Наконец я узнаю, что существует вне этого погреба. Я иду, наконец! Это хорошо. Кровушка течет по жилушкам. Мышцы похряскивают, но работают. У меня вдруг возникает маленький глоток доверия к жизни. Робкий гимн заполняет естество, подобно молитве.
Низкий коридор, искривленный как Квазимодо, зловещий и еще более грязный, чем погреб. Он заканчивается лестницей с узкими и скользкими ступенями в ямках от употребления посередке. Клянусь, мои обожаемые, что мы находимся в гнусностаром бараке!
Карабкаемся по лестнице. Она винтится, как в колокольне. И никак не кончится. Ну и гнусная хижина.
Выползаем в широкий коридор, выложенный кирпичиками. Он приводит в холл с множеством створчатых дверей в комнаты. Прямо маленький замок, ребята, но замок, пораженный тлением. От штукатурки на стенах остались лишь воспоминания. Витражи готических окон зияют пустотами, повсюду плесень.
Меня вталкивают в громадную комнату, где монументальный камин занимает почти всю стену. Фуасса загибается на старой кушетке в стиле барокко, с ножками в виде львиных лап. Он выглядит по-прежнему без сознания. Ему приспустили штанцы для восстанавливающего укола, и несчастные ягодицы грустно обвисают, как растекшиеся капли растительного масла. Кроме кушетки, есть еще сиденья и стол. Меня толкают в кресло. Падаю расслабленно. Мясцо-то поотбилось. Настолько велика слабость, что ноги говорят "браво".
Троица разглядывает меня так пристально, что сердце зудит. У гориллы в горсти автомат. Ясно, что это его любимый рабочий инструмент. Блондинчик, наоборот, спрятал аппарат для производства горячих вафель и, руки в брюки, тихо насвистывает, созерцая меня.
— Если для портрета, — говорю я ему, — лучше рисовать в три четверти. Это мой лучший ракурс.
Он даже не мигает. Никогда не видел менее болтливого фраера.
— Месье, — говорит он резко металлическим тембром, — я был бы очень признателен вам, если бы вы дали мне формулу, которую вы только что нашли.
Ваш столь любимый Сан-Антонио, дорогие мои, собирает все силы, чтобы сыграть великую сцену на двоих.
— Формулу? Черт меня побери, если я понимаю, о чем вы говорите!
Он указывает на маленький динамик на столе. Провод от него зигзагит по потертому ковру и теряется в щели на полу.
— Бесполезно блефовать, в погребе установлен микрофон, и мы слушали все ваши разговоры.
Я принимаю вид, позаимствованный у приказчика, работающего у ростовщика.
— Но… В самом деле, я не понимаю, о чем речь.
— Вы запомнили формулу перед тем, как проглотили бумагу.
Я захлопываю пасть сразу. Я бы это сделал, если бы все было правдой, не так ли?
— Или вы ее напишете, — говорит он. — Или мы попробуем достать ее, пока пищеварение не совершило свою работу!
Вы слышали, то что я слышал, друзья мои? И вы, так же как и я, усекли, что означает эта угроза? Изымание, как предлагает осуществить кто-то типа профессора Бар-нарда, оставив призрачный шанс пациенту.
Я устраиваю приватную конференцию, в конце которой принимаю единогласное решение: "Необходимо что-то предпринять".
И быстро!
Если нет, то в каркасе дорогого, прелестного, приятного Сан-А возникнут сквозняки. Эти люди, что заметно так же, как солнечное затмение на полуденном пляже, без колебаний вскроют мне зоб до самого кладбища бифштексов, чтобы достать то, что я, так сказать, проглотил.
Но что делать? Автомат в двадцати четырех сантиметрах от моего хлебала, я выбрирую при мысли, что останусь здесь совсем без вибраторов, и их трое, не спускающих с меня глаз.
Бывают в жизни моменты, которые стоит вычеркнуть из календаря, клянусь. Мысль о моей храброй Фелиции дает допинг. Я представляю ее в кухне, готовящей деликатесы в ожидании меня. Следящей за садовой калиткой, ждущей телефонного звонка, спрашивая себя, где же запропастился ее большой ребенок. Отважная мама, я не могу тебя разочаровать. Можно ли представить меня, возвращающимся домой вперед ногами, с требухами, обернутыми вокруг шеи? Нет, это не серьезно.
— Хорошо, — вздыхаю я, — я вижу, вы сильнее. Могу ли я спросить, что станет с моими компаньонами и со мной самим, когда вы получите формулу?
Юный блондин задумывается, затем мурлычет:
— Мы вас снова закуем и испаримся, оставив немного пищи.
— И кто же нас освободит? Сторож помещения или дед Мороз?
— Скорее дед Мороз, — говорит блондин, — это вопрос везения и невезения для вас.
Размышляю, правду ли он говорит. Я почти верю ему. Почему? Не знаю. Что-то подсказывает мне, что, если бы я мог снабдить его этой сучьей формулой, он действовал бы именно так.
Только вы сами знаете, эта формула записана на белом облаке, которое дрейфует в данный момент над мысом Горн!
