1

Знаете, какое самое грустное зрелище в мире? Это когда видишь разбитую скрипку. Во всяком случае, сердце у меня заныло именно тогда, когда я заметил на дороге раздавленный скрипичный футляр с торчащими во все стороны струнами. Футляр означал несчастный случай даже яснее, чем тело девушки, распростертое у обочины. Пальцы ее все еще впивались в сухую землю, а юбка задралась, обнажив удивительной красоты ноги. Да, мне стало не по себе от этой мертвой скрипки. Она была как бы венцом рокового стечения обстоятельств, приведших меня туда в этот час.

Кажется, чуть раньше я вспоминал о детстве, видимо, из-за этой испанской ночи, наполненной ночными бабочками, которые то и дело разбивались о лобовое стекло с каким-то противным глухим стуком... Бабочки напоминали мне давние летние вечера, когда перед сном я выходил подышать сладковатым ароматом старой липы, росшей за домом.

Каждый вечер я подолгу наблюдал, как в бледном небе сгущаются тревожные тени. Воздух вокруг так и дрожал от шелеста крыльев ночных насекомых, мириадами кружившихся в безумном хороводе.

Я думал о прекрасной потерянной стране моего детства. Фары, будто длинным ножом, вспарывали темноту. В окно машины рвался душный воздух, а слева к мраморному небу поднимался рокот моря. Я снимал комнатку в захудалой гостинице на берегу моря в Кастельдефельсе. Она называлась «Каса Патрисио», а держала ее одна пожилая каталонская пара. Готовили там ни лучше, ни хуже, чем в других местах.

Жилище, хоть и было плохоньким, но, по крайней мере, находилось у самого пляжа. Открывая глаза по утрам, я видел море, оно глухо звало меня в тот час, когда солнце превращается в раскаленную головешку.

Мечта, а не отпуск.

И вот вдруг все переменилось. Все рухнуло из-за тоненькой фигурки, вдруг вынырнувшей из темноты под свет фар.

Со всей силы я ударил по тормозам, и это мгновение длилось для меня дольше, чем самые долгие годы моей жизни. За какой-то миг я осознал, что эта женщина, молодая, красивая женщина.

И понял (это было как отчаянный немой крик), что столкновения не избежать.

Просто удивительно, с какой быстротой иногда проносятся мысли. За долю секунды в моем мозгу возникли сотни вопросов. Кто эта женщина? Что она делала на пустынной дороге со скрипичным футляром под мышкой? И главное, почему бросилась под колеса моей машины? И еще в мою душу закралось тайное, вполне человеческое опасение. Подумав обо всех страшных последствиях катастрофы, я понял: в такой поздний час свидетелей, готовых подтвердить, что это было самоубийство, не найдется.

Потом я почувствовал удар. Почти как если бы бабочка разбилась о машину, но от этого удара я весь содрогнулся. Видимо, мотор заглох, потому что вдруг сама по себе наступила глубокая тишина. Все вокруг меня замерло в неподвижности. Как будто я очутился в каком-то застывшем мире, и почему-то даже плеска волн не было слышно.

Придя в себя, я сначала увидел свои дрожащие руки. Они стали словно чужими и никак не хотели отрываться от руля. Наконец я открыл дверцу и выскочил из машины.

Теплый воздух пахнул в лицо. От шелеста крыльев в нем даже появилась какая-то легкость. Я увидел на асфальте раздавленный скрипичный футляр и снова застыл перед этим вспоротым деревянным брюхом, потерявшим свою волшебную начинку... Что-то жуткое, необъяснимое исторглось из глубин моего существа и застряло в горле. Хотелось заплакать, но подкативший огромный комок не давал рыданиям вырваться наружу... Я повернулся к моей жертве. Она все так же лежала, опрокинувшись навзничь у оврага на обочине. Казалось, девушка покорно приняла смерть, отдалась ей, как измученный человек отдается сну.

* * *

Я склонился над ней. Волнение понемногу начало отступать. Мне никогда не приходилось определять, жив человек или умер, и, наверное, действовал я страшно неловко. Боялся даже дотронуться до нее... В желтом свете фар ее волосы выглядели совсем светлыми. Я протянул руку к еще теплому телу, стараясь уловить биение сердца... И, как ни странно, мне это сразу же удалось, как будто оно само притягивало руку. Она была жива! Я ощутил какую-то горькую, почти болезненную радость.

С бесконечными предосторожностями я стал переворачивать ее на спину. Она была красива! Я даже вздрогнул, оказавшись с ней лицом к лицу. Длинные волосы и чуть выступающие азиатские скулы. Безукоризненно правильные черты лица. Глаза ее были закрыты. От частого дыхания вздымалась грудь... Она застонала...

Надо что-то делать, решил я.

Мне было стыдно за свое смятение. Я взял девушку на руки и рывком оторвал ее от земли. И, потеряв равновесие, чуть было не упал со своей ношей. Тогда, крепко прижав ее к груди, я пошел к машине.

В салоне, при свете лампочки осматривать было удобней. Кроме глубокой царапины на левом локте, нескольких синяков на ногах и шишки у виска, никаких серьезных повреждений не оказалось. Однако радоваться было еще рановато...

Я машинально повернул ключ зажигания. Мотор пару раз чихнул, но завелся. Я включил первую скорость и тронулся с места. Под колесами что-то хрустнуло. Это был футляр от скрипки. Машина рванулась в ночь. Что делать с раненой? В Испании я был впервые, испанского не знал. И поэтому не повез ее в больницу в Барселону. Мне требовалась помощь, а оказать ее в таких обстоятельствах мог только один человек – папаша Патрисио... Мы находились в десятке километров от Кастельдефельса, и поскольку, как мне казалось, состояние девушки не было критическим, я решил ехать в свой пансион.

Всю дорогу моя жертва так и не приходила в сознание. В окнах «Каса Патрисио» еще виднелся свет, и это меня немного успокоило. В таверне была большая комната с выбеленными стенами, служившая столовой. Часть ее, выходящая к пляжу, заканчивалась застекленной верандой, а с других сторон в ней были три двери, выкрашенные зеленой краской. Все они вели в крошечные – не больше пляжных кабинок для переодевания – комнатушки. Никакой обстановки, кроме кровати и стула, там не было. Комнатки больше походили на монастырские кельи, чем на номера в гостинице, но ведь их предназначали в основном для ночлега. Вся жизнь в этих местах проходила снаружи. В сравнении с убогим жильем еще большую привлекательность приобретал огромный пляж, заросший колючими кустами.

