Руслановы рассказы
1
Антон немного волновался, торопясь к Богу. И одновременно мешкал, отдаляя встречу. Он и опаздывал из-за этого. Взбираясь на горку, был удивлен великолепием и комфортабельностью основательного строения. Затем — огромным полустеклянным холлом в коричневой плитке и за столом угрюмым консьержем. Витька предупредил, что Бог говорит, приставляя такую штуку к шее, отчего голос выходит механический и невыразительный. Но все равно в Министерстве медицинской промышленности, где дежурил, мешкал, собираясь с духом.
Да, я слушаю, отозвался однообразный голос робота, и Антон повесил трубку. Так что он для него был все равно неожиданностью.
Внутренне приготовившись, набрал еще раз, услышал монотонное "да, слушаю" и произнес подготовленную речь о том, что Ваши произведения мы передавали друг другу, говорили цитатами из них и узнавали своих по этим цитатам. Да… Да… — (Мерно отсчитывал) Отзывался голос, не меняя интонаций, но было понятно, что с каждым разом ему все приятнее все это сл(у)ышать.
Дверь открыли чрезвычайно высокий мужчина в клетчатой рубашке и растянутых техасах и рыжеволосая волосорыжая, крашеная или в парике, приземистая женщина. Оба смотрели с напряженной подозрительностью, мужчина — огромными, очень ясными (знаменитыми, спокойными) голубыми глазами, с которыми сейчас же захотелось что-нибудь сделать. (Например, плюнуть в них, чтобы сейчас же немного хотя бы хоть как-то совсем чтоб они лишились потеряли взбаламутить чтобы их взба.) Успокоившись, что опасности нет, пропустили, посторонившись.
Тут же объяснили, что они это потому, что кто угодно ведь мог приехать. Ведь все время звонят, молчат или угрожают. Вот и сегодня, он снял трубку, а они там повесили. Кто это был? Прямо перед Вашим. Стареющая Наташа с мятым ртом и припудренным фурункулом на подбородке причесывалась в коридоре, потряхивая великолепными черными блестящими светлыми тусклыми и т. д. волосами и стараясь обменяться с Антоном в зеркале многозначительными призывными многозначительными тая скрывающими какой-то намек на возможность соблазни соблазня близких отношений взглядами. Ему сказали, что она была также подругой Зверева и у нее много его картин. Тоже присела рядом.
Когда разлили бульон, еще ложки не оказалось, и им предложили, гордясь демократичностью, есть одной. А он уступил первую очередь Наташе, гордясь небрезгливостью. Ложку, которую они передавали друг другу, он осторожно старался не касаться губами, брезгуя. Причем очень ясно представлялось, как она побывала у Наташи.
Называя жену девкой, пришел в хорошее настроение, много каламбурил. А жена Галя — его классиком. Штука, которую привезла ему из Японии верная подруга Бэлка, лежала на столе. Без нее гласные восстанавливались, как в древней письменности, по шумным согласным. Платок на шее от сквозняка открывал темную промытую дыру, откуда он и шел. Галя с удовольствием небрежно произносила имя Бэлки. Запомнился еще Вадим Делоне, умерший.
* * *
Выйдя с Антоном на балкон, она с неожиданной вдруг доверительностью шептала: Ходит и ходит сюда, чего ей надо? Вокруг него всегда было полно баб, как пчелы, я всегда знала. — Косясь на торопливо укладывающую хозяина на диван Наташу. — Когда умрет…
Не помог.
Еще несколько раз съездил потом к ним, гордясь близостью с кумиром, Венедикт с Галей в самом деле, кажется, полюбили его. Почти привязались к нему, как могут только пожилые и давно страдающие люди к молодым, которые вдруг оказывают им (какие-то) знаки внимания.
И что всегда с ним уже происходило в тех домах с немолодыми хозяевами, куда он вдруг начинал хаживать по какой-либо им неизвестной причине. Владея искусством нравиться старшему поколению, особенно женщинам. Добираясь к ним или только планируя, когда поедет. Повторяя в уме обычную соблазни соблазня нравящу формулу мемуариста: "(такой-то) умер у меня (у него, у нее, такого-то, такой-то) на руках". Потому что очень хотелось, чтобы это было так. Но так не было.