— Я вам верю, — говорю я с максимальной сдержанностью. — Дайте, на чем писать…
Блондинчик берет с комода бювар, смонтированный с альбомом, с тяжелой верхней обложкой, инкрустированной бронзовым съемным штурвалом, и бросает его передо мной на стол. Затем вынимает из кармана элегантную авторучку из настоящего тростника, отвинчивает колпачок и кладет ее на альбом.
— Мы ждем, — говорит он мне.
И как же они ждут, эти пингвины. Шесть глаз буквально приколачивают меня к креслу. Грабастаю ручку, с вялой индифферентностью рассматриваю ствол автомата, заглядывающий мне в душу.
Раз нужно, начинаю писать белиберду.
"Перетрум 69; длицериновая основа с диакретической скоростью 88; двояковогнутая активность поливалентной знатности I; сходящийся свободный эпителий 22…"
Останавливаюсь, как будто ищу продолжение. Тишина повисает фантасмагорической жестокостью. Неподвижность троих приятелей тоже. Внутренний голос шепчет мне: "Теперь, Сан-А, счет на секунды. Ты сумел освободиться от цепей. Надо рисковать по-крупному! Или можешь вставить перо в носопырку — и забавлять зрителей будет слишком поздно".
Но что же придумать? Рассматриваю ручку.
— Провал в памяти? — интересуется блондин с беспокойством в голосе.
— Помолчите, сейчас припомню, — парирую я с видом человека, у коего спрашивают который час, в то время как он заканчивает перемножать в уме двенадцать миллиардов шестьсот двадцать девять миллионов восемьсот четырнадцать новых франков и двадцать пять сантимов на шестнадцать миллионов шестьсот тринадцать тысяч пятьсот восемь старых франков.
И если не "припоминаю", то, наконец, придумываю!
Вспоминаю, как я был счастлив, выиграв в прошлом году в Лондоне конкурс по метанию дротиков. Я даже должен был участвовать в соревновании за звание вице-под-чемпиона, но срочное расследование заставило меня сняться. Медленно поднимаю ручку, уравновешиваю ее на руке, делая вид, что чешу висок. Изображаю все более задумчивый вид, прицеливаясь на самом деле в правый глаз гориллы-автоматчика. И р-раз! Поехали! Первому жаждущему да воздастся! Перо попадает в глаз типу, который заваливается так быстро, как я никогда не видел, даже в кинобоевиках! Я прыгаю из кресла к автомату. Хватаю его. Пуля что-то шепчет мне на ушко, вторая ласкает мочку, третья задевает подбородок. И затем все кончается. Все кончается, потому что папаша Фуасса выйдя, как по волшебству, из летаргии, пинком направляет стул в ходули блондинчика. Молодчик теряет равновесие и роняет свой шприц. Я же с моим выпрямляюсь. Обслуживаю наиболее торопящихся, то есть начинаю с китаезы, который хочет слинять, и поливаю полукругом.
Выходите, вас ждут! За возмещением издержек просьба обращаться к страховым компаниям!
Желтокожий получает билет в рай и проверят на прочность носом плитки паркета. Блондинчик тоже. Я слишком далеко заложил дугу, и приятель Фуасса нечаянно подвернулся под руку. Устраиваю срочную проверку благородному собранию. Войска состоят из двух холодных туш и двух агонизирующих. Китаец мертв так же достоверно, как основатель династии Минь, блондин очень похож на него. Мужик, которого я наколол на стрелку, находится в такой же коме, как лондонский туман. Со мной шутки плохи, мои дорогие! Стило проникло в орбиту гориллы практически до колпачка. Уклонившись, он упал без сознания лицом вперед, и его вес загнал стрелку гарантированно на 18 каратов. Папаше Фуасса впору молиться за упокой души. Одна конфетка прошибла ему воздуходувку, и он хрипит так, что вызвал бы жалость даже у судебного исполнителя. Второй подарок деформировал грудь. Да, вот человек, который заканчивает жизнь совсем не в духе рантье! Я наклоняюсь и тихо зову:
— Фуасса! Он не врубается.
— Вы меня слышите? Это Сан-Антонио. Фуасса, попробуйте ответить. У него — не иллюзия ли? — слегка подрагивают ресницы.
Губы пытаются издать звук, но ничего, кроме ужасного хрипа, не выходит.
— Нужно, чтобы вы мне ответили, Фуасса. Я вас прошу: сделайте усилие! Достаточно моргнуть. Скажите, все началось с самоубийства Симмона у вас, так?
Он моргает. Затем широко открывает глаза и испускает последний вздох, такой же, как служанка, возвращающая хозяйке фартук после того, как была застигнута в интересной позе с хозяином. Вот и третий!
Я смотрю на гориллу, он откинул копыта.
Итого четверо!
Ситуация, как вы видите, изменилась радикально. Обыскиваю молодчиков, собирая их бумаги, оружие и ключи. К удивлению, их карманы набиты немецкими бабками. Значит, родина папаши Аденауэра является их основной резиденцией, или по крайней мере они там были. Ценное указание. Откладываю ознакомление с бумагами на потом, и спускаюсь в подвал освободить моих приятелей.
