— Чем старше я становлюсь, тем дальше от писсуара начинаю расстегивать брюки, — сообщил мне Сид Хирш, входя в свой кабинет.

Уже наступил вечер пятницы, и я сидела в кабинете Хирша, поджидая его. Меня вызвали. Сид вызвал меня к себе в кабинет, а потом исчез, поскольку ему нравилась процедура торжественного появления в собственном кабинете. Он подошел к своему столу и уселся на него, скрестив по-индийски ноги.

— Йога, — объяснил он мне. Он глубоко вдохнул, вентилируя легкие, а потом посмотрел мне в глаза и сказал: — У нас проблема.

Господи, какое дерьмо, подумала я. Сид знает обо мне и Генри. Откуда он может знать обо мне и Генри? Я даже принялась прокручивать в уме возможность того, что Сид приобщился к той самой теории Оливии. Помните, я рассказывала: если вы думаете, что двое людей спят друг с другом, то так оно и есть (с небольшой поправкой — если вы считаете, что парень голубой, значит, он на самом деле гей).

— В чем дело? — поинтересовалась я.

— Я слышал о том, что случилось у тебя с твоим парнем, — заявил Сид.

— Ага.

— И мне очень жаль, что так вышло.

— Все нормально, — ответила я. — Со мной все будет в порядке.

— Разумеется, с тобой все будет в порядке, — согласился он.

— Так в чем проблема? — снова спросила я.

Сид сложил руки домиком и оперся на них подбородком.

— В твоей колонке рассказывается о некоей славной девочке, которая пытается заставить одного несчастного придурка жениться на ней. У тебя здорово получалось. Мы все ждали, что она его окольцует. Теперь оказывается, что этот малый — полное дерьмо. Отлично. Пиши последнюю колонку. Это конец истории.

Я молча смотрела на него.

— Ты отдаешь мою колонку Мэри Эллен, — сказала я.

— Во-первых, это не твоя колонка. Моя газета, моя колонка, — заявил Сид. — Во-вторых, да, отдаю.

Я должна признаться, что уже задумывалась над тем, чем займусь, когда перестану работать в газете. Честно говоря, я уделяла этим фантазиям достаточно много времени. Эти фантазии имели несколько разновидностей, но у всех была одна общая черта — я получу кучу денег за то, что напишу и опубликую где-нибудь на стороне. Иногда это представлялось мне книгой. Иногда — сценарием. Иногда книга продавалась так хорошо, что киношники умоляли меня написать по ней сценарий. Тот факт, что я в общем-то практически ничего не писала на стороне, не мешал мне предаваться фантазиям, особенно этой. Когда-нибудь я так и сделаю, и моя мечта-фантазия осуществится. Но именно такой сценарий мне никогда не приходил в голову. Мне и в кошмарном сне не снилось, что меня могут уволить.

— Я просто не могу в это поверить, — сказала я.

— В этом нет ничего личного, — поспешил он меня уверить.

— Меня увольняют, Сид. Здесь не обойтись без личностей.

— Дело не в тебе, — заявил он. — Такова тенденция.

— И в чем же именно заключается эта тенденция?

Сид спрыгнул со своего стола и начал описывать круги вокруг него.

— Ты знаешь, — начал он, — горячие девчонки в барах рассуждают о пенисах. Они не стыдятся своей сексуальности. Они — женщины, только послушай, как они вопят об этом.

— Я тоже женщина, — сказала я.

— В твоей колонке говорится о милой девушке. Читатели тебя любят, но они не хотят трахаться с тобой. Разумеется, я выражаюсь иносказательно. Я уверен, что существует много людей, которые хотели бы трахнуть тебя, — заявил он. — Я сам бы хотел тебя трахнуть.

— А не пошел бы ты, Сид, — ответила я.

Он поднял правую руку, словно защищаясь от удара.

— Этой девушке двадцать семь лет, — сказал Сид. — Она бисексуальна. Я совершенно уверен, что ее родители умерли.

— Родители Мэри Эллен не умерли, — заметила я. — Ее мать присылает письма в ее газету.

