После того случая Софи Брент забегала ко мне почти каждый день. Большую часть времени она выводила меня из себя: бесконечно курила, никогда не пользуясь пепельницей; мешала на кухне, пока я готовила чай, кофе, или ужин. Она подружилась с Флорой, не отходившей от нее часами и называвшей ее ласково: «Софа»; она постоянно говорила о Дэвиде и спрашивала меня, где он. Я не могла понять, почему она избрала мое общество, хотя и догадывалась, что никто больше не уделял ей особого внимания. У нее было довольно неудачное положение: девятнадцати лет, она только что закончила театральную школу и сразу же получила главную роль в труппе известных и опытных актеров. Они не приняли бы ее, даже если бы она была талантливой, а раз, по общему мнению, талант отсутствовал, то все старались унизить ее. Думаю, она считала меня единственным человеком в округе, кто не был связан с театром и обладал умом, и общение со мной никак не повлияло бы на ее карьеру. Что же касается меня, она вызывала во мне и раздражение и симпатию: в ее несдержанности было что-то искреннее и обезоруживающее, кроме того она обладала таким обаянием, что при мне ей все сходило с рук. Ее общество возбуждало, как экзотические цветы. И я не находила ее поведением слишком детским, как утверждали остальные: я заметила в ней зачатки двуличности. В ней ничего не было такого, рассуждала я по-матерински, чего нельзя было бы со временем исправить. Меня раздражало, что я вынуждена часто ее видеть, но в конце концов, она – не первая надоедливая девушка, в чьем обществе я проводила слишком много времени.

Если бы у меня было больше дел, я злилась бы еще меньше. Чем больше приближалась премьера, тем чаще Дэвид и остальные актеры были заняты, а моя жизнь стала пустой тратой времени. Погода испортилась: каждый день лил дождь, невозможно было пойти даже на скучную прогулку. Флора доставляла мне радость, но одновременно я сильно скучала с ней, и эта двойственность раздражала меня. Последней каплей было то, что, когда Дэвид бывал дома, то становился крайне несговорчивым, словно продолжая играть свою роль. На телевидении постановка обычно длится не более трех недель, на этот же раз я была обречена целый сезон сосуществовать с Фламинео (играемый им персонаж), который оказался эгоистичным богемным придурком. Помимо увлеченности ролью Дэвид был слишком озабочен, ждет ли его успех или нет. Он придавал огромное значение тому, что Виндхэм Фаррар думал о нем, и очень переживал, если кто-нибудь не воспринимал его серьезно, как настоящего театрального актера. Сама я не видела особых причин для волнения, но мой муж не обладает большой самоуверенностью.

За неделю до премьеры он предложил, чтобы я пришла посмотреть генеральную репетицию «Белого Дьявола». Так как альтернативой было общество Паскаль, я согласилась и отправилась в театр под проливным дождем около восьми вечера. Дэвид сказал, что попросил разрешения на просмотр у Виндхэма. Мне было еще интересней знать, что в какой-то степени моего прихода ожидают. Я села в задних рядах и приготовилась смотреть: было темно, и я едва могла разглядеть фигуры других актеров, технический персонал и зевак, которые разбрелись по партеру. Я быстро обнаружила Софи по ее непрекращающемуся хихиканью. Виндхэм Фаррар ходил взад-вперед по проходам, а на сцене был Дэвид. Люблю смотреть репетиции, они намного интереснее спектаклей. Во время репетиции можно уловить каждую деталь взаимоотношений в труппе: кто кого любит, кто нервничает, кто уверен в себе, кто старается попусту, кого подталкивает режиссер, кто находится на грани слез… На спектакле этого не почувствовать, а здесь передо мной вся схема их иерархии. Существует удивительное равновесие между жизнью и пьесой, жизнью и диалогами, которыми обмениваются в бесконечных перерывах на установку освещения, музыкальные вставки, смену декораций и так далее, что является неотъемлемой частью представления. Питер Йитс мог прервать свою реплику: «Ты привела меня сюда для языческого жертвоприношения, с гирляндами – этими смертельными путами из цветов, – чтобы уничтожить меня навеки», чтобы поправить подушку на кровати, пожаловаться на тесные сапоги или обнять Виолу и прошептать ей что-нибудь на ухо, поэтому замечания о сапогах и вечном разрушении странно переплетались между собой.

