Одно из преимуществ ведущего газетной колонки в таком городе, как Филадельфия, состоит в том, что ему время от времени приходится выполнять некие церемониальные обязанности. В более крупном городе они были бы возложены на кого-нибудь по-настоящему знаменитого. Обычно это означает судейство в каком-нибудь конкурсе, и обычно я говорю «да» в ответ на такое предложение.

Как раз такой случай и выпал на мою долю в тот четверг вечером. Меня призвали оценить пирог. Проводился какой-то кулинарный конкурс, в нем было несколько категорий, и мне достался пирог. В общем-то, ничего плохого в этом не было. Я люблю пироги. И все получилось очень даже неплохо, учитывая, что сразу же после беседы о том, что я не влюблена в Генри, мне пришлось уйти с работы и приступить к оценке четырнадцати различных пирогов, чтобы понять, насколько рассыпчата корочка и вкусна начинка. Это оказался праздник по долгу службы. Потом я отправилась домой переодеться, а потом, часов около восьми, поехала в зал «Ридинг Терминал». Там проводилась вечеринка, на которой должны были объявлять победителей.

Рынок «Ридинг Терминал Маркет» — одна из достопримечательностей Филадельфии, которая нравится всем, и совершенно справедливо. Это фермерский рынок, возведенный внутри старого железнодорожного вокзала. На нем полно амских женщин, которые продают мед в кувшинах с крышками в виде маленьких клетчатых зонтиков, и улыбающихся мужчин, предлагающих крем для обуви по цене три доллара за флакон. Есть там ларек, в котором не продается ничего, кроме подержанных поваренных книг, и еще один, торгующий исключительно пончиками в сахарной пудре. И еще один, в котором нельзя купить ничего, кроме сухих крендельков, посыпанных солью. Словом, там можно найти все, и не особенно дорого, а это немаловажно. Мы с Томом обычно ходили туда по утрам каждую субботу на поздний завтрак. В газетном киоске мы покупали «Филадельфия инкуайерер» и «Нью-Йорк таймс» и завтракали в ресторанчике «Даун-хоум дайнер», а потом, на обратном пути, останавливались в лавчонке «Салумерия» и покупали какой-нибудь необыкновенный сыр. Подобные прогулки нужны для того, чтобы поддерживать и сохранять отношения. Вам нужны мелочи, которые напоминают, что лучше быть частью пары, чем одиночкой. Сама мысль о том, чтобы каждую субботу в одиночестве отправляться на «Ридинг Терминал», в одиночестве читать газету, покупать сыр по дороге домой и съедать его опять же в одиночестве, совершенно невыносима. Когда я шла в тот вечер по Маркер-стрит, мне вдруг стало интересно, не водил ли Том в прошлую субботу туда Кейт, и если нет, то сколько пройдет времени, прежде чем он сделает это. Было бы наивно рассчитывать, что он туда не пойдет — субботнее утро на «Ридинг Терминал» слишком прекрасно для этого. А раз уж он оставил меня, я имела все основания полагать, что он попытается вновь использовать одну из лучших вещей из нашего прошлого для своего будущего. Я попробовала представить, что произойдет, если я приду туда в один прекрасный день и застану Тома и Кейт, которые будут обедать в палатке и передавать друг другу страницы «Нью-Йорк таймс», принимаясь за кофе. Я задумалась и о том, хватит ли у меня мужества подойти к ним и отпустить какую-нибудь колкость. Мне пришло в голову, смогу ли я вообще придумать что-нибудь колкое, что не выглядело бы домашней заготовкой. Скорее всего, нет, решила я. Затем я вошла в большие вращающиеся двери «Ридинг Терминал» и перестала думать о Томе. Там, под большой пальмой в кадке, стояла мой лучший враг, Мэри Эллен.

Я отдаю себе отчет в том, что поступаю неправильно, представляя вам своего лучшего врага именно в этом месте моего рассказа. Это противоречит всем принципам драматургии — правда, не могу сказать, что строго придерживаюсь их, рассказывая вам свою историю, но мне приятно думать, что до сего момента я не пренебрегала ни одним из них. Ну ладно. У меня есть лучший враг, и ее зовут Мэри Эллен. Причина, по которой я не упоминала о ней до сей поры, заключается в том, что она из того разряда лучших врагов, о которых вы не вспоминаете очень долгое время. Например, я редко вижу ее. Однако я по-прежнему прочитываю ее колонку каждую неделю, чтобы убедиться, что она все еще высмеивает меня. Я сочла своим долгом ни разу не упомянуть ее в своих статьях. В нашем предполагаемом соперничестве я всегда вела себя так, будто выше этого, и, во всяком случае публично, старалась произвести впечатление, что она доставляет мне не больше беспокойства, чем неприятные мелочи, на которые можно случайно наступить. Именно поэтому мне хочется вообще пропустить эту часть повествования. Мне очень бы этого хотелось, но не могу, потому что не могу выбросить из своего рассказа описание того, что случилось тем вечером.