Прислуга в «Каса Патрисио», которую нанимали на сезон, обычно спала на матрацах – их на ночь стелили в столовой. В глубине зала за металлической шторкой находился небольшой бар.

Там-то папаша Патрисио и присосался к горлышку своей двадцатой бутылки за вечер. Дважды в день он заправлялся вином, а летом «лечился», поглощая изрядное количество пива.

Когда я вошел, он улыбнулся, так и не оторвавшись от бутылки, запрокинув голову, продолжал пить.

Папаша Патрисио был низеньким жилистым старичком со светло-голубыми глазами и длинными седыми волосами, зачесанными назад. Наконец он поставил на стойку пустую бутылку и глубоко вздохнул.

А потом лукаво подмигнул. На пьяном лице появилось озорное выражение.

– Веселиться Барселона? – сально усмехнулся хозяин заведения.

– Баррио шино?

Вместо ответа я сделал ему знак следовать за мной. Он удивился, но все же двинулся следом, переступая через храпевших на тощих матрацах слуг.

Я оставил дверцу машины открытой, чтобы не погас свет в салоне. Уже от порога «Каса Патрисио» видно было раненую, распростертую на заднем сиденье. Она была похожа на святую, возлежавшую в стеклянной раке. Патрисио даже чуть отпрянул назад.

Он о чем-то спросил меня по-испански и направился к машине.

Старик подошел поближе, посмотрел на девушку и перевел взгляд на меня. С лица его слетела напускная любезность, теперь на меня смотрел суровый, словно выточенный из самшита каталонец.

– Она бросилась под колеса моей машины на дороге...

Он покачал головой.

– Доктора бы, – прошептал я.

– Да...

Вдвоем мы вытащили девушку из машины... Одежда на ней была вся в пыли... Голова ее поникла к левому плечу, а шишка на виске стала совсем лиловой.

– Есть у вас комната?

Патрисио кивнул. Он держал девушку за ноги и боком продвигался к дому. Мы прошли через столовую. Нам повезло: никто не проснулся. Старик толкнул ногой зеленую дверь возле кухни. С тысячей предосторожностей мы уложили раненую на низкую кровать, занимавшую почти всю комнату.

Патрисио тщательно осмотрел ее. Расстегнул шелковую блузку и своими толстыми пальцами начал ощупывать грудь. Это прикосновение меня просто возмутило. Я грубо оттолкнул его руку.

– Доктора!

– До... Иду...

Он вышел, невнятно бормоча что-то – видимо, какие-то пакости в мой адрес. Чуть погодя послышалось тарахтенье мопеда на ухабистой дороге. Я присел на пол у кровати: после всех этих треволнений ноги не слушались меня. Да, ничего себе, встряска. Руки так и дрожали...

Я только молился про себя, чтобы это происшествие осталось без серьезных последствий. Одно меня беспокоило: девушка все еще была без сознания.

Я вышел из комнаты и, проходя мимо бара, прихватил бутылку Мистера Джина. Мистером Джином обитатели «Каса Патрисио» называли одного английского туриста, который ежедневно опоражнивал по бутылке джина. Он заявлялся обычно после обеда, и папаша Патрисио обслуживал его до самого закрытия таверны.

Как правило, англичанин приканчивал бутылку, но сегодня вечером почему-то оставил немного на донышке, примерно с винный бокал. Я отхлебнул прямо из горлышка.

Четверть часа спустя возвратился Патрисио в сопровождении местного врача. Странный это был доктор, по правде сказать. В своем полотняном костюме и очках в металлической оправе с оторванной дужкой, вместо которой за ухо цеплялась бечевка, он больше смахивал на какого-нибудь разносчика. Небритый, доктор выглядел устало.

Он сел на корточки у кровати и принялся обследовать девушку.

Сначала голову... Затем тело... Во время осмотра ему пришлось ее раздевать, и я почувствовал, что краснею... Она была красива и хорошо сложена... Закончив осмотр, доктор покачал головой.

– Ничего особенного, – заключил он.

Доктор промыл царапины, перевязал раненую и попросил пятьдесят песет, которые тут же воровато сунул в карман.

– Hasta manana...

– До завтра, доктор...

Диагноз его показался мне довольно неопределенным, а услуги ничтожными, но я ничего не возразил, Когда он ушел, я шагнул к кровати и потрогал ее лоб. Он был прохладный. Девушка дышала ровно, как будто спала.

– Ложиться спать! – сказал папаша Патрисио, указывая на мою комнату.

– А полиция?

Он нахмурил брови. Это слово явно не понравилось трактирщику.

Я смотрел, как он переминается с ноги на ногу. От него пахло потом, от красного испанского вина на губах запеклась лиловатая пена.

Наверное, Патрисио подумал, что все равно карабинеры каждое утро являются на пляж и заходят в таверну пропустить по стаканчику.

– Manana...

«Маньяна», то есть, завтра поглядим... В Испании не торопятся... В этой стране живут все еще былым величием, головокружительные скорости прогресса так и не затронули здешних людей.

Я в последний раз поглядел на женщину в монашеской постели. Вместо подушки голова ее покоилась на длинных белокурых волосах. Она походила на фею из сказки, в нежном лице словно скрывалась какая-то тайна...

Я с трудом отвел взгляд от ее лица. Я мог бы смотреть так на нее всю ночь напролет, как гениальный скульптор глядит на мраморное изваяние, вышедшее из-под его руки.

«Маньяна!»

Да, завтра... завтра, может быть, я все узнаю о ней...

 

2

Мне долго не удавалось заснуть. С пляжа то и дело доносился лай хозяйского пса по кличке Трикорнио. Он лаял на рыбацкие катера. Их огоньки вдали сливались в одну светящуюся полосу.

Я никак не мог успокоиться. У себя, в своей темной комнатке, заново переживал события этой ночи... Сон никак не шел ко мне.