— Ну, зато она пишет так, словно ее родители уже мертвы, — продолжал Сид. — Если бы она была моей дочерью, я покончил бы с собой.

— А как насчет того, что я начну встречаться с другими людьми? — поинтересовалась я. А потом принялась раздумывать, а не рассказать ли Сиду о Генри — дело было не в самом Генри, разумеется. Дело было именно в том, что я занималась сексом с другим мужчиной четыре раза в двух отдельных случаях, и в том, что мне бы хотелось написать об этом. — Я даже могла бы изъясняться более конкретно.

— Я думал об этом, — признался он. — Это не сработает. Ты не можешь превратить Мэри Тайлер Мур в шлюху и рассчитывать, что людям это понравится.

Я ничего не ответила.

— Не имеет значения, что это звучит трогательно, — сказал он. — Здесь нет ничего, о чем стоило бы переживать.

— Нет, там есть кое-что, о чем стоит переживать, — возразила я. — Люди могут переживать обо мне.

— Мне очень жаль, Алисон. Но у тебя впереди целая жизнь.

— У каждого впереди целая жизнь, Сид. И потому это называют будущим.

Я встала, чтобы уйти.

— Я собираюсь дать тебе совет, — сказал Сид.

— Какой?

Сид почесал свою волосатую грудь, видневшуюся в треугольном вырезе джемпера.

— Переезжай в Питтсбург.

— Питтсбург?

— У них там есть славный еженедельник. Небольшой. Тебе, может статься, придется немного подрабатывать на стороне. Я позвоню издателю насчет тебя. Его зовут Эд, — сказал Сид. На лице у него появилось недоуменное выражение. — Или Тэд? Я проверю.

— А пошел ты, Сид, — сказала я. И ушла.

Я шла по коридору, чувствуя, как меня охватывает паника. Перспектива писать статьи для чужой газеты не вдохновляла, но это все, что у меня было. А теперь я лишилась и этого утешения. Я чувствовала себя совершенно униженной. Дойдя до кабинета Генри, я обнаружила, что смотрю на запертую дверь. Разумеется, ирония судьбы, благодаря которой я впуталась в тайную интрижку с одним боссом, чтобы потом быть уволенной другим из-за того, что меня никто не хочет трахнуть, не осталась мною незамеченной. (А была ли это ирония? Я всегда теряюсь, когда приходится иметь дело с иронией. Даже если это была ирония, то, как мне кажется, дело представало отнюдь не столь ироничным. Особенно принимая во внимание тот факт, что и Генри больше не хотел трахаться со мной. В самом деле, это уже не смешно — это очень и очень грустно.)

И еще не следовало забывать о деньгах. Мне не хочется углубляться именно в эту область, поскольку там я чувствую себя очень неуютно. Дело том, что мой план заработать кучу денег, написав что-либо на стороне, имел один существенный изъян, а именно: я умудрилась обзавестись небольшим долгом по кредитной карточке, уплатить который у меня не было никакой возможности. Я не могла уплатить его, даже когда у меня была работа, приносящая хоть какой-то доход — теперь же, когда я ее лишилась, я не представляла себе, как сумею свести концы с концами. Почему кредитные карточки выдаются таким людям, как я? Почему, почему, почему? В своих логических рассуждениях в тот момент, когда накапливался этот долг, — вероятно, слово логических здесь неуместно — я исходила из того, что существуют же киношники, которые умудряются снимать фильмы, используя в качестве источников финансирования свои собственные кредитные карточки. Вот только я пропустила ту часть, которая касалась съемок фильма. Вместо этого я съездила в Марокко. И купила туфли.

Дойдя до редакторской комнаты, я открыла дверь. За моим столом сидел Матт, читая мою колонку.

— Камилла Паркер-Боулз, — произнес он, не поднимая головы.

— Что? — спросила я.

— Если твоя теория о Романтической Рыночной Стоимости верна, как ты объяснишь, что принц Чарльз встречается с Камиллой Паркер-Боулз?