Натали Винтер, игравшая Витторию Коромбона, известную куртизанку, была спокойна – как настоящий профессионал. Она мало говорила и делала именно то, что от нее требовалось, демонстрируя свое совершенное мастерство. Однако она казалась обеспокоенной своим внешним видом: во время каждой паузы она тихо сидела на кровати, пока остальные шутили, смеялись, жаловались и сосали мятные конфеты; она же все поправляла вырез своего плотно облегающего корсажа. Не будучи по-настоящему привлекательной женщиной, она хорошо одевалась: ее тело, напряженное и стройное под облегающим платьем, смотрелось великолепно. Но она была без парика, и тонкая шея, маленькое личико и жидкие волосы придавали ей вид школьной учительницы. Питер Йитс прекрасно смотрелся в своем сценическом костюме: сапоги и белая рубашка нараспашку, а Дэвид, конечно, был в своей повседневной одежде. Ему никогда не нравились все эти переодевания.

Дело у них продвигалось крайне медленно. Между восемью и девятью часами они прогнали одну и ту же сцену около пятнадцати раз. Кроме Натали, казалось, все вот-вот взорвутся. Трудность носила чисто технический характер: дело было в одновременном появлении на сцене кровати и еще некоторой мебели и группы актеров. Много разговоров было об освещении и других вещах и, наконец, Виндхэм, чей голос я едва слышала, сказал:

– Перерыв десять минут, я пока обдумаю эту проблему. Все вышли в зеленую комнату, а Виндхэм принялся вышагивать по проходу и курить. На десятом развороте он остановился в конце ряда, где сидела я, и спросил:

– Это вы, миссис Эванс?

– Да.

– Я присяду на минутку, – сказал он и сел, оставив между нами незанятым одно кресло; потом наклонился ко мне и протянул сигарету. Я взяла ее, потому что мне хотелось, чтобы он дал мне прикурить.

– Ну, – проговорил он, доставая зажигалку, – сегодня зрелище было так себе?

– Не знаю, – ответила я. – Мне казалось, что все время что-то происходило.

– Вы так думаете?

– Да.

– С тех пор, как мы с вами разговаривали в последний раз, Хирфорд показался вам более интересным? Я ведь не забыл того, что вы мне сказали.

– У вас нет времени помнить, о чем я говорила. Вы очень занятой человек. Что вы собираетесь делать со сменой декораций?

– Ах, это. Все абсолютно ясно. Они сделают все правильно, как только вернутся на сцену. Они просто рассредоточились, поэтому говорят, что такое сделать невозможно и паникуют.

– Значит, вы вовсе не думаете об этом?

– Зачем? Я знаю, чего хочу.

– Правда?

– Абсолютно. Да, абсолютно. Если не поддаваться панике, то все получится.

– Хорошая пьеса, – похвалила я.

– Я тоже так думаю, а они – нет. Они стараются, потому что считают, что каждому досталась лучшая роль, хотя только ваш муж вправе так думать, но они не размышляют над самой пьесой. Они считают ее чепухой.

Он посидел еще немного в этой полутьме, и хотя я знала, что он не стал бы сидеть рядом со мной без всякой цели, все же было довольно сомнительно, что у него нет определенных намерений на мой счет. А сомнение влечет за собой волнение, и я ощущала себя взволнованной и счастливой. Он поднялся и ушел через несколько секунд, ничего не сказав. Репетиция продолжилась.

К часу ночи пьеса продвинулась всего на два акта. Я поняла, что Виола Уайт, игравшая чернокожую служанку, была в довольно близких отношениях с Невилем, что большой добрый Майкл положил глаз на худенького печального Джулиана, который не отвергал и не признавал этого; и что Дэвид отлично справляется с ролью.

Иногда он бывает исключительно хорош. Я была больше потрясена пьесой, чем ожидала: она все еще казалась мне довольно странным выбором для фестиваля, но, очевидно, обладала большей выразительностью, чем я думала. Насколько же верной была режиссура Фаррара? Не знаю. Я не отношусь к тем, кто с легкостью может расшифровать, где именно актер, художник или режиссер оказались правыми или ошиблись.

В четверть второго я решила, что пора собираться домой. Я боялась: мог проснуться Джо, мог начаться пожар. Кроме того, я устала: Джо по-прежнему будил меня в шесть утра. Я сложила свои сигареты и спички в сумочку, повязала платок на голову, надела дождевик и направилась по коридору к двери, разделявшей кулисы и зрительный зал. Парадный вход в театр был заперт, и мне необходимо было пройти через сцену. Едва я дотронулась до дверной ручки, как в коридоре погас свет. Я распахнула дверь и увидела черноту, услышала крики раздражения и удивления, свидетельствующие о всеобщей неразберихе. Я тихо стояла не шевелясь, ожидая, что кто-нибудь зажжет свет, но света не было, а шум все нарастал. Люди звали электрика, Виндхэма Фаррара, искали спички. Я стояла, ощущая запах пыли, масляной краски, опилок – все эти искусственные запахи театра. Я не решалась сдвинуться с места, боясь оказаться у кого-нибудь на пути. Люди сновали во всех направлениях. Был тот час ночи, когда возбуждение и усталость влекут за собой фамильярность. Кто-то зажег спичку, и я увидела Дэвида, одной рукой обнимавшего Софи, а другой девушку по имени Мейвис; потом огонек заморгал и потух. Совсем рядом со мной кто-то пустился в длинные объяснения о том, что именно произошло с подачей электроэнергии. Я вышла через дверь в коридор, который был таким темным, что я не увидела даже своей руки, когда вытянула ее перед собой. Эта темнота совсем не была «домашней»: все было чужим, я не находила стен, а мне не хотелось затеряться в хитросплетениях коридоров, фойе и лестниц. Поэтому я стала ждать, как и все остальные, когда снова загорится свет, но прежде чем это случилось, я услышала шаги, приближавшиеся ко мне по коридору. Я нащупала спички и попыталась зажечь сигарету. Шаги убыстрились, я протянула спичку в темноту и, когда пламя уже собиралось лизнуть мои пальцы, я увидела Виндхэма. В полумраке его лицо выглядело более старым, чем обычно: года сорок три, не меньше. После короткой паузы он спросил:

– Эмма Эванс?

– Да, это я.

– Я думал, вы уже ушли.

– Как раз собиралась, когда это произошло.

– Невероятно. Подобные вещи постоянно происходят со мной. Короткие замыкания, пожары, катастрофы. На последнем спектакле, над которым я работал, мешок с песком сорвался с каната и рухнул вниз, миновав меня всего на шесть дюймов, пробил сцену и сбил с ног служителя в гардеробе. Есть все-таки провидение. Вы верите в это?

– Да, верю, – шепотом откликнулась я.

– Погодите, у меня же есть зажигалка, – он достал ту самую зажигалку, от которой я прикуривала в перерыве. При ее бензиновом пламени я смогла еще раз рассмотреть его лицо, какое-то старое и грустное. Он смотрел на меня, а я на него. Я заметила, что в руках у него была бутылка виски и картонный стаканчик; он придерживал бутылку за горлышко, а стаканчик одним пальцем.

– Так, так, – сказал он. – Эмма Эванс. Как необычно. Я видел, что кто-то стоит в конце коридора, но не думал, что это вы. Почему вы та задержались? Разве было так уж интересно?

– Мне нравится наблюдать за другими.

– Правда? Вы не кажетесь пассивной.

– Внешность обманчива.

Он не ответил, но продолжал смотреть на меня, держа зажигалку на уровне моего лица и смущая меня пристальным взглядом.

– Вам не кажется, – сказала я, пытаясь отодвинуться от маленького ярко-желтого пламени, – что вам следует пойти и сделать что-нибудь с электричеством? Кажется, театр не очень-то хорошо оборудован, раз освещение вышло из строя, не успели вы им воспользоваться.

– Вы всегда пытаетесь заставить меня сделать что-то, – несколько нарочито воскликнул он. – Я ничего не знаю об этих замыканиях, совершенно в них не разбираюсь. Электричество – не моя стихия. Я вспоминаю один из ужаснейших вечеров в моей жизни, связанный с распределительным щитком. Я был с девушкой в квартире ее в Паддингтоне. Это случилось сразу же после войны. Мы обсуждали вопросы карьеры, и только собирались перейти к более интересной теме, как вдруг во всей квартире вырубился свет. Она выдернула вилки электрокамина и тостера из розеток. Достала отвертку, велела мне идти в коридор, отыскать щиток и починить его. Я вышел в холл, спустился по лестнице на улицу и отправился домой. Больше мы не виделись, но думаю, она живет прекрасно – она переехала в Штаты. У меня по-прежнему хранится ее отвертка, я ведь прямо с ума сходил по той девчонке. Я бы все для нее сделал, все, что мог, но то, о чем она просила, было невозможно: эти распределительные щитки для меня – темный лес. Я давно не вспоминал об этой истории. А вы еще говорите, что не верите в провидение.

– Я этого не говорила. Я верю и в провидение, и в совпадения.

– Неужели? Тем не менее, вы приказываете мне идти и починить щиток. Женщины не понимают, как это сложно.

– Я могу и сама справиться. Когда знаешь, что делать, все очень просто.

– Могу поспорить, что со щитком такого размера вам не сладить. Возможно, это замыкание в масштабах страны, и мы уже ничем не поможем.

– Конечно, не в этот час.

– Почему? Очень подходящее время для отключения электричества. Интересно, во сколько это нам обойдется?

– Вам лучше пойти и узнать, – сказала я. – Вы зря тратите бензин в вашей зажигалке.

– Да, верно. Я хотел пригласить вас пообедать. Когда ваш муж будет занят по работе. Вы, должно быть, сидите в полном одиночестве. Я собирался сделать это на следующей неделе, после премьеры, но раз уж вы тут – то приглашу прямо сейчас. В следующую среду все будут заняты прогоном «Тайного брака». Так как на счет следующей среды?

– Пообедать?

– Да, пообедать. Что в этом плохого? Вы разве не едите?

– Ем, конечно.

– Тогда в следующую среду.

– Но ведь вы должны будете присутствовать на репетиции «Тайного брака»? Осталось так мало времени.

– Это особая черта вашего характера – напоминать другим людям об их обязанностях? Или это распространяется только на меня?

– Хорошо, договорились, в следующую среду.

– Я заеду за вами домой. Это удобно? Мы можем съездить куда-нибудь на машине. Вам нравится скорость?

– Да, нравится.

Он задумчиво смотрел на меня, а я внимательно изучала его. Думаю, в этот момент мы оба были взволнованы. Потом он спросил:

– Вы хотите уйти? Я провожу вас через переднюю дверь, если хотите, тогда вы не столкнетесь с остальными.

И он повел меня назад по коридору, через затемненное пустынное фойе к стеклянным дверям главного входа. Как только он вставил ключ в замок, свет снова загорелся. Мы, заморгав, смотрели друг на друга в этом пустом, залитом ярким светом зале. Он выглядел более старым и более внушительным при свете.

– Вы передадите Дэвиду, – сказала я на пороге, – что я пошла домой?

– Я скажу ему, – ответил Виндхэм, и я вышла на дождь. По дороге домой я раздумывала, не слишком ли глупо я себя вела. Чувство триумфа и оживленность сменились тревогой: не слишком ли опрометчиво я согласилась пойти на свидание? Дело в том, что со времени своего замужества я нигде ни с кем не встречалась. Я чувствовала, что своим согласием я обрекла себя на катастрофу. И дело не только в том, как я сказала «да»: беспомощно, поспешно; невозможность отказаться наводила меня на размышления о своем положении. Я думала о Дэвиде, о Флоре и Джозефе, о себе, и все яснее сознавала, что за последний год та часть меня, которая не была связана с обязанностями материнства, съежилась и отмерла. Я шла все быстрее и быстрее, а мое истинное «я» распрямлялось и разворачивало смятые крылья. Я ненавидела себя. Лучше бы мне было сказать: «Нет» на это приглашение и сосредоточиться на своих ливерпульских чайниках.

Я долго не могла заснуть: возрождение надежд казалось мне преддверием новых неудач и разочарований, а мне не хотелось терпеть неудачи. Я лежала и думала: как сильно я нуждалась в случайных словах мужчины, которого я почти не знаю и на чью симпатию не имею оснований рассчитывать! И тогда я ясно увидела: во мне разгорается страсть, такая внезапная, что это лишь подтверждало мою несостоятельность и инфантильность. Ребенком я, бывало, утешала себя словами: «Я еще маленькая, это пройдет». Но я больше не ребенок, и нет причин для подобной лихорадки.

Только я уснула, как пришел Дэвид. Он разбудил меня, чтобы узнать, что я думаю обо всех и о каждом в отдельности, и хотел, чтобы я прослушала его реплики. Я сердито отказалась, но мое истинное чувство было хуже, чем гнев: это было полное отчуждение. Мне часто говорили, что наш брак пойдет прахом, и неожиданно я поняла, что имелось в виду.