В голове все время прокручивались одни и те же сцены, образы. Они не исчезали, даже если я открывал глаза, и продолжали жить во мне. Я видел светящийся треугольник фар, серую дорогу, ряды мастиковых деревьев и ясно различимый силуэт, кинувшийся мне наперерез. Я тогда и опомниться не успел... Всю свою волю я направил на то, чтобы резко затормозить, невероятным напряжением мускулов воспротивиться неизбежному. Я снова чувствовал удар... И опять в мятущемся сознании, причиняя адские муки, возникал вопрос: что с ней?

Разбитый скрипичный футляр... И всякие мелочи, на которые я тогда и внимания не обратил. Но они тоже остались у меня в памяти и теперь, в густой темноте вдруг появились перед глазами... Я видел разбросанные по асфальту ключи, обрывки струн... Красную подкладку футляра...

Наконец я стал засыпать, погрузился в глубокий сон, сквозь который урчало Средиземное море.

Утром, как обычно, меня разбудили ретивые слуги. Их было трое. Неряха Техеро, ныряльщица Пилар и Пабло, дурачок-подросток, который делал всего понемногу, но в основном утихомиривал папашу Патрисио, когда тот слишком злоупотреблял мансанильей.

На заре все трое убирались в столовой и распевали душераздирающие фламенко, от которых я всегда спасался на пляже. В то утро, едва открыв глаза, я понял, что беспокойство мое за ночь не иссякло. Снова начали одолевать всякие тревожные мысли.

Я соскочил с кровати и босиком кинулся в комнату незнакомки.

Трое слуг с удивлением уставились на меня: они еще ни о чем не знали.

– Amigo? – поинтересовался Техеро.

– Да...

Я толкнул дверь.

* * *

Она уже проснулась. Сидела на кровати, прислонившись к побеленной стене спиной, и разглядывала царапины на руках.

Услышав стук открываемой двери, она подняла голову, и в первый раз я увидел ее глаза.

Какого-то рыжеватого цвета со множеством золотистых прожилок. Умные глаза на красивом лице – похоже, природа ей ни в чем не отказала!

Она смотрела на меня. Наверное, не понимала, почему в эту крошечную комнатку вдруг ворвался какой-то человек в пижаме. Я улыбнулся ей, не зная, с чего начать.

И, конечно, сразу же сморозил глупость.

– Вы хорошо спали?

Она не ответила. Горящие глаза словно проникали до самых потаенных глубин моей души. В них читалось явное желание понять, что происходит.

– Я... Это я случайно наехал на вас ночью... Как вы себя чувствуете?

Я вдруг сообразил, что обращаюсь к ней по-французски, и она, скорее всего, не понимает.

В дверном проеме застыли слуги, с удивлением воззрившись на постоялицу, которую до сих пор не видали. Тупое, бледное лицо Пабло начало действовать мне на нервы. Я ногой захлопнул дверь. Солнце проникало через слуховое окошко над головой девушки в комнату. При свете дня ее кожа словно сняла. Я никогда еще не видел такой гладкой кожи, так и хотелось прикоснуться к ней – до того она казалась нежной и теплой.

Я присел на кровать.

– Можно?

Девушка все еще не спускала с меня свой взгляд дикарки, но волнение в ней понемногу улеглось, и теперь она, как видно, чуть успокоилась.

– Что со мной случилось?

Я чуть не подскочил. Она говорила по-французски без всякого акцента.

– Вы француженка?

– Француженка?

Она задумалась, будто не до конца понимая смысл этого слова.

И чуть кивнула головой.

– Да... Француженка...

Наверное, ночью от удара моя собеседница потеряла память. Я снова встревожился.

– Вы ничего не помните?

Она напряглась. Казалось, каждое слово, доходило до ее сознания с большим трудом.

– Нет...

Она явно страдала от того, что не могла вспомнить. Мучительно хотела узнать.

– Этой ночью... на дороге... Вы...

Я не знал, как быть. Нельзя говорить ей о неудавшейся попытке самоубийства. Слова «несчастный случай» казались мне более подходящими.

– Я задел вас машиной. Вы и правда ничего не помните?

– Нет...

– А где вы живете?

Она поднесла руку к голове... На лбу от напряжения появились морщины.

– Не знаю!

– Вы живете в Испании?

От удивления она вздрогнула и недоверчиво пролепетала:

– В Испании? Почему в Испании?

– Разве вы не знаете, что мы сейчас в Испании?

В глазах ее промелькнула смешинка.

– Вы шутите?

– Да нет, не шучу... Мы в Кастельдефельсе, в нескольких километрах к югу от Барселоны. Ну, Барселона... вы что, не знаете?

В горле у меня пересохло. Если она не помнила, что оказалась в Испании, значит, дело плохо.

И я повторил срывающимся голосом:

– Барселона...

– Нет, правда?

Вдруг она неожиданно зарыдала. Безутешно, как ребенок, не скрывая слез.

– Что со мной случилось? Что со мной случилось?

Я положил руку ей на затылок. Шея была теплая, нежная – даже больше, чем я думал.

– Не расстраивайтесь, это у вас шок. Все пройдет... Давайте попробуем по-другому, а то я веду себя, как последний идиот.

Она перестала плакать. В лице лучиком отразилась надежда. Девушка внимательно взглянула на меня.

– Что-нибудь болит?

– Нога чуть-чуть... И голова... И в ушах шумит...

– Это от контузии... Говорю вам, все пройдет... Не бойтесь, я отвезу вас к лучшему барселонскому врачу.

Ее передернуло.

– Опять Барселона!

Да, я вел себя по-слоновьи неуклюже.

– Как вас зовут?

Она покачала головой.

– Но я...

– Что?

– Не знаю!

Я почувствовал что-то похожее на злость. Ну что за невезение! Нет, с этим-то уж мириться никак нельзя.

– Как это не знаете! У всех есть имя... Имя нельзя забыть! Господи, да попробуйте же вспомнить... Как ваше имя? Фамилия? Дюран? Мартен? Буало? Это фамилии понимаете? Вот меня например, зовут Даниель, Даниель Мерме.

Моя вспышка буквально потрясла ее. Она потеряла ко мне всякое доверие. Но больше не плакала. Только низко опустила голову, как будто от стыда.

Я вконец расстроился.

– Простите меня... Просто ужасно, что вы из-за меня так переживаете...

Я погладил ее по волосам. Почувствовал под пальцами шишку на виске. От боли раненая встрепенулась.

– Вам больно?

– Да...

Я осмотрел шишку. Она была большая, лиловая, а сверху черная точка, как отверстие. Как будто через эту дырку и улетучилась ее память.

– Ведь у вас должны быть документы. За границу без паспорта не ездят.

Рядом на табуретке валялись ее вещи. Я порылся в них. Но не нашел ничего путного, кроме носового платка с инициалом "М".

– Ваше имя должно начинаться на "М". Может быть, Мария?

– Мария... Мария... – повторила она.

– Нет, не Мария. Я понял это по тому, как она произносила это имя. Оно было ей незнакомо.

– Подождите, сейчас еще попробуем... Не торопитесь... Может, Мариетта?

– Нет...

– Закройте глаза... Вот так... Сейчас я буду называть вас разными именами, которые начинаются на "М". Может быть, какое-то имя покажется вам знакомым. Правда, Марсель?

– Она открыла глаза.

– Меня зовут не Марсель.

В комнате можно было задохнуться. Я открыл окошко, и шум моря стал громче... У жары тоже есть свои звуки... Самые прекрасные в мире, на мой взгляд... От жары все весело потрескивает, хрустит... Жужжит... И всегда по-разному... Ну просто здорово!

– Послушайте, Мартина...

Жуткая какая-то игра. Я чувствовал себя ужасно. К чему все это может привести? Если столько времени уходит на то, чтобы узнать ее имя, то скольких усилий потребуется, чтобы хоть как-то восстановить в ее памяти прошлое?

– Маргарита?

– Нет...

– Мадлен?

– Нет...

Чем больше имен мы перебирали, тем грустнее становилась она, тем короче звучали ее неизменные «нет».

– Марта?

Теперь она в ответ только покачала головой. А потом, измученная долгой пыткой, прикрыла глаза. И уснула. Я на цыпочках вышел из комнаты и осторожно, приподняв створку, чтобы не заскрипела, закрыл за собой дверь.

 

3

Снова очутившись в большой прохладной комнате, где завтракали другие постояльцы, я слегка растерялся. Все они были испанцы. А мне хотелось поговорить о том, что произошло, но поговорить на моем родном языке. Те же из обитателей Кастельдефельса, кто говорил по-французски, для долгой беседы не подходили. Их скудные познания в этом языке ограничивались лишь несколькими гастрономическими замечаниями.

Папаша Патрисио уплетал свой завтрак, щедро орошая каждый кусок своим любимым красным вином. Он высоко поднимал бутылку с двойным горлышком, и в глотку ему лилась ярко-фиолетовая струйка. Увидев меня, трактирщик кивнул.

– Сеньора, хорошо спать, – объявил он с довольным видом.

– Да.

– Она француженка, – счел нужным предупредить я.

Похоже, это вызвало у него облегчение.

– А-а...

– Да, да.

Я умолк. С ружьями через плечо, в роскошных треуголках показались двое карабинеров, являвшихся по три раза на дню делать обход пляжа. Карабинеры уставились на ноги курортниц в купальниках.

Папаша Патрисио в знак приветствия поднял руку. Все здешние жители, как чумы, боялись карабинеров и всячески старались им услужить. Те уселись за столик, который обслуживался Техеро, и тот своей ленивой походкой направился к ним с двумя стаканами и полной бутылкой.

Патрисио стал что-то неторопливо объяснять им. По всей видимости, рассказывал о ночном происшествии, потому что карабинеры то и дело с интересом взглядывали на меня. В рассказе старика несколько раз прозвучало слово «франсес». Когда он закончил, то сразу же запихнул в рот целую четверть батона колбасы с чесноком, а карабинеры направились к двери, за которой спала незнакомка.

Я пошел за ними. Невольно я стремился защитить ее. Полицейские открыли дверь, но внутрь не вошли. От их мундиров исходил кислый запах пота. Они стояли и молча глядели на раненую. Потом укоризненно взглянули на меня и закрыли дверь.

– Papeles!, – буркнул тот, что помоложе, с шерстяной нашивкой на мундире.

Я сначала не понял.

– Pasaporte!

Я согласно кивнул головой и пошел за своим паспортом.

Они стали внимательно его изучать, потом переключились на международные водительские права и документы на машину.

– Пасапорте де ла сеньора!

– У меня его нет... Я не знаю, кто она...

Жестами и словами я попытался объяснить, что она потеряла память... И рассказал, как все произошло... Они махнули рукой, и я понял, что все в порядке. Потом записали мои данные в какой-то блокнот и отправились допивать вино. Патрисио подмигнул мне.

Вскоре карабинеры вышли из таверны на раскаленный пляж, и я увидел, как их длинные кривые тени заплясали по волнистому песку.

– Очень хорошо, – сказал папаша Патрисио.

Он, как мог, объяснил мне, что карабинерам не было никакого дела до француза, наехавшего на француженку. Главное, чтобы в общественном месте не валялся труп, а все остальное их не касается.

Вздохнув, я отправился в общий душ. Побрился и сменил пижаму на джинсы и клетчатую рубашку. В углу уныло стоял мольберт. Я машинально перекинул через плечо тесемку от ящика с принадлежностями для рисования.

Хозяйка как раз выходила из комнаты незнакомки. Я вопросительно взглянул на нее. Мамаша Патрисио, любезная толстушка, имела, на мой взгляд, только один недостаток: пристрастие к особо жирным блюдам.

Приложив ладонь к своей пухлой щеке, она дала мне понять, что раненая все еще спала. Муж, наверное, посвятил хозяйку в подробности ночного происшествия, и она буквально сгорала от любопытства.

Я вышел из дома. В то утро море было такого зеленого цвета, что даже чем-то напоминало Адриатическое. Натура художника в конце концов взяла во мне верх. Я спустился на пляж и укрепил треногу у самого моря, там, где мокрый песок, но куда не достает вода.

Но рисовать я хотел не море, а живописные строения, пестрой гирляндой окаймлявшие все побережье.

В конце концов еще есть время установить личность моей жертвы. Прежде всего надо было получить заключение врача. После обеда поеду в Барселону во французское консульство. Там мне скажут, что делать. Установление личности не потребует долгих хлопот. У нее наверняка были документы, по которым она въезжала в Испанию. Где-то ведь она должна была остановиться... Наверняка с ней вместе кто-то приехал, они заявят о ее исчезновении.

Не из-за чего терзаться сверх меры... Главное, что на моей совести не будет ничьей смерти.

Я начал рисовать. А когда я рисую, в мире для меня остается только палитра с красками, да еще то, что я создаю в двух измерениях...

Я сразу же увлекся. Удачная мысль – приехать в Кастельдефельс!

Пусть здесь и жарит солнце, и море плещется, пусть из проигрывателей на пляже несутся разные фламенко и фадо, пусть буйствуют яркие краски, но перед моими глазами возникала грустная Испания. В маленьких домиках наверху, над пляжем мне чудилось что-то отчаянно печальное. И купальщики-то были совсем невеселые. В конце концов, может, они и задавали тон всему пейзажу? В старомодных длинных купальниках, безвкусно одетые... Серьезные даже в улыбке лица... Беспокойные, замкнутые... И питаются плохо...

Я писал картину, как спортсмен, последним рывком выходящий за финишную прямую. Сердце отчаянно билось, меня всего трясло, как в лихорадке. Было хорошо и в то же время трудно. Я весь дрожал, смешивая краски из разных тюбиков, добиваясь желанного идеально голубого цвета. Грустной испанской голубизны. Ярко-голубого, банально-голубого, в противовес другим голубым тонам не несущим покой. Иногда возле меня останавливались отдыхающие и тихонько смотрели, как я работаю. Мне эти любопытные взгляды давно уже не мешают. Я не испытываю ни малейшего неудобства от того, что за мной наблюдают, потому что с давних пор привык отключаться от всего, что не составляет предмет моего искусства. Вся моя жизнь в эти бурные мгновения заключается в квадратике холста – источнике наслаждения. Этот квадратик – мое собственное царство, и властвую я там безраздельно.

И все-таки в тот день какая-то особенно настойчивая тень позади меня в конце концов привлекла мое внимание. Сделав очередной великолепный мазок, я обернулся. Это была она. Девушка стояла тут, босиком, непричесанная, в разорванной блузке и с перевязанной рукой и коленом.

Я невольно опустил палитру.

– Вы! Но как...

Она еще была бледна. Кода оставалась такой же гладкой, но цвет ее изменился, как бывает с тканью, слишком долго пролежавшей в сундуке.

– Это тот старик в рубашке... Он показал мне, где вы...

– Вы говорите по-испански?

– Нет... Но он... он понял, что я хотела видеть вас...

Глупо, конечно, но мне ее слова были приятны. От того, что ей нужно было увидеться со мной, сердце мое наполнилось огромной радостью.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да... Только... есть хочется.

– Пойдемте, накормлю вас.

Я сложил тюбики и кисти в ящик.

– Вы художник?

– Да...

Мне хотелось задать ей кучу вопросов, проверить, не вернулась ли к ней память. Но я не посмел.

– У вас талант, – прошептала она.

Взгляд ее был устремлен на полотно.

– Вы так думаете?

– Да... Такой голубой цвет...

Это замечание меня поразило. Я схватил ее за плечи и заглянул в глаза.

– Кто вы? – выдохнул я.

На ясный взгляд набежала легкая тень.

– Не знаю... Вы уверены, что мы в Испании?

– А вы сами этого еще не поняли?

– Поняла...

Она взглянула наверх. Там виднелось длинное белое строение «Каса Патрисио» с зелеными ставнями и большим красным пятном рекламы «Кока-колы».

– Красиво, правда?

– Да.

– В Испании... Я всегда мечтала туда попасть...

Это у нее получилось как бы само собой. Я взял ее за руку.

– Значит, вы вспомнили?

– Нет, почему вы решили?

– Но ведь вы же сказали, что всегда мечтали попасть в Испанию.

Казалось, она изучает что-то в глубине себя самой.

– Нет, ничего не помню. Просто чувствую, что всегда мечтала увидеть Испанию, и все... Я чувствую это, понимаю это, когда смотрю вокруг.

Я вытащил мольберт из влажного песка. Приходилось держать его на вытянутой руке, чтобы не испортить свежую картину. Другой рукой я поддерживал за талию... неизвестную... помогая ей пройти по пляжу.

 

4

Она ела с аппетитом, даже к какой-то жадностью, что при ее обычной сдержанности выглядело довольно странно.

Должно быть, она здорово проголодалась... Этот скрипичный футляр никак не выходил у меня из головы. И вправду удивительно: молодая девушка болтается ночью по испанским дорогам и вместо багажа таскает за собой скрипку. Может, она скрипачка и приехала на сезон поиграть в Коста-Брава? Или ее уволили, и она решилась на отчаянный шаг?

– Откуда вы?

Вопрос прозвучал неожиданно. Я нарочно спросил будто мимоходом, во время еды, в надежде таким образом оживить ее воспоминания.

И она тотчас же ответила, тоже с полным ртом:

– Я из...

Но запнулась. Даже чуть отпрянула, как будто ее ударили кулаком по лицу. И быстро проглотила кусок бутерброда, который мешал говорить.

– Это ужасно, – вздохнула моя безымянная гостья. – Забыла... Все как в тумане... В пелене...

На кончиках длинных ресниц появились две слезинки; я смотрел, как они скатываются по щекам, и мучился от того, что ничего не мог поделать.

Я тихо прошептал:

– Ну, не плачьте, я же с вами...

Довольно самонадеянное, конечно, заявление, однако ничем другим подбодрить ее я был не в силах. Она снова принялась за еду, уставившись на свою чашку кофе, вокруг которой, как звездочки масляно поблескивали маленькие тартинки.

Я грустно посмотрел на нее. Судя по одежде, она была из средних слоев, по крайней мере, из небогатой семьи. Юбку и кофточку, наверное, купила на распродаже в каком-нибудь большом магазине. Надо бы взглянуть на ярлыки... Может, хоть это наведет на какой-нибудь след.

– Можно? – я отогнул воротничок блузки.

Она сидела покорно, безучастно, как больная. Под воротничком был пришит квадратик ткани с надписью: «Магазин „Феврие“, Сен-Жермен-ан-Лэ, департамент Сена и Уаза».

– Вы бывали в Сен-Жермене?

Она не услышала вопроса. Думала о чем-то своем и жевала.

– Скажите: Сен-Жермен-ан-Лэ... Ничего не припоминаете?

Короткое «нет» скользнуло вниз, как нож гильотины. Я не стал настаивать.

* * *

Наконец она закончила свой плотный завтрак, и ныряльщица Пилар провела ее к туалету. Техеро явился убирать со стола. Указав на пустой стул незнакомки, он затем покрутил пальцем у виска.

– Loca!

Я пожал плечами.

Остальные постояльцы посматривали на меня с явным неодобрением. Не знаю, что уж они там себе вообразили, но мое поведение явно не соответствовало местным строгим нравам.

Как все они меня раздражали! Даже сеньора Родригес, и та дулась! А ведь сама тоже не могла похвастать расположением этого общества, потому что каждое воскресенье к ней приезжали мужчины, и всегда разные!

Я вышел из столовой. Мамаша Патрисио, как обычно, готовила к обеду рыбу. На этот раз она даже не ответила на мою улыбку... А дурачок Пабло, когда я проходил мимо, низко опустил глаза.

Боже милостивый! Ну что они себе думают?! Будто я для своего удовольствия стараюсь задавить женщину, чтобы она потом потеряла память и оказалась в моей власти?

Весь кипя от бешенства, я вывел машину из тростникового загончика и закурил испанскую сигарету с горьковатым привкусом горелой травы, ожидая, когда раненая наконец закончит свой туалет.

Вот она появилась под палящим солнцем. Я увидел светлые волосы, собранные на затылке и блестящую, будто совсем новую кожу и остолбенел. Захотелось остановить ее и немедленно начать писать портрет этой изумительной девушки.

Я погудел, привлекая ее внимание. Она козырьком приставила ко лбу перебинтованную руку и заметила меня... Я открыл дверцу.

– Садитесь...

– А куда мы поедем?

– В Барселону.

Упавшим голосом она повторила:

– Барселона.

Мне показалось, что она все еще до конца не верит, что мы в Испании.

– Попробуем немного прояснить ваш случай...

– А как?

– Поставим в известность французское консульство и испанскую полицию... Не свалились же вы, черт побери, с неба! А даже если и так, то при этом все равно кто-нибудь да присутствовал!

Она виновато улыбнулась, и от этой улыбки мне стало еще хуже, чем от ее слез.

– Правда, странно, что со мной произошло?

– Нечасто, конечно, такое случается, но все-таки подобные случаи бывали, и не раз...

Машина запрыгала по ухабистой дороге, что вела через сосновый бор к шоссе. Мы медленно продвигались вперед, поднимая за собой целые столбы желтой пыли. Даже цвет машины изменился. Теперь она больше походила на раскрашенный для маскировки бронетранспортер. Пыль забивалась в глаза, в горло, вызывая кашель. Наконец мы выбрались на асфальт.

Деревья по обеим сторонам дороги были все в цветах, повсюду щебетали птицы. Мимо нас то и дело с диким лязгом проезжали какие-то древние удивительные автомобили.

– Красиво тут, – заметила моя жертва.

Она с интересом глядела вокруг, жадно вбирая в себя новую, такую необычную для нее жизнь.

А я подумал, что, возможно, в это самое время в тысяче двухстах километров отсюда, в Сен-Жермен-ан-Лэ кто-то вспоминал об этой женщине.

Я взглянул на нее. Солнце озарило одну сторону ее лица, вычертив точеный профиль. Если она и сейчас так хороша, то какой красавицей будет, когда все образуется!

– Мне хочется написать ваш портрет.

Она повернула в мою сторону задумчивое лицо.

– Зачем?

– Но у вас такая интересная внешность...

Казалось, она очень удивилась.

– Да, да! Ваше лицо должно вдохновлять всех артистов... Можно нарисовать его, написать о нем или сыграть... Не знаю, понятно ли вам, о чем я говорю...

– Я поняла, что вы хотите сказать, но не могу поверить, чтобы мое лицо...

– Но ведь это так и есть...

По дороге попался свинарник: от отвратительного запаха горячего навоза чуть не стошнило... Потом появилась развилка: ответвление дороги вело к барселонскому аэропорту. Я инстинктивно кинул взгляд на другое шоссе, стараясь отыскать обломки скрипичного футляра. Нет, ничего не было видно. На дорогах ведь все так быстро меняется! С тех пор, как случилось происшествие, здесь побывало много людей. Первые прохожие, наверное, подобрали обломки инструмента, а потом автомобили окончательно раздавили колесами то, что оставалось от него.

Мы доехали до плаза де Эспанья. Мусорщики как раз заполняли запряженные осликами тележки и поливали тротуары. В этом уголке большого города приятно запахло влагой.

На перекрестке полицейский в белой форме и каске, словно автомат, регулировал движение.

Я подъехал и остановился.

– Вы говорите по-французски?

– No.

– Do you speak english?

– Yes.

Позади отчаянно зазвенел кремовый трамвай. Полицейский сделал ему знак подождать. Я спросил, как проехать к консульству Франции, и он указал дорогу.

Моя спутница заметила слева арены на плаза де Эспанья.

– Это арены?

– Да.

– А я думала, они другие... Ну, как-то больше похожи на римские. А эти как цирк, правда?

Когда я впервые попал в Барселону, у меня сложилось точно такое же впечатление.

– Правда.

– А вы бывали на корридах?

– Каждую неделю езжу.

– Ну и как?

– Если любишь такие зрелища, то просто замечательно. Ведь художник не может их не любить...

– Мне тоже хочется посмотреть корриду...

– Завтра как раз будет одна на плаза Каталан. Я свожу вас.

Вырвавшееся обещание удивило меня самого. Я ведь только хотел поскорее отыскать для этой девушки, словно выпорхнувшей из ночи, соответствующую ячейку в обществе, которую она занимала перед тем, как броситься под колеса моей машины... А тут вдруг чуть ли не планы на будущее с ней стал строить! То собирался писать ее портрет, то приглашал на состязания тореро...

Она задумалась. На улицах почти не было машин. Десять часов – это для Испании еще раннее утро.

– Вы зарабатываете живописью?