В другой по отношению к описанному раз, кажется, это было, но, как обычно в воспоминаниях, оба слились в один, как будто происходило тогда же, потому что Наташа тоже была. Но, может быть, она просто тоже опять пришла.
Сидела по одну сторону, Андрей — по другую, который уже не вставал, и переговаривались через него, не обращая внимания, смеялись и шутили, вспоминая знакомых. А он злобно посматривал на них попеременно. Где была Галя? Как будто в чем-то виноваты перед ним. Но перед ним никто виноват не был. Что показалось тяжело, обидно и обременительно. Вот тогда он вдруг и перестал бывать, просто исчез, наплевав на честолюбие.
Встретил Галю. В ЦДЛ, какой-то вечер. (Венедикт умер, да, еще какое-то время прошло.) По-прежнему дурно — выглядит и одета.
Вечер в ЦДЛ. (Не помню.) Встретил Галю. По-прежнему дурно
На вечере в ЦДЛ встретил Галю. Конечно. Она же старалась на них по-прежнему бывать. По-прежнему
Совсем не изменилась. Она сама подошла. "Вы меня специально не замечаете, мимо проскочили". (прошли отвернулся не узнали) Смутился. А он ее и в самом деле не видел. А не специально. Но она уже дальше шла. Через несколько дней узнал, что выкинулась в окно. Конечно. Она же привыкла, что к ним приходят и обращают внимание и на нее.
В таких случаях может возникать иллюзия, что ты тоже имеешь какую-то ценность сам по себе, а не только что жена. Но она сама не представляла ни для кого никакой ценности, вот в чем дело. Подумалось.
2
Толик любит Олю. В увольнение гуляет с ней, а она его каждый раз ждет. Когда она забеременела, то сделала аборт, чтобы не вынуждать жениться на себе. Толик как-то про это узнает, тащит в загс, причем она сначала отговаривалась. Хотя отец был против, наконец расписываются. Забирает ее к себе. Но оказывается, что как-то неудачно, потому что она теперь не может иметь детей. Отец уговаривал развестись. "Я не понимаю, она уже не женщина. Что, других, что ли, для тебя нет, на ней все сошлось. Посмотри, да любая. Я не понимаю, это не семья, если без детей." Поехала в Москву, где у Толика тетка обещала устроить врачей. Пока она проходит обследование, ухаживает за женой другого офицера, у которой и без того ребенок. Муж узнал и подал на развод. Ольга вернулась, а он живет с другой женщиной. Развелись, он женился на Татьяне, у них родился еще сын. В это время Толика перевели служить в Германию, в то еще время. Через два года вернулись с машиной и многими вещами. Хотели вступить в кооператив, но его послали в Одессу, а она с ним. Через месяц службы на новом месте умер от инфаркта. Об этом дядя Валя звонил сестре, плача, хотя раньше у них были очень напряженные отношения.
3
Жена известный фотограф.
Боится ее, ее сливочного тела и тех диких чувств, которые оно вызывает. Своей ревности и ее возвращений. Мужской выставочной толпы. Того, что она делает с его телом, откидывая одеяло. Раздевшись, подходит к зеркалу, смотрит, не изменилось ли в нем что-то само, и боится пропустить этот момент. Слышит сзади окрик: "Ну что, нравишься, иди скорее сюда." Узнает, что влюбилась в Илью, на семь лет моложе. Радуется этому. А он уже все придумал. Настаивает, чтобы тот жил с ними, а сам тем временем узнает через знакомого врача. Илья спит в прихожей на сундуке. Ложится в больницу. Тамара радуется, что теперь может ничего не скрывать. То заставляет гоняться за собой и прыгает голая по комнате, как белка, сбивая стулья, то приляжет руками на один и говорит запыхавшемуся Илье: "Сделай мне больно, сделай скорее". "Ты даже этого не можешь", — говорит она ему, когда не получается, вставая. Считает его во всем виноватым. Боится, что в нем действительно все изменится, и она не будет ему нужна, когда вернется. Не верит, что так может быть. Приподняв больничное одеяло, долго любуется ловко вклеенным новеньким, с иголочки, влагалищем. Она ему теперь не страшна. Влезает жирными коленями на подоконник, под окном его бывшая с Илюшкой. Рыжий Серафим, некогда женщина, гонится за ним по коридору, а она отбивается. Возвращается. По дороге следит за взглядами прохожих, она нарочно оделась понейтральнее. Но они не смотрят на нее. Приготовили ей комнату. Тамара рвется в закрытую дверь, когда Илья уходит с утра в театральный институт. Затаилась, не отзывается. Выходит в город в цветастом платье, чтобы проверить впечатления. На танцплощадке встречает рыжего, который за ней погнался. Убегает. Приглашает к себе немолодого симпатичного таксиста, чтобы поскорее проверить. Превозмогая боль, долго скрипит под ним кроватью, запершись. А ведь ей говорили, что пока будет нельзя. Утром, прощаясь, упрямо говорит ей, что он опять придет, потому что Вы замечательная женщина. Приятно, она все больше самоутверждается. Раздевшись, подходит к зеркалу и с удовольствием рассматривает свое свежее тело. Ах, ах, она забыла накинуть крючок, и Тамара врывается. Гонится за ней. А она от нее убегает, падает на кровать и убегает по кровати, прикрываясь. Я давно, давно хотела, запыхавшись, говорит Тамара, — ничего так больше. Поймав ее, ласкает до одурения. Стонут обе. Теперь ты будешь меня любить, спрашивает. Да, да, шепчет Стас.
