Эдуидж Дантика

Леле

Тем летом в Леогане стояла такая жара, что лягушки большей частью полопались, испугав этим не только детей, которые, бывало, загоняли их на закате в реку, и родителей, торопливо счищавших с пальцев дряблые останки, но и мою тридцатидевятилетнюю сестру Леле, которая была на четвертом месяце первой беременности и боялась, что если сделается еще жарче, то она сама лопнет. Какое-то время, пока лягушки гибли, мы этого не замечали — главным образом потому, что они гибли тихо. Вероятно, на смену каждой издохшей возникала на берегу новая, точно такая же на вид, и нам могло показаться, что идет нормальный циклический процесс, что старость уступает дорогу юности, смерть расчищает место для жизни — порой медленно, порой быстро, в точности как у нас.

— Это явный знак: надо ждать чего-то ужасного, — сказала мне Леле однажды особенно душным вечером, когда мы сидели на верхней веранде родительского дома. Хотя мой отец, который был мировым судьей города Леогана, умер десять с лишним лет назад, а мать еще пятью годами раньше, я никогда не переставал думать о своем, а теперь и сестрином, жилище как об их доме. Кукольно-пряничный деревянный фасад папа со всей тщательностью вычертил собственноручно, посвящая этому все вечера после работы, перерисовывая и совершенствуя каждую деталь по ходу строительства. Они с мамой ездили в столицу покупать рифленое железо и жалюзи с каймой, а в то время (нас с сестрой еще не было на свете) поездка на старом грузовичке, доставшемся им в наследство от моего деда-полуфранцуза, предыдущего мирового судьи, занимала несколько мучительных часов. Остов грузовичка и ныне ржавел, врастал в землю, как заброшенный памятник, где-то среди миндальных деревьев на наших трех гектарах.

На веранде было лишь ненамного прохладней, чем в наших с сестрой спальнях — тех же, что и в детстве, — где на полках, как тогда, так и сейчас стояли бесчисленные кожаные тетради с записями людских забот и жалоб, поглощавших дни, а то и ночи отца и деда. В прошлом году я решил прочесть все эти тетради, а потом отвезти их в город в архив. И теперь, несмотря на свое положение, сестра, разъехавшаяся с мужем, помогала мне в них разбираться.

— Во всех этих записях, — сказала Леле, — нет ничего про такую гибель лягушек.

До беременности она была заядлой курильщицей, и иногда, если она делала какое-нибудь заявление — а голос у нее был такой, что почти все сказанное звучало у нее как заявление, — казалось, что она слегка задыхается. Сейчас это чувствовалось еще сильнее — видимо, ребенок уже начал давить на легкие, — но, если вспомнить, она уже в детстве так разговаривала, порой даже нарочно усиливая шепелявость, из-за которой ее тон странным образом становился еще более убежденным.

— Я пытался выяснить у людей, в чем тут дело, — сказал я ей. —  Даже врачам знакомым звонил в Порт-о-Пренс.

— Что может врач понимать в смерти лягушек? —  отмахнулась она. —  Тут нужен настоящий крупный ученый, знаток природы.

Резко откинув голову назад — три длинные косы качнулись в вечернем воздухе, — Леле хлопнула для выразительности ладонью и добавила:

— Попомни мои слова. Лето еще не пройдет, как тут случится беда.

Мы жили всего в километре от реки, и одной из бед, подумал я, наверно, станет запах гниющих лягушек, но дни шли, а запах не появлялся. Под неистовым солнцем клочья блестящей кожицы и крохотные внутренности мгновенно высыхали и становились частью берега.

Это было очень хорошо для Леле, которая на той стадии беременности оставалась стройной и подтянутой — во многом из-за отсутствия аппетита. Бóльшая часть запахов вызывала у нее тошноту, исключение составлял лишь затхлый аромат старинных чернил и рассыпающейся бумаги, которым она так наслаждалась, что я всерьез подозревал, будто она втихомолку маленькими кусочками жует тетради с городскими анналами.

