Я долго плакала тем вечером, запершись в своей жалкой комнатенке. Мне казалось, что я стала вечной пленницей Леопольдвиля, а моя судьба отныне и навсегда будет связана с заводом, пьяными от вина и усталости людьми, едким запахом капусты и телевизионным экраном, перед которым, сдвинув в одну линию продавленные стулья, неизменно сидим мы — мама, Артур и я.

На другой день у Риделя я машинально выполняла свою работу. В ней не было ничего сложного. Мы выпускали автомобильные сиденья. Я работала «на отделке», нашивая на края сидений пластиковые полоски. В шесть часов у меня возникло было намерение пройти перед домом Рулендов, но я сдержала себя. Отныне моя дорога будет пролегать через железнодорожный переезд с текущей сквозь него толпой рабочих, в удушливых синих выхлопах веломоторов, в их треске, разрывающем мне голову.

Я пришла домой раньше обычного. И вот тогда-то, поверьте, сердце мое чуть не перевернулось!

У нашего дома стояла автомашина Руленда. Она занимала почти всю дорогу. Проходя мимо, я дала оплеуху малышу Куенде, сыну наших соседей напротив, пытавшемуся на пыли, покрывающей прекрасный кузов, написать «дерьмо».

Я рванулась в дом, как безумная. Месье Руленд сидел на лучшем стуле (ветеране на гнутых ножках, доставшемся нам от бабу), в сдвинутой на затылок шляпе. Мама стояла перед ним с натянутым видом. Обычно она любит расфуфыриться, но была как раз пятница, ее день стирки, и она обрядилась в старую рваную блузу, повязав талию куском матрасной материи вместо фартука. Богатый вид, ничего не скажешь!

Мне было стыдно за бак с бельем, выплевывавшим пену на плиту, стыдно за жалкую обстановку, за абажур из бисера, засиженный мухами; мне было стыдно, признаюсь, и за заячью губу матери.

— Смотрите-ка! Вот она, собственной персоной!

И не давая мне раскрыть рта, негодующим тоном спросила:

— Это еще что за история, Луиза? Ты ходила к этим дамам-господам предлагать свои услуги?

— Да.

— Почему ты мне об этом не сказала?

Я пожала плечами. Месье Руленд смущенно улыбался. Чтобы подавить стыд, я взялась за него.

— Откуда вы узнали, где я живу?

— От табачного торговца напротив моего дома. Он сказал, кто вы…

— Зачем вы приехали?

— Мы обсудили вместе с женой и хотим нанять вас.

Я была неспособна ни о чем думать. Не знаю, случалось ли подобное с вами — ощутить такое настоящее, такое полное, такое всеобъемлющее счастье. Я была на седьмом небе, купалась в благодати…

— Вы нанимаете меня?

— Если вы по-прежнему согласны, да?

Его акцент был подобен музыке, во всяком случае той, что лилась из его переносного приемника с длинной антенной.

— Луиза, ты ненормальная! У тебя неплохое место на заводе Риделя… Ты на хорошем счету…

Уж мама-то не даст ослепить себя прекрасным автомобилем или черной соломенной шляпой месье Руленда. Она стояла двумя ногами на земле, по ее выражению, и считала, что служанка — не самое блестящее занятие, да и работа у американцев ничего не сулит в будущем: в один прекрасный день они уедут к себе и оставят меня на бобах.

Только ведь я думала совсем о другом. Я уже представляла, как отплываю вместе с ними на борту «Либерти», чтобы наводить глянец на их обувь в Америке.

— Я хочу у них работать, мама!

Никогда еще я не говорила с ней подобным тоном. Ее сморщенная и изуродованная стиркой рука теребила кусок матрасной ткани на животе. Она бы с удовольствием закатила мне затрещину. Как ей удалось сдержаться, до сих пор не знаю. Теперь, после всего, что случилось, я говорю себе: ударь она меня в тот момент, она бы совершила самый прекрасный в жизни поступок.

Я повернулась к Руленду. Он завернул рукава своей матерчатой куртки, как если бы это была какая-нибудь вульгарная рубашка. На запястье он носил массивные золотые часы, уступавшие, однако, в яркости его рыжим веснушкам.

— Скажите же что-нибудь, месье Руленд! — стала умолять я.

Он был американцем и сказал именно то, что следовало сказать американцу в подобном случае:

— Сколько вы зарабатываете на заводе?

Мама опередила меня.

— Тридцать тысяч франков!

Это была неправда. Во всяком случае, не вся правда. Я получала эту сумму, когда устраивались автомобильные салоны, когда подваливала работа и оплачивались дополнительные часы, но, как правило, я зарабатывала от двадцати двух до двадцати пяти тысяч франков в месяц.

Он поискал сигарету в кармане. Мне кажется, его манера закуривать больше, чем все остальное, подействовало на мать и решило дело. Он коротко чиркнул спичкой о каблук и та вспыхнула таким пламенем, какого вам никогда не удастся добиться, закури вы обычным способом.

— Я даю тридцать тысяч с питанием, идет?

Мама не знала, что еще сказать.

— Знаешь, — зашептала я, — я всегда смогу вернуться на завод, если дело не сладится…

На том и порешили. Мама пожала плечами, давая понять, что согласна, а потом вздохнула:

— Посмотрим, что еще скажет Артур.

От него действительно можно было ждать чего угодно. Думаю, он сочувствовал коммунистам, а на проспектах, которые нам доставляли, огромными буквами значилось, что американцы — палачи негров, эксплуататоры рабочих и поджигатели войны. Я никогда не знала, что означает «поджигатели», Артур знал не больше моего, но он выкрикивал это слово так громко, как если бы сам его выдумал!

Узнав новость, он заявил, что если я пойду к америкашкам, ноги моей не будет в его доме, прибавив и кое-что похлеще. Только в этот раз он был трезв, и я готова поспорить на что угодно, что такая слабая натура, не опустив нос в стакан, не способна выдержать натиск двух женщин. Артур, в конце концов, уступил, тем более, что по телевизору собирались передавать американскую борьбу кэтч (Бетюнский Палач против Доктора Кайзера), и он ни за что не пропустил бы это зрелище.

На другой день я взяла расчет у Риделя. Месье Руленд предупредил, что его жена будет ждать меня целый день. Я отнесла зарплату матери, которая удосужилась улыбнуться, и бросилась к американцам. Я чувствовала себя так, будто держала курс на Нью-Йорк, и когда заметила мадам Руленд на крыльце, мысленно спросила себя, уж не вижу ли воочию статую Свободы.