Позже я, разумеется, рассказала Нине Пибл о том, что на пороге моего дома появился Том. А когда я дошла до того, что он держал в руках баночку горчицы, Нина сказала:

— Какой придурок.

Это несколько сбило меня с толку, должна я вам признаться. Нет, я знала, что Нина живо отреагирует на сам факт, что Том обманывал меня и бросил меня ради Кейт Пирс, хотя потом и посоветует пустить его обратно. Но оказалась не готова к тому, что реакция моей подруги на баночку горчицы в руках моего бывшего окажется такой бурной. Собственно говоря, только после того как Нина устроила чуть ли не истерику из-за этой баночки, мне пришло в голову, что на эту историю можно взглянуть и под другим углом. Тогда это не показалось мне остроумным, хотя и достаточно близким к этому, поэтому и решила поделиться с вами. Я даже не обратила внимания на горчицу, пока не заметила выражение лица Тома. Жаль, что его не видели вы, на это стоило посмотреть. Я попыталась описать выражение лица Тома Нине, чтобы смягчить эффект, который произвело на нее упоминание о горчице, но она ничего не пожелала слушать.

— А ты знаешь, как легко напустить на себя грустный и виноватый вид, когда ты совершил нечто ужасное по отношению к человеку, которого любишь? — спросила она. — Это чертовски легко.

Разумеется, мы с Ниной часто смотрим на эти вещи по-разному. Одна из причин, по которой мне было так трудно поддерживать с нею дружеские отношения все эти годы, заключается в том, что она всегда говорит одни и те же гадости о каждом мужчине, с которым у меня свидание.

— Ты могла бы найти себе кого-нибудь получше, — вот что она говорит.

Снова и снова я могла бы найти себе кого-нибудь и получше. Еще меня просто бесит, когда Нина высказывается так:

— Ты же не хочешь быть пожилой матерью!

«Ты могла бы найти себе кого-нибудь и получше» и «Ты же не хочешь быть пожилой матерью!» — зачем мне подруга, которая говорит такие вещи? Почему я должна выслушивать подобную околесицу?

(И раз уж мы коснулись этой темы, я намерена сделать следующее официальное заявление для печати: я в самом деле хочу быть пожилой матерью. Я очень хочу быть пожилой матерью. Я нисколечко не завидую тем женщинам, которые рано обзавелись детьми. Не желаю слушать, что ваши трудности не идут ни в какое сравнение с моими, и как я начну толстеть, как у меня сделается обрюзгшим лицо и обвиснут груди, и как я буду уставать намного сильнее по сравнению с вами. Я не желаю слышать, что вы будете еще молоды, когда ваши дети пойдут в колледж, и какой старой буду я, когда туда пойдут мои отпрыски. Это — самая отвратительная разновидность женской конкуренции, и честное слово, меня тошнит от всего этого.)

Ну что ж, отлично. Том на моем пороге. Правильно. Когда я проснулась в то субботнее утро, то обнаружила, что лежу в постели Матта. Было так приятно проснуться, когда рядом с тобой лежит еще кто-то, пусть это всего лишь Матт. Я повалялась так несколько минут, разглядывая его затылок, потом поднялась, оделась и тихонечко вышла вон. По дороге домой я заглянула в булочную «Метрополитен», купила рогалик с луком и стаканчик кофе и, свернув за угол на улицу Деланси, увидела Тома. Он сидел на верхней ступеньке перед дверями, и было в его позе нечто такое, что сразу подсказало мне, что все это значит. Как же, как же, как же, думала я, переходя улицу и направляясь вниз по тротуару к нему. Сердце у меня было готово выпрыгнуть из груди, я почувствовала, как прилила кровь к кончикам пальцев. От этого стало очень горячо, но мой мозг был способен издать только ничего не значащее: как же, как же… И что у нас тут новенького?

— Мне не хватает тебя, Алисон, — сказал Том.

Я ничего не ответила.

— Я люблю тебя, — продолжал он.

Я просто смотрела на него.

— Я не могу жить без тебя, — говорил он.

— Мне кажется, можешь, — ответила я. И почувствовала прилив гордости оттого, что мне удалось сказать это вот так, спокойно. Поэтому повторила снова: — Очевидно, можешь.

Это один из самых запутанных моментов во всей истории. Запутанным он становится потому, что придется объяснять, почему же я сразу не расколотила один из терракотовых цветочных горшков своей домовладелицы об его голову. Я имею в виду вот что: этот человек бросил меня посреди вечеринки, сказав при этом по телефону, что он любит другую — и вот как гром среди ясного неба, он вернулся назад, сидит на ступеньках моего крыльца с баночкой горчицы в руке. Все было так, словно последние две недели существовали в некоей временной петле, словно он запутался в континууме пространства-времени, и только теперь он смог вернуться, блудный сын, гип-гип-ура, и вернулся вместе с горчицей! Я уже слышу, как вы говорите: бросьте, маленькая мисс Алисон. Не слушайте того, что скажет вам этот человек. Не тратьте на него свое время.

И все-таки вы должны понять: я ждала этого момента и мне самой было интересно, куда все повернет.

— Прости меня, Алисон.

— Я предупреждала тебя о ней, — сказала я.

— Я помню.

— Ты не хотел меня слушать.

— Это была ошибка. Огромная, громадная ошибка.

— Ты все еще любишь ее?

— Алисон.

— Любишь?

— Я люблю тебя, — сказал Том. — Ты нужна мне. Прости меня.

Я скрестила руки на груди.

— Нет, — сказал Том. — Нет, я не люблю ее. Я никогда не любил ее по-настоящему.

Я присела на крыльце на несколько ступенек ниже Тома. Вытащила свежий рогалик из сумочки, развернула и принялась методично счищать с него пластиковым ножом сливочный сыр, пока не остался очень тонкий слой. Но помню, что даже в эти мгновения думала о том, как круто у меня получается: вот я занимаюсь своим рогаликом так, словно в моей жизни не происходит ничего особенного и значительного. Теперь мне кажется так: какая-то часть меня взбунтовалась из-за того, что Том лишил меня возможности настоящего разрыва, сообщив мне о своем уходе по телефону, и я в ответ собиралась лишить его возможности устроить драматическое представление с возвращением, которое он наверняка хотел разыграть. И все-таки я должна признать, что испытывала некоторое удовлетворение. Тогда я совершенно не представляла, что мне делать дальше, но я солгу, если скажу, что не получила определенного удовольствия.

— Я тоже занималась сексом с другим мужчиной, — наконец сказала я. — Пока тебя не было, я имею в виду.

И откусила большой кусок рогалика.

— Так что теперь я довела свой личный счет до трех, — продолжала я.

Я подняла глаза на Тома.

— И не уверена, что остановлюсь на этой цифре.

Том задумчиво покивал головой.

— Алисон?

— У-м-м?

— Я бы хотел снова переехать к тебе.

Я проглотила кусок рогалика.

— Не думаю, что ты сможешь это сделать.

— Пожалуйста, Алисон, — сказал Том. — Пожалуйста.

В течение достаточно продолжительного периода наших отношений я не хотела жить вместе с Томом, а Том не хотел жить вместе со мной, и все было прекрасно. Я не хотела переезжать к Тому, потому что ждала, что он предложит это первым, а Том не хотел переезжать ко мне просто потому, что не хотел переезжать ко мне. Так прошло три с половиной года. Потом я решила снизить планку. Я думала так: «Как только он поживет со мной, он не сможет жить без меня». Не могу утверждать, что знаю, о чем именно думал Том, хотя мы с Бонни и Корделией провели долгие часы в бесплодных рассуждениях об этом. В лучшем случае он считал это своей главной уступкой. Он заявил, что его поступок подобен тому, как если бы евреи согласились отдать палестинцам все государство Израиль целиком. И теперь, когда я задумываюсь над этим, то понимаю, что именно стойкость его сопротивления моему предложению заставила меня воспринимать это как победу, когда он наконец уступил.

Том решил переехать ко мне не потому, что он очень сильно этого хотел, и не потому, что он мог сэкономить на квартирной плате, и даже не потому, что он просто решил сделать меня счастливой. Причина заключалась в следующем: его лучший друг Даррен решил обзавестись ребенком. Даррен и Том вместе учились в Дартмуте, после окончания юридического факультета оба оказались в Филадельфии, так что они были по-настоящему близки. Они походили на неразлучных подружек, правда-правда, они проводили долгие часы за ленчем, хотя теперь мне приходит в голову, что некоторые из этих ленчей были вовсе не с Дарреном, а с Кейт — пусть даже я теперь ненавижу все это, свое незнание и постепенное складывание головоломки — но при всем этом Даррен и Том были очень близки. Даррен встретил свою супругу Венди через две недели после того, как Том встретился со мной. Шесть месяцев спустя Даррен и Венди стали жить вместе, а мы с Томом все еще продолжали встречаться. Потом Даррен и Венди решили завести ребенка. Они начали заниматься сексом на десятый, двенадцатый, четырнадцатый и шестнадцатый дни каждого месяца. Если случалось так, что у нашей четверки был запланирован ужин на один из их сексуальных дней, то нам приходилось есть поздно, поскольку Венди не любила заниматься сексом на полный желудок. Полагаю, если бы мне тогда пришла в голову мысль заняться поисками приближающихся неприятностей, то лучше бы мне было начать именно тогда, но я не ждала никаких неприятностей. Собственно говоря, я помню, что в тот момент подумала о том, что все это хорошо для Тома. Он будет видеть, с какой легкостью Даррен переходит от одного жизненного этапа к другому, он поймет, что может расслабиться и вверить себя течению реки жизни. Казалось, все идет как надо, потому что спустя несколько месяцев усилий Даррена и Венди по зачатию ребенка Том сказал мне, что хочет, чтобы мы попытались жить вместе — именно так он и сказал, я отчетливо это помню, это «попытались» таило в себе скрытую угрозу — и я сказала «да».

Мы с Томом нашли чудную маленькую квартирку в той части улицы Деланси, где еще можно было найти квартиру, и переехали туда. В первый наш вечер Даррен и Венди принесли красное вино и китайскую снедь, и мы вчетвером ели из картонных упаковок, сидя на полу в гостиной и споря о том, где должен стоять диван. Река жизни текла. Через три месяца Даррен рано вернулся с работы и, войдя в ванную комнату, застал Венди сидящей на крышке унитаза с палочкой теста на беременность в руке. Она была голубой. Увидев Даррена, Венди разрыдалась. Вслед за ней заплакал и Даррен. Он посчитал, что они переживают великий момент, но это было не совсем так.

В тот же вечер Даррен позвонил в нашу дверь и сообщил нам последние новости. Венди наконец-то забеременела, но она хочет сделать аборт. Мы с Томом были в шоке. Мы были поражены. Они пытались зачать ребенка восемь месяцев! Восемь месяцев постоянного, предобеденного, ставшего уже привычным секса только для того, чтобы зачать ребенка, и внезапно Венди решает, что хочет сделать аборт. Даррен вошел в нашу квартирку, уселся за наш кухонный столик, и мы втроем начали пить. Он все время твердил о том, что Венди хочет убить ребенка. Без конца повторяя одно и то же, говоря, что это и его ребенок и какое она имеет право, а я сидела рядом, кивая и соглашаясь, принося из холодильника бутылку за бутылкой пиво «Роллинг Рок», но так и не высказала вслух ту единственную мысль, которая постепенно стала мне настолько ясной, что ничего другого сказать было просто невозможно.

— Знаешь, скорее всего, этот ребенок — не Даррена, — сказала я Тому в тот вечер, но позже, когда мы готовились улечься в постель.

— О чем ты говоришь? — поинтересовался Том.

— Венди ездила в командировку в Акапулько, — сказала я.

— Ну и что? — спросил Том.

— Шесть недель назад, — продолжала я. — Я точно помню, потому что это был уик-энд, когда мы отмечали твой день рождения.

— Ну и что?

— Она опоздала на самолет и вынуждена была задержаться. — Я посмотрела на Тома, чтобы узнать, понимает ли он, к чему я клоню; он не понимал. — Помнишь на сколько?

Том отрицательно покачал головой.

— На целых два дня, — сказала я и сделала широкий жест раскрытой ладонью, чтобы показать, насколько очевидным был следующий вывод.

— Венди опоздала на самолет шесть недель назад, это означает вот это, — сказал Том и повторил мой жест.

— Этот ребенок говорил бы по-испански, — сказала я.

— Ты сошла с ума, — заявил он.

— Это даже не «ребенок», — продолжала я, — это был бы «бамбино». — Я стояла перед ним, отчаянно пытаясь вспомнить еще хоть слово из курса испанского, но, прежде чем я успела раскрыть рот, я увидела выражение лица Тома в зеркале в ванной и быстренько заткнулась. Бывают моменты, когда меня надо осадить, и это был как раз один из них.

Хотелось бы сказать, что я оказалась права насчет ребенка, но я так никогда и не узнала всей правды, мне Венди ничего не сказала. Однако я действительно обнаружила кое-что ужасное в их браке, и это меня здорово удивило, ведь я всегда считала, что они счастливы. Разумеется, единственный способ узнать о том, что действительно происходит в чужом браке, — это поговорить и с мужем и с женой, пока они пребывают в процессе расставания. Здесь возникает своеобразное окно — неделя, может быть, две, — когда люди готовы рассказать все вам, да и любому постороннему. Я полагаю, что причина, по которой люди считают секс в браке плохим, состоит в том, что они слышат о нем во всех подробностях только от тех друзей и подруг, чей брак разваливается, и тот секс, который при этом они описывают, неизбежно внушает отвращение.

— Поверь, не должно быть такого — ты прикладываешь массу усилий, чтобы твой партнер просто испытал оргазм, — заявил Даррен Тому через два дня после того, как Венди наконец ушла от него. Он сидел у нас в квартире и напивался. — Это похоже на создание атомной бомбы, — продолжал он. — Я с головой ухожу в работу: пытаюсь соединить желтый проводок с красным, вожусь со спусковым механизмом, одновременно стараюсь вспомнить в точности, что же именно я сделал в прошлый раз, чтобы она взорвалась. А в ответ? Она, конечно, взрывается… Примерно в четырех случаях из десяти.

— Дело дошло до того, что я предпочитала почитать на ночь, — призналась мне Венди за ленчем на той же неделе. — И это необязательно должна была быть хорошая книга.

— Мне даже не нравятся большие сиськи, — сказал Даррен.

— Я все время пытаюсь убедить себя, что секс — это еще не все, — продолжала Венди.

— Я скучаю по ней, — пьяно поведал Даррен. — Я люблю ее.

— Не думаю, что вообще любила его когда-нибудь, — заявила Венди, вонзая вилку в салат.

— Что ты хочешь этим сказать? Что значит «никогда не любила его»? — возразила я ей. — Ты вышла за него замуж. Ты должна была любить его.

— Теперь, когда задумываюсь об этом, — ответила Венди, — мне кажется, что и до свадьбы я не любила его.

— Может быть, ты просто не любишь его больше, — предположила я. — Может быть, раньше ты любила его, а в какой-то момент разлюбила.

— Нет, — сказала Венди. — Я помню, как в ночь перед нашей свадьбой я лежала и думала: «Я не люблю этого мужчину».

— Ты и вправду так думала? — спросила я.

Венди утвердительно кивнула головой.

— Только тогда было уже слишком поздно. А потом мы поженились. Вот тогда стало поздно по-настоящему. Как-то раз, недавно, в мой кабинет вошла секретарша и сказала, что разводится. Ничего себе! Не успела она выйти замуж, как уже разводится! Пока она стояла передо мной и всхлипывала, пытаясь успокоиться, и просила меня дать еще несколько дней на устройство своих дел, надо мной словно разошлись тучи и все встало на свои места.

В тот вечер, придя домой, я рассказала Тому о ленче с Венди. Он сидел за кухонным столом, листая журнал «Сайенти-фик Америкэн», а я готовила цыпленка под лимонным соусом и вываливала ему на голову свои теории. Может быть, беременность вызвала у Венди воспоминания о том, как мать бросила ее совсем маленькой, заявила я ему, и, вместо того чтобы разобраться в этих чувствах, она решилась на аборт. А потом, вместо того чтобы разобраться и в этом, она решила бросить Даррена.

— Ничего не понимаю, — признался Том. — Ты все еще думаешь, что это был ребенок не от Даррена?

— Я больше ни в чем не уверена, — ответила я. — Думаю, на самом деле не важно, чей это был ребенок. Даже если Даррена, я совершенно уверена, что здесь кроется еще какая-то тайна, прячется кто-то третий…

— Ты всегда думаешь, что есть кто-то еще, — сказал Том.

— Я знаю, — отозвалась я, — но говорю так не поэтому.

— Тогда почему же ты так говоришь?

— Потому что Венди слишком счастлива, чтобы здесь не было кого-то третьего.

— Может быть, это похоже на то, что ты чувствуешь, когда вырвала наконец больной зуб, — сказал Том. — Может быть, поэтому она так счастлива.

Я целую минуту раздумывала над его словами.

— Может быть, это не настоящий роман. Может быть, это просто мысль о ком-нибудь.

— Всегда есть мысли о ком-нибудь еще, — сказал Том.

— Нет, необязательно, — возразила я.

— Есть, и всегда, — настаивал Том.

— У меня нет, — сказала я. — А почему ты так говоришь? У тебя есть мысли о ком-нибудь еще?

Том молча смотрел на меня.

— Нормально, если у тебя такие мысли есть, — сказала я. — Мне просто хочется знать.

— Не кажется ли вам, мисс Алисон Хопкинс, что это несколько фантастично — полагать, будто вы являетесь настолько полным средоточием всех достоинств всех женщин всего мира, что у меня никогда не появятся мысли о ком-нибудь еще? — сказал Том.

Я ничего не ответила.

— В том, что такие мысли появляются, нет никаких проблем, — продолжал Том. — Проблема появляется тогда, когда ты начинаешь воплощать мысли в жизнь.

— Скажи мне одну вещь, — попросила я, намазывая цыпленка соусом. — Мы говорим о Кейт Пирс?

Том демонстративно вздохнул.

— Просто скажи «да» или «нет».

— Алисон.

— Потому что если это мысли о ней, то у нас проблема.

— У нас нет никаких проблем, — ответил Том.

— Вот и хорошо.

Я почти горжусь собой, вспоминая подобные моменты. По крайней мере, мне удалось не выставить себя полной дурой. И потом, удалось не блуждать в потемках. Разумеется, после ухода Тома Ларри, муж Бонни, спросил у меня, были ли у меня какие-нибудь подозрения. Я сказала ему, что ничего не подозревала, но это была ложь: в квартире осталась масса улик. В конце концов я нашла их все, и каждая следующая злила и раздражала меня сильнее предыдущей. Я злилась, что не обнаружила их раньше, до того как Том ушел. Нужно было бы мне как-нибудь поприветствовать его у входной двери с дюжиной счетов по кредитной карточке, уличающих в преступных расходах, и потребовать объяснений. Это было бы ужасно, поймите меня правильно, но, по крайней мере, я ощущала бы себя не полной дурой. Не думаю, что это могло компенсировать чувство, что меня предали, обманули и бросили, но все же было бы лучше, чем ничего.

В этом и состоит самое отвратительное в супружеской неверности: вы чувствуете себя чрезвычайно глупо. Когда мы с Ниной Пибл отправились на ленч, она все время повторяла мне: «Тебе следовало бы знать. Какая-то часть тебя давно уже должна была знать». А я честно могу сказать, что не знала. Я не знала. Дело не в том, что вы предпочитаете ничего не замечать или смотрите в другую сторону, дело в том, что вы просто ничего не видите. Вы погружены в ежедневные отношения, вы разговариваете о работе и жизни, чистите зубы рядом с другим человеком, и вам просто не приходит в голову, что этот самый человек, с которым вы живете каждый день, ведет иную, скрытую жизнь, о которой вам неизвестно ровным счетом ничего. Это кажется невозможным. И от этого можно сойти с ума. Или потерять голову от бешенства. Даже сейчас, зная то, что я знаю, я по-прежнему не могу в это поверить. Иногда мне хочется, чтобы и я обманула кого-нибудь, просто для того, чтобы проникнуться психологией предательства, но я не могу себе такого даже представить. Я совершенно точно не могу представить себе, как буду жить с чувством вины, но главная трудность для меня — сохранить все в тайне. Я не умею хранить тайны.

Шесть лет назад я шла по Саут-стрит, и ко мне подошел маленький человечек в тюрбане. Он сказал, сколько мне будет, когда я умру (девяносто пять), и что я умру во сне от сердечного приступа, и что мне нельзя делать прическу или стричь ногти по вторникам, что, вообще-то говоря, вторник для меня — исключительно несчастливый день, и что на меня вот-вот неожиданно свалится удача. В течение всего этого представления, неразборчиво царапая что-то на маленьких клочках желтой бумаги, комкая их и засовывая мне в ладонь, он изъял у меня восемьдесят долларов частями по двадцать долларов и дал мне крошечное апельсиновое зернышко.

— Вы отпугиваете удачу разговорами, — закончив, сказал он мне. — Не упускайте своего счастья. Не рассказывайте никому о том, что случилось сегодня.

Я чувствовала себя так, словно готова была взорваться. Не рассказывать никому? Обо всем, что я делала в своей жизни, я всегда рассказывала кому-нибудь. Но по какой-то причине в этот раз я не стала ничего и никому рассказывать. В течение целых шести лет я хранила секрет этого плутоватого маленького индийца, и секрет этот жег меня изнутри, жег и жег, но теперь смотрите: я все равно не выдержала и разболтала.

Не говоря уже о том, что трудно сохранить все в тайне, есть еще одна проблема: я не могу представить себе, что обманываю кого-то. Быть может, втайне я рассчитываю, что от этого становлюсь хорошим человеком? Боюсь, так оно и есть. Разве время от времени меня не охватывает восхитительное чувство своего морального превосходства? Можете ставить десять к одному, что так оно и есть. Хотя если взглянуть на это с другой стороны… Может быть, единственная причина, по которой я не стала плохим человеком, заключается в том, что я боюсь им стать. Если вы остаетесь хорошим из страха, если страх удерживает вас от глупостей и неприятностей, это ведь не считается, правда? Вы просто боязливая, робкая и застенчивая личность, которая живет маленькой, безопасной жизнью, а мысль о том, что для такого образа жизни требуется душевное и моральное мужество — это, знаете ли, чушь собачья.