— Я и в самом деле не знаю, Матт.

Матт поднялся и подошел ко мне. И посмотрел на меня серьезно, почти испытующе.

— Что с тобой стряслось?

— Сид только что уволил меня, — ответила я.

— Это невозможно.

Я кивнула головой.

— Это невозможно.

— Боюсь, так оно и есть.

— О Господи. Это безумие, — сказала Матт. — Если можно уволить тебя, то меня, выходит, с таким же успехом можно расстрелять в коридоре. Он сказал за что?

Я мысленно вернулась к своему разговору с Сидом.

— Очевидно, за то, что я редко и мало пишу о пенисах.

— Что совершенно справедливо. Истинная правда, — заявил Матт. — Хотя я не предполагал, что это может стать причиной увольнения.

— Я тоже.

— Ты можешь подать на него в суд, — предложил Матт.

— В это никто не поверит, — сказала я. — Я сама в это верю с трудом, а ведь это было сказано мне в лицо.

— Давай выйдем отсюда.

Мы спустились вниз и остановились на тротуаре. После краткого совещания мы направились к нему домой. Я рассказала обо всем, что произошло в кабинете Сида, а Матт в нужных местах перебивал меня вопросами и восклицаниями. Отправляясь в путь, я была по-настоящему расстроена, потом я пришла в неописуемую ярость, но к тому времени, когда мы дошли до его дома, я чувствовала себя почти нормально. Матт всегда оказывал на меня такое действие, и мне до сих пор непонятно почему.

— Я собираюсь угостить тебя чем-нибудь вкусненьким, — сообщил мне Матт, когда мы вошли внутрь.

— Я не знала, что ты умеешь готовить.

— Умею. Ну конечно, я умею готовить. Правда, только одно блюдо, зато делаю его лучше всех.

— И что же это за блюдо?

— Яичница по-флорентийски.

— Никогда не ела яичницу по-флорентийски.

— Ты знаешь, как ее готовят?

— Понятия не имею.

— Очень хорошо.

Матт расчистил для меня место за кухонным столиком, я уселась на одну из высоких табуреток и принялась потихоньку клевать фисташки из блюдца. Он открыл бутылку красного вина и налил два больших бокала. Один протянул мне, а второй поднял, чтобы произнести тост.

— Я могу познакомить тебя со своей новой теорией? — спросила я.

— Ну конечно.

— Я думаю, что тост — это своего рода новая молитва, — заявила я. — Это социально приемлемый способ удовлетворения потребности в совместной молитве. Вот почему никто больше не говорит «Ваше здоровье!».

— В этом случае, — сказал Матт, — святая дева Мария, помоги нам, и Святой Боже, помоги нам.

Мы чокнулись и выпили.

Матт начал шинковать большой пучок базилика.

— Знаешь, — сказал он, — это, наверное, самое лучшее, что случилось с тобой.

— Не говори так, — попросила я.

— Почему нет?

— Потому что именно эти слова обычно говорят, когда с тобой случается что-нибудь по-настоящему плохое. Это утверждение не имеет к реальности никакого отношения, — заявила я. — Случается масса плохих вещей, которые являются просто-напросто плохими, а люди так и не могут оправиться от них, их жизнь больше никогда не возвращается в прежнее русло. И еще, сейчас совершенно невозможно сказать, это одно или другое.

— Другое?

— Когда плохое становится хорошим.

— Я думаю, от этого ты оправишься, — сказал Матт.

— Спасибо.

— И я думаю, что ты оправишься и после Тома, — продолжал он.

— Могу оправиться, а могу и нет, — заметила я и отпила большой глоток вина. — Ты не можешь этого понять, потому что тебе не нужно беспокоиться, что станешь слишком старым, чтобы иметь детей.

Матт оторвался от своей шинковки и поднял голову.

— Вообще-то мне бы хотелось обзавестись детишками, прежде чем я стану слишком старым, чтобы приставать к ним.

Я рассмеялась. Ничего не могу с собой поделать.