Еще из коридора слышу рыдания, стоны, обрывки слов. Настраиваю радар и регистрирую ламентации Толстителя.
— Нет сомнения, Пино, это только что размонтировали нашего Сан-А.
В ответ раздаются рыдания Пинюшара.
— Знаешь, — продолжает Хранитель, — когда я услышал пулевую строчку, у меня была надежда. Показалось, что это он. Его стиль, как говорится, кто знает… Но если бы это был он, то был бы уже здесь, чтобы нас отконопатить, я уверен.
— Теперь уж нет надежды, — слезливится Жалостливый.
— Уходят лучшие, — вздыхает Толстый.
— Все прах и тлен, — углубляет Пинюшет.
— Сегодня ты здесь, а завтра мертв! — сверхуглубляет Толститель. — Сан-Антонио — я могу сказать только одно — это был человек, ты знаешь.
— Я знаю.
— Интеллигентный, умный, благородный…
— Превосходный!
— А способности, я уж не говорю. Лучшая ищейка, которая когда-либо была в Большом Доме.
— О, да.
Я нахожу момент удачным для моего появления. Зачем купаться в словословии? Немного красивых сожалений, а потом опять неси крест повседневных грехов!
Увидев меня, обремененным арсеналом оружия, два приятеля вылупляют зенки. Мастодонт становится фиолетовым, Пинюш — серо-зеленым, и оба балдеют, как два бульдога перед витриной колбасной лавки.
— Я вижу сон, или я сплю? — бормочет Обмирающий.
— Прошу прощения, что не принес жаркое, — говорю я спокойно, — но мясной отдел был закрыт.
Освобождая их от цепей, я рассказываю им о малом дворцовом перевороте.
— Значит, все отбросили когти? — спрашивает Берюрье.
— Да; у меня не было времени на венки для них.
— А что я тебе говорил, Пинюш! Видишь, это Сан-А расплевывался! Я узнал его тактику и его тиктак! — уверяет Шарообразное, умиляясь собственному юмору. — Когда он взбивает сливки, всегда слышно "Рран-рран!" Двойное впрыскивание. Если ты замечал, Сан-А стреляет на двух уровнях. Туда и обратно, с изменением угла прицеливания…
— Слушай, Толстый, — перебиваю я, — запихни в чемодан лекции по баллистике и перемещай живее свою худобу.
— Не говори мне о худобе, я уже усох. Посмотри на мою дерюгу: нужны заклепки, чтобы не сваливалась!
Спотыкаясь, мы выбираемся наверх. Пино и Берю бросают быстрый взгляд на четыре тела в салоне и делают гримасу.
— Он не заплатил мне гонорар, — жалуется Удрученный.
— Сделаешь ему рекламацию, когда сам предстанешь перед привратником Святым Петром, — успокаиваю его я.
— Деньги усопли! — шутит Берю, которого смерть никогда не впечатляет.
— Усопли вечным сном.
— Еще не вечер, — говорю я, — надо предупредить Старика. Мне думается, нас сочли пропавшими!
Произнося это, я подхожу к низкому столику, на котором стоит телефонный аппарат. Аппарат без циферблата. Делаю заключение, что эти молодцы уволокли нас довольно далеко от нашего Балагана. Снимаю трубку и получаю, примо — звук прекрасно работающего аппарата, двазио — звук женского голоса, тризио — тарабарщину зевсовых раскатов. Кажется на немецком. Во всяком случае, речь идет о каком-то германском наречии. Я быстренько отключаюсь.
— Ну и что? — спрашивает Пино, удивленный моим поведением.
— Частная линия! — говорю я. — Попал прямо на их сообщницу. Нужно сматываться, ребята, а то явится солидное подкрепление, противно изображать защиту Форта Аламо на пустое брюхо.
У меня только один собеседник, ибо Толстый лишил нас своего присутствия, а другие присутствующие лишились жизни.
— Где же Мастодонт? — удивляюсь я.
— Ищет пожрать! — пророчествует Пино. Действительно, едва он выдает столь заинтересованное и, может быть, слегка преждевременное суждение, как возникает Толстый собственной персоной.
— Пожалуйте сюда! — говорит он. — Кушать подано, баронесса.
Быстрота и натиск. Мы врываемся в кухню, где, о радость, находим несравненные вещи: окорок, сервелат, хлеб, бутылки с пивом, шоколад, пирожные!
Исступление. Нужно видеть Майти Мауса за работой! Тайфун над Ямайкой! Он заглатывает полдюжины колбасок, как вы глотали бы драже, затем атакует хлебцы, завернув их из предосторожности, чтобы они не простудились, в несколько слоев нарезанного окорока. Он всегда столь придирчив к манерам; что касается количества, тут он может превзойти любого боа, будь то констриктор или нет. Нисколько не отставая, я исследую бумагу, в которую был завернут сервелат. И подскакиваю, как ошпаренный. На бумаге отпечатаны реквизиты колбасника. И что я читаю? Готический шрифт. Ребята, это Германия!
— Что с тобой? — прожевывает Берю.
— Со мной то, что я усекаю неслыханную вещь, сын мой.
