Я встретила Тома Хэтауэя на вечеринке, которую устраивала моя подруга Нина Пибл. Нина была моей лучшей подругой, потом какое-то время она вовсе не была мне подругой. Но когда устраивала вечеринку, на которой я встретила Тома, мы снова были подругами. Помню, что в ту ночь я добралась домой и подумала: как хорошо, что мы с Ниной снова подруги. Если бы мы не помирились, то меня не пригласили бы на эту вечеринку, а если бы меня не пригласили, то я не встретила бы мужчину, за которого мне захотелось выйти замуж, и если бы не встретила мужчину, за которого мне захотелось выйти замуж, на этой самой вечеринке, то, вполне вероятно, я бы вообще его никогда не встретила и потратила оставшиеся годы жизни на его поиски.

— Ну, не знаю, — сказала мне Нина на следующий день, когда я позвонила и начала задавать вопросы о Томе.

— А что с ним не так? — спросила я.

— Да нет, все нормально, — ответила Нина.

— В чем дело? Выкладывай, — потребовала я.

— Эта штука с его носом тебя не пугает? — спросила она.

— А что такого с его носом? — спросила я.

— Если ты ничего не заметила, тогда все отлично, — заметила Нина.

— Не заметила чего? — настаивала я.

— Ничего, — огрызнулась Нина. — Я подумаю, что тут можно сделать.

Две недели спустя Том Хэтауэй позвонил мне и пригласил на ужин. Нина все устроила. В самом деле, невозможно представить, как хорошо у нее получаются такие вещи. Она сумела познакомить своего брата Джека с гинекологом, выступавшей в ежедневном шоу «Сегодня» с маленькой лекцией о перименопаузе; шесть месяцев спустя они обручились. В общем, это было очень любезно со стороны Нины, во всяком случае, намного больше того, на что я имела право рассчитывать, учитывая сложную историю наших взаимоотношений.

Я твердо убеждена, что в основе любой успешной женской дружбы лежит вот какая закономерность: кто-то один должен быть девочкой, а другой — мальчиком. Я собиралась подчеркнуть, что такие отношения не имеют ничего общего с лесбиянством, но теперь, когда думаю об этом, мне кажется, что была неправа. В сущности, я ведь говорю о несексуальной версии того же самого согласия, которое мы наблюдаем у лесбиянок, где девочка — это девочка, а мальчик — это мальчик, и обе стороны более-менее счастливы таким положением дел. А вот у меня самое интересное заключается в том, что в одних отношениях я играю роль девочки, а в других — мальчика. С Бонни, например, я всегда девочка — главным образом потому, что она замужем, у нее трое детей и роль девочки ее больше не интересует; и со своей подругой Энджи я тоже девочка — потому что Энджи слишком рассудочна и здравомысляща, чтобы захотеть быть девочкой; а вот с Ниной Пибл я — мальчик. И всегда им была. Для меня было совершенно очевидно, что мне придется быть мальчиком, если мы с Ниной станем друзьями, еще до того как я встретила ее, потому что мне случилось увидеть, что лежит у нее в ящике для белья. В колледже на первом курсе мы с ней должны были жить в одной комнате. К тому времени, как я прибыла вселяться, Нина уже поселилась и умчалась в книжный магазин университетского студенческого городка. А когда я принялась искать место, куда могла бы положить свои вещи, я открыла то, что оказалось ее ящиком для нижнего белья. Моим глазам предстали бесконечные стопки аккуратно сложенных трусиков пастельных цветов, между которыми с любовью были помещены разделители, маленькие шелковые пакетики и крошечные коробочки, в которых один Господь знает что находилось, и я сразу же поняла, что это — женщина, с которой я соперничать не смогу никогда.

Проблема с таким распределением ролей, естественно, заключается в том, что тот, кому досталась роль мальчика, рано или поздно начинает ее ненавидеть. Мне понадобилось восемь лет, чтобы моя ненависть расцвела пышным цветом. И вот какую форму она приняла: я спала в квартире ее бывшего ухажера и почти уже занялась с ним сексом, но внезапно для самой себя позвонила ей и рассказала обо всем. Разумеется, в то время я не отдавала себе отчета в том, что движет мною; мне казалось, что парень нравится мне по-настоящему. Его звали Энди Басс, и он написал уже четыреста пятьдесят страниц своего романа о пилигриме двенадцатого столетия, который совершал паломничество в Сантьяго-де-Компостелла с гребешковой раковиной, привязанной к шее. В его квартире громоздились книги о монастырских орденах, средневековой архитектуре и Черной Смерти. А в ту ночь, когда я спала у него, мне пришлось ложиться в постель в его лыжных перчатках, потому что местное коммунальное предприятие отключило отопление в его квартире. Мы не спали почти всю ночь, не занимаясь сексом и разговаривая о Рильке и Фалько, а на следующее утро в шесть часов он выпрыгнул из постели и помчался на улицу перегнать свою машину к противоположному тротуару, чтобы не получить штрафную квитанцию от уборщиков улицы. По какой-то причине он мне нравился. Как бы то ни было, с моей стороны было большой глупостью завести этот роман, и, когда я рассказала обо всем Нине, та расстроилась, что вполне понятно (хотя справедливости ради следует отметить, что к этому моменту Нина и Энди не встречались уже четыре года, так что можно было считать, что между ними все кончено — и к этому времени Нина Пибл более или менее регулярно встречалась только с банкирами-инвесторами или будущими конгрессменами). В результате она отказывалась разговаривать со мной в течение двух лет. Но потом, столь же внезапно, как началось, все и закончилось. Нина позвонила мне на мой день рождения и заявила, что скучает, что прощает меня и хочет, чтобы мы вновь стали подругами, и что устраивает вечеринку. Она пригласила меня приехать. Я согласилась и пришла… И встретила там Тома.

