Глава I
Продолжая свой путь, я мысленно повторял про себя: «Я осенний сад — надо закопать всю гниющую во мне растительность для того, чтобы она удобрила мое будущее».
Фраза мне казалась занятной. Она была весьма претенциозной, к ней можно было примериваться и так, и этак, прежде чем ее отшлифовать. Одна из тех фраз, которые превращаются в конце концов в мудреный набор слов, и их безупречная расстановка губит главную мысль.
— Похоже, вы чем-то сильно озабочены, старина Бернар!
Я вздрогнул. Стефан сидел в шезлонге неподалеку от теннисного корта, еще более элегантный, красивый и наглый, чем всегда.
В этот день солнце пекло вовсю после сезона дождей, размывших землю и размягчивших души. Частицы кварца на поверхности корта вспыхивали ослепительными искорками в розоватом песке.
Я был настолько поглощен своими мысленными упражнениями в изящной словесности, что не заметил Стефана, и он наслаждался моим удивлением, словно сыграл со мной отличную шутку!
Я подошел поближе. На Стефане была шелковая рубашка кремового цвета, брюки из льняного полотна, итальянские плетеные туфли и, разумеется, шарф от «Гермеса», который непонятным для меня образом подчеркивал его безразличный вид пресытившегося человека.
Он указал мне на кресло рядом с собой.
— Присаживайтесь! Что с вашей рукой? Поранились?
— Какой-то ядовитый укус, ужасно болезненный…
Как только вы попадали на территорию его огромного поместья «ле Мусо», у вас появлялось некое удивительное ощущение полной безопасности. Все здесь казалось созданным для того, чтобы существовать вечно. У Стефана, в его саду, ядовитых растений не было. Его жизнь словно проходила на всегда аккуратно подстриженном газоне! Во всем, что его окружало, угадывались большие деньги. В его жилище не было показной роскоши, но все говорило о богатстве. Я не мог не восхищаться этим молодым человеком, хотя и ненавидел его от всей души. Он был молод, силен, великолепен — такие жили во времена Людовика XIV — и необыкновенно остроумен! Последнее в особенности я прощал ему с трудом. Его колкие шутки неизменно задевали мое самолюбие.
— Надеюсь, вы выпьете что-нибудь со мной за компанию: я как раз собирался сказать Ли, чтобы он принес прохладительное.
— Охотно.
Стефан сделал то, чего меньше всего можно ожидать, находясь в саду поместья на Иль-де-Франс: он вытащил из-под сиденья сигнальный пистолет и выстрелил в воздух. Лесные голуби, шумно взмахивая крыльями, взлетели с деревьев. Спустя мгновение на пороге дома появился слуга-вьетнамец в белой куртке, застегивающейся на плече.
— Принесите нам выпить! — крикнул Стефан.
— Странный у вас способ вызывать слуг — прямо как в Техасе, — пошутил я.
— На таком расстоянии от дома — это единственный способ. Или же надо трубить в рог, — ответил мой хозяин. — Я предпочитаю современный вариант.
Его белые зубы сверкали как кварц на корте. У Стефана было красивое загорелое лицо с правильными чертами. Необычайной синевы глаза придавали ему странное выражение… Он напоминал портрет кисти Модильяни именно благодаря взгляду этих глаз, глубокому, словно небесная бездна. Хотя Стефану едва исполнилось тридцать, его виски чуть побелели, и эта преждевременная седина делала его внешность еще более изысканной. Стефан являл собой чудесное животное, на которое не надоедает смотреть.
Он зевнул, деликатно прикрыв рот ладонью. Зевнул нарочно — я хорошо это понял. Зевок ясно означал: «Мне с вами не очень скучно, но и не слишком-то весело».
Я закрыл глаза, слушая как гудят насекомые в траве. То был сказочный летний звук, который я всегда слушал с волнением, потому что он напоминал мне юность.
Определенно, Стефану очень повезло, что он может властвовать над этим великолепным миром… Здесь солнце пахло редкими растениями и воздух, которым вы дышали, казался легче, чем в любом другом месте. Я сказал ему об этом.
— Весь свой кислород я получаю из Швейцарии, — серьезно заверил он. — А солнце, отражаясь, попадает ко мне с Лазурного берега. Я плачу одному приятелю, чтобы он ловил его зеркальцем на скалах среди цветов…
Ли шел вниз по аллее, вымощенной розовыми плитами, катя перед собой бамбуковую тележку с бутылками.
— Скотч? — спросил Стефан.
— Нет, предпочитаю пиво…
— Два пива, Ли!
Когда слуга удалился, мой приятель поднял свой стакан.
— Скажите-ка, Бернар…
— Да?
— Сколько вы пришли просить у меня сегодня?
— Что за мысль!
— Как! Вы не собираетесь занимать у меня деньги?
— Никоим образом!
— Значит, дела идут?
— Поправляются! У меня есть одна стройка в Мэзон-Лафит… Школьный комплекс…
— Браво! Жирный кусок?
— Весьма.
— В таком случае вы, вероятно, сможете вернуть мне долг?
Я промолчал. Стефан отставил стакан и откинулся в кресле, закинув руки за голову.
— Мой дорогой, Бернар, вчера вечером я, забавы ради, подсчитал, сколько вы мне должны.
— В самом деле?
Дать бы ему по физиономии. Его тон звучал унизительней, чем сами слова. Я ненавидел его как никогда никого другого, исключая мою жену.
— Знаете, чему равняется в общей сложности ваш долг?
— Я не считал.
— Восьми миллионам шестистам тридцати тысячам франков, включая проценты.
Я вздрогнул.
— Черт побери!
Я действительно ни разу не подсчитывал сумму долга. Я предпочитал о ней не думать.
— Кругленькая сумма, а?
— Да уж!
— Мне бы хотелось, чтобы мы подумали о ее возвращении на мой банковский счет.
— Вам нужны деньги?
— Ваш вопрос ничего не значит, старина. Люди, которым нужны деньги — это не финансисты. Я же имею претензию считать себя таковым. Финансистом, у которого бывают минуты слабости, я вам это доказал. Ибо, видит Бог, вручая вам определенные суммы, я не располагал почти никакой гарантией. Ваше дело стоит не больше медной таблички, привинченной к двери; ваша квартира вам не принадлежит, а ваша обстановка — она, конечно, свидетельствует о прекрасном вкусе — в значительной степени утратит свою ценность, попав в лапы аукциониста.
Я глотнул пива, чтобы не поддаться соблазну и не плеснуть из стакана Стефану в лицо. Этот негодяй умел находить по-настоящему обидные слова.
Наступило тягостное молчание. По моему сердцу словно прошлись рашпилем.
— Итак? — тихо произнес Стефан.
— Я думаю, что смогу частично возвратить долг в конце месяца.
— Что вы называете «частично»?
— Я должен получить задаток за ту стройку, о которой вам говорил. Один миллион вас удовлетворил бы?
Стефан не торопился с ответом, чтобы как следует помучить меня. Владея ситуацией, он, как никто, умел извлечь из этого выгоду.
— Осталось бы семь миллионов шестьсот тысяч франков, Бернар… И по-прежнему шли бы проценты. Да что я говорю — они бы бежали! Когда берут в долг, о процентах не думают. А между тем они чудовищны! Представьте, из этих восьми миллионов около двух составляют проценты… Еще бы, вот уже четыре года, как вы впервые взяли у меня взаймы…
Подавив второй зевок, столь же притворный, сколь и первый, Стефан добавил:
— … поскольку уже четыре года, как мы знакомы!
— Мои дела шли не так, как я рассчитывал, — пытался я защищаться.
Мне было стыдно искать для себя оправданий. Если бы у меня была хоть капля достоинства, я бы встал и ушел, даже не попрощавшись. Пусть он натравит на меня свору кровожадных судебных исполнителей! Но я не должен был уступать своему самолюбию. Я должен был вынести все, чтобы достигнуть своей цели. Мой план важнее уязвленной гордости…
— Возможно, вы не все сделали, чтобы ваши дела шли как следует, — прошептал Стефан.
— То есть?
Я произнес это слишком громко, как человек, готовый взорваться. Я закрыл глаза. «Держи себя в руках, Бернар… Все это — лишь неприятные мгновения настоящего, память о котором со временем исчезнет. Ты уничтожишь все сорняки в своем саду для того, чтобы удобрить почву… И однажды…»
— То есть, вы не слишком-то стараетесь, мой милый дружище! Вы — поэт.
Я — поэт. И я — «его милый дружище».
Избегая молчания, Стефан продолжал:
— Вы вечно витаете в облаках. Вот, скажем, сейчас мы разговариваем о серьезных вещах, а вы, я чувствую, целиком погружены в какие-то свои мысли.
Я решил сразу сдаться, опасаясь, что иначе заупрямлюсь и стану на дыбы.
— Да, вы правы, Стефан, я попросту жалкий субъект!
Такая уступчивость его слегка удивила. Он повернул ко мне свое красивое покрытое горным загаром лицо. Взгляд его синих глаз был подобен чистой воде: его мысли растворялись прежде, чем всплыть на поверхность, и невозможно было угадать, что у него на уме.
— Не жалкий субъект, а мечтатель. Вместо того, чтобы строить школы, вы бы лучше писали для школьников поэмы александрийским стихом. Вы выбрали не ту профессию, мой милый Бернар…
— Ну, хорошо, мне сорок лет, и я должен вам более восьми миллионов — что бы вы сделали на моем месте?
— Что бы я сделал на вашем месте? Сейчас скажу…
Он подвинулся на самый край кресла и сел, не облокачиваясь, в неудобной позе.
— На вашем месте, Бернар, я бы пришел ко мне…
— Это я сделал!
Он кивнул.
— … и сказал бы следующее: я попал в затруднительное положение, мне необходимо найти из него выход. Поскольку я задолжал вам много денег, вы один можете мне помочь, ибо вы один заинтересованы в том, чтобы мне помочь…
Я насторожился, такое рассуждение меня удивило. Куда он, черт побери, клонит?
— Предположим, я произнес все эти милые слова, что же дальше, Стефан?
— Предположим, вы именно так повели разговор, тогда я бы сделал следующее предложение: «Мой дорогой Бернар, я вложил большие деньги в марганцевые рудники в Африке. Разработки только начались, и там нужно строить дороги, жилища… Уезжайте из Франции и отправляйтесь зарабатывать деньги! Я помогу вам там устроиться. Сумма вашего долга будет включена во вложенный мной капитал. Для вас — это способ погасить долг… а также выбраться из дерьмового положения…
Это было для меня неожиданностью. Вот только я знал историю марганцевых рудников. Они находились в жутком месте, европейцы там дохли как мухи. Поначалу человек потихоньку прикладывался к рюмке, потом вовсю глотал хинин, а в один прекрасный день оказывался в какой-нибудь захолустной больнице, которую покидал лишь ногами вперед. Недавно в прессе красноречиво писали об этой проблеме.