Через неделю после того, как Леле сделала свое предсказание, лягушки и вовсе перестали быть проблемой. Где-то в горах прошли дожди, река вышла из берегов, утопила оставшихся лягушек, оставила широкую полосу обильных песчано-глинистых наносов и мимоходом испортила поле с травой ветивер, которую я, как мой отец и дед, добросовестно сеял в начале каждого сезона. Бывали годы, когда эта трава приносила мне доход: она не только спасает почву от эрозии, но и применяется в парфюмерии. Деньги я тратил на то, чтобы сажать новые миндальные деревья там, где наша земля граничит с дорогой. Леле очень любила миндальные деревья, и до беременности, когда она с мужем Гаспаром сюда наведывалась, они часами давили волокнистые плоды речными камнями, чтобы извлечь зерна.

Тем утром, когда Гаспар приехал навестить Леле, мне надо было в суд — выступить свидетелем по делу бывшего священника, который требовал возместить издержки на его психиатрическое лечение. Священник утверждал, что начальник полиции принуждал его соборовать заключенных, которых затем казнили в отсутствие судебного чиновника. Племянница священника, у которой он поселился, когда у него забрали приход, попросила меня составить от ее имени заявление о психической болезни священника, и все, что я намеревался сделать в суде, — это повторить очевидное: что по той или иной причине священник сошел с ума. Судья, не имея никакой охоты возиться с делами, которые не сулят взяток, скорее всего, отклонил бы иск с ходу, но ожидались два местных радиожурналиста, и он волей-неволей должен был ломать комедию и делать вид, что выслушивает доводы.

Юридического образования у меня нет. Все свои познания я приобрел, следуя за отцом, как тень. Подход к делу у него всегда был одинаковый. Наша задача, говорил он, только свидетельствовать, а не участвовать. Составить по просьбе человека документ — письменное показание, нотариально заверенное заявление, которое потом можно будет использовать в каких-либо юридических процедурах. Выступаешь в суде — говори только о том, что видел своими глазами, и только когда тебя спрашивают. Никаких предположений, никаких догадок.

Именно так я повел себя с Леле и Гаспаром. Когда машина Гаспара приблизилась к нашему дому, я нарочно не стал медлить и двинулся на своей машине в противоположную сторону. Судя по всему, мне предстояло участвовать в их бракоразводном процессе. Будет еще время занять ту или иную позицию.

Ни священник, ни его племянница не явились, поэтому судья отклонил иск. За те десять лет, что я исполнял свою должность, я обнаружил, что люди чаще всего не приходят. Многим просто хотелось разговора как такового — на месте событий или у меня в офисе, где я делал большинство записей. Другие заранее знали, каким будет решение, или были слишком испуганы, чтобы прийти.

Когда я вернулся домой обедать, машина Гаспара все еще стояла. Гаспар был человек маленького роста, ниже Леле, даже когда она была босиком. Но красивый — темно-коричневое лицо эльфа, широкая улыбка, от которой он не способен был удержаться даже в рассерженном состоянии. Он происходил из семьи портных и одевался очень хорошо. В последнее время предпочитал воздушные белые рубашки с вышивкой и свободные хлопчатобумажные брюки.

Когда я вошел, Леле и Гаспар сидели у противоположных стен гостиной: он — в нашем шестидесятилетнем шезлонге с геральдическими французскими лилиями, она — в кресле-качалке у двери с жалюзи, выходящей на испорченное наводнением поле с травой ветивер.

Неторопливо вошла Марта, которая служила у нас с незапамятных времен и принимала роды, когда появились на свет и я, и сестра. Она взяла у Гаспара пустой стакан и поставила на маленький блестящий поднос. Я представил себе, как Гаспар сидел тут все утро, растягивая на долгие часы один-единственный стакан вкусного фирменного лимонада Марты с ванильной эссенцией и глядя на безучастный профиль Леле. Марта, хоть я и нанял ей в помощь служанку помоложе, предпочитала легкую работу делать сама, в том числе обслуживать гостей. Марте было уже под семьдесят — примерно столько же, сколько было бы сейчас нашей матери. И такие же лунообразное лицо и коренастая фигура. Мальчиком я воображал, что мама и Марта — сестры. Я и теперь не уверен, что это не так.

Я подождал, пока Марта выйдет из комнаты, и, потирая руки, спросил:

— Ну что, любовная парочка, помирились?

Гаспар поднял на меня взгляд, и его непроизвольная улыбка на миг стала враждебной. Раньше никогда такого не было, чтобы он, улыбаясь, чуть не скрежетал зубами.

— Она вам не сказала разве? —  спросил он.

Я пожал плечами, глядя на сестру, которая не отводила глаз от опустошенного поля.

— Нам надо расчистить это поле, — проговорила она наконец. —  И чем скорее, тем лучше. Может быть, что-нибудь еще удастся спасти.

— Бывает так, что нечего спасать, — сказал Гаспар.

Он встал и метнулся мимо меня, но, дошагав до двери, около которой сидела Леле, вернулся и положил руку мне на плечо.

— Прошу прощения, брат, — сказал он. —  Лучше вам было этого не видеть.

Я покачал головой, не зная, что сказать. Казалось, что все карты на руках у Леле. Ее ход.

Я подождал, пока не услышал, что Гаспар запустил мотор. Когда под шинами заскрипел гравий дорожки, я спросил сестру:

— Ты уверена, что сейчас подходящее время для непримиримых противоречий?

Она встала с кресла и закрыла двустворчатую дверь, отчего в комнате стало довольно сумрачно.

— Не хочу об этом разговаривать, — сказала она и с размаху села на один из диванов у заставленного камина.

— Он что, изменяет тебе? —  спросил я. —  Если так, я поищу способ отправить его в тюрьму.

— Нет, не изменяет.

— А ты ему?

В ответ она широко раскрыла глаза и показала на свой живот.

— Это его ребенок? —  спросил я, садясь на пол у ее ног.

— Какой же ты дурак.

Положив голову ей на колени, я почувствовал себя как в детстве, когда, опустошенный, прибегал домой после того, как сопровождал отца, регистрировавшего чью-то смерть.

— Ты не сможешь делать эту работу, если не перестанешь плакать на месте события, — говорил папа, давая мне подзатыльник на глазах у свидетелей произошедшего. Один раз мне даже довелось увидеть обезглавленный труп. Родной брат этого человека, повздорив с ним из-за участка земли, отхватил ему голову мачете. Тем вечером Леле позволила мне уснуть в ее постели, и, самое важное, она позволила мне плакать.

— Ты уверена, что не хочешь со мной поделиться?

— Может быть, когда-нибудь в другой раз, — сказала она.

— Мы пользовались хоть однажды этим камином? —  спросил я, показывая на единственную бетонную часть дома — на квадратную выемку, которую Леле недавно наполнила огромными декоративными свечами.

— Марта, наверно, знает лучше, — ответила она, — но я помню только один случай: в тот вечер, когда ты родился. Весь дом был полон дыма и едва не сгорел.

На следующий день (я тогда, кстати сказать, принимал заявление о разводе) пошел дождь. Я занервничал: вдруг река опять разольется — и на этот раз не ограничится полем ветивера и миндальными рощами? Наш дом был теперь единственным, расположенным так близко от берега. Другие, поновей и похлипче, унесло во время внезапных наводнений — некоторые с целыми семьями внутри. Я собирался поговорить с Леле о судьбе дома, но все откладывал, потому что сам не знал, как быть. Продать его кому-нибудь с проблемой в придачу? Разобрать и заново построить на более высоком месте? Или мне следует подыскать себе второе жилье и использовать дом только в сухой сезон? Я был уверен, что у Леле уже готово решение, которое она считает стопроцентно правильным, и хотел, прежде чем начинать разговор, хорошенько собраться с мыслями. Вместе с тем, глядя в окно на ливень и на пережидавших его прохожих, которых все больше скапливалось под навесом галереи у моего офиса, я чувствовал, что отчуждение между мной и Леле нарастает.

Уже не один год я раз в квартал устраивал встречи с жителями деревень, в особенности расположенных выше нас по реке, и твердил им, что река буйствует из-за уничтожения деревьев, которое ведет к эрозии почвы.

— И как же нам быть? —  спрашивали меня. —  Дайте нам что-нибудь взамен древесины, и мы перестанем.

Иногда, пытаясь убедить их пощадить молодые деревья, я использовал дешевые метафоры, бил на эмоции.

— Это все равно что убить ребенка, — говорил я.

— Если мне нужно убить ребенка-дерево, чтобы спасти собственного ребенка, я убью ребенка-дерево, — возражали они.