Мне удалось составить довольно подробное представление о его личности исходя из двух анекдотов, которые он рассказал за столом. Первый касался какой-то правовой деятельности, которой он занимался для трех сирот, с которыми их мать жестоко обращалась и кормила только «чудо-хлебом» и томатным супом. Второй имел отношение к шести неделям путешествия в одиночестве на каяке по рекам Аляски. Ну вот. Это был мужчина, который заботился о сиротах. Это был мужчина, который не боялся медведей. Это был мужчина, который знал, как поймать лосося на леску, привязанную к корме его каяка. Не думаю, что когда-либо окажусь в ситуации, когда мне понадобится мужчина, который знает, как поймать лосося, привязав леску к корме своего каяка, но тем не менее это впечатляло. И потом, никогда не следует зарекаться.

К тому времени, когда Нина Пибл уговорила Тома пригласить меня на ужин, я уже почти сошла с ума, воображая, как мы вдвоем плывем на каяке посреди буйства дикой природы в обществе двух наших биологических детей и очаровательных веснушчатых сироток, которых усыновили; и я была уверена, что это заметно. Мой единственный шанс, как мне представлялось, заключался в том, чтобы делать вид, будто Том мне совсем неинтересен. Я решила, что две крайности поглотят одна другую, и я буду выглядеть почти нормальной. Поэтому, когда Том возник на пороге моей квартиры с приглашением на ужин, я принялась выискивать в нем недостатки с упорством, достойным лучшего применения. Он был так же высок, как я помнила, и его плечи были столь же широкими, но Нина оказалась права, когда упомянула о его носе — он и в самом деле немного искривлялся влево. Нина никогда не пошла бы на свидание с мужчиной, у которого был настолько сильно искривлен нос, но Нина могла позволить себе проявлять разборчивость. А я не могла. Можно утверждать, что я вообще пропустила фазу разборчивости целиком — иначе как можно объяснить мои девятнадцать месяцев романа с Гилом-гомосексуалистом? Правда состоит в том, что Гил был классическим «другом на бумаге», и в период своей разборчивости, когда мне было уже за двадцать, но еще не исполнилось тридцати, я выбрала его из других не лишенных недостатков, зато гетеросексуальных особей. Во всяком случае, нос Тома не позволял отнести его к категории симпатяг, и за это я всегда была ему благодарна. Этот его недостаток был заметен ровно настолько, чтобы предположить, что при родах он перенес какую-то травму.

(Несколько лет спустя я как-то упомянула об этом своему терапевту Дженис Финкль — о том, что Том чувствовал, что наши отношения душат его и что он мог застрять в родовом пути, — и Дженис сказала мне: «Может быть, он ощущал, что задыхается в ваших отношениях потому, что ты душишь его?»)

— Что у вас, черт побери, случилось вчера вечером? — пожелала узнать Нина, когда позвонила мне на следующее утро.

— Что ты имеешь в виду? — спросила я.

— Том думает, что ты его терпеть не можешь, — сказала Нина.

— Я пыталась выглядеть равнодушной, — призналась я.

— Знаешь, тебе это вполне удалось.

— Дерьмо.

— Он сказал, что ты все время смотрела на его нос.

— О Господи.

— Я же тебя предупреждала, что это заметно, — сказала Нина. — А ты мне не поверила.

— Но для меня это не имеет значения.

— Нос располагается в самом центре лица, — сказала Нина.

— Мне кажется, я люблю его.

— Ох, дорогая, — вырвалось у Нины. — Ладно, посмотрим, что тут можно сделать.

Итак, Нина вновь принялась за дело, и Том опять позвонил мне, и мы снова отправились на ужин, после которого, приложив все усилия, чтобы казаться равнодушной, я пригласила его к себе в квартиру и легла с ним в постель. Это было не совсем в моем стиле, но вы уже знаете, куда завел меня мой стиль: у меня был всего один любовник, да и тот — гей, который носил фамилию китаянки, которая бросила его ради аргентинского учителя танцев. Вероятно, пришло время вырабатывать новый подход. Поэтому, когда Том проводил меня до дома, я пригласила его подняться ко мне наверх, и в тот самый момент, когда я отпирала дверь в подъезд своей многоэтажки, он положил мне руки на плечи и повернул лицом к себе. А потом поцеловал меня.

— Знаете, что крысы не будут спариваться друг с другом, если им не нравится вкус партнера? — спросил он.

— Как это? — не поняла я.

— А они вот так определяют, подходят ли друг другу по генетическим показателям, — сказал он. — Если им понравился вкус друг друга, значит, генетически они — подходящая пара.

Затем он поцеловал меня снова.

— Мне нравится ваш вкус, — сказал Том.

— А мне — ваш, — ответила я.

Я отдаю себе отчет в том, что это не очень романтично, но здесь вам придется мне поверить. Вам придется поверить мне, потому что трудно, очень трудно объяснить, отчего люди влюбляются друг в друга. Рассказать о том, почему вы разлюбили человека, — просто. Предательство, неверность, ложь, маленькие подлости — эти вещи легко поддаются объяснению. Но я не могу опустить подробности нашего первого поцелуя и должна вспомнить его слова о том, что крысы пробуют друг друга на вкус. Думаю, это позволит вам познакомиться с натурой Тома, натурой, которую я быстро полюбила и за которую называла его «мистером Колдуном». Вот потому от нескольких месяцев наших отношений у меня осталось ощущение, что, когда мы не занимались сексом, Том только и делал, что объяснял мне что-нибудь. Как удалить из арбуза все косточки. Как работают часы, которые вставляются в картофелину. Почему у наших детей обязательно будут голубые глаза, но необязательно должны быть светлые волосы. Однажды, когда мы отправились на уик-энд в Ланкастер и остановились посреди заросшего люцерной поля, он отвел меня в сторону от дороги и принялся лучом карманного фонарика показывать созвездия. А потом мы вернулись в мотель и занялись любовью в кресле-качалке, которому было никак не меньше девяноста лет и которое владельцы потихоньку убрали из нашей комнаты на следующее утро вместе с восточным ковром, пока мы наслаждались поздним завтраком.

— Знаешь, что самое странное? — спросил у меня Том на следующее утро.

— Что?

— Что я действительно чувствую то, что и ожидал, — сказал Том. — Могу судить по собственному опыту, что очень немногие вещи вызывают именно те ощущения, которые ты ожидаешь испытать.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать.

— Правда?

— Правда.

— Хорошо, — ответил он. — Это значит, что ты тоже меня любишь.

И я действительно любила его. Он любил меня, я любила его, и все было хорошо долгое, очень долгое время. Это были отношения. Мы были парой. В День благодарения мы ездили в дом его дедушки с бабушкой, Рождество встречали у моих родителей, а Новый год отмечали вместе с нашими друзьями, Дареном и Венди, а однажды, в самом начале, мы даже вместе украсили тыкву ко Дню всех святых. Когда люди, которых мы знали, женились или выходили замуж, мы дарили подарки от нас обоих. А когда жену Сида нашли мертвой в бассейне, я послала ему букет белых лилий от нас двоих, и дети моей сестры звали нас «тетя Алисон» и «дядя Том». Я была счастлива. Я расслабилась. Но время от времени происходило что-нибудь такое, что напоминало, что все это не более чем иллюзия. Нет, слово «иллюзия» не подходит. Мир был реальным, а то, что окружало меня, — временным. Это была временная ситуация.

Например, Том решил купить новый диван.

— А чем тебе не нравится твой старый? — спросила я.

— Ничем. Просто он мне надоел, — ответил Том.

— Не уверена, что этот тебе подойдет, — заметила я, когда увидела диван в выставочном зале (именно такого рода вещи и можно найти в выставочных залах).

— Что в нем не так? — спросил Том.

— Просто он ни к чему не подходит, — ответила я.

— Он черный, — возразил Том. — А черный подходит ко всему.

— Это черные туфли ко всему подходят, — заметила я. — А черный кожаный диван подходит, ну, я не знаю, например, к мебели от Бака Роджерса.

— Зато мне он нравится, — не согласился Том.

Том купил этот диван. В следующий раз он принес домой кофейный столик со стеклянной крышкой и зубчатыми краями. За ним последовала просто ужасная стойка под телевизор. И все это время я не открывала рта. Я старалась не давить на него. Я отчаянно пыталась оставаться той женщиной, которая так крепко держит свое мнение при себе, что даже не замечает, что ее приятель, с которым она живет вот уже три года, принимает целый ряд решений о покупке для дома дорогостоящих вещей, совершенно не обращая внимания, подходят ли эти самые покупки по стилю к той изысканной мебели, отнюдь не в стиле Бака Роджерса, которую она медленно собирала всю свою взрослую жизнь. Мужчина, который не испытывает никаких проблем с привязанностью и обязательствами, уже привязан к кому-то другому, напоминала я себе. Не спеши. Дай ему простор, в котором он нуждается. А диван всегда можно поставить у него в кабинете.

Тем не менее время от времени внутри у меня что-то срывалось.

— Ты думаешь, что у тебя нет комплексов, но они и у тебя есть, — заявила я как-то Тому, вернувшись после очередного сеанса терапии.

— И какие же у меня комплексы? — поинтересовался Том.

— Не скажу, — ответила я.

— Назови мне хотя бы один, — настаивал Том.

— Ну хорошо, — сдалась я. — Твоя мать.

— При чем тут моя мать?

Я глубоко вздохнула.

— Ты испытываешь невысказанное чувство ярости по отношению к своей матери.

— Ерунда, ничего подобного я не испытываю, — сказал он.

— Нет, испытываешь, — продолжала я.

— Я люблю свою мать, — заявил он.

— Ты просто думаешь, что любишь, — утверждала я.

— И что это должно означать? — поинтересовался Том.

— Это означает, что все думают, что любят своих матерей и матери любят их, пока в один прекрасный день они перестают по-настоящему думать об этом, — сказала я. — Может быть, они их любят, а может быть, и нет, но это как раз тот момент, когда комплексы начинают проявляться.

— Может быть, я не хочу, чтобы мои комплексы начали проявляться.

— Именно это и мешает нашим отношениям перейти на следующий уровень.

— Мне нравится нынешний уровень, — сказал Том. — Я комфортно себя чувствую и на этом.

— Потому что ты злишься на свою мать.

(Ну, хорошо, дамочки, вот что я вам скажу: бойтесь мужчин, которые ненавидят своих матерей. Потому что мужчина, который ненавидит свою мать, закончит тем, что возненавидит вас. К несчастью, очень трудно вырвать у мужчины признание, что он ненавидит свою мать. Если же вы будете настаивать на этом, он просто решит, что это вы ненавидите его мать. Это, в свою очередь, даст ему повод и оправдание возненавидеть вас, хотя на самом деле человек, которого он ненавидит — это его мать. Есть достаточно легкий способ выяснить, ненавидит ли мужчина свою мать. В какой-то момент он начинает отпускать в ее адрес такие замечания таким тоном, который можно счесть безошибочным признаком. Но даже тогда вы все равно задумываетесь: «Неужели он ненавидит свою мать?» Поверьте мне, что так оно и есть.)

В конце концов, какая вам разница? Он либо ненавидит свою мать, либо любит ее слишком сильно. Он или замыкается в себе, так что вы не знаете, с кем имеете дело, или он один из тех красноречивых парней, которые в подробностях поведают вам, с чем именно вы имеете дело, и тогда вам становится страшно до смерти. В конце концов вы оказываетесь в полном дерьме, в котором и барахтаетесь. Мне бы не хотелось, чтобы все сказанное прозвучало настолько цинично, но я ничего не могу с собой поделать. Вы влюбляетесь в человека, потому что вашему подсознанию что-то нравится в его подсознании. Потом проходит совсем немного времени, и вы начинаете понимать, что же именно так понравилось в нем вашему подсознанию. И это есть самый яркий признак того, что именно этот человек был создан, чтобы причинить вам боль как раз тем способом, которого вы больше всего боитесь.

И самое плохое — да-да, есть еще кое-что похуже — вот что: когда вам кажется, что вы во всем разобрались, оказывается, что это вовсе не так. Даже когда вам кажется, что вам совсем все понятно, это не так. Вы просто думаете, что это так. Даже сейчас, вероятно, вы убеждены, что разобрались во всей этой неразберихе. Вероятно, вы думаете: да, я была так похожа на нее, но затем все сделала правильно, каленым железом выжгла всю нерешительность и страхи из своего подсознания, я нашла нужного человека, мы проделываем с ним психологические упражнения и стали просто отражением друг друга, мы втянули свои щупальца, и теперь я счастлива. А я вовсе и не говорю, что вы несчастны. Потому что счастье, оказывается, носит временный характер.

Разумеется, тому, что я все это вам рассказываю, есть причина. Нина Пибл предрекла в ночь той вечеринки, что Том вернется ко мне, но я ей не поверила. Что было естественно, хотя мне отчаянно хотелось этого возвращения. Я прожила достаточно долго, чтобы понять: все они возвращаются к Нине, но совсем необязательно — ко мне.

Но Том — вот уж сюрприз так сюрприз — вернулся.