— Видишь, это хороший знак. Твоя жизнь разваливается на глазах, однако ты находишь в себе силы смеяться над шуточками о приставании. Еще не все потеряно.

— Потеряно многое.

— Но не все.

Я поднялась наверх в ванную. Матт жил в одном из домов с террасами, которые были построены в середине девятнадцатого века, когда жители Филадельфии, должно быть, были очень маленькими. Кухня в подвале, спальня наверху, а посредине — гостиная. Он напоминает мне кукольный домик в состоянии крайнего отчаяния.

Когда я спустилась вниз, мы сели за стол и начали есть. Яичница по-флорентийски в исполнении Матта оказалась неотличима от омлета с помидорами и базиликом.

— Ты не возражаешь, если я напьюсь сегодня вечером? — спросила я.

— С чего бы это мне возражать?

— Я просто предупреждаю любого, кто находится в моем обществе, что я собираюсь напиться, когда действительно намереваюсь напиться. Не хочу, чтобы кто-то подумал, что это получилось случайно.

— Ты осознанно лишаешься сознания.

— Да, — согласилась я. — Я думаю, это вполне можно классифицировать как алкоголизм, но я не уверена.

— Как-то я встречался с женщиной, которая состояла в Обществе Анонимных Алкоголиков, так вот, она уверяла, что все, что я делаю, свидетельствует о моем алкоголизме.

— А что ты делал?

— А, даже не знаю, — ответил Матт. — Напивался все время.

Я улыбнулась.

— Не доверял жизни. А она мне все время твердила, что я должен верить в жизнь. Верь в жизнь. Вообще-то, если хочешь знать, вся моя жизнь научила меня одному — жизни доверять нельзя.

— А что не так с твоей жизнью?

Матт откинулся на спинку стула и на мгновение прикрыл глаза.

— Ну ладно, — сказал он. — В прошлый уик-энд мне пришлось поехать на похороны своей тетки Митци.

— Мне очень жаль, — сказала я.

— Да нет, все нормально, — откликнулся Матт. — Не для нее, естественно, она же умерла. Но со мной все в порядке.

— Ну, тогда хорошо.

— Как бы то ни было, мой дядя, которому стукнуло семьдесят шесть и который не отличается завидным здоровьем, теперь остался совершенно один. Тетка ухаживала за ним, но в один далеко не прекрасный день — бах — она умирает во сне. И вот мы в синагоге. А мой дядя сидит в кресле-коляске в первом ряду, и в течение всей церемонии слышатся его стенания: «Я просто хочу умереть. Пожалуйста, помогите мне умереть. Я больше не хочу жить, я просто хочу умереть». Угнетающее впечатление. То есть я хочу сказать, что детей у него нет, он по-настоящему болен и жена, с которой он прожил пятьдесят лет, умирает ночью во сне. Она была в кровати, когда это случилось, так что, я полагаю, с чисто технической точки зрения она не упала мертвой, потому что в это время уже лежала…

— Но все равно.

— Все равно. Потом мы все едем на кладбище. Гроб впереди, его должны опустить в могилу, люди говорят вещи, которые уместны в данной ситуации, вот только слова даются им с трудом, потому что ветер дует по-настоящему сильно, а мой дядя просто убивается. «Я хочу умереть, пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне. Я не могу жить дальше. Избавьте меня от страданий». А затем, безо всякого перехода, он обращается к слуге, который толкает его кресло-коляску, и говорит: «Мне холодно. Я хочу вернуться обратно в машину». — Матт отпил большой глоток вина. — Что прекрасно подводит итог моей психологической ситуации. Я хочу умереть, но мне еще и холодно, так что я хочу вернуться обратно в машину.

— Хорошая история.

— Я знаю. Я подумываю о том, чтобы рассказать ее, когда у меня будет очередное свидание, — сказал Матт. — Как у меня получается?

— Смешно. Ты проницателен, — ответила я. — И немного неуравновешен.

Я поднялась и подошла к раковине, чтобы налить себе стакан воды. Через плечо оглянулась на Матта, который сидел за столом. На лице у него было непонятное выражение.