Я отдаю себе отчет в том, что к настоящему моменту у вас должно было сложиться впечатление, что «Филадельфия таймс» — самая маргинальная газета в Филадельфии, а теперь вы обнаружите, что у нас существует еще более маргинальное издание. Оно называется «Привет, Филли!», и его раздают бесплатно, совсем как нашу газету, но «Таймс» хотя бы раскладывали по металлическим ящикам на углах улиц, как настоящую газету, а «Привет, Филли!» просовывают в дверные ручки в домах, совсем как «Справочник для бережливых». Это всегда казалось нам колоссальным отличием. Я понимаю: все это звучит слишком мелко и незначительно. Во мне борются противоречивые чувства: с одной стороны, я хочу убедить вас в том, что все это вовсе не было мелким и незначительным, с другой — сдаться и продолжать дальше. Я сдаюсь. Во всяком случае, как обычно бывает с мелкими и незначительными событиями — оказавшись в самом центре, люди склонны воспринимать их достаточно серьезно.

Как только Мэри Эллен получила работу в засовываемой под дверные ручки газете, она немедленно ухитрилась произвести сенсацию, которую всегда хотела произвести я, но никак не могла этого сделать. Ее дебютная статья была посвящена проблемам орального секса в общественных местах, но не она стала источником сенсации. Сенсацией стало письмо, которое газета опубликовала на следующей неделе. Оно пришло от матери Мэри Эллен, и в нем содержалась одна-единственная строчка: «Теперь весь мир знает, что моя дочь делает минет». И, трам-тарарам, вот так просто Мэри Эллен обрела то, в чем нуждается каждый ведущий колонки, а именно: личность. Внезапно она превратилась в человеческое существо, у которого есть мать, которая читает ее колонку каждую неделю, а потом присылает письма, в которых употребляет слово «минет». Это был великолепный ход, в самом деле, и с его помощью удалось скрыть факт, что писатель из Мэри Эллен, мягко говоря, неважный. Вы можете подумать, что я просто злословлю, но это правда. Когда доходит до дела, она становится похожей на одну из тех девиц, которым нравится писать, как же они хороши в постели.

И как раз поэтому Оливия ненавидела ее еще сильнее, чем я. Оливия считала, что уж эта область принадлежит ей по праву, во всяком случае, в Филадельфии. Мне, вероятно, следует потратить еще минуту-другую, чтобы обратить ваше внимание на одно очень четкое различие. Оливия — это писательница, которая отвечает на письма о сексе, а Мэри Эллен пишет колонки о своей жизни, и как-то так получается, что в ее жизни секса как раз ужасно много. Как я уже говорила, в этом вроде бы нет ничего ненормального, но, не забывая о том, к чему все это ведет, вам следует знать, что две регулярно появляющиеся колонки о сексе в единственной альтернативной газете — это по-прежнему большая редкость. Хотя, Господь свидетель, власть предержащие все равно стремятся добиться этого, причем не производя при этом впечатления пошлости, низменности и сводничества. Я полагаю, что они не хотят выглядеть сводниками как раз потому, что это их главное занятие. Мне понадобилось очень много времени, чтобы догадаться: рубрика объявлений на последней странице газеты, в которой я работаю, предназначается для проституток. Не уверена, подумала ли я о том, что именно эти леди продают. Я просто считала раньше, что проституткам не разрешается давать рекламу. В общем, кем бы они ни были, рекламу своих услуг они дают. Собственно говоря, настоящий бум альтернативных газет в Соединенных Штатах пришелся на годы в промежутке между движением хиппи и появлением интернет-порнографии.