4
Почти повисла на подножке, народу много. У нее как бы двустороннее лицо, то есть разное. С левой — молодое, с горящим большим глазом, такое юное, нетронутое. Она и старалась, я заметил, им поворачиваться. А справа — обыкновенной сорокалетней женщины. Посмотрела испуганно. Опять толкнули. Полная, коренастая, даже бесформенная. Как будто это все на ней просто кое-как наверчено, чтобы выйти. Старик пробирался за спиной, и я огрызнулся. Я подвинулся к ней поближе, она поднялась на ступеньку, чтобы, может быть, пройти в салон, и мы почти прижались друг к другу. Едет к кому-то, торопилась, подумал я, ревнуя. "Вы сейчас выходите?" — "Нет," — ответила тихо. — "А когда?" — "Мне дальше." — "Может, поменяться местами?" — "Да, только тесно очень, но я пропущу." От нее исходил тяжелый, густой, мне показалось, что коричневого цвета, дух. Я чувствовал, во мне тоже поднимается и истекает, переливаясь (как радуга). "Ну вы выходите, выходят там?" — нас окликнули. Почему не могут оставить в покое. "Да, да, выходим, наверное." — "Нужно не наверное, а точно." Смотрят все. Теперь из обоих истекало, переливаясь (друг в друга). Она совершенно изнемогла. "Может быть, Вам передать на билет?" — "Спасибо, у меня проездной," — прошептала. "А что тогда для Вас сделать?" Покачала головой. Это были более сильные ощущения, чем когда в прошлый раз. Под их взглядами. Так как мы с ней уже все испытали друг с другом, то выходить вместе уже не имело смысла.
5
Но у Валентина с сестрой недолго была опять любовь. Первое сентиментальное настроение после смерти Толика быстро прошло. Валентин вернулся к жене, которая никому в семье не нравилась. Он и раньше от нее то уходил, то возвращался. Но теперь ее сын стал взрослым, переселился из дома. Отношения наладились, потому что и он, и она стали слишком старыми для прежних конфликтов. Вышел в отставку, чаще видался с сестрой, наезжая, когда умерла мать. Делили имущество. Сестра упрекала.
— Ты же не понимаешь, как это все было, — показывала она простыней, которую собиралась резать надвое, — когда мы вот, вот с ним таскали ее в туалет, а она садилась из рук, — показывала она на сына.
— Я не знал.
— Конечно, не знал, если ты два раза в год звонил. Или приедешь, повертишься и только тебя и видели.
— Я присылал деньги.
— Да твои деньги. Это деньги, что ты посылал?
— Я не знал, что вы ее перевезли. Это вы, вы ее уморили тем, что перевезли сюда из привычной обстановки.
— Так какое же ты тогда имеешь на это все право?
* * *
Это была его третья жена. Первая, Майя, общая любимица, умерла от вторых родов вместе с ребенком. С тонкими бровями, которые выщипывала щипчиками. Мама рассказывала, как присаживалась перед ней у зеркала, тогда еще девочка, и спрашивала: "А зачем ты это делаешь?" — "Чтобы были еще тоньше," — отвечала Майя. Молоденький лейтенант Валентин бегал по больнице с пистолетом и искал врача, а он прятался у сестер. Та самая бабка тогда приехала, они шли с Толиком из детского сада, в окно выглянула знакомая девочка и крикнула: "Толик, знаешь, что твоя мама умерла?" — "А не говори глупости," — отмахнулся рукой Толик. Потом сводила его на кладбище, ничего, копается, цветы сажает, верно, знал уже, рассказывала мне бабка.