— Что случилось? — спросила я.

— У тебя отличная задница, — сказал Матт.

— Не говори так, — попросила я.

— Почему? Это же комплимент.

— Просто мне не нравится сама мысль о том, что человек, которого я знаю, разглядывает мою задницу, — сказала я. — Хорошую или плохую. Мне это просто не нравится.

— Отлично. Я прерываю выполнение своей программы по разглядыванию задницы Алисон, — сказал он.

Я вернулась на свое место за столом.

— Почему бы тебе вместо этого не заняться разглядыванием задницы Оливии?

— А я так и делаю — разглядываю ее задницу.

Попозже мы поднялись наверх и сели на диван. Матт откупорил вторую бутылку вина. Пока разговаривали, почти прикончили и ее. Я поправила ковер из грубой шерсти, который лежал у нас под ногами.

— Нет ничего хуже еврейских похорон, — сказал Матт, — потому что у нас не бывает жизни после смерти.

— Но что-то же у вас есть, — возразила я.

— Когда я был маленьким, то спросил у своего отца, попаду ли я в рай, когда умру. Нет, ответил он. Евреи не верят в рай. «Хорошо, а во что мы тогда верим?» — спросил я у него. «Ни во что», — ответил он мне.

— Он и вправду так сказал? «Ни во что»?

— «Ни во что», — сказал Матт. — Мне было тогда девять. А это означает, что экзистенциальному кризису, вызванному этими его словами, исполнилось ровно четверть века. Но, сама понимаешь, на похоронах этот вопрос неизбежно встает на повестке дня.

— Ну, и что говорили об этом на похоронах?

Он покачал бокалом, чтобы вино закрутилось водоворотом.

— Очевидно, тетушка Митци останется жить в моей памяти. Что для нее не так уж хорошо, поскольку я трачу очень мало времени на мысли об умерших, — ответил Матт. — Ты ведь католичка, правильно?

— Протестантка, собственно говоря.

— Это одно и то же, — не смутился он. — По крайней мере, у вас есть рай. У вас есть ангелы, и крошечные арфы, и понятие «следуйте за белым светом».

Относительно его последнего замечания можно было бы сказать, что я не думаю, будто нам придется следовать за белым светом. Но это было бы простой софистикой, поэтому я не сказала ни слова.

— Даже если это неправда, — продолжал Матт, — иногда проще думать, что это все-таки может оказаться правдой.

Несколько мгновений мы оба молчали. От выпитого голова у меня начала кружиться.

— Итак, — сказал Матт. На лице у него появилось чрезвычайно серьезное выражение. — Хочешь потрахаться?

Я рассмеялась коротким, удивленным смешком.

— Нет, — ответила я. — Но спасибо за то, что ты спросил.

— Все-таки я джентльмен, — сказал Матт. — Выпей еще вина. Может быть, ты передумаешь.

— Думаю, мне нужно поспать, — ответила я и вспомнила, как Матт рассказывал что-то о девушке с четырьмя кошками. — Я могу лечь с тобой в постель и заснуть, но не переспать.

— Я знал, что ты за девочка, — сказал Матт.

Мы поднялись наверх. Матт одолжил мне тенниску и мужские трусы, похожие на боксерские. Потом я пошла в ванную переодеться, а потом легла в постель. У Матта оказалась на удивление удобная кровать. Она была просто огромной и занимала так много места, что когда вам нужно было встать и лечь, это нельзя было сделать как обычно — сев сбоку, поскольку она стояла почти впритык к стенам. Вылезать или забираться приходилось через изножье кровати. Матт выключил свет и улегся в постель рядом со мной. Он обнял меня, и через несколько минут я почувствовала, что проваливаюсь в сон.

— Когда ты училась в школе, — спросил Матт, — ты случайно не была одной из тех девочек, которые, давая кому-либо карандаш взаймы, всегда говорили: «Пожалуйста, не забудь мне его вернуть»?

— Нет.

— Мне просто стало интересно.