— Разумеется, Стефан, вы заставите меня застраховать жизнь на сумму, равную вложенным деньгам?
Он чуть нахмурился.
— Разумеется, Бернар! Как полагается!
Тут уж я не сдержался. Этот негодяй нашел поистине радикальный способ, позволяющий ему вернуть назад свои деньги.
— Послушайте, Стефан, мне наплевать на марганцевые рудники в Африке, на дороги, которые там надо строить, и на ваши восемь миллионов! Я полностью рассчитаюсь с вами в этом году. Каким образом? Пока не имею понятия, но вы сами сказали: у меня богатая фантазия… Придумаю что-нибудь! Прощайте…
Итак, я сделал то, чего опасался с самого начала — встал и устремился к выходу. План сорвался! Я не сдержался и вспылил… Все пошло насмарку.
Но он окликнул меня, поддавшись порыву, и это дорого ему обойдется.
— Эй, Берни!
Он называл меня Берни лишь в минуты особого расположения духа: когда выигрывал у меня в покер или на охоте, подстрелив фазана раньше, чем я.
Я резко обернулся. Стефан стоял возле проволочной сетки, огораживающей корт. Он прикуривал сигарету, желая избежать моего взгляда.
— Не уходите так, старина, вы не допили свое пиво.
Он хотел придать своему голосу любезную интонацию, но фраза прозвучала резко.
Я воспользовался предоставленной мне возможностью, чтобы повернуть назад.
— Вам следовало бы лучше владеть собой, Берни…
— Но…
Он в раздражении повысил голос.
— Когда вас знаешь, еще ладно — этому не придаешь значения, однако я ставлю себя на место ваших клиентов… Если вы посылаете их подальше, стоит им не согласиться с вами, то нет ничего удивительного в том, что ваше дело прогорает.
Я рискнул изобразить жалкую улыбку. Я чувствовал, что если сумею правильно себя повести, все еще можно исправить.
К тому же Стефан на мое счастье спросил:
— Кстати, если вы не хотели денег, какого же черта вы пришли?
Сам того не подозревая, он бросал мне спасательный круг.
Глава II
Теперь, когда по прошествии времени у меня сложилось четкое представление о происходивших событиях, я говорю самому себе, что именно из-за этого невинного вопроса все и случилось. Не будь его, многого удалось бы избежать…
Я вернулся назад. Солнце играло на ассиметричной поверхности бассейна, выделявшегося на светлой зелени лужайки темнозеленым пятном.
С каким-то сомнительным наслаждением, придававшим мне храбрости, я повторял про себя: «Ты — сад, в котором все гниет… Ты удобришь свое будущее тем, что отравляет тебя сейчас».
На протяжении долгих месяцев я испытывал желание покончить с жизнью, в которой было совершено столько ошибок и приходилось от многого отрекаться. На протяжении долгих месяцев мне хотелось выпрыгнуть за жалкие рамки, ограничивающие мое существование, подобно дрессированной собаке, которая впервые прорывает бумажный круг.
Я решил идти до конца, каковы бы ни были последствия.
Стефан наслаждался, глядя на меня, полагая, что мой вид выражает смущение.
— Садитесь, скандалист, и выкладывайте, в чем дело!
Я сел и помахал перевязанной рукой, резко вертя ею, словно она неживая.
— Вот из-за чего я пришел, Стефан!
— Не понимаю; я не доктор, хотя моя бедная мать мечтала увидеть меня врачом.
— Если я объясню причину своего визита, вы будете надо мной смеяться. А на сегодня это было бы уж слишком!
Он был заинтригован.
— Я не стану смеяться над вами, что бы вы ни сказали.
— Честное слово?
Я убрал запеленутую в марлю руку.
— Из-за паршивой ранки я не могу писать…
— Насколько мне известно, у вас есть секретарша?
— Да, но не пристало же мне диктовать секретарше э-э… любовное письмо!
Он нахмурил брови, затем его лицо прояснилось.
— Ох, кажется, я понимаю…
Я изобразил смущение.
— Вот что будет лить воду на вашу мельницу, Стефан, и позволит вам осудить, как и положено, мое поведение: у меня есть любовница…
— Поздравляю; хорошенькая?
— По-моему, да.
— Еще раз поздравляю! Это что — большая любовь?
— Просто любовь!
— Вот почему вы послали меня подальше с моим марганцем?
— Да, действительно. Все только началось, и по крайней мере сейчас я слишком дорожу нашими отношениями, чтобы думать о разлуке.
— Что она из себя представляет, эта ваша любовница: из мещан, подручная швеи или блестящая кокотка?
— Пугливая мещаночка.
— О, эти лучше всех! Они являются на свидание, скрывая лицо за вуалькой, до последней минуты говорят «нет», а потом учат вас таким штучкам, о которых вы даже не слыхали.
Стефана, этого бабника, страшно развеселило мое признание.
— Я вижу, вы неплохо знаете подобных женщин.
— Не только знаю, я от них без ума!
Наступило молчание. Слышно было, как жужжат пчелы, вяло, словно пошатываясь, кружащие в жарком, наполненном солнечным светом, воздухе.
— Итак, вы бы хотели, чтобы я от вашего имени написал письмо этой особе?
— Да. Я сразу же подумал о вас…
— Но она ведь увидит, что почерк другой.
— Нет, потому что я ей еще ни разу не писал.
— Знаете, о чем я думаю, глядя на вас, Берни?
Я испугался. Однако он называл меня «Верни», а это означало, что все в порядке.
— Вы пообещали, что не станете смеяться надо мной.
— Вы напоминаете мне тех малых, которые, отвечая на предложения в брачных газетах, посылают вместо своей фотографии снимки друзей.
— Вам трудно оказать мне эту услугу?
— Вовсе нет!
Он встал.
— Идемте, у меня потрясающая коллекция почтовой бумаги… На все вкусы, начиная с бледно-розовых надушенных листков для горничных и кончая белой бумагой верже для интеллектуалок!
Он смеялся. Я последовал за ним в его кабинет, обставленный старинной мебелью с обивкой из голубого тканого бархата. Он выдвинул какой-то ящичек…
— Выбирайте. Что вы думаете о квадратных листках светло-желтого цвета с зубчиками? Выглядит красиво… Есть еще вот эта японская бумага, очень изящная. Нечто во вкусе богатого буржуа. Но нет, получив письмо, написанное на такой бумаге, она будет рассчитывать на соответствующие подарки!
Стефан развлекался вовсю. Он находил мою просьбу забавной.
— Вам виднее, вы можете судить объективно, — сказал я в ответ. — Решайте сами, что в данном случае подойдет лучше.
Тогда он взял совсем обычный листок ничем не примечательной бумаги, которая, признаться, вполне соответствовала моему социальному положению и моей личности.
— Что ж, слушаю вас… Будем писать пером, не так ли? У написанного шариковой ручкой слишком небрежный вид…
— Как вам угодно.
Он уселся в кресло с внушительного вида спинкой, как какой-нибудь царек на своем троне.
— Начинайте. Прежде всего, ее имя…
— Я предпочитаю обращаться к ней «дорогая»…
— Это более интимно, однако не слишком оригинально. Итак, пишем: «Моя дорогая»… Дальше?
То была настоящая пытка. Я сжал за спиной кулаки.
— Вы меня смущаете, Стефан…
— Я очень бы хотел отвлечься от ситуации, чтобы вы почувствовали себя непринужденно. Но не могу же я превратиться просто в руку, которая водит пером по бумаге. Не стесняйтесь, старина Берни. Ну, смелее! Если вы ее любите, надо написать ей об этом прямо, маленькой грешнице! А если хотите заняться с ней чем-нибудь эдаким, можете сообщить ей это иносказательно. Я знаю, писать о таком затруднительно, но французский язык создан для того, чтобы писать о любви, равно как французы — для того, чтобы ею заниматься!
— Кажется, я сожалею, что пришел, Стефан.
— Отчего же?
— Вы и так держали меня в руках, благодаря деньгам, теперь же я завишу от вас и когда речь идет… о моих чувствах!
— Очень смешно! Вы остроумны, Берни, следует дать возможность и даме оценить это ваше качество.
После множества плоских шуток, «мы» разрешились следующим письмом.
«Моя дорогая,
вот уже два дня я не держал тебя в своих объятиях и понимаю теперь, что это истинное несчастье! Как только твой муж уедет, позвони мне. Начиная с этой минуты я стану дежурить у телефона в ожидании твоего звонка, который будет означать, что счастье вернулось».
Стефан отложил перо и потер руки.
— Отлично! — Он был в восторге. — Коротко, но пылко! Подобно крику! Женщины обожают короткие письма. Если же послание длинное, то оно должно быть написано кровью, чтоб вызвать у них интерес. Так, а подпись?
— Напишите: «Тот, кто тебя ждет».
— И только?
— Да.
— А представьте себе, что ее ждет не один мужчина?
В его лице, выражающем насмешку, было что-то демоническое.
— В этом случае, — тихо произнес я, — письмо вызовет у нее особый интерес, поскольку поставит ее перед проблемой.
Он написал то, что я хотел, затем взял конверт.
— Ни к чему, — прошептал я, забирая письмо. — В известной степени я джентльмен.
— Как же вы поступите?
— Возьму на себя смелость напечатать адрес на машинке, она воспримет это как стремление сохранить тайну и одобрит.
— Как пожелаете…
Он явно сожалел, что не узнал имени моей лже-любовницы.
Стефан проводил меня до машины.
— Странный вы тип, Берни! — задумчиво произнес он.
— Почему вы так говорите?
— Потому что я думаю… Вы — парень непредсказуемый!
Не возникли ли у него какие-то подозрения? Возможно, я совершил ошибку, не позволив ему надписать конверт. Теперь я говорил себе, что вполне мог выдумать какое-нибудь имя и адрес. Это бы его успокоило.
Отъезжая от дома, я следил за Стефаном в смотровое зеркало. Он стоял у ограды, окружающей его именье, в небрежной позе, полной изящества…
Он тоже странный тип. Конечно, но такая сложная личность, как я, но гораздо более сильная.
Да, гораздо более сильная.
Он принадлежал к сорнякам моей жизни, тем, которые я должен был закопать, чтобы…
Глава III
Я вернулся домой раньше, чем обычно. Как правило, мне с трудом удавалось заставить себя переступить порог своей квартиры.
Я таскался по барам — не для того, чтобы пить, а чтобы впитать в себя немного той интимной атмосферы, которую так любят французы. Она была мне необходима. С тех пор, как я разлюбил Андре, я невзлюбил свой дом. Большие комнаты с облицованными деревянными панелями стенами казались мне мрачными, а старинная стильная мебель наводила тоску.