— Какую именно?
— Мы не во Франции!
Его Величество Худощавый разражается таким смехом, что выплевывает меж фальшивых сломанных зубов кусок окорока. По стене расплывается значительная нашлепка.
— Не во Франции?
— Нет, Толстый. И я не удивлюсь, если мы в Германии!
— Эй, Сан-А, а может, на твою тыковку все еще действует снотворное?
— Точно говорю! Наш искусственный сон был значительно дольше и глубже, чем мы думали. Они перевезли нас в окрестности Франкфурта.
— Что?
— Посмотри на обертки мясопродуктов. Он разглядывает и пожимает великолепными плечиками.
— Согласен, ну и что это доказывает? Кто-то мог им привезти все это из Германии. Ты думаешь, Тонио, нельзя приволочь оттуда колбасы? Я вот каждый раз, проезжая через Лион, покупаю сосиски. А свежие сосиски — продукт деликатный, не любят перевозки.
Я обрываю его, как обрывают надоевшую нитку.
— Соображайте, ребята: пиво тоже немецкое! Шоколад! И хлеб не похож на тот, что клюют в Париже! Потом еще моя попытка телефонного разговора. Ответила мне телефонистка, но живет она не в Воскрессоне, даю голову на отсечение! Еще: у наших тюремщиков в загашнике были только немецкие деньги. Это меня удивило! У всех трех! Ничего, кроме немецких марок, а? И мебель в этом бараке, вам что, она кажется французской?
Тут уж они заколебались, и Толстый стал чавкать медленнее. Он встает и подходит к окну. Мы находимся в парке. Больше пока сказать нечего. За окном сосны; тоже ничего особенного.
— Надо выяснить! — решает Берю. Он прячет одну плитку шоколада в карман, другую — в рот и выходит.
Я решаю сопровождать его.
Поместье, где мы находимся, весьма велико. Оно занимает по меньшей мере три гектара леса. Перед фасадом простирается широкая эспланада, поросшая сорняками. Пересекая ее, попадаешь в аллею, задуманную для верховых прогулок, но заброшенную и ставшую тропою джунглей. Через двести метров мы выходим к чугунной решетке. Старый колокол с оборванной цепью тихо раскачивается на ветру.
За решеткой проселочная дорога. Только мы хотели открыть ворота, слышится шум мотора, и мы прячемся за куст. Это почтальон. Он проезжает на черном мопеде, гордый, как синяя борода. На нем немецкая форма.
— Теперь ты убедился, святой Томас?
— Что за история! — выдыхает Его Невежество. — По какому праву эти дерьмаки нас экспроприировали? Им повезло, что они подохли, потому что шуточки в таком духе я, Берю, терпеть не могу! Что теперь петрить будем?
Я рассматриваю его. Он не очень-то хохо, наш Ужасный. Вообще-то Толстый не приносит больших доходов муниципальным баням, но иногда ему случается смачивать сопатку и дважды в неделю бриться. Сейчас же он нисколько не чище мусорного бака. А я выгляжу немногим лучше. Да, "отдохновение" в подвале не прибавило реноме французской полиции.
— Надо немного почиститься, — решаю я, — и сваливать. Нет смысла из-за этой истории устраивать тарарам в Германии. Четыре охладевших туши на полу — это слишком, будет скандальчик, если коллеги установят, что эта охотничья сцена — из моей жизни.
— Что ты называешь "немного почиститься"? — спрашивает Маус.
— Побриться, принять душ, если таковой имеется.
— Побриться — согласен, но душевую лейку, добрый человек, ты можешь применить как терку для сыра! Когда идет дождь, и некуда деться, тут не уклонишься от полива, но создавать его себе самому — дево ферсональное!
В этой старой усадьбе нашлась ванная комната. Мои двое приятелей любят воду только для разбавления рюмки перно, и мне не трудно их уговорить пропустить меня вперед. Я делаю генеральную приборку от релингов до ватерлинии, затем хватаю электробритву и стригу газон.
Заканчиваю эту деликатную операцию, когда в дверь начинают барабанить. Это возбужденный Пинюш устроил тарарам. Я выключаю мотор и интересуюсь, в чем дело.
— Заметь себе, что появился вертолет, который явно хочет приземлиться на эспланаде! — говорит он.
Я галопирую к окну и действительно вижу кокоптер на высоте около двухсот метров.
Нет сомнения: это маленькие друзья усопших. Что делать? Смыться? Слишком поздно. Мы на чужой территории. Они обнаружат трупы и предупредят местный курятник. Я принимаю решение, быстрее, чем глазом моргнуть. Я, дети мои, человек, который заменяет электронный мозг, если в сети происходит короткое замыкание.
— Быстро убираем трупы! — рычу я.
— Куда их девать?
— Спустить в подвал, там они лучше сохранятся. Надеваю чистую рубашку, которая, по счастью, нашлась в соседней комнате, и помогаю моим бой-скаутам, в то время как аппарат садится на газон. Деликатная операция из-за колючей ежевики, потому что, как заметил Берю, "вегетативные здесь раскошественные".