И теперь из-за их глупости — вернее, из-за их глупых потребностей — наш родительский дом мог в скором времени оказаться в воде. Мы могли проснуться в плавающих кроватях, спасаться пришлось бы на крыше. Роды моей сестры могли произойти на дереве.

— Черт вас возьми, — сказал я сидевшему передо мной заявителю, — ну почему вам взбрело в голову разводиться с женой?

— Потому что она уродина, — ответил он с таким же серьезным-пресерьезным, хоть, вероятно, и не таким озабоченным лицом, какое было у меня.

— Из-за чего она вдруг стала уродиной?!

Я уже кричал на него, но он, кажется, этого не заметил.

— Из-за детей, — объяснил он. —  У нее осталось мало зубов, и она не слишком добрая теперь.

— Какой доброты вы от нее хотите?

— Всякой, — подмигнул он. —  Ну, понятно, какой.

— Сколько у вас детей?

— Десять.

Я перестал писать и положил ручку. Я хотел дать ему такой же подзатыльник, какие отец давал мне. «Да будьте же мужчиной, — хотел я сказать. —  Это ваша жизнь, ничего с этим не сделаешь».

Я хотел поговорить с ним так же, как мне, видимо, предстояло вскоре поговорить с сестрой. Сказать ему, что, бросая семью, он поступает как трус. Но, подняв глаза, я увидел, что уже вовсю сияет солнце. Те, кто укрывался от дождя под навесом галереи, двинулись дальше по своим делам. Машины тоже начали ездить, разбрызгивая повсюду глинистую воду.

— Приходите завтра, — сказал я незадачливому мужу. Я собирался заставить его, прежде чем напечатаю его заявление, прийти минимум десять раз, как требует закон.

Поблизости от нашего дома, как выяснилось, дождя не было, и река из берегов не вышла. Правда, днем она выходила из берегов редко, и это усиливало мою тревогу. Все губительные внезапные наводнения случались ночью. Возможно, мой страх был слегка иррациональным. Однако прошлым летом четвертый по величине город страны стоял залитый водой не одну неделю. Я не мог и дальше полагаться на везение.

Вернувшись, я решил поговорить с Леле о доме не откладывая. Я нашел сестру в ее старой комнате — она сидела посреди большой кровати красного дерева с пологом, которую наши родители заказали для нее, когда она была подростком. Из дома, где они с Гаспаром прожили двадцать лет, она привезла большую москитную сетку, и здесь она натянула ее над кроватью вместо полога, из-за чего мне показалось, будто Леле находится внутри бесцветного сновидения. По кровати были разбросаны открытые тетради нашего отца. На коленях у Леле я увидел ее собственную толстую тетрадь, где она яростно строчила, быстро перелистывая страницы.

Я вышел на террасу, где среди множества ее горшков с растениями стояло плетеное кресло, на котором она каждое утро сидела, завернутая в простыню, и смотрела, как над горами восходит солнце. Я принес кресло в комнату и поставил против кровати спинкой к гардеробу. Когда я сел, она поздоровалась со мной взглядом и тут же снова опустила глаза в тетради.

— Ты работаешь так же, как они? —  спросила она.

— Что ты имеешь в виду?

Мы говорили через завесу, но ни я, ни она не сделали движения, чтобы ее откинуть. Если на то пошло, так мне было чуточку легче, я храбрей себя чувствовал.

— Ты так же ведешь записи, как дедушка и папа?

— Конечно, — сказал я. —  Все они хранятся в городском архиве. Туда и эти тетради надо будет отвезти. Мы слишком долго держали их у себя. Они принадлежат не только нам, но и городу Леогану.

— Они принадлежат нам, — сказала она. —  Вот, послушай.

Сидя, она наклонилась и протянула руку за одной из тетрадей. Должно быть, слишком сильно при этом надавила на утробу: ее голова дернулась назад, она выпустила из руки тетрадь и стала гладить себе живот.

— Ничего серьезного? —  спросил я.

— Погоди минутку, — сказала она. Прикрыв глаза, она продолжала поглаживать живот и что-то шептала сама себе.

— Ну как, обошлось?

— Все хорошо, — ответила она и подняла веки. —  Дай, прочту тебе кое-что.