– Да... Редкий случай... я знаю. Но мне повезло: в прошлом году один туз прямо влюбился в мои картины. Галерея мной заинтересовалась, и мы заключили контракт. Платят, конечно, не ахти, но достаточно, чтобы заниматься живописью и не думать, как заработать на кусок хлеба с маслом или как оплатить счет за газ... Вот и путешествую... Люблю здешнее солнце... Вот это настоящий свет!

– Вы как Ван Гог!

Просто непостижимо! Не знает, как ее зовут, а вот Ван Гога помнит! Нелегко будет найти психиатра, который разберется в лабиринтах ее подсознания!

Мы подъехали к зданию с французским флагом. Я помог ей вылезти из машины и провел в ворота, возле которых стоял на страже довольно добродушный полицейский. Он как раз скручивал сигарету из черного табака.

Я велел девушке подождать в приемной, а сам отправился к консулу. Лучше было поговорить с ним наедине, чтобы не приходилось каждую минуту подбирать слова. Консул оказался мужчиной неопределенного возраста. На улице, я бы ни за что не отличил его от испанца. Консул держался любезно, но холодно, и вид у него был недовольный. Наверное, он был из тех людей, которые, завидев посетителя, немедленно включают свой хронометр, ожидая его ухода.

– В чем проблема?

Я подробно рассказал ему о происшествии. Он слушал, не прерывая, только время от времени бросал взгляд на часы.

Когда я наконец умолк, консул чуть заметно покачал головой.

– Это не относится к моей компетенции, – заявил он.

– Простите?

– Ничто не доказывает, что эта женщина-француженка.

– Но господин консул, она говорит только по-французски, и одежда ее была куплена в парижском пригороде!

– Все это не может служить доказательством.

– Но ведь, господин консул...

Но он прервал меня, отрезал тоном, не допускающим возражений:

– Заявите о происшествии в свою страховую компанию. Я разозлился.

– Страховая компания не возьмется устанавливать ее личность. Не одна же она живет на свете! Кто-то, наверное, ее ждет!

– Обратитесь в здешнюю полицию... Хотя, подождите, я сам этим займусь.

Он снял трубку и набрал номер... На том конце провода ответили. Консул стал что-то говорить по-испански. Время от времени он, прикрывая трубку рукой, задавал мне вопросы:

– В каком месте произошел несчастный случай? Как ваше имя? Где вы остановились? Приметы потерпевшей... А может, отвезете ее в больницу?

Я подробно отвечал, но на последний вопрос отчеканил очень сухо: «Нет».

Консул поговорил еще немного, а потом бросил трубку на рычаг.

– Ну вот, остается только ждать. Если появится что-нибудь новенькое, власти вас предупредят.

– Я хотел бы, чтобы эту девушку осмотрел хороший врач. Не знаете ли здесь такого?

Он что-то написал на листке из блокнота.

– Надеюсь, доктор понимает по-французски? – проворчал я.

– Не беспокойтесь, он учился в Париже...

– Прекрасно, благодарю вас...

Дипломат проводил меня до приемной. И там прямо остолбенел, увидев мою потерпевшую. Наверно, и не предполагал, что она может быть так красива, а теперь вконец растерялся.

– До свидания, господин консул...

Я подхватил незнакомку под руку и потащил ее на улицу. В конце концов все эти проволочки были мне даже на руку. Что-то не хотелось так скоро расставаться с ней.

 

5

Она подождала, пока мы уселись в машину, и только тогда спросила:

– Ну как?

– Заявил в консульство. А консул позвонил в полицию... Похоже, теперь они будут проверять все случаи исчезновения людей. Наверное, разошлют по гостиницам описание ваших примет. Надо подождать...

– А что же мне пока делать?

– Позировать, я же говорил вам, что хочу написать ваш портрет...

Она ничего не ответила, и я тоже молча повез ее к доктору Солару. Она заметила на двери типично испанского домика медную табличку и все поняла. Но на лице ее при этом не дрогнул ни единый мускул.

Нас встретила полноватая служанка. Я сказал, что мы от французского консула и хотели бы как можно скорее увидеться с доктором. Я даже заготовил заранее по этому случаю несколько испанских фраз, и служанка, видимо, поняла. Она провела нас прямо в шикарный кабинет и посадила рядом. Обоим нам было очень не по себе. Врач не появлялся добрых пятнадцать минут. Наверное, ванну принимал, потому что вошел с мыльницей в руках, а за ушами у него еще виднелись следы талька. Доктор оказался крепким и смуглым седовласым стариком. По-французски он изъяснялся превосходно, хоть и с сильным акцентом.

Я снова стал рассказывать, как все произошло. Кажется, моя история его заинтересовала. Он принялся тщательно осматривать голову девушки.

Закончив осмотр, доктор отвел меня в сторону.

– Не думаю, чтобы потеря памяти наступила вследствие травмы. Удар по голове, если судить по кровоподтеку, был довольно легким. Мне кажется, эта женщина еще раньше перенесла какое-то нервное потрясение, или же волнение в момент аварии вызвало психический шок...

– Что можно сделать, доктор?

Он и сам бы хотел это знать. И не стал притворяться.

– Мы имеем дело с таким случаем, где медицина вынуждена продвигаться наощупь. Думаю, ей необходим покой. Через некоторое время, если не появятся какие-нибудь проблески сознания, попробуем электрошок.

– Скажите, а как вы сами считаете?

– Честно говоря, не знаю. Возможно, память понемногу вернется к ней. Конечно, если бы она увидела близких людей или знакомые места, выздоровление пошло бы быстрее...

В общем, выходя от доктора, мы знали не больше, чем когда входили туда.

Пришлось ехать обратно, в сторону «Каса Патрисио».

– Это навсегда, правда? – вдруг спросила она, когда я сворачивал с шоссе на пыльную дорогу.

– Совсем нет... Не терзайтесь понапрасну... Живите себе, и все.

Она кивнула. Смирилась со своей участью.

Перед домиками, что побогаче, стояла странная повозка. На тележке, увешанной увядшими гирляндами, неумело размалеванное механическое пианино натужно играло старые, надоевшие мелодии. Какой-то человек устало крутил ручку. Сзади на тележке женщина качала младенца, покрытого гнойными струпьями. У женщины были длинные черные спутанные волосы, а лицо ее выражало такое отчаяние, какого я еще никогда не видел.

От музыки, да и от самой этой повозки веяло непередаваемой грустью. Даже в помпончиках, украшавших уши ослика, было что-то тоскливое.

Я остановился. У моей спутницы на глазах выступили слезы. Она расстроилась, и это меня слегка утешило – значит, сердцу ее было доступно чувство жалости. Ее взволновало чужое отчаяние, и в этот момент она сама мне показалась такой жалкой, что к горлу подступил комок.

– Вот я и начал узнавать о вас что-то новое, – прошептал я. – Я уже знаю, что вы красивая и добрая. Два основных качества, которые художнику и мужчине хотелось бы найти в женщине.

 

6

Я поставил машину под тростниковый навес.

– Пойдемте...

Она пошла за мной. Мне было немного не по себе возвращаться в «Каса», но, к счастью, постояльцы в этот час загорали на пляже, а чета Патрисио хлопотала на кухне. Сильно пахло раскаленным маслом. Я подумал, что, наверное, в этой стране окончательно потеряю аппетит.

Девушка остановилась посреди столовой. Она смотрела, как Техеро выкладывает столовые приборы на скатерти сомнительной чистоты. Он старался делать вид, будто нас не замечает.

Я тронул ее за руку.

– У вас одежда вся в пыли... и порвалась. Надо будет купить что-нибудь новое в Барселоне... Завтра займемся этим. А пока могу одолжить брюки и рубашку. Они, конечно, будут вам велики, но ничего не поделаешь!

Мне показалось, что переодевание ее даже позабавило. У меня нашлись очень узкие джинсы и синяя матроска... Все это было ей велико, но в широких одеждах она тоже стала похожа на художницу. Они ей шли.

Женственность все-таки взяла в ней верх. Она остановилась перед старым зеркалом в баре и начала поправлять волосы.

– Хотите, прямо сейчас начнем ваш портрет?

– Да.

Похоже, это доставило ей удовольствие. Она даже покраснела.

Я пошел к себе за красками и кистями. Поставил на кровать полотно, над которым работал раньше и выбрал чистый белый холст средних размеров.

Ничто так не тревожит художника, как чистый холст. Как будто это окно, распахнутое в бесконечность, в котором неожиданно появляются самые удивительные вещи.

Я знал одно спокойное местечко вдали от пляжа, в сосняке. Песок под соснами был усеян смолистыми шишками, повсюду, не умолкая, трещали цикады.

Я расчистил место от шишек и глубоко воткнул в песок мольберт, поставив его низко, чтобы можно было работать, стоя на коленях. По-моему, это идеальное положение для художника. Сразу увлекаешься и можешь полностью сосредоточиться. Есть даже такое упражнение, чтобы собраться с мыслями: его выполняют как раз стоя на коленях.

– Сядьте на песок.

Она опустилась на пыльную землю.

Вы когда-нибудь видели, как падает лоскут шелковой материи? Он словно описывает в воздухе изящную дугу. Так и моя модель...

– Двигаться нельзя? – спросила она.

– Почему нельзя? Пожалуйста... Это не имеет никакого значения...

Но она так и осталась сидеть неподвижно, повернувшись ко мне в профиль и глядя чуть искоса.

Я взял жесткую кисть и сделал первый черный мазок.

Всегда начинаю свои картины с черного. Мне кажется, это каркас всего произведения. Обычно я делаю рисунок черными крупными штрихами, а затем, как на остов, наношу краски. Цветные узоры медленно покрывают первоначальную основу.

Она получилась у меня сразу. Знаете, иной раз хватает одного единственного мазка, чтобы отличить полотна настоящего художника.

На белом прямоугольнике холста вдруг появилась девушка. Выходило похоже, да еще как! Как будто я проник в самую глубину ее существа. Ее черты, выступающие скулы, внимательные глубокие глаза... и еще спокойная грусть, тихое отчаяние.

Я вошел в азарт. Не знаю, сколько часов подряд я все наносил и наносил краски на холст. Ничего вокруг себя не видел, потерял ощущение времени, забыл, где нахожусь, и совсем не думал о своей модели, как о живой девушке. Я только старался выделить, передать то, что было перед моими глазами. Она поддавалась, понемногу меняя саму свою личность, становилась той, какой мне хотелось ее видеть. Я уже не различал, где натурщица, а где портрет. Как будто я взял живое существо и претворил его в образ, наделенный безграничными возможностями.

В конце концов рука у меня затекла, ноги не слушались. Отложив кисть, я растянулся на горячем песке. Лежал, закинув руки за голову, вытянув ноги, и слушал, как бьется сердце Земли. В мелком сероватом песке будто растворилась летняя испанская жара и теперь медленно проникала в тело.

Рядом послышался какой-то шорох. Подошла она. Села, поджав под себя ноги, и тень от ее вытянутой руки распласталась по земле, как тень от крыльев птицы. Ее рука погладила меня по голове. Пальцы опустились мне на волосы, начали тихонько перебирать их.

Я приподнялся. Протянул руку и прижал ее к себе. Она приникла к моей груди и застыла в неподвижности. Ее тело было еще горячее, чем песок. Мы долго лежали, не двигаясь. Я ни о чем не думал. Просто был счастлив...

А потом она шепнула:

– Скажите мне «Марианна».

Хотите верьте, хотите нет, но это я догадался, что ее так зовут. По тому, как она сказала, я сразу понял: это ее имя.

Я обнял ее за шею и прямо в губы прошептал:

– Марианна...

По носу у нее скатились две слезинки:

– Меня зовут Марианна...

– Как это вы вспомнили?

– Сама не знаю... Наверное, оттого, что вы меня обняли. Мне захотелось, чтобы меня так называли.

– Красивое имя.

Я глядел на ее губы и очень хотел прижаться к ним своими. В этом желании не было ничего чувственного. Я поцеловал ее. Она так и не разжала губ, нежных и упругих.

– Марианна!

Именно с этой минуты я полюбил ее. Как будто, бы прозвучал выстрел стартового пистолета и началась гонка. Любовь моя была тем сильнее, тем восторженнее, поскольку обращена была к совершенно новому существу. Осуществилась вечная мечта всех мужчин: влюбиться в женщину, начисто лишенную прошлого. В женщину, для которой все начинается с тебя.

И правда, жизнь для нее началась с прошлой ночи. Все, что было раньше, касалось другой Марианны, погибшей под колесами моей машины.