Каждый из нас хватает по телу за копыта и тянет их в подвал. Берю успевает сделать две ходки. Закапываем тела в кучу угля, и, из предосторожности, я еще запираю дверь на ключ.
Слышен зов сверху.
— Вляпались! — шепчет Берю. — Мертвяками занялись, а не оружием. У нас даже зубочисток нет для обороны.
Я оглядываюсь: зажаты! Грязные и бородатые морды спутников подсказывают мне идею.
— Вперед! — подбадриваю я их.
И толкаю в погреб, где мы были узниками.
— Что ты собираешься делать? — беспокоится Толстый.
— С этого момента заткнитесь! Ложитесь сюда! Они повинуются. Уже слышны шаги на лестнице, ведущей в подвал. Я быстро одеваю соратникам цепи. Клик-клак! Видели бы вы их морды — со смеху бы померли!
Слышу приближающиеся шаги. Тут я начинаю пинать Берю, по крайней мере делаю вид.
Кто-то что-то произносит по-немецки!
Поворачиваюсь и обозреваю две персоны: мужчину и женщину. Мужчине под пятьдесят, брюнет, очень загорелый, в светлом плаще. У него острый нос и острый взгляд. Женщина высокая, тонкая, яркая брюнетка. Матовая кожа, бледные глаза. На подбородке — маленький шрам формы кофейного зерна, а на шее — странное золотое украшение в виде сжатой кисти, в пальцах которой — рубин изрядного размера. Судя по точному описанию коридорного из "Дуная и кальвадоса", именно эта красотка приходила в отель.
Смотрю на них удивленно. И улыбаюсь.
— Совсем не слышал, как вы вошли! — мурлыкаю я.
— Кто вы? — спрашивает киска.
Что-то подсказывает мне, что иметь дело с ней будет неудобно. Надо играть аккуратно. Во время бритья я изучил фафки блондинчика. Мне известно его имя, возраст и качества (лучшее из которых — быть в данный момент покойником!).
— Друг Эрика, — объясняю я самым естественным голосом. — Я сделал все необходимое для доставки сюда этих типов!
Она переводит спутнику. Тот кивает головой. Девица спрашивает, выгнув брови.
— Где же остальные? Я пожимаю плечами:
— Остальные друзья, или остальные узники? Мне бы хотелось предупредить вас сразу: первые преследуют вторых…
— Объяснитесь!
— Накладочка вышла. Эрик хотел допросить комиссара Сан-Антонио, потому что думал, что Фуасса признался ему… Не знаю, что случилось, но этот чертов сыщик выкинул трюк на свой манер… Думаю, что он сумел схватить автомат Рудольфа. Он освободил Фуасса и увел его… Сейчас они скачут где-то на природе…
— А эти? — требует она.
— Два инспектора, которые сопровождали Сан-Антонио. Этот грязный толстяк так гнусно огрызается, что вынуждает терять контроль за нервами…
И я отвешиваю добрый пендель по портрету Берю.
— Грязный трус! — рычит вышепоименованный. — Только отстегни браслеты и увидишь, как я превращу твое рыло в протухший камамбер.
Я пожимаю плечами, и мы покидаем погреб. Молчание прибывших заботит меня, как уход по-английски. Похоже на молчание смерти. Держат ли их уши мою лапшу? Возможно ли, что Эрик устремился наружу, не предупредив их? Я произвожу гипотезы в таком же темпе, как военный завод производит пулеметы в военное время.
Наверху девица показывает на пол салона.
— Кровь-то везде…
— Фуасса, — отвечаю я, подмигивая. — Вы не поверите, насколько старый краб упрям. Поскольку я француз, Эрик возложил допрос на меня, но сеанс сорвался.
— Он ничего не сказал?
— Ничего! Настоящая рыба… Надеюсь, они его сцапают!
Подхожу к двери и будто прислушиваюсь. Вертолет перед домом замер. Пилот ковыряется в двигателе.
— Ничего не слышно, — вздыхаю я…
— Есть ли новости от хозяина? — спрашивает красотка (ибо она красотка, чтоб мне провалиться).
— Кажется, есть, — отвечаю я. — Эрик был на связи.
Ее вопрос льет бальзам мне на душу, так как указывает, что она мне верит.
— Ну что ж! Дождемся остальных, — решает она. Она садится и вынимает сигарету. Я тороплюсь схватить коробок со стола и поднести ей огонька. Она выпускает голубоватое облако и рассматривает меня сквозь него. Мне кажется, что я не так уж ей не нравлюсь.
— Вы в курсе дела? — спрашивает она, пока человек в плаще пошел поговорить с пилотом.
— Практически нет, вы же знаете Эрика? Он не очень-то разговорчив.
Это разновидность умозаключения, поддерживающая недосказанную ложь, если вы понимаете, что я хочу сказать? Она улыбается и качает головой.
— Он мне даже не сказал, что вы такая красавица, — замечаю я. — Иначе я бы надел выходной костюм для нашей встречи.
Тут, ребята, я получаю взгляд 389-бис из тех, которые заставляют сжиматься сердце и кое-что трепетать.