На второй женился, поддавшись на уговоры матери. И оказалось тоже очень удачно. Но сначала некрасивая, пухлая и очень добрая Тамара долго ходила к ним в дом, готовила для обоих, с Толиком гуляла, прежде чем Валентин наконец решился. Ее я уже застал, но помню ее только с уже забинтованными, ставшими еще толще, ногами, как она все время их трогала, сидя и к ним нагибаясь, бинты. Она любила рассказывать, как Толик впервые назвал ее мамой. Его перед этим долго все уговаривали. Раз они лежали на диване, а Толик сначала долго мычал: «Ммм» да «ммма» — что такое. Хотя я уже знала, в чем дело. Жду, что дальше будет, рассказывала Тамара. Валентина отправили на два года служить в Алжир, и семья с ним. Привезли оттуда машину «Волгу», нейлоновые рубашки, а у Тамары по ногам пошли нарывы, от которых врачи не знали верного средства.
Его третий брак с женщиной, у которой взрослый сын, был несчастливым. От всего этого Валентин становился только злее и раздражи
и почему-то скупее.
6
(Лекух описал, но у него длинно, многословно,
почему-то в сказовой манере, разве что сюжет хорош,
похоже на действительно случившееся,
соблазнил меня по-своему передать.)
Загоняет под кожу полового члена подшипники; когда уже немного вырос, — гайки и шайбы, болты, половинки бритвенного лезвия (в количестве двух). Они обрастают мясом, пальцем прощупываются. Член увеличивается, распухает невероятно. Гордится им, холит и лелеет, иногда показывает. Все им восхищаются, осторожно трогают, когда он позволяет. Его все зовут просто Членом, никогда Васькой. Жалеет, не пускает в дело, когда к этому предоставляются скромные, по условиям зоны, возможности. «Петухами» брезгует, а на «химии» — вольнонаемными женщинами. Он думает, когда освободится, о той, которую первую осчастливит, удивит и обрадует. Доставит ей потрясающее наслаждение. А она еще даже не знает. Накануне выхода не спит и пытается ее себе представить, ощупывая под одеялом не умещающееся в ладони сокровище. В поезде и уже идя по улице своего поселка разглядывает встреченных женщин, угадывая, какая из них может быть «ею». Они его все не удовлетворяют. Дома его уже ждут, угощение приготовлено. Несколько холодно здоровается с матерью и прочими родственниками и друзьями, удивляя их. Потому что его мысли другим заняты. За столом оказывается с некрасивой не слишком молодой женщиной, новым для их мест человеком, потому что раньше ее не помнил. Или не замечал. Узнает, что, правда, — их новый библиотекарь. Думает, что интеллигентная женщина — это как раз то, что ему надо. Представляет множество книг, которые ее окружают на работе. К книгам, как и все долго сидевшие зэки, испытывает уважение. Они немного выпивают, и он кладет ей руку между ног. Она подвигается на месте и тоже щупает у него, с удивлением и оторопью обнаруживая размеры. Восхищенно взглядывает на него. Идет ее провожать. Она приглашает к себе, готовит чай, а к чаю — сладкую наливку. Они еще выпивают. А он ей набивает в папиросу припасенной травы. Тянет осторожно, закашлявшись. Ложатся. Сначала он ее немного ласкает, причем она каждый раз выгибается, вероятно, истосковавшись. Наконец осторожно освобождает свою драгоценность. Но ничего не выходит, великан не поднимается. Она его успокаивает, что так бывает, в следующий раз, и с облегчением засыпает. Обкурившись травой, чтобы заглушить боль, на балконе выстругивает ножом из члена весь этот хлам металлолома.
7
доверительностью шептала: Ходит и ходит сюда, чего ей надо? Вокруг него всегда было полно баб, как пчелы, я всегда знала. — Косясь на торопливо укладывающую хозяина на диван Наташу. — Когда умрет, Вы мне должны будете помочь разобраться с его архивом, до которