Посвящается всем жертвам

Мне было двенадцать лет, я села на велосипед и поехала в школу… Меня зовут Сабина, я жила в маленьком городке в Бельгии и пропала по дороге в школу. Жандармы сначала предположили, что я убежала, и мои родители долгое время надеялись на это. Моя мать оставляла ночью в доме зажженный свет и открытые ставни на тот случай, если я вздумаю вернуться с повинной. Моя бабушка, тоже надеясь на это, оставляла незапертой дверь.

Я была довольно строптивой девочкой, во всяком случае, очень независимой и не давала себя в обиду. Я часто спорила с моими старшими сестрами и матерью. В тот день я понесла в школу свой дневник, подписанный матерью, в котором стояла плохая отметка по математике. Было логично подумать о бегстве, и это при расследовании подобных случаев первым приходило на ум. Затем начинают думать о похищении ради выкупа: домашний телефон берется на прослушивание, а родители вскакивают от любого звонка. Даже моего отца подозревали! Все это время газеты печатали материалы о расследовании под огромными заголовками: «Сабина исчезла», «Облавы в Рюмилли», «Вертолет поможет найти Сабину», «Напрасные поиски»… В жандармерии был организован телефон доверия для свидетелей, были напечатаны объявления о розыске, которые развесили на стенах домов, витринах магазинов, их раздавали на улицах прохожим. Прочесывали Эско, жандармы проводили обычный в таких случаях опрос соседей, вертолет патрулировал окрестности городка, даже дети из колледжа участвовали в поисках, прочесывая леса и пустыри. Сотни автомобилистов наклеили на свои машины объявления о розыске. Сто пятьдесят полицейских и сто шестнадцать военных участвовали в облавах, но все было напрасно.

Меня искали восемьдесят дней. Моя школьная фотография была вывешена на всех стенах в моей стране и даже за границей.

«РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПРОПАВШАЯ ДЕВОЧКА

САБИНА ДАРДЕНН

Рост 1 м 45 см, телосложение стройное, глаза голубые, волосы светлые, средней длины. В момент исчезновения была одета в черные спортивные туфли на веревочной подошве, джинсы, белую кофточку и длинный красный свитер, сверху синяя водонепроницаемая накидка с капюшоном. У Сабины при себе было школьное удостоверение личности и рюкзак марки „Киплинг“. Имела при себе деньги в сумме около 100 бельгийских франков. Она выехала из дома на велосипеде марки „Данлоп“, зеленого цвета с металлическим отливом, к багажнику был привязан красный мешок.

В последний раз ее видели утром 28 мая 1996 года около 7 ч 25 мин на шоссе Оденард, рядом с мостом автострады, ехавшей по направлению к Турне.

Если вы видели Сабину или располагаете сведениями о ее местонахождении, обратитесь в жандармерию Турне или комиссариат полиции».

Теперь я принадлежала к этому скорбному списку пропавших в Бельгии девочек и девушек.

Жюли Лежён, восемь лет, и Мелисса Рюссо, восемь лет. Пропали вместе 25 июня 1995 года.

Ан Маршаль, семнадцать лет, и Ээфье Ламбрекс, девятнадцать лет. Пропали вместе 23 августа 1995 года.

Сабина Дарденн, двенадцать с половиной лет. Пропала 28 мая 1996 года.

Летиция Делез, четырнадцать с половиной лет. Пропала 9 августа 1996 года.

Расследования исчезновения этих шести жертв потрясли мою страну, как землетрясение, затронувшее людей, политику и средства массовой информации. Журналисты всего мира окрестили его как «дело Дютру» или «дело бельгийского монстра».

Я же пережила его изнутри, и вот уже сколько лет я извожу себя моим личным «делом» в ужасной компании с самым ненавистным психопатом Бельгии.

Я стала одной из немногих выживших жертв, которым удалось избежать смерти от рук подобного убийцы. Этот рассказ был необходим мне, чтобы на меня перестали странно смотреть и чтобы в будущем никто не задавал мне вопросов. Но если я и нашла в себе смелость взойти снова на эту голгофу, это прежде всего для того, чтобы судьи не отпускали больше педофилов с половины их тюремного срока «за примерное поведение» и без каких-либо других мер предосторожности. Некоторые признаны вменяемыми и ответственными за содеянное. Их сочли возможным привлечь к суду, а значит, и к психологическому наблюдению. Это отдает ужасающе беспечным отношением к действительности.

В конце концов, им грозит тюремный срок на какое-то время или, в случае рецидива, пожизненное заключение. Вот этот рецидив меня и бесит больше всего.

Потому что существуют современные и совершеннейшие технологии, позволяющие контролировать передвижения «одинокого хищника» с момента, когда он попался впервые. Правосудие может воспользоваться этими методами, но решение об этом должны принимать правительства.

И пожалуйста, пусть они не забывают об этом в будущем. Чтобы этого никогда больше не было.

28 октября 2004 года мне исполнится двадцать один год. Это будущее ждет меня, я надеюсь, оно будет мирным и безмятежным, даже если «Невозможно забыть незабываемое».

 

1. НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Мне было двенадцать лет. Я не требовала купить мне велосипед. Мне подарил его мой крестный отец по случаю моего торжественного первого причастия, и это был самый лучший подарок, который я тогда получила. Его купили в магазине в Монсе, такие велосипеды были выпущены ограниченной серией — у каждого был свой номер, и назывались они «Викинг Данлоп». Таких велосипедов, как у меня, было немного. Он был красивого зеленого цвета. Мой отец заменил фару, которая плохо работала, поставив ту, которая стояла раньше на моем старом велосипеде. То есть мой велосипед был очень легко узнаваем. Я ездила на нем в школу в течение всего нескольких недель. На спине у меня был мой школьный рюкзак, а маленький красный мешок для бассейна был привязан к багажнику сзади. Я спокойно крутила педали, когда день только начинался. Вторник, 28 мая 1996 года.

Когда едешь в школу, то совсем не думаешь каждое утро о том, что тебя может похитить грабитель, притаившийся внутри грузовичка.

Каждый раз, когда мне приходилось рассказывать об этом сначала следователям, потом в суде присяжных или моей тогдашней подруге, я видела себя на той дороге: меня схватили с велосипеда рядом с изгородью, в пятидесяти метрах от сада моей одноклассницы. Я могу пройти тот отрезок пути пешком, проехать на машине или велосипеде. Но именно тот момент и то место остались в моем сознании в застывшем, невыносимом состоянии.

Именно в тот момент монстр убил мое детство.

В то утро мой отец смотрел, как я уезжаю, и провожал меня глазами до въезда на мост. Я помахала ему рукой, потом свернула к колледжу, и он тоже ушел… В этом месте дорога раздваивается, и я должна была быть внимательной, чтобы повернуть налево по направлению к стадиону и бассейну, а потом к колледжу.

Обычно дорога до колледжа занимала у меня десять или пятнадцать минут. Путь составлял два, два с половиной километра, не более. Я уже проделала две трети пути, когда подъехала к улице, ведущей к стадиону.

Это безлюдная улица, и в этот ранний час даже собаку на ней не увидишь. Было около половины восьмого; из дому я выехала примерно в 7:25. Часто моя подруга Давина ждала меня возле своего дома, их гараж выходил на эту улицу. Она видела меня из сада, и остаток пути мы проделывали вдвоем, а иногда и втроем, потому что с нами часто был ее младший брат.

Если же я не видела ее с высоты, подъезжая к ее дому, я дальше ехала одна, и мы встречались уже в колледже. Тогда я говорила себе: «Наверное, ее мама решила отвезти ее сегодня на машине, а может быть, она уже ушла, а может быть, еще не вышла из дому…» Но поскольку мне надо было еще поставить на стоянке у колледжа свой велосипед, а это занимало несколько минут, между нами существовал такой молчаливый уговор.

В то утро я издалека увидела, что ее нет, поэтому решила продолжать свой путь по пустынной улице, вдоль довольно высокой густой ограды. Обочина в этом месте была узкой, я ехала по середине дороги и если слышала сзади мотор автомобиля, то прижималась к правому краю.

Я любила приехать в школу пораньше и не спеша поставить свой велосипед. Приближался конец учебного года, моего первого года в колледже. Училась я неплохо, но совершенно ничего не соображала в математике, и мама часто упрекала меня: «Ты опять провалилась!»

Чаще всего я пожимала плечами и убегала играть в свой домик в углу сада или к подружкам. Говорили, что у меня «отвратительный характер», но, поскольку это не ограничивало моей независимости, это меня не слишком-то трогало. По правде сказать, мой отвратительный характер был моим самым лучшим приятелем и им же и остался.

Но в то утро вторника 28 мая 1996 года я не слишком задумывалась об этом. Я даже не знаю, чем были заняты мои мысли. Я медленно крутила педали; ведущая к стадиону улица была маленькой, тихой и очень мрачной.

Я услышала шум мотора и прижалась к правой стороне. Я была в пяти метрах от гаража моей подруги, очень близко от ограды. За оградой находился дом. Если бы кто-то был у окна или в саду, он мог бы все увидеть. Но никого не было, было слишком рано, и еще не рассеялись утренние сумерки. Если бы Давина ждала меня там в то утро, ничего бы не произошло, может быть… А если бы, как часто бывало, там оказалась ватага школьников, которые шли по этой дороге, чтобы сократить путь до колледжа, свидетелей было бы слишком много.

Но в поле моего зрения не было никого. Я ехала вперед.

Это был ржавый грузовичок, такой фургончик, переделанный в дом на колесах, с тремя сиденьями впереди и скамьей-лежанкой сзади. Стекла были закрыты ужасными занавесками в желто-коричневую клетку и залеплены сотней самоклеящихся картинок. Если я видела такую машину в городке, когда мы гуляли с мамой, я со смехом говорила ей: «Ты только посмотри на эту развалину! Мотор чихает, а выхлопная труба того и гляди отвалится…»

Я чувствовала, как он приближается ко мне, этот ужасный фургон, а потом я его увидела. Боковая дверца была открыта. Один из мужчин высунулся наружу, а другой продолжал вести машину. Я не поняла точно, что произошло, потому что инстинктивно закрыла глаза, прежде чем испугаться. Я почувствовала, что меня сдернули с моего велосипеда за секунду, буквально на лету, одной рукой закрыли мне рот, а другой глаза. Мои ноги на мгновение коснулись седла. И мой велосипед упал. С быстротой молнии меня засунули внутрь фургона, и мужчина сорвал с меня рюкзак.

Такое можно увидеть только в кино: изображение движется так быстро, что вот уже хоп! — и готово.

Когда я рассказывала гораздо позже обо всем этом Давине, она меня спрашивала: «Но неужели ты не могла ничего сделать? Ты не могла отбиваться?»

Я крутила педали и — хоп! — уже оказалась в фургоне! Как потом оказалось, они целую неделю выслеживали меня, как охотники. Конечно, я пыталась сопротивляться, но я была слишком маленькой для этого. Мне было двенадцать, но выглядела я едва на десять, метр сорок пять и тридцать три кило весом… Я была такая миниатюрная, такая худенькая, что старшеклассники меня часто спрашивали: «Эй! Ты уверена, что учишься здесь?»

Меня немедленно завернули в одеяло, и я увидела руку, которая старалась силой засунуть мне в рот какие-то таблетки. Я заорала, и мужчина наклонился ко мне и хрипло сказал: «Да замолчи же! Ничего с тобой не будет!»

Но меня словно прорвало, и я забросала этого мерзкого типа градом вопросов: «Кто вы такие? Что вам от меня надо? Что я тут делаю? А мой велосипед, где он? Я должна ехать в школу… Вы кто? Оставьте меня! Я еду в школу! Что вам нужно?..»

По-моему, он обалдел от моих вопросов с самого начала, но я ненавижу, когда мне не отвечают. Даже сейчас, если не получаю ответа на свой вопрос, то сразу же очень раздражаюсь и всеми силами стремлюсь его получить. Полагаю, что я кричала инстинктивно, но в то же время меня стал душить страх. Этот момент в моей жизни, возможно, является самым жестоким из тех, что я пережила, таким внезапным и таким ужасным, что я чуть не лишилась сил. Я только что исчезла из внешнего мира за одну секунду, и, если я и не отдавала себе в этом отчета, ужас брал меня за горло перед черными глазами этого незнакомца и его рукой, которая зажимала мне рот. Шум мотора, странный акцент мужчины, это вонючее одеяло, в которое меня завернули, — все было ужасным.

Я почувствовала, что машина остановилась и водитель вышел из нее на несколько секунд.

«Давай сюда! Бери велосипед! Не забудь мешок! Поезжай!»

Мой велосипед был брошен назад, рядом со мной, и мой мешок для бассейна тоже.

Все это — похищение, мои вопли, время, чтобы подобрать мои вещи, — заняло не более минуты.

Я уже вела себя агрессивно по отношению к этому странному человеку: у него был подозрительный вид, наводящие страх косые глаза, словно напомаженные, слипшиеся жирные волосы, нелепые усы. Каково было мое первое впечатление? Я сказала себе: «Кто этот негодяй, этот варвар? Он темная личность».

Я пыталась сопротивляться, я вопила от страха и злости, и это ему не нравилось.

«Да заткнешься же ты?!»

На самом деле я ничего не могла сделать. Я лежала, стянутая этим одеялом, на старом матрасе, посередине фургона. Я видела водителя со спины, скрытого сиденьем и подголовником. Он молчал. По сравнению с другим мне он показался невысоким. Я подумала: «Этот тщедушный хмырь подчиняется тому, большому». Молодой, темноволосый, в черной куртке, в невзрачной кепке с эмблемой, одет скорее безвкусно. И они все были в одном стиле: гнусный водитель, ржавый фургон, варвар с жирными волосами. Я все еще спрашивала себя, что им от меня нужно. Я ни на секунду не думала, что это похищение садиста. Если бы этот тип ждал меня у выхода из колледжа с горстью конфет, то еще может быть… В тот момент единственной мыслью в моей голове было то, что эти двое чумазых желали мне зла. Иначе, ясное дело, зачем бы им понадобилось так жестоко сдергивать меня с велосипеда. Но что именно им было от меня нужно, я не знала. Это было сверх моего понимания.

В первый раз мне удалось выплюнуть таблетки, которые он пытался запихнуть мне в рот, четыре или пять штук… Я их засунула под воняющий мочой матрас, но потом он приложил мне к носу платок, смоченный чем-то вроде эфира, в действительности это был жидкий халдол, и, поскольку я продолжала кричать, он пригрозил мне: «Если ты не заткнешься…»

И по его жесту и черному взгляду я поняла, что он меня ударит, и тогда я сказала себе: «Подумай хорошенько… Если ты будешь орать, то он ударит тебя кулаком, а это еще хуже. Надо успокоиться и показать ему, какая ты послушная. Если ты будешь послушной, он наверняка скажет, что ему от тебя нужно, почему он не дал тебе пойти в школу». Во всяком случае, я была так ошеломлена, что подумала, что мне надо затихнуть на несколько минут, но, на его взгляд, этого было мало.

На этот раз он заставил меня проглотить с кока-колой какие-то две капсулы. Вода проскочила в горло, а капсулы не прошли, я закашлялась и потребовала еще коки.

«Нету больше. Вон тот все выпил!»

Он назвал его «тот», потому что не хотел называть его имя. Я ничего не могла понять. Я плакала от злости, настаивая на своем: «Кто вы такие? Что вам от меня нужно? Я хочу домой. Мои родители будут спрашивать, куда я пошла… Что вы им тогда скажете?»

Но они не отвечали, а я все неустанно задавала им одни и те же вопросы. Я рыдала, меня душил страх, но все было напрасно. Фургон катился, и я не могла отгадать, куда он едет. Но зато я почувствовала, по шуму колес, что сначала мы ехали по загородной дороге, а потом выехали на автостраду. Я сделала вид, что сплю, повернулась на бок лицом к кузову, жирноволосый был справа от меня, и я закрыла глаза, чтобы он думал, что я без сознания. Так я могла кое-как слышать, что он говорил. Для меня, правда, ничего интересного, только указывал дорогу: «Вот здесь, сворачивай…» Должно быть, он давал «тому» советы, как лучше выехать из квартала, и затем мне показалось, что они оба прекрасно знали, куда ехать.

Именно жирноволосый полностью руководил шофером. Я пыталась заметить дорогу, рассмотреть указатели; мимо меня проносились кое-какие, но они мне ничего не говорили. Страх был у меня где-то в животе, гораздо сильнее того, который испытываешь на экзаменах, настоящий страх, от которого так сильно дрожишь, что кажется, вот-вот написаешь прямо в трусы. Я не знаю, отдавали ли они себе в этом отчет — возможно, им было просто плевать на меня, — но у меня было впечатление, что я стеклянная, застывшая и того гляди расколюсь пополам. У меня болел живот, в горле стоял ком, я с трудом дышала и временами начинала часто-часто дышать, как собака. Это ужасное одеяло на мне, этот воняющий матрас, грохот еле живого фургона, и эти двое, которые не говорили ничего интересного, с их странным акцентом, особенно тот грязный, который пришел невесть откуда… В двенадцать лет не очень-то хорошо различаешь акцент, трудно определить, был ли он из Намюра, Льежа или еще откуда подальше. Вот если бы он более раскатисто произносил р, то я бы сказала, что он фламандец. Но тогда его говор мне не напоминал ничего. Для меня они были чужие, вонючие варвары, и я беспрестанно себя спрашивала: «Кто эти типы? Куда они меня везут? И зачем?»

Я не могла представить, удастся ли мне каким-либо образом улизнуть из этого фургона. Прежде всего, он ехал; пролезть в окно невозможно, они были закрыты, завешены этими ужасными занавесками и множеством наклеек; я могла различать дневной свет лишь через ветровое стекло, да и то лишь в его верхней части. Единственным решением в крайнем случае могла бы стать задняя дверь. Но тогда мне надо было полностью развернуться вокруг себя, встать и в то же время биться в запертую железную дверь… Если я только двинусь, меня тотчас же подхватят на лету. Да и в любом случае — при условии, что я не сломаю себе что-нибудь при падении, — я не смогу уйти далеко по дороге, даже если буду бежать. Стало быть, выхода нет. В какой-то момент я надвинула одеяло на голову, чтобы суметь открывать глаза время от времени, но чтобы они этого не заметили. Надо, чтобы они продолжали думать, будто я в полной отключке. Но в этом одеяле мне было очень жарко, и оно царапало мне лицо. По утрам в том месяце мае было довольно прохладно, и, чтобы пойти в школу, я надела на себя кофточку, свитер и еще непромокаемую накидку на тонкой подкладке. Я вспотела главным образом от страха и от ужаса, что я ничего не понимаю.

Я была связана по рукам и ногам, но это не мешало мне думать.

Что я могла сделать? Я могла бы нажать на педали сильнее? Я могла бы броситься на землю, перед тем как они меня схватили? На той маленькой улочке я должна была бы бросить мой велосипед, побежать со всех ног и звонить в любую дверь. Но изгородь такая длинная… А если бы я не села на велосипед, чтобы идти в школу… Это моя вина? Я наказана? Но они сделали все так стремительно, что я не успела ногу на землю поставить, они подхватили меня на лету! Я ничего не видела. Был ли фургон уже позади меня? Следовали ли они за мной?

Машина остановилась. Грязный думал, что я сплю, он сказал: «Давай, просыпайся! Когда я тебе скажу, полезешь в этот сундук!»

Когда я увидела сундук, о котором он говорил, — железный, голубого цвета и весь ржавый, чуть побольше ящика для инструментов, — мой отвратительный характер опять проявился.

— Я не могу в него залезть!

— Ничего, залезешь!

— Но он слишком маленький!

Я очень остро ощущаю недостаток воздуха. Еще с раннего детства у меня были проблемы с бронхами. В этом закрытом грязном фургоне, под этим одеялом я уже почти задыхалась. Страх не отпускал меня, а при виде этого ящика он усилился многократно. Мне было страшно задохнуться в нем, страшно не видеть, куда меня понесут.

И я продолжала возмущаться:

— Нет, он слишком маленький, мне там будет душно, он отвратительный, я вся буду грязная.

Поскольку я все еще не соглашалась, он позвал «того» на помощь.

— Надо сложить ее, чтобы она поместилась…

Я не была очень неповоротливой, но все же им пришлось повозиться, пока они наконец закрыли сундук. Я сложилась вчетверо, и они должны были ждать до последней минуты, чтобы закрыть меня там. Я не знала, куда меня везли, но мне показалось, что очень далеко, несколько километров. Когда мы остановились, сначала они открыли дверцу фургона и поставили сундук на землю, как мне показалось. Затем послышался звук открываемой двери, меня приподняли, потом опять поставили на землю и наконец, минуты через две, которые показались мне вечностью, открыли крышку сундука.

— Вылезай!

Мне опять стало страшно. Мне уже казалось, что лучше оставаться в этом сундуке, там я по крайней мере была одна, в укрытии, пусть даже и взаперти. Я не двинулась с места.

Грязный варвар был передо мной один. Я думаю, что водитель в кепке помог ему до этого места, а потом уехал. Возможно, чтобы избавиться от моего бедного велосипеда, который никогда так и не был найден. Должно быть, его кто-то украл. Это ерунда, но потом я думала много раз: ведь на велосипеде остались их отпечатки, на них не было перчаток, когда они перевозили его. Если бы кто-то нашел его…

Поскольку я в самом деле была сложена вчетверо, грязный вынужден был сам вытаскивать меня из ящика. Во всяком случае, я ничем ему не помогала. Я продолжала изображать обморок. Только вяло произнесла: «Но что происходит?»

Не знаю, делала ли я это сознательно или нет. Возвращаясь назад, я задаю себе этот вопрос. Вероятно, я инстинктивно хотела заставить его быть ко мне менее злым и подловить его в момент, когда он не будет внимательным. Я не думаю, что я специально что-то подстраивала. Может быть, и вправду я была в полуобморочном состоянии, и он заставлял меня дышать, а может быть, сыграли роль те две капсулы, которые я не смогла выплюнуть… Но голова моя все-таки была достаточно ясной, чтобы видеть, что происходит вокруг меня. Мой портфель был со мной.

И вот теперь я оказалась одна лицом к лицу с этим незнакомым типом в неизвестном доме на первом этаже. Думаю, что в тот момент я не обратила особого внимания на убранство, мебель. Все вместе мне показалось отвратительным. Я видела закрытую входную дверь. Рядом, на той же стене, забранное ставнями окно, несмотря на яркий день, и я спросила себя почему.

То, что я могу описать в той комнате, в которой я находилась, я разглядела гораздо позже. Может быть, на третий день…

В одном углу детские игрушки, кроватка. Комната квадратная. Вдоль стены шкафы вроде стеллажей, на которых множество разных предметов. В другом углу плита, в глубине микроволновая печь. Дверь, которая, вероятно, ведет в другую комнату. На полу кирпичи, мешки с цементом, инструменты. Было похоже, что он делал камин, но еще не закончил работу.

Среди беспорядка на полу небольшой проход вел к двери, она тоже была незаконченной. Эта дверь была накрыта пленкой, и две доски закрывали ее крест-накрест. Я никогда не знала, куда она ведет. На другой стене — белые кухонные шкафчики, но пустые. Была еще лестница, ведущая наверх, и рядом с ней холодильник, довольно высокий, на котором стоял телефон. Я до него не могла достать. Я поняла это очень быстро. Среди хаотического нагромождения стоял стол со стульями. Не знаю, увидела ли я в тот день лестницу, ведущую в подвал.

Мое первое впечатление от места, где я оказалась, говорило мне о том, что это не был обычный дом, где живут обычные люди.

Меня мучила жажда, и я попросила дать мне попить. Он налил мне молока, я выпила глоток-другой. Затем я оказалась на втором этаже в комнате с закрытыми ставнями. Не помню, поднялась ли я туда сама или он меня отнес. Я только помню, что подчинялась приказам и просто выполняла то, что он мне говорил.

Он показал мне на двухъярусную кровать, приказал раздеться и лечь в постель, что я и сделала. Я уже задала ему столько вопросов, пока мы ехали, требовала родителей, столько плакала, что мне ничего не оставалось, как только подчиняться. Вероятно, я была так объята страхом, что ничего не соображала. Должно быть, мне показалось странным лежать голой под одеялом в этой необычной темной комнате. Тотчас же он надел мне на шею цепь и пристегнул ее замком к лесенке кровати. Рядом он поставил гигиеническое ведро. Цепь была длиной около метра, чтобы я могла достать только до ведра.

Я лежала там неподвижно, укрывшись под одеялом, и смотрела в потолок. Довольно высоко было еще одно окно, через которое в комнату проникал слабый свет. Не знаю даже, приносил ли он мне поесть или нет, но, во всяком случае, я не проглотила ни куска. Возможно, я спала, обессилев от слез. Я только неустанно говорила себе: «Почему я оказалась здесь? Цепь причиняет мне боль. Мне душно. Я не животное».

Занавески были плотно закрыты. В комнате ничего не было зажжено. Однако я взглянула на свои часы, когда пришла сюда, чтобы сориентироваться во времени, было 10 часов 30 минут. То есть от моего дома ехали по крайней мере два часа, но куда? Далеко в любом случае.

На стене висел плакат с динозавром. Я уже забыла этого динозавра… но он долго действовал мне на нервы, так что я не могла уже его видеть. Я была пристегнута к этой детской двухъярусной кровати, я видела совсем маленькую детскую кроватку, видела игрушки, стало быть, я находилась в доме, где были дети. Я думала, лежа одна в темноте, об этом странном месте. Что я там делала? Что со мной будет?

На второй день он пришел в комнату, встал рядом с кроватью и начал рассказывать ужасную историю.

«Не волнуйся, я желаю тебе только добра. Я спас тебе жизнь. Один злой человек, шеф, хочет причинить тебе вред, он хочет денег от твоих родителей…»

И чтобы подтвердить свои слова, на третий день он привел «того», тщедушного хмыря в кепке, который односложно подтверждал то, что говорил другой. Он просто вставлял время от времени: «Да, это правда»; «Да, это так и есть»…

А тот чумазый с усами мне повторял: «Ты видишь? Я же не один, он то же самое тебе говорит…»

Затем он мне рассказал, что этот шеф желал мне зла, потому что мой отец раньше был жандармом и что в тот момент он ему что-то сделал. Этот шеф хотел отомстить одному из его детей, и его выбор пал на меня. Он требовал денег, выкуп за меня. Я поняла, что речь идет об одном или трех миллионах, но, поскольку я фыркнула, должно быть, все-таки о трех. И потом, в двенадцать лет не очень-то хорошо представляешь, что такое деньги. Один миллион в крайнем случае мои родители еще могли наскрести, заняв где можно, но три… Даже если бы они продали дом, машину и все, что у них было, я уверена, они бы не смогли набрать.

Откуда он знал, что мой отец был жандармом, прежде чем поменять работу? Может быть, я сама, пытаясь по-детски защищаться, сказала ему: «Между прочим, мой отец был жандармом…»

Это вполне возможно. Во всяком случае, его история была основана как раз на этом. В моей голове не очень хорошо отложилось, какое зло причинил шефу мой отец. То ли обвинил его и посадил в тюрьму? То ли должен был денег? Я была из-за этого захвачена в заложники, а отец должен был выплатить за меня выкуп. Это мне было ясно с первого дня. И я пыталась защитить моих родителей: «Но у них никогда не было лишних денег, они вовсе не миллионеры…»

Он дал мне понять, что у них есть интерес так или иначе эти деньги отыскать, иначе… я умру.

Трудно установить сейчас точное время, но я уверена, что именно с того дня он начал приставать ко мне с домогательствами. На второй день моя голова была более ясной, он отстегнул меня от цепи и отвел в другую комнату рядом, вероятно, в свою, с большой кроватью. Позже я назвала ее «комната голгофы». Именно там я подверглась первым домогательствам.

Я знаю, что он сделал несколько фотографий «Поляроидом» — до или после, трудно сказать, но я отчетливо помню о втором или третьем снимке. Мне было странно, я не понимала, зачем ему надо фотографировать меня голой в своей комнате. Я помню о своей реакции: «Вы что?!»

Я плакала без конца, и его это очень нервировало. Он считал, что мне должно было это нравиться…

После чего он опять отвел меня в другую комнату, где я была раньше, пристегнул меня к цепи и велел спать. Мне было трудно понять, что я выносила от этого человека, вонючего и уродливого, и старого, по моим детским меркам. Меня заточили сюда, чтобы потребовать выкуп, но… ведь он утверждал, что спас мне жизнь, но… в то же время он грубо со мной обращался! До сих пор он не бил меня и не совершал насилия, но его поведение было настолько отвратительным, что я всеми силами старалась не думать об этом. Не думать о самом гнусном. Я лежала, пристегнутая к цепи, глядя на верхнюю постель у себя над головой, полумертвая от страха и с одной мыслью в голове: что дальше? Что он сделает со мной дальше? От этого «дальше» мне уже заранее было так страшно. Я плакала, иногда я засыпала, у меня болела голова, я была в состоянии шока, отчаяния, одиночества, ужаса.

Ловушка захлопнулась за мной, воздействие на меня продолжалось, а я об этом даже не подозревала. Мужчина говорил, что мои родители отказались платить выкуп, даже жандармерия отказалась — из-за того что отец больше не работает в жандармерии? Стало быть, я находилась в смертельной опасности, потому что «шеф» решил от меня избавиться.

Таким образом, чудовище с напомаженными волосами примерило одежды спасителя.

«Я взял тебя по приказу шефа, но, поскольку твои родители не хотят платить, ты не можешь здесь оставаться. Ты хочешь жить или умереть?»

Не гарантирую, что фраза была именно такой, но, во всяком случае, она была построена так, что мне давался выбор: жизнь или смерть. Разумеется, я выбрала жизнь.

«Ну тогда я тебя спрячу. Я скажу, что ты умерла, но ты останешься в живых, и я о тебе позабочусь. Только я не могу оставить тебя в этой комнате, шеф не должен тебя увидеть. Здесь его штаб-квартира, он может прийти в любой момент. Даже если ты захочешь убежать отсюда, тебя очень быстро поймают и убьют. Все дома в округе — это его штаб-квартира. Я покажу тебе, где я тебя спрячу!»

В моем двенадцатилетнем мозгу штаб-квартира — это было что-то очень особенное. Кто были эти люди? Гангстеры? Полицейские? Военные? Пришельцы? Я думала обо всем и о чем угодно в одно и то же время. Но еще один главный вопрос мучил меня все это время: «Кто этот тип?» Этот косоглазый мерзавец, сорвавший меня с велосипеда, который делает со мной, двенадцатилетней девчонкой, гнусные вещи, которые мне совершенно не нравятся. Я его оттолкнула, а он продолжает… Сначала он требовал денег, на следующий день фотографирует меня голую. То он меня сажает на цепь, то отстегивает.

Умереть? Я не могла выбрать смерть! В моем сознании я должна была терпеть день за днем, в надежде продолжать жить.

После этих трех дней он спустил меня в свой тайник.

 

2. СЦЕНАРИЙ

Мне не приходилось говорить себе, что я похищена. Слово «киднеппинг» не приходило мне в голову. Все было сделано так чисто, так стремительно начиная с первого дня, в то время как я до сих пор дрожала от страха, голова у меня была затуманена медикаментами. И я верила всему.

Этот человек был «мой спаситель». Ему удалось заставить меня поверить в дьявольский сценарий, согласно которому он «вовремя» вырвал меня из когтей другого чудовища. Какого-то неизвестного «шефа», который хотел меня убить. Чтобы остаться в живых, я должна была повиноваться этому незнакомцу, делать все, что он захочет, соглашаться на то, чтобы он меня трогал, как ему нравится. Он сразу же приступил к этому, и теперь я должна была жить, спрятанная им и вместе с ним. Но сколько еще?

Иногда в фильмах бандиты похищают ребенка полицейского, требуя за него выкуп. Но в это не веришь, кажется, что это может произойти только с другими, что это только кино, в жизни такого не бывает. Однако же я находилась именно в таком фильме. Это именно я, Сабина, учащаяся колледжа Кэн, лежала на кровати, посаженная на цепь, где-то в штаб-квартире какого-то шефа, который может меня убить из-за малейшего неповиновения или попытки к бегству.

Он говорил: «Тебе повезло, что ты наткнулась на меня, потому что шеф недорого даст за твою шкуру…»

«Повезло», что наткнулась на «него»! Но кто «он» такой? Он не называл своего имени, а «тот», другой, исчез. Я больше никогда не видела того тщедушного хмыря в кепке, после того как он исполнил свою роль.

Однажды я спросила: «Как вас зовут?»

Он ответил, что я могу выбирать между Аленом и Марком… но я инстинктивно обращалась к нему без имени, просто «вы»… Например: «Отдайте мою одежду». Мне уже надоело быть голой, я не хотела спускаться в таком виде есть вместе с ним в комнату на нижнем этаже. Я была в ужасе, что я голая. Мне было холодно, я не могла понять, зачем он оставлял меня в комнате одну в таком состоянии, и поэтому я решительно потребовала мое нижнее белье и все остальное. Сначала он отдал мне нижнее белье, через какое-то время джинсы, не знаю в каком порядке, не помню, в какой день, но помню, что не одну неделю я проходила в одних и тех же трусиках и только в них.

Я знала, что была похищена во вторник, 28 мая. Три первых дня, перед тем как он спустил меня в тайник и я начала глотать то, что он заставлял меня съесть, я помню довольно смутно, неотчетливо. Он так заморочил мне голову этими историями про шефа. За один день происходило столько странных событий. Я спустилась вниз, чтобы поесть, он меня заставил подняться в свою комнату, чтобы сделать фотографии, а потом «остальное», то, что я называла «его гадости», потому что я не знала, как определить эти отвратительные прикосновения. Я задавала себе столько вопросов, у меня было чувство, что я заперта в этом вонючем бараке многие годы, но при этом я ничего не понимала.

В конце третьего дня он спустил меня в тайник. В подвал вела лестница, и вдруг я увидела стеллаж, вышедший из стены как по волшебству. Я была как завороженная. На металлических полках стояли упаковки воды, пива, разнообразных бутылок. Сначала он снял все, затем схватил стеллаж снизу, потянул на себя, и часть стены приподнялась. Затем он подложил под эту невидимую двухсоткилограммовую дверь бетонный блок, оставив минимальный зазор, чтобы пролезть. Когда этот стеллаж стоял на месте, различить было ничего невозможно! Он мне показал это с определенной гордостью. Первая часть тайника, за фальшивой дверью, была завалена всяким хламом, коробками, бумагой, разными железками, которые он запретил мне трогать. Но я, конечно, потом все перерыла. Надо было проскользнуть налево, если так можно выразиться, учитывая размеры этого помещения, чтобы увидеть еще одну решетчатую дверь, которая тогда была открыта. В том пенале было какое-то подобие лежака из досок и сверху совершенно сгнивший матрас. Крошечный погребок шириной девяносто девять сантиметров и длиной два метра тридцать четыре сантиметра. Я не сама измеряла его, я узнала об этом позже, но мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что я задохнусь в этом сыром и грязном месте.

На стене с двумя голыми лампочками висела маленькая деревянная полочка, на которую я могла положить лишь какую-то мелочь, вроде карандашей или очков. На дальней стене, в головах кровати — если только это можно назвать кроватью, — высоко висела другая полка со старым телевизором, который должен был служить экраном для видео, и консоль с игровой приставкой Sega. У стены справа — откидывающиеся столик и маленькая скамейка. Когда я сидела на скамейке, мои ноги были на матрасе. В ногах этого матраса находилась решетчатая дверь, и дальше была видна дверь тайника. Там же, в ногах, у меня было место, чтобы поставить мой портфель и гигиеническое ведро. Телевизор работал от нажатия кнопки. Пульта не было. Это был уже давно вышедший из употребления аппарат, с деревянными стенками, которого больше нигде не увидишь. Разумеется, на нем нельзя было посмотреть ни одну программу, он служил только для игр.

Он пытался внушить мне, что это ужасное место было устроено специально для меня. Однако здесь был этот деревянный лежак, этот телевизор… Я могла бы понять, что здесь уже кто-то находился до меня. Но он утверждал, что это было сделано на скорую руку именно для меня. Все это было таким противным, вонючим, что я поверила ему. Часть тайника, предназначенная для меня, была кое-как выкрашена в ужасный, кричащий желтый цвет, потеки краски показывали, что тот, кто делал эту работу, совершенно не старался. Стены были бетонные, это был старый резервуар для воды.

Меня запрут в этом ужасном погребе. Я помню, как я сказала ему что-то типа: «Да вы смеетесь надо мной! Я же здесь задохнусь!»

Тогда он показал мне свой «супервентилятор». Крошечный вентилятор от компьютера, прикрепленный к потолку: «С ним у тебя все будет в порядке, тебе не будет душно».

Фальшивая двухсоткилограммовая дверь захлопнулась за мной. А я так и не получила ответов на вопросы, которые задавала себе. Почему именно я, почему именно здесь, почему мои родители меня бросили, почему он делает со мной свои «гадости»… Я так плакала, что уже не могла дышать. Мне нужно было как-то устраивать свою жизнь: как мне умываться, как выливать свое гигиеническое ведро, чем занять свое время, как не утратить связь с реальной жизнью. У меня были часы, школьные тетради, мои учебники, шариковые ручки и карандаши, листы бумаги из блокнота и идиотская видеоигра, в которой маленький человечек, прыгающий по камням, собирал монеты. Он падал на гриб и вырастал, падал на огненный шар и стрелял по огненным шарам. У меня были проблемы с этой игрой, когда я играла в нее у своей подруги. Я никогда не могла пройти даже первый уровень; второй уровень проходил в воде, и я всегда в нем проигрывала. Поэтому я могла лишь по сто раз проходить один и тот же первый уровень… это было бесполезно, и это меня очень нервировало.

Перед тем как оставить меня в этой жуткой норе, он сказал, что пойдет за едой для меня на случай, если ему придется отсутствовать. Пакеты молока, канистры с водой из-под крана, хлеб и консервные банки.

Я не могла представить, что проведу остаток своей жизни в этой крысиной норе, я все-таки надеялась, что мои родители сделают хоть что-нибудь, найдут деньги, потому что таково было условие. Даже если я не знала, как они сумеют раздобыть эту кучу денег. Я не представляла также, что они разыскивают меня как сумасшедшие по всей Бельгии, потому что он говорил, будто они все знали, но не могли или не хотели платить. Этому чудовищу постепенно удалось заморочить мне голову и убедить меня, что я оказалась покинутой в том месте, под его доброжелательной опекой, а мои родители, будучи информированы о моем положении, должны решить, что же им делать! Медленно, но верно он переходил от «они не смогут заплатить» к фразе «они не могут», а затем и к «они отказываются»… И наконец, он закончил безнадежной фразой: «Твои родители сделали свой выбор. В конце концов, они ведь не заплатили, значит… они, может быть, думают, что ты уже умерла».

И отныне мое существование в этом тайнике было подчинено следующему регламенту. Прежде всего я не должна кричать и шуметь. Шеф, или не знаю кто еще, может зайти в дом в любой момент. Главное правило — это соблюдать тишину. У меня была игровая приставка Sega, у меня был мой портфель, вот этим я и могла занимать свое время. Каждый раз, когда он приходил за мной, чтобы отвести наверх, чтобы покормить или для чего «другого» — к несчастью, почти всегда было для «другого», — он говорил за бетонной дверью: «Это я». Если я не слышала его голоса, я не должна была шевелиться или тем более подавать голос. От этого зависела моя безопасность. А возможно, и жизнь. Потому что, как только я выказывала неповиновение, а я постоянно пыталась оттолкнуть его, следовала угроза: «Шеф сделает тебе еще хуже!»

Это «хуже» преследовало меня пыткой, этот шеф мог воспользоваться чем-то другим, помимо своего тела, чтобы обуздать мое. Этот шеф мог меня убить… И этот страх, эта тень смерти поселилась со мной в этом мрачном подземелье и больше меня не покидала. Смерть бежала за мной по пятам. Я постоянно думала, мне оставалось только думать. Я говорила себе: «В этот раз он ушел за своими приятелями, и, когда он вернется, они убьют меня». Если я говорила на что-нибудь «нет», я боялась, что дело кончится тем, что он ударит меня или убьет своими руками. Через какое-то время я увидела, что он не бил меня, а только угрожал, сверкая черными дурными глазами: даже ничего не говоря, я понимала, что по его знаку шеф или его банда займутся мною.

Мое сопротивление не заходило далеко. Временами я смирялась с той мыслью, что он держит меня здесь, пока ему не надоело, но когда-нибудь я осточертею ему со своим отвратительным характером, и он примет наиболее приемлемое для себя решение: избавиться от меня. Эта угроза преследовала меня день и ночь. Каждый раз, когда я жаловалась на родителей, которые «ничего не делают», чтобы вытащить меня отсюда, он отвечал, что я должна быть счастлива, что еще жива. Что я избежала того, что шеф применил бы ко мне свои садистские приспособления, но он никогда не посвящал меня в детали их использования. Это могло быть все, что угодно, от палки до бутылки, включая все самые гнусные средства.

«Ты не соображаешь! Да шефу вообще на тебя плевать! Если он узнает, что ты жива, он такое с тобой сделает, чего с тобой еще никогда не было!»

Но иногда я делала властный вид, хотя и знала, что никогда за мной не будет последнего слова. Порой, когда он заставлял меня что-нибудь делать, я говорила: «Нет, только не это…» Хотя я знала, что через минуту вынуждена буду подчиниться и сделать это. Но я пыталась навязать свое сопротивление, и когда видела, что он уже не шутит, я говорила себе, что лучше сделать то, что он требует, потому что боялась побоев или шефа. Я вообще всего боялась.

Я начала отмечать календарь сначала в своей школьной тетради, потом на отдельном листе начиная с 13 июня, потому что именно в этот день заканчивался учебный год. Я была уверена, что это 13 июня выпало на четверг. Я была в руках этого монстра со вторника, 28 мая. Я отсчитала три дня, которые находилась наверху. В пятницу, 31 мая, я оказалась в подвале.

О периоде между 31 мая и 13 июня, датой, которую я отметила на моем календаре как «письмо», мои воспоминания сегодня, восемь лет спустя, довольно расплывчаты. Он приходил за мной, чтобы покормить, он тащил меня в свою комнату, он спускал меня в тайник, и опять все снова. Каждый день одно и то же. Я с трудом выносила его. Эту гнусную комнату, эту голгофу, его телевизор, по которому он смотрел кодированные порнографические фильмы на «Canal +». Его замечания: «Смотри! Вот здорово!»

Я не смотрела ничего, только отвечала «да, здорово», хотя меня тошнило от этого развратника. В глубине души я считала его дураком. Я ждала, когда он закончит оттягиваться, как я называла то, что нельзя передать словами. Иногда я с облегчением возвращалась в тайник, иногда с облегчением поднималась наверх, хотя знала, что меня ждут его «оттягивания». Но, по крайней мере, я не находилась больше в этом кошмарном погребе, где у меня едва было место, чтобы пошевелиться между ведром и портфелем. Мне казалось, что я могу хотя бы дышать. Я замечала максимум вещей. Там стояли огромные платяные шкафы, набитые женскими и детскими вещами. Но когда я спросила его, был ли он женат, он ответил, что нет. Были ли у него дети? Тоже нет.

Я потребовала одежду, и он щедро вытащил для меня коротенькие шортики и крошечную маечку. Я попросила, чтобы мне можно было вымыться, и новая милость упала на меня. Только раз в неделю, и он сам мыл меня мылом. Чтобы иметь ощущение свежести, я должна была терпеть его особенную методу интимной чистоты.

Когда я была наверху, я понимала, день это или ночь, благодаря тусклому свету, пробивающемуся сквозь занавески или через маленькое оконце в крыше. То, чем он кормил меня, было отвратным. Мне давал молоко, а сам пил кока-колу, какие-то готовые блюда для меня подогревал в микроволновке, а сам обжирался стейком или даже шоколадом у меня перед носом. У меня был нож и вилка для еды, но я почти ничего не могла проглотить. Сколько раз я представляла, как воткну ему куда-нибудь вилку… Сколько раз я видела эту закрытую входную дверь — иногда в замочной скважине даже торчал ключ. Но он всегда находился между мной и дверью: если бы я вдруг вскочила и бросилась к ней, он бы меня немедленно схватил. Не считая того, что мне угрожало за дверью. Я ведь находилась в штаб-квартире шефа, все дома вокруг принадлежали шефу. Видимо, он что-то заметил, во всяком случае, он решил, что есть теперь надо в другой комнате. Случалось, что кто-то стучал в дверь, редко, два или три раза, как мне кажется, но я никогда не видела, кому он открывает и что он делает. Он приоткрывал дверь и выходил ненадолго.

«Это кое-кто из банды, не беспокойся…»

Я не должна была задавать вопросы и особенно шуметь из-за этого пресловутого шефа. И с тех пор как я ела в другой комнате, он закрывал смежную дверь, «чтобы меня никто не увидел».

Однажды я заметила его запас лекарств. Из пластикового мешка он достал коробочки, которые стал раскладывать по кучкам. Он сказал, что это его персональная аптека. Он изображал из себя умного врача, который знал, что делать. Еще он хвастался своим камином, который казался ему очень красивым. Значит, он был еще и архитектором! И собственноручными рисунками тоже, но я их плохо помню, потому что лишь бросила на них безразличный взгляд. Что-то типа плана строений. Я не знала, кем его считать и кто он был в действительности. Он говорил, что ему тридцать лет, в то время как он был старше, что у него семь домов, охраняемых собаками, но сада нет, нет и жены, потому что шефу этого не хотелось, и что он состоит в банде уже очень много лет. Он все время морочил мне голову этими историями о шефе, о таинственной и опасной банде. Страх держал меня в этом угрожающем сценарии. Но я тоже надоедала ему своими вопросами: «Когда я выйду отсюда? Когда я смогу увидеть снова моих родителей?» И своими требованиями: «Мне нужна подушка, мне нужен будильник, я хочу есть другую пищу, мне осточертело молоко, я хочу постирать свои вещи, мне нужна бумага для рисования! Я хочу получить зубную щетку…» Он так удивился по поводу зубной щетки, должно быть, сам он не слишком часто ею пользовался…

Иногда я надоедала ему до такой степени, что он взрывался: «Да заткнешься ты, наконец?!» Он стучал кулаком по столу, но по его взгляду я догадывалась, что, несмотря ни на что, он вполне способен и на худшее. Он был странный, иногда говорил очень любезно, а порой раздражался без причины. Например, если я отказывалась есть заплесневелый хлеб или пить прокисшее молоко, его охватывал гнев, потому что он это покупал, а я не пила, и молоко скисало…

Я ненавидела его акцент, его манеру изображать всезнайку, и я всегда смущалась по его поводу: этот спаситель, который причинял мне зло… в этом было какое-то противоречие. Неосознанно я понимала, что здесь что-то не клеится, но не могла сложить мозаику из этих разрозненных кусочков, это было слишком сложно для моих двенадцати лет.

Например, не мог ли он дать мне позвонить родителям? Зачем было мне рассказывать, что он был посредником для связи с моими родителями? Но телефон наверху холодильника был внутренним аппаратом, соединенным с шефом! Шефом, который был богаче министра и имел детей. Я должна была понимать, что все здесь принадлежит ему.

Если я попытаюсь позвонить, я попаду на него или кого-то другого, который сразу поймет, что я жива. Я думала о том, чтобы позвонить в службу спасения по номеру 112, но, поскольку линия была закреплена за шефом, номер 112 наверняка не работал… К тому же я была слишком маленькой, чтобы дотянуться до телефонного аппарата. Но мысль о телефоне постоянно сверлила мой мозг, как и ключ в двери. Как и вилка.

Моей единственной защитой было настаивать на своих требованиях, потому что, если я чего-то хочу, я не уступлю ни кусочка. И я требовала тоном, не терпящим отрицательного ответа.

Я хитрила, считая его в глубине души дураком.

Скука и одиночество начинали грызть меня. Я получила радиобудильник, я могла слушать музыку, но в нем не было ни одной информационной программы. Я крутила его и так и сяк, в надежде услышать, что творится снаружи, но безрезультатно. Мой поролоновый матрас совсем раскрошился, в нем было полно мелких насекомых.

Иногда мне так хотелось просочиться сквозь стену. Я дергала ручку игровой приставки, потом смотрела на часы, как маньяк. Я даже составила список. Каждая цифра, показывающая минуты, мне что-то напоминала: 13 часов 23 минуты, 23 — это номер моего дома, 29 — дом моей бабули, 17 — день рождения мамы, 22 — день рождения отца, 1 час… я не знаю, зачем я смотрю… Минуты были моей навязчивой идеей, я связывала с ними все, что приходило в голову, вплоть до размера обуви. Я цеплялась к тому, к чему могла.

Я могла разговаривать только сама с собой, я подбадривала себя вслух: «Так, сейчас выпью стакан воды…», «Сейчас позанимаюсь голландским…», «Возьму тетрадь и сделаю „вот что“…» «Вот что» могло быть уроками по математике, французскому, латыни или естествознанию. Я смотрела на свой школьный табель, который надо было вернуть, он был подписан. По математике были катастрофические отметки, как обычно. Если бы я серьезно вкалывала, я могла бы перейти в следующий класс, по остальным предметам я училась средне. Но в любом случае все в общем порядке переходили в следующий класс в конце учебного года. Это был новый закон. Так что нечего было корпеть над математикой… Я пыталась самостоятельно разобраться в задачах и примерах, но мне не удалось. Однако это занимало меня какое-то время.

Впрочем, я не занималась по-настоящему. У меня был учебник голландского — словарь и спряжение, — и я переписывала переводы, согласования глаголов, не пытаясь понять. Я переписывала механически. Также я переписывала цитаты по французскому. Я переписывала, переписывала, заполняла целые страницы в моем блокноте. И я требовала у него бумагу для рисования, мне не хотелось использовать те немногие чистые листы, что у меня оставались…

Мне не хватало очень многого. Дома у меня всегда была вкусная еда, у меня была своя кровать, подушка, которую бабуля сделала мне для сна и с которой я никогда не расставалась. У меня были чистые простыни, одежда, все мои мелкие вещи. У меня был пес Сэм, канарейка Тифи, в саду у меня был свой домик, у меня были подружки, которые, должно быть, спрашивали, что же со мной приключилось. Как же мои родители могли объяснить в школе мое исчезновение?

Не знаю, я ли сама попросила его разрешения написать моим родителям или ему самому пришла в голову эта мысль, чтобы я от него отстала, но в четверг, 13 июня, я приступила к написанию своего первого письма. Я хотела, чтобы мои родители знали, в каком положении я находилась.

К сожалению, это письмо пропало, но зато он сохранил три последующих, хотя я ничего об этом не знала, и их потом нашли.

В пятницу, 21 июня, он объявил мне: «Я уезжаю в командировку». Я не очень хорошо представляла себе, что такое командировки. Он рассказал, что шеф отправляет его в одну восточную страну.

Стало быть, я не должна буду «подниматься на верхний этаж», но в то же время я испытывала стресс от одиночества, запертая в этом тайнике. Я совершенно не могла находиться в темноте и оставила большую лампу, зажженную днем и ночью, и старалась не потерять счет времени. Но иногда я спала днем, иногда ночью, я следила за радиобудильником как больная. Я почти ничего не съела из того дополнительного пайка, который он мне щедро спустил в подвал. Консервы надо было есть холодными, но в качестве компенсации можно было «пить сок». Хлеб покрывался плесенью. И я нажимала на «Ник-Нак», маленькие печенья в виде буковок. Вот практически этим я и питалась.

Возможно, именно тогда я разобрала радиобудильник в надежде услышать новости из внешнего мира, хоть какие, чтобы связать меня с моей прежней жизнью. Я совершенно не надеялась, что в новостях будут говорить обо мне. Я ведь не исчезла, меня не разыскивали, я не была внесена в список разыскиваемых в Бельгии детей. И все-таки… Однажды у моей подруги я видела объявление с фотографиями двух восьмилетних девочек, Жюли и Мелиссы, пропавших 24 июня 1995 года, и о них никто не имел сведений почти целый год! Я их видела, вот и все. Я никак не связывала их исчезновение с моим случаем. И все-таки… Возможно, эти наспех выкрашенные желтой краской стены скрывали следы их пребывания здесь, до меня. Я ничего не знала о той внешней суматохе, о том, как мои родители сходили с ума, о поисках, об объявлениях, в которых я значилась как пропавшая, как и другие девочки, и в этих объявлениях были указаны мой рост, мои приметы, голубые глаза, светлые волосы, мое телосложение, и даже фотография велосипеда, такого же, как мой, с маленьким красным мешком, привязанным к багажнику. Меня разыскивали с самого начала. Я не знала об облавах, о собаках, о прочесывании берегов рек, обо всем, что настойчиво и упорно предпринимали мои родители, чтобы найти меня.

Он вернулся 26 июня. Было ровно 30 дней, как я находилась здесь. Это возвращение означало, что ритуал комнаты-голгофы опять возобновится. Там, наверху, на этой кровати он привязывал меня цепью, соединяющей мою лодыжку с его. Иногда я должна была оставаться «спать» рядом с ним целую ночь в этой гнусной комнате. Но я даже не могла заснуть. Я все время боялась, что он проснется и начнет свои «гадости», пока я сплю, и я даже не смогу сказать «нет, я не хочу». Я чувствовала малейшее движение, цепь пилила мне щиколотку каждый раз, как он тянул ее, когда поворачивался. Иногда этот болван путал лодыжки и пристегивал свою правую ногу к моей правой. Тогда я не могла пошевелиться, чтобы подальше от него отодвинуться. Но ночь была длинная, я глядела в потолок или в телевизор, если он оставлял его включенным на том канале, который я могла смотреть, это хоть как-то компенсировало мою бессонницу. Даже если мне и случалось закрывать время от времени глаза и найти хоть какое-то приемлемое положение, я все равно не могла заснуть глубоко. «Если он сделает что-то, ты по крайней мере сможешь постоять за себя». Это была последняя гордость, которая мне оставалась, продемонстрировать свой отказ, сказать «нет», оттолкнуть его, пусть до тех пор, пока он не станет мне угрожать и я больше не смогу бороться.

Чтобы бодрствовать, я представляла, как моя мама возвращается с работы, как мои сестры смотрят телевизор, возможно, то же самое, что и я; я думала о Сэме, о Тифи, о своем садике, о семенах, которые я в нем посадила, о яблочном торте, который пекла моя крестная, о подушечке моей бабули, и я еще думала, как не умереть от скуки в этом тайнике, как помучить этого дурака, который лежал здесь. Если бы у меня было какое-нибудь оружие, нож, чтобы убить его, если бы у меня было хоть что-нибудь, чтобы воткнуть ему в глотку, или кирпич, который валялся там, на первом этаже. Но кирпичом я вряд ли причиню ему большой урон! Я была слишком мала, чтобы приложить его хорошенько.

Поэтому я делала то, что было в моих силах. Иногда я сама тянула за цепь, чтобы надоесть ему, я бубнила, чтобы он прицепил еще несколько звеньев, я жаловалась на все, я неустанно требовала родителей, я хотела позвонить, написать, я хотела даже новости по телевизору! Я старалась сделать его жизнь невыносимой, надоедая ему своими словами, слезами и упреками, и мне кажется, что я в какой-то степени преуспела, пользуясь своими жалкими средствами.

Разумеется, телевизионные новости он отмел сразу. Телефон также. Я имела право лишь в некоторые дни на лишнее звено цепи вокруг моей щиколотки. Этого было недостаточно, чтобы я успокоилась, тем более чтобы я смогла удрать отсюда. Я хитрила, про себя называя его дураком. Ругательство, которым обзываются на переменах в школе! Когда он настаивал, чтобы сделать мне что-то, что я не хотела, я осмеливалась даже обругать его вслух, и это меня успокаивало: «Вы в самом деле идиот, это ведь ненормально, мне это не нравится! Вы мне противны!»

Мне были необходимы эти грубые слова, чтобы освободиться от чувства подавленности. Но он не очень-то обращал внимание на мои ругательства. Ему было совершенно наплевать, он злился и в конце концов делал что хотел. Тогда я удерживала себя, чтобы не ругаться слишком часто, я говорила себе: «Не заходи слишком далеко, а то можешь получить».

Но во время еды, когда я сидела напротив него, на меня накатывало неодолимое желание вонзить ему вилку куда-нибудь или заехать сковородой прямо в морду, потому что он жарил себе мясо, в то время как мне давал какой-то бульон с фрикадельками, который не лез мне в горло. Или когда он говорил мне, чтобы я принесла ему чашку кофе, которая подогревалась в микроволновке. Мне-то он кофе не предлагал! Чтобы взять чашку, надо было оторвать задницу и сделать два шага.

«Я не служанка! Микроволновка в трех метрах!»

В животе у меня был страх, я была больна от одиночества, от стыда и от грязи, я задыхалась, я плакала часами до головной боли и красных глаз.

Но я не хотела склонять головы, я хотела показать все мое отвращение! Я не знала ничего про то, что он называл сексом, я не знала, что существуют такие сексуально озабоченные люди, никто никогда не говорил мне об этих вещах. У меня даже не было месячных. У меня не было приятеля, не было никакого опыта, даже сорванного поцелуя.

Но я хорошо видела, что в его поведении не было ничего нормального. Он был старый, мне было двенадцать лет, и он проводил время, досаждая мне своими нелепыми манерами. Что это за тип? Только ли дурак?

Я была наивна, потому что еще не испытала худшего.

 

3. ДЕРЖАТЬСЯ ИЗО ВСЕХ СИЛ

«Господин, который меня сторожил», читал «Сьянс э ви». Мой отец иногда покупал этот журнал, я очень любила номер, в котором рассказывалось о планетах, я обожала космос. Я попросила почитать, и он ответил: «Да там, на чердаке, у меня их полно, иди возьми».

Я взяла максимум из того, что он хотел дать мне, чтобы не заскучать через два дня и чтобы наконец отвлечься от игровой приставки, которая надоела мне хуже горькой редьки. Временами я не спала целые сутки, находясь в тайнике, иногда дремала по двенадцать часов подряд, но когда стресс был слишком жестоким и я не знала, что делать, было ужасно. Мне было абсолютно необходимо чем-то занять мозги, организовать свою работу, делать что-то, чтобы не сойти сума.

Именно там, в одном из журналов, я наткнулась на бланк-заказ на подписку на имя Мишель Мартен, г. Марсинель, ул. Филипвиль, 128.

На другом экземпляре я заметила надпись «камера 154».

Несколько дней спустя я наблюдала за ним, когда он за столом вскрывал свою почту. Я сидела не очень удобно и видела письма только вверх ногами. Тогда я стала валять дурака, вертеться, чтобы суметь прочитать адрес. Почтовый индекс был простой, тот же, что и на бланке: 6001. И номер дома по улице: 128…

Я попыталась сосредоточиться на имени, потому что он все время двигал конверты, и я никак не могла уследить. Но я смогла прочитать «Марк», не полностью разобрав фамилию, но адрес в Марсинеле был тот же.

Когда я его спрашивала, как его зовут, он ответил:

— Выбирай, Марк или Ален…

— Я предпочитаю Ален.

Так звали симпатичного парикмахера, к которому мы ходили, вот почему я предпочла это имя Марку. А с Марком у меня ассоциировался противный мальчишка в моем квартале. Но я никогда так и не смогла называть его Аленом, только «вы», и ничего другого.

Стало быть, я была здесь по адресу 128, улица Филипвиль, город Марсинель, а этого негодяя звали Марк Дютру. Я спросила его, был ли он в тюрьме, потому что я видела на журнале пометку с номером камеры. Он сказал, что был.

— Долго?

— Да, слишком долго. А теперь я делаю вещи, запрещенные законом, чтобы отомстить полиции и судьям, и им никогда не удастся меня схватить…

Марсинель мне не говорил совсем ни о чем, я не знала, где это находится. Если бы я увидела Шарлеруа, я бы лучше сориентировалась. Но по крайней мере я была уверена, что нахожусь в Бельгии.

Учитывая почтовый индекс моего города — 7540, я не должна была находиться в сотнях километров от дома. Если учитывать время моего похищения и время моего прибытия сюда…

В 7:25, будем считать — в половине восьмого, меня стащили с велосипеда.

В 10:30 я посмотрела на часы, когда он прицепил меня к кровати. Значит, к дому они подъехали около 9:30… Стало быть, два часа пути…

Именно тогда ко мне опять вернулась навязчивая мысль о телефоне.

Я его заметила еще с самого начала. Каждый раз, когда я поднималась на первый этаж из подвала, чтобы есть с ним, я видела телефон слева от себя на холодильнике. И каждый раз я его спрашивала:

— А телефон работает?

— Ты не можешь звонить, это телефонная станция штаб-квартиры.

— Но если бы я смогла позвонить родителям всего на пять минут…

— Нет, телефон твоих родителей прослушивается, и шеф узнает об этом и убьет тебя.

— Они ничего не скажут, я не буду говорить, где я нахожусь и с кем, ничего не буду говорить, я только хочу узнать, все ли у них в порядке…

— Нет!

При следующей возможности я опять начала свою песню:

— Но всего две минутки, не пять… только две минутки!

— Нет! Шеф или еще кто-нибудь из банды узнает, что ты не умерла или что ты вырвалась из их сетей, и тогда будет очень плохо!

Время шло, и чем больше он говорил «нет», тем отчаяннее мне хотелось позвонить домой. Этот аппарат был частью телефонной станции шефа, который хотел меня убить, и я опять проглотила эту историю. В первый раз я вздохнула, словно хотела сказать: «В таком случае я слишком боюсь, я не буду звонить». Но и в самом деле мне было очень страшно.

Но отказываться от своей затеи я не собиралась, я приходила в ярость, видя, как этот аппарат каждый день издевается надо мной. Особенно когда я наблюдала, как он сам по нему разговаривал. Однажды я услышала, как он сказал «Миш» и чмокнул в трубку…

— Так это была женщина? Я видела, как вы посылали поцелуйчики…

— Нет! Не твое дело! У меня нет женщины.

Несколько раз я слышала, как он говорил «Мишель», но не могла определить, шла ли речь о женщине или мужчине. Уже гораздо позже, после следствия, я узнала, что в его окружении было по крайней мере трое с таким именем. Мишель, его жена; Мишель, тщедушный хмырь в кепке; еще один Мишель, замешанный в краже автомобилей и других мошеннических делах.

Но когда он видел, что я прислушиваюсь к его телефонным разговорам, он прятался за холодильник, чтобы я меньше слышала, или прикрывал трубку рукой и приказывал: «Давай ешь, нечего слушать!»

У меня не было много времени, чтобы поесть. Иногда он заставлял меня встать из-за стола и спускаться вниз, в тайник, сразу же после еды, примерно через полчаса. Иногда, если он решал «оттягиваться», то тащил меня наверх, и я проводила там часа три…

Однажды я все же решила попробовать позвонить. Он пошел наверх и что-то там делал не торопясь, я не знаю, чем он был занят, да и мне было все равно. Я подошла к холодильнику, но в тот момент, как я собиралась как-нибудь подобраться к этому чертову телефону, он спустился. Я придумала, что тоже собиралась подняться наверх; он и бровью не повел, но меня бросило в жар. Сейчас со мной всегда мой маленький мобильный телефон, мой самый лучший друг, я храню на нем все сообщения и никогда с ним не расстаюсь. Но когда я вспоминаю о том телефоне, стоящем наверху своего пьедестала, слишком высокого для меня, я прихожу в ярость. Этот монстр был уверен в себе и в том страхе, который он внушил мне своими историями о злобном шефе. Этот телефон был самым банальным образом подсоединен к обычной телефонной линии. Я могла бы поговорить с родителями, они бы поняли, что я все еще здесь, живая, и жду, когда они меня отсюда вызволят, потому что в то время я хотела сделать лишь это, у меня даже мысли не было позвонить в жандармерию: угроза смерти нависла и над ними, и он мне дал это понять. А если бы я услышала какой-то посторонний голос «кого-нибудь из банды», я тотчас же повесила бы трубку. Это было рискованно, но необходимость поговорить с родителями была в тот момент сильнее. Я была убеждена, что не смогу вырваться от него, любая попытка с моей стороны ставила под угрозу мою семью, но я не имела о них никаких сведений, кроме тех, что он мне сообщал, и это лишение было для меня невыносимым.

Я знаю, что я написала моим родителям, в общих чертах, что я чувствовала себя наказанной своим пребыванием здесь, что я не хотела здесь больше оставаться. Я спрашивала подробности об их повседневной жизни, смогут ли они заплатить выкуп — я все еще надеялась на это, несмотря ни на что. Я рассказала о вещах, которые проделывает со мной господин, который стережет меня, и опять спрашивала всякие подробности, например расписание маминой работы в госпитале. Я хотела отметить в своем календаре какие-то знаки, пришедшие из внешнего мира. День, когда мы ходили в гости к моей бабушке, бабуле, день рождения моего пса Сэма, нерабочие дни мамы. Я отмечала крестиком каждый прошедший день, чтобы не затеряться в этом вонючем тайнике.

Разумеется, что ответом на мое письмо было лишь то, что он мне передал. Это было примерно следующее: «Послушай, твои родители получили от тебя новости, один приятель передал твое письмо матери. Она сказала, что ты должна хорошо есть, что тебе не надо слишком часто мыться и что ты должна любить секс. И поскольку они не могут заплатить, ты останешься здесь. И они понимают причину. Ты тоже должна смириться. Теперь у тебя начинается новая жизнь, ты станешь моей „новой женой“…»

И я должна, конечно, забыться во всем, что он напридумывал, чтобы убедить меня, будто я брошена в лапы этого монстра и что в итоге мои родители на это согласны. Однажды, гораздо позже, он даже рассказал мне, что мои родители сложили в коробки все мои вещи. Это означало: «Ты теперь для них не существуешь, ты для них умерла, ты никогда их больше не увидишь. И они теперь смеются над этим». Для этой жестокости нет имени. Я представляла все эти коробки со своими вещами, меня переселили в забвение. Меня для них больше не существует.

Поначалу я сделала вид, что соглашаюсь принять «новую жизнь», но все же я думала: «Не может быть, чтобы мои родители так на меня наплевали! Рано или поздно, они придут с тремя миллионами и освободят меня, я им расскажу, что он делал со мной, я не виновата, что оказалась запертой в этом погребе!»

Он твердил мне, что меня бросили, что я умерла для них, а я все равно надеялась, день за днем. Я держалась — надо было держаться, у меня не было выбора. Каждый прошедший день был днем, вырванным у смерти.

Обработка, воздействие на меня, которые этот дурак придумывал, скрывали любое логическое рассуждение. Я была покинута, предположим. Но я хотела, тем не менее, им написать, им объяснить, что до сих пор я находилась под замком, не обвиняя их в этом. Я не знала, что они сделали плохого, за что меня подвергли такому наказанию, я не собиралась винить их в чем-то, потому что я и сама чувствовала себя виноватой. Прежде всего в том, что дала схватить себя, затем в том, что выносила этого ужасного типа. И в глубине души я все-таки не до конца верила в них. Я была последним ребенком, и у меня всегда было ощущение, что я мешаю другим, что я в доме не на своем месте. Что я все делаю хуже, чем другие. Поэтому мысль о том, что меня бросили, легко проникла в мое сознание. И тем не менее я была одержима тем, чтобы выжить, чтобы написать, чтобы потребовать в какой-то степени той любви, которой мне недоставало прежде. И себя я обвиняла в том, что не слушалась, что не была достаточно внимательной по отношению к другим, что не убиралась в доме, что была слишком независимой, что у меня был такой отвратительный характер… Что я не была достаточно милой… Значит, за это я и наказана. Иногда я восставала, считая, что они и пальцем не шевелят, чтобы вызволить меня отсюда. Но в то же время я всегда надеялась, особенно первые недели, что мои родители перевернут всю Бельгию, чтобы отыскать меня. Но через месяц я сказала себе: «Вот и все, они больше меня не ищут», потом сказала: «Или все-таки они меня ищут, но я об этом не знаю», затем сказала: «Они думают, что я умерла». Я терялась в своих мыслях. Я не знала, что думать о них, о себе, об этом типе, и я полностью растерялась. Когда он приходил за мной, чтобы покормить, у меня появлялось призрачное ощущение свободы. Изредка он оставлял меня томиться в своем углу. Это было нерегулярно. Я слышала шум наверху, и я сидела тихонько, представляя, что там, в комнате, кто-то из банды или сам шеф. И я чувствовала чуть ли не облегчение, когда слышала его ужасный голос из-за двери: «Это я».

Однажды, когда он ушел, я стала рыться в том мусоре, которым было завалено помещение, предшествующее моему пеналу. Я надеялась найти там что-нибудь, чтобы убить время. Но там был один хлам — корпус от компьютера, коробки, обрывки всего и ничего. Я не обнаружила ничего интересного.

Тогда мне опять пришла в голову идея написать домой. Он согласился — очевидно, ему это было все равно, ведь он эти письма никуда не отправлял. Мне кажется, я написала пять или шесть, но следователи потом обнаружили только три. Под его матрасом. Я себя спрашивала потом, что он собирался с ними делать, вклеить в альбом? Или посмеяться над моим беспомощным состоянием?

Согласно моему календарю, во второй раз я написала 9 июля. То письмо пропало. Не знаю, что он с ним сделал, во всяком случае, он его прочел и, видимо, был единственным, кто это письмо видел. Я все еще ждала ответа от моих родителей, ждала освобождения, и у меня в голове все перемешалось по поводу так называемого зла, которое мой отец причинил так называемому шефу. Иногда тот, которого в письмах я называла «человек, который стережет меня», делал намеки на то, что между отцом и шефом были какие-то денежные отношения. Порой он говорил: «Твой отец плохо поступил с шефом». Мои бесконечные вопросы, мои слезы вызывали с его стороны лишь угрозы, и разговор становился невозможен. «Заткнись! Прекрати плакать!»

Он сообщал мне новости. Я не могла предположить, что он просто пользуется моими детскими вопросами из письма, чтобы сообщить мне несколько фраз, которые мать якобы передала через посредника, которому поручалось передать мои послания «в ее собственные руки».

Я описывала как могла то, что он заставлял меня выносить, и моя мать отвечала, что я должна быть любезной с ним, уступать ему во всем, что он от меня требует, потому что если я буду его раздражать, то он отдаст меня кому-нибудь другому, который будет меня мучить. В двенадцать лет очень трудно понять подобные вещи. Но как я могла полюбить то, что он со мной вытворял? Как уступить ему, когда инстинктивно я могла его только отталкивать? Была также мысль о том, что мои родители покинули меня и «смирились с тем, что больше меня не увидят». В итоге я расплачивалась за «вину моего отца», и моя семья согласилась пожертвовать мною, вместо того чтобы заплатить три миллиона. И это ужасное промывание мозгов продолжалось более месяца. И оно подействовало до конца.

Я старалась замечать вокруг все больше и больше, чтобы понять, где именно я нахожусь.

В комнате-голгофе я попробовала посмотреть в щелку в оконной шторе. Я увидела железную дорогу, и то немногое, что я могла разглядеть, представляло не слишком-то радостную картину.

Ключи от двери в первой комнате возбуждали меня еще больше, потому что ему случалось оставлять их в замке. Это непреодолимое желание открыть, чтобы увидеть, узнать… очень раздражает, когда тебя где-то заперли и у тебя нет никаких внешних ориентиров. Где были дома банды? А где дом шефа? За нами? Вокруг нас? Куда шли эти поезда? Откуда они приходили?

Наверное, он хотел произвести на меня впечатление, демонстрируя свое оружие, или убедить меня, что он способен эффективно защитить меня. Однажды он вытащил пистолет из бельевой корзины, стоявшей на высоте трех метров на кухонном шкафу, в первой комнате дома, напротив входной двери. Во всяком случае, ему нечего было бояться, я бы его никогда не достала. Хотя мой отец и был жандармом, у меня были очень смутные понятия об этих вещах.

— И для чего он нужен, этот пистолет?

— Иногда сюда заходят странные люди, вот для чего.

Он, видимо, намекал на «кое-кого из банды», хотя я никогда не видела ни одной фигуры, ни одного лица. Если я находилась в этот момент во второй комнате, он тщательно закрывал смежную дверь и шел открывать входную, и, поскольку ставни были закрыты с моей стороны, я ничего не слышала и не видела. Да я и не пыталась узнать, потому что правила предписывали, чтобы я сидела как мышь, не шевелясь и не подавая голоса. Все, что приходило извне, то есть из этой пресловутой штаб-квартиры, созданной моим воображением, представляло смертельную опасность. Я успокаивала себя: «Хорошо, что у него есть оружие, чтобы защитить меня». Это была еще одна часть из сценария, которым он меня пичкал.

В тайнике я по-настоящему страдала клаустрофобией. Я чувствовала себя больной от стен этого ужасного желтого цвета, от этого разлагающегося поролона, мне было то слишком холодно, то слишком жарко в этом сыром погребе, у меня болели зубы. Я пожаловалась ему один раз, всего один раз, потому что он мне ответил: «Если у тебя болят зубы, я их вырву…»

У меня на два года позже менялись зубы. Некоторые молочные зубы еще только должны были выпасть, мне их вырывали, и теперь оставалось четыре, которые надо было удалить. Новые зубы росли, а у них не было места. Я чуть не кричала от зубной боли, и поскольку хлеб был всегда плесневелый, а консервы противные, я нажимала на «Ник-Нак», жесткое печенье, от которого у меня болели десны. Я чуть не плакала, так мне нужна была зубная щетка, но он давал мне ею пользоваться, только когда я поднималась на второй этаж. Это значит, когда он уезжал «в командировку», я вообще не могла чистить зубы. Также я не могла постирать свои трусики, эта возможность предоставлялась мне только наверху, в ванной комнате. Если я использовала воду из канистры, чтобы хотя бы их прополоскать, то у меня не хватало воды для питья. То же самое было и с умыванием лица: у меня не было ничего, ни мыла, ни туалетной рукавички, ни полотенца. Иногда я наливала немного питьевой воды в чашку, чтобы освежить лицо, я вытиралась простыней, которой был накрыт этот жалкий матрас, но все равно чувствовала себя все более и более грязной.

Я все время мечтала о домашней ванне, о хорошо пахнущем мыле и таком чистом и пушистом махровом полотенце… Я спрашивала себя порой, что бы подумали мои родители, если бы увидели меня в этом состоянии, если бы они только знали, как я страдала от этого отталкивающего первобытного мытья, которое меня отнюдь не делало чистой.

Но самое худшее было, когда этот маньяк уезжал, — это наличие гигиенического ведра. Это был кошмар. Я могла его вылить только тогда, когда он возвращался. Если он уезжал на шесть дней, то оно стояло рядом со мной все шесть дней. Я могла лишь в мыслях поносить его, даже если у меня и было желание стучать в стены. В его отсутствие тишина была почти абсолютной. На случай, если «кто-нибудь из банды» или сам шеф могут войти в дом. «Он сможет тебя услышать!»

В действительности мне достаточно было сильно закричать, чтобы меня кто-нибудь услышал. Дверь на лестницу, ведущую в подвал, была всегда закрыта. Но этого правила о соблюдении тишины, к сожалению, я придерживалась до самого конца, настолько я была пронизана страхом. Я полагаю, как и те, кто был здесь до меня.

Однажды, не знаю точно когда, чтобы занять время и забыть, что он придет за мной вечером, чтобы «оттягиваться», я снова решила перерыть весь тот хлам, главным образом потому, что он запретил мне это делать. Мне уже надоело переписывать фразы, осточертело играть в эту идиотскую игру, мне уже все надоело, и самое главное — я не выносила его самого. Я захотела сделать ему назло: «Ах, так ты не хочешь, чтобы я совала нос в твои вещи? Тогда я как раз это и сделаю!»

Я перекапывала все с осторожностью, чтобы он ничего не заметил. Там были части компьютера. Много картонных коробок, которые я оставила в сторонке, потому что они были наставлены друг на друга чуть не до потолка. Если бы я потянула за одну, остальные посыпались бы мне на голову. В этой клетушке было трудно поворачиваться, потому что балка, поддерживающая рельсы, по которым скользила двухсоткилограммовая дверь, ограничивала мои движения. Но рядом со мной находилась коробка из-под обуви, набитая разными бумагами. Я не проводила систематических раскопок, потому что боялась его внезапного прихода. Я случайно наткнулась на блокнот, о котором я совсем не подозревала, что он может иметь отношение к моему похищению. На нем было имя Мишель Мартен. Его жена, мать его двоих детей, но, главное, его сообщница. Но в тот момент, разумеется, это мне ничего не говорило.

Также я нашла три фотографии обнаженной девочки, плохого качества и снятые с низкой точки. Я тотчас же узнала себя: «Это же я!»

Да, это была я в его комнате. Лицо испуганное, опухшие от слез глаза, тело покрыто красными пятнами. Я была еще под воздействием препаратов, это было в первый или второй день, точно не помню.

Я хотела их порвать, но подумала, что, если он придет за ними и не найдет их, я рискую нарваться на большие неприятности. Я их только перепрятала в другое место, в надежде, что, если я когда-нибудь вырвусь из этого ада, я их найду и уничтожу. Мне было так жалко смотреть на себя там, меня едва можно было узнать.

В этой коробке из-под обуви были еще какие-то бумаги, ключи, футляры для ключей. Других фотографий не было. Ключами я не могла воспользоваться в своем тайнике. Я хорошо знала ключ от входной двери, я часто смотрела на него издали.

Я говорила себе, что здесь ничего нет, одни пустяки, которые не смогут скрасить мою жизнь в этой крысиной норе. Поднимаясь с пола, я заметила странную маленькую коробочку, спрятанную в рельсе, который позволял приподнимать дверь в тайник. Эти рельсы были в виде буквы U, и коробочка была поставлена как раз в том месте. Мне удалось ее вытащить. Она была новенькая, но пыльная, и в ней были пули от пистолета. Если судить по внешнему виду, все до единой были на месте. Я подумала, что они подходят к тому пистолету, который он показывал мне наверху. Я положила коробочку на место, уверенная, что, если пули будут здесь, он не сможет воспользоваться своим оружием. Это было глупо, наверняка у него в верхних комнатах были еще пули. Позднее я узнала, что во время обыска в его каморке был найден еще один пистолет. А если бы я сама его нашла, да еще коробка с пулями подходила бы к нему, хватило бы у меня смелости? Бах! И все кончено?

Я все положила на место до его прихода. И вот он пришел, и сказал своим странным голосом с акцентом, который меня раздражал: «Это я…»

Это был своеобразный ритуал, прежде чем он начинал снимать все, что стояло на стеллаже, чтобы приподнять тяжелую дверь и выпустить меня.

Наверху, в комнате-голгофе, было слышно, как проходят поезда, и это было ужасно. Раньше, когда я ночевала у своей бабушки, я тоже слышала железную дорогу, и она мне немного мешала, потому что я плохо засыпала, когда была маленькой. Но у меня была мягкая бабулина подушечка, которую я клала сверху на голову, и так засыпала. Но здесь было гораздо хуже; у меня было впечатление, что каждый поезд проезжает по крыше дома, и они ходили часто. Я их не считала. Через окно мне было их не видно, но на слух я определяла, что их проходило десять, а то и пятнадцать за день, и я уже не могла больше их выносить. Когда я находилась в тайнике, то почти не слышала их, бетонные стены заглушали этот лязг. Но наверху… это был кошмар. Возможно, из-за этого я ненавижу поезда, хотя я и не вспоминаю об этой комнате, но это подсознательно. Даже издалека я хорошо различаю идущий поезд. К сожалению, я вынуждена сейчас каждый день ездить на работу именно в поезде, утром и вечером, из Турне в Брюссель и обратно, и я ненавижу эту челночную жизнь. Надеюсь, что я не погибну во время крушения поезда, иначе на последнем издыхании я прохриплю, что поезд все-таки убил меня!

Я на многое обращала внимание с самого начала. Я накинулась на свои школьные учебники, я писала, я рисовала, но боялась, что слишком быстро прочту то, что у меня было. Я также слушала музыку, но часто она слишком напоминала мне о моей прежней жизни, и я начинала плакать. Временами я совсем ничего не делала; я задавала себе вопросы, потому что никак не могла разрешить для себя это противоречие: «Он выдает себя за моего спасителя, но причиняет мне зло». И я мучилась одна в этом крошечном пенале, это был настоящий кошмар, я даже не могла смотреться в зеркало, говорить сама с собой. Я постоянно боялась, что потеряю ориентиры во времени. Если он тащил меня на второй этаж и я видела дневной свет, то, спускаясь в подвал, я немедленно выверяла время суток в своем календаре. Я заранее отмечала в календаре — крестик означал, что день прошел, — если он не приходил за мной. Я переставляла свое ведро, я усаживалась на корточки на свой матрас, чтобы писать, крошечная дощечка, прикрепленная к стене, не могла служить мне приспособлением для письма. Я поворачивалась и так и сяк, но повсюду были стены. Тогда я еще цеплялась за хорошее, если так можно выразиться. Когда он кончал «оттягиваться» со мной и оставлял меня в покое, он позволял мне посмотреть телевизор в течение двух часов, и я была очень довольна, несмотря на то что этот подлец лежал, прижавшись ко мне, и даже если программа была выбрана им и была дурацкой, все равно я могла видеть какие-то картинки, которые связывали меня с жизнью внешнего мира. Иногда он давал мне стаканчик десертного крема или три конфетки. У меня в еде было так мало вкусного, что, даже если я заплатила заранее за это обязательной мерзостью и отнюдь не чувствовала себя комфортно, допуская его до себя, я жадно съедала этот маленький стаканчик деликатеса. Я словно «отключала» поскорее предыдущий грязный эпизод и говорила себе: «Давай! Ешь десерт, грызи конфеты, смотри телевизор!»

Я была способна на это сопротивление, в то время как малейшее изменение повергало меня в панику. Однажды он сел за столом слева, вместо того чтобы сесть справа, и вопреки всякой логике меня это потрясло.

Я была очень обеспокоена в тот день, когда он решил, что мы должны быстро поесть в другой комнате.

«Почему? Что случилось?»

Но ему было наплевать, у этого мерзавца были свои планы, была собственная жизнь. Он мог выходить и гулять, ездить на своем фургоне-развалюхе, дышать свежим воздухом, в то время как я сидела взаперти в этом гнусном подвале.

В тайнике было полно мелких коричневых насекомых, которые перелетали и которых я с отвращением давила. Я ужасно боюсь любых насекомых. Я была покрыта красными пятнами и чесалась без конца. То ли они меня кусали, то ли это было на нервной почве, я не знаю. Сначала я видела их лишь время от времени, двух или трех. Я убивала их своим башмаком. А потом их развелись полчища.

Я сама жила как животное, и на этот раз я и была среди животных. Он пришел вниз обрызгать подвал инсектицидом, и в течение двух дней я не могла там спать, иначе я рисковала задохнуться. Я оставалась наверху.

Однажды я потребовала у него кнопку или что-нибудь острое. У меня были проколоты уши, но 28 мая у меня был бассейн в колледже и я не надела сережки. Я не хотела, чтобы дырочки заросли. В тот раз он отказал. Я нашла скрепку, разогнула ее и каждый день просовывала в дырочки в ушах, потом аккуратно клала скрепку на полочку. Я пыталась как-то организовать свою жалкую жизнь, как дома. Этот тип жил в помойке, его дом был грязным, он содержал меня как скотину в этом тайнике, который был самым грязным местом во всем доме, и мне были необходимы какие-то маленькие ритуалы, чтобы держать удар. Мне кажется, я отчаянно пыталась отыскать логику в этой безумной истории, начиная даже с мелочей.

Он пил кофе, а я не имела на это право, но я требовала до тех пор, пока он не решил дать мне маленький кипятильник с фильтром для кофе.

Мне было холодно, я опять потребовала небольшой обогреватель. Я надоедала ему при каждом удобном случае. И я держала удар, сама не знаю как. Может быть, с его точки зрения, я была жесткой, он даже, кажется, говорил «занудной», но от отчаяния я постоянно находилась в слезах. Однажды я заметила, что мои слезы почти доставляют ему удовольствие, и я решила больше при нем никогда не плакать. И в конце я уже сама требовала десерт, конфеты, фрукты, если он сам мне их не давал. Я не выносила, если он решал дать мне какую-то добавку к рациону не завтра, а в какой-то другой день.

Я боролась как могла, становясь все более агрессивной и стараясь забыть о той смертельной угрозе, что нависла у меня над головой. Но она все равно меня догоняла, что бы я ни делала, повергая в грязь и слезы.

В течение двух с половиной месяцев на мне были одни и те же трусики. Я их стирала, когда имела возможность, в раковине в ванной, хотя и знала, к сожалению, что они будут сохнуть два дня, а у меня нет других. Уже в конце первой недели я чувствовала себя грязной, я требовала свою одежду; он посылал меня к черту. Но спустя три недели или месяц — совершенно не представляю, когда это случилось, — я попросила постирать свое белье. И вот тогда он ответил: «Хорошо, я тебе постираю…»

Я выторговала еще одну уступку.

Его королевским подарком были не принадлежавшие мне шорты и маечка, которые он дал мне вместо моих вещей. Я спрашивала себя о нем самом, теперь таких вопросов было еще больше. Он достал эти мальчишечьи вещи из огромного четырехдверного платяного шкафа, набитого женской и детской одеждой. В этой комнате даже были плюшевые мишки, а внизу стояла детская кроватка, в то время как он утверждал, что у него нет ни жены, ни детей. И он мне вдалбливал, что теперь я его жена?

Я говорила про себя: «Кроватка, это вы в нее играете? Плюшевые мишки, это ваши? А одежда, она тоже ваша?»

Я всегда называла его на «вы», не только чтобы соблюдать дистанцию, но также потому, что надеялась, если я буду с ним вежливой, то и он будет со мной таким же… Он был враль. В глубине души мне было плевать на него, на его камин, которым он так гордился, и он верил мне, болван. Он выдавал себя за умного, хвалился, что все умеет делать, но на самом деле был ничтожеством и грязью. Если в самом деле у него были дети, то мне жаль, что им приходилось жить с ним.

Однажды он объявил, что уезжает в командировку на несколько дней. Прощайте, обеды наверху, мерзкие гадости, комната-голгофа — меня ждут несколько дней покоя. Но здравствуйте, печенье «Ник-Нак», гигиеническое ведро и банки дрянных консервов. Я отметила его отъезд в календаре: «Уехал». Когда он возвращался, я писала одну букву «В». Кажется, он уехал на пять дней.

Вдруг я оказалась в кромешной тьме! Не было света, не было вентилятора, не было обогревателя. Я была в полной темноте, как в могиле. Меня охватила паника. Я перевернула все вверх дном. Я пробовала вкручивать и выкручивать лампочки, выключатель не работал. Я больше не слышала шума вентилятора. Очевидно, произошла какая-то поломка на линии, и я задыхалась без воздуха, а главное, меня душил страх. Он предупреждал, чтобы я не шумела в своем тайнике, ведь кто угодно мог войти в дом и меня услышать. Но в тот момент мне было все равно. Я принялась звать его, но, вероятно, он уже ушел из дома.

«Я в темноте, мне плохо, я ничего не вижу, я обо все стукаюсь, мне не хватает воздуха!»

Никакого ответа. Я заорала еще сильнее: «Здесь нет света! Нет электричества! Спуститесь сюда!»

Видя, что никто не приходит, я немного успокоилась. К счастью, свет скоро дали, иначе я бы просто сошла с ума, проведя несколько часов в кромешной тьме и без воздуха. Но в этот раз я разозлилась, мне так осточертела эта крысиная нора. И я сказала себе: «Я убегу!»

Я придумала, что делать, но я не была слишком крепкой для этого. Я села спиной к двухсоткилограммовой двери, упираясь ногами в штабель коробок и в этот лежащий на полу хлам, я толкала дверь, чтобы привести в действие систему рельсов над моей головой. Я упиралась спиной изо всех сил моих тридцати трех килограммов, максимально изогнув тело. Мне удалось приоткрыть дверь на несколько сантиметров, но я уже была без сил, и мне надо было передохнуть. Мне не хватало упора, картонные коробки были неустойчивы, когда я в них упиралась ногами, нужна была более прочная опора.

Я выпила воды и принялась снова за свою работу. В том же положении я опять стала толкать дверь, чтобы подвинуть еще эти двести кило бетона. И вдруг вся эта конструкция ломается. Там было два рельса с подшипниками, по которым дверь скользила, и железная балка, служившая противовесом, укрепленная снизу двери. Вот она-то и упала. И я не могла поставить ее на место, потому что у меня не хватало сил. Дверь в тайник так и осталась приоткрытой. Лишь пять минут у меня была надежда. Но я не могла ни закрыть ее, ни открыть пошире. И внизу я не могла пролезть, потому что щель была всего несколько сантиметров…

Снаружи можно было схватиться, чтобы манипулировать дверью, он брался за железный стеллаж, но изнутри был только бетон. Я не могла поставить дверь на место, а значит, не могла сказать, что я ее не трогала! Поэтому я затаилась в своем пенале, среди желтых стен, на своем матрасе, и пыталась читать, опять взялась за свои учебники, чтобы выглядеть «маленькой послушной девочкой, которая не сделала ничего плохого». Я не могла найти аргументов, оправдывающих мою попытку. Но я старалась заранее настроить себя в ожидании наказания, жестокости которого я не представляла. Я думала: «Он убьет меня».

Вдруг я услышала шум на лестнице. Я подумала: «Ну все, сейчас оторвет мне голову». Я спряталась под одеяло, как я всегда должна была делать в подобных случаях, ожидая, пока он не скажет «это я». Обычно ему полагалось открыть дверь, и только тогда я могла вылезти из-под одеяла, ободренная присутствием моего сторожа-спасителя. Как он орал! Он обзывал меня всеми словами!

«Ты в самом деле ничего не соображаешь! А если бы шеф пришел и увидел, что тут открыто! Ты знаешь, что бы он с тобой сделал! А если бы ты вышла из дома, он бы убил тебя! Ему ничего не стоит убить человека! Но прежде он бы с тобой такое вытворял, что ты и представить не можешь!»

Я ожидала, что он задаст мне трепку, что применит какое-то наказание. Но он только засыпал меня угрозами смерти и разных садомазохистских пыток, о которых я, в силу своего возраста, не имела ни малейшего представления. Все равно это было ужасно.

Он не бил меня, он этого никогда не делал. Он только замахивался, словно собирался меня ударить: я видела жестокость в его глазах и все его лицо пылало гневом. Но мне и этого было достаточно, и я умолкала или смирялась. У него была более сильная власть, чем побои, он вбил мне в голову страх смерти.

Он починил механизм потайной двери, и я больше никогда к ней не прикасалась. Этот тип умел властвовать над рассудком ребенка моего возраста. Я чувствовала себя еще более покинутой и более отчаявшейся. Я вполне понимала все безумие моей попытки. Если бы мне удалось, предположим, что я также смогла бы открыть дверь наверху лестницы, что смогла бы открыть входную дверь, я попала бы в самое логово штаб-квартиры, в руки садиста, сгорающего от нетерпения попользоваться мною, перед тем как убить меня, например выстрелив мне в голову… Я все могла представить, он посеял в моей голове достаточно ужасных подробностей, чтобы я была уверена в определенном конце. Не считая всяких репрессий, которые бы я вызвала на свою семью.

Ощущение вины — это оружие такое же эффективное, как и нацеленный револьвер.

Я думаю, что этот монстр в конце концов хотел лишь одного: утолять свои гнусные желания с детьми, которые были живы то время, пока ему нравились и полностью от него зависели, что он насиловал женщин многие годы, был за это осужден и что он теперь отыгрывался на девочках, полагая, что никогда не будет за это пойман! Я прошла совсем рядом со смертью. И это чувство въелось в меня навсегда.

У меня никогда не появлялось желания убить себя. Прежде всего, у меня не было этой возможности, а главное, я думаю, это не соответствует моему темпераменту! К счастью для меня, я была, даже не сознавая этого, «живой». Надежда всегда теплилась во мне, она не имела имени, не имела никаких ощутимых или логических признаков. Она была очень хрупкой, но она существовала в этой кошмарной повседневности. В моих бесчисленных требованиях, чтобы улучшить «удобства» в моей клетке. Однажды я заметила ему, что дома я всегда спала с плюшевым медведем. Он дал мне старую игрушку, с вытертым мехом, похожую то ли на мишку, то ли на собачку. И эта игрушка была копией хозяина этого дома: такой же жалкой.

Однажды я выберусь из этого ада. Я цеплялась за эту мысль днем после ночи, потому что слишком часто мне случалось сдавать из-за чрезмерного напряжения, по мере того как время шло.

 

4. ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 ИЮЛЯ 1996 ГОДА

Дорогие мама, папа, бабуля, Нанни, Софи, Себастьен, Сэм, Тифи и вся моя семья!

Я попросила господина, который стережет меня, позволить написать вам, потому что совсем скоро ваши дни рождения, твой, мамочка, твой, Софи, и твой тоже, Сэм. Я очень-очень грущу, что не могу поздравить вас с днем рождения, не могу вас крепко расцеловать и подарить подарки! Тебе, мамочка, я хотела бы подарить большущий букет фрезий и роз или цветов из сада. Для тебя, Софи, я бы хотела купить ручку, паркер, а если бы мне хватило денег, то и маме тоже, потому что она их тоже очень любит. Для тебя, Сэм, маленькую игрушку или коробку печенья, собачьего, разумеется! Но для этого мне нужны денежки, а самое главное…

ЧТОБЫ Я БЫЛА С ВАМИ СО ВСЕМИ — вот мое самое дорогое желание…

Но к сожалению, это невозможно. Во всяком случае, если я вернусь домой, но из-за этого нас ВСЕХ убьют, я этого не хочу!! Я предпочитаю оставаться здесь и писать вам, чем быть дома, но умереть. Я надеюсь, что вы уже прочитали мое письмо и оно вам понравилось, потому что все, о чем я писала, это чистая правда. Я вас обожаю и очень часто думаю о вас и очень часто плачу из-за вас, но, УВЫ, я думаю, что вы больше никогда меня не увидите. Я надеюсь, что вы тоже еще часто думаете обо мне.

Я спрашиваю себя, когда вы едите что-то, что я любила, или когда вы слышите песню, от которой я тащилась или под которую танцевала, — я спрашиваю себя, приходит ли к вам мысль обо мне. Еще я спрашиваю себя, когда вы включаете музыку, танцуете ли вы, поете или покачиваетесь в ритме, как раньше? Все, на что я надеюсь, это что вы веселитесь, вкусно едите (во всяком случае лучше, чем я здесь!). И что вы думаете обо мне, и это не делает вас больными!! Здесь еда иногда бывает вкусной, но чаще очень противная. Совсем не бывает соуса, а иногда, и даже часто, она вообще ничем не приправлена. Очень-очень редко у меня бывает соус. А когда я ем провернутое мясо с томатным соусом, от него у меня болит живот. Я посылала вам письмо через знакомого того господина, который меня стережет, но я получила от вас новости: он сказал мне, мама и остальные, что знакомый нашел тебя в клинике, чтобы остаться с тобой наедине и отдать тебе письмо, что ты его сразу прочитала и сказала не сходить с ума, глядя все время на будильник и на часы, «хорошо есть», хорошо мыться и что ты еще сказала знакомому того, который меня стережет, чтобы я не очень хорошо мылась и еще что у вас все в порядке и что вы смирились с тем, что больше не увидите меня, и что я должна также «полюбить секс», то есть те вещи, о которых я писала вам в письме. И что я должна быть любезной с господином, который стережет меня, потому что вы знаете, что, если я буду нервировать его, он может «отдать» меня кому-нибудь из банды или кому-то другому, кого он знает, и что человек, которому он меня отдаст, будет меня пытать и точно убьет меня после того, как сначала замучает. Он еще сказал мне, что Сэм тоже чувствует себя хорошо, что вы хорошо ухаживаете за моим садиком и за Тифи!

Съели ли вы уже всю редиску? Если вы хотите еще посадить красной и белой, то семена остались в пакетике, который лежит в моей коробке из-под обуви «Dockers» на серой этажерке, и там же осталось несколько семян цветочной смеси. Если вы не найдете ту коробку, то внизу под этажеркой в подвале коробка от конфет с ромом. Это ты, мама, сказала мне их спрятать там. Я сказала тебе, куда я их положила, но не знаю, помнишь ли ты об этом. Когда вы ужинаете или едите десерт, или бисквиты, или конфеты, или что-то вкусное, что я любила, то ешьте это и думайте обо мне, потому что я получаю лакомства только тогда, когда делаю то, что он хочет, если вы понимаете, что я хочу сказать. Когда мы моемся и выходим из ванной, вода грязная, если бы вы видели его черные, как уголь, руки; хорошо, возможно, он работает, но все же. К тому же это я должна мыть ванну! Но если бы видели, когда мы кончаем мыться, он оставляет воду в ванной, чтобы выливать ее в туалет, он говорит, это для экономии воды в бачке! Я должна мыть грязный туалет (потому что внизу у меня ведро, в которое я хожу, и когда я поднимаюсь, я его выливаю в туалет и, конечно, хорошенько мою), раковину, пол и все остальное. Я могу узнать, какая погода, потому что я могу посмотреть лишь в одно окно, и еще когда я с ним, да к тому же это окно на потолке, а все другие окна закрыты ставнями или плотными занавесками. К сожалению, я не могу выйти на улицу, чтобы побегать, поиграть, порезвиться…

Поставите ли вы бассейн, когда будет хорошая погода? Мне так бы хотелось поплавать в нем вместе с вами со всеми и с моими подругами. Также есть небольшая проблема — это то, что приятель того человека, который стережет меня, больше не хочет передавать мои письма маме в руки. Он говорит, что это очень рискованно. Тогда вместо этого вы будете получать мои письма по почте, а тот, кто меня стережет, позвонит вам по телефону, но не знаю, когда и где, может быть, он попросит номер телефона бабушки или кого-то еще, пока я ничего не знаю. Но есть еще одна очень большая проблема…

Эта часть моего письма описывает мои услуги, которые я не хочу здесь воспроизводить.

…Но это еще не все: поскольку я вынуждена спать голой, он увидел, что у меня бородавки! И конечно, он решил мне их свести. Он сказал, что удалит их мне серной кислотой. Я ему, конечно, сказала, что мне уже много раз раньше их лечили. И однажды он притащил бутылки с серной кислотой. И потом он взял спичку и заточил ее. Потом это началось. Когда он увидел, что бородавки большие, он сказал, что, похоже, их никогда не лечили. Я еще раз внушала ему, что папа уже этим занимался какое-то время. И поскольку он (мужчина) уже две недели за это не брался, сегодня утром он это сделал. Обычно, когда я чувствую, что мне жжет или колет, я должна сказать, и он перестает, но иногда он все равно продолжает прижигать! Вчера (в субботу) я мылась в ванне, я хотела сказать — «МЫ» мылись в ванне! И тогда он начал скрести мою кожу своей рукой и образовались маленькие болячки, и я была вся красная! «Я» моюсь каждую неделю (один раз), и когда у меня волосы становятся грязные, я их мою! Но они все равно становятся жирными очень скоро, потому что у него шампунь не для жирных волос! Ванная грязнущая, особенно пол, это притом, что нет коврика и ванная закрывается не дверью, а какой-то занавеской! Она вся разбита, а в этом «доме» нет даже центрального отопления. Вы знаете, мне так жаль, что я вас больше не увижу. Я так жалею, что не окажусь больше дома среди вас. Я так скучаю о теплой, чистой и красивой ванной комнате. Я очень скучаю о моей теплой комнате, моей мягкой постели с одеялом и удобной подушкой, о моих маленьких подушечках и плюшевых мишках и обо всех вещах, которые там были. Я очень скучаю по вкусной пище, такой как бифштекс с жареной картошкой, салаты, курица под соусом карри, цыпленок с рисом в белом соусе… и т. д.

Мне хотелось бы также, чтобы вы немного занялись моим домиком в саду. Вы вернули туда зеркало, которое там стояло?

Если я вам рассказала о проблеме с бородавками и об инфекции… то это потому, что, если он спросит по телефону, как вы делали, а вы ничего не скажете, то он засомневается и будет злиться на меня. В эти последние дни почти все время он меня «донимает», но я вынуждена делать все, что он хочет. Иногда я могу посмотреть телевизор, но…

[Здесь я тоже по собственному желанию опускаю некоторые детали.]

…тогда это не смешно. И к тому же, когда я его смотрю, это уже около полуночи, и смотреть почти нечего. Лишь один раз я смогла посмотреть конец «Скорой помощи», это была серия, где доктор Росс спас ребенка в вертолете. Я бы хотела также посмотреть «Доктор Куинн» или «Мелроуз Плейс».

Последнее время я немного болею, мне по голове ударила железная балка, нос заложен, очень болит затылок и больно в ушах! Он дал мне микстуру и капли в нос. Капли называются «небасетин». Я совсем не уверена, что лекарства, которые он мне дает, хорошие или годятся для того места, которое у меня болит. К тому же я пью только молоко и воду из-под крана, иногда наверху я имею право на кока-колу или кофе, а иногда на маленькую конфетку. Почти все продукты, которые он мне дает, просроченные. Но он говорит, что дата на упаковке — это дата продажи! Он должен был уезжать в командировку на пять дней, и он дал мне шоколад, на котором стояла дата — 1993 год! Он отдавал затхлостью, но я все равно его съела! Также все, что он мне дает, это товары без марки, я не говорю, что надо все время брать фирменные товары, но все же. Даже гигиенические салфетки, которые он мне дал (в кои-то веки!), были самые простые. А сам он пьет кока-колу (настоящей марки «Кока»!!!), ест «Нутеллу» и т. д.

Моя одежда уже так плохо пахла, что он взял ее, чтобы постирать. А мне взамен дал маленькую рубашечку с коротким рукавом, которая мне слишком тесна, и маленькие пляжные шортики.

Мама, если он позвонит, скажи ему, как получше постирать красный бабулин свитер, чтобы он его не испортил (если он еще не постирал его), кажется, у него нет ни стиральной, ни сушильной машины. Мама, каждый раз, когда ты пойдешь к бабушке, поцелуй ее от меня (даже много раз), а когда ты идешь спать, поцелуй в ушко и в другие места Сэма. И всех остальных тоже целуй каждый вечер и каждое утро, как будто это я делаю. Я посылаю вам тысячу поцелуев, желаю вам много-много счастья, тысячи подарков и всего самого наилучшего, а также поздравляю с днем рождения (маму и Софи).

Вы знаете, иногда я смотрю на будильник и говорю вам, что я делаю или что должна была делать, я вам также говорю, что желаю вам удачи, даже если вы не работаете, а также целую вас тысячу раз, и что я вас обожаю, желаю вам всего самого наилучшего, и мое самое дорогое пожелание — это увидеть всех вас очень-очень-очень скоро и всех вас обнять.

Я узнала, что ты сложила все мои вещи в коробки. Неужели правда то, что ты сказала в клинике? Ты расскажешь мне по телефону все, чтобы у меня были новости от вас, поскольку я не могу иметь ни писем, ни фотографий. Нашла ли ты альбом фотографий Сэма? Вообще-то я приготовила его на праздник матерей, но я так хорошо его припрятала, что забыла о нем, прости меня. Я надеюсь, он тебе понравился.

Я с НЕТЕРПЕНИЕМ жду от вас новостей!!!

P. S. Как ты готовила дома карбонад? (Расскажи господину об этом.)

P. S. Расскажи по телефону, какие подарки папа получил на праздник отцов, а вы на свои дни рождения и Сэм тоже!

P. S. Надеюсь, что рисунки вам понравятся. Не обращайте внимания на мой почерк и орфографические ошибки.

N. В. Знаете, когда мне нечего больше читать или мне уже надоест играть в приставку, я занимаюсь немного школьными уроками, и я забыла вам сказать, что в августе со мной будет еще одна девочка. И возможно, он найдет тайник побольше, с ванной, раковиной и т. д.

И что в настоящее время в моем тайнике у меня есть печенье «Ник-Нак», хлеб, маргарин (не масло), белый сыр с чесноком (но не такой вкусный, как «гарли») и банки с консервами (не очень хорошие).

И еще я забыла сказать, что когда он меня лечит, то говорит так: «Я врач», я лучше в этом разбираюсь, чем твоя мама (он знает, что ты медсестра), я знаю почти все и умею все делать и т. п. (Это при том, что он почти никогда не ходил в школу.) Но как он будет меня лечить, если у меня возникнут проблемы с зубами, у меня будет кариес или если у меня будут проблемы с глазами или с животом, или с чем-нибудь еще?

Я всех вас обожаю.

Я целую вас тысячу раз.

НАВСЕГДА.

И еще я узнала от господина, который меня стережет, что он узнал, что у папы были неприятности с шефом, когда он работал жандармом, и что папа тогда просил у него взаймы денег и, может быть, он их не вернул, из-за этого шеф выбрал меня, чтобы причинить вам зло (а может быть, из-за чего-то другого).

Я бы очень хотела, чтобы вы заплатили деньги, чтобы выкупить меня, надо попросить у кого-нибудь, но надо ведь очень много денег, потому что надо заплатить ему больше, потому что он думает, что я умерла, и тогда он очень разозлится!!!

Интересно, как реагировали все дома и в школе, когда они узнали об этом?

Скажи господину, как вы работаете и какое у вас расписание!

К тому же, знаете, здесь туалетная бумага такая же, как в клинике. Когда я иду в туалет, она вся промокает и расползается, и это не очень-то приятно!

И также бывает, что шеф или какие-то другие люди остаются на несколько дней, он не может прийти за мной, и тогда я по нескольку дней не имею нормальной еды!

Я надеюсь, что смогу вам еще написать, если же я не сумею вам написать в течение какого-то времени, тогда я еще раз желаю вам всего самого лучшего (дня рождения… и т. д.).

Я надеюсь, что вы думаете обо мне!

Я вас обожаю.

Я желаю вам очень хороших каникул, скажите господину, работаете ли вы или в отпуске, и если в отпуске, то до какого дня!

Я писала письмо всегда несколько дней, я ждала, чтобы было о чем рассказать. Это письмо было датировано 14 июля, я написала слово «письмо» напротив этой даты в моем календаре. Я написала «уехал» со вторника, 16 июля, до вторника, 23 июля, то есть надо понимать, что монстр был в «командировке», а я находилась одна в тайнике. Во всех моих письмах сквозит чувство вины. Не из-за того факта, что они не хотели платить выкуп, но из-за всего остального. Я написала: «Если я вернусь, я не буду такой эгоисткой», и в самом деле, я думаю, что я уже не была ею. Сейчас я эгоистка, потому что так надо, мне это необходимо, но думаю, что я переживаю и беспокоюсь за них гораздо больше. Я была заперта там и говорила себе: «Возможно, что я была слишком, слишком, слишком… но зато я буду менее, менее, менее…»

Я думала, что я наказана за все те вещи, за которые мои родители упрекали меня: что я недостаточно занималась, недостаточно трудилась по дому… Тогда я говорила: «Я буду более послушной, я буду более доброй…» Но в следующем письме я шла на попятный и писала: «Но если я не была доброй, то почему же я делала для вас и то, и это?» Значит, я старалась сгладить это чувство вины. Я противоречила себе, не отдавая в этом отчета, но это было развитие той идеи, которая засела у меня в голове: «Я наказана? Но из-за чего на самом деле?»

Конечно, я была не подарочек, но все-таки я была доброй. Поскольку у меня было много друзей, меня часто не было дома. Но когда тебе двенадцать лет, ты не хочешь становиться прислугой в доме, тем более что есть две старшие сестры. Мне еще надо было играть, а не в обязательном порядке пылесосить, вытирать пыль или мыть посуду. Я могла быть плохой, но мои сестры ведь тоже были маленькими бестиями в то или иное время.

И тогда я спрашивала себя, нормально ли быть наказанной за это. Да еще таким образом.

Я писала, я рисовала, я смотрела на будильник, я принималась за неоконченное письмо, я собирала шарики от шариковых ручек, чтобы послать их моей сестре.

Я начала сочинять стихи для моей бабули и всей моей семьи, я переписывала кроссворды, список солецизмов и варваризмов, которые я только могла найти, и даже заметки по рекомендациям, как правильно есть и хорошо расти! Я очень старалась иметь хороший почерк, словно мне предстояло сдавать экзамен! Но мне случалось также добавлять к письмам еще листочки, и, глядя на них позже, я видела, что почерк в них менялся. Становился более нервным, менее детским.

«Поскольку я, наверное, никогда не вернусь, если только чудом, папа может взять мой радиобудильник и вы все можете взять мои вещи…

Но даже если я никогда не вернусь, пожалуйста, не выбрасывайте ни одну из моих вещей (сохраните их, пожалуйста)… думайте обо мне… если вы будете есть конфеты».

Этот вторник, 23 июля, я отметила в своем календаре красной звездочкой, что означало «очень-очень плохо» Он вернулся из командировки, пришел за мной в мое узилище, и когда я опять вернулась под покров этой могилы, несколько часов спустя, я написала снова. Но это письмо, которое было адресовано главным образом маме, ни в коем случае не может быть воспроизведено целиком. Моя мать, впрочем, его даже не читала, после того как его обнаружили следователи под матрасом у этого ничтожного негодяя. Она хотела его прочитать, но я всегда была против. Достаточно было моих страданий, и не было необходимости и ей выносить их.

Я написала это необычное письмо в глубине своей камеры, после мучений, воспоминания о которых касаются только меня, и никого другого. Я узнала, что этот ничтожный извращенец не имел удовольствия смаковать его, потому что оно было найдено в своем конверте, запечатанном клейкой полосой. И я полагаю, это следователь его вскрыл.

Я согласилась и хотела, чтобы мои письма были прочитаны вслух в ходе процесса, на публичных заседаниях, но чтобы это делала не я, а следователь. Мои родители не присутствовали на заседаниях, я этого не хотела, и они согласились с моим желанием по совету моих адвокатов.

Если я и решилась передать их суду присяжных в первый раз и часть их поместила в этой книге, то только ради заботы об истине, чтобы можно было хорошо представить, до какой степени может дойти садистское безумие извращенца, жаждущего подавлять, который так психологически воздействовал на ребенка двенадцати лет. Присяжные смогли это оценить. Я признаю, что в некоторой степени он был расчетлив, лжив, проницателен, умел манипулировать. Во всем же остальном, так как я это называла, и да простят мне эту вульгарность, это был идиот, грязный и отталкивающий, как физически, так и интеллектуально.

Тот факт, что я выжила и что этот больной сохранил часть писем, в том числе то, которое приводится ниже, адресованное моей матери, лишь доказывает его глупость. Эти письма послужили следователям, судьям, которые не поддались на его попытки представить дело так, словно он и в самом деле был бедной жертвой — посредником в воображаемой бандитской сети. Чтобы девчонка двенадцати лет могла поверить в существование «шефа» и «банды», будучи запертой в подвале в нечеловеческих условиях, сделать было совсем нетрудно. Но убедить в этом взрослых — слишком амбициозная задача, несмотря на его рассудок монстра, ослепленного самим собой. Кроме того, из всей этой «банды» я видела лишь одного его пособника в кепке, такого же ничтожного, как и он сам. Но он отказывался говорить правду о большинстве жертв, за которые он был осужден к пожизненному тюремному заключению с предоставлением в распоряжение правительства. Этот монстр считал возможным играть страданиями семей других жертв, девочек и девушек, и это также от их имени я пожелала приобщить эти письма к делу. Я была его добычей, спрятанной в западне, его собственностью, призванной услаждать его позывы и побуждения, и у меня твердое убеждение: после того как он уничтожил бы меня, сделал «непригодной к использованию», меня бы постигла та же участь, что и моих несчастных предшественниц. Я была бы убита. А он бы продолжал свирепствовать, как и другие психопаты-одиночки, к несчастью, с согласия их жен.

Итак, я изложила первую часть этого длинного письма, которое рассказывало моей матери подробности моих страданий, которые мне предстояло попытаться снова забыть после процесса.

Вторник, 23 июля. Он всунул в меня «сначала»: «Займемся-ка вот этим, вот так будет нормально».

«После» он сказал мне: «Прекрати вопить, это не так уж больно! Все бабы этим занимаются! Больно только в первый раз».

Еще он добавил в конце, что «не будет приставать ко мне целый месяц». Но он все равно делал это, притом в манере, невыносимой для двенадцатилетнего ребенка, каким я была.

Я опущу также гнусные детали моего физического состояния после этих испытаний. К счастью, я их преодолела.

Мама!

Перед письмом я сделала пометку: «это маленькое письмо предназначено маме, можно читать, только если она разрешит».

Это потому, что я хочу поговорить с тобой отдельно о многих БОЛЬШИХ ПРОБЛЕМАХ!

[…]

…И потом он отвел меня в тайник. И сейчас, мама, я пишу тебе письмо и надеюсь, что все это тебя заставит долго размышлять, потому что я попрошу тебя об одной вещи, очень серьезной и очень сложной! Он говорит, что я должна «заниматься с ним любовью» и что потом мне не будет больше больно… […] Что я должна целовать ему ты хорошо знаешь что, и что каждый раз, когда он приходит за мной, я должна целовать его в рот (гадость, гадость…).

Я знаю, я уже много раз просила, но надо, чтобы вы вытащили меня отсюда! Вначале было еще терпимо, но сейчас он переходит все границы, я в отчаянии. Однажды мне в голову пришла, если хотите, одна мысль. Я спросила его, если вы найдете деньги (увы, опять эти деньги), можно ли будет мне вернуться домой. Угадай, что он ответил… ДА.

Конечно, дело осложняется тем, что гадкий шеф думает, что я умерла, поэтому надо дать больше денег (один миллион). Если же вы найдете три миллиона (и пожалуйста, как можно быстрее), а я буду вам все время писать, он будет все время звонить, когда у вас будут три, миллиона, вы ему скажете и он обо всем с вами договорится. Когда у него будут деньги, он мне сказал, что поговорит (постарается изо всех сил) с шефом, и так я смогу оказаться дома. Не думайте, что я хочу причинить вам зло, прося вас об этом, но я прошу, чтобы:

1) Увидеть вас здоровыми и в добром здравии, если возможно!

2) Больше не мучиться и найти НАСТОЯЩЕЕ СЧАСТЬЕ!

3) Нам выбраться из этой грязной истории и любить друг друга сильнее, чем прежде.

Умоляю вас об этом, это очень важно для меня и моей будущей жизни! Ты знаешь, мама, я долго размышляла обо всем этом, и мне от этого очень грустно, что приходится вас просить о подобных вещах, но подумайте об этом! Я надеюсь, что вы выиграете, поставив в лото или в телеигре «Квинто», а почему бы и нет? Можно договориться с нашими родственниками (или другими людьми), чтобы каждый из них дал денег! Ты знаешь, я много думала обо всем этом, и когда я лежала в кровати, с цепью на шее (перед тем, как я была спасена), я думала всегда, что в какой-нибудь день, или не знаю когда, я вас увижу! И я еще думала о прошлом, я вспоминала о разных вещах и о всяких глупостях, о всех тех случаях, когда я плохо с вами поступала или плохо вас ЛЮБИЛА! И я себе говорила, что если бы я осталась в живых, то это потому, что Господь дал мне второй шанс улучшить мою жизнь, сделать гораздо лучше и больше в том, как я живу, что говорю, что делаю, вот почему я полна добрых намерений в моей НОВОЙ ЖИЗНИ! Вместо того чтобы без конца ходить к своим подругам, я бы лучше пошла навестить бабулю, и чем оставаться одной дома после обеда, я бы тоже лучше проведала ее, я бы больше интересовалась своими родными, а также моей УЧЕБОЙ! Ты знаешь, я много раз смотрела в свой табель и говорила себе, что я полный ноль, 1) потому что я недостаточно занималась, 2) потому что я не доставляла вам удовольствия, возвращаясь домой с хорошим табелем, и 3) потому что я недостаточно вас слушала (к сожалению), а слишком много играла. И теперь я решила попробовать закончить школу так же блестяще, как это сделала Нанни и как наверняка сделает Софи. Я даже хочу кое-что попросить тебя, мама: когда ты будешь здесь, пожалуйста, повторишь со мной все уроки, как в начальной школе? Я думаю, что это очень хорошо, чтобы все запомнить и не путаться, как с «Амбиориксом», — как мы смеялись тогда! И особенно серьезно я вам обещаю (и это правда), что я буду не такой эгоисткой, например, буду давать свои вещи, буду всем помогать, буду более приветливой, и много чего еще… Я уверена, что вы заметите, как я изменилась, и это нормально после всего, что мне довелось пережить, мое разбитое сердце снова восстановится очень быстро с вашей помощью и вашей любовью…

Очень прошу тебя, подумайте хорошенько, но… не очень долго, потому что я распускаюсь иногда…

Я тебя люблю.

И еще, мама, кто будет меня лечить, если я заболею, если у меня возникнут проблемы с глазами, с зубами или с бородавками, или еще с чем-нибудь, это ты должна меня лечить и воспитывать. Я обещаю, что буду вас слушаться.

Возможно, я недостаточно показывала вам, что люблю вас, но, честное слово, я вас всех обожаю! Я обещаю часто выгуливать Сэма!

 

5. СЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ДЕНЬ

Между этим письмом и последним из найденных, датированным 8 августа, мое физическое состояние было хуже некуда. У меня открылось сильное кровотечение, и я испытывала очень сильные боли. Мне было больно лежать на боку, на спине, и если я пыталась лежать на животе, было то же самое. В этой комнате-голгофе, куда он все еще меня таскал, я старалась не поворачиваться с его стороны, я тянула нарочно за цепь, просто чтобы позлить его. Если бы у меня был тогда нож…

В качестве защиты он щедро пожаловал меня старыми плотными памперсами, которые мне совершенно не помогали. Я должна была менять их каждые полчаса. Я плакала совсем одна в тайнике, в этих душных стенах, лежа на этом проклятом матрасе, под колючим одеялом. Самым тяжелым для меня было то, что мне не с кем было поговорить. Я надеялась, что мама скоро получит это мое письмо, что она наконец-то поймет, что я уже больше не могла выносить это существование. Это чувство полной покинутости делало меня одновременно и агрессивной, и отчаявшейся. Я не смотрела на себя как на чудовище, но я больше себя не узнавала. Фотография на моем школьном удостоверении не имела ничего общего с тем, во что я превратилась. В самом деле, мне неприятно было на себя смотреть.

Насилие над девственностью девочки, еще не достигшей половой зрелости, и одержимость этого омерзительного монстра, который не соглашался оставить меня в покое, как он притворно обещал, придавали мне желание убить.

Иногда я говорила: «Все, довольно!»

Он отвечал или не отвечал, но если отвечал, то так:

— Да ладно, ничего тут серьезного…

— Нет, это очень серьезно…

Диалог глухих, который приводил меня к моему внутреннему монологу: «Ему плевать на мое состояние. Я могу истечь кровью, я могу сдохнуть, я могу вопить от боли, но это его не остановит».

— Прекрати орать! А то еще шеф услышит!

Однажды мне пришло в голову спросить его:

— Я могу досчитать до ста, и после этого все закончится?

Я торопилась, один, два, три, четыре… со всей скоростью… сто!

Как в прятки…

Наконец, он оставил меня в покое на несколько дней. Должно быть, мною уже нельзя было пользоваться.

Я боялась собственной смерти. Я старалась не думать, когда и как она произойдет, но иногда я говорила себе: «Если однажды этот тип убьет меня из своего пистолета, по крайней мере, это произойдет быстро». Я видела перед своим мысленным взором кошмарные картины каждый раз, когда он говорил: «Если только шеф узнает, что ты жива…» Подразумевались все грязные трюки, о которых он мне рассказывал, «с орудиями пыток, с лассо или ремнем».

Я даже не узнавала себя в зеркале, висящем в той грязнущей ванной комнате. Красные глаза, грязные, как мочало, волосы, и слезы, из-за пыли оставляющие следы на моих щеках. Помимо других развлечений он захотел отрезать челку, которая падала мне на лоб, и результат был ужасным. Я нарисовала свою голову, круглую, как луна, потому что у меня был вид клоуна с этой слишком короткой челкой. Один рисунок представлял идеал: «Волосы, остриженные папой или мамой».

Другой показывал полный провал: «Волосы, остриженные им…»

Я подобрала маленькую прядку, чтобы отправить ее в следующем письме, тщательно завернутую в листочек бумаги. Его уже давно раздражала моя челка, и он хотел остричь ее.

Я даже спрашивала мать, на отдельном листочке, о ее мнении по этому поводу и по некоторым другим также. Это было что-то типа вопросника, на который я заготовила заранее ответы «да» и «нет», которые я хотела бы получить с ее стороны на каждый поставленный вопрос, и ей надо было просто обвести слово. Подсознательно я не доверяла утверждениям этого негодяя в ответ на мои письма.

Он мне вернул вопросник, заполненный, очевидно, им самим.

Нашла ли она альбом с фотографиями моей собаки? Да.

Тетрадь со стихами? Да.

Подарки ко дню рождения? Да.

Коробки? (Что она положила в них?) На этот раз он не смог дать ответа.

Мишки и мои вещи? (Взял ли их кто-то из сестер?) Нет ответа.

Могу ли я смеяться?.. Да.

Рисунки? (Что она о них думает?) Здесь он постарался ответить, но это был почерк не моей мамы, а, очевидно, его собственный: «Они семпотичные» (Оставим без комментариев его так называемую образованность.)

Другие слова?

Тем же почерком он написал, что надо было сделать: «Да, надо обрезать волосы коротко».

Я была уверена, что это он сам отвечал вместо моей матери, я уже видела его почерк. Я не доверяла ему с тех пор, как он сказал: «Твоя мать сказала, что тебя надо лучше мыть…»

Мама никогда бы не сказала ничего подобного. Она знала, что я прекрасно мылась и одна, и что касалось телесной чистоты, понятие об этом у этого негодяя не имело ничего общего даже с простейшей гигиеной. То же самое по поводу бассейна. Он мне рассказывал: «Они чудесно там проводят время!» Этот бассейн ставился прямо на землю, он служил только в летнее время и был установлен специально для меня. К чему бы они стали устанавливать его в саду, если меня там не было?

И наконец, что касалось волос, это тоже не стыковалось. Просто-напросто потому, что моя мама никогда не требовала, чтобы я их стригла или нет. Если бы она отвечала сама, то написала бы: «Делай, как ты захочешь», или совсем бы ничего не написала.

Странно, хотя я не доверяла его ответам на такого рода детали, я продолжала безоговорочно верить в сценарий, который он выдумал. Но он был хитрый: с той поры он получал ответы на подобные вопросы «по телефону». По его мнению, это было более осторожным… Не помню, воспользовался ли он этим аргументом, чтобы объяснить, почему ответы написаны его почерком, и даже не помню, задала ли я вообще этот вопрос. Я была совершенно больной.

— Твои родители тебя больше не ищут. Они не заплатили, поэтому справедливо полагают, что тебя уже нет в живых!

— Нет, это невозможно.

Если этому типу и удалось так завладеть моим сознанием, это потому, что я, со своей стороны, была уверена, что мои родители боятся, что всей семье угрожают смертью. Я была убеждена, что они меня не ищут, но не могла поверить, что они считают меня мертвой. Тем более что он позволял мне писать им, а я получала так называемые ответы от них, значит, они знали, где я была! Этот мерзавец незаметно подводил меня к отчаянию. Тем более что мои отношения с моей семьей, особенно с мамой, были не такими теплыми, на мой взгляд.

Дети очень быстро начинают чувствовать себя виноватыми, и когда она как-то раз в шутку сказала: «О, когда ты родилась, это была катастрофа!», я для себя сразу поняла это так: «Ну вот, я не должна была родиться, я всех только раздражаю».

И то же самое я чувствовала, когда мама выражала свое предпочтение одной из моих старших сестер, которая всегда все делала правильно, а я же была несносной девчонкой, которая таскала из школы одни плохие отметки по математике.

А если я отказывалась подмести пол или вымыть посуду, то и вовсе становилась чертенком!

Я писала ей: «Я не буду делать того, не буду делать сего, я буду хорошей, я буду обращать внимание на то и на это…» И когда этот монстр внушал мне: «Они тебя считают умершей», в моей детской голове проносилось: «Ну вот и все, меня все бросили, одной меньше!»

И это была лишняя пытка для меня.

Но в другие моменты я пыталась избавиться от этих мыслей: «Нет, это невозможно, я не могу в это поверить!» Однако в следующую секунду надежда рушилась, чтобы воспрянуть опять через какое-то время. «Это возможно, вот доказательство! Дни проходят, а я все еще здесь… Нет, я в это не верю. Он ведь сказал, что звонил им!»

В тот период я не знала, что делать, чтобы сопротивляться таким же способом, как вначале. Я была надломлена. Я находилась там более двух месяцев и сейчас была в таком состоянии физического поругания, что мне было все труднее и труднее сопротивляться и досаждать ему. Порой, когда он спал, во мне возникало неповиновение…

«Если бы я смогла пойти за пистолетом, который он мне показывал, если бы я сумела им воспользоваться, я бы его убила». Но безумная эта идея тотчас же улетучивалась, ведь я была привязана.

Часто, когда мы ели и я держала в руке вилку, я говорила себе: «Я бы воткнула эту вилку в твою рожу, сволочь!» Эта вилка тоже становилась навязчивой идеей, но я не знала, куда именно ее воткнуть.

Запертая, одинокая, с этим уродом, который целыми днями проделывал со мной самые ужасные вещи, я постепенно потеряла смысл жизни. У меня не было больше занятий. Меня ничего не интересовало. Мне осточертело писать. Да я даже не знала, о чем писать. Приставку Sega я, как мне казалось, в припадке ярости сломала в один из дней, хотя она все еще работала, но я уже была не в состоянии видеть эти картинки снова! Я прочитала все книжки, и даже чтение мне действовало на нервы, я читала, но ничего не воспринимала. Последнее время я становилась все более одинокой, он запирал меня в этой крысиной норе, а сам исчезал на много дней. Мне не осталось совсем ничего, за что я могла бы зацепиться, я говорила сама с собой, я смотрела на стены, на потолок, как будто я могла сквозь них просочиться.

Первая мысль, которая пришла мне в голову, когда мне стало совсем плохо, была такая: «Освободите меня, мы не скажем ничего шефу, я буду жить в другом месте, если надо… Предупредите моих родителей, чтобы они поменяли дом, мы переедем, совершим кражу со взломом, чтобы раздобыть денег и заплатить вам». Я представляла всякие глупости. Я не хотела больше оставаться там, с меня было довольно. Я уже ненавидела этого урода, а сейчас я питала к нему отвращение, потому что он оставлял меня одну, взаперти, я не могла даже иметь возможности поменять обстановку, поднявшись на этаж выше. В той комнате, где мы ели, атмосфера не была свежей, но это была хоть какая-то смена декораций. Разговоры наши не были разнообразными. Часто они вертелись вокруг одного и того же:

— Жратва отвратительная.

— Кончай привередничать, ешь что дают.

— Я хочу увидеть родителей!

— Это невозможно!

— Я не хочу подниматься в спальню! Я не люблю этого!

— Тем хуже для тебя.

В течение двух с половиной месяцев это отсутствие диалогов довело меня до отупения. И в конце концов я пришла к совершенно бредовой идее:

— Я хочу подружку!

— Но это невозможно!

Я подошла к последнему пределу моих возможностей выжить в этом аду. Писать я больше не могла, освободить он меня не мог, значит, мне нужен был кто-то, чтобы побыть вместе со мной.

— Мне не с кем даже поговорить, я не могу так! Дома у меня было полным-полно подруг! Я хочу хотя бы одну!

— Ты что, совсем не в себе! Не нужна тебе никакая подруга! — И он добавил: — И еще что? Может, пойти поискать тебе подружку в твоем квартале?

Я совсем сбрендила. И его ответ был логичен в какой-то мере, ведь не идти же ему, в самом деле, в район, где живут мои родители и где меня повсюду ищут. Преступник не возвращается в те места, где он совершил преступление! Однако же я в своем бредовом состоянии хотела именно одну из своих подруг!

Я не отдавала себе отчета. В моей детской голове это не было более безумным, чем попросить его: «Откройте мне дверь и дайте уйти».

И я настаивала, как я это делала всегда, я плакала:

— Я не привыкла сидеть взаперти вот так. Летом я всегда была на улице, я была в своем домике, я купалась в бассейне! И со своими подругами!

И тогда ему пришла идея заставить меня загорать, положив на двух стульях, голую, под этим крошечным окошком, выходящим на крышу. Чтобы я представила, что лежу на солнышке! Я ему сказала, что для этого не обязательно быть голой, потому что все равно нельзя загореть через стекло. Но этот извращенец настаивал на своем! И я должна была проделывать это пять или шесть раз.

Было очень неприятно и нелепо.

Но идефикс, чтобы заполучить подругу, не оставляла меня. Когда я снова об этом сейчас думаю, я говорю себе, что в эти последние дни заточения у меня в самом деле крыша поехала. Или же я моментально деградировала к пятилетнему возрасту! Мои речи сводились к следующему: «Мне скучно, мне все надоело, я не хочу оставаться одна… Если вы не хотите меня отпустить, то я хочу подругу!»

И это было так по-детски, как если бы малыш требовал что-то у своих родителей до тех пор, пока они не сдадутся.

Я не знала, что он похищает детей, этот монстр. Я считала, что я единственная, которую «спасли» и теперь «охраняют» от ужасной судьбы. Он мог бы привести мне в гости подругу! Кого-нибудь, кто придет провести со мной время, поиграет со мной, даже поспит со мной. Я никак не представляла, что и вторую будет ожидать та же судьба. Это ведь я была заложницей, и это мой отец причинил какое-то зло «шефу». А моя потенциальная подруга, она-то не будет иметь никакой причины, чтобы ее «наказывали». И потом, я в это все-таки не верила до конца. Ведь он продолжал мне говорить, что это невозможно.

В четверг, 8 августа, я написала свое последнее письмо в тайнике. Даже если они меня покинули, даже если они считают меня умершей, мне было все равно. Нужно было, чтобы я им писала. Я находила, что они не очень-то суетились ради меня и что они дали мне попасть в ту совершенно жуткую ситуацию, в которой я оказалась.

В этом письме я не показываю этого. Но горечь сквозит в нем.

Дорогие мама, папа, бабуля, Нанни, Софи, Себастьен, Сэм, Тифи и вся семья!

Я была очень рада узнать ваши новости. Я знаю, что он не мог говорить с вами очень долго по телефону, потому что ему не хочется неприятностей. В этом письме мне особенно не о чем рассказывать, потому что я вам писала совсем недавно. Я была рада узнать, что приехал крестный отец Софи, должно быть, ей это доставило удовольствие. Я знаю также, что Нанни успешно сдала экзамены, и я очень рада за нее, я поздравляю ее, потому что она этого заслуживает, и наверняка у Софи нет экзаменов, потому что она перешла в шестой! Интересно узнать, что получила в подарок Софи от своего крестного, и ты, мама, тоже, и Сэм. И хотелось бы, чтобы ты, мама, если у тебя будет время, рассказала господину, какие подарки вы получили. Я также знаю, что вы поставили бассейн и что вы пользуетесь теплой погодой, которая сейчас стоит. Надеюсь, что у вас светит солнце и вы хорошо проводите каникулы. Ты также сказала, мама, что он хорошо сделал, что лечил мою инфекцию. Но ты не знаешь, что он сделал мне очень больно, что из-за него у меня шла кровь. Да, конечно, очень мило с его стороны, что он позволяет мне писать вам, хотя это и рискованно для него. Но вы знаете, жизнь здесь совсем не является веселой и счастливой! В доме кругом грязь, я уже не говорю о ванной! (Нет даже коврика.) Ты знаешь, мама, я узнала, что ты выздоровела, но я очень боюсь из-за твоих слов: «Если бы у меня что-то было в другом месте, я бы уже ничего не сделала». Вот что меня пугает, ведь я так тебя люблю. Я рада, что Сэм и Тифи чувствуют себя хорошо, и я надеюсь, что у меня удалась редиска и что все мои цветы хорошо растут! Я довольна, что Софи возьмет Миозотиса и Марсю. Во всяком случае, я ей однажды сказала, что, если со мной что-то случится, она их сможет взять. Я также знаю, что папа взял мой радиобудильник, в котором надо заменить батарейки и открыть крышку корпуса, чтобы найти кнопочку для регулировки и настройки часов, будильника и т. д.

Я также рада, что вы все меня простили и желаете мне удачи. Надеюсь, что бабуля чувствует себя хорошо и что ее артрит пока не проявляется. Надеюсь также, что Софи была рада, когда я каждый день ходила навещать ее в больницу, когда ей делали операцию, и что я ее не слишком утомляла. Возможно, ей больше хотелось побыть со своими друзьями или одной, чтобы лучше отдохнуть. Вы знаете, что иногда мы ругались, ссорились, но в глубине души мы все-таки любили друг друга. Доказательство: если бы я не любила Нанни и Софи, я бы не беспокоилась о том, как Нанни сдала экзамены, и не проводила бы все послеобеденное время в клинике рядом с Софи. А если бы я не любила папу, зачем я тогда ходила бы наверх за его свитером или бегала за пачкой табака в лавку к Жозе! А если бы я не любила бабулю, стала ли бы я ей помогать, спускаясь за молоком или еще за чем-нибудь в подвал, и зачем бы я стала помогать ей, принося на подносе кофе или помогать ей развешивать белье и собирать его в корзину, когда начинался дождь! А если бы я не любила тебя, мама, почему же я ходила в подвал то за маслом, то за уксусом, то за бутылкой лимонада, то еще за чем-нибудь? Почему же я ходила в Баттар, в булочную для тебя, а также гладила носовые платки и другие вещи и поднимала наверх выстиранное белье, корзину или еще что-то? А также зачем же я тогда делала тебе массаж ног между пальцами (маленькими ножиками, как мы говорили), когда ты сильно уставала, и мы поэтому все рано укладывались спать? Почему же я все это делала, если не любила вас? Возможно, вы смирились с тем, что больше никогда меня не увидите, но неужели вы не думаете обо мне? Я еще вот о чем иногда думаю: я знаю, что не всегда была с вами доброй, что я была злой и эгоистичной, но, в конце концов, можете ли вы мне сказать, почему я оказалась здесь? Ведь, в конце концов, я ничего не сделала этому «шефу». И я не понимаю, почему мне приходится за это расплачиваться. Мне очень жаль, что приходится говорить вам об этом после всего, что вы сделали для меня, но абсолютно необходимо, чтобы вы меня вытащили отсюда. Я очень грустная и несчастная, и мне вас страшно не хватает, и вы знаете, что это правда! Во-первых, я хочу вернуться домой, потому что я хочу вас всех снова увидеть. Во-вторых, я хочу вернуться домой, потому что здесь мне не место, мое место среди вас, с моей семьей и друзьями, а также потому, что я не хочу больше находиться в этом логове! И в-третьих, он делает мне очень больно… […]

…Кроме того, я не хочу расти здесь, потому что двенадцать-тринадцать лет — это время, когда все начинается, и я не хочу, чтобы месячные начались у меня здесь, потому что те гигиенические прокладки, которые он мне дает, разваливаются через несколько минут. В предыдущем письме я уже говорила вам про хлеб, но это не такой вкусный хлеб, как пекут в булочной Де Роо или у Маеса, этот хлеб сделан машинами или не знаю как. И я ем не масло, а маргарин! Я уже вам говорила, что он уезжал в командировку и вот это случилось! Он уехал 16 июля и вернулся 23 июля. Но это был плохой сюрприз для меня! Потом он уехал 1 августа и до 5 августа, а пятого снова уехал и вернулся только 8 августа. И восьмого он опять уехал и — до какого? (Пока не знаю, потому что сегодня 8 августа.) В конце концов, все, на что я надеюсь, — что у вас все в порядке, что вы хорошо проводите каникулы, но простите меня, я не могу запретить себе смотреть на мой будильник и плакать о вас.

Я вас всех обожаю, честное слово.

P. S. На отдельных листочках я вложила кроссворд для Софи, шарики от ручек (смотри маленький пакетик), а также стихи, которые я написала сама и без посторонней помощи! Также рисунки и главные солецизмы и варваризмы, которые я переписала из словаря, который он мне дал (он совсем маленький и плохой, там почти нет слов!). Волосы, которые я вложила в листок, — не те, которые я сама отрезала, а те, что отрезал он, — он остриг меня как клоуна, и даже еще хуже, чем когда меня стригла мама, посмотрите на нижний рисунок, и вы поймете сразу, на что похожа моя голова!

Я целую вас тысячу раз, я вас всех обожаю.

Кроссворд не такой хороший, как я сделала для Софи, но я старалась изо всех сил.

Он наверняка позвонит дней через двадцать!

N. В. Он говорит, что я могу называть его на «ты», но я предпочитаю не слишком к нему привязываться!! Забыла вам сказать, что, когда он уезжает в командировку, я имею право на кофейник, чтобы нагреть воды и сделать кофе (это растворимый кофе, и не такой вкусный, как дома, но вкусный!).

Уезжая, он доверительно сказал мне: «Привезу тебе подругу…»

Я ему не поверила. Если бы он мне сказал: «Открывай дверь и иди домой», я бы тоже не поверила. В тот момент я видела себя потерянной, запертой в той норе по меньшей мере лет на десять! Мои родители что-то не очень обращали внимания на то, что я писала в предыдущих письмах, я могла чертовски страдать, но от этого ничего не менялось.

Он вернулся 8 августа вечером. Я отметила этот день новым скорбным крестиком в своем календаре. 9 августа я его не видела, судя по всему, он уехал. 10 августа он пришел за мной в подвал. Я думала, чтобы идти есть, но, когда мы поднимались по лестнице, он объявил: «Твоя подруга здесь, можешь скоро на нее посмотреть».

Я была как громом пораженная! Буквально обезумела от счастья, настолько присутствие кого-то еще в этом доме казалось мне чудом. Разумеется, мне захотелось увидеть ее немедленно!

«Нет, нет, сначала пойдешь позагораешь, а потом увидишься с ней».

Этот идиотский ритуал и так меня выводил из терпения, а в тот раз хуже обычного.

Когда он наконец-то отвел меня на второй этаж, я на лету подхватила свои шортики и скорей надела их прямо на лестнице, чтобы не быть совсем голой перед «подругой». Я не могла даже найти свою рубашку! Я была совершенно не в себе.

Я не хотела, чтобы, увидев меня, она спросила себя, в какой сумасшедший дом она попала. Что это за дом, где девочки ходят голые?

И наконец-то я увидела другую девочку, привязанную к кровати, и под простыней было видно, что она была голой, как я тогда. У меня было впечатление, что я это уже видела… Она не была в нормальном состоянии, он попытался ее разбудить, чтобы она меня увидела:

— Представляю тебе твою подругу!

Я была слегка озадачена.

— Кто это? Как ее зовут?

Я думаю, что он ничего этого не знал…

Во всяком случае, он не ответил. А я была одновременно и довольна, и смущена. В тот момент я не знала, откуда она взялась, я сама даже представления не имела о том, что похищена, а не «спасена». Значит, он не вырвал эту девочку из семьи! Я-то полагала, что он пойдет за кем-то, кого знает, скажет, что он ищет подружку для одной девочки, которой очень скучно в одиночестве…

И потом в моих глазах эта картина приобрела реальные очертания. Кровать, цепь на шее… Все ко мне медленно возвращалось, как будто я наводила резкость на мутное воспоминание. Да, в самом деле, там кто-то был, «подруга», это было правдой, и в то же время… меня пронзила чудовищная мысль: «Но что же я попросила! Что же я наделала?»

Я внимательно на нее смотрела и видела саму себя. Эта простыня, эта цепь, это голое тело под ней… это была я. И мне захотелось исчезнуть. Но вместо этого я сказала:

— Здравствуй… Как дела?

Я не знала, что еще сказать. У нее был такой вид, словно она была пьяная. И кроме того, я была смущена присутствием монстра, который стоял и слушал.

Она спросила меня:

— Как тебя зовут?

— Сабина.

— Сколько времени ты здесь находишься?

Я опустила глаза. Я боялась называть количество дней перед ним; этот срок мог стать для меня приговором, и я часто думала об этом. Если однажды он посчитает, что я нахожусь здесь слишком долго и что я ему уже мешаю, он освободится от меня не моргнув глазом.

Поэтому я шепнула совсем тихо:

— Уже семьдесят семь дней…

Она опять заснула. Она была здесь со вчерашнего дня, но я ничего не знала.

 

6. ВОСЕМЬДЕСЯТ ДНЕЙ

— Ты хочешь, чтобы я ее разбудил?

— Нет.

Он отвел меня в тайник и сказал, что тогда он даст ей поспать.

Мне было страшно. Я не ожидала, что встречу свою подругу в первый раз, привязанную, как и я, за шею к кровати этого мерзавца, и что я окажусь, как и всегда, взаперти в моем застенке. Откуда она взялась? Я не хотела, чтобы он ее будил, потому что мне было страшно узнать правду. Если он похитил ее, как и меня, и ее родители заплатят за нее выкуп, она вернется домой, скажет, что видела меня, и тогда он меня убьет.

11 августа он дал мне подняться наверх, чтобы поесть. За столом мы сидели втроем. Я надеялась поговорить с ней, но она чувствовала себя ничуть не лучше, чем накануне, да к тому же он все время был начеку и следил за нами, поглядывая глазами садиста. Она отказалась есть готовое блюдо, которое он, по своему обыкновению, разогрел в микроволновке. Она съела только кусочек хлеба, и взгляд ее блуждал в пустоте. Она все еще находилась под воздействием наркотика. Ситуация становилась для меня все более и более странной. Глядя на нее на той кровати, вчера я говорила себе: «Черт возьми, с ней то же самое, что и со мной! А ведь это я попросила подружку, и он ее так же раздел и привязал! Что он с ней уже сделал?» Но в то же время я была так рада, потому что уже не могла больше выносить этого типа! Наконец-то у меня был кто-то, с кем я могла поговорить. Я отодвигала пока вопрос о моей ответственности, запутавшись в психологических махинациях своего сторожа. Но я должна была ждать, пока она придет в себя, и тогда этот идиот спустит ее в тайник. Вот тогда я смогу спокойно поговорить с ней. Для меня это было важнейшее событие, кусочек голубого неба в моем беспросветном отчаянии. Мрачное будущее, которое ждало меня в обществе этого типа, понемногу просветлялось. Мы будем вдвоем, он пообещал увеличить «полезную площадь» тайника, вынести весь хлам, сложенный с другой стороны. Он даже пообещал нам раковину!

А пока он заставил меня вымыть весь дом. Снабдив меня ведром, грязной тряпкой и средством для мытья посуды, он велел мне вымыть ванную, среднюю комнату, где мы ели, и переднюю. Я уже когда-то делала подобную уборку, не помню когда. Было настоящее наводнение и грязь повсюду. Он обзывал меня «принцессой», потому что я жаловалась на грязную тряпку. Этот тип был такой же грязный, как и его тряпка. С тех пор как я там находилась, он ни разу не дал мне возможность вымыть тайник, который до такой степени вонял плесенью и был таким пыльным, что у меня был постоянно заложен нос. Но зато, по крайней мере, мне удалось вытребовать у него капли для носа.

Я опять спустилась в свою крысиную нору. Моя «подруга» осталась с ним. Он хотел, чтобы она ходила по дому голая, но она потребовала свою одежду, и он в конце концов уступил.

В понедельник, 12 августа, я записала в своем календаре: «Подруга». Он привел ее в тайник.

Тяжелая дверь закрылась за нами, и она огляделась вокруг еще затуманенным взглядом. Мне было велено предупредить ее о том, как мы будем здесь существовать. Но прежде всего я предложила ей поесть. Она опять отказалась.

— Я боюсь, что он накачал меня наркотиком.

— Поешь все-таки, мне кажется, ты совсем ничего не съела.

— Да нет, я съела бутерброды, но основную еду есть не стала.

Она погрызла вместе со мной несколько «Ник-Наков», и я хотела предупредить ее о мерзостях, с которыми он наверняка будет приставать к ней, когда он за ней придет.

— Это уже было.

Она «принимала ванну» так же, как и я. Мне было трудно об этом с ней говорить, я не смела задавать ей много вопросов. Но, кажется, что я ее все-таки спросила, как она все перенесла.

— Я очень боялась, что он изобьет меня…

— Да ты с ума сошла! Он никогда меня не бил! Я орала как сумасшедшая, что это ненормально, что я не хочу, что мне больно!

— А я, когда тебя увидела, подумала, что ты избита.

У меня всегда были воспаленные, красные и опухшие глаза, потому что целыми днями я плакала. Болячки на теле не проходили. Поэтому у меня был вид, словно меня избили.

— Так, значит, ты уже давно здесь? И как, ничего?

— Если так можно сказать…

Я взяла свой календарь и показала ей, как я все отмечала в нем. Для меня было чрезвычайно важно как-то быть привязанной к невидимой жизни, которая продолжала свое течение помимо меня. Дни, когда у моей матери были выходные, день, когда я была в гостях у бабули. К сожалению, там были отмечены и дни, когда он уезжал, и буквы «В», символизирующие его возвращение.

— Я нахожусь здесь с 28 мая.

Она взглянула на меня внимательней. Она все еще была сонная, вероятно, ее накачали наркотиками гораздо больше, чем меня в тот день, когда меня похитили.

— Подожди-ка, как тебя зовут? Меня зовут Летиция.

— А меня Сабина. Я говорила тебе наверху…

— Сабина? А фамилия?

— Сабина Дарденн.

— Точно, я тебя видела.

— Но я тебя, во всяком случае, не видела никогда. Я уверена. Ты откуда?

— Я живу в Бертри, на юге Бельгии.

— А я в другой стороне, в Турне. Мы не знакомы…

— Да, да, я тебя видела! По всей Бельгии развешаны объявления о твоей пропаже. Твои родители ищут тебя как сумасшедшие!

— Да уж, не слишком-то сильно они меня разыскивают! Сегодня уже семьдесят восьмой день, как я здесь…

— Да нет, они тебя ищут! Я не могла ошибиться, это точно ты! Если я узнала тебя по твоей фотографии, значит, они точно тебя ищут!

Я не верила. Мои родители не могли искать меня, потому что они были в курсе! Потому что они не заплатили выкуп!

Она еще стала меня расспрашивать, как меня похитили.

— Я ехала в школу, и меня сцапали прямо с моего велосипеда. А тебя?

— А я была в Бертри, я пошла в бассейн с моей сестрой, ее приятелем и моими подругами. Поскольку у меня была менструация, я не могла плавать, моя сестра с приятелем отправились туда. Я побыла немного с ними, но мне надоело смотреть, как другие развлекаются в воде, и я ушла. Бассейн недалеко от моего дома, я пошла домой пешком. И там остановился грузовичок, один из парней спросил меня, что происходит в Бертри. Я сказала, что там проводится день на мопедах. Парни сделали вид, что не поняли. И в два счета я оказалась в машине.

— Через боковую дверь? Он тебя схватил?

Это был или он, или хмырь в кепке. Факт в том, что хмырь спросил ее о чем-то и сделал вид, что не понял. И когда она пошла своей дорогой, они подъехали и другой подобрался к ней сзади и схватил ее. Дальше все было, как и со мной. Кроме одного: чтобы перетащить ее в дом, они несли ее, завернутую в одеяло; она была слишком большой, чтобы поместиться в сундуке. Позднее мы узнали, что кто-то из соседей видел, как он тащил сверток, и он спокойно объяснил, что это якобы был его больной сын…

Полусонный рассказ Летиции и дальше очень походил на мою историю.

— Они дали мне лекарства, я их выплюнула, они мне дали тогда запить кока-колой. Я их опять выплюнула. Тогда он сказал мне: «Ну и хитрюга же ты!»

Он не видел, что Летиция выплюнула их прямо в бутылку с кокой. Он опять дал ей лекарства, затолкав их ей прямо в горло, и этот болван выпил то, что оставалось в бутылке. Когда он заметил, что жидкость пенится, было уже слишком поздно, он тоже все это проглотил.

— В третий раз он мне дал очень много. Я до сих пор нахожусь под их действием, даже сейчас…

Она говорила очень медленно. Иногда я ее спрашивала: «Ты хочешь бутерброд?» Она с сонным видом отвечала: «Нет». У меня голова работала очень ясно, я была вся в напряжении, а она как в тумане.

— А что ты делаешь целый день?

Он поручил мне объяснить ей, как функционирует тайник. Надо затаиваться, когда слышишь шум, отвечать только в том случае, когда он скажет «это я». Две лампочки, одна послабее, другая посильнее, которые надо выкручивать, чтобы погасить, этажерка, гигиеническое ведро, консервные банки, из которых надо было также пить сок, канистра с водой. Хлеб, который плесневел так быстро, маленькая кофеварка и растворимый кофе, который он давал время от времени, но не было сахара! Он был против, сахар полагался только ему, конечно же! Мне он давал изредка три огрызка сахара, и я должна была довольствоваться этим.

Летиция слушала меня пассивно. Но я все-таки была рада, что она проснулась, я столько времени ждала того, что смогу поговорить с подругой! Но было видно, что ей тяжело бодрствовать.

— Все-таки у тебя есть телевизор?

— Нет, это не телевизор, он работает только с игровой приставкой. Если бы у меня был телевизор, я бы могла узнавать новости. Но во всяком случае я знаю, что нахожусь в Бельгии.

Этот первый день вместе с ней не оправдал моих надежд. Она была наполовину сонная, ее серьезно накачали наркотиком. На следующий день она была не намного лучше, у меня было впечатление, что я говорю сама с собой.

Я показала ей свой портфель, который мне повезло сохранить, и мои уроки. Я ей сказала, что писала письма родителям.

— Ты думаешь, я потом тоже смогу писать?

— Знала бы ты, сколько я промучилась, чтобы наконец иметь возможность писать, я так здесь скучала, что мне было просто необходимо иметь кого-то, я хотела подругу…

В тот момент она не отреагировала. Она была в таком затуманенном состоянии, что даже не подумала сказать мне: «Ну и дура же ты, выходит, я здесь из-за тебя оказалась?»

Она мне рассказала, что он говорил ей: «Злой шеф желает тебе зла, а я тебя спас…»

— Мне он говорил то же самое!

Но я даже не задавала себе вопросов по поводу такого сходства. А ведь оно должно было навести меня на мысль, что этот мерзавец все напридумывал. Летиция кемарила остаток времени. Я скучала. Мне страшно хотелось выйти отсюда. Нам было тесно. Я сложила как могла все вещи в ногах и спрашивала себя, как мы сможем устроиться вдвоем в этой крысиной норе. Ведь я и одна тут задыхалась. Это заточение было пыткой. Я была еще ребенком, и мне была необходима свобода. Я хотела играть в мяч на улице. Бегать. Здесь я постепенно сошла бы с ума. А может быть, уже становилась полоумной. Грязь, мои омерзительные шортики, моя черная от грязи рубашонка. И этот электрический свет, который я никогда не выключала ночью, потому что безумно боялась темноты.

В какой-то момент я подумала, что вдвоем мы могли бы спастись. Когда я пыталась сдвинуть с места эту дверь, у меня не было больших сил, но мне все же удалось подтолкнуть ее настолько, что почти можно было просунуть голову. Вдвоем мы наверняка могли бы ее открыть. Но потом я разочаровалась в этой идее и даже не говорила о ней с Летицией. Он тогда страшно меня отругал, а если мы примемся за это вдвоем и нас постигнет неудача, он может по-настоящему взбеситься и отлупить нас. Летиция была крупнее меня, но я чувствовала, что психологически — возможно, из-за наркотика — она была менее выносливой, чем я, чтобы противостоять возможному избиению. Но даже если предположить, что нам удастся открыть дверь и мы сможем выскользнуть из тайника, остается лестница, закрытая на ключ дверь и две комнаты на первом этаже, через которые надо пройти к входной двери, также запертой на ключ. Все это, да при том, что мы не могли точно знать, не затаился ли он в каком-нибудь углу и не накинется ли он на нас со своей пресловутой «бандой шефа».

Я пыталась как-то получше обустроить наш быт в тайнике, но это было трудно осуществимо. Летиция все время лежала на матрасе полусонная, я не знала куда приткнуться. Там и для одной-то не было места, а вдвоем мы теснились, как сельди в бочке. Иногда она мне что-то говорила, и я все время ждала, раздумывая немного — но не слишком — над той глупостью, которую я совершила, попросив себе подругу. Я не знала, что он будет обращаться с ней так же, как и со мной.

Когда он спустился в подвал, то приказал мне:

— Так, ты останешься здесь!

Я слишком хорошо знала, что он будет с ней делать, но где-то в уголке моего сознания я говорила себе, что по крайней мере на это время он оставит меня в покое. Позднее я понимала, что в моем отношении было нечто мазохистское, когда я испытывала подобное облегчение, но за последние две недели я стала такой ненормальной и так намучилась… Он насмехался над моими страданиями, истекала ли я кровью или нет, кричала ли я от боли или нет, это чудовище все равно делало что хотело.

Я ждала, что рано или поздно он опять примется за меня, и поэтому маленькая передышка была мне очень кстати. Когда он приказал мне: «Ты останешься здесь», у меня чуть не вырвался вздох облегчения. Это грустно, но так было.

Потом я опять подумала о том, что мне сказала Летиция: «Я решила молчать…»

Ведь если она позволяла ему делать с собой что угодно, он мог вообразить, что она согласна! Этот болван не видел дальше своего носа, он был способен ей поверить! Как будто можно быть с этим согласной! Я его ненавидела, это жалкое ничтожество. Я надеялась, что Летиция не будет скрывать своего отвращения.

Вернувшись, она ничего не сказала. Я видела по ней, что сейчас не время говорить об «этом». Я не смела задавать ей вопросы. Я подумала: мы выносим эти муки как можем, мы вопим, мы отбиваемся, но все равно ничего не меняется! И потом он был вполне способен ударить ее, да и я сама, в конце концов, тоже боялась, когда он начинал злиться, стучать по столу и замахиваться на меня рукой: «Ты заткнешься когда-нибудь?»

Летиция начала просыпаться по-настоящему где-то на четвертый-пятый день, 14 августа, как мне кажется.

Она захотела есть. Кроме бутербродов и нескольких «Ник-Наков», она ничего не съела с самого своего появления здесь, потому что боялась, чтобы ее еще больше не напичкали наркотиками. Она только-только начала оправляться от них.

— Можно поесть консервов?

— Ну рискни, приятного аппетита. Во всяком случае, я их есть не могу.

— Попробую фрикадельки в томатном соусе.

Она съела только половинку фрикадельки, но в холодном виде это было ужасно противно.

— Никак нельзя разогреть их в кофеварке?

— Да нет, тут ничего не приспособлено, чтобы можно было разогреть, придется тебе есть холодное. Запивай соком или чем-нибудь другим, что идет с консервами. Хлеб тут плесневеет на второй день, и его уже не поешь. Ты можешь погрызть «Ник-Нак», попить воды или молока… при условии, что оно не прокисло. А если он уходит из дома, то приходится питаться так не один день.

Мы не слышали сверху никакого шума — полная тишина. Летиция сказала мне, что он похитил ее 9 августа. Накануне он еще измывался надо мной. Этот монстр никогда не оставался слишком долго без своих зверств. Он заставил проглотить Летицию противозачаточные таблетки с просроченным сроком действия; похоже, у него был целый склад лекарств.

Он поместил ее в тайник вместе со мной 12 августа и из-за этого отнял у меня свой радиобудильник. Теперь я даже не могла послушать хоть немного музыки! Когда я находилась одна, я даже немного напевала. Но потом я очень переживала и плакала одновременно… и тогда я выключала музыку, а когда я включала ее снова, все опять повторялось. Я очень опасалась, что батарейка в моих часах сядет и тогда я потеряю счет времени.

Итак, 12 августа он приходил за Летицией, и с тех пор как он вернул ее в тайник, его не было.

Тем лучше для нас, если только он не укатил в свою командировку, а мы даже не потребовали у него дополнительного запаса продуктов. Надо было довольствоваться тем, что оставалось из консервов и хлеба. Но на сколько времени? Нас было двое, а канистра с водой была одна и было одно гигиеническое ведро. Нечем было умыться. Но его эта сторона вообще не заботила. Этот тип был чудовищно омерзителен.

Мне становилось уже странно, что он не спускался за нами. Ему постоянно было «нужно», и он буквально дня не мог провести, чтобы не лезть ко мне. Я полагала, что и с новенькой он будет вести себя так же. Я сказала это Летиции. Это было странным.

Да, но странным уж наверняка этот день был для него! Он был задержан 13 августа, но мы об этом ничего не знали. Самое потрясающее было то, что один жандарм даже в тот день провел у него в доме обыск, но ничего не нашел. Что касается нас, то мы ничего не слышали. Летиция спала, я, должно быть, тоже задремала, да даже если бы мы и услышали малейший шум, мы бы не шевельнулись, ни одна, ни другая, до тех пор пока не услышали бы голос кретина с его невыносимым, режущим слух акцентом: «Это я…»

Бедный жандарм ругал себя потом всеми словами. Он так переживал, что даже плакал на процессе. Он сделал свою работу, осмотрел дом с верхнего этажа до подвала, и я ручаюсь, что вряд ли кто-нибудь смог бы обнаружить без специального оборудования потайную дверь за привинченным к стене стеллажом, нагруженным двумя сотнями килограммов. Если бы этот тип заговорил сразу, Летиция наверняка бы меньше страдала, тем более что он изнасиловал ее в первый же день. Что касается меня, с точки зрения моего тогдашнего состояния двумя сутками меньше, двумя сутками больше — это не имело особенного значения… Я абсолютно не ставлю это в упрек тому бедняге жандарму.

Во второй половине дня 15 августа, насколько я могла свериться с моими часами, я поставила заранее крестик напротив даты, как я это часто делала, когда он не приходил, чтобы нас донимать, и я говорила себе, что в такой день у нас передышка, выигранная в этой ежедневной подлой войне. У меня никогда не было надежды, что когда-нибудь я доживу до перемирия.

Еще один день. Итак, я здесь уже восемьдесят дней и столько же ночей. Кроме одной…

Мы должны были есть наши вечные «Ник-Наки», или мне опять надо было показывать ей мои рисунки и школьные уроки, я больше не знаю.

Мы улеглись, чтобы поспать, и тесно прижались друг к другу на гнилом матрасе шириной девяносто девять сантиметров, и вдруг услышали шум.

— Ты слышишь шум?

— Да, что это такое?

— Возможно, он там с шефом и его приятелями.

Она была в курсе, как и я, что для «шефа» мы были как будто мертвые, а этот негодяй нас защищал. И для нее тоже он стал защитником! Не знаю, сколько времени она бы в это верила, но это было так.

— Приготовься спрятаться под одеялом. Мы сможем выйти только тогда, когда он скажет, что это он.

После этого мы услышали, как кто-то спускается по лестнице в подвал.

На этот раз опасность приближалась.

— Слишком шумно, я никогда не слышала столько шума, это ненормально, нам надо спрятаться…

Мы различали мужские голоса, которые раздавались повсюду, но разобрать четко, что они говорили, было невозможно.

Мы были страшно напуганы, мы дрожали под одеялом. Летиция еще продолжала находиться под остаточным воздействием препаратов, поэтому ее стресс был еще сильнее. Она вообще ничего не могла понять, кроме того, что нам грозит смертельная опасность. Мы еле слышно переговаривались под одеялом.

Я соображала все абсолютно четко. Я не собиралась напускать на нее испуг, я, наоборот, как могла, старалась успокоить ее, хотя сама тряслась от страха. И это было нелегко, но я была «старожилом», и именно мне надо было отслеживать опасность и напряженно думать.

— Как ты думаешь, кто там?

— Послушай, я здесь уже два с половиной месяца, мне уже нечего терять, да и впереди мне ничего не светит… Или они пришли забрать нас обеих, и я не знаю, что они с нами сделают, или же если им нужна только одна, то это должна быть я. Они пришли меня убить. Будем ждать.

Я думаю, что между нашими телами не было ни миллиметра расстояния, мы дрожали и в то же время все сильнее прижимались друг к другу, лицом к лицу, чтобы можно было перешептываться.

Сначала мы услышали звук передвигаемых по подвалу кирпичей, затем услышали, как снимали со стеллажа бутылки и бидоны. На этот раз я испытала настоящий страх, который нельзя побороть. Это был страх смерти, которая приближалась ко мне. Я прошептала Летиции:

— Их много, я боюсь. Я никогда такого не слышала. Они сдвигают бутылки, они сейчас откроют дверь.

Однако мы услышали его голос, который, как обычно, сказал:

— Это я! Я пришел.

Дверь тяжело заскользила, она открылась ровно настолько, чтобы мы могли пролезть, и вот тут меня охватил ужас. Он стоял на ступеньке, как раз в том месте, где обычно он ждал, пока я выйду, но позади и вокруг него было полно народу. Я обезумела от страха и ударилась в панику.

— Я не хочу выходить, я не хочу выходить, кто все эти люди?.. Вы пришли нас убить, я не хочу выходить… — И сказала Летиции: — Посмотри, он сказал, что это он, но мы не знаем, кто все эти люди.

Но Летиция очень быстро узнала одного из них:

— Вон тот! Того я знаю, да, я его знаю! Он работает в Бертри! Я его знаю, это полицейский! Не бойся! Выходи!

В тот момент мы обе были уверены, что наш «спаситель» сам пошел за жандармами или же что он повел себя как смельчак, короче, нашел способ нас освободить… Я все еще колебалась, не зная, что подумать. Неужели правда? Неужели нам можно выйти отсюда?

Я даже спросила его, могу ли я взять цветные карандаши, которые он имел «любезность» мне подарить, Летиция попросила взять еще что-то, не помню что. Он ответил:

— Да, можешь взять их. Да, можешь.

Тогда, как идиотка, я сказала ему: «Спасибо, месье», — и проскользнула в узкий проход, да еще, как последняя дура, поцеловала его на прощание. То же сделала и Летиция.

И меня бесит с тех пор, что ведь я наивно верила до самого конца, что это ничтожество, этот недостойный названия тип, эта мразь имел смелость сдаться властям. Да, как мне кажется, он даже не знал, что это такое — смелость. Но в тот момент я думала — в тот момент события развивались стремительно — что-то в этом роде: «Он так запутался во всей этой истории, не знал, как из нее выйти, вот он и позвал полицейских… Спасибо ему…» Если бы только я могла плюнуть ему в рожу в тот день! Как подумаю, какую возможность я упустила!

Мы оказались в объятиях разыскников совершенно случайно. Мне кажется, что я вцепилась в полицейского Мишеля Демулена. После процесса, уже много лет спустя, он мне говорил: «Ты не хотела меня отпускать, ты вцепилась в меня, как клещ…»

Но я не очень хорошо это помню.

Мы обе под одеялом, дрожащие от страха, эта дверь, которая приподнимается, все эти незнакомые люди… мне показалось, их там целая шайка! И потом, как на ускоренном изображении, я проскальзываю под дверью и бросаюсь в объятия первого попавшегося полицейского, чтобы уже не отпускать его.

Летиция попала в руки Андре Колена, того самого, которого она, к счастью, узнала, потому что он был из ее квартала. Он дал ей свой платок, и она расплакалась в него. А меня с этого момента охватило какое-то безумное возбуждение. То, что я знаю точно, — это то, что я хочу немедленно выйти отсюда! Мне было наплевать на все остальное, я полагаю, что эмоции от этого освобождения были столь же сильными, что и страх несколько минут назад. Это было так внезапно, этот переход из мерзкой крысиной норы, где я корчилась восемьдесят дней, к солнечному свету!

Мне казалось, что я упаду в обморок, выйдя наружу. Я не вдыхала свежего воздуха так долго. И я говорила, говорила… как сумасшедшая: «Я так рада! Неужели это правда? И я вернусь домой? Это точно? Я увижу своих родителей? Я увижу свою маму?»

И там у меня уже не было страха. Я дрожала от возбуждения, от радости, от облегчения, я плакала, я была в эйфории. Я даже молола какой-то вздор, не веря до конца в то, что со мной произошло. Это не шутка? Это не сон? Это правда?

Я поехала на машине с моими цветными карандашами в жандармерию Шарлеруа, и притом на всей скорости. Должно быть, я оставила их где-то на сиденье, эти карандаши, или в жандармерии. Не знаю, что с ними случилось, но точно помню, как они были зажаты в моей руке.

Я была одета в маленькие шортики и грязную рубашонку, волосы в полном беспорядке. Я ликовала!

В машине один из дознавателей сказал, глядя на меня: «Да, сумасшедшая история!»

Он был так удивлен, что обнаружил меня там! Ведь в тот момент жандармерия разыскивала Летицию. Они даже не рассчитывали найти меня живой после такого долгого срока. Выходит, благодаря похищению Летиции и быстрому розыску, который был проведен, я вышла оттуда живой. А ведь рано или поздно я бы ему надоела.

Он собирался так и проводить остаток своей жизни, этот тип, недостойный быть названным даже червяком, приобретя привычку похищать парами маленьких девочек или подростков. Я не следователь, но modus operandi, как это называется по-латыни, его образ действия был одним и тем же. И он доказал это по крайней мере дважды.

Перед нами были Ан и Ээфье, Жюли и Мелисса.

Не собираюсь снимать с себя вину за то, что требовала «подругу», написав про это. Я в самом деле требовала эту подругу в детской наивности своих двенадцати лет, в том безумии, которое начинало развиваться во мне в обстановке чудовищной изоляции, в которую он меня поместил.

Я уверена, что монстр таким образом подготовил для себя замену. Я уже была непригодна для использования. Летиция должна была стать следующей.

Только получилось вот что. Возможно, я поторопила события. Или у него уже была эта идея, это не важно. Главное то, что в день похищения Летиции его ржавый фургон был наконец-то замечен. Сначала первым свидетелем: одна женщина у своего окна обратила внимание на адский шум, который производила его дырявая выхлопная труба.

Для торговца железным ломом, за которого он себя выдавал, заменить ее было не так уж сложно.

Затем он был замечен еще одним свидетелем, который описал тот же ржавый грузовичок, белый и дребезжащий, «рено-трафик», с окнами, залепленными самоклеящимися картинками. Парень запомнил номер машины. И по этим сведениям жандармерия нашла счастливого обладателя этого металлолома, сексуального маньяка-рецидивиста, бывшего заключенного… Марка Дютру.

Его схватили внезапно, как мне сказали, в саду собственного дома, с женой, и тотчас же надели наручники, — надеюсь, на это понадобилось меньше времени, чем ему, когда он сдернул меня с велосипеда два с половиной месяца назад.

Но, находясь в помещении жандармерии Шарлеруа, я еще не знала о том последнем слове в этой истории. Я была все еще потрясена, но мой мозг работал ясно.

Нас спросили, не нужно ли нам показаться врачу. Я отказалась, я не была больной!

— О, нет! Я хочу есть, хочу пить и хочу помыться. И снять полностью эти отвратительные шмотки. И еще я хочу видеть своих родителей!

— Твоего отца только что предупредили, он уже в дороге, мы сказали ему, чтобы он привез тебе одежду.

Моя реакция удивила следователей. Мне позже сказали, что я «вышла из этого» с поразительной для моего возраста бодростью духа. Это возможно. Я не отдавала себе отчета, но всегда была очень нетерпеливой!

Единственное, что я хотела, — это вернуться домой, вот и все, и как можно скорее.

Но надо было ждать, мои родители жили далеко отсюда. И мне так хотелось, чтобы события мчались быстрее. Я была по-настоящему счастлива!

 

7. ТРИУМФАЛЬНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ

Передо мной стояла чашка какао и вафли. В автомате, находившемся в здании жандармерии, набор продуктов был невелик, и мне выбрали самое калорийное.

— Познакомься со следователем, который будет вести дело.

Я посмотрела на этого человека с удивлением. Что еще за следователь? Какое он будет вести дело? Я совсем растерялась.

— Вы следователь?

— Да!

Я повернулась к жандарму:

— Ха! Так на нем гавайская рубашка!

Я никак не ожидала увидеть следователя, да еще в такой легкомысленной одежде. Следователь Коннеротт был одет так, словно только что вернулся из отпуска. Никто не рассчитывал найти меня в живых после исчезновения на два с половиной месяца. Дознаватели смотрели на меня, словно я выскочила из шкатулки с сюрпризом! Я никак не могла понять, почему они так поражены. По всей Бельгии были распространены объявления о моем розыске с фотографией и снимком моего велосипеда, но я об этом ничего не знала. Я даже не поверила Летиции, когда она сказала мне: «Тебя разыскивают». И я к себе это никак не могла применить. Все смешалось. Я была на свободе, но не знала, как и почему. В моей голове продолжал действовать сценарий, который вбил туда этот негодяй. Не знаю, что было в голове у Летиции, не знаю, как она воспринимала все это со своей стороны, но, поскольку мы обе сказали «спасибо» этому маньяку, да еще поцеловали на прощание в щеку, сыщикам было совершенно необходимо просветить нас как можно быстрее.

Не помню точно, какую терминологию они использовали, но речь примерно сводилась к следующему: «Он рассказывал вам небылицы. Он принуждал вас. Он не был вашим спасителем. Его уже давно подозревали, это рецидивист, у него очень плохое прошлое. Сейчас он в камере по соседству».

Эта фраза «он принуждал вас» пронзила мое сознание, как отравленная стрела. Карточный домик рухнул. Я наивно верила, что этот садист не лжет. Он вверг меня в такой животный страх за мою жизнь, за жизнь моих родных, он делал со мной «это», просто-напросто чтобы причинить мне боль?

И еще раз их поразила моя реакция.

— Ах так? Он рядом в камере? Я хочу его видеть! Я хочу сказать ему все, что о нем думаю!

— Нет, нет, успокойся!

— Я ему верила, как последняя дура. Я даже сказала «спасибо» этому грязному подонку!

Это было самое худшее. Если бы я могла повернуть вспять все события, я бы стерла это идиотское «спасибо».

Я была вне себя от ярости, готовая вцепиться в него, если бы полицейские разрешили мне это сделать. И я бы точно обозвала его «безмозглой тварью».

Если бы я могла сказать ему в тот момент: «Ты хорошо надо мной поизмывался, но посмотри, что будет сейчас! Теперь ты будешь гнить в тюряге, ты рад?» — то мне было бы легче. Я была в форме, даже немного чересчур, и переполнена через край волной происшедших событий. Но мне было всего двенадцать, и у меня был отвратительный характер. И я реагировала точно так, как если бы моя школьная подруга сделала мне какую-нибудь подлянку. Я хотела оскорбить этого садиста, высказать ему все в лицо и по-своему рассчитаться с ним!

Я была в бешенстве и в эйфории одновременно. Я не знала, плакать мне или смеяться. У меня в голове был полный сумбур. Я думала о том, что я буду делать в ближайшие дни дома, как я буду вести себя с родителями, в школе, занятия в которой начнутся через две недели. Я вернусь домой, это замечательно. Но родители, семья? Они должны скоро приехать! Что они скажут? Что я буду им рассказывать? Я ведь все им объяснила в письмах, получали ли они их?

Мне было трудно годы спустя анализировать те чувства, которые обуревали меня тогда. Чувство вины, стыд за то, что пришлось вынести, гнев, счастье от обретенной свободы… там была такая адская смесь, которая мешала мне трезво смотреть на вещи. Я реагировала как могла на все эти противоречия, то есть инстинктивно.

Сыщики говорили мне:

— Не волнуйся, не задавай себе лишних вопросов. Вот увидишь, они приедут.

И вдруг они объявляют мне в тот момент, что отец приедет один.

— А где мама?

— Твой отец не хотел, чтобы она поехала с ним. Он не знал, в каком состоянии найдет тебя, поэтому он оставил ее дома.

Я была недовольна. Сначала они сказали, что я увижусь с родителями, но оказывается, что увижусь только с одним из двух, потому что они очень озабочены моим состоянием? Но какое им дело до моего состояния, они должны быть счастливы меня увидеть! Почему же он оставил маму дома?

К тому же они все, видимо, считали меня сумасшедшей или больной, раз предлагали мне врача! Нет, надо же, маму оставили дома!

Когда приехал мой отец, у меня было желание отругать его, что он приехал один, но на самом деле я сказала, что очень рада, что я уже поела, что было очень вкусно и что уже пора уезжать отсюда, потому что мне уже здесь надоело. Он засыпал меня вопросами. Но мы толком не могли говорить. Потому что все говорили одновременно: он, я, полицейские…

Я расчувствовалась. Я заплакала, очутившись в его руках. Я хотела уехать. Вся эта суета меня утомила. Я была на свободе, а остальное меня мало трогало. Он дал мне мою одежду. Представительница социальных служб отвела меня в туалет, помогла немного отмыть лицо и переодеться. Летиция сделала то же самое. Приехали ее родители. «Нормальная» жизнь опять начиналась для каждой из нас.

И после этого я стала тянуть отца за рукав: «Ну поедем же, я не хочу больше оставаться здесь».

Но дознаватель сказал нам, что ему позвонили и сообщили, что моя мама едет на машине с одной из своих коллег по работе, она так хотела приехать, что не стала никого слушать. Я ужасно обрадовалась, когда она приехала, но всего этого было уже чересчур много. В самом деле, я уже задыхалась в кабинете жандармерии Шарлеруа. Я хотела уехать как можно скорее. А мама набросилась на меня с расспросами:

— Ну как ты? Как себя чувствуешь? Нам было так плохо! Мы тебя так искали!

— А я совсем не думала, что вы меня ищете. Я была там совсем одна, у меня не было никаких сигналов из внешнего мира.

Даже не знаю, что она меня спрашивала. Это было в основном: «Ну как ты?» — «Да ничего!»

Я была жива-здорова, и это было главное. Может быть, не совсем в отличной форме, но ничего особенно серьезного… Что еще ответить, кроме «да ничего!».

Я думала: «Мы возвращаемся, мы больше не разговариваем, пусть меня оставят в покое хотя бы на сегодняшний вечер, я хочу поспать в своей собственной кровати».

Мысленно возвращаясь назад, я думаю, что все ожидали найти заплаканную, запуганную девочку, не человека, а жалкую тряпку. Но я достаточно наплакалась в той крысиной норе и достаточно настрадалась в заточении. Взрослые видят многие вещи по-другому. Я была одной из жертв садиста-извращенца. Они видели лишь одно: сексуальные услуги. А я не хотела о них даже и думать. Я избежала смерти, я была жива… Больше не будет страха, больше не будет боли, вот что я говорила себе. И мне хотелось скорее окунуться в свою прежнюю размеренную жизнь, вновь обрести мои ориентиры, мою постель, моих плюшевых медведей, мои привычки.

Мы сели втроем, с одним полицейским из Турне, в обычную полицейскую машину. Подъезжая к перекрестку Турне-Кен, к тому самому мосту, под которым я находилась утром 28 мая по дороге в школу, я увидела транспарант: «Добро пожаловать, Сабина!» Жители города успели его написать. Новость о моем освобождении распространилась по кварталу со скоростью взрыва, и я даже не ожидала этого. Целая толпа горожан пришла к нашему дому. Подъехать было невозможно. Повсюду стояли машины. Это был грандиозный праздник, люди сжигали объявления о моем розыске. Я даже была слегка напугана всей этой суматохой. Машина жандармерии не могла пробиться сквозь толпу горожан, журналистов и репортеров с их тарелками антенн и их грузовиками.

Я даже не видела фасада нашего дома из красного кирпича. Меня снова охватило удушье. Я не люблю толпу. Всегда я чувствовала себя в ней пленницей. Я была ошеломлена этой волной энтузиазма. И я просто спросила:

— Что это такое? Кто все эти люди?

— Да ведь тебя искали восемьдесят дней. Совершенно естественно, что у людей праздник!

Но мне было невдомек, что все эти люди знали о моем исчезновении. Что меня неустанно разыскивали, организовывали облавы, исследовали дно рек, жандармы патрулировали район с вертолета. Была организована специальная служба для поиска пропавших в Бельгии детей: Жюли и Мелиссы, по восемь лет, Ан и Ээфье, семнадцати и девятнадцати лет, и других. Я ничего не знала о том, какой огромный резонанс получил арест «Бельгийского монстра». Родители разыскивали своих детей, ведь я сама видела объявление о розыске Жюли и Мелиссы у своей подруги перед моим похищением. Вот здорово! Они искали меня все, и я жива!

Царил настоящий психоз, и он стал всеобщим после ареста «самого ненавистного человека в Бельгии». Этот арест потряс страну, спровоцировал политические конфликты, отставки, отстранение некоторых следователей от дел, в том числе того самого, в гавайской рубашке, и Мишеля Демулена, моего спасителя! Годы спустя я окажусь в гуще гигантской полемики. Выживший свидетель злодеяний трусливого и лживого психопата, завладевшего умами тысяч людей и заполнившего собою километры газетных полос.

Я знала только свою историю и немного историю Летиции. Но и этого было достаточно.

Я чувствовала себя виноватой, что попросила подругу. Долгое время я говорила себе, что я способствовала, как и этот негодяй, тому, что Летиция попала в эту историю, даже зная, что по всей логике это не моя вина. Это он травмировал ее, но не я. Но я была настолько глупа, что даже вообразить не могла, что он сделает с ней то же, что и со мной. Я так страдала, будучи запертой с ним вдвоем, так страдала в комнате-голгофе, в подвальном узилище, что я даже ни на минуту не просчитывала, что он может сотворить опять подобную вещь.

Я сказала следователям, что сама попросила подругу. Но они видели, что моим сознанием так манипулировали, что я в тот момент даже не чувствовала за собой никакой вины. Тем не менее это чувство вины поселилось в моей голове. Я пробовала освободиться от него, говоря себе: хорошо, это я попросила его о подруге, но это он причинил ей зло, а не я. А если бы я не «потребовала» ее, то была бы мертва, а его бы никогда не арестовали! Но до конца мне не удалось избавиться от этого сознания вины. И Летиция это знала. Но я все-таки думаю, что она на меня не в обиде, пусть даже она никогда не говорила мне об этом, может быть, чтобы не делать мне больно. Она знает, что на мне также висит огромный груз, который я буду нести всю жизнь… а если она на меня все еще обижается, то надеюсь, что сейчас как раз тот самый случай. Мы говорили с ней вдвоем во время процесса. Мне было очень жаль, но ведь, если бы это была не она, он нашел бы другую. И в конце концов, Летиция спасла нас обеих.

Вернувшись домой, я не могла определить четко ход вещей, но чувство вины еще присутствовало, и мне оставалось жить с ним, как и со всем остальным, впрочем.

Странной была эта праздничная атмосфера в нашем квартале. Я вышла из крысиной норы, где этот подонок промывал мне мозги своей историей о выкупе, о смерти, о родителях, которые наплевали на меня… И вдруг я оказалась среди толпы людей, которые разыскивали меня все это время! Я никак не могла соединить в сознании эти два образа. Я верила негодяю, и я ругала себя за это. Это было единственной вещью, которую я в тот момент отчетливо осознавала.

Полицейский нес меня на руках над розовыми кустами вокруг дома. Я здоровалась со многими людьми, даже не зная, кто они. А когда я добавила: «Мне не хватало вас!» — эта реплика часто цитировалась в средствах массовой информации, — я сказала это не какому-то определенному человеку, а им всем, в общем. Мне не хватало жизни.

Оказавшись у дверей дома, я увидела своих соседских подруг. Моя сестра подхватила меня на лету, прямо из рук полицейского. Я услышала голоса, крики радости, поток слов, а на пороге меня ждала моя бабушка. Моя бабуля. Она шепнула мне в самое ухо, и это было как дуновение счастья, только для меня: «Я так рада тебя видеть».

В ее объятиях я расчувствовалась еще больше, чем в руках отца, когда он приехал в жандармерию Шарлеруа. Бабуля была моим уединением, уверенностью, что я безоговорочно любима.

Все родственники ждали меня в доме. Их было так много, что мне даже не нашлось местечка на диване. Я села прямо на пол в гостиной, рядом со столом. Я расспрашивала всех об их новостях, я пыталась переключиться, даже отрезать, как режут фильм на монтаже, все то, что касалось меня. Даже своей семье я не собиралась ничего рассказывать. Если они прочитали потом об этом в прессе, мне все равно.

Я поднялась в комнату, которую занимала тогда с одной из моих сестер. Я пошла проведать моих плюшевых медвежат. Поскольку перед домом все еще стояла толпа, все радовались, сжигали объявления о розыске, я подошла к окну в ванной комнате и немного приподняла занавеску, не зажигая света. Я им помахала рукой, и все зааплодировали как сумасшедшие. Вот тогда я и расплакалась, одна.

Это в самом деле было чудно — видеть всех этих людей, хлопающих в ладоши, ведь они меня почти не видели. Лишь мой силуэт в окне. Мне было страшно. Это уже было слишком.

Я долго находилась в ванной, перед тем как пойти спать. Я хорошо пахла, выйдя из ванной, и это было счастьем. Наконец меня оставили в покое, и мне было очень хорошо. Я открыла свой платяной шкаф, посмотрела на свою одежду, я убедилась, что все мои подушечки на месте, все было на своих местах. И комната родителей, и комната старшей сестры. В гостиной я заметила некоторые новые вещи, лампы, подушки. Они купили их в мое отсутствие. Это было странное чувство. Я не могла его по-настоящему проанализировать в двенадцать лет, это меня просто шокировало.

«Надо же, они купили все это в то время, как я сидела в крысиной норе…»

В первые дни я боялась выходить из дома и навещать своих подруг. Боялась взглядов и расспросов. Надо сказать по правде, что ничего такого не было, меня не расспрашивали. Мои друзья не были такими безмозглыми, хотя и были еще детьми. Даже наоборот, сверстники лучше понимали, что я чувствовала, в отличие от некоторых взрослых из моего окружения.

Я испытывала шок, читая прессу с портретами Летиции и моим, где большими буквами было написано: «Наконец освобождены!», «Живые!» Напоминались также все меры, которые были предприняты для моих поисков. В то время как я сомневалась в своих родителях, не говоря им об этом в своих письмах, и терпела этого негодяя, полностью веря в его россказни. Я чувствовала себя такой дурой, мне было так стыдно, что я повелась на его грошовый сценарий!

16 августа домой пришла целая делегация. Многие люди из моего квартала принесли мне подарки, цветы, организовали фейерверк. Я была рада, они доставили мне удовольствие, но пока что я сидела дома и общение сводилось к вопросам-ответам типа: «Ну как ты, нормально?» — «Да, нормально!»

17 августа утром к нам пришли дознаватели, чтобы зарегистрировать мое возвращение домой. В тот же вечер из телевизионных новостей мы узнали, что в саду одного из домов этого подлеца, в Сар-ля-Бюисьер, были обнаружены тела Жюли и Мелиссы, двух восьмилетних девочек, пропавших в июне 1995 года. В репортаже без прикрас показывались раскопки с помощью экскаватора и ямы на газоне. Я прошла совсем рядом от этого. Может быть, и я могла бы вскоре оказаться в этом саду. А некоторое время спустя и Летиция.

Мне было совершенно необходимо отсечь от себя это прошлое. Освободиться от страха смерти, довлевшего надо мной два с половиной месяца. Эта действительность, эти жестокие кадры возвращали меня в тайник, мое состояние резко пошло вниз, и я не хотела снова упасть в ту яму.

Утром я с трудом отвечала на вопросы следователей. У меня еще не было времени свободно вздохнуть. Но допросы были необходимы, чтобы я не успела многое забыть. В какие-то моменты мне было неловко отвечать на вопросы. Они это хорошо видели и не спешили.

«Если ты устала, — говорили они, — давай сделаем небольшой перерыв, а потом начнем снова. Мы ведь здесь не для того, чтобы тебе досаждать, а потому что так надо. Скажи себе, что ты не должна стесняться, ведь это не твоя вина, и чем больше ты нам расскажешь, тем больше это послужит обвинению».

Того негодяя тоже в это время допрашивали, и я не должна была позволить ему рассказывать свои небылицы. Я очень хорошо поняла, что должна говорить всё, не забывая о важных для следствия деталях. Эти люди сцапали монстра, они вырвали нас из его когтей, и я им полностью доверяла. Им я могла и должна была сказать все. Им, и никому другому. Я не хотела видеть врача, но все равно должна была согласиться. Ради следствия.

Но вечером глядеть на эти кадры, это уже было слишком. Со следующего дня мне захотелось убежать, пойти к своей подруге, живущей неподалеку, да просто укрыться в своей избушке в саду, воспользоваться несколькими днями каникул, которые оставались до начала учебного года. Иногда мне надо было стукнуть кулаком по столу, чтобы выйти к подруге. Мне надо было пройти всего три метра, чтобы попасть к ней.

— Не выходи, будь осторожна.

— Ну хорошо, ладно, но что со мной может еще случиться! Сейчас белый день, везде полно народу, погода хорошая, кто-то рядом стрижет свой газон… я хочу пойти.

Я больше никого не боялась, я хотела обрести мою прежнюю жизнь. Наши соседи по кварталу предложили мне велосипед, я хотела его взять, чтобы ездить в школу, но мне не разрешили.

— Нет, ты не будешь одна ходить в школу! Во всяком случае пока!

— Но нельзя же запретить мне ездить в школу на велосипеде из-за того, что произошло! Если со мной опять что-то приключится, значит, в самом деле я невезучая!

В самом начале я была немного подозрительной. Когда кто-то шел за мной, у меня было впечатление, что меня преследуют, что идут в то же место, что и я. Я хотела взглянуть на того человека. Это мог быть какой-то прохожий, идущий в соседнюю булочную, но я говорила себе, что должна посмотреть на его лицо, мало ли что! У меня хорошая зрительная память, например, я могла превосходно описать детали похищения, внешность тщедушного хмыря в кепке, его куртку. Описание дома, комнат, всего, что я замечала или слышала, засело у меня в голове. Я все очень хорошо запомнила, особенно эти детали.

Еще до того я легко запоминала номера машин, телефоны, это была какая-то подсознательная игра. Потом, если я видела, к примеру, фургон или грузовичок, я первым делом смотрела на его номер, даже если в нем не было абсолютно ничего подозрительного, даже если это был грузовичок торговца мороженым. Я просто обращала на окружающее чуть больше внимания, но не более того. Мне хотелось нормальной жизни, и совсем не надо было становиться полным параноиком.

Я не собиралась бегать за всеми девчонками и призывать их к осторожности, о чем бы я их могла предупредить?

Все мы всегда думаем, что это может произойти только с другими, но это может произойти со всякими. Это может произойти на углу улицы. Например, маленькая Лубна, которая просто пошла в магазин, проходя мимо заправочной станции! Кто мог сказать, что некий мерзавец похитит ее на этой заправочной станции? Что ее найдут лишь несколько лет спустя? Никто. Ничто не может уберечь ребенка от негодяя похитителя! Я вот просто-напросто ехала в школу. И вдруг я там не появляюсь… Кто мог предупредить меня об этом? Никто. Я не знаю, когда бы я снова начала ездить в школу одна на велосипеде, но захотела я этого очень скоро. И если моя сестра меня провожала, то потому, что уже был этот случай. Мне случалось выезжать до нее, и она догоняла меня на дороге.

Но дома вдруг меня все стали чересчур опекать, и особенно мама. Я это выносила с трудом.

Все обитатели городка боялись, их дети не выходили больше из дому! Я не хотела, чтобы в семье царил такой психоз. Я не хотела ничего рассказывать, не хотела, чтобы мама прочитала мои письма, которые я написала в своем застенке. Следователи — да, судьи — да, на процессе позднее — да. Но она не понимала.

«Ведь, в конце концов, ты написала их для меня! Я имею право их прочитать!»

Я хотела забыть, создать себя заново по своему усмотрению и, главное, не погружаться ежедневно в эту историю. Но поначалу это было трудно. Один раз я виделась с врачом, следователь приказал, чтобы у меня взяли анализы или что-то в этом роде, но я была против. Несколько дней спустя кто-то пришел, чтобы взять у меня волосы, опять же для анализов. Они должны были обнаружить следы снотворных препаратов и другой дряни, которой меня пичкал этот мерзавец. Но доза была слишком мала, чтобы сделать меня невменяемой, как некоторые пытались позже представить это, и надо было, чтобы этот человек пришел свидетельствовать на процессе, говорить, что не из-за чего тут огород городить!

К нам домой нанес визит бургомистр. Я воспользовалось этим и попросила его установить освещение на той пресловутой улице, ведущей к стадиону, на которой меня похитили. Ведь многие дети проходят там утром и вечером. Две или три недели спустя там было проведено освещение. Выходит, надо было, чтобы со мной произошла эта история, чтобы добиться такой малости!

На втором допросе я оказалась перед следователем Мишелем. Именно ему удалось добиться признания монстра. Именно он допрашивал его с пристрастием. Он должен был объяснить мне некоторые вещи в то время, которые я вскоре забыла, потому что стремилась все забыть. Кроме того, именно Мишель оказался моим настоящим спасителем. Только после процесса, когда мы вновь встретились с ним, он немного рассказал мне о своей методике добывания признаний: это ничтожество было с такими претензиями, что Мишель решил сыграть на его тщеславии. Он допрашивал его долгое время. Его подельник, наркоман, уже сдал его, и этот идиот уже был загнан в угол. Мишель сказал мне, что в тот момент, когда он уже был готов, тот заявил, что якобы без его помощи он никогда не выкарабкается, потому что другой на него показал. И он почувствовал в тот момент, что монстр сдаст ему кое-что еще, сделает ему некий подарок, некую историю, в которой он управляет ситуацией. Его допрашивали о похищении Летиции, которое он не мог отрицать, потому что имелись свидетели. И вдруг он объявил с благородным видом: «Я вам отдам двух девочек!»

Мишель сказал мне: «Я был удивлен, мы разыскивали Летицию, почему же он сказал „двух“? В моем кабинете, где я вел допрос, висела твоя фотография, и тогда я повернулся и спросил его, ты ли это, и он ответил „да“. И что Летиция не одна, что он даст нам ключи от дома в Марсинеле и сам покажет, где он вас прячет».

Предполагаю, что этот хвастун должен был объяснить следователю, что он был единственный, кто мог нас вытащить из крысиной норы, потому что мы были натасканы на его голос и побоялись бы вылезать, если бы это был не он…

Я прождала годы, прежде чем снова увиделась с Мишелем, потому что я добровольно держалась в стороне от этого огромного дела, приобретшего невообразимые размеры. Он был отстранен от дела посреди дороги, и я была очень расстроена. Я обожаю этого человека, его работу, его беспристрастность и мужество. Он из тех, кто считал этого негодяя тщеславным психопатом и манипулятором. Он не принял участия в деле, но способствовал ему. Монстр не был, как он ни пытался в это заставить поверить, бедной овцой в так называемой сети, руководители которой были не кто иные, как самые высокие лица страны. Он врет, как дышит, он выдвигает теории столь же ничтожные, как и он сам, и я верю, что он медленно, но верно в них задохнется. Когда я думаю, что у него есть дети, что его жена была его сообщницей, что она ждала годы, прежде чем признаться в этом, в то время как маленькие девочки умирали в одиночестве, а другие были зарыты у них в саду! Эти люди — нелюди! Я не знаю, кто они такие. Его зовут Марк Дютру, ее зовут Мишель Мартен, но для меня они не имеют имен.

Этот подонок действовал с 1980-х годов. Он был осужден на тринадцать дет тюремного заключения за изнасилования и другие злодеяния, однако был освобожден 8 апреля 1992 года за «примерное поведение», в то время как тюремный психолог и прокурор были против…

И он счел для себя возможным начать все снова, но на этот раз не попадаться. Он действовал четыре года с помощью этой женщины и полностью опустившегося наркомана. Специалисты официально называли его психопатом. Я не знала, что это такое, в двенадцать лет, да и теперь, когда мне двадцать, я до сих пор не понимаю, как он функционирует, этот психопат. Все, что я знаю, — это то, что я хотела посмотреть ему в лицо, глаза в глаза, рано или поздно. В двенадцать лет мне помешали это сделать, полагаю, чтобы защитить мою психику. Я должна была ждать восемь лет, чтобы сделать это.

И это он, тварь, опустил глаза.

 

8. НЕБОЛЬШАЯ ПЕРСОНАЛЬНАЯ ТЕРАПИЯ

Следователь хотел, чтобы я проконсультировалась с психологом, и я смутно припоминаю, что передо мной разложили множество странных рисунков, на которые я должна была каким-то образом реагировать. Это было нелепо, мне было нечего сказать. А потому я просто сказала «нет». Я не хотела об этом говорить. Да, это произошло, да, я никогда не поставлю на этом крест… Точка. Что мне даст, если я годами буду повторять одно и то же. Дело сделано, и я ничего не могу в нем изменить. Моя голова не была пустой, но, если я кого-то пущу, чтобы в ней копаться, может быть, я сойду с ума от бесконечных «почему» и «как».

Меня считали больной. Я действительно была в состоянии шока, но я не была больной. Обо мне говорили: «Она твердо стоит на ногах». Временами, может быть, даже слишком. Но это было так. Я хотела нормально вернуться в школу. От подобных вещей невозможно излечиться, но для меня было лучше выкарабкиваться самой. Но никто не хотел этого понять. Я хотела отгородиться от всего. Мой адвокат единственный, кто допускал это. И однако же в то время не я ходила к нему, потому что была несовершеннолетней. Мои родители и мои сестры ходили консультироваться к психологу долгие годы. Я думаю, что они в этом нуждались в большей степени.

С ними я говорить не могла, впрочем, у меня не было никого, кому бы я могла довериться. Подруги-сверстницы не поняли бы. Мои тогдашние подруги имели еще менталитет двенадцатилетних девочек. А я, хотя мне тоже было двенадцать, была более взрослой, я думала как восемнадцатилетняя. Мне уже никто не был нужен, я могла проделать всю работу самостоятельно.

Я сама с собой занималась терапией. Каждый раз, когда в моем мозгу возникали нежелательные образы, я старалась переключиться и думать о другом. И продолжаю так делать и поныне. Я не страдаю нарциссизмом, но часто, накладывая перед зеркалом макияж или расчесывая волосы, я разговариваю. Иногда вслух, иногда про себя, если рядом кто-то есть. Я обращаюсь к себе, как будто напротив меня другой человек, и отвечаю себе. Если вдруг у меня случается приступ мрачного настроения, я справляюсь с ним сама. Возвращаясь мыслями на восемь лет назад, я говорю себе, что хандра не ведет ни к чему хорошему. Равно как и чувство вины. Эти настроения надо отделять от себя, говорить себе, что то, что уже произошло, больше не случится; вот я на это и надеюсь. «Тебе повезло, что ты вышла невредимой оттуда, сейчас не время терять опору».

Поначалу самое большое, что меня волновало, это покой. Я была в своем мирке, я начала уже строить свое убежище. Я больше не хотела слышать вопросов, я не хотела давать ответы. Когда по телевидению был какой-нибудь репортаж, я отказывалась его смотреть, я утверждала, что меня это не интересует, но, если мне хотелось почитать газету в три часа ночи или посмотреть то, что я не видела, я это делала скрытно. Это было наилучшим способом, чтобы другие не расспрашивали меня по ходу репортажа, как там было на самом деле. Мне повезло, что добрые души подарили мне независимость, в которой я так нуждалась. Мне выделили отдельную комнату, под самой крышей дома, с собственным телевизором и всем необходимым. Я могла там уединиться, посмотреть в одиночестве свой телевизор, поплакать и посмеяться, если мне хотелось, и не говорить ничего, если мне не хотелось, там я была в покое. И когда меня спрашивали: «Ты видела новости?» — я отвечала: «Нет, а что? Я смотрела фильм по телевизору». И часто это было правдой.

Было немного трудно, особенно в самом начале, оградить меня. Между 15 и 17 августа были обнаружены тела Жюли и Мелиссы. Я узнала, что они умерли, пока этот подонок был в тюрьме, что его жена, которая, как предполагалось, должна была носить им еду и воду, «побоялась» приподнять дверь тайника, что Жюли нацарапала свое имя на одной из стен, среди которых я тоже задыхалась. Но оно почти стерлось, и я его никогда не замечала. Выйдя из тюрьмы, этот монстр не придумал ничего другого, как зарыть их в своем саду.

3 сентября следствие обнаружило два других трупа. Тела Ан и Ээфье были найдены рядом с домиком, принадлежавшим его сообщнику по темным делам, тогда же было обнаружено и тело самого сообщника. Девочки были зарыты спящими, но живыми, равно как и сообщник.

И каждый раз я мысленно видела продолжение. Где нашли бы меня? В каком саду?

Даже на процессе я не хотела слушать эту часть прений. Я выжила, но родителям других детей было тяжело видеть меня перед собой, прочно стоящую на ногах. Не так-то легко жить с тем, что я выжила, избежала убийства.

И в то же время дома на меня давили этим бесконечным удушением: «Не выходи без сестры, не ходи в магазин одна, ты пока не будешь ездить в школу на велосипеде…» Я уже изнемогала от этого, мне хотелось закричать: «Оставьте меня в покое, перестаньте все время говорить об этом по телевизору, перестаньте надоедать мне этим, доставать меня огромными заголовками в газетах! Дайте мне пойти в школу, жить своей жизнью, пусть взрослые разбираются с монстром и ведут следствие!»

К сожалению для меня, каждый день мы слышали и читали все время одно и то же.

В школе было все отлично. Мне не задали ни одного вопроса, потому что директор произнес перед учениками небольшую речь и пришел навестить меня перед началом учебного года.

Он спросил меня:

— Когда ты рассчитываешь опять прийти в школу?

Я ответила:

— Первого или четвертого сентября, как начнется учебный год.

— Ты уверена? Тебе не надо еще отдохнуть дома? Ведь у тебя, по сути, не было каникул.

— Нет, потому что я не хочу выделяться среди других, если приду позже.

Я и так боялась, что люди будут смотреть на меня косо, если я появлюсь посреди учебного года. Я бы выглядела как новичок, который явился невесть откуда.

Я узнала, что меня перевели во второй класс колледжа, хотя я думала, что осталась в первом… Я была очень рада. И у меня не было никаких проблем. Дети между собой более уважительно относятся к историям, произошедшим с другими. В их мире все проще. О вещах, которые неприятны, не говорят. Они достаточно слышали, как об этом судачат за стенами школы и их родители, и в газетах, и по телевизору. И они хорошо видели, что я хочу жить своей жизнью и отделиться наконец от этой истории. Однако мой класс хотел устроить в конце августа праздник в мою честь, но я отказалась. Я понимала, почему им хотелось отпраздновать мое возвращение. Ведь они тоже искали меня. Они подарили мне объявление о моем розыске, на котором расписался весь класс. Они были очень рады, что я вернулась. Но я не воспринимала свое возвращение в школу как праздник. Я не хотела видеть много народу. Во всяком случае, мы проведем вместе целый год, они будут видеть меня целыми днями, если они захотят поговорить о том, что произошло за время моего отсутствия, у них всегда будет время это сделать. Сейчас они убедились, что я вернулась не покрытая шрамами и рубцами, а вполне живая и здоровая. Некоторые говорили мне:

— Нет, ну надо же, мы тебя так искали, а в итоге ты оказалась не так и далеко?

— Да, от этого хочется взбеситься, но что ты хочешь, именно так все и происходит.

Первое время к дому приходили журналисты, чтобы снять меня, но я никогда не выходила. Им отвечал мой отец. Они очень скоро поняли, что мы хотим жить своей скромной жизнью, потому что наш адвокат незамедлительно расставил все точки над «i». Он ясно им сказал: «Оставьте их в покое». Но однажды я вышла с собакой, чтобы подмести снег перед нашим домом. Я заметила примерно в трех метрах от меня какого-то человека с камерой. Я не слишком-то обратила на него внимание, просто спросила себя, какой интерес он находил в том, чтобы снимать девчонку, подметавшую снег!

В тот же вечер по региональному каналу телевидения я увидела репортаж и рассмеялась. Мы увидели, как наша собака сунула нос в приоткрытую дверь. Было немного ветрено, и уши нашего Сэма, который был нечистокровным кокер-спаниелем, очень смешно развевались по ветру. Я посмотрела повтор репортажа еще раз специально, чтобы полюбоваться на Сэма. Он был такой забавный.

Позже, году в 1998-м, кто-то из учителей или детей объявил мне: «Он сбежал! Ты не боишься?»

Я поначалу решила, что это плохая шутка, но, когда увидела вертолет, кружащий над школой, подумала, что, возможно, это и правда. Не утверждаю, что я не перепугалась в тот момент от мысли, что могу встретить его. Жандармерия патрулировала вокруг колледжа и дежурила даже у нашего дома. Но когда я вернулась из школы домой, охрана была снята, потому что его «увеселительная прогулка» уже закончилась!

Я потом прочитала подробности этой попытки к бегству в газете, как и все. Он находился во дворце юстиции Нёфшато, чтобы ознакомиться со своим досье. Он ударил одного жандарма, опрокинул другого, выхватив у него оружие, которое, кажется, даже не было заряжено! Он угнал машину, тотчас была организована погоня, и он кончил тем, что глупо запутался в лесу. Его схватил лесник! На фотографии он имел совершенно идиотский вид, стоял в кустах и с поднятыми руками! Наверное, я подумала: «Если бы они не поленились его охранять получше, чем на этот раз, мы бы не вышли из дела, чтобы закрыть следствие!»

Я принялась возводить вокруг себя настоящую баррикаду, в то время как средства массовой информации бушевали по всей стране. Мои родители сказали моему адвокату: «Никакой прессы, она хочет покоя». И по крайней мере на этом уровне я его получила. Я не погружалась во всю следственную кухню, я была несовершеннолетней, и я еще не видела мэтра Ривьера, который взял на себя защиту наших интересов. Он однажды позвонил мне и сказал: «Мне необходимы кое-какие уточнения, но именно с твоей стороны, а не от твоих родителей», — и я бы все рассказала. Но он так ничего и не расспрашивал, потому что понял все и без меня. Все, что я могла рассказать, было в моих письмах, которые, к счастью, частично были обнаружены.

И, таким образом, вокруг меня наконец-то стихла шумиха. Нет журналистов, нет заявлений и интервью. Только мой отец соглашался вначале говорить для местной газеты, но потом жизнь нашей семьи оказалась за закрытыми дверями. Было, конечно, несколько снимков «малышки Сабины», вновь обретшей свой дом и семью 15 августа, но ничего более. Фотографы начали виться вокруг меня гораздо позже.

На воскресенье, 20 октября, был объявлен «Белый марш», посвященный погибшим или пропавшим детям. Во главе организации этой манифестации стояла мама Элизабет Брише, также там принимали участие родители Жюли, Мелиссы и Ан. Родители Ээфье вели очень скрытный образ жизни, и я не знаю, присутствовали ли они тоже. Элизабет было двенадцать лет, когда она пропала 20 декабря 1989 года. Во время «Белого марша» никто еще не знал, что с ней произошло. Ее останки были обнаружены лишь в 2004 году, спустя 15 лет, в результате ареста Фурнире, еще одного хищника, француза по национальности, но который охотился на своих жертв также и в Бельгии. Элизабет была захоронена в замке на севере Франции.

Девизом «Белого марша» были следующие слова: «Чтобы этого больше никогда не случилось». Народ хотел также протестовать против отстранения следователя Коннеротта, работу которого все считали эффективной. Эту дисциплинарную меру назвали арестом «спагетти». Следователь принял приглашение на ужин с семьями жертв. Я оказалась на этом ужине случайно, после того как побывала у Летиции, и даже не перемолвилась со следователем ни единым словом! Как бы то ни было, он был обвинен в пристрастии из-за того, что поел спагетти с гражданскими сторонами истцов! Мы очень любили его, этого следователя в гавайской рубашке… он сделал хорошую работу. Но следователь Ланглуа, который заменил его, не потерял уважения ни в чьих глазах, что бы ни говорили некоторые, дабы удовлетворить свою личную точку зрения. Я была слишком юной в то время, чтобы разобраться в хитросплетениях юридической системы.

Я слышала, как говорили об этом «Белом марше», и я очень хотела в нем принять участие. Мой адвокат напомнил мне об этом не так давно, потому что я это в самом деле забыла.

«Ты сама хотела в нем участвовать. Именно ты, а не твои родители. Они же, напротив, хотели оградить тебя от этого стресса, от толпы и присутствия средств массовой информации со всего мира. И ты им ответила: „Если вы хотите помешать мне, то вам только остается запереть меня в подвале!“»

Прошло лишь два месяца, как я вышла из другого подвала, но весь мой класс участвовал в марше, и поэтому мои родители уступили, и мы всей семьей отправились в «Белый марш», с соседями по кварталу, с моими подругами… В тот день на улицы Брюсселя вышли более трехсот тысяч человек! Мне казалось, что речь шла о том, чтобы оказать честь другим, тем, кто погиб, в то время как я была жива.

В конце концов я пожалела о принятом решении. Я скоро оказалась в подавленном состоянии, столько там было народу. Рядом со мной находилась сотрудница «скорой помощи», которая без конца спрашивала: «Дать тебе респиратор или таблетку?»

Я ничего не хотела, только находиться стоя. Если я и задыхалась, то только из-за толпы, из-за людей, которые, завидя меня, старались протиснуться поближе, словно я была цирковым животным, или же странно смотрели на меня. Это было в самом деле странно. Ведь марш был организован одновременно ради пропавших или погибших детей, но также и ради нас двоих, избежавших смерти. Наше положение было непростым по сравнению с чувствами других семей. Я была живой, но это не значило, что я не страдала из-за смерти других. Но все эти люди, кричащие со всех сторон, люди, подходившие ко мне, чтобы расцеловать без причины, рассматривали меня, словно видели перед собой привидение, и это было ужасно. Я не была героиней этой мрачной истории, равно как и Летиция. Нам не удавалось идти вперед в этой массе народа. Там были машины жандармерии, кругом плыли белые надувные шары, раздавали белые картонные кепки и, главное, фотографии похищенных детей: Жюли и Мелиссы, Ан и Ээфье, зарытых в землю; Элизабет и маленькой Лубны, до сих пор не найденных. Мне было очень не по себе.

Все семьи должны были подняться вместе на подиум, но это оказалось невозможно. Пришлось жандармам помогать нам. Мне уже было невмоготу, на подиуме мне пришлось сказать в микрофон несколько слов сдавленным голосом. На следующий день в журнале появилась моя фотография, сделанная в виде огромного плаката, где я вся в слезах. Мне этого совсем не хотелось, я пришла совсем не для того, чтобы показать себя, и тем более не для того, чтобы плакать на публике. Слезы — это очень личная вещь. Я была очень зла на журналистов. Я вовсе не хотела, чтобы меня фотографировали. Я не ожидала, что стану добычей папарацци и всех этих людей. Видеть, как я крупным планом плачу перед этой огромной толпой, было для меня невыносимо. Но я быстро справилась с этим и окончательно исчезла из поля зрения других людей.

Для меня это была необходимая предосторожность, но из-за нее впоследствии возникли всякие бредовые предположения. «Она больше не выходит из дома…», «Она очень больна», «Она ничего толком не помнит, видимо, ее постоянно пичкали наркотиками», «Ее видели в таком месте, он отдавал ее бандитам группировки»…

После этого утомительного марафона по улицам Брюсселя надо было идти к премьер-министру для участия в «круглом столе». Я не очень следила за ходом дискуссии, потому что мы разговаривали с Летицией. Премьер-министр беседовал с родителями, потому что, в конце концов, это была встреча взрослых. В тот день мама Элизабет Брише дала мне фотографию своей дочери со словами: «Ты на нее очень похожа, ей тоже было двенадцать лет».

Мне было очень неловко перед ней, что я осталась в живых. Она искала свою дочь с 1989 года, каждый раз, пока следствие шло разными путями, она надеялась, но следы не приводили к результату, и у нее даже не было возможности надеть траур, разрываясь между ужасом и проблеском надежды. Возможно, она думала, что «наш» монстр был также повинен в похищении ее дочери и что однажды он скажет правду. Но это был не тот случай, это был Фурнире, другой монстр. Ужас злодеяний этих психопатов не имеет степени. Тот не мучил свои жертвы месяцами, прежде чем убить их, он делал это сразу.

Что касается «нашего», он никогда не говорил правду! Это был не он, это всегда были другие! О Жюли и Мелиссе: «Я их не похищал, это Лельевр!» (Вероятно, тщедушный хмырь в кепке, который был его сообщником в моем случае.) «Это моя жена оставила их медленно умирать от голода».

Об Ан и Ээфье: «Я их не убивал, это Вайнштейн! Я их только усыпил!»

О Вайнштейне: «Я его не убивал!»

Тот самый Вайнштейн (в моем деле о нем не было известно) был найден мертвым и зарытым в земле рядом с телами Жюли и Мелиссы. Ан и Ээфье были найдены в Жюме как раз на участке, принадлежащем дому Вайнштейна…

Это была одна из версий, которую он оттачивал на протяжении нескольких лет следствия. Даже если его жена в конце концов напрямую обвинила его после стольких лет гнусного соучастия, он вернул ей «комплимент», «умоляя» ее говорить правду! Изображал, что он отдал себя в жертву ради своей семьи, только чтобы защитить ее от воображаемой бандитской сети.

Эта женщина была его сообщницей, у нее никогда не вздрогнула ресница, она никогда не смахнула слезинки, пока не была арестована, а ведь она знала обо всем! И у нее есть дети! Еще один монстр, только в юбке…

В день «Белого марша» я об этом ничего не знала, я просто хотела поддержать тех мужчин и женщин, которые потеряли своего ребенка, тех, которые только что смогли его похоронить, и тех, которые все еще продолжали поиски, а я была живым свидетелем их несчастья. Я не могла противостоять этой форме своей дополнительной вины, это было уже слишком. У меня отняли детство, вырвали его, я больше не была маленькой девочкой из колледжа, такой же, как другие, невинные, но в то же время я изо всех моих сил хотела обрести свою анонимность среди них.

Самым трудным для жизни был подростковый период, между пятнадцатью и девятнадцатью годами. Это не самый чудесный период жизни, но начиная с моего раннего детства отношения в семье, особенно с мамой, не были для меня первостепенными. Я всегда ощущала себя несколько в стороне, я часто думала о том, что родители не желали моего рождения, что я была «случайностью». Возможно, они это говорили ради смеха, но я-то принимала все за чистую монету. Мама только рассказала мне, что я родилась около половины четвертого — четырех часов. Она не знала точного времени, потому что находилась под наркозом, а папа не присутствовал при операции кесарева сечения. Такая туманность меня совершенно не устраивала. Я всегда маниакально относилась к точности. В тайнике я как сумасшедшая постоянно следила за будильником, ощущая какое-то неодолимое влечение к часам, минутам, секундам.

Затем, говорила моя мать, меня поместили в инкубатор, потому что я была недоношенная. Кажется, у меня было много волос. Перечень подробностей о том событии на этом заканчивался.

Она словно спрашивала меня: «Ну что ты хочешь, чтобы я тебе еще рассказала?..»

Что она любила меня, к примеру. Или хотя бы о том, что я начала ходить в таком-то возрасте, говорить в таком-то возрасте… Те самые подробности, которые укрепляют в сознании ребенка его собственное существование. А вместо этого я смутно помнила, что я была не одна в животе у матери. Там было место для другого младенца, который не развился. Полость была пуста.

Я не расспрашивала свою мать по этому поводу. Что спрашивать впустую. В то время я как-то подспудно чувствовала, что не надо настаивать. Это было очень странно.

И это лишь один пример дистанции, которая установилась еще с детства между мной и матерью. Может быть, именно из-за этого я так много говорю и у меня так много друзей, потому что так я восполняю нехватку общения. Я надеюсь, когда позднее у меня будут свои дети, я постараюсь не допустить такой ошибки. Я не буду им все разжевывать, вовсе нет, но постараюсь всегда отвечать на их вопросы.

Я хотела, чтобы меня просто любили, не осуждая меня. Хотела существовать ради моей матери. Возможно, не так, как она отдавала предпочтение любимой дочери, я не вынесла бы такое предпочтение, но, по крайней мере, чтобы я могла видеть его хотя бы время от времени… Неужели мне надо было исчезнуть, чтобы на меня наконец обратили внимание? Внезапно я стала объектом всеобщего внимания, причем до такой степени, что я от этого задыхалась.

В любом случае я не была любимой дочерью, той, которую гладят по головке, сидя вечерами у телевизора, той, которая прекрасно учится в школе по всем предметам. А я была всегда полный ноль по математике. Моя способность запоминать номера телефонов и автомобилей на уроках математики мне совершенно не помогала.

Я ненавидела ту манеру, с какой моя мать постоянно принижала меня в этом плане, да и во многих других тоже. Мои старшие сестры всегда все делали хорошо, я же была, как мне казалось, непослушным гадким утенком, этаким совсем пропащим ребенком. Материнская нежность не была поделена между нами, мне доставалось лишь относительное внимание с ее стороны, и в конечном итоге ничего не изменилось. Если в начале меня опекали чересчур, то потом все вернулось на круги своя.

«Твой дневник! Опять „неуд“! Надо подмести! От этой собаки одна шерсть!»

Иногда я вспоминала, как в своей крысиной норе размышляла над своими провалами в математике и над всем остальным, в чем я чувствовала себя виноватой. Тогда я писала: «Я обещаю вам… Я буду более доброй, более послушной…»

Но достаточно было матери сказать мне снова подметать — и это был приказ, надо было немедленно бросаться исполнять его, — и я снова видела себя в этом грязном доме, который я мыла на карачках по приказу того, другого, грязной тряпкой и средством для мытья посуды. Я видела себя униженной и принуждаемой Золушкой, в условиях, которые никто себе не мог представить, и я не могла больше выносить ни приказов, ни принуждения. Короче говоря, я больше не могла признавать авторитарности.

Во всяком случае, раньше работа по хозяйству меня никогда не воодушевляла. Я была слишком маленькой и полагала, что мои старшие сестры должны взять на себя ее большую часть. Однако мать не слушала меня. Я действительно чувствовала себя в стороне от них обеих.

Ребенком я играла в маленькие машинки, я каталась на роликах, на скейтборде, играла в футбол. Я ночевала в палатках с подружками. Я часто проводила время с отцом, у меня был свой собственный маленький садик. Я обожаю редиску… И там я могла уединиться: поиграть в своей избушке или пойти к подруге. Мысль о том, что моя мать не слушает меня, проходила быстро в то время, я веселилась, а возвращаясь домой, я немного дулась, как это умеют делать дети. А потом я обо всем забывала.

Но когда я оказалась взаперти у этого психопата, я вновь обдумывала все эти вещи. Глядя в свой табель, считая дни над моим классным календарем, я видела мать, слышала, как она вопрошает: «Ну и что это, опять ничего не делала по математике?» И опять ругань, опять упреки.

И тем не менее именно ей я писала, именно ее хотела увидеть вперед всех остальных. Если бы тот мерзавец сказал мне: «Ты можешь увидеть одного человека из своей семьи», то я бы выбрала маму или бабулю. В заключение скажу, что в подростковом периоде я все-таки сделала вывод, что в конечном итоге мне было лучше, когда она мною не занималась. Недостаток общения в семье может нанести ущерб. Но если случается что-то серьезное, пропасть расширяется еще больше.

Два года, последовавшие за моим освобождением, я не очень-то плохо противостояла своей семье.

Затем конфликты были в основном из-за того, что я отказывалась консультироваться у психологов. Дело доходило до того, что по любому поводу и без повода споры кончались так: «Мы говорили тебе, чтобы ты обратилась к психологу!»

Не так-то просто выжить в одиночку. Если бы 15 августа 1996 года я могла поверить, что, доверившись своей матери, я испытаю облегчение, я бы это сделала. В действительности, возможно, меня надо было отвезти к бабуле в тот день. До этих восьмидесяти дней заключения я не отдавала себе отчета о том, как мне недостает привязанности. Чтобы это понять, мне понадобилось заточение. Но это чувство было слишком запоздалым. Мне надо было выжить в этом аду, чтобы это произошло. Первые недели было хорошо, но в итоге это совершенное счастье длилось совсем недолго, и я слишком дорого за него заплатила. Я говорила себе: «Раньше в нашей семье со мной не разговаривали, а теперь, когда я вплотную увидела смерть, все рады меня увидеть и им надо, чтобы я со всеми говорила». Подсознательно я, возможно, выбрала месть, не желая ни довериться, ни дать моей матери прочитать письма, в которых в концентрированной форме описывались все мои страдания. Как будто я объявила ей: «Ты никогда не хотела общаться со мной, а теперь настала моя очередь».

Но самое главное в этом отказе было то, что я написала эти письма в отчаянии заточения и одиночества, думая, что я больше никогда ее не увижу, и я считала, что чтение писем причинит ей слишком большую боль. Впрочем, как ей, так и мне. Моя мать только что была серьезно больна, она прошла курс очень тяжелого противоракового лечения, и я находила недопустимым бросить ей в лицо мое собственное горе. Мне за него и так было достаточно стыдно.

Она должна была бы понять, что я ограждала ее, в то же время ограждая и себя. Но вместо этого, как мне показалось, она хотела присвоить себе мою боль, словно она сама ее пережила. В какой-то степени испытать ее на себе. Но я не понимаю такого рода отношений, потому что она не может взять у меня мои страдания. Можно сделать вид, что понимаешь, выразить сочувствие, но нельзя влезть в чужую шкуру. Моя семья страдала, но как бы с внешней стороны. Я чувствовала то же самое на процессе, глядя на публику, которая воспринимала заседание как театр. Были люди в зале и другие, «в декорациях». И те, что были «в декорациях», не проживали то же самое, что те, которые были в зале.

Некоторые женщины говорили мне, на мой взгляд, слишком часто: «Я тебя понимаю». Однако они не пережили это непосредственно, а я пережила. Поэтому нельзя понять то, что ты не пережил.

Я думаю, если опросить всех изнасилованных женщин, они скажут одно и то же. Я знаю, что мама страдала, что она не спала ночей и ждала меня, что у нее было подорвано здоровье, но она не была на моем месте, и было еще раньше что-то потеряно между нами.

Мои родители расстались, когда их супружество уже давно дало трещину. И вовсе не по причине того, как это говорили эксперты-психиатры, что со мной это случилось. Мои родители не могут спрятаться за меня, чтобы объяснить свой развод. Так же как эксперты со всеми своими теориями — объяснить мое поведение.

Все настаивали, чтобы я пошла к психиатру, дабы освободиться от своей боли. Но я сотни раз повторяла, что мне это ни к чему.

«Это все равно во мне, и оно останется навсегда!»

Говорить — это было бы для меня просто «сбыть мое несчастье» кому-то другому.

Также была, и она остается, другая составляющая моего отсутствия в деле, которое занимало всю Бельгию: взгляд других людей.

Когда я была моложе, я говорила: «На меня странно смотрят», — и это мне не нравилось. Несмотря на все мои усилия, мне невозможно было пройти незамеченной. В моей стране каждый меня знал. И странные взгляды стесняли меня больше всего. Если они выражали жалость, мне этого совершенно не было нужно. Или они не могли помешать себе «вообразить». Это было невыносимо. Я была в ужасе от выражений: «Моя бедная малышка», или: «Я знаю, что это такое…» Или самое отвратительное: «Подойди, я поцелую тебя…»

Взрослая женщина с трудом избегает взгляда того или той, которые «знают». Ребенок моего возраста, потерянный, как маленький камешек, в этой саге ужаса, принявшей национальные масштабы, получившей громадный политический резонанс и отзвук в средствах массовой информации, не имел никакого шанса уклониться от этих взглядов, как дома, так и вне его. И тогда я отгородилась от внешнего мира. Это было в моем характере, и это было единственным способом устоять в моей вселенной.

Единственным человеком, с которым я чувствовала себя легко, была моя бабуля. Моя бабушка была в какой-то мере выдающейся личностью. Но если даже я и не всегда выказывала ей знаки привязанности и все реже навещала ее, так это потому, что старалась не выставлять свои чувства напоказ. Даже если я и не бросалась ей на шею по три раза на день, она в большей степени была моей матерью. Когда я училась в начальной школе и моя мама работала по утрам, я приходила к ней на завтрак. Она отводила меня в школу, а потом мама забирала меня в 16 часов либо у нее дома, либо в школе. А если она работала, наоборот, во второй половине дня, то в 16 часов я приходила к бабуле делать уроки. Когда я была совсем маленькой, то часто ложилась спать у нее, если мама приходила поздно. В начальной школе бабуле еще было легко помогать мне с уроками. Во всяком случае, она садилась рядом, смотрела, что мне надо было сделать, и говорила: «Так, сначала начни делать то, потом сделаешь это! И затем ты сделаешь вот это!» Она ласково прибавляла: «Начинай, и если тебе понадобится помощь, скажи мне».

Я ела бутерброд, доставала свой портфель и спокойно принималась за уроки. Если у меня возникала проблема, я звала бабулю. Если она могла мне помочь, то с удовольствием это делала. Мои родители же, наоборот, никогда мне не помогали, а только ворчали: «Ну, в конце концов, сколько ты еще будешь мучить свои уроки? Уже полшестого!»

Моя бабушка умерла в возрасте восьмидесяти пяти лет, когда мне было пятнадцать. В тот период я так и не решилась переехать жить к ней, но, по крайней мере, хотела почаще бывать у нее, вместо того чтобы болтаться со сверстниками. Однако это было не так-то легко. Моя семья ходила к ней регулярно, они там говорили обо мне, а у меня не было ни малейшего желания присутствовать при этих разговорах. После ее смерти я приняла решение не ходить на ее могилу каждый год в день Всех Святых. Можно ведь поплакать о ней и в другом месте, не обязательно перед могилой. Моя бабуля питала ко мне нежные чувства, она не осуждала меня. Если бы она смогла подождать меня, я бы с ней поговорила. Она умела слушать, это меня успокаивало, и я обязательно сказала бы ей когда-нибудь «спасибо». Но мне было всего пятнадцать лет, и я упустила эту возможность.

В то время мне так были нужны друзья и подруги моего возраста. С ними я смеялась, танцевала, часами разговаривала. Я жила.

К шестнадцати годам в компании друзей я встретила парня немного старше себя. Я не рассказывала об этой истории, и никто о ней не откровенничал. Почти четыре года я жила в покое, такой же жизнью, как и другие. Конечно, я должна была восставать против родителей, которые постоянно пытались помешать моему желанию выходить из дома, особенно против матери. Но я вела нормальную жизнь, и не было никакой необходимости лишать меня ее.

По телевидению тоже перестали мусолить это дело. У меня даже не было необходимости прибегать к своей собственной терапии: я просто жила жизнью обычного подростка. Даже если я и чувствовала себя более взрослой и отличающейся от девочек моего возраста, все-таки я перестала думать «о нем», а если мне попадалась статья в газете, то я даже не вчитывалась в подробности.

Однако начиная с того времени отношения с родственниками становились все хуже. Мой приятель, который был всего лишь моим приятелем и ничем больше, не нравился моей семье. Я была никчемной девчонкой, которая все так же носила в табеле «неуды». И я общалась с таким же никчемным парнем.

Рано или поздно, но я должна была влюбиться, как и все другие девочки. Я и хотела этого, и ужасно боялась. Но не надо было из-за этого сжигать меня на семейном эшафоте. Любовь — это очень важно, а тем более в возрасте семнадцати лет. Именно тогда мы с ним и «согрешили». До этого мы говорили, говорили без конца и иногда переругивались, как дети. У него был такой же упрямый характер, как и у меня, но я чаще уступала.

Я еще не говорила ему, что очень люблю его, хотя это было видно за версту. Он знал мою историю, как и все, но мы нечасто о ней говорили. Это был первый раз для нас: для меня любовь, для него опыт.

Мне первой хватило смелости высказать свои опасения: «Ты должен понять, что для меня это очень сложный момент, это будет нелегко».

Как он сам говорил, он тоже не был большим специалистом в этой области… тогда я могла пошутить: «Вот и чудесно, посмеемся вдвоем!»

Вот так все и началось. Мне удалось преодолеть самое трудное — психологический барьер, который мог бы отравить все мое дальнейшее существование молодой женщины на долгие годы. И только любовь могла мне дать это освобождение.

Эта история любви не была той, что длится вечно, но я имела неосторожность какое-то время думать, что она именно такая, поэтому я испытала мою первую любовную печаль. Очень глубокую печаль. Но все это было в рамках логики вещей.

По крайней мере, это была любовь от начала до конца, и я была вольна в своих чувствах! А тот психопат, он никогда не знал, что такое любовь. Он даже не знал, что она существует.

В конце моей учебы в школе я получила сертификат, дающий право на получение высшего образования, но вопрос об этом не стоял. Средства матери не могли мне этого позволить. Поэтому я довольно рано сделала свои шаги в самостоятельную жизнь, как и многие девушки моего возраста. Я поменяла несколько мест, от работы стажером на мелких малооплачиваемых должностях до получения минимальной, но стабильной заработной платы. Поскольку атмосфера в семье все ухудшалась, достигнув стадии невыносимой критики, и даже хуже того, я наконец-то в один прекрасный день приняла решение хлопнуть дверью, причем громко и навсегда, оставив дома своих плюшевых медведей и мои иллюзии, но унося с собой свой «отвратительный характер», чтобы построить свою жизнь в другом месте. Если бы мой характер не был столь отвратительным, даже не знаю, как я смогла бы выжить. Возможно, с огромным трудом.

Но в конечном итоге хлопнуть дверью и распрощаться с детством — это не так уж плохо. С трудом забываешь, что было за нею сказано, но зато преимущество в том, что тебя больше не держат взаперти.

Каждый раз, как мне на мою голову сваливается неожиданная неприятность, я стараюсь думать о том, что «это» не может быть хуже «того», что я пережила в том возрасте, когда учила солецизмы и латинские глаголы. Я думаю, что, выбравшись из крысиной норы, мне удалось сложить о себе неплохое мнение, и я говорила себе: «Ты была смелой, ты сопротивлялась, ты сказала себе: „Надо держать удар, и это стоит того, чтобы жить, и ты все-таки выжила“».

Каждый день тогда была надежда, чтобы быть там живой и на следующий день. Конечно, это испытание ожесточило меня. Некоторые думают, что это плохо, но я предпочитаю думать, что это хорошо, и воспринимать жизнь с шуткой. Я даже усвоила некую форму черного юмора, который шокирует многих людей, но мне позволяет смеяться над некоторыми ужасами и даже над «самым извращенным психопатом Бельгии». Я не хочу сдаваться и держу это пари сама с собой вот уже восемь лет. Я думаю, что надо преодолеть себя, чтобы придать смысл жизни и, главное, не упустить момент, чтобы это сделать. А если бы я была угнетена и подавлена в двенадцать лет, вырвавшись из его когтей, я бы упустила этот решающий момент. В двадцать лет я ждала процесса — еще одного решительного момента.

Я хотела встречи лицом к лицу, в которой мне отказали в двенадцать лет.

 

9. «ПРОКЛЯТЫЙ Д»

Мэтр Ривьер встречался со мной дважды, когда мне было двенадцать лет. Но я об этом уже не помнила.

Я также не знала, что до этого он добровольно участвовал в розыске, причем ему даже не было поручено ведение этого дела, и не без основания. Он предложил жандармам патрулировать на собственном мотоцикле транспортные развязки скоростных автотрасс рядом с домом, чтобы наблюдать за укромными пустынными участками вдоль дороги, где часто находили прибежище наркоманы и маргиналы. Когда я достигла совершеннолетия, в восемнадцать лет, он пригласил меня в свой кабинет для подтверждения своего мандата. Теперь я сама могла принимать решение, следовать ли мне и дальше линии, которую ему рекомендовали мои родители: никакой прессы, самое строгое соблюдение тайны моей частной жизни. Для меня это было очевидным. Я больше не была ребенком. Отныне он обращался непосредственно ко мне и держал меня в курсе всего расследования, чего до сих пор не было. Мне случалось проявлять нетерпение, когда мои родители возвращались из его кабинета, но не сообщали мне подробностей. На мой взгляд, я была первая, кого это касалось.

Я не очень-то была в курсе того, как продвигалось следствие. И особенно что касалось возникшей однажды теории, согласно которой этот Дютру, «проклятый Д», состоял в огромной вербовочной сети, предназначавшейся для проституции детей и девушек, в которой он исполнял роль признанного вербовщика. С тех пор образовалось два лагеря.

Некоторые твердо верили, что следствие было катастрофическим, если не сказать саботируемым, и что «проклятый Д» годами пользовался покровительством власть имущих. Он, в самом деле, назвал кроме хмыря в кепке по фамилии Лельевр и собственной жены Мишель Мартен двух других сообщников: Вайнштейна и Ниуля. Вайнштейн, бывший налетчик, вышедший из французской тюрьмы, обосновался в Бельгии в 1992 году и поселился в шале, расположенном в Жюме. Том самом месте, где были обнаружены тела Ан и Ээфье, усыпленных и зарытых заживо.

Чтобы упростить понимание отношений между двумя мужчинами, скажу лишь, что они крали автомобили. «Проклятый Д» обвинял другого во всем. Это Вайнштейн хотел ликвидировать девушек, а он сам их лишь усыпил, перед тем как Вайнштейн закопал их живьем. Этот Вайнштейн к настоящему времени был уже мертв. Его тело было обнаружено в Сар-ля-Бюисьер, в саду Дютру, где также находились и две маленькие девочки Жюли и Мелисса. Кто устранил Вайнштейна? Дютру уверял, что он об этом ничего не знает…

Другой соучастник, которого он выдал, по фамилии Ниуль, все еще жив, он также участвовал в кражах автомобилей, но Дютру утверждал, что именно ему он должен был передавать свои жертвы, после того как сам ими попользовался. Он также утверждал, что построил тайник в своем доме в Марсинеле, куда запирал девочек, чтобы было где их держать, пока будущих проституток не передадут в руки Ниуля. Этот Ниуль, судя по данным следователей, на самом деле был жуликом и спекулянтом, но уверял, что никогда не был замешан в педофильной деятельности своего компаньона.

Согласно следователям, взявшим это дело в первые часы, Мишелю Демулену и другим моим настоящим спасителям, эта история не выдерживала никакой критики.

Что же касается меня, выжившего свидетеля, то я могу говорить лишь о том, что мне довелось пережить за эти восемьдесят дней и столько же ночей. Я никогда не видела никого другого, кроме Дютру. Что же касается Лельевра, то он участвовал в моем похищении и от него я слышала, как он бормотал что-то, не вдаваясь в детали и без большого убеждения, подтверждая сценарий извращенца, тот самый сценарий, по которому мой отец причинил зло большому шефу и отказался платить выкуп. Точка. Ниуль был мне неизвестен. Эта история о шефе была предназначена лишь для того, чтобы устрашить меня, заставить поверить в то, что именно он, Дютру, является моим спасителем, чтобы полностью подчинить меня своей воле, используя страх.

Я бы умерла, если бы отказалась быть изнасилованной, я бы умерла, если бы я производила шум, я была в постоянном ожидании смертного приговора. Но никто никому не предъявлял требований о выкупе, разумеется. Теми же аргументами он пользовался и в случае с Летицией, и существует большая вероятность, что он играл ту же роль и с маленькими Жюли и Мелиссой. Для более взрослых Ан и Ээфье это не могло пройти. С одной стороны, он не говорил на их голландском языке, а с другой — Ээфье дважды пыталась убежать из дома в Марсинеле, к сожалению, безуспешно, через окно в крыше, под которым он заставлял меня «загорать». Доказательство того, что несчастная девушка не подпала под его влияние. Дютру сам заявил, что в тот момент у него их было в доме четверо, две маленькие в подвале, а две большие на верхнем этаже, поэтому он из-за этого больше «из дома не выходил».

Этот подонок изображал из себя отца многочисленного семейства?

По поводу самой главной, в моих глазах, соучастницы, его жены, арестованной в то же время, что и он сам, у следователей не было ни малейшего сомнения. Она призналась, что знала обо всех похищениях, об изнасилованиях и всем прочем, но не доносила, потому что он слишком подавлял ее и она очень его боялась. Она обвиняла свою «большую любовь» во всем том, что он отказывался признать. По ее показаниям, именно он был ответственным за похищения, а также Лельевр: именно он устранил Вайнштейна и обеих девушек. Она призналась, что боялась спуститься в тайник, чтобы принести двум девочкам еду, пока Дютру был задержан за кражу автомобилей, но она не знала, как они умерли и когда!

Я узнала все эти подробности постепенно, тем больше, чем чаще «проклятый Д» менял показания.

Все это было так запутанно, так туманно, что было очевидно, что Дютру изо всех сил старается спасти свою шкуру, отрицая преступления и прячась под крыло несуществующей сети. Тем более что в 1980-х годах, когда он был заключен в тюрьму за изнасилование малолетних, он уже воспользовался подобными утверждениями: «Приговорен ошибочно и явился жертвой так называемой судебной ошибки, жертвой махинаций, состряпанных людьми, слишком опасными, чтобы он раскрыл их имена, и т. д.». Потому что этот дьявол в 1989 году уже отбывал 13-летний срок наказания за изнасилование детей и девушек. Но «за хорошее поведение» ему удалось выйти из тюрьмы в апреле 1992 года, под обязательный надзор психиатра, так же как и его жене (уже ставшей его сообщницей в изнасилованиях). Скоротечные визиты к психиатру, прекращение ими обоими приема рогипнола, этот препарат он складывал в долгий ящик, чтобы затем использовать совершенно в других целях. Еще одна немаловажная деталь: «проклятый Д» познакомился с одним заключенным, приговоренным за воровство, который объяснил ему, как построить тайник, который будет невозможно обнаружить при обыске. Этот человек сам об этом дал свидетельские показания.

Но для некоторых все то, что рассказывал педофил, было доказательством существования разветвленной сети, в которой он был лишь незначительным звеном.

В 2003 году подошел срок начала процесса. Мне хотелось лишь одного — держаться подальше от всего, что меня непосредственно не касалось в этом деле, того, что называлось различными аспектами следствия. Я хотела свидетельствовать лишь о том, что я пережила и что мне довелось испытать, и мне надо было, чтобы он не вышел опять сухим из воды.

Но на мои свидетельские показания, которые я решилась дать, было достаточно сильное давление со стороны некоторых средств массовой информации и сторонников пресловутой сети. Утверждалось, что я постоянно находилась под воздействием наркотических препаратов, а потому практически ничего не могла помнить, что я стала там чем-то вроде бессознательного овоща и что, возможно, и до сих пор пребываю в том же состоянии…

«Ты уверена, что ты видела только его?»

Словно пытались сказать мне: «Ты веришь в хищника-одиночку, значит, ты ничего не поняла!»

Мэтр Ривьер обнародовал фразу, сказанную по моему поводу королевским прокурором: «…Если предположить, что она все помнит, рогипнол повсеместно присутствует в ее досье…»

Такое заявление, поступившее из будущей прокуратуры, беспокоило и ущемляло меня. На первом этапе мои свидетельские показания интересовали их, но, когда я продолжала придерживаться тех показаний, что в течение восьмидесяти дней в своей крысиной норе видела только обвиняемого и один раз его сообщника, и больше никого другого, я стала интересовать их гораздо меньше.

Мэтр Ривьер всегда защищал меня в прессе, утверждая, что я подвергалась воздействию снотворных препаратов только первые три дня. Это он отвечал на вопросы журналистов, я же никогда не давала никаких интервью. Я разговаривала только со следователями. Моим единственным участием в следствии, кроме первых допросов, был следственный эксперимент, когда мне пришлось проделать на велосипеде путь от дома до школы в компании с моим жандармом-«Зорро» Мишелем Демуленом. Это было воссоздание обстоятельств похищения, необходимое для следствия, организованное, к счастью, без участия обвиняемого.

И я помню, как мы оба смеялись, встретив фургон с надписью «Королю от цыпленка»… Я сохранила фотографию, снятую в тот день местной газетой, где было сказано, что следственный эксперимент прошел в непринужденной обстановке и что я здорово нажимала на педали! Но ни один журналист не видел меня с тех пор, как мне было двенадцать лет!

В тот раз мой адвокат сказал мне: «Вам надо встретиться с прессой! Именно вы должны объяснить им, что не были под воздействием дурмана все восемьдесят дней! И что ваша память в превосходном состоянии!»

Итак, он организовал пресс-конференцию в своем кабинете с десятком журналистов из печатных изданий. Я была в некотором стрессе из-за моего первого противостояния, несмотря на то что камеры меня не снимали. Первый раз в жизни я оказалась лицом к лицу с журналистами. Собрание было простым, неформальным, моя зажатость довольно быстро исчезла, мы вместе пили воду и закусывали сандвичами. Они видели, как я смеялась, шутила и даже спросила своего адвоката: «Где мои сандвичи с рогипнолом? Не трогайте их, это исключительно для меня!» Короче, они все пришли к выводу, что я совершенно нормальная, точная в своих ответах на их вопросы. Во мне нет ничего от полусумасшедшей, которой кое-кто хотел меня выставить, и если бы у меня было малейшее сомнение в присутствии кого-то еще в Марсинеле, в том грязном доме, я бы не замедлила обратить на это внимание и записать в своем дневнике, потому что я отмечала в нем все, что только могла увидеть. И я бы сразу об этом сказала!

Но, как мы говорили с моим адвокатом, «если ничего не знаешь, остается придумать». Под предлогом того, что я не говорила с журналистами, как в тот момент делали многие, и что мэтр Ривьер неукоснительно соблюдал тайну следствия, некоторым очень хотелось поверить в то, что я была либо напичкана наркотиками, либо мною умело манипулировали. Такое превратное толкование заранее моих показаний очень меня ранило. Следователи, в частности Мишель Демулен и его коллеги, люди, которых я чрезвычайно уважаю за то, что они спасли нас, а также за их профессиональную честность, никогда не сомневались в моих показаниях. Они были первыми, кто снимал с меня показания по выходе из подвала, они прекрасно знали, в каком я была тогда состоянии. В шоке — да, и кто мог бы быть в другом состоянии, но в ясном сознании, причем готовая вцепиться в горло этому педофилу! Летиция оставалась «под газом» шесть дней, как я заявила. За два с половиной месяца заточения у меня, и это совершенно очевидно, было больше воспоминаний, чем у нее. Но с тех пор как пресса вызвала в Бельгии «всеобщее потрясение», развязав дело века, стало казаться, что у каждого жителя страны была своя собственная маленькая идея по этому поводу. Люди разговаривали только об этом на улице, в кафе, в поезде и метро. Журналисты и писатели уже опубликовали полтора десятка книг. Мои родители хранили тонны газетных вырезок — я сама складывала их в картонные коробки, не имея смелости ни разобрать их, ни прочитать. Моей собственной истории и тех воспоминаний, которые со всей жестокостью возникали иногда в моей памяти, мне было достаточно. Я хотела сохранить линию поведения, необходимую мне для воссоздания моей личности. Жить своей жизнью и не забивать голову остальным, во всяком случае по мере моих возможностей.

Когда, наконец, была определена дата начала процесса — 1 марта 2004 года, я знала, что мне предстоит снова погрузиться в это вонючее болото. Начало процесса откладывалось много раз, потому что следствие принимало неожиданные повороты, шло по какому-нибудь пути, затем возвращалось к начальной точке. Четыреста тысяч страниц судопроизводства, следственной комиссии, смещение судьи Коннеротта, отстранение следователей, в том числе самого Мишеля Демулена, который добился первых признаний «монстра из Шарлеруа» и обнаружил нас живыми. Отставки политиков, участие в деле системы правосудия, жандармерии, правительства. Тогдашнее министерство юстиции, которое обвинялось в том, что ратифицировало просьбу об условном освобождении монстра в 1992 году. Волна «Белого марша», расследование за расследованием, сомнения на протяжении многих лет.

Наконец, Бельгия надеялась получить правду. Надежда несколько безумная, учитывая, что речь идет о психопате.

Перед лицом этой горы, которую представляло из себя дело, я ощущала себя крошечной и всеми забытой.

Не знаю, что чувствовала Летиция. Мне казалось, и это в какой-то степени было правомерным, что, говоря с родителями жертв, говорили только об их дочерях. И я чувствовала себя в какой-то степени неуместной в этой истории, потому что я была выжившей.

Заседания суда должны были проходить в Арлоне. Это был вопрос территориальной компетенции, следствие было сгруппировано в Нёфшато, который был в его подчинении. Зал заседаний мог вместить лишь небольшое количество народу помимо журналистов и четверых обвиняемых: «проклятого Д», его жены Мартен, Лельевра и Ниуля.

Госпожа министр юстиции объявила первичную непомерную стоимость организации этого гигантского медийного шоу: что-то около четырех с половиной миллионов евро. Город жил ожиданием наплыва журналистов со всего мира. Более тысячи трехсот человек среди них были аккредитованы, для них были выделены шестнадцать мест в зале, и они могли присутствовать на заседаниях по очереди. Но в их распоряжении находилось помещение с видеоэкранами, и потому они были постоянно на связи с дебатами, которые первоначально планировалось провести за два месяца, но в действительности они закончились лишь 22 июня! Гражданские истцы имели право на бесплатное проживание в военных казармах. Мой адвокат предпочел отдельное помещение, в котором разместились он, его сотрудница — мэтр Парисс и я. Эта мера была для меня очень подходящей, потому что я не хотела постоянно мелькать перед камерами фотографов. Безопасность обеспечивали более трехсот полицейских.

Такое нашествие в маленький городок было очень впечатляющим. Я, со своей стороны, была довольна, что публика в зале немногочисленна, а люди расстраивались заранее, что не смогут туда попасть.

Мэтр Ривьер предлагал заслушать мои показания в два этапа: сначала чтение моих писем одним из следователей, чтобы оградить меня от необходимости отвечать на прямые вопросы о «сексуальных услугах», которые я там подробно описала, затем — мои собственные показания перед судом об обстоятельствах моего похищения и моих «каникул» в логове «проклятого Д». Оставалось только принять окончательное решение, как организовать дачу мною свидетельских показаний — на закрытых или открытых заседаниях. Я бы предпочла закрытые заседания. Но мэтр Ривьер предупредил меня: «Как только присяжные ознакомятся с содержанием ваших писем, вы более не будете обязаны возвращаться к обсуждению грязных подробностей, зачитывание писем вполне разъяснит им все детали. Но если вы выберете заседания за закрытыми дверями, подумают, что у вас есть что-то, что надо скрывать».

Поэтому я выбрала публичные слушания. Я должна была присутствовать на заседаниях, которые касались только меня. Мэтр Жан-Филипп Ривьер и мэтр Селин Парисс обеспечивали, со своей стороны, непрерывность процесса и держали меня в курсе событий. Я имела возможность выступать гражданским истцом от себя лично только после того, как пройду на процессе в качестве свидетеля. Как только мои свидетельские показания были зарегистрированы в суде, я тотчас же получила право присутствовать на всех последующих заседаниях. И я ждала этой явки в суд с некоторой нервозностью до 19 апреля 2004 года.

Между тем по телефону до меня доходила разная информация. Именно так я услышала всякую путаницу сведений, порой нелепых, о моем личном истязателе.

Один следователь рассказывал, что он поставил опыт искусственного осеменения над собственной женой, совершенно выжившей из ума. Он отчаялся иметь дочь, поэтому вообразил, начитавшись разных журналов, что может применить технику, которая состояла в том, чтобы заставить свою жену «носить» внутри себя в течение нескольких дней содержимое его сексуального капитала, помещенное в пластиковый мешок. Она должна была выпустить содержимое только по прошествии некоторого времени, примерно через три-четыре дня, как мне кажется. Судя по всему, он понял из этой популяризаторской статьи, что сперматозоиды, дающие начало мальчикам, погибают раньше, чем те, что способны дать начало девочкам… Право, не знаю, что думают по этому поводу ученые.

Среди других злодеяний, менее научных, но вполне просчитанных, ему удалось, опять же с помощью своей жены, на которой он женился в тюрьме, обчистить свою престарелую бабушку, лишив ее дома и всех доходов.

Он был тогда помещен в тюрьму Монса за изнасилования и получил разрешение на условное освобождение.

Выпущенный на свободу за «примерное поведение», по благоприятному мнению администрации исправительного учреждения, он требует и добивается пособия по нетрудоспособности под предлогом того, что в тюрьме он заболел. И он добился. Восемьсот евро ежемесячного государственного пособия.

Когда получаешь минимальную зарплату… это не укладывается в голове.

Один бывший заключенный тюрьмы в Монсе сказал о нем журналисту: «Да он просто гнида!»

Это подкрепляет. Гнида, монстр, чудовище, педофил, психопат… не знали, как его еще называть.

Для меня в первую очередь он был грязным и вонючим, с жирными слипшимися волосами. Я слышала от других, что он вонял всегда. И так жаловался на условия заключения! Он бился головой об стену, чтобы заставить себя пожалеть! Он сообщал родителям жертв ужасающие подробности. Он продолжал играть роль жалкой знаменитости, одинокой, никчемной и достойной сожаления, не испытывая ни малейшего уважения к окружающим, ни малейшего подозрения в своей виновности, ни угрызений совести.

Я думаю, что одиночная камера с умывальником, едой, возможностью изучать свое досье была слишком роскошной для него. Я бы предпочла, чтобы его поместили в черный подвал, со слепящей глаза лампой, чтобы он спал на цементном полу в камере длиной метр девяносто и шириной девяносто сантиметров. И чтобы не было возможности встать в полный рост. И чтобы кормили его заплесневелым хлебом и ставили ему гигиеническое ведро.

Но здесь обо всем этом приходится только мечтать…

15 апреля 2004 года следователь зачитал перед присяжными письма, адресованные моей семье, и то, которое я написала специально для мамы. Два моих советчика хотели оградить меня от того, чтобы я возвращалась в ходе дачи свидетельских показаний к этим отвратительным подробностям и болезненным откровениям. Я на самом деле не отдавала себе отчета, какое воздействие произведут мои письма. В зале повисла полная тишина, некоторые плакали. Невозможно было слушать подлинное описание комнаты-голгофы, жестокости и страдания, о которых я простодушно рассказывала своей матери, когда мне было двенадцать лет, но присяжным было необходимо услышать этот документ.

После этого заседания мэтр Ривьер сделал заявление для прессы: «Мы находимся на поворотном моменте этого процесса, приступая к досье выживших жертв Марка Дютру. Ему будет трудно свалить ответственность на умерших и воображаемых персонажей».

В тот день я подумала, что если бы я даже умерла в течение этих восьми лет следствия до окончания процесса, то эти письма сумели бы сказать все за меня.

Но, к счастью, я была здесь — без сомнения, жертва, но при этом и «выживший свидетель».

 

10. МОЗАИКА

Этот процесс представлял собою гигантскую мозаику на черном фоне, в которую я должна была поместить такие же черные кусочки тех восьмидесяти дней моего выживания в тайнике Марсинеля. Тот факт, что я являюсь свидетелем, никому не нравился. Мне говорили, что некоторые использовали это название «свидетель» с оттенком презрения. «Мадемуазель Дарденн, „свидетель“, как теперь ее называют», или «о которой теперь говорят, что она „живой свидетель“ по этому делу»…

Я могу понять горе тех, кто не нашел своих детей живыми. Но мне очень сложно понять, что меня упрекают в какой-то степени в том, что я осталась в живых… и что мой адвокат называет меня «мадемуазель Дарденн», а не «маленькая Сабина».

Я не была умершей маленькой девочкой. Мне было двадцать лет, и я была жива, я не могла все же бесконечно просить за это у себя прощения, не молчать о том, что мне довелось пережить. Я не верила в небылицы о большой сети, как это хотел представить подонок, и моя позиция ставила меня в невыгодное положение в понимании некоторых истцов. Иногда я говорила себе, что, если бы можно было законным образом применять сыворотку правды на этом патологическом обманщике, отчаяние некоторых родителей могло бы быть ослаблено. И весь этот чудовищный процесс мог бы развиваться более спокойно.

Мои родители тоже выступали на этом процессе истцами, но мне не хотелось, чтобы они присутствовали на нем. Мне хотелось покоя и для них тоже.

Я прибыла в Арлон накануне дачи моих свидетельских показаний, чтобы присоединиться к моим адвокатам, имея в голове кучу вопросов. Я была в стрессовом состоянии и очень взволнована.

Можно ли мне будет ответить председателю суда «я не помню», если он задаст вопрос о подробностях?

Будет ли он в состоянии понять меня, этот председатель суда? А если я забуду что-то, не скажут ли опять, что я тронулась умом?

Мы устроились в отеле, в стороне от города, посреди прекрасного парка. Мэтр Ривьер хотел тишины для себя, мэтра Парисс и меня. Мэтр Селин Парисс поселилась в комнате рядом с моей на случай, если вдруг меня охватит страх, потому что мне надо было нормально поспать ночью и, главное, перестать задавать им по десять вопросов одновременно. Вместо успокоительного они предложили мне стакан белого вина, и я, которая никогда в жизни не пила спиртного, наконец успокоилась.

Перед отелем стояла машина жандармерии. Журналисты не знали, где мы находимся. Персонал гостиницы был в курсе, но хранил молчание. Я могла быть спокойна.

Я ждала этого момента много лет, и он не пугал меня по-настоящему. Я хотела взглянуть в глаза этого монстра. Я лишь спрашивала себя, перед тем как заснуть, почувствую ли я что-нибудь и что именно? Я не думала пускать слезу или трепетать всеми моими членами, мне он был уже не страшен. Я уже видела его по телевизору в стеклянной клетке, в костюме, с вечно жирными волосами, похожим на секретаря суда, делающего пометки. В тот момент он все еще изображал «знаменитость», жалующуюся на «условия содержания». Он отказывался, чтобы делали снимки «месье Дютру», в то время как сам не колебался, чтобы фотографировать обнаженных девочек, привязанных за шею, снимать фильм о своих подвигах насильника над девушками, которых он пичкал наркотиками где-то в Словакии, или запечатлевать на пленке свои личные забавы с собственной женой.

В эту ночь я спала хорошо.

На следующий день комиссар жандармерии приехала за мной на служебной машине, потому что журналисты слишком хорошо знали машину моих адвокатов. Мэтр Ривьер поехал сам, а мэтр Парисс сопровождала меня — она не покидала меня до того момента, как я вошла в зал суда, и я всегда ей буду благодарна за то, что она для меня сделала. Машина ехала на большой скорости, и, поскольку на улицах было людно, комиссар, молодая женщина лет тридцати, включила сирену, чтобы ехать по разделительной полосе между потоками машин. Проблесковый маячок, громкая сирена — я ощущала себя как в полицейском фильме и болтала как обычно, вероятно, чтобы освободиться от стресса этого дня, который обещал быть полным испытаний.

Приехав в суд Арлона, мы должны были пройти через служебный вход, по которому проходят обвиняемые, важные свидетели и работники судебного ведомства, дабы избежать любопытных взглядов.

Мне никогда в жизни не доводилось бывать во Дворце юстиции, и я глядела по сторонам, когда проходила через металлоискатель. Мою сумку тоже осмотрели — ни ножа, ни пушки, только сигареты и зажигалки.

Я увидела Андре Колена, одного из следователей, который выводил нас из тайника. Я не встречалась с ним в течение восьми лет, но узнала его без труда, и мне было очень приятно увидеть его там. Он меня тихонько спросил:

— Ну как, все в порядке?

— Пока в порядке, посмотрим, что будет дальше…

Я улыбалась, я шутила. Я знала, что речь идет лишь о внешней стороне и что невозможно все время подавлять свои эмоции, но это была форма чувства собственного достоинства по отношению к себе самой и к другим.

Затем я оказалась в зале для свидетелей в компании двух психиатров, психоаналитика и следователя из Турне. Должно быть, они говорили себе: «Мы и не думали, что она будет такой…»

Я шутила с судебным исполнителем Жюлем, пожилым дядечкой, который все беспокоился обо мне: «Хочешь глоточек водички? А может, печенье? Ну-ка, съешь печенье, так-то лучше будет!»

У меня слезы навернулись на глаза из-за этого славного человека. Мэтр Парисс должна была покинуть меня, она не имела права оставаться со свидетелями, а час заседания приближался.

В коридоре, который вел к двери в зал заседаний, я вдруг почувствовала себя плохо. Жюль приоткрыл дверь, чтобы следить, когда вызовут свидетелей, и я видела в щелку всех присутствующих: прессу, скамью истцов, публику. Я присела на стул на полминуты. Волна жара затопила меня, и я сказала себе: «Не хватало только грохнуться в обморок, так дело не пойдет…»

И в этот момент Жюль шепнул мне: «Пора идти!»

Он помог мне, как старушке, подняться и подвел к двери. Я знала, что иду, но это уже была как будто не я, а кто-то другой. Однако, войдя в зал, я почувствовала, что силы неожиданно ко мне вернулись. Я снова была собранной и готовой действовать. Клетка для обвиняемых была прямо передо мной.

Дютру, его приспешник Лельевр и двое других, которых я раньше видела лишь по телевизору, Мишель Мартен и Ниуль. Последний меня совершенно не интересовал. У него был отсутствующий, неподвижный взгляд, словно он спрашивал себя: и что это он тут делает?

Но троих других, заключенных в стеклянную клетку, я рассматривала внимательно, особенно его. Еще несколько секунд назад я не знала, что почувствую, увидев его восемь лет спустя. Но, как ни странно, я не почувствовала ничего.

Он постарел, он был все такой же противный. Он опускал глаза, в то время как я его рассматривала в упор.

Если бы я могла сказать ему: «Ты, мразь, посмотри на меня, когда я пришла!»

Но я была в суде присяжных, и у меня было волнение перед всеми этими людьми, которые ждали моего выступления. Зал произвел на меня гораздо большее впечатление, чем обвиняемый. Тогда я взглянула мельком на мэтра Ривьера, чтобы успокоить его и сказать ему молчаливо: «Не волнуйтесь за меня, в обморок я не упаду».

Я не ожидала, что председатель вызовет меня, я направилась решительным шагом к стулу, предназначенному для свидетеля.

— Сабина Дарденн?

— Да, это я!

На следующий день в газетах писали, что голос у меня слегка дрожал. Конечно, я была смущена судом, обстановкой, всеми людьми, которые смотрели на меня, но по утрам у меня всегда пропадает голос и мне трудно его прочистить, и это у меня с детства. Это просто небольшая проблема с бронхами… Мой голос дрожал не от страха.

Мэтр Ривьер сказал мне:

— Обращайтесь все время к председательствующему. Он задает вопросы, ему и надо отвечать. Если вы сами захотите задать вопрос, опять же надо обратиться к нему.

Итак, я смотрела на председателя, я сконцентрировалась на нем, чтобы постараться не обращать внимания на все те взгляды, которые сошлись на мне. Я подтвердила свою личность, и председатель вежливо начал спрашивать:

— Стало быть, вы выехали в школу на велосипеде и затем?..

Я рассказала мою историю; должно быть, она стала более простой для изложения, потому что перед моим выступлением в этом зале были зачитаны мои письма. Председатель спросил меня, желаю ли я вернуться к этим обстоятельствам, я ответила:

— Без интимных подробностей…

Слово взял мэтр Ривьер, чтобы задать мне три вопроса, которые он считал важными: как Дютру заставлял меня мыть дом? смотрела ли я телевизор вместе с ним? и какого рода были программы, не считая «Интергородов» или «Замка Оливье»?

Я помню свой последний ответ:

— «Canal +» в кодировке. Он говорил, что я должна была через силу смотреть сквозь помехи. Но меня это совершенно не интересовало, тем более что все это я уже имела «в натуре».

Я ожидала, что председатель спросит меня, как водится: «Не хотите ли что-нибудь еще добавить?..»

Мэтр Ривьер хорошо знал, что у меня в голове крутился один вопрос. Мой личный вопрос к обвиняемому. Поскольку председатель и не думал об этом, мой адвокат вмешался сам.

Я смотрела прямо в лицо обвиняемому Дютру, формулируя мой вопрос к председателю, чтобы соблюсти все формальности, но я не отводила от него глаз, от того, которому хотела задать вопрос:

— Я хотела бы спросить Марка Дютру об одной вещи, хотя ответ у меня имеется. Он всегда жаловался на мой свинский характер, я хотела бы знать, почему он не ликвидировал меня?

Он поднялся за стеклом, чтобы ответить, но голова его была опущена, и он по-прежнему не смотрел на меня.

— Я никогда и не собирался ее ликвидировать. Ей это вбили в голову уже после того, как она вышла из тайника.

Все так же обращаясь к председателю, я заключила:

— От подобных личностей другого ответа ждать не приходится.

Я закончила давать свидетельские показания, председатель разрешил мне покинуть зал заседаний, но в этот самый момент, когда я уже встала со своего стула, один из обвиняемых собрался подняться, чтобы что-то сказать. Я готова была держать пари, что это была она, его жена, мать семейства, сообщница преступника. Она хотела пошло принести свои извинения.

— Мадемуазель Дарденн, я хотела бы попросить у вас прощения…

Кровь бросилась мне в лицо.

— И это говорите вы, которая знала, где я находилась, с кем я находилась и что я испытывала? Меня тошнит, когда я слышу это от матери семейства, я не принимаю вашего извинения!

— Я сожалею, что не выдала Дютру в то время, как он похитил Жюли и Мелиссу. Я не прошу вас простить меня, потому что это непрощаемо. Я не могу понять, что вы перенесли, потому что не могу представить собственных детей запертыми в подвале. Я признаю всю свою неправоту.

— Сожалею. Я не прощаю вас!

Я думаю, что, прося у нас прощения, потому что затем она сделала то же самое и в присутствии Летиции, она хотела защититься от всего, что еще висело над ней.

Она знала обо всем с самого начала, она была его сообщницей с 1980-х годов. Он во всем доверялся ей, а она терпела психопата как отца своих детей. Теперь она была в тюрьме и больше их не видела и, полагаю, поняла всю чудовищность своего поведения. Она допустила, что дети других насиловались и умерщвлялись, но «воспитывала» своих! Она еще имела право на посещение для самых маленьких, и ее адвокаты боролись за это! Но мне жаль этих детей. Им предстоит поменять фамилию, потому что их будут поносить и проклинать, им предстоит воспитываться в приемной семье, и всю жизнь они будут нести страшный груз того, что их отец и их мать — преступники. Как же она смела просить прощения?

Я вышла с облегчением. Для меня все закончилось, больше мне не надо будет сидеть на скамье свидетелей. Наконец-то я одержала верх: он даже не посмел посмотреть мне в лицо. Он отвечал невесть что, но я и не ожидала с его стороны правдивых ответов. Его адвокаты однажды квалифицировали его как «нематериального психопата». Странно, ведь для меня он был ужасно материальным, да еще каким. Прокуратура дала свое заключение по моему выступлению в качестве свидетеля, сказав следующее:

— Никакой комментарий, никакая обвинительная речь не смогла бы заменить такого свидетельства, мы выслушали его со смирением и уважением.

На следующий день он также сказал в ходе заседания, на котором я не присутствовала, что я предназначалась для сети Ниуля. Я спросила председателя, может ли обвиняемый объясниться по этому поводу, потому что это будет «любезно», так как я не обязана «все понимать из того, что хотел сказать обвиняемый».

Надеюсь, он не воспринял иронию слова «любезно» в первоначальном смысле слова. Он ответил, по-прежнему глядя в свои записи (это была его манера — не смотреть в глаза другим):

— Вначале я предполагал передать ее в сеть Ниуля, но потом привязался к ней…

Председатель прервал его:

— Я полагаю, что ваша привязанность должна была восполнить отсутствие Жюли и Мелиссы?

Начиная с этого момента он увяз в путаном монологе, бормоча своим глуповатым и монотонным голосом лицемера, что хочет выглядеть перед судом невиновным, он насиловал, но никого не убивал.

— Короче говоря, я должна сказать ему спасибо? Он спас мне жизнь!

— Нет, я этого вовсе не говорю, я признаю, что был не прав.

Почему он не уничтожил меня? Этот червяк сказал, что привязался ко мне? Он хотел воздействовать на присяжных и заставить их поверить в подобную ложь? Или заставить поверить в это меня, свою жертву?

Потом настала очередь Летиции. Она сказала председателю, что не может дать клятву говорить «без ненависти и страха». И она начала рассказывать свою историю, как и я:

— Я была в бассейне, грузовичок остановился… Парень сделал вид, что не понял, а в это время другой схватил меня с тротуара и засунул в машину…

Председатель спросил ее в тот момент, когда она рассказывала о подвале:

— Как вы там вдвоем помещались, в этом тайнике?

— Это была стена, Сабина, я и стена.

— Ну да, в то время вы были маленькие и худенькие.

— А что, сейчас я разве толстая?

Я чуть не рассмеялась. Но зато я ужасно разозлилась, когда один из присяжных задал ей идиотский вопрос, и на мой взгляд совершенно неуместный:

— Вы были в бассейне, но не плавали, потому что у вас были месячные… однако вы сказали, что он вас в тот же день изнасиловал?

Летиция смутилась и сидела потерянная на своем стуле. Я готова была схватить микрофон и послать этого дуболома ко всем чертям! Разве можно задавать подобный вопрос, когда им поручено судить психопата, педофила и полового извращенца? Как будто такого рода «мелочи» могли остановить этого монстра!

Я встретила Летицию неделю спустя после начала процесса, и она еще не была уверена, захочет ли она давать свидетельские показания. Я ей тогда сказала:

— Конечно, это будет нелегко, но ты должна сказать себе, что для тебя самой так будет лучше, надо обязательно прийти и рассказать, что с тобой произошло.

И она пришла, она была отважной и даже сама нападала на него. Она хотела узнать, до какой степени она была накачана наркотиками в первые дни, сохранила ли она какие-то проблески сознания или нет. Ее воспоминания были туманные, и для нее это было довольно невыносимо.

— Почему он заставлял меня выпить кофе до конца?

Иначе говоря, был ли кофе тоже напичкан наркотиками или нет? Он спокойно ответил, что он и сам привык допивать свой кофе до конца. Это нормально, он не любил расточительства! Я думаю, что это был единственный раз, когда он не врал; это очень даже в его стиле — пить сок из коробок, выливать воду после мытья в туалет, давать хлебу покрываться плесенью, не чистить зубы, допивать кофе…

А жестокие вопросы продолжали сыпаться.

— Он вам говорил: «Самое большое зло, которое я могу с тобой сделать, это заниматься с тобой любовью»?

— Да.

— Он давал вам просроченные противозачаточные таблетки?

— Да.

— Вы наблюдались у психолога?

— Нет.

— По всей видимости, вы можете обойтись без этого.

Я не знала, что и она тоже «выкарабкивалась» после этого ада самостоятельно.

Глядя, как Летиция дает свидетельские показания, и особенно слушая ее ответы на вопросы о подробностях: «я не знаю», «я больше не знаю», в то время как она старалась так же, как и я, храбро держать удар перед монстром, я вспоминала ее, привязанную на кровати, и снова слышала ее сонный голос, когда я хотела предупредить ее:

— Это уже случилось…

По моей вине она стояла сейчас перед лицом всех этих людей, вынужденная отвечать или подтверждать все то, что ей довелось пережить. Я могу утешать себя тем, что, если бы он не наткнулся на нее, он схватил бы другую, но все равно мне было тошно от этого. Я пыталась освободиться от чувства вины, но мне так и не удалось это. Еще тогда, в двенадцать лет, во время «Белого марша» я просила у нее прощения как могла.

«Ты знаешь, я была совсем одна, я бы со временем сошла с ума, мне было нечего делать, я ведь сказала тебе, когда ты появилась, что прошло уже семьдесят семь дней, как я находилась вдвоем с этим кретином, вынужденная терпеть его каждый день или почти каждый день. Я была девчонка, я не могла вообразить, что этот тип был похитителем детей и что он сделает с тобой то же самое, что и со мной».

Но вернемся в тот день, когда председатель суда спросил обвиняемого:

— Вы похитили Летицию?

— Это Сабина проела мне все печенки, требуя подругу! — ответил он.

Я была готова провалиться сквозь землю. Теперь меня будут попрекать этим всю оставшуюся жизнь? Летиция глянула на меня, и мы обменялись разочарованными понимающими взглядами.

Мы уже обе говорили об этом еще до ее выступления в суде. Я не хотела ее шокировать, не собиралась сыпать соль на ее раны, но мне хотелось, чтобы она осознала, что я была спасена благодаря ей.

«Не забудь одну важную вещь… Поэтому, если бы ты не оказалась там… Да, он наткнулся на тебя, это большое несчастье, но благодаря твоему похищению нашли меня, и мы обе с тобой оказались живы. Конечно, я немного испортила твою жизнь, выпрашивая подругу, я очень ругаю себя за это, но в конечном итоге благодаря тебе и свидетелям твоего похищения я здесь».

Я никогда не избавлюсь от этого груза, даже если буду всегда надеяться, что, со своей стороны, она не будет держать на меня зла. Выходя из зала заседаний, я ей сказала в шутку:

— Послушай, там в клетке еще есть место, если ты хочешь, я могу тоже туда пойти!

— О, ну что ты! Это правда, что ты просила подругу, но, если бы не я, это была бы другая. Он наткнулся на меня, но самые плохие моменты я пережила из-за него, а не из-за тебя!

Позднее, во время интервью, журналист сказал мне:

— Похоже, что вы с Летицией действуете заодно?

— Да, у нас близкие позиции по некоторым вещам, в которых мы имеем совместный опыт. Вот только мы с ней не подружки, отдыхавшие вместе в лагере на каникулах, и не одноклассницы, и не соседки. Летиция — моя подруга по несчастью.

Она, как и я, видела после своего трудного выступления в качестве свидетеля, как жена Дютру пыталась попросить прощения, но Летиция довольно быстро оборвала ее:

— Я не желаю слушать ваши сожаления, зло сделано, и теперь слишком поздно!

Но вступил Дютру:

— Я хотел бы принести свои нижайшие извинения… я отдаю себе отчет о том зле, которое причинил…

Это было утомительно. Лучше бы они заткнулись. Во всяком случае, этому типу было неведомо никакое чувство вины, ему было плевать с высокой колокольни на то зло, которое он причинил, на детей, которых он похищал, оставлял умирать и закапывал живьем. Он хотел единственного — произвести впечатление на суд. Но со мной это у него не проходило.

Я от него и не ждала чего-то другого, он был верен себе, был точно таким, как в моих воспоминаниях: тщеславным, стремящимся навязать свою волю, изворотливым, неспособным говорить правду. Выходя из зала заседаний после окончания выступления Летиции, я сказала перед камерами журналистов — и это при том, что я старалась сдерживать себя:

— Его извинения, да пусть он сдохнет с ними!

Пресса писала, что я одержала над ним победу, что у меня был кураж и сильный характер. Тем лучше, но я ожидала обвинительной речи на суде и вердикта присяжных, чтобы наконец покончить с этим возвращением в прошлое, однако нас ждало еще одно испытание.

Суд принял решение в качестве информационного мероприятия организовать посещение тайника присяжными, адвокатами, свидетелями и обвиняемыми.

В том месте мне было плохо, но я надеялась, что буду в состоянии вынести это мероприятие.

Там, в Марсинеле, я смеялась вместе с Летицией. Она сказала мне доверительно:

— Если там будет паук, я точно закричу. Можешь даже не беспокоиться…

А я ей напомнила, что он говорил нам каждый раз, когда спускал нас по лестнице в тайник:

— Не надо трогать стены! Не забудь! Иначе сама будешь виновата!

Я не знала, почему он так велел, и именно с этой стеной, в то время как все другие стены мне поневоле приходилось задевать.

— Да, да, я не забыла! Ты думаешь, плакат с динозавром все еще висит там?

Я знаю, что Летиция не так много помнила о прошлом и что мой черный юмор временами ее шокировал, ей не приходило в голову расставаться с этим прошлым подобным образом. Но все же мы немного пошутили, пока ждали своей очереди спуститься в подвал. Но оказаться перед этим мрачным домом, за брезентовым тентом, укрывавшим нас от любопытных зевак, — это уже было совсем другое дело. Нам надо было подождать, пока почти все пройдут перед нами. Присяжные, судьи, заседатели, другие истцы. И по мере того как я видела этих людей, поднимающихся из подвала с искаженными лицами, я начала приходить к пониманию. И Летиция тоже.

— Ты видела их лица?

Летиция спустилась передо мной. И когда она поднялась наверх, она меня напугала. Если она была в таком состоянии, пробыв тогда в тайнике шесть дней, то что можно ожидать от меня? Я побелела как полотно. Волна смертельного страха затопила меня.

Я вошла вместе с моими адвокатами в первую комнату, там я еще держалась.

«В этой халупе все такой же бардак».

Я спросила себя, откуда лучше начать. С комнаты или с подвала?

И я выбрала сначала подвал. Я спустилась по лестнице, не прикасаясь к стене, но на этот раз потому, что вдоль нее была натянута веревка для пожилых людей.

Лестницы были довольно узкими. Вниз вели двенадцать ступеней, раньше я их пересчитывала, спускаясь в тайник.

В крысиную нору я вошла одна. Разумеется, втроем находиться там было невозможно.

За одну секунду я оказалась в прошлом, и, как в фильме, все стало раскручиваться в моей голове, кадр за кадром. Я увидела себя, делающую уроки. Вот я пишу письма. Вот я чуть не схожу с ума оттого, что выключили электричество, я сражаюсь со светом и с вентилятором, которые не включаются. И еще я увидела надпись, сделанную Жюли и обведенную следователями, и я виню себя, что не разглядела ее раньше. Но если бы я увидела ее, поняла бы ее значение? Стала бы я задавать ему вопросы по этому поводу? Но 15 августа я хотя бы могла указать на нее следователям.

Каким же крошечным было это помещение, сейчас оно представлялось мне еще меньше, еще страшнее, еще более душным.

Мы поднялись наверх взглянуть на комнату с двухъярусной кроватью. Она поржавела, лесенка была снята, плаката с динозавром не было на стене. Эта комната сейчас тоже казалась мне меньше. В другой комнате было все по-прежнему: кровать, платяные шкафы, стол у края кровати, на котором были разложены пазлы, которые так меня раздражали. Их начали собирать еще до того, как я там оказалась. Когда я имела право немного передохнуть, пока он смотрел свои идиотские программы по телевизору, я разглядывала потолок или эти пазлы. Раза два-три я пыталась собрать картинку. Оставалось выложить всего несколько элементов. Но это был пейзаж тон в тон, с большим количеством зеленого и серо-голубого, который было трудно подбирать. Я никогда не задумывалась о том, кто начал собирать эту мозаику. Если она была здесь давно, то и те четверо могли тоже рассматривать их до меня.

И мне так и не удалось завершить ее. В какой-то момент пазлы меня очень раздражали, я их сдвинула с места… И кроме того, они действовали мне на нервы, эти пазлы, это был какой-то ужас. Весь этот дом был ужасным, мне надо было выйти оттуда, но мне не удавалось.

Летиция опять зашла в дом, чтобы забрать меня, и я вышла вместе с ней. Кто-то сказал мне, что в тот момент я выглядела двенадцатилетней девочкой. Я была печальной, бледной и злой, потому что «хозяину» тоже предстояло совершить осмотр своего дома в Марсинеле, в наручниках и бронежилете. Я не знаю, отчего я вдруг разозлилась, то ли из-за себя, что я тут чуть не грохнулась в обморок, то ли из-за него, который все еще имел право находиться здесь, да еще вдобавок критиковать! Он позволил себе сказать: «До какого состояния довели мой дом…»

Я уже не могла этого вытерпеть. Я сказала Летиции:

— Я хочу остаться здесь. Пусть у него хватит смелости пройти мимо нас и взглянуть нам в глаза хотя бы раз. Здесь-то нет стеклянной клетки…

Я нарочно оказалась у него на пути, я пристально смотрела на него, а он уставился в пол, и я назвала его подонком. Всего одним словом, и ничего более. Единственным, которое пришло мне на ум.

Меня оттеснили в сторону. Летиция сказала:

— Дыши, дыши глубже, иди на воздух…

Там стояли фургоны жандармерии, заграждения, и я отошла в сторонку. Когда я увидела, как он выходит из дома, я опять хотела взглянуть ему в глаза или по крайней мере встать возле двери машины, к которой его вели. Но я могла навлечь на себя замечание председателя суда, который мог призвать меня к порядку, заметив еще раз. Поэтому я осталась на том месте, где стояла. Он прошел в метре от меня, но это не повлияло на меня. Я была сильная, пусть даже и в слезах, мне представлялось, что это я сейчас подавляю его. Я больше его не боялась; это дом, тайник, комната привели меня в такое состояние.

Только рядом с нами находились журналисты, и потому на следующий день в газетах появилось лишь одно слово: «Подонок».

Я испытала облегчение. Если бы мне дали волю, если бы я могла продолжать и дальше, как мне того безумно хотелось начиная с 15 августа 1996 года…

«Ты видел, что ты сделал? Ты видишь, где ты теперь? Ну что, получил свое?»

Как в двенадцать лет. Во мне была все та же злость, что и тогда. Возможно, у меня бы появилась безумная идея попросить разрешения посетить дом вместе с ним. Чтобы в его голову психопата хорошенько запало, что теперь все кончено.

«Ты видишь? Я не боюсь. Я даже иду вместе с тобой!»

Но, наверно, в конечном итоге нет. Думаю, что стойкий солдатик переоценил свои силы.

В своей заключительной речи мэтр Ривьер сумел с чувством сказать, как мне удалось выстроить заново мое существование маленькой девочки, затем подростка, чтобы наконец предстать на этом суде и прямо глядеть ему в лицо.

«Мадемуазель Дарденн не хочет, чтобы вы представляли, а хочет, чтобы вы знали, что в шестнадцать лет она была влюблена и что она должна была обосновать некоторые свои отказы. Было унизительным объяснять другому человеку, что этот отказ вовсе не связан с тем, что ей неприятен человек, которого она полюбила. Но между ними, Дютру, стояло ваше зловонное дыхание, ваше животное пыхтение и ваши грязные лапы. И, однако, они любили друг друга! Они занимались любовью, Дютру! У них был тот опыт, которого вы никогда не переживали. И это несомненная победа Сабины».

Он имел наглость пробормотать в конце речи, что «он не ревнивый» и что он желает мне прекрасной жизни. Кто мог понять подобного психопата?

Суд, прокурор и присяжные.

Обвинительное заключение было ясным, вопрос о мифической сети больше не стоял, речь шла лишь о группе злодеев. О похищениях, об изнасилованиях, о лишениях, убийствах и издевательствах.

Присяжные должны были ответить на двести сорок три вопроса «да» или «нет».

И кара пала на преступников без смягчающих обстоятельств. Пожизненное заключение, сопровождаемое передачей в распоряжение правительства на десятилетний срок для Дютру.

Ему предстояло выпить свое наказание до дна, как он пил кофе.

Его жена Мишель Мартен: тридцать лет тюрьмы. Лельевр: двадцать пять лет. И пять лет для Ниуля, последнего обвиняемого, мошенника, наводчика, вора, но не имевшего в глазах присяжных ничего общего с «сетью», которую всеми силами хотел навязать ему Дютру.

Теория первых дознавателей, Мишеля Демулена и Люсьена Массона, а также следователя Ланглуа наконец восторжествовала. «Господин, который сторожил меня», был извращенцем, действовавшим в одиночку.

Вот все и закончилось. Обвиняемые могут подавать кассационные жалобы, и один и другой, если они считают себя задетыми в ходе процесса.

Вот извращенец-одиночка уже это сделал, теперь ждет ответа. Но я не зарыла топор войны. Я не могу проникнуть в мозг психопата, но мне бы хотелось понять, на что это похоже, как это происходит и почему.

Может быть, это сделает меня умнее.

Я вновь обрела свою личную жизнь и своего приятеля, которого мне пришлось оставить на время этого безумного процесса. Я опять вернулась на работу, опять езжу на пригородной электричке, которая действует мне на нервы, опять ловлю на себе странные взгляды. Один раз у меня даже попросили автограф, отчего я страшно рассердилась.

В толпе людей и журналистов, которые ждали у выхода из Дворца юстиции, я часто сознавала, что мне предстоит прокладывать путь среди любопытных зевак.

И потому на этот раз я добровольно отгородилась от них, чтобы собрать кусочки этой гигантской мрачной мозаики, в которой я выжила. Я хотела разложить их по-своему в памяти так, чтобы это было окончательно. Чтобы это стало обычной книгой на полке.

И чтобы я смогла побыстрее забыть о ней.

 

БЛАГОДАРНОСТЬ

Особенно хочу поблагодарить:

Мари-Терез Кюни и Филиппа Робине, а также всех тех, кто помог мне сделать эту книгу.

Мэтра Ривьера и мэтра Парисс, к которым я испытываю огромное доверие. Они поддерживали меня, советовали, защищали… и продолжают это делать до сих пор.

Мою бабулю, которой уже нет в живых и которой мне так не хватает.

Мою маму, несмотря на все разногласия. Она у меня одна!

Моего отца.

Моего спутника, который добровольно отошел в сторону на время процесса, но который поддерживал меня тогда и сейчас поддерживает, а также и его семью.

Жака Ланглуа, следователя.

Мишеля Демулена, человека, к которому я испытываю большую привязанность, а также всех следователей участка Нёфшато.

Я благодарю:

Мою старшую сестру, бывшую там ради меня.

Мою подругу Давину, которая всегда готова меня выслушать.

Летицию, которая, несмотря на прежние разногласия, поддерживала меня во время процесса и с которой я сохраняю добрые отношения.

Замок Пон д'Уа, в котором мы жили в течение 4 месяцев.

Комиссаров Шулля и Симона, которые сделали все возможное, чтобы организация процесса была удобной для меня, и всех остальных сотрудников учреждения.

Жан-Марка и Анну Лефевр, которые принимали нас у себя с распростертыми объятиями.

Тьерри Шампа, который оставался целый день в машине на случай, если у меня возникнут проблемы во время посещения тайника 27 апреля 2004 года.

Ресторан «Тетушка Лора», персонал которой всегда заботился о нас.

Тех журналистов, которые поддерживали меня и были всегда со мной корректны.

Моих коллег по работе, которые позволили мне участвовать в процессе так, чтобы я ни о чем не беспокоилась.

Также хочу поблагодарить:

Андре Колена.

Жан-Марка Коннеротта.

Робера и Андреа Флавежес.

Жана Ламбрекса.

Жан-Дени Лежёна.

Люсьен Массон.

Филиппа Морандини.

Бернара Ришара.

Следователя Толлебека и всех дознавателей из Турне.

Ива и Жозиан Вандевивер.