Она встает и, не говоря ни слова, идет к вертолету. Я вижу, как она ведет переговоры с мужиком в белом плаще. Это больше похоже на военный совет, чем на конгресс синдиката клоунов-иллюзионистов. Сомнения охватывают меня. Бросаю взгляд на оружие. Оно лежит тут, на столе, доказывая, что в общем-то пока мне доверяют.
Я говорю себе: "А что, Сан-А, если ты схватишь большой шприц? Сунешь его под нос дамам-господам. Заставишь пилота пилотировать прямо в Париж на Сене (Франция) и в Большой Дом, заполненный моими, твоими и нашими и проведешь тщательный допрос этой красотки". Но, по правде говоря, проект этот — большой мыльный пузырь. Кокоптер не может переместить более четырех человек, и нет уверенности, что затея удастся.
Девица возвращается. С удивлением я вижу, что человек в плаще залезает в муху-цокотуху вместе с пилотом. Лопасти винта начинают рассекать воздух…
— Они улетают? — восклицаю я.
— Хотят осмотреть местность, поискать беглецов. Давно они отбыли?
— Не больше часа… Она кивает.
— Давненько… Надеюсь, мы преуспеем. Вы впервые в Восточной Германии? — спрашивает она.
Я чуть не поперхнулся. Мы что ж, за железным занавесом? Но на колбасных обертках было написано "Франкфурт". Ворошу свои познания в географии и вспоминаю, что есть два Франкфурта: Франкфурт-на-Майне, совсем рядом с французской границей, и Франкфурт-на-Одере, далеко к востоку от Берлина. Я думал, что мы недалеко от первого. В действительности, мы в восточной зоне. Вот удар, так удар. Тут уж действительно, не поперло. Наверное, они ищут что-то столь важное, раз уж уволокли нас всех так далеко…
— Да, в первый раз, — уверяю я. И нежно улыбаюсь.
— И не жалею о путешествии.
Ее ресницы вздрагивают. Или я ошибаюсь, как говаривал адепт наставления рогов мужьям, приклеивая фальшивую бороду перед тем, как осчастливить собственную супругу, и эта куколка подвержена, и весьма, тому, что называется молдавским клеем к противоположному полу (и потолку). Когда в течение тет-а-тет, вы видите подобный блеск в глазах крошки, можете ставить дневник неизвестного солдата против его вечного огня, что у красотки мощнейшее желание превратить ваш тет-а-тет в живот-на-живот.
Вы же меня знаете уже какое-то время! Вам известно, что нет необходимости посылать мне повестку за неделю вперед с распиской в получении, чтобы я набрал форму для встречи с красоткой.
Придвигаюсь к ее креслу и, без всяких обиняков, запечатываю ее губы. Она не выражает согласия, так как трудновато говорить с полным ртом, но дает понять знаками, что против…
Против того, чтобы я перестал, конечно.
Пока ворчанье кокоптера исчезает где-то наверху, а братва Берю-Пинюш колдобится где-то внизу, я даю мадам доказательства моих любовных концепций. Не буду утомлять детальной номенклатурой, чтобы избавить вас от комплексов, но знайте, однако, что прекрасно получились универсальный сапожок, стягивающая мышеловка и устройство для запечатывания конвертов.
Поскольку она не пресыщается, я предпринимаю дополнительное турне, заканчивая его тевтонским рыцарем — достаточно опасным упражнением с боковым скольжением по холмистым округлостям. Ей нравится.
Сеанс утомил ее совершенно. Она говорит, что это, да еще дорожная усталость (я догадываюсь, что она прибыла издалека) вместе — слишком, и она хочет расслабиться в теплой ванне. Провожаю ее до ванной комнаты. Из предосторожности заглядываю в замочную скважину. Вижу, как она полностью обнажается и забирается в ванну. Опустим ненадолго занавес. Меня ждут другие (дела, разумеется!).
Теперь, когда у меня есть доказательство ее доверия (и какое, не на пять, а на все сто!), я решаю броситься в эту рискованную затею с головой. Тем хуже, если все сорвется. В стиле торнадо, достойном лучшего из вестернов, я влетаю в погреб и освобождаю от цепей моих комиков. Они готовы разорвать меня на части, но я жестом заставляю их заткнуться.
Открываю кладовку, куда мы свалили дорогих усопших.
— Сущий клад для людоеда, — мяукает Берю. Показываю на труп блондинчика.
— Хватайте джентльмена и быстро закиньте его в лес, пять минут вам на это. Быстро возвращайтесь. Я постою на стреме. Закончив, сами наденьте цепи. Если возникнет опасность, я прицеплю что-нибудь белое на окно салона, вы тогда сховайтесь в кустах до тех пор, пока я не дам знать. Ясно?
— Ясно!
Они умеют молчать в серьезных случаях.
А это как раз такой.