Одна из проблем, с которой сталкиваются авторы колонок, пишущие их к определенному сроку, заключается вот в чем: иногда у них просто ничего не получается. Например, когда предстоит написать колонку и ничего не выходит. Все заканчивается тем, что в редакцию приносится нечто непонятное. Оно начинается одним, а заканчивается совершенно другим, но сие никого особенно не беспокоит, главным образом потому, что, открывая на следующее утро газету, автор испытывает огромное облегчение, увидев напечатанные строчки там, где боялся увидеть просто пустое место. Дело сделано! Вы справились! И тот факт, что ваше творение оказалось тривиальным, или потакающим вашим желаниям, или идиотским — ну что ж, вы отдаете себе отчет, что вы слишком заинтересованное лицо, чтобы судить беспристрастно. Следует хоть что-нибудь сказать в защиту такого творчества, творчества с пистолетом у виска. Бывает, что все заканчивается тем, что из-под вашего пера выходят вещи, которые вы при нормальных обстоятельствах ни за что бы не написали, но иногда в результате на свет может появиться жемчужное зерно. В большинстве случаев, увы, этого не происходит. В большинстве случаев получается кое-что другое, а вовсе не жемчужное зерно. И, как я полагаю, мои настоящие проблемы в отношениях с Мэри Эллен заключаются в том, что ее колонки напоминают мне об этом, напоминают о том, что грань между свежим, оживляющим, вносящим новую струю материалом и откровенным бесстыдством до опасного тонка. Я читаю колонки Мэри Эллен и думаю: «Вот глупая девчонка, которая пишет глупые вещи».

И еще. Она и как человек и как личность оставляет желать лучшего. В этом заключается еще одна грань проблемы. Ее нельзя назвать ни милой, ни хорошей. Я отдаю себе отчет в том, что, наверное, уделяю слишком много внимания необходимости быть хорошей и милой. Я понимаю, что существует масса других качеств, которые следует развивать в себе, что из меня и мне подобных, вероятно, следует выбить добродетельность и любезность вместе с тактичностью и что я, скорее всего, зарабатывала бы больше, если была бы чуточку более плохой и злобной, но тем не менее. Мне трудно найти общий язык с любой женщиной, которой наплевать с высокой башни на доброту и тактичность, поэтому мою проблему с Мэри Эллен можно свести к следующему: она меня пугает. Я не понимаю правил, по которым она играет, и втайне убеждена, что она не признает вообще никаких правил.

— Что ты судила? — поинтересовалась у меня Мэри Эллен, когда увидела, что я вошла на рынок.

— Пирог, — ответила я. — Собственно говоря, четырнадцать пирогов. А ты?

— Кексы, — сказала она. — Заодно нас и покормили.

— Матт съел двенадцать сырников, — сообщила я.

Мэри Эллен намотала на указательный палец длинную прядь своих светлых волос.

— Мне жаль, что у вас с Томом так получилось, — сказала она.

Я кивнула головой.

— Кейт себя чувствует просто ужасно из-за этого, — заметила она.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы переварить услышанное.

— Ты ее знаешь?

— Она моя подруга.

— Разумеется, — сказала я. — Разумеется. Как же иначе.

— Она взаправду не верит в такие вещи, — сказала Мэри Эллен. — Еще несколько месяцев назад я говорила ей, что это совсем не клево. Понимаешь, совсем не круто.

Перед глазами у меня все поплыло.

— Она говорит, что Том отзывается о тебе очень тепло, — продолжала Мэри Эллен.

— Да, конечно. Извини, — выдавила я, — мне надо кое-куда отойти.

Словно в тумане, я направилась в дамскую туалетную комнату. Мне потребовалась целая минута, чтобы сложить вместе кусочки головоломки, хотя их и было-то всего три, и они легко образовывали цельную картину. Мэри Эллен знала о том, что Том спит с Кейт Пирс, еще до того, как об этом узнала я. И — что в некотором смысле было намного хуже — она хотела, чтобы я знала, что она знает. Ей было недостаточно, что меня унизили, а я об этом не знала. Она почувствовала, что должна привлечь мое внимание к моему же унижению. Я представила, как она каждую неделю читает мою колонку, мои колонки, в которых я самодовольно и подробно описывала, как стала жить с Томом, как мы покупали диван вместе с Томом, мое всестороннее счастье с Томом, и все это время она знала, что Том трахается с Кейт Пирс за моей спиной. Я почувствовала, что меня тошнит. Мне по-настоящему захотелось умереть. Какая-то часть меня могла смириться с фактом, что Кейт знала — я хочу сказать, что у меня достаточно причин злиться на Кейт, и тот факт, что она знала о своей интрижке с Томом до того, как об этом узнала я, был отнюдь не главный — но Мэри Эллен! Мой лучший враг! Женщина, которая не желала мне ничего, кроме зла! Я была уничтожена. И никак не могла поверить, что это Том поставил меня в такое положение. Я знаю, это звучит нелепо, но некая часть меня могла понять, как и почему случилось так, что Том теперь спит с Кейт Пирс, и даже то, что он несколько месяцев встречался с нею за моей спиной. Но то, что он делал это и отдавал себе отчет в том, что об этом узнает Мэри Эллен, знал, что его поступки вот так унизят меня — это показалось мне почти невозможным. Как такое вообще могло произойти?