Я осознал свои новые чувства к Андре однажды вечером с месяц назад — мы как раз возвращались домой после ужина у Стефана. Было поздно, и я на большой скорости вел машину по шоссе Карант-Су. Ближе к бензоколонке дорога резко идет на подъем. Достигнув его верхней точки, я вдруг с ужасом увидел в двадцати метрах перед собой стоящий поперек дороги грузовик. Это была одна из тех машин, которые служат для транспортировки продукции заводов «Рено». В прицепе стояли один над другим дюжина маленьких автомобильчиков — со своими светящимися фарами они напоминали некий диковинный ярмарочный праздник.
Я успел мысленно сделать это сравнение, прежде чем нажать на тормоз. Удивительное свойство мысли — ее мгновенность. Я испытал непреодолимый ужас, и в то же время мой рассудок сохранял ясность; более того — я словно наблюдал все происходящее со стороны. Андре не произнесла ни слова, но ее испуг был столь же велик, сколь и мой. Я вдавил педаль тормоза в пол, моя нога будто слилась с ним. Но машина, казалось, не подчинялась этому отчаянному нажиму. А затем стала двигаться чудовищными зигзагами. Она остановилась на дороге параллельно грузовику, легонько ударившись о него боком.
И только тогда Андре, которую швырнуло на меня, испустила страшный душивший ее крик.
В ту секунду я подумал, что она погибла, и всем моим существом овладела огромная дикая радость, радость, которой я стыдился и которая вместе с тем делала меня счастливым. Я был счастлив от того, что еще жив, и от того, что уже нет в живых Андре.
Я смотрел на неподвижный луч света от моих фар, направленных на засеянное люцерной поле. Их белесый свет растворялся у линии подернутого дымкой горизонта, выхватывая из мрака какие-то неясные силуэты…
А потом снова была жизнь, жизнь, нарушившая сомнительное очарование момента. К нам бросились водители грузовика.
— Вы ранены?
Автомобильные фары едва освещали их взволнованные лица. От водителей пахло смазочным маслом и потом — крепкие запахи работяг. Живые запахи, которые было бесконечно приятно вдыхать.
Андре выпрямилась на сиденье. У нее была огромная шишка на лбу — жутко смешная — и царапина на переносице.
— Нет, кажется, все в порядке…
— У нас протекло масло… На подъеме колеса прицепа забуксовали…
Но я не слушал их объяснений. Я смотрел на Андре, потирающую лоб. Она была жива! Отчего я ощутил эту огромную радость, подумав, что она мертва? Уже очень давно я не испытывал к ней других чувств, кроме той скучной привязанности, с которой относятся к людям, на протяжении долгих лет разделяющих с тобой твою жизнь… Однако я только что осознал, до какой степени я ее ненавижу.
Снова трогаясь в путь, я представлял себе ее труп на носилках «скорой помощи»… Мне было тоскливо, и я не испытывал ни малейшей жалости…
«Но что же со мной не в порядке? — размышлял я. — Что не так?»
Почему я такой?
Мы с Андре были женаты уже пятнадцать лет. Я полагал, что столь длительный период совместной жизни нас прочно соединил… Напротив — он нас разделил. Мы охладели друг к другу. Только это происходило незаметно. Мы продолжали изображать дружную пару, однако были лишь ласковыми врагами, которых связывало прошлое…
И у нас не хватало мужества разорвать эту нить. Господи! В какое же отчаяние меня повергало наше смирение! Наша молодость, как невидимая стена, держала нас в заточении. Мы не могли вырваться на свободу, мы не осмеливались…
Когда я вернулся домой, Андре читала в гостиной, слушая радио. Я постарался не шуметь, и она не слышала как я вошел. Остановившись на минутку у приоткрытой двери, я смотрел на Андре в надежде, что ее тонкая красота хоть немного оживит во мне умершую любовь. Но мое сердце и мой взгляд были холодны. Меня оставляло равнодушным ее нежное лицо, ее глаза орехового цвета, взгляд которых приобретал иногда странную неподвижность. У нее были очень темные, коротко подстриженные волосы. Когда-то мне нравился ее рот, ибо поистине то был идеальный женский рот: ярко очерченные, чуть пухлые губы со слегка опущенными уголками, словно сложенные в ироническую улыбку.
Мой взгляд ее потревожил. Она подняла голову и вздрогнула. Глядя на нее, я вспомнил тот отчаянный крик, который она испустила в машине, когда мы столкнулись с грузовиком.
— Уже! — вздохнула Андре.
— Ты не рада?
— Зачем ты так говоришь? Наоборот…
Она поцеловала меня. От нее исходил нежный запах, который прежде меня волновал, но теперь я умудрялся больше его не чувствовать. Ее губы были по-прежнему упругими и теплыми… И они вызывали у меня раньше нежность! Почему эти ощущения, эти чувства угасли во мне? Привычка?
Андре была чересчур «постоянная» женщина. С ней никогда ничего не происходило. Она была слишком покорна, она всегда была рядом. Ее жизнь состояла в том, чтобы ждать меня и отвечать «да» на мои все более редкие вопросы…
— Ты устал, Бернар?
— Нет, с чего ты взяла?
— Такое впечатление… Ты неважно выглядишь.
Я сделал тот нелепый жест, который всегда непроизвольно делают в ответ на подобное замечание — провел рукой по лицу.
— Переутомление…
Я тяжело опустился на диван.
Когда-то на этом диване мы занимались любовью, что придавало пикантности нашим объятиям. Теперь, когда я выполнял свои супружеские обязанности, то проделывал это и впрямь по обязанности и только в кровати.
— Чем ты занимался во второй половине дня?
Вопрос показался мне странным. Я взял за правило никогда не говорить о своих делах.
— Почему ты спрашиваешь?
— Я звонила тебе на работу — тебя не было на месте!
— А зачем ты звонила мне на работу? По-моему, это смешно, можно подумать, что ты следишь за мной!
— Да нет же, Бернар, зачем ты так? Я хотела сегодня вечером пойти в театр… Я звонила тебе…
— Мне не хочется выходить.
— Теперь и мне не хочется.
Я не ответил на ее первый вопрос. Она ждала, не решаясь его повторить.
— Я был у Стефана!
Ее брови сошлись в горизонтальную линию, чудно пересекающую лоб.
— У Стефана?
— Да.
— Ты снова занимал у него деньги?
— О нет! Наоборот, я хотел поговорить с ним о возвращении долга…
— Но, но…
— Ну, что ты мямлишь?
— Неужели ты собираешься вернуть ему долг, ведь у нас довольно затруднительное положение…
Я усмехнулся.
— Слова ни к чему не обязывают. Надо же как-то заставить его набраться терпения!
— Стефан не такой уж нетерпеливый кредитор!
— Вот тут ты ошибаешься; он наговорил мне кучу гадостей, а я не собирался глотать его оскорбления…
— В самом деле?
— Да, но не будем больше о нем. Ненавижу этого типа.
— Бернар! Как ты можешь говорить такое! Молодой человек, который тебя…
— Замолчи, Андре…
Она не стала настаивать. Настоящая супруга поступила бы иначе. Она бы проявила себя! Затеяла бы спор… Помогла бы мне во всем разобраться… Тогда как Андре немедленно спряталась в свою скорлупу. Она дорожила своей нейтральной позицией ко всему безразличной жены. Она была как те домашние кошки, что всю свою жизнь проводят, мурлыкая на подушках. Я так больше не мог. «Все уничтожить…» И возродиться потом из этого удобрившего почву праха! И жить снова иначе! Жить снова — no-настоящему! С таким капиталом, как накопленный огромный опыт и точное знание о том, что же есть истинная мудрость.
В моей будущей жизни вещи предстанут в ином свете.
Например, деньги уже не будут столь важны; во всяком случае, не будут иметь прежнюю ценность…
Я уеду в горы, буду жить в маленьком домике, потрачу на его покупку все свое состояние… Я буду жить здоровой деревенской жизнью. Буду часами смотреть как горит огонь в очаге. Это зрелище приводило меня в восторг и никогда не надоедало.
Там, наверху, я встречу девушек… И реальность будет просто реальностью повседневной жизни.
— О чем ты думаешь, Бернар?
— О тебе.
Отчасти то была правда. Каким буду я, когда не станет моей жены? Не окажусь ли во власти мучительных воспоминаний? Лишь они могли испортить картину. Мне следовало их опасаться, избавиться от них, прежде чем они завладеют мной…
— Господи, какой у тебя сегодня несчастный вид!
— Несчастный? У меня?
И это в тот самый момент, когда я уже наслаждался будущим… Дурочка!
Нет, воспоминаний не будет! И их я уничтожу. Уничтожу! Из моего нынешнего существования я возьму с собой лишь самую его суть, то есть себя. Подобно тому, как берут луковицу растения, чтобы посадить ее снова в новом сезоне.
— Я очень счастлив, Андре…
— Не верю!
— Потому что ты не можешь понять…
— Я хотела бы, чтоб ты мне объяснил. Ты все время погружен в свои мечты…
— Это не мечты, Андре.
— А что же тогда?
— Планы; видишь, есть существенная разница…
— Ты не хочешь мне о них рассказать?
— Не теперь.
— Но расскажешь?
— Да.
— Когда?
— Скоро.
Я был искренен. Вот именно, я расскажу ей… Все, абсолютно все! Но когда уже будет слишком поздно, чтобы повернуть назад.
Глава IV
Я еще дважды заходил к Стефану и просил его написать послания моей мнимой любовнице.
Он находил в этом удовольствие, давал мне советы и беззастенчиво расспрашивал о ней. Я выдумал некую женщину, которая отвечала скорее его вкусам, нежели моим, и он писал ей чуть ли не с радостью. Случалось даже, он настаивал на сочиненной им самим фразе.
— Когда-то я проверил ее на одной очаровательной брюнетке, — уверял он меня, — и она произвела почти мгновенный эффект…
Он больше не заговаривал со мной о наших денежных делах, однако, когда третье письмо лежало у меня в кармане, я сам завел об этом речь.
— Стефан, у меня для вас приятная новость.
— А именно?
— Через несколько дней я смогу вернуть вам весь долг целиком.
В этот момент он был занят тем, что пытался превратить промокашку в конфетти. Он посмотрел на меня. Трудно было определить, что выражает взгляд его синих глаз.
— Вы говорите серьезно, Берни?
— Неужели вы думаете, мне хочется шутить с восемью миллионами!
— Каким образом, черт побери, вы собираетесь это сделать?
— Ох, попросту достану из бумажника чековую книжку и выпишу чек!
— Вы выиграли в лотерею?
— Ну, нет, мое везение в игре не заходит столь далеко.
— Тогда как же?
— Не задавайте нескромных вопросов, Стефан…
— Но не школьный же комплекс Мэзон-Лафит…
— Не все ли вам равно… Главное, что вам вернут ваши деньги. Вы свободны послезавтра?
