На этом передача закончилась. Я швырнула мобильник на пассажирское сиденье.

— Черт бы их побрал!

От злости я была сама не своя — провалила выступление от имени музея и, попавшись в расставленную Бирном ловушку, выглядела жалкой и беспомощной. Лежавший рядом телефон требовательно заверещал. Не иначе Мюриэл Бланден. Как говорить с ней после такого конфуза? Не собираясь отвечать, я подняла трубку, увидела на дисплее служебный номер Доминика Ашера и, скрипя зубами, нажала кнопку.

— Рано утром позвонил Даррен Бирн, — начал он. — Сказал, что у вашего сотрудника бубонная чума и он в критическом состоянии. В больнице все отрицают. Вы не знаете…

— Бирн только что выступил по радио, вы, наверное, пропустили, — не дала я ему закончить. — Терри Джонстон скончался час назад. Бирн не только объявил в эфире о его смерти, но и заявил, что в Каслбойне вспышка чумы.

— Что за идиот! Только паники нам не хватало. Я предупрежу службу здравоохранения, пусть опровергнут.

Если служба здравоохранения надавит на ЦИИЗ и заставит их довести до конца анализ трупной жидкости, будет хоть какая-то польза от моего фиаско.

— Пока не закончили разговор, Доминик: во время фестиваля люди смогут увидеть найденную статую — Мюриэл Бланден из Национального музея готова одолжить ее на неделю для экспозиции в Центре исторического наследия.

— Очень великодушно, но почему всего на неделю?

— Статуе нужны особые условия хранения. Несколько столетий она пролежала в герметичном контейнере, и никто не знает, как подействует на нее воздушная среда. Да и вредных насекомых сейчас в избытке.

— А если бы город располагал музеем, подведомственным муниципалитету, мы смогли бы оставить ее у себя?

— Музеем соответствующего уровня? Вполне вероятно; только что об этом говорить?

— Вы наверняка знаете, что в графстве Мит ничего подобного нет.

— Разумеется. Необъяснимо, но факт. — Действительно, очень странно, что край с семитысячелетней историей, настоящая находка для археологов, не имел собственного музея.

— Мы обсудили вопрос о повышении статуса Центра исторического наследия и подаем заявку. Надеемся, он станет музеем графства.

— Идея хороша. Однако потребуется достойное помещение, придется нанять хранителя. А еще, — пошутила я, — не рассчитывайте обойтись одним экспонатом.

— Мы все понимаем, — продолжал Ашер. — Известно также, что при строительстве дорог и городских объектов попадается множество самых разных артефактов, и все забирает Национальный музей. Если муниципалитет будет и дальше молча на это смотреть, нас обвинят в том, что мы лишили город его истории.

Мне очень хотелось спросить, почему раньше они принимали все как должное.

— Если всерьез решено добиваться создания в Каслбойне музея, примите предложение Мюриэл Бланден и используйте его как возможность получить поддержку местных политиков, журналистов и деловых людей. В городе есть и другие претенденты на статую. — Я рассказала ему о притязаниях двух священнослужителей.

Ашер сдержанно рассмеялся.

— Что ж, скелеты отстоять им удалось. Но тогда они действовали заодно.

Отец Берк и преподобный Дэйвисон не пожалели усилий на то, чтобы музей пошел навстречу общественному мнению Каслбойна и оставил у себя лишь несколько из эксгумированных нами скелетов в ожидании того дня, когда наука сможет выжать из них больше информации, чем сегодня. Все остальные со временем будут вновь преданы земле на городском кладбище по всем правилам.

— Не так давно они помогли властям справиться с расовыми волнениями, — напомнила я. — Нужно привлечь их на свою сторону. Оставить статую у себя, пусть даже как музейный экспонат, лучше, чем кому-то ее отдать. — Упомянутый конфликт спровоцировали Даррен Бирн и его газета, опубликовав статью о выявлении случаев туберкулеза и других забытых болезней рядом с репортажем о попытке депортировать из Каслбойна иммигрантов, получивших отказ в статусе беженцев. Судя по радиопередаче, эта тема до сих пор не давала Бирну покоя.

Закончив разговор с Ашером, я выезжала со стоянки, когда из офиса позвонила Пегги и предупредила, что с полудня отбоя нет от охотников взять у меня интервью. Поэтому я решила на работу не спешить, а съездить в Центр исторического наследия.

В центре я первым делом заглянула в библиотеку, где по договоренности с Ашером для меня оставили ключ. Поле Иган, одной из выдававших книги библиотекарш, хотелось взглянуть на статую.

— Я читала о ней в газете, но даже краешком глаза не видела, — пожаловалась она. У Полы была солнечная улыбка, светлые волосы, стянутые в задорный конский хвостик, и такая энергичная мимика, что челка на лбу то и дело подпрыгивала.

Я охотно провела ее в комнату с Пресвятой Девой.

— Ну и холодина, — поежилась она, когда мы вошли.

— Так и надо. Кондиционер включен на полную мощность. В склепе, где она провела столько лет, было более чем прохладно.

— Прямо дух захватывает, — прошептала Пола, остановившись в трех метрах от сцены. — Ух ты, грудью сыночка кормит.

Искоса взглянув на Полу, я заметила, что она беременна.

— Такие изображения Мадонны называются «Мария Кормящая», — объяснила я. — Тебя это удивляет?

Пола пожала плечами.

— Не очень. Думаю, в Средние века большинство женщин в Европе кормили младенцев грудью, и ничего особенного никто в этом не находил.

— Безусловно. Кроме того, в христианской литературе молоко матери, вскормившей Христа, служило напоминанием о его связи с родом человеческим и являлось метафорой пищи духовной, которую она могла дать всем нам.

— Конечно, это вам не детские смеси из бутылочек, — засмеялась Пола, тряхнув конским хвостиком. — Да и зачем они, когда кормилицы были.

— Тоже верно. Самое обычное дело для того времени. У некоторых чересчур религиозных женщин бывали видения, в которых они кормили Иисуса грудью.

— А вот это звучит несколько двусмысленно, не находите? — Мы подошли к самому краю сцены.

— Кино, телевидение и реклама приучили нас видеть в женской груди только сексуальность — о высоком и подумать смешно. В Средние века ее воспринимали иначе — как символ материнской, плотской и духовной любви одновременно.

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду. — Пола опустила глаза и словно с удивлением посмотрела на свою увеличившуюся грудь. Последнее время она должна была воспринимать ее совсем иначе, чем прежде. Девушка продолжала любоваться статуей. — Даже если бы она не кормила ребенка, в ней столько женственности… Смотрите, какой животик!

Пола снова не ошиблась. Складки платья, струящиеся из-под перехватывающего его выше талии пояса, подчеркивали округлые линии фигуры. Под одеждой угадывалось анатомически точное женское тело.

Мы поднялись на сцену и обошли вокруг статуи.

— Мне нравится накидка, — сказала Пола. — Никогда раньше не видела Деву Марию в красной мантии.

— Да, скорее это обычный цвет ее платья.

— Тогда почему же здесь накидка красная?

— Полной уверенности у меня пока нет. В изображениях Девы использовали самые дорогие пигменты, какие могли достать. Для ассоциирующегося сегодня с Марией ярко-синего цвета брали ультрамарин; постепенно он стал традиционным в Италии и за ее пределами. В северной Европе предпочтение отдавали кармину — тоже недешевому.

— Значит, статую сделали там?

— Не исключено, но цвет ничего не доказывает.

Кто-то кашлянул у входной двери — Полу разыскивал ее коллега.

— Читательница спрашивает о книге, которую ты для нее заказала.

Извинившись, Пола вернулась в библиотеку.

Я еще раз обошла вокруг статуи, чтобы получше рассмотреть скульптурное решение того, как Мадонна дает грудь Младенцу. Несмотря на простоту средневековых нравов, в какой-то мере влиявшую на изображения Марии Кормящей, ее обнаженную грудь рисовали или ваяли с надлежащей сдержанностью и почтением. Теоретически художественные образы Христа, Богородицы и святых создавались не ради самих себя, а чтобы, глядя на них, верующие возвысились умом и сердцем. Поэтому при передаче частичной наготы Пресвятой Девы соблюдались определенные условности, призванные оградить зрителей от неуместного и отвлекающего эротического воздействия.

Иногда дилемма решалась за счет того, что прильнувший к груди Младенец полностью ее прикрывал, — явно не наш случай. При другом подходе прибегали к неестественной стилизации обнаженной груди: на картинах ее рисовали плоской, одномерной, у скульптур она смотрелась чужеродным отростком, наспех прилепленным к туловищу. Освобожденная от одежды грудь стоявшей передо мной статуи выглядела как живая, намечена была даже ареола соска вокруг ротика ребенка, а вторая, налитая молоком, отчетливо проступала под платьем. Когда Богоматерь изображали в такой реалистической манере, лицу ее придавали иератическое, отрешенное выражение, опасаясь, как бы плоть не восторжествовала над духом. Однако наша Мадонна не стремила взгляд в неведомые дали, а смотрела прямо в глаза зрителю. На алых губах застыла полуулыбка, голова почти кокетливо склонилась к плечу. Выражение лица сбивало с толку — будто она приглашала полюбоваться собой и одновременно осуждала за то, что ее разглядывают.

Но даже внимательно изучая ее лицо, я не могла полностью отвлечься от линии стыка двух половин, спускавшейся по лифу платья до нижнего края юбки. Только сейчас я заметила, что это была «ножка» Т-образного соединения, горизонтальный стык которого проходил по воротнику. Похоже, статую собрали самое меньшее из трех частей: кроме двух половинок туловища, была еще третья секция — шея и голова. Означало ли это, что она разбирается, из-за чего линии соединений не обработали? Была ли она своеобразным контейнером? Скорее всего ее все равно сделали бы полой, чтобы снизить вес — легче нести Деву во время религиозных шествий. И все же, по словам Брайана Морли, понадобилось трое мужчин для погрузки статуи в кузов пикапа.