Должно быть, он по-настоящему меня ненавидит. Я сидела в туалете, по лицу у меня ручьем текли слезы, когда эта мысль озарила меня. Том должен по-настоящему меня ненавидеть. Это было единственное объяснение, которое приходило мне в голову и имело хоть какой-то смысл. Только так все укладывалось в целостную картину. От этих слов, эхом отдававшихся у меня в голове, от одной этой мысли мне стало так дурно, что я едва могла дышать. «Что же я такого сделала, что он меня возненавидел так сильно? — задумалась я. — И как я могла этого не замечать? Я имею в виду, что часть меня могла понять, что Том мог скрывать неверность, я даже, в некотором роде, способна была представить, что одна ложь наслаивалась на другую, как кирпичная кладка — но как, ради всего святого, ему удавалось скрывать свою ненависть?»

Дверь в туалетную комнату распахнулась, и я услышала голоса. Вошли две женщины, которых я не знала, и принялись обсуждать шеф-повара ресторана «Тритопс», который наверняка повлиял на решение судей. Я постаралась успокоиться. Сейчас было не время и не место. Мне придется поразмыслить над этим попозже, где-нибудь в другом месте, а не в обновленном здании вокзала, кишащем представителями кулинарной и репортерской элиты Филадельфии.

Женщины ушли. Я отперла дверь кабинки и подошла к одной из раковин. Я плеснула в лицо холодной водой и тщательно вытерлась бумажным полотенцем. «Почему именно в ванной я испытываю сильнейшие эмоциональные потрясения?» — спросила я себя. Хороший психоаналитик наверняка сделал бы из этого какие-нибудь выводы, хотя я совсем не уверена, что мне хочется знать, какие именно. Я задумалась над тем, можно ли было считать это сдерживанием чувств или даже вытеснением их в подсознание. Полагаю, что уж лучше испытывать какие-либо чувства в туалетной кабинке, чем не испытывать их вовсе. Я посмотрела на свое отражение в зеркале над раковиной и попыталась думать о Генри, хотя бы ради того, чтобы больше не думать о Томе. Генри, который проявил себя недурным развлечением, Генри, о котором я целых шестьдесят секунд думала, что влюблена в него, хотя и не любила на самом деле, но с которым тем не менее мне бы хотелось вновь оказаться в постели, попозже сегодня же вечером, если это вообще возможно. Вот только теперь я заметила два изъяна в своем отличном плане. Первым была сцена, которую я устроила утром в редакции. Второй заключался в том, что я выглядела, как драная кошка. Я раскрыла сумочку и спокойно начала приводить себя в порядок.

К тому времени, когда я вышла из туалетной комнаты, вечеринка была в самом разгаре. Свет был приглушенным, так что за свой внешний вид я могла не опасаться.

— Господи, Алисон, — вырвалось у Матта, когда он меня увидел. — Что с тобой случилось?

— Что, так плохо?

— Едва заметно, — сразу же исправился он, выхватил два бокала с вином у пробегавшего мимо официанта и всунул мне один в руки. — Вот. Выпей.

— Спасибо.

— Ты ведь больше не расстраиваешься из-за Тома, а?

Я кивнула головой в знак согласия.

— Поговори со мной.

Мы прислонились к большой колонне в центре комнаты. Наблюдая за бурлящим вокруг людским водоворотом, мы разговаривали.

— У меня такое чувство, словно в наших отношениях я присутствовала сразу в двух лицах, — сказала я. — Одна часть меня была в самом центре, активно участвуя во всем, а другая оценивала, наблюдая все со стороны.

— Прямо как Наполеон, который наблюдал за ходом битвы с вершины холма, — заметил Матт.

— Именно, — согласилась я. — И кто-то должен был стать победителем, а другой — побежденным.

— Что ты имеешь в виду?

— Если бы мы поженились, это означало бы, что я победила, — сказала я, — а если бы нет, то выиграл бы Том.

— И что же он выиграл?

— Он отнял у меня лучшие годы моей жизни, а потом сбежал, чтобы начать все сначала с другой, — заявила я.

— Для человека с высокой самооценкой ты поразительно низко оцениваешь себя.

Я пожала плечами.

— Потом я поняла, что мужчина может постоянно начинать все сначала с кем-то еще. Он может сделать это, даже когда ему стукнет восемьдесят. Так что по-настоящему я могу выиграть, только если он умрет. То есть останется со мной надолго, а потом умрет. Тогда я выигрываю.

— Выходи замуж за меня, — предложил Матт.

— Мне кажется, я сошла с ума, — сказал я. — Прикольно, правда?

— Я серьезно, — заявил Матт. — Выходи за меня замуж. Хотя у меня может возникнуть желание по-прежнему встречаться с такими вот девушками.

— Какими девушками? — спросила я.

Матт кивнул на женщину с длинной челкой. Она оглядела Матта с головы до ног, а потом холодно повернулась к нему спиной. Это была безупречная, костлявая-но-сочная спина, но тем не менее она отвернулась.

— Она похожа на статую, которая охраняет японские храмы, — обратился ко мне Матт. — Правая рука поднята и требует остановиться, но левая рука опущена вниз и жеманно призывает меня.

— Так это было целое представление?

— Да. Но сегодня вечером у меня нет на это времени, — ответил Матт. — Сегодня вечером я собираюсь сорвать плод с нижней ветки.

К нам подошла Оливия, держа в руках тарелку, на которой грудой были навалены китайские клецки. Я подмигнула Матту.

— Ветка не обязательно должна наклоняться так низко, — сказал он.

— Что? — спросила Оливия.

— Ничего, — сказала я.

— Мне не хотелось бы пугать тебя, но… — обратилась ко мне Оливия. Она кивнула головой в сторону трибуны, сооруженной у задней стены. Сид Хирш и Мэри Эллен сидели за столом для коктейлей, склонившись друг к другу, и о чем-то оживленно разговаривали.

— Кто из нас должен испугаться? — спросила я у Оливии.

— Этого я не знаю.

Вскоре после этого я наконец-то увидела Генри. Он стоял у импровизированного бара, сооруженного вдоль прилавков рыбного базара, и разговаривал с женщиной, которая откидывала голову назад, когда смеялась. У нее была невероятно длинная шея, я просто не могла оторвать от нее глаз. Собственно, именно этим я и занималась, когда меня увидел Генри: я не сводила глаз с шеи его собеседницы. Я увидела, что он прикоснулся к ее руке, а потом направился ко мне.

— Привет, — сказала я.

— Привет, — откликнулся Генри.

— У твоей пассии волнующе длинная шея, — сказала я.

— У этой? — спросил Генри. Он через плечо оглянулся на женщину. — Она не моя пассия.

— Знаешь, если она тебе нравится, попытайся не смотреть на ее шею, — заявила я, — стоит тебе раз ее увидеть, как ты уже не сможешь оторвать от нее глаз. В ней есть нечто гипнотическое.

Генри снова взглянул на нее, и она, словно почувствовав его взгляд, опять запрокинула голову.

— Очаровательно, — заметил он.

— Именно, — согласилась я.

— Алисон, — начал Генри.

— Да?

Он улыбнулся уголками губ и ничего не сказал.

— В чем дело? — спросила я.

Он глубоко вздохнул.

— Я не могу больше встречаться с тобой.

Я просто стояла и молчала.

— Я подумал об этом и решил, что не могу, — сказал Генри.

— Вот как, — выдавила я.

— Мне бы хотелось, чтобы между нами не возникло никакой неясности, — сказал он.

Ему бы хотелось, чтобы между нами не возникло никакой неясности.

— Нет проблем, — ответила я и улыбнулась, пытаясь показать, что вполне могу вести себя нормально.

— Хорошо.

Он положил руку мне на правое плечо и легонько сжал его. А потом он вернулся к бару, своей выпивке и девушке с длинной шеей.