Опять выползаю на первый этаж. Моя мышка продолжает омовение, напевая по-немецки. Тут мне приходит на ум, что я упустил возможность осведомиться, как ее зовут. Это правда, не первая крошка, воспользовавшаяся моим расположением, не будучи мне представлена. В реальной жизни, мои милые, социальные условности не столь важны. Ведь не с именем впадаешь в экстаз, а с тем (или той), кто его носит. "Что в имени тебе моем?", это уж не роскошь для воспоминаний или хохмочек. И не столь важно, что обнимаешься в постели или на надгробном камне. Постель — это в какой-то мере гардероб конформизма, где оставляют игрушечный набор лицемерия: титулы, степени, бандаж для грыжи, документы, деньги, драгоценности, сослагательное повелительного, согласие с принципами, претензии, амбиции, верования, прожекты, иногда искусственную челюсть или ножной протез, родину, хозяина, слугу, доход с церковного прихода… Она нивелирует социальную лестницу, превращая ее в бальный паркет, на котором каждый вальсирует, тангирует, твистует, чарльстонит в своем вкусе и по своим возможностям. Она — фундамент человечества, мои дорогие, как пупок — знамя — основа военного парада.
Выглядываю наружу и замечаю моих двух крем-несвежих-брюле, исчезающих в кустах с ношей. В ванной покоренная продолжает исполнять радость жизни и познания меня.
Проходит десять минут, а мои ловкачи не возвращаются, хотя на исполнение похоронной миссии им была отведена половина этого времени Я начинаю дергаться. Дитя любви появляется из ванной, одно полотенце вокруг головы, другое вокруг бедер. Стыдливым жестом (красотки всегда немного опаздывают с этим) она прикрывает прекрасную грудь.
Я говорю, что это преступление, и она прыскает. Затем собирается вернуться в салон и обалахониться. Но этим она лишит моих оруженосцев возможности вернуться. Единственное средство на какой-то момент обезвредить ее: возобновить уроки тирлюмпомпомчика. Необходимо быть на высоте положения иногда. Хватаю ее на руки и делаю рейс до ближайшего лежбища. Это оказывается гостеприимная кровать. Ни простыней, ни одеяла, но я привык побеждать на пыльных тропинках. Красоточка протестует для формы. Она говорит, что это неразумно, что я ее уморю и т. д. и т. п. Она еще добавляет что никогда не встречала такого парня. Я пионер любви, пахарь, сеятель, механизатор и возделыватель, Васко да Гама девственниц, Фосбюри-флоп вверх ног, Флеминг тщательной отделки, Гора экстаза! Она говорит, что я наилучший по использованию темноты со времен братьев Люмьер и тишины со времен префекта Дюбуа.
Похоже, что моя спецраспредсистема работает лучше всех в Европе, и никакой синдикат не может конкурировать с моей инициативой. Я заслуживаю вотума доверия ассамблеи со спецвердиктом Каннского жюри. Следует признать, ибо я приверженец справедливости, что у этой крошки есть все, что нужно для вдохновления доброго человека, у которого серьезные намерения: пышная грудь и осиная талия, бедра как суассонские вазы, ляжки, провоцирующие морской прилив, если их выставить для загара на пляже, нежная янтарная кожа, запах, будоражащий подсознание, и цепкий понимающий рот, чтобы говорить "да", выдыхать "ох", и все такое прочее. Надо вам сказать, что, шаг за шагом, я устроил ей много разных, осмелюсь так выразиться, трюков: преподобная пара, эмалевое колье, а сумочка с вертящимся ядром, как вы догадались, была уже излишком. Для ровного счета я добавил еще: очистку туннеля, пакет упакованных ножек, болгарскую песню, краба-проказника, сумасшедшую таможню, генеральный штаб, кухню ангелов, маленькую дырочку недорого, буриданова осла, голову мула, троянского коня, биде Санчо и особенно — высший смак, нектар наслаждения и наслаждение нектара — стародубецкого странника (рецепт привезен из Польши монахом-капуцином).
С этой крошкой заниматься любовью просто наслаждение.
— Кстати — мурлычу я, — как вас зовут, мое сердечко?
— Эльза, — отвечает она бесцеремонно.
Мы бы ничего больше и не говорили, занявшись опять тем же самым, если бы не возникло характерное жужжание большого комара. Я говорю себе, что пора ноги в руки — и удостовериться в возвращении двух доблестных воителей, но красотка Эльза не из тех, кто дает партнеру ускользнуть втихаря. Она не против спуска в подвал, но при ее участии. От нее никак не отвертеться, приходится отложить визит в катакомбы. Быстрые шаги предваряют явление гуся в белом плаще. Сзади пилот: амбал размером с президентского телохранителя! Первый болтает по-швабски. Моя подружка вздымает брови. Сеанс ее слегка утомил. Под глазами круги, взгляд похож на зашторенное окошечко исповедальни. Ее ноздри сжимаются и углы рта опускаются.
— Что случилось? — спрашиваю я.
Она выжидает секунды три прежде, чем ответить.
— Они что-то заметили недалеко отсюда, в лесу. Мой маятник делает тройной скачок опасности.
— Что именно?
— Да не разглядели из-за деревьев. Кажется, люди.
Это важная информация.
Малый в плаще опять бабуинит.
— Что он говорит?
Она послушно переводит.
— Он думает, что у французских полицейских есть сообщники. Он хочет допросить двоих внизу, может, они что-нибудь знают…
У меня позыв в хрящевом мозгу (как говорит Берю).