— Да.
— В таком случае я позабочусь о том, чтобы в этот день расплатиться с вами; утром я позвоню, чтобы договориться окончательно.
Уходя от Стефана, я испытывал чувство радости. То, что время начала действий неотвратимо приближалось, меня не пугало, а напротив, успокаивало нервы.
Наконец я приведу в исполнение план, который был равносилен для меня некой высокой миссии.
Похоже, все складывалось наилучшим образом: придя на работу, я обнаружил у себя на столе письмо из префектуры Анже, в котором меня приглашали на обсуждение представленного мною проекта ремонтных работ.
В своем последнем письме я просил назначить встречу на 24 мая, и начальник канцелярии префекта дал свое согласие. А 24 мая было как раз послезавтра.
Вернувшись домой, я попросил Андре приготовить мне небольшой чемоданчик, поскольку предполагал задержаться в Анже на несколько дней, чтобы закончить дела.
— Ты не хочешь взять меня с собой? — спросила она.
— Нет. Дело непростое, мне необходимо как следует сосредоточиться.
Как всегда, она, конечно, остереглась проявить настойчивость.
* * *
Я уезжал ранним утром. Андре еще была в постели. Без всякого волнения я подошел ее поцеловать. Я пытался, так сказать, примериться к своим будущим действиям. Я хотел отдать себе отчет: способен ли я их предпринять. Склонившись над кроватью, чтобы попрощаться с Андре, я задал себе полный трагизма вопрос: «Ты по-прежнему согласен, Берни?»
Внутренний голос ответил: «Согласен по-прежнему».
А мой реальный голос в то же мгновенье абсолютно хладнокровно говорил:
— Будь добра, Андре, останься сегодня дома; я жду важного звонка из Мэзон-Лафит. Они должны меня проинформировать о начале работ.
— Почему они не могут позвонить твоей секретарше? — спросила она, зевая.
— Потому что я дал ей сегодня выходной и просил позвонить мне домой!
— Хорошо.
— Ты собиралась выходить?
— Я хотела отправиться за покупками в «Пронтан», но не имеет значения; пойду завтра…
Тут мне в самом деле захотелось ее расцеловать. Просто, чтобы поблагодарить за то облегчение, которое мне принесли ее слова.
Я зашел в свой кабинет и достал из ящика письменного стола в стиле «ампир» револьвер. Вот уже три недели, как я его смазал и вставил новую обойму. Я мог на него положиться: он был готов!
— До завтра, Бернар! — крикнула мне Андре.
— До завтра!
В прихожей я взглянул на себя в трюмо. Я улыбался, не отдавая себе в этом отчета.
* * *
Когда я, размахивая чемоданчиком, сошел вниз, консьержка против обыкновения подметала лестницу.
— Все убираете, мадам Бонвен, все наводите чистоту!
— А как же иначе! А вы отправляетесь в путешествие, мосье Сомме?
— Если это можно так назвать — на пару дней в Анже.
— Ах, и все же это путешествие! Я бы охотно съездила, ведь я никуда отсюда не выезжала.
— Что ж, если вам угодно, в моей машине хватит места!
Мы посмеялись… Очень кстати этот маленький разговор. Впоследствии консьержка засвидетельствует, что я был весел, спокоен…
Я направился в гараж за машиной. Накануне я попросил, чтобы ее полностью смазали.
— Хороший денек, мосье Сомме! — сказал мне сторож в гараже.
— Замечательный! — подтвердил я, бросая чемодан на заднее сиденье.
— Налить полный бак?
— Обязательно! Я уеду в Анже…
— Надо же! Моя жена оттуда родом… Красивый город!
— Очень. Типично наша провинция!
— И не говорите!.. Вы вернетесь вечером?
— Нет завтра.
Я отправился в путь вполне довольный собой. Недалеко от Орлеанских ворот я остановил машину, зашел на почту и позвонил Стефану. Трубку снял Ли, его камердинер, вьетнамец. Своим невыразительным, тягучим, лишенным модуляций голосом, он сообщил мне, что его хозяин еще спит.
— Разбудите его!
Мой тон, не допускающий возражений, вероятно произвел впечатление: Ли попросил меня подождать у телефона. Спустя минуту я услышал совсем близко, у самого уха громкий зевок.
— Ах, это вы, торговец камнями! Что это вам взбрело в голову будить меня в такую рань!
— Можно позволить себе разбудить и такую важную персону, как вы, если хочешь сообщить ей, что предоставишь в ее распоряжение восемь миллионов шестьсот тридцать тысяч монет…
— Да ну! Значит, ваши надежды оправдались?
— Вы получите доказательство! Итак, я спешу с вами расплатиться. Как говорится: кто платит долг…
— Эту пословицу придумали кредиторы. Ладно, так когда вы придете?
Меня бросило в дрожь.
— Скажите-ка, лентяй вы эдакий, вы не могли бы хоть раз сами сдвинуться с места? Меня бы это чертовски устроило. Я хотел пригласить вас к себе на аперитив… Потом мы вместе где-нибудь пообедали бы. Мне хочется устроить хорошую пирушку, чтобы отметить это событие!
Он задумался. А я страстно, от всей души молился. Но можно ли было с этой моей молитвой обращаться к Богу?
— Хорошо, я согласен.
— В таком случае, жду вас, скажем, в половине двенадцатого у себя. Нет возражений?
— Никаких.
— Захватите бумаги. Быстренько покончим с делом, а затем предадимся веселью.
— Разумеется.
— Знаете, Стефан, я очень рад. Из-за этой истории с деньгами у меня появились комплексы…
Он промолчал. Я поспешил распрощаться с ним и повесил трубку.
Лишь бы в последнюю минуту какая-нибудь неожиданность не заставила его отложить свидание! Если вдруг он позвонит мне домой и поговорит с Андре, у него появятся подозрения. Я опасался Стефана. Это был умный человек, человек, у которого могла возникнуть та же гениальная идея, что и у меня!
* * *
Я, не спеша, снова тронулся в путь. Погода была великолепная. Совершенно идеальная для поездки в Анже. Машин было мало. Я взглянул на часы. Они показывали двадцать минут девятого… Я опережал график, который сам себе наметил, но на всякий случай лучше было иметь небольшой запас времени.
Я потихоньку доехал до Этампа. Он являлся для меня неким стратегическим пунктом… Медленно проехав через весь город и очутившись на окраине, я решил, что совершенно ни к чему двигаться дальше. В моем замечательном графике имелось, так сказать, белое пятно — отрезок времени, который трудно было рассчитать по минутам, поскольку многое здесь зависело от случая.
Я начал испытывать легкое беспокойство. С этого момента каждый километр, пройденный моей машиной, осложнял ситуацию.
К счастью, удача сопутствовала мне. Обходя остановившуюся машину, я увидел идущий мне навстречу рефрижератор. У меня было достаточно места для маневра, но я нарочно повернул руль так, чтобы резко взять в сторону. Заднее крыло моей машины задело переднее крыло стоящего автомобиля. Я начал двигаться зигзагами, как будто после столкновения потерял управление. У проходивших мимо людей вырвался крик.
Бросив взгляд на дорогу и убедившись в том, что путь свободен, я переехал через шоссе и с грохотом врезался в высокую заводскую стену, на которой гигантскими буквами было выведено: «Запрещается вывешивать объявления». Впрочем, надпись выглядела куда уродливей, чем сами объявления.
Помятое железо обойдется мне в сто тысяч франков, но наплевать. Это являлось частью того, что мне предстояло закопать…
Зеваки, позеленев от страха, кинулись ко мне.
Дверцы заклинило, и мне с трудом удалось выбраться из машины.
Я предусмотрел, что на составление протокола уйдет один час. Но все было сделано по-быстрому, за тридцать пять минут, поскольку полицейский оказался поблизости; он регулировал движение у школы. Когда он произвел все замеры, исписал несколько листочков и раз пятнадцать взглянул на мое водительское удостоверение, чтобы записать его номер, я попросил владельца ближайшего гаража заняться моей машиной. А затем отправился на вокзал.
Здесь я позаботился о том, чтобы не остаться незамеченным: обращаясь к служащим, я спрашивал у них, нет ли в ближайшее время поезда на Анже. Мне объяснили, что я нахожусь вовсе не на той линии и что мне придется сделать пересадку. Все это я и сам знал.
Несколькими днями раньше я потратил не один час, штудируя железнодорожное расписание… Я притворился огорченным.
— А до Парижа я смогу добраться?
— Поезд отправляется через пятнадцать минут.
— Ах так! А нет ли поблизости почтового отделения?
Мне показали дорогу. Я побежал на почту и отправил в префектуру Анже телеграмму, в которой сообщал, что в связи с дорожной аварией не смогу приехать в назначенное время.
Затем сел в поезд и прибыл в Париж в одиннадцать часов двадцать минут.
Глава V
Подъехав к дому, я увидел спортивный автомобиль Стефана, оставленный им прямо на пешеходной дорожке. У этого парня повсюду были связи, и никаких штрафов для него не существовало.
Я быстро взбежал вверх по лестнице, опустив голову, торопясь поскорей покончить со всем этим.
— Вот тебе и на, мосье Сомме, значит, вы не уехали! — окликнула меня консьержка.
Она появилась совсем некстати. Если я скажу ей, что попал в аварию, она захочет узнать подробности, и есть риск, что Стефан тем временем надумает уйти. Хорошо же я буду выглядеть, столкнувшись с ним на лестнице. В настоящий момент он и Андре, вероятно, объясняются, очевидно сбитые с толку этим странным свиданием. Моя жена скорее всего ничего не может понять, а Стефан должен почуять что-то неладное.
Еще во время телефонного разговора я почувствовал, что он не верит в это сказочное возвращение восьми миллионов.
— Нет, я попал в небольшую аварию в Этампе… Извините, мне надо срочно позвонить.
Я поднялся по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
У меня были с собой ключи. Я поспешно отпер дверь. Рука дрожала, выдавая мое смятение, и это меня злило. Сейчас не время для сомнений. Я должен сохранять хладнокровие. Кто же это написал, что при любых обстоятельствах следует действовать обдуманно!
«Тихо, Бернар, — говорил я себе, — без паники. Ты — хозяин положения. Твой план удался. Ты почти достиг цели».
Я испытывал необходимость все время повторять про себя эти слова. Они были как допинг.
Проникнув в прихожую, я услышал доносящийся из гостиной спокойный голос моей жены.
— Кажется, это он!
Она открыла дверь и взглянула на меня с любопытством и тревогой.
— Да, это он! — бросила она, обернувшись.
Затем обратилась ко мне со строгим выражением лица, которого я у нее никогда прежде не видел.
— Что это значит, Бернар?
Не отвечая, я прошел в комнату. Стефан сидел в гостиной, положив ногу на ногу. Он улыбался. Однако я чувствовал, что он раздосадован и зол. Все это ему абсолютно не нравилось. Стефану было не по себе, и вызывающая поза помогала ему справиться со смущением.
— Вот и наш сфинкс! — сказал он. — У вас, что, ранний склероз, Бернар? Говорите жене, что уезжаете по делам и…
Андре стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на меня пронизывающим взглядом, который вызывал у меня тягостное чувство.
— Бред какой-то, — отрывисто произнес я.
Меня удивил прозвучавший в моем голосе металл. Я ощущал невероятную тяжесть в груди.
— Сейчас мы уладим наши дела, Стефан. Бумаги у вас с собой?
— С собой, Бернар, но, извините, похоже, вы выпили!
— Ошибаетесь! Идите оба сюда…
Я открыл дверь, ведущую в спальню.
— Бернар! — вздохнула Андре.
Она тоже говорила с трудом. Она чувствовала, что происходит что-то очень серьезное. Ей было страшно. И Стефану было страшно, как мне. Боже, какая странная ситуация. Нам было страшно всем троим, мы боялись друг друга… Боялись того несчастья, которого я приготовил, подстроил — один мой жест, и оно обрушится на наши головы.
И мне необходимо сделать этот жест. Я с трудом вытащил из кармана пистолет. И тогда, словно освободившись, вновь обрел ясность и легкость мысли.
— Заходите в эту комнату! Оба!
— Но в конце концов, Бер… — начала Андре.
Стефан встал.
— Послушайте, старина, я сыт по горло вашими дурацкими шутками. Я…
— Заходите, или я пристрелю вас как последнего негодяя, Стефан!
Загар не мог скрыть его внезапной бледности. Взгляд синих глаз потемнел.
Я вошел в спальню вслед за ними. Мне нравилась эта комната — светлая, обставленная с большим вкусом, в которой постоянно витал какой-то неуловимый аромат…
— А теперь? — Стефан постарался произнести свой вопрос язвительным тоном.
Он был жалок, подобно клоуну, чей номер не вызывает смеха.
— Теперь раздевайтесь!
— Ну, знаете!
— Я прошу вас снять пиджак!
— Пиджак!
— О, Господи, вы что, мой дорогой, от страха поглупели?
Мне было хорошо, я даже чувствовал себя счастливым! Наконец-то превосходство было на моей стороне. Жалкого пистолетика оказалось достаточно, чтобы одержать над Стефаном верх. В конечном счете он был ничтожным трусом, несмотря на свою красивую физиономию, все свои деньги и свое нахальство!
Он снял пиджак.
— Положите его на стул.
Он подчинился.
— Ну-ка, развяжите галстук!
Андре шагнула ко мне. В некотором смысле она была куда смелей, чем он…
— Бернар, ты сошел с ума!
— А ты расстегни блузку!
— Ни за что!
— Расстегни блузку, Андре, ты же прекрасно понимаешь, что еще немного — и я выстрелю. Разве по мне не видно?
Наверное выражение моего лица было достаточно красноречиво, ибо она расстегнулась.
Без комбинации, в одном белом, отделанном кружевами лифчике Андре выглядела соблазнительно.
— Что, наслаждаетесь зрелищем? — сказал я Стефану.
— Вы — гнусный тип!
Я промолчал. Черт побери, я и сам так думал. Андре этого не заслуживала. Она была примерной женой, единственный недостаток которой заключался в том, что она была слишком хороша для такого сумасбродного мужа как я.
— Сядьте рядом на кровать!
Лишь в эту минуту Стефан понял все.
— Я знаю, что вы задумали, Бернар…
— Остроумно, не правда ли?
— Вы не пойдете на такое…
Андре уже сидела. Он стоял перед ней. Мне подумалось, что в крайнем случае сойдет и так. В конце концов он вполне мог встать при моем появлении.
Я шагнул к тумбочке, поскольку по идее я должен был взять оружие в ящичке… Затем выстрелил спокойно, не спеша, «обдумав» каждую пулю… Я знал, что в обойме их восемь. По четыре на каждого. И эти пули должны непременно убить. Я не смогу добивать…
Я начал с моей жены, потому что она была рядом. Прицелился в висок. На расстоянии менее одного метра я не мог промахнуться…
Словно во сне, где действие происходит замедленно, увидел, как раскололась голова Андре… Брызнула алая кровь. Хватило двух пуль. Я снова поднял оружие. Стефан кинулся к двери. В мгновенье ока я сообразил, что эта деталь позднее подтвердит мою версию. Я выпустил шесть пуль ему в спину. Он сделал еще шаг и рухнул на пол у самой двери.
«Ну вот, Бернар, дело сделано, — сказал я себе. — Сад перекопан, все сорняки уничтожены…»
Не горячиться. Думать, как следует думать. Все произошло так, как я хотел, и почти так, как я задумал. Теперь нужно заняться деталями. Во-первых, найти в карманах у Стефана долговые расписки. Я бросил револьвер на ковер и присел на колени возле стула, на который Стефан положил свой пиджак. Все три бумажки, соединенные большой металлической скрепкой, находились в одном из карманов.
Я взял их и положил бумажник покойного на место.
Что я еще должен сделать? Я чувствовал как бегут секунды. Судя по доносившимся до меня звукам, в доме уже поднялась суматоха! Восемь выстрелов — трудно было поверить, что это шум выхлопов.
Я чуть выдвинул ящик тумбочки… Так, что же теперь? Ах, да, письма…
Я подошел к туалетному столику моей жены. В одном из ящичков она держала коробку с косметикой. Под эту коробочку я сунул все три любовные письма, написанные Стефаном.
Я замер на месте. Привычный тонкий аромат в спальне постепенно исчезал, уступая место затхлому запаху смерти, тошнотворному и навязчивому. Оба трупа в самом деле были трупами… Они лежали в странных позах — только унесшая их смерть могла придать такое положение их телам.
Мой внутренний голос по-прежнему призывал меня к спокойствию.
«Не торопись, Бернар. Соседи пока лишь пытаются понять, что произошло… Они еще не позвонили в дверь. И даже когда позвонят, в твоем распоряжении останется немного времени. Что еще надо сделать? Любовные письма на месте… Расписки — у тебя… Ох, расписки! Возможно, тебя будут обыскивать… Избавься от них!»
Не могло быть и речи о том, чтобы их сжечь, ибо после огня остается пепел. Я направился в туалет, разорвал бумажки, бросил в унитаз и спустил в воду. Я следил за тем, как клокочет в фарфоровой раковине с шумом сливающийся поток. Когда вода ушла, в унитазе не оставалось ни одного клочка бумаги.
«Тебе везет, Бернар. Видишь, как все гладко идет!»
Звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Мне не следовало сразу открывать. Вода, наполняя бачок, производила характерный шум. Людям покажется странным, как я мог, совершив двойное убийство, подумать о том, чтоб спустить в туалете воду.
Тем временем я взял на туалетном столике в спальне губную помаду Андре и приложил к лицу Стефана, оставляя следы на его губах и щеках. Губы постепенно приобретали фиолетовый оттенок. Взгляд был тусклый и неподвижный. А глаза теперь казались черными.
Звонки в дверь возобновились, чередуясь с громким стуком; наверно стучали ногами… Настало время смело шагнуть навстречу будущему.
И я пошел открывать дверь!
Глава VI
Передо мной стояла целая группа людей, которых чудесным образом свел вместе случай. Я видел лишь одни лица, искаженные любопытством и тревогой. На первом плане, разумеется, — консьержка с видом человека, который считает своим долгом оповещать своих ближних обо всех несчастьях. Уж эту я обеспечил пищей для сплетен до конца дней!
— Мосье Сомме, мы вроде бы слышали…
По моему лицу они поняли, что их беспокойство оправдано.
Я посторонился, впуская их в квартиру. Они имели право увидеть… К тому же я был заинтересован в том, чтобы они внесли во все происходящее некоторую сумятицу!
Они застыли на месте, не решаясь войти, косясь на спальню. Сквозь приоткрытую дверь виднелись ноги Стефана. Наконец вся группа шагнула вперед, но не как люди, которым любопытно увидеть происшествие вблизи, а подобно ударному отряду, вступающему в деревню, еще не покинутую неприятелем. Ко мне подошел мой сосед снизу, бывший офицер, воевавший в Индокитае, страдающий раком печени.
— Зачем вы это сделали?
— Разве не ясно?
— Она вам изменяла?
— Я вернулся домой неожиданно… Слышу из спальни доносится хихиканье… Они валялись на кровати… И тогда…
Он с сочувственным видом кивнул… Он понимал. Такие вещи во Франции понимают все. Именно поэтому я выбрал убийство из ревности, чтобы избавиться от этих двух существ, которые мешали мне жить! Поистине я совершил безупречное преступление, которое не удастся раскрыть! Я предстану перед судом, пусть, но меня оправдают! В сущности, все оказалось несложно… А потом — кончено, никаких больше тайных умыслов, ни малейшего страха перед полицией.
Это была гениальная идея!
* * *
Полицейские взглянули на меня с тем же сочувствием, что и старый полковник. Они тоже понимали. В глазах правосудия я буду не заурядный убийца, а в некотором роде герой, хоть и сомнительный. Обманутый мужчина, который сам вершит свой суд, всегда вызывает восхищение. Они увели меня, не надев наручников, а когда меня посадили под стражу, надзиратели — сначала в полицейском участке, а потом в «Санте» — были со мной очень вежливы. У меня было впечатление, будто я попал в пансион, где персонал теплым приемом старается смягчить неприглядность обстановки.
Свою первую ночь в тюрьме я провел прекрасно. Впервые за всю жизнь я испытывал внушающее покой ощущение оттого, что находился как бы далеко от действительности и не должен был принимать никаких решений… В сущности, именно это сделало из меня жалкую личность: постоянная необходимость личного участия, выбора… Я был рожден для молчаливого созерцания, для размышлений… Всякая деятельность была мне ненавистна. Единственная, к которой я проявил интерес и которой занялся — это та, что позволила мне избавиться от тяжкого рабства!
При синеватом свете лампочки, освещающей камеру, я долго вспоминал ужасную картину — два трупа, распростершиеся в моей спальне. Эта картина меня не пугала; страшной она казалась другим… А мне наоборот — помогала ощутить сладостное чувство избавления. И вдруг — этих двух людей словно никогда и не существовало. Я прожил бок о бок с Андре годы, и весь тот долгий период, который мы провели, так сказать, в одной упряжке, не оставил во мне следа, не запечатлелся в памяти. Думая о Стефане, я испытывал гордость оттого, что устранил, уничтожил этого блестящего красавца и насмешника. Странно, но мне казалось, будто я оказал миру услугу, избавив его от этого наглеца.
Неприятные формальности, которые должны были затем последовать, не имели большого значения. Я был готов. Пусть я предстану перед судом присяжных, пусть моя фотография красуется на первых страницах газет, пусть отберут все, что у меня осталось — я свободен… свободен. И совсем скоро я начну все с нуля… Эти две смерти дарили мне новую жизнь. Жизнь, о которой мечтают все люди: та, которую они могут наконец выбрать сами! Та, которую они могут построить по-настоящему! От этого, думается, я испытывал определенную признательность к моей жене и Стефану. Умирая, они дали мне свободу.
* * *
Назавтра мне предложили выбрать адвоката. Я был знаком с некоторыми лично. А с одним даже довольно близко. Но мне не хотелось обращаться за помощью, чтобы подготовить мою будущую жизнь, ни к кому из прошлой жизни. Я бы расценил это как предательство по отношению к самому себе!
Я попросил, чтобы мне назначили адвоката.
Им оказалась молодая женщина с грустным лицом, которой по всей видимости приходилось выступать в суде далеко не каждый день. Она была невысокая, темноволосая, с желтоватой кожей и таким постным выражением лица, что хотелось сделать ей больно. Ходила она прихрамывая и, судя по всему, вряд ли питала какие-либо надежды на будущее.
Я был для нее находкой, но находкой в сущности весьма банальной. Обстоятельства, толкнувшие меня на преступление, сами говорили в мою защиту вместо нее.
Ей достаточно будет просто их изложить, чтобы растрогать присяжных и добиться оправдательного приговора. Адвоката звали Сильви Фуко.
В тот день, когда мы предстали перед судебным следователем, она сделала себе перманент, и с этой прической стала похожа на официантку. Ее жесткие волосы напоминали два черных птичьих крыла. Острый нос с розовато-желтым кончиком, скорбный взгляд, утиная походка — она выглядела просто смешно.
Следователь Лешуар, напротив, был очень импозантен — высокий, сутуловатый мужчина пятидесяти лет, с седыми волосами, в очках с золотой оправой, одетый хоть и в поношенный, но отличного покроя костюм.
Он взглянул на меня и сухо поздоровался.
— Садитесь…
С тех пор, как я совершил преступление, это был первый человек, который не проявлял по отношению ко мне никакой симпатии. Он занимал нейтральную позицию, был строг и в высшей степени, даже пугающе объективен.
Я взял стул, дождался, пока сядет мой адвокат, и последовал ее примеру. Вся процедура слегка меня смущала. Внезапно я почувствовал, что не так уж доволен собой. Появилось смутное предчувствие опасности, характер которой мне не удавалось определить. Этот следователь с породистой внешностью внушал мне страх. Его взгляд был холоден. Его-то вряд ли удовлетворят объяснения, которые заставляют плакать горничных! Убийство остается убийством, каковы бы ни были побудившие к нему причины…
В глубине комнаты сидел секретарь — толстяк с красной физиономией — и шумно дышал. Перед ним лежали стопкой листы лощеной бумаги.
Следователь повернулся к секретарю. Тот взялся за ручку.
— Мосье Сомме, прошу вас кратко изложить факты… — обратился ко мне следователь.
Он положил свои руки с ярко проступающими синими жилами на бювар с чистенькой промокашкой.
Я закрыл глаза… Теперь мне следует тщательно подбирать слова. Хорошенько обдумывать фразы. Ведь каждая из них могла стать пагубной для меня.
Я начал со своей поездки в Анже. Я сохранил относящиеся к ней официальные письма, и они фигурировали в деле.
Тут проблемы не было: в префектуре Анже меня ожидали. Никаких проблем и что касалось аварии в Этампе. Полицейский протокол был достаточно красноречив. Я рассказал о том, как отправился на вокзал и пытался сесть в поезд, чтобы явиться на назначенную мне встречу… Моя история звучала вполне связно; я сам отдавал себе в этом отчет, излагая события вслух.
Рассказывая, я имел возможность взглянуть на мою затею как бы со стороны: так я лучше понимал, насколько основательно она была продумана.
— Тогда я послал телеграмму в префектуру Анже начальнику канцелярии.
Время от времени следователь делал какие-то пометки на листке бумаги. Так было и после этого моего заявления. Он собирался проверить затем достоверность моих слов.
Перо секретаря скрипело, бегая по лощеной бумаге. Этот чертов тип умудрялся писать ровным каллиграфическим почерком, поспевая за моим рассказом. Случалось даже, он останавливался в тот самый момент, когда я умолкал.
— Я вернулся домой…
— Консьержка, которая видела, как вы вернулись, — следователь впервые меня прервал, — утверждает, что у вас был озабоченный вид.
Первая шпилька. Мне следовало остерегаться.
— Господин следователь, не очень-то это приятно — разбить машину и пропустить важную в профессиональном плане встречу!
Он кивнул.
— Действительно. Вы, кажется, говорили ей о каком-то срочном телефонном звонке…
— Я хотел позвонить в префектуру Анже до полудня и объяснить все подробно. Телеграмма всегда лаконична…
— Продолжайте.
Преимущество на моей стороне. Все сказанное мной выдержит любую проверку! Чисто сработано! Ни одного слабого места! Я построил здание, которое не рухнет, каким бы мощным ударам со стороны следствия оно не подвергалось.
— Я подошел к двери… Достал ключи…
— Почему?
— Господи, да потому что они были у меня с собой! Тем более, что в это время моя жена обычно ходит за покупками…
Пользуясь короткими паузами, секретарь успевал достать из коробочки леденец, а потом громко сдувал упавшие на бумагу крупинки сахара.
— Что было дальше?
— Я вошел и собирался закрыть дверь, когда услышал смех, доносившийся из спальни…
Я закрыл глаза. Наступал критический момент… Я должен был не только не совершить промаха, но и притвориться глубоко опечаленным! Ведь не рассказывают о двойном убийстве, будто о загородной прогулке!
— Это меня удивило, — тихо проговорил я изменившимся голосом. — Сразу мне и в голову не пришло, что жена меня обманывает, но все же, кажется, я почувствовал словно укол в сердце…
Я делал вид, будто пытаюсь отыскать истину этого кульминационного момента в неразберихе моих воспоминаний.
— Я направился к спальне, открыл…
Тут следовало помолчать. Долгое молчание перед тем, как сделать следующий шаг. То, что я сейчас скажу, будет зафиксировано на этих длинных листочках и не сотрется никогда. Стоит слову слететь с моих губ, мне его уже не поймать…
Моему бедному адвокату было не по себе. Не из-за моих показаний, просто следователь нагонял на нее страх. Она, видно, чувствовала себя как на экзамене.
— И я увидел их… Они лежали на кровати… Они не занимались любовью… Нет… Хуже… Они смеялись, им было весело, они выглядели счастливыми… Ах, господин следователь… Я…
Я закрыл лицо руками. Сейчас не помешало бы пустить слезу, но мои глаза были сухи.
— Продолжайте, пожалуйста, мосье Сомме.
— Ну вот… Ох, какой-то сумбур в голове…
Он поднял на меня взгляд. Только что я сморозил глупость. Все убийцы ссылаются на этот сумбур, когда наступает момент описать свое преступление.
Я поспешил исправить оплошность.
— Мои воспоминания отчетливы, но беспорядочны, понимаете…
— Постараемся привести их в порядок, — безучастно произнес следователь своим строгим голосом.
— Кажется, Стефан встал… Посмотрел на меня… Он сказал что-то вроде: «А, Берни… Мы тут с Андре шутили…» Или нет… не знаю… Да что там! Он сказал что-то, чтобы отрицать очевидное! Какая низость… Думаю, не ошибусь, если скажу вам, что это подстегнуло мой гнев. Я бросился к тумбочке… Схватил револьвер… Выстрелил… Я выпустил всю обойму… В ту секунду мне хотелось уничтожить все и вся!
— Всех, кроме себя самого, — тихо заметил следователь.
Что он хотел этим сказать? Всех, кроме себя самого? Не станет же он однако упрекать меня в том, что я не покончил с собой! Вообще-то я мог изобразить попытку самоубийства, чтобы доказать этим господам как велико мое отчаяние. Самоубийство — основное мерило горя. Многие еще попадаются на эту удочку. Но, чтобы промахнуться, стреляя в себя, когда только что убил двух человек, надо действительно постараться!
Я размышлял об этом, и на несколько секунд мне почти удалось от всего отключиться. Мой адвокат кашлянул, чтобы вернуть меня к действительности. Наверное у меня было лицо человека, столкнувшегося с очевидностью, о которой он и не подумал. Однако, по мнению следователя, человек в моем положении обязательно «должен был» подумать об «этом».
— Я мог бы сказать вам, господин следователь, что в моем револьвере не осталось патронов; но буду искренен: нет, мне не пришла в голову мысль совершить самоубийство. Я был слишком вне себя… вне пределов собственной досягаемости, — если можно так выразиться, — чтобы покончить с собой в ту минуту…
Он сделал едва уловимый жест, как бы говоря «в конце концов, это ваше дело», а потом провел пальцем между воротничком своей слегка поношенной рубашки и морщинистой шеей. Последний жест он повторял беспрестанно.
— Вернемся к нашим баранам, — объявил следователь Лешуар.
Секретарь улыбнулся. Вот уж впрямь подходящее выражение! Стефан и Андре, подобно двум несчастным барашкам, послушно идущим на бойню, позволили себя казнить, блея от страха.
— В кого вы выстрелили вначале, мосье Сомме?
Он не знал? Это было ясно написано в полицейских протоколах… Но разве его работенка не строится на повторах одного и того же?
— В жену!
— Почему в жену?
Я мог бы ответить ему замечательным образом: «А почему нет?»
— Вы требуете от меня как бы редукции моей мысли, господин следователь!
— Я требую от вас правды!
— Я сказал ее!
— Правдивого изложения фактов в их истинной последовательности! — подчеркнул он, вытягивая из рукавов накрахмаленные манжеты.
Наблюдая за его жестом, я обратил внимание, что рукава его рубашки уж чересчур длинны. То были рукава со старомодными отложными застегивающимися манжетами, которые уже не отгибали, потому что они протерлись на сгибе. Жена следователя зашила верхние петельки и утопила всю эту ветхость и штопку в огромном количестве крахмала. Теперь конец рукава доходил ему почти до кончиков ногтей. Я не улыбнулся, ибо у меня хватило присутствия духа не показать, насколько мне это показалось забавным. Почему в столь ответственный момент подобные детали действовали на меня благотворно? Я чувствовал себя причастным к жизни других людей… К новой заманчивой жизни, в пользу которой я сделал выбор.
Мой адвокат устремил взгляд в узкое серое окно… За окном виднелась цинковая крыша и голубь на ней, — сидящий высоко над улицей, словно над пропастью; казалось, он вслушивается в доносящийся снизу шум, стараясь различить в нем некий тайный голос. А еще там было небо, главное — небо, подернутое зеленью, будто старая серебряная монетка… О чем думал мой адвокат? О моем деле? О любви, которую ей вряд ли придется испытать?
— Продолжайте, Сомме!
— Господи, мне кажется, я все сказал… Я выстрелил в жену… Почему в нее? Несомненно потому, что именно на ней сосредоточилась моя ненависть. Наверное я разрядил бы всю обойму в нее, но тут Стефан бросился к двери… Тогда я направил оружие на него, продолжая стрелять, ну и…
— Что было потом?
— Потом?
— Да. Между тем моментом, когда вы закончили стрелять, и тем — когда вы открыли соседям дверь?
— Не знаю… Я выронил оружие… Опустился на колени возле жены…
— Хотели проверить, не дышит ли она?
— Возможно…
— Если бы она была еще жива, вы бы ее добили?
— Наверняка нет. Но к чему эти предположения, господин следователь?
Я не смог удержаться от этой реплики. Он действовал мне на нервы своим видом разорившегося буржуа и залатанными рубашками…
Секретарь вытер перо о тряпочку, предназначенную для этой цели. Когда наступало молчание, он, похоже, думал о своем и даже не смотрел на меня. У меня было впечатление, что моя история нисколько его не интересует. Ему наверное приходилось записывать гораздо более увлекательные рассказы, чем мой. Рогоносец, стреляющий в виновников своего позора — это так банально, так заурядно… Ни тайны, ни величия.
— Дальше? — снова заговорил следователь.
Адвокат прокашлялась.
— Господин следователь… Я думаю, нервы моего клиента натянуты до предела. Прошу вас отметить, что он честно постарался изложить вам всю правду и что…
Я прервал ее.
— Вовсе нет, мэтр, я целиком в распоряжении господина следователя!
Она замолчала. Она боялась следователя, боялась и меня тоже, но не как убийцу, а как мужчину. Должно быть, она жила вместе со старенькой мамой в маленькой квартирке, где из столовой устроили, наверное, для нее кабинет.
Не знаю почему, но мысленно я видел ее обедающей на кухне рядом со старой дамой…
— В таком случае…
— Итак, вы смотрели на свою жену. Но с момента, как раздались выстрелы, и до прихода соседей прошло несколько минут. Вы смотрели на тело мадам Сомме на протяжении нескольких минут?
Я покачал головой.
— Вы теперь говорите о минутах, господин следователь! Но, клянусь вам, тогда время уже не имело значения… Я был в каком-то отупении… Подавлен! В дверь звонили, стучали ногами! Мне понадобилось время, чтобы… осознать…
— Хорошо, не будем настаивать!
Он сделал знак секретарю. Тот отложил ручку и промокнул последние строчки толстым зеленым бюваром, с благоговением орудуя им, высунув от усердия обложенный как у печеночного больного язык.
Следователь прочел показания вслух.
— Вы со всем согласны, мэтр? — спросил он у дурнушки — моего адвоката.
— Безусловно.
— Подпишите.
Он интересовался, согласна ли она, а подпись требовал у меня. Я подписался под черными ровными строчками, выведенными рукой краснолицого секретаря.
— Это все… на сегодня…
Следователь поклонился маленькому адвокату. Она мялась, не зная, протянуть ли ему руку, но так и не решилась. Затем мы вышли в коридор, где ожидавшие меня охранники беседовали со своими коллегами…
Глава VII
На следующий день мэтр Сильви Фуко пришла ко мне в камеру.
Мне моя камера нравилась. Она являла собой чистилище и одновременно преддверие моей новой жизни. Здесь я наконец остался наедине с самим собой, со своим удовлетворенным самолюбием. Наедине со своими мечтами… Заветными мечтами, не дающими мне покоя.
Отодвинув задвижку, надзиратель негромко сказал:
— Ваш адвокат.
Она вошла, прихрамывая. У нее был еще более несчастный вид, чем обычно, несмотря на новую черную мантию с чистеньким жабо. Но при всем этом — жалкая желтоватая физиономия старой девы, отдавшейся во власть благопристойной удобной бедности.
Она присела на кровать, поскольку ей тяжело было стоять. Я не смог удержаться от вопроса.
— Скажите, вы живете вместе с матерью, не так ли?
Эта девица являлась моим защитником, то есть, ее миссия заключалась в оказании мне помощи и поддержки, но, странная вещь, у меня было чувство, будто помочь ей должен я.
— Да. Почему вы спрашиваете?
— Ваша мать — вдова?
— Да…
— Отец был чиновником?
Она улыбнулась, а ее глаза странно сверкнули, выражая одновременно нерешительность и страх.
— Вы знаете множество вещей.
— Я их не знаю.
— Как же так?
— Я их угадываю. Мне думается, я отличный психолог, вам не кажется?
— Несомненно!
Я мог бы еще долго рассказывать ей про ее жизнь, подобно тому, как производят опыт; но к чему ее удивлять?
— Что нового, мэтр?
— Ничего, если не считать того, что сегодня днем нас вызывает следователь.
— Опять!
— Да…
— Но что он хочет, чтоб я ему сказал?
Она отвела глаза. Втянув голову в плечи, она стала похожа на больную черную курицу.
— Мне кажется, он считает вас виновным, — пролепетала она.
У меня защемило сердце.
— Считает меня виновным! Разумеется, я виновен, я и не пытался это отрицать…
— Да нет, виновным по-настоящему.
— Говорите яснее!
Она словно поддалась некоему тайному порыву. В это мгновенье я почувствовал, что она действительно желает мне помочь не только для того, чтобы как следует выполнить свой профессиональный долг, но и чтобы уберечь меня от опасности.
— Скажите, мосье Сомме…
— Да, мэтр?
Я изо всех сил старался не утратить хладнокровия, сохранить спокойный и безразличный вид, что было относительно легко из-за холода, пробегавшего у меня по спине и леденящего сердце.
— События происходили именно так, как вы описали?
— Конечно!
— Ну хорошо, хорошо. Видите ли, полицейских и следователя в особенности удивила одна вещь…
— Какая?
— Поведение вашей жены. Ей никогда не наносили никаких подозрительных визитов… Выходила она мало…
— Она приняла Стефана, потому что я уехал из Парижа…
— Бывало, вы уезжали и раньше, но к ней никто не приходил.
— Откуда вы можете это знать?
— Ваша консьержка…
— К черту консьержку! Она ведь не дежурила у моих дверей постоянно! И даже если Андре принимала Стефана в моей собственной спальне впервые, что же здесь подозрительного? Все когда-то бывает в первый раз! Допустим, что по воле случая я и застал этот первый раз!
Бедняжка не стала настаивать.
— Следователь Лешуар человек добросовестный, он всегда старается вникнуть в сущность дела.
Черт! Надо же было мне нарваться на педанта! Многообещающее начало!
— Но, Боже мой, мэтр, какую же иную версию можно выдвинуть вместо моей? Я же не виноват, что случилась авария и мне пришлось вернуться домой…
— Разумеется!
— Я хотел добраться до Анже на поезде. Но поезда не было!
Она встала.
— Ну конечно, мосье Сомме, что касается меня, я не сомневаюсь…
— Вы не сомневаетесь, а сами спрашиваете меня сейчас, в самом ли деле все произошло так, как я описал!
Она опустила голову.
— Я… я должна была задать вам этот вопрос: моя профессия…
Бедная малышка! Ее профессия… Эта профессия так же мало подходила ей, как мне — моя. Она была создана для другого, для жизни на свежем воздухе рядом с мужчиной… Она была создана для жизни, которой ей никогда не придется познать, ибо у нее-то не хватит сил завоевать такую жизнь…
— Вы счастливы, мэтр?
Она залилась румянцем.
— Странный вопрос.
— Сколько вам лет?
— Однако, мосье Сомме!..
— Ох, я не должен бы, но мы же с вами не на светском приеме; в конце концов — я убийца и могу себе позволить не считаться с приличиями.
Она покачала головой.
— Вы не убийца, мосье Сомме… Вернее, не обычный убийца.
Она сама не подозревала, насколько была права.
— Так сколько же вам лет?
— Двадцать восемь!
— Не замужем, это я понял… У вас есть жених?
— Нет.
— Итак: мама, плохо идущие дела и старая квартирка с трофеями, которые остались от прошлых поколений и от которых вас тошнит?
— Почему вы мне все это говорите?
— Потому что вы мне симпатичны, моя крошка…
Подследственный, разговаривающий покровительственным тоном со своим адвокатом, называющий ее «моя крошка», дающий ей советы, расспрашивающий о ее личной жизни — такую уморительную сцену наверняка не часто можно наблюдать в государственных тюрьмах.
— Видите ли, мэтр…
— Да?
— Вам не хватает свежего воздуха!
Она нахмурилась.
— Вас связывает старенькая мама? Надо срочно перерезать путы… Для начала пойти к хорошему парикмахеру — у вас прическа как у служаночки, отправившейся на гулянку!
Еще и это сорвалось у меня с языка. Я пожалел о своих словах, увидев в ее глазах слезы.
— Извините, но это правда.
— Я… Не так давно со мной произошел несчастный случай, нога еще не совсем зажила и…
— Ах, значит, вы хромаете не от рожденья?
— Нет, я упала у нас в доме на лестнице.
И оттого, что она упала в своем доме на лестнице, она сожгла себе волосы в какой-то захудалой парикмахерской своего квартала! Как адвокату ей недоставало логики… Мне явно стоило опасаться за свою защиту.
— Вы насмехаетесь надо мной, — вздохнула она. — Я знаю, я смешна. Знаете, если вы хотите взять… другого адвоката, это еще возможно. По закону вы имеете право.
Она хотела принять гордый вид, но вместо того, чтобы сказать «другого адвоката», она чуть было не сказала «настоящего»! Я чувствовал это. И она знала, что я каким-то таинственным образом интуитивно читаю в ее сердце, понимаю ее тоску… Она не умела держаться с достоинством, равно как и не умела быть адвокатом!
— Я не желаю другого адвоката, кроме вас, мадмуазель… Я уверен, что вы сумеете добиться моего оправдания!
Она смущенно улыбнулась. Потом ее лицо омрачилось.
— Не слишком-то тешьте себя иллюзиями. Все-таки вы убили двух человек, мосье Сомме. Вы единственный, кто забывает об этом!
Вот так-то!
Довольная, она вышла из камеры, не добавив ни слова. Только что она заткнула мне рот, а это являлось для нее своего рода важной победой.
* * *
Мы встретились снова во второй половине дня в кабинете следователя Лешуара. На этот раз на нем была рубашка с нормальными рукавами. Однако ее нежно-сиреневый цвет, учитывая серьезную должность Лешуара, казался неуместным. Он постарался исправить впечатление белым целлулоидным воротничком и черным галстуком.
Все это не мешало ему походить в этот день на рисунок Пейне, на слегка наводящего тоску Пейне.
Секретарь по-прежнему напоминал толстую сытую жабу, и по-прежнему перед ним лежала стопка белой бумаги. В этот раз он взглянул на меня с интересом — один только взгляд из-под тяжелых век, лениво скользнувший по мне. Затем он взял ручку и заточил кончик пера о неровный край чернильницы.
— Добрый день, мэтр Фуко; добрый день, Сомме!
Я выбрал стул, Сильви Фуко села в жалкое кресло под «ампир», из которого торчал конский волос. Воцарилось тягостное молчание. Перед следователем лежало несколько листочков разного формата, и он занимался тем, что накладывал их один на другой, начиная с большего, так, чтоб совпал один из уголков. Господи, до чего эта операция меня раздражала! Мне хотелось кричать! Я нервничал! Я злился на всех этих людей за то, что они нарушили мой покой. Почему они не оставят меня в тишине моей камеры? Мне нравился ее тусклый, какой-то потусторонний свет. При этом свете так хорошо мечталось. Он не отпугивал мои мечты. Мне нравился вделанный в стену деревянный стол, жесткая кровать, на которой я отдыхал куда лучше, чем на нашем «прежнем» ложе. Я спал на ней один! Вот почему это была настоящая постель!
Разумеется, мэтр Сильви Фуко после всего, что я наговорил ей сегодня утром, сочла нужным изменить прическу. Она сделала сбоку пробор. Пробор, который решительно ничего к лучшему не изменил.
— Сомме, сегодня я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о своей поездке в Анже…
— Я уже рассказывал о ней, господин следователь.
— В таком случае повторите свой рассказ!
Он чуточку повысил тон, желая поставить вещи на свои места и показать мне, что допрос ведет он… Он, и никто другой!
— С чего начинать?
— Что вы имеете в виду, Сомме?
— Вы хотите, чтобы я начал с самого начала, то есть, с того момента, когда я принял участие в сдаче подряда с торгов, или же, чтобы я рассказал вам о самой поездке, то есть, о поездке, которую я предпринял в то утро, когда… когда случилась трагедия?
— Да, расскажите мне только о своей поездке, которую вам пришлось сократить.
— Не сократить, господин следователь, а прервать!
— Если хотите.
— Не если я хочу — просто мне показалось, вы придаете значение нюансам.
Никогда еще мой бедный адвокат не чувствовала себя такой несчастной. Она ерзала в кресле и в конце концов уронила свой портфель. Я нагнулся, чтобы его поднять.
— Прошу вас! — быстро прошептала она, когда мое ухо оказалось на уровне ее губ.
Мой резкий тон привел ее в ужас.
Выпрямляясь, я встретился глазами со следователем. Лешуар хранил невозмутимость, но его неподвижный взгляд не предвещал ничего хорошего. Этого человека не впечатляли ни упрямцы, ни краснобаи.
— Итак?
— Ну вот, значит, я вышел из дома около семи утра…
— Ваша жена спала?
— Я разбудил ее, чтобы попрощаться…
— Дальше?
— Взял чемодан и отправился в гараж… за машиной. И тронулся в путь.
— И вы не останавливались по дороге?
Что-то чертовски похожее на сигнал тревоги сработало у меня в мозгу. ОПАСНОСТЬ! Я вспомнил о телефонном звонке Стефану… Не на него ли намекает следователь?
Однако меня бы это удивило. Откуда ему знать?
— Я остановился, когда случилась авария, господин следователь.
— А до этого? Не останавливались?
Точно. Он знал. Напрасно он старался придать своей физиономии служаки безразличное выражение — я читал его мысли. Он знал!
— Ах да! Я позвонил Стефану, верно!
Он был по-прежнему невозмутим. Зато мой адвокат вздрогнула от неожиданности и посмотрела на меня с упреком.
— Совершенно вылетело из головы, — сказал я мрачно, как человек, не рассчитывающий, что ему поверят.
— Однако, однако! — проворчал следователь. — Если бы еще речь шла о каком-нибудь другом звонке, но о звонке вашей жертве, Сомме! Вашей жертве!
— С тех пор столько всего произошло, господин следователь.
— Зачем вы звонили вашему… э-э… другу?
Необходимо было найти правдоподобное объяснение, найти срочно.
— Так… по пустяку…
— Тем не менее вы потребовали от слуги Стефана, чтобы тот его разбудил!
Он знал все! Мерзавец Ли! Я воспринимал его как бессловесную статую, а он был обычный холуй, готовый, как все другие, рассказать что угодно, лишь бы выглядеть поинтересней и поразить воображение какой-нибудь кухарки.
— Ну так вот, несколько дней назад я между прочим упомянул Стефану, что собираюсь по делам в Анже. Стефан был большим гурманом…
Я говорил едко, даже чуть злобно, именно так, как следовало в данной ситуации.
— … жуиром, так сказать, в полном смысле этого слова. Он попросил меня привезти ему оттуда паштет.
Я с недоверием прислушивался к собственным словам. То, что я говорил, звучало явно плохо, и я это чувствовал. История с паштетом выглядела смешно, к тому же я вообще не знал, делают ли в Анже паштет.
— И дальше? — поторопил меня следователь.
Его лицо было непроницаемым как у театральных критиков на неудавшейся премьере. Тщетно искать на их лицах выражение неудовольствия — они словно каменные. Но это не означает, что впоследствии реакция будет менее бурной. Когда Лешуар расстанется со своим чопорным и сосредоточенным видом, его гнев будет неукротим.
— А я забыл название паштета!
Слово казалось мне все более смешным.
— Я… я позвонил Стефану, чтобы он мне его напомнил.
— И что же это за название?
— Я… ну вот, я снова забыл. Однако, очень простое название…
Я сделал вид, будто пытаюсь вспомнить, и воспользовался паузой, чтобы прикинуть, как же обстоят мои дела. Сильви Фуко казалась подавленной. Следователь больше на меня не смотрел, он принялся чинить карандаш.
Деревянные лепесточки с красной каемкой сыпались на документы. Грифель стал острым как иголка. Наконец Лешуар стряхнул мусор с документов в корзину для бумаг.
— Вы полагаете, это название имеет какое-либо значение, господин следователь? — пробормотал мой адвокат.
Он улыбнулся ей краешками губ, всем своим видом как бы говоря: «Ну куда ты лезешь?»
— Конечно, мэтр, раз я спрашиваю об этом у Сомме. Удивительно, что обвиняемый остановился по дороге для того, чтобы позвонить своей жертве. Но в особенности удивительно, что он разбудил ее ради того, чтобы выяснить название какого-то паштета!
— В тот день и в ту минуту жертва являлась моим другом, по крайней мере я так думал, господин следователь.
Он одобрительно кивнул.
— Пусть будет так! Откуда вы звонили, Сомме?
— С почты…
— Значит, вы ехали по важному делу и все же подумали о…
— Я выехал раньше времени; и потом, господин следователь, Я не понимаю, почему, направляясь в Анже по важному делу, я не мог вместе с тем проявить внимание к другу! Я всегда привозил из поездок — деловых или нет — какие-нибудь подарки жене и друзьям. Мне кажется, все тут просто зависит от взглядов на жизнь…
Следователь рассердился.
— Вы лжете, Сомме!
— Господин следователь!
Наверное я побледнел. Руки стали ледяными. Я ненавидел этого упрямого чинушу сильнее, чем кого бы то ни было в жизни, сильнее, чем ненавидел Стефана.
Лешуар со спокойствием, которое сводило меня с ума, копался в бумагах. Его руки не дрожали. Он действовал по праву. ЗАКОН был на его стороне! И даже время!
За что он так терзал меня? Словно дело касалось его лично! Какое он имел право?
Найдя в своей писанине нужный абзац, он внимательно его прочитал. После чего встал и подошел к находившейся позади него обитой кожей двери.
— Я бы сам сходил, господин следователь, — проблеял вечно мерзнущий секретарь.
Открыв дверь, Лешуар заглянул в соседнюю комнату.
— Прошу, заходите, пожалуйста.
Он посторонился, пропуская в кабинет Ли. В костюме синего цвета тот напоминал студентика и казался совсем крошечным. Взгляд его раскосых глаз на секунду задержался на мне. Поскольку ему негде было сесть, следователь принес стул из соседней комнаты. Затем, сложив руки, обратился к Ли.
— Мосье Н'Гуэн, прошу вас еще раз дать показания касательно телефонного звонка мосье Сомме.
Своим бесстрастным невыразительным голосом Ли начал свой рассказ, словно отвечал заученный урок.
— Было чуть больше восьми часов утра, мосье Сомме попросил к телефону моего хозяина. Я ответил ему, что мосье еще спит; он велел мне его разбудить.
Я взял аппарат и отнес его в спальню хозяина, после того как сказал ему о звонке. Пока я открывал ставни и отдергивал шторы, мосье взял трубку. Потом я услышал, как он спрашивает: «В котором часу вы придете?»..
— Берете на заметку, Сомме? — вмешался следователь.
Мой адвокат приблизился ко мне и прошептал:
— Почему вы не сказали мне об этом телефонном звонке?
Только ее не хватало!
Разумеется, она тут же стушевалась, чувствуя себя при этом слегка задетой, но прежде всего униженной.
— Продолжайте, мосье Н'Гуэн.
— Господа разговаривали… Конечно, я не слышал, что говорил мосье Сомме… Мой хозяин отвечал «хорошо», «ладно», «договорились». Потом повесил трубку. Он как будто был удивлен…
Следователь подался вперед, склонившись к письменному столу, словно врач, выслушивающий больного.
— Удивлен, мосье Н'Гуэн?
— Да, — ответил вьетнамец. — Какое-то время он смотрел на телефон, потом вздохнул и сказал: «Надо же, а мне так не хотелось выходить сегодня!»
Ли замолчал. Он держался все так же сдержанно, подобно вежливому студенту. Он ждал.
— Не произнес ли ваш хозяин во время этого разговора названия паштета?
— Название чего? — запинаясь, переспросил Ли.
— Паштета… Мосье Сомме утверждает, что спрашивал у своего друга название фирменного паштета, который как будто производят в Анже…
Вьетнамец, похоже, удивился. Он покачал головой.
— Я слышал не все.
— Очень хорошо, благодарю вас, мосье Н'Гуэн. Это все на сегодня.
Ли встал, церемонно поклонился, и следователь проводил его до двери, ведущей в коридор.
Когда он снова сел за свой стол, вид у него был усталый, но удовлетворенный.
— Мосье Сомме, — произнес он официальным тоном, — предпочитаю играть с вами в открытую. Я абсолютно убежден, что вы, застрелив свою жену и своего друга, совершили преднамеренное убийство, и я собираюсь это доказать!