В тот вечер я отправилась домой и написала колонку о Романтической Рыночной Стоимости. Я уже много лет собиралась написать статью на эту тему, но все время откладывала ее по двум причинам. Во-первых, это была не моя идея. Я позаимствовала ее где-то и добавила к своему репертуару, немного изменив, и вообще, все это случилось так давно, что я даже не могла вспомнить в точности, где я ее позаимствовала и что именно изменила. Когда подобное случается в жизни, то все проходит нормально, но когда речь заходит о том, чтобы впоследствии напечатать такую статью, я начинаю нервничать. Во-вторых, ее можно счесть оскорбительной. Когда на следующее утро я сдала свою колонку, к моему столу подскочила Оливия и поинтересовалась:

— Что ты хотела этим сказать? Я бы больше нравилась мужчинам, если бы была худее и симпатичнее?

— Разумеется, все не так просто, но ответ — да.

Именно это я и хотела сказать. В этом и заключается Романтическая Рыночная Стоимость: человеческая ценность на романтическом рынке. То самое, что заставляет вас встречаться с кем-то, надеяться, что вы подходите друг другу, что один из вас не сбежит и не найдет себе кого-нибудь получше, поскольку оба вы более или менее одинаковы, то есть у вас почти одинаковая Романтическая Рыночная Стоимость. И объективно рассуждая, у девушки с длинной шеей Романтическая Рыночная Стоимость была явно выше моей, потому что она была красива. Я, честно говоря, давно смирилась с тем, что нравлюсь далеко не каждому, и по большей части не терзаюсь из-за этого (мне достаточно того, что я нравлюсь некоторым), но это снижает мою Романтическую Рыночную Стоимость, и иногда это меня достает по-настоящему.

Статья писалась легко. Я просто-напросто облекла в слова те мысли, которые на протяжении многих лет приводили в ярость моих друзей и подруг. Больше всего их раздражало то (если вы еще не догадались об этом сами), что в основе Романтической Рыночной Стоимости мужчин и женщин лежат разные понятия: женщин ценят за молодость и красоту, а мужчин — за деньги и власть. Это оскорбительно для обоих полов, но — и на это быстро обращают внимание как раз женщины — это оскорбительно в разной степени. Кроме того, следует иметь в виду и лавину жалоб, исходящих от молодых и симпатичных мужчин.

Как бы то ни было, это одна из моих любимых теорий. И я была рада, что наконец смогла изложить ее на бумаге, но позже, когда лежа в постели я перечитывала ее перед сном, меня поразила одна довольно странная вещь. С поразительной ясностью я внезапно поняла, что действительно верю в то, что написала. Я верила в это, вместо того чтобы верить в любовь. Мне захотелось стать похожей на тех людей, которые живут настоящим, сегодняшним днем, кто не строит далеко идущих планов, не стремится подчинить себе ход вещей, но я не была уверена, выдержит ли мой мозг подобное напряжение. О чем, ради всего святого, я буду думать целыми днями? Меня всегда интересовали взаимоотношения между людьми, и мой мозг постоянно занят именно этим. Я вижу счастливую пару, и мне немедленно нужны все подробности. Как они встретились? Как они ладят друг с другом? Кто любит сильнее? Кому принадлежит главенство?

Поэтому я и заговорила на тему власти, главенства. Кому принадлежит главенство? Полагаю, больше всего в концепции Романтической Рыночной Стоимости мне нравилась моя попытка количественно измерить то, что меня привлекало сильнее всего. Мне нравилась ее почти математическая логика, тот простой факт, что в определенных взаимоотношениях спустя некоторое время дисбаланс власти становится настолько явным, что весы приходится уравновешивать заново. Вся правда состоит в том, что власть в этом случае предстает как нечто трудноуловимое и неопределимое. Я скажу вам, кто обладает властью и кому принадлежит главенство. Кто любит меньше, тому и принадлежат власть и главенство. Тому, кто более склонен уйти, принадлежат и главенство и власть. Я скажу вам и кое-что еще. Неверность — это главенство и власть. Не имеет значения, что случилось в ваших взаимоотношениях, — тот, кто трахается на стороне, вновь получает в свое распоряжение главенство и власть.

Все это время я считала, что проблема заключается в том, что Том бросил меня, но теперь я понимаю, что, возможно, она носит более фундаментальный характер. Может быть, любовь не должна иметь ничего общего с властью. Может быть, я навлекла на себя беду как раз тем, что спутала эти два понятия.