Она выглядела спокойной, почти полностью в норме. Взяла одну из отцовских тетрадей и заглянула в нее.

— Здесь он пишет про кражу коровы. Незаконно присвоенный скот, и так далее, и тому подобное… Но смотри, что на полях: «Сегодня родилась Леле. Полное имя — Леоган. Надеюсь, она не вообразит, что ей весь город принадлежит».

Она потянулась за другой тетрадью.

— Леле пошла в школу, — прочитала она. —  После ужина сказала мне на ухо, что хочет, как я, работать мировым судьей.

Мне захотелось спросить ее, не встретилось ли ей что-нибудь подобное — или хоть что-нибудь вообще — обо мне. Может быть, я, читая, пропустил? Но я знал, что обо мне там нет. И она знала.

— Ты могла бы им стать, — сказал я. —  Мы бы делали эту работу вдвоем.

— Тридцать лет назад, — возразила она, — отец не мог водить с собой дочку в такие места. Он не мог регистрировать при ней городские несчастья. Мне и папа это говорил, и мама.

— Но они подарили тебе весь свой мир, — попытался я ее подбодрить. —  Весь свой мир, которым был этот город. Они назвали тебя в его честь. Они очень радовались в день твоей свадьбы. Они любили Гаспара. Тяжело переживали твою бездетность. И были бы счастливы сейчас.

Она перелистала тетрадь до конца, закрыла ее. Я подумал, что она сейчас откинет сетку и выберется наружу, но она не стала.

— Кстати, о Гаспаре… —  проговорил я.

— Хочешь знать, когда я к нему вернусь?

Похоже было на разговоры с теми, кто приходил ко мне составить жалобу. Мне нужно было знать точное место, дату, время.

— Зачем? —  спросила она.

— Потому что я думаю о продаже дома.

— Нет, — сказала она. —  Только не это.

— Становится ясно, что жить так близко от реки — полный идиотизм. Мне все больше кажется, что этот дом — смертельная западня.

Мне хотелось забраться к ней под сетку и сказать, что все будет хорошо, что мы оба имеем полное право выбирать жизненные пути, удаляться от прошлого. Но она сложила тетради в стопку и, оставив их, передвинулась на край кровати. Подняла москитную сетку так быстро, что на мгновение наши лица едва не соприкоснулись. Это было для меня настолько неожиданно, что я чуточку отодвинулся назад вместе с креслом.

— Хочешь, объясню, почему я уехала от Гаспара? —  сказала она. —  Из-за ребенка.

— А что такое с ребенком?

— Он болен, — ответила она.

— Болен?

— Это твой способ запоминать, что тебе говорят? —  спросила она. —  Просто повторяешь слова за собеседником?

— Чем именно он болен?

В этот момент вошла Марта и сообщила, что обед готов.

— Леле, ты ведь с утра ничего не ела, — погрозила она пальцем. —  Надо есть, а то ребенок будет слабенький.

— Мы скоро спустимся, золотая моя, — заверила ее Леле.

— Хорошо, — сказала Марта, — но не ждите, пока еда остынет. Вы ведь знаете, как я ненавижу, когда все холодное.

— Задумайся: сколько лет она уже это нам повторяет? —  промолвила Леле, когда Марта вышла.

— Наверно, всю нашу жизнь.

— Ты понимаешь, насколько это поразительно?

— Расскажи про ребенка, — не унимался я.

— Я не хотела этого делать, — сказала она, — но Гаспар настоял из-за моего возраста, и мы поехали в больницу Святого Креста. Там я прошла обследование.

Я вряд ли досконально понял все, что она мне сказала. Было обследование с картинками, ультразвук. У девочки в утробе Леле обнаружили большую кисту, которая шла от задней стороны шеи вдоль всего позвоночника. Если даже ребенок родится живой, то скоро умрет.

 — Но из-за чего? — спросил я. — В чем причина?

— Никто не знает, — ответила она. —  Не повезло, и все.

Врач и Гаспар считали, что ей надо, пока еще не поздно, сделать аборт. Но она хотела выносить плод до конца, пройти весь путь.

— Это твоя замена обезглавленному, — вдруг сказал я.

— Что?

— Я помогу тебе всем, чем можно.

— Тут ничем нельзя помочь, — возразила она. —  В этом все дело.

— А о самих родах что ты думаешь?

— Я рассчитываю на Марту, — сказала она. —  Примет ее, как приняла нас с тобой.

В тот вечер после ужина в помещении было слишком жарко, и мы опять сидели на веранде, слушая звуки, которые не долетали до нас в другие вечера: причитания цикад, кукареканье перепутавших время петухов, приглушенный смех соседей, срезающих путь через наши владения. В отличие от летних дней нашего детства, когда, несмотря на палящее солнце, мы бегали повсюду полураздетые, мы не слышали сейчас ни шелеста деревьев, ни копошения устраивающихся на ночь птиц. Не слышали и кваканья лягушек, впрыгивающих в реку и выпрыгивающих обратно. Лягушек вообще не было слышно.

Ребенок моей сестры тоже воспринимался уже как нечто отсутствующее, как нечто, о чем нам следует печалиться, и только. Сидя, Леле время от времени поворачивала влево-вправо верхнюю часть туловища, потом на секунду привставала. Похоже было, что ребенок впервые зашевелился в ее утробе. Она глядела вниз, на плавный изгиб своего тела, но к животу не прикасалась. И мне не предлагала ни прикоснуться, ни приложить ухо. А я не осмеливался попросить.

На другой день ранним утром опять приехал Гаспар. Утро было невообразимо прекрасное. Никаких облаков, никакого знойного марева — просто яркий, почти ослепительный свет. В такие утра пропадал весь мой страх по поводу жизни у реки, и хотелось жить в Леогане до конца дней, разводя ветивер и миндаль.

Отправляясь на работу, я увидел Гаспара, сидящего в машине перед террасой Леле. Я постучал по окну машины, и он открыл мне дверь. Садясь, я легонько сжал ладонью его плечо, как он частенько сжимал мое в знак приветствия или извинения. Потом мы некоторое время молчали, по очереди глядя вниз, на усыпанную гравием дорожку, которая вела через миндальную рощу к главной дороге. В детстве мы с Леле часто бегали наперегонки от дома до дороги. Бег каждый раз казался нескончаемым, изнурительным, но, придя к финишу, мы оба всегда были страшно горды собой, кто бы ни победил. Поднимая взгляд на террасу Леле, где она сегодня, как и в любое утро, сидела, завернутая в одеяло, и смотрела на восход, мы с Гаспаром видели только ее выступающие за резной кружевной бортик ступни.

— Я не брошу ее, — промолвил он. —  Когда ребенок родится, мы решим, куда отправиться.

Он поднял обе руки, словно желая помахать Леле, но она смотрела мимо нас — на горы, окруженные насыщенной небесной синевой.

— Она хочет похоронить ребенка здесь, — сказал он. —  Хочет, чтобы девочка провела всю жизнь в доме ваших родителей. По-моему, она думает, что если бы она не уезжала, ничего подобного не случилось бы. Она была бы тут одна, как вы, но защищена от всего, что вы так мастерски регистрируете.

— Не уверен, что мастерски, — возразил я.

— Она восхищается вами, — сказал он. —  Она говорит, что у вас получается превосходно.

Я ничего не ответил, и он добавил:

— Среди деревьев. Она хочет похоронить ребенка среди миндальных деревьев.

И тут я увидел, что он вовсе не со мной говорит. Он говорил с Леле. Она уже отвела глаза от гор и смотрела теперь прямо на него, на нас, смотрела твердым взглядом, почти с вызовом.

— Это грибок, — проговорил Гаспар.

— Я думал, вы не знаете причину, — сказал я.

— Я не про ребенка, — объяснил он, — а про лягушек.

Накануне, когда он приехал навестить Леле, она попросила его попытаться узнать, из-за чего погибли речные лягушки. Вернувшись домой, он позвонил нескольким знакомым, в том числе биологу, другу детства, который жил теперь в Канаде. Биолог сказал Гаспару, что, судя по всему, лягушек погубило грибковое заболевание, вызванное необычной жарой.

— Можно ли было как-нибудь это предотвратить? —  спросил его Гаспар.

— Нет, — ответил ему друг детства. —  У нас у всех свой путь, и у них в том числе.

Перевод Леонида Мотылева.