Зазвонил мобильный. По голосу Финиана я поняла, что он вне себя.

— Не хотел тебя отвлекать, но помощь нужна, как никогда. Сегодня утром в Брукфилд приехал патологоанатом из южноафриканской полиции, которого вызвал Шерри, и собирается сам осмотреть место, где обнаружили тело женщины. Они с отцом случайно встретились, и старик пригласил его домой, чтобы со мной познакомить. А у меня экскурсия для журналистов и писателей, я говорил. Ты бы не могла занять гостя час-другой, пока я не избавлюсь от этой братии?

Я сказала, что все сделаю. Потом заперла дверь центра и пошла попрощаться с Полой. В библиотеке, пробираясь между стеллажами, я заметила в конце прохода чьи-то высунувшиеся из-за полок длинные, голые, в синяках ноги. Одна лежала поверх другой, с пальцев безмятежно свешивалась сандалия. Поравнявшись, я увидела Дейзи Маккивер — пристроившись на низкой скамеечке, она перелистывала какую-то книгу. На ней были белая школьная блузка и синяя юбка, которую она поддернула намного выше колен, когда садилась. Рядом высились книжные полки с табличкой «Здоровье женщины». Я бросила взгляд на книгу, которую она читала, — что-то о репродуктивной деятельности человека.

Во рту у меня пересохло. Стараясь не шуметь, я быстро перешла в проход на противоположной стороне и сделала вид, что интересуюсь названиями книг на стеллаже. Что дальше? Подойти к ней значило вмешиваться в чужие дела, которые, строго говоря, меня не касались. С другой стороны, мать девочки — моя лучшая подруга. Как, по ее мнению, следовало поступить? Вероятно, не прятаться, а побеседовать с Дейзи.

«Все твое любопытство, Иллон, выкручивайся теперь как знаешь».

Дейзи почувствовала, что рядом кто-то есть, и посмотрела в мою сторону.

— А, Дейзи, привет, — весело поздоровалась я, словно только что ее заметила.

Дейзи захлопнула книгу и, покраснев, встала.

— В школе сегодня нет занятий?

— У нас перерыв на ленч — вот я и зашла в библиотеку.

Есть нисколько не хотелось, я даже не заметила, что уже полдень.

— Слушай, ты видела статую, которую мы нашли на кладбище Модлинс?

— Не видела, — буркнула она, ставя книгу на полку.

— Пойдем покажу. Не пожалеешь. — Я не очень соображала, что делаю, просто выигрывала время, чтобы подумать.

Опустив голову, Дейзи нехотя поплелась за мной.

Пока я без умолку несла что-то о средневековой деревянной скульптуре, она молча расхаживала вокруг статуи, постояла несколько секунд, вглядываясь в лицо Девы, потом зашла со спины и, едва касаясь, провела кончиками пальцев по красной мантии. Меня как током ударило.

Почему я сама ни разу к ней не прикоснулась? Конечно, профессиональная этика и все такое, хотя в прошлом мне случалось забывать о щепетильности, когда было нужно. Полгода назад один из членов моей команды — к сожалению, уже бывший — справедливо заметил, что обычно археологам приходится слишком быстро расставаться со своими находками и они не успевают к ним привыкнуть, сблизиться с ними, прочувствовать их. У музейных хранителей, даже у посетителей музеев, наверное, больше возможностей побыть наедине стем, что археолог добыл на раскопках. Разумеется, если нужно исследовать артефакт с научными целями, мы получаем к нему доступ; только это совсем не то, что чудесные мгновения, когда остаешься один на один со своим сокровищем в первые часы после того, как отыскал под землей.

— Крутая у нее накидка, — похвалила Дейзи.

— Тебе нравится? У твоего друга байк похожего цвета, — нечаянно вырвалось у меня. Надо же, только что рот открыть боялась — и вдруг ляпнула про Бирна с его чертовым мотоциклом.

Дейзи промолчала.

— Хорошо субботу провели? — спросила я, слыша в собственном голосе интонации тетушки Бетти.

— Покатались не больше часа. Камни из-под колес все ноги мне изуродовали. Но Даррен в любом случае уезжал в Дублин до вечера — какие-то дела в редакции.

— Странно, в четыре часа я видела его в Олдбридже.

— Точно в четыре? Вы уверены?

— Абсолютно. — Если я подставила Бирна, то переживать по этому поводу не собиралась.

— Мне пора, — заторопилась Дейзи. — Спасибо, что показали статую.

— Была рада что-то для тебя сделать.

Задержавшись у двери, Дейзи оглянулась.

— Вот бы моя подружка увидела! Жаль, что нельзя отнести ее к ней домой.

— А в чем дело?

— Она на шестом месяце, и я все наседаю на нее, чтобы маленького грудью выкармливала, а она упирается. Пола дала мне книжку, где написано, почему и матери, и ребенку это на пользу. Представляете, притащи я к ней домой такую статую?! Подружка бы точно обалдела.

Оставалось только посмеяться и над собственным разыгравшимся воображением, и над выдумкой Дейзи носить статую по улицам как рекламу грудного вскармливания.