Не могу же я отдать на пытки моих двух бедолаг. Кошу глазом на автомат, но вот невезенье, пилот, любящий, видимо, классные игрушки, как раз забавляется с ним. Это тип интеллектуала, который любит добираться до сути проблемы. Двумя точными движениями он разбирает устройство. Он еще и техник. По эффективности жестов можно догадаться, что так же легко и быстро он разберет МИГ-18 или тяжелый танк.
Хмырь в плаще снимает свой плащ, что заставляет меня теперь классифицировать его как-то по-другому, по крайней мере пока он снова не напялит на себя плащ. Под плащом он носит костюм цвета беж.
Германским шагом он прокладывает дорогу в подземлизм, сопровождаемый пилотом. Эльза следует за двумя бравыми тевтонами.
— Идемте! — говорит она, хватая меня за руку.
Против воли тащусь за этими тремя.
Проходим длинным грязным коридором. Достигаем двери камеры. Ужас! Она не заперта, и в погребе никого. По чисто техническим причинам возвращение на землю двух известных космонавтов задерживается. Не остались ли бедные козлята на орбите?
Немедленно тип-в-твидовом-костюме-цвета-беж-который-носил-раньше-белый-плащ начинает орать по-немецки так, что получается очень громко по-германски.
Он секретирует два литра желчи в секунду и испаряет ее мне под нос.
Он хватает меня за обшлага и сильно трясет, в то время как пилот сзади осуществляет подворачивание рукавов по-вьетнамски.
— Да что с ними такое! — восклицаю я. Эльза с нахмуренными бровями бросает мне:
— Вы их освободили!
— Я! — взревел я. — Ну уж, это слишком (и девчонка знает, что я не вру), я же с вами практически не расставался! Моя дорогая, вы последняя, кто может осудить меня!
Она в замешательстве. Она повторяет в уме наши ласковые мгновения…
— Пока я была в ванной…
— Пока вы были в ванной, любезная подруга, я ждал вас под дверью, чтобы снова заключить в объятья. Хотите доказательств? Вы пели! И пели вот это…
Я приблизительно изображаю песню. Такая деталь, похоже, убеждает ее. Уже четверть минуты тип в т. к.ц.б.к.н.р.б.п. (см. выше) квакает безнадежно "вас?". Эльза переводит. Но смягченно. Видимо, она дает гарантии, потому что пилот отпускает меня, а тип… ну, в общем, в известном вам костюме, после того, как снял плащ, перестает вытряхивать из меня пыль.
Он беседует с компаньонкой голосом спокойным, как вода после водопада арии мадам Баттерфляй.
— Как же им удалось убежать? — спрашивает она. Меня посещает мое обычное гениальное вдохновение.
— Прелесть моя, мы должны признать, что наше внимание было ослаблено в течение некоторого времени. Наверное, те, другие, в это время втихаря вернулись… Это, конечно, наша вина!
Это множественное не кажется ей убеждающим единственным, но, тем не менее, мысленно она признает "меа кульпа", выражая мне протест фонетически. Пилот вроде бы потерял интерес к проблеме и вышел в коридор. Тип в костюме исследует замки и качает головой, не очень убежденный. Эльза, в силу женской физиологии, фонтанирует, чтобы повесить лапшу. У нее неспокойна совесть, особенно пониже пояса. Она понимает, что секспустячки во время службы не рекомендуются.
Я жду. Атмосфера скабрезнее, чем шуточки ветеранов войны после юбилейного банкета. Зажигание явно заклинило. Я бы поставил бархатные перчатки против железной руки, чтобы оказаться сейчас на Больших Бульварах.
Твидовый тип выпрямляется, весь в сомнениях. В этот момент из коридора доносится зов. Зовет пилот.
Он указывает на кровавый след на полу перед кладовкой, освещая его маленьким электрофонариком. Эмоции в вольере. Эльза спрашивает меня, есть ли у меня ключ от некрополя. Я отвечаю, что нет. Это не кажется пилоту препятствием. С его габаритами бульдозера ему плевать на закрытые двери. Небольшой бросок! Нажим плеча! Какой нажим! Дверь говорит: "Добрый вечер, дамы и господа, добро пожаловать!"
Световой пучок танцует на трех уложенных трупах.
Затем три взгляда скрещиваются на мне. Я пытаюсь сделать хорошую мину при плохой игре, силясь придумать какую-нибудь историю типа "рыбак, который видел рыбака, который видел рыбу", но трудновато улыбаться, когда у тебя в плавках десять красных муравьев да впридачу горсть обойных гвоздей вместо стелек. Я говорю себе, что ситуация настолько испортилась, что пора тащить ее к зубному и вырывать. Кулак пилота летит к моим зубам. Принимаю этот пирог полной пастью. Даже самые устойчивые жвалы не выдержали бы подобной терапии.
Падаю назад, голова чиркает по грязному камню (решительно, сегодня грязный день). Я вижу роскошный звездный дождь, затем закрываюсь в темной комнате, чтобы проявить негативы трудных испытаний.