Поздно вечером, в то самое воскресенье, мне в дверь позвонили. Я провела предыдущие двадцать четыре часа дома, ожидая именно этого момента. И была полностью готова. Мысленно я отрепетировала долгую речь. Речь, которая начиналась с сурового порицания безответственного и просто неслыханного поведения Тома. Потом мысль развивалась в психологическое исследование всех трех сторон, участвующих в конфликте, и, наконец, заканчивалась предположением, что я люблю Тома, а он любит меня. Мы сможем пережить все, что случилось, при двух условиях: он согласится на разговор с семейным адвокатом и пообещает больше никогда не смотреть в сторону Кейт Пирс. Это была очень хорошая речь, и я просто горела нетерпением ее произнести. Потому и подошла ко входной двери и посмотрела в глазок.

— Я должен сообщить вам нечто ужасное, — сказал через дверь мужчина, который вовсе не был Томом. — У вашего приятеля роман с моей подружкой.

Я сняла цепочку и открыла дверь.

— Вы, должно быть, Андрэ, — сказала я.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

— Я знаю все о Томе и Кейт, — ответила я, — потому и полагаю, что вы — Андрэ.

Множество мелочей, которые привели Андрэ к моему порогу, сразу позволили мне почувствовать себя лучше. Но самым очевидным было то, что он чувствовал себя куда хуже меня. Не говоря уже о том, во что он был одет (зеленый спортивный костюм), или о том, что он довольно давно не брился. Хотя и этого было достаточно. Скорее, то, что Андрэ дал себе труд разыскать меня и постучать в мою дверь, выглядело таким полным безысходного отчаяния поступком, что по сравнению с бывшим дружком Кейт я почувствовала себя образцом благоразумия. Я впустила его, мы уселись за кухонный стол и немедленно принялись за бутылку отличного виски, припасенного Томом.

— Расскажите мне все, что вам известно, — попросил Андрэ. — А потом я расскажу вам все, что знаю.

Знала я не очень много. Собственно говоря, единственное, что мне было достоверно известно, — это то, что Кейт с Томом встречались за ленчем. Андрэ невозмутимо покачал головой, услышав эту новость, поскольку он тоже знал об этих встречах. Андрэ, как оказалось, знал все остальное. Он следил за ними несколько месяцев — пять, если быть точным, то есть ровно столько, сколько продолжался их роман, — а то, чего он не смог узнать сам, шпионя за ними, Кейт высказала ему прямо в лицо четыре дня назад, когда решила порвать с ним. Она хотела, чтобы он выехал из их квартиры, а Андрэ решительно отказался переезжать. Он заявил мне, что надеялся полюбовно обо всем договориться, пока они не сделали какой-нибудь ужасной глупости. А она принялась в ярости пересказывать ему снова и снова все унизительные подробности романа с Томом, рассчитывая, насколько я понимаю, задеть его чувство гордости. Наше с Андрэ знакомство длилось всего пятнадцать минут, но сразу же возникло ощущение, что взывать к его чувству гордости было большой ошибкой.

— А потом, когда она поняла, что я не собираюсь уезжать, она собралась и ушла сама, — закончил Андрэ.

— Куда она пошла? — спросила я.

— Это одна из тех загадок, ответ на которые знаете вы. Я рассчитывал на это, — сказал он.

— Так вот, я не знаю, — произнесла я. — И даже если бы знала, не вижу, чем бы нам это могло помочь.

Андрэ выразительно посмотрел на меня, поражаясь моей наивности. Ему совершенно очевидно было, что необходимо установить местонахождение Кейт и Тома, если он и дальше собирался шпионить за ними.

— Почему вы так хотите, чтобы она вернулась? — спросила я.

Он глубоко вздохнул.

— Она похожа на наркотик.

— Замечательно, — выразила восхищение я.

— Мне ее не хватает, — заявил он.

Мы посидели какое-то время молча, и на лице у Андрэ явственно отобразилось испытываемое им любовное томление. И только я собралась намекнуть, что ему, вероятно, уже пора уходить, как он повернулся ко мне и спросил, каков был Том в постели.

— Я не собираюсь отвечать на ваш вопрос, — сказала я.

— Да ладно вам, — заметил Андрэ. — Мне же нужно знать, с чем придется бороться.

— Не думаю, что дело в том, как ведет себя в постели тот или иной человек.

Андрэ тупо уставился на меня.

— Тогда в чем дело, по-вашему? — вопросил он.

— Я думаю, что у Тома кризис и что ему самому нужно кое в чем разобраться.

— Правда? — спросил Андрэ.

— Да. И я не намерена ему мешать, — заявила я.

— Знаете, вы очень самоуверенная особа, — заметил Андрэ. — Вы кажетесь очень самоуверенной.

— Благодарю вас.

— И еще вы очень милы, — добавил он, задумчиво покачивая головой.

— Благодарю вас.

Несколько мгновений мы сидели молча.

— Моя мать умирает. У нее рак поджелудочной железы, — сказал он так, словно об этом все уже давно знают, а потом перегнулся через стол и взял меня за руку.

Момент наступил достаточно неловкий. Я не могу сказать, почему мы держались за руки — то ли потому, что мать Андрэ умирала от рака поджелудочной железы, то ли потому, что наши любимые оставили нас, то ли потому, что мы оба были пьяны. Но я осторожно высвободила свою руку.

— Извините меня, — произнес Андрэ.

— Ничего, все в порядке, — ответила я.

Освободившейся рукой я поболтала стаканом с виски.

— Думаю, что вы правы, — сказал Андрэ. — Это может быть просто этап жизни.

— Я думаю, что это кризис, — ответила я, — а вовсе не этап.

— А какая разница? — спросил Андрэ.

— Кризис подразумевает последующий рост, — объяснила я. — Вы переживаете кризис и переходите на следующий уровень.

— Тогда что же такое «этап»? Просто охота на какого-нибудь незнакомца?

— Да, я уже сказала, не думаю, что дело именно в этом.

— Знаете, в конце концов, это не имеет никакого значения. Теперь, когда мы оба знаем об этом, их увлечение долго не продлится, — заявил Андрэ.

— Почему вы так думаете?

— Он ей надоест, — ответил он. — А потом она выбьет из него все дерьмо. И вот тогда вы заполучите его обратно.

Я представляла себе возвращение Тома вовсе не так: не с разбитым сердцем, поджатым хвостом и дерьмом, выпитым из него его любовницей-искусительницей. Но сойдет и так. Должно сойти. Я люблю его, подумала я.

— Я люблю ее, — сказал Андрэ. Это прозвучало намного хуже, чем когда я думала то же самое. — Ничего не могу с собой поделать.

— На девяносто пять процентов, — заметила я, — счастье состоит в том, чтобы выбрать себе правильный объект для любви.

— А остальные пять процентов? — спросил Андрэ. О них я не знаю.

В конце концов Андрэ ушел, но только после того как оставил мне свою визитную карточку и записал мой номер телефона. Он взял с меня клятву, что я немедленно уведомлю его, если узнаю что-нибудь новенькое, и пообещал связаться со мной, как только что-нибудь новенькое станет известно ему. Я не представляла себе, как может мне помочь любая новая информация. Ведь и того, что рассказал только что Андрэ, было вполне достаточно, чтобы свихнуться. Вот что я хочу сказать: если мне становится известно, что женщину можно сравнить с наркотиком, то я убеждаюсь в том, что в постели она лучше меня. Нельзя сказать, чтобы в этом плане у нас с Томом были большие проблемы. Просто я называю отличным сексом тот секс, который в обсуждении не нуждается. А секс без обсуждения представляется мне чем-то невозможным. Для меня вообще невозможным представляется все то, что не нуждается в обсуждении. Иногда мне хочется, чтобы я походила на тех людей, которых встречаю на улице. У них, как мне кажется, нет вообще никакого внутреннего мира — хотя вполне возможно, что кое-какой внутренний мир у них все-таки имеется. Я полагаю, это одно из определений внутреннего мира, которое недоступно другим, когда они встречают вас на улице — но вы знаете, о каких людях я говорю. О людях, которые идут по жизни, умудряясь ни о чем не думать.

Я знаю, что когда с вами случается нечто подобное, когда от вас уходит приятель или муж, уходит потому, что у него роман с другой женщиной, от вас ожидают заявления в духе: «Мне обидно не за секс, а за ложь». Но правда состоит в том, что в моем случае все дело было именно в сексе. Я всегда ясно давала это понять. Кроме того, мне казалось бессмысленным возмущаться насчет лжи. Даже после того как Андрэ ушел и я начала складывать недостающие кусочки головоломки, вспоминая всю ту ложь, которой кормил меня Том. Он рассказывал, что задерживается на работе допоздна и играет по шесть часов в сквош в субботу после обеда, что уезжает в командировку на уик-энд — все это было для меня обычным интеллектуальным развлечением, игрой ума, конечно, с налетом мазохизма, но не более того. А вот кошмаром, достававшим меня и способным разбудить посреди ночи, была мысль о том, что Том и Кейт сейчас вместе, что Том и Кейт занимаются сексом. Я все время думала об этом. Я представляла себе, как прихожу пораньше с работы, открываю дверь подъезда, поднимаюсь по лестнице, открываю дверь в нашу квартиру, кладу свою сумочку на столик в прихожей, сбрасываю туфли, вхожу в спальню и застаю их, занимающихся любовью. Я негромко вскрикиваю от удивления, а потом убегаю, вниз по лестнице и через дверь подъезда на улицу, потому что так, наверное, положено поступать в данных обстоятельствах, но еще и потому, что мне хочется узнать, не бросится ли Том вслед за мной. Мне хотелось увидеть, по крайней мере в своих мечтах, достанет ли у Тома порядочности, чтобы вылезти из постели, обмотать вокруг талии полотенце и выскочить следом за мной на улицу с криком: «Господи, Алисон! Это не то, что ты думаешь!» Я так часто мысленно прокручивала этот сценарий, что в конце концов перестала убегать; я просто входила и останавливалась в дверях, глядя на них с холодным презрением, совсем как Гвинет Пэлтроу в фильме «Осторожно, двери закрываются». Сейчас, когда я подумала об этом, мне пришло в голову, что и всю сцену я позаимствовала оттуда же. Но даже при этом я достигла определенного прогресса в своем воображении.

Я сознаю, что, наверное, не сумела избежать опасности придать сексу слишком большое значение, если только это возможно (в чем я втайне сомневаюсь). Да, вероятно, все дело именно в том, что я действительно придаю ему большое значение. Я всегда думала, что если бы обладала большим опытом в этой области, если бы я переспала с большим количеством мужчин, то мне было бы легче. Мне было бы о чем вспомнить. Но в жизни все не так, и ничего такого не было. Мне, пожалуй, не стоит говорить вам, со сколькими мужчинами я спала. Просто ограничусь утверждением, что их число было меньше пяти. Больше одного, но меньше пяти.

И не три или четыре.

* * *

Отчасти проблема заключалась в том, что я лишилась девственности очень поздно, на самом деле поздно — мне тогда уже было двадцать пять. Думаю, вы согласитесь, это крайне необычно — пожалуй, я бы не решилась на этот шаг, если бы меня не уговорил мой тогдашний психотерапевт.

— Когда вы приняли решение сохранять чистоту? — поинтересовалась Целеста, которая врачевала меня тогда, когда я наконец не выдержала и всей ей рассказала.

— Когда мне исполнилось тринадцать. Я была в церковном лагере. Я дала клятву, — ответила я.

— Кому? — поинтересовалась Целеста.

— Что вы имеете в виду?

— Кому вы дали клятву?

— Господу.

— Господу, — повторила Целеста и что-то нацарапала в своем желтом блокноте.

Вера в Господа была одной из тех вещей, от которых Целеста намеревалась меня избавить. В общем-то, это не совсем верно: у нее не было никаких проблем с моей верой в Господа, она просто не хотела, чтобы это мешало чему-нибудь другому в этой жизни. Например, моей свободе выбора или моей сексуальной жизни. Разумеется, в этом и заключается предназначение Господа. Вы отказываетесь от некоторых, наверное, самых интересных удовольствий в жизни, а взамен лишаетесь страха смерти.

— Решение, принятое в тринадцатилетнем возрасте, должно быть, заслуживает того, чтобы его пересмотрели в двадцать пять, — заметила Целеста.

Итак, мы произвели переоценку ценностей. Я бы сказала так: мы вообще произвели полную ревизию. Целеста сравнила наши рассуждения с эмбарго, наложенным на кубинские сигары. В шестидесятые годы это еще имело какой-то смысл, но сейчас? После разрушения Берлинской стены? После того как Макдональдс появился на Красной площади? Положа руку на сердце, скажу — меня не пришлось особенно уговаривать. Я подумывала об этом с тех пор, как Лэнс Бейтмен засунул руку мне в трусики в одиннадцатом классе, но тогда я сдержалась. Долгое время я ждала своей брачной ночи, но потом, когда это стало казаться мне глупым, напрасным и квазибредовым, я все равно ждала, по какой-то уже неведомой мне причине. Наверное, мне нужна была достаточно веская причина, чтобы перестать ждать.

В тот вечер я навестила своего приятеля, Гила-гомосексуалиста, и сказала ему, что наконец готова заняться с ним сексом. Эмбарго на пенис закончилось. Я сказала, что обсуждала это со своим терапевтом и что решение, принятое в тринадцать лет, представляется совсем не таким удачным в двадцать пять. А поскольку он считался моим парнем, то стал логичным кандидатом на дефлорацию. По дороге к нему я даже озаботилась приобрести упаковку из двенадцати презервативов, рассчитывая, что, узнав последние новости, он набросится на меня, разложив меня на полу в кухне, ну, может быть, и не двенадцать раз, но определенно больше трех, что оправдывало такое количество презервативов. Гил, однако, не разложил меня на полу кухни. Он просто восседал там, полируя свои ботинки новой щеткой с мягкой щетиной, и заявил мне, что ему нужно некоторое время на раздумья. Он не до конца был уверен, что правильно понял меня и что ему этого хочется.

Мне бы хотелось сказать, что я порвала с ним в то же самое мгновение, что я отпустила нечто испепеляющее и жестокое и что не пожалела об этом, но это было бы неправдой. У меня была работа, которую мог выполнить только мужчина. В этом смысле я очень практична. Я не принадлежу к тем женщинам, которые готовы выбросить хороший миксер только потому, что у него плохо контачит провод. Сама мысль о том, чтобы начать с нуля, познакомиться с новым человеком, встретиться с ним раз, и два, и три, поведать ему о своем сексуальном статусе, а потом наблюдать, как он медленно пятится из комнаты и мямлит, что не имел в виду ничего серьезного (если взглянуть правде в глаза, непросто это — связаться с двадцатипятилетней девственницей) — была мне невыносима.

Я переспала с Гилом, а потом не только не бросила его, а оставалась с ним в течение еще восьми долгих месяцев, причем меня одолевала одна мысль, совсем даже не о сексе — хотя для его описания, пожалуй, больше всего подходило слово поверхностный или даже небрежный. Нет, мне не давала покоя мысль о том, что раз уж я занималась с ним любовью, то теперь просто обязана выйти за него замуж.

Собственно говоря, в то время, когда мы встречались с Гилом-гомосексуалистом, я не подозревала, что он гей. Я хочу сказать, что какие-то подозрения у меня появились — вы бы только видели, как этот мужчина застилает постель! Но изо всех сил я старалась не обращать на них внимания, главным образом потому, что наконец-то встретила парня, который согласился стать моим приятелем, не принуждая меня к сексу. Вы просто не представляете себе, что это такое. Три раза мы «выходили в свет», после этого отправлялись ночевать к нему, занимались любовью и засыпали, обнявшись. А утром, не успевала я встать с постели, как он принимался ее застилать. Он поправлял подушки, одеяла и валики под головой с таким тщанием и талантом, что наше ложе начинало походить на одну из кроватей в супермаркетах, на которые не разрешают садиться. Да, и к тому же ему не нравилось, если я садилась на постель после того, как он ее застелил. Даже когда мне нужно было надеть туфли. Вечером и ночью он разрешал мне пить только из бумажных стаканчиков, потому что утверждал, что просто не сможет заснуть, если в раковине у него будет лежать грязная посуда. Я же сама могла заснуть с грязной посудой не просто в мойке на кухне, но и прямо в постели. Скажем так, этот момент стал одним из камней преткновения.

Это может случиться и с вами. Когда вы так долго ждали возможности заняться сексом, то начинаете встречаться с такими мужчинами, которым он неинтересен. Может случиться с любой из вас, я имею в виду. А потом, если вы девушка определенного типа, то дело заканчивается тем, что вы выходите за одного из них замуж, и его по-прежнему ничего не интересует, только вот вы вляпались, поскольку теперь он — ваш супруг. Вы поступаете правильно, следуя букве закона, только вот наступает тот самый страшный для души исход. Никто почему-то не упоминает об этом в летних лагерях, которые устраивает церковь. Это, и еще обещание самой себе никогда не заниматься сексом, приводит к тому, что отныне у вас появляется «пунктик», или заскок. Я скажу, какие у меня заскоки: я даже не знаю, в чем состоят мои сексуальные фантазии. При этом я не хочу, чтобы вы подумали, что в мечтах я, скажем, сижу в уголке огромного мягкого кресла, в пальцах у меня сигарета, я курю и наблюдаю за парой, — меня даже нет в комнате! Я могу пребывать в совершенно другом месте! Например, ходить по магазинам! Правда же заключается вот в чем — как бы громко это ни звучало, — наверное, мне повезло, что у меня есть хоть какие-нибудь сексуальные фантазии. Мне кажется, что у большинства людей по-настоящему причудливые сексуальные фантазии уходят корнями в навязчивые идеи подросткового возраста. В те времена моей навязчивой идеей был Иисус, а я пока что еще не тронулась умом окончательно, чтобы предаваться сексуальным фантазиям об Иисусе.

Все это я начала вам рассказывать для того, чтобы вы поняли, насколько я была не уверена в своей сексуальной привлекательности и почему слова Андрэ о том, что Кейт можно назвать наркотиком, заставляли меня сходить с ума от ревности. Но при этом вы должны знать и другое: как бы ни была я расстроена тем, что Том бросил меня ради Кейт, в голову мне пришла мысль — быть может, стоит заняться сексом с кем-нибудь, кто а) не Том и б) не гомосексуалист. И подобная перспектива не выглядела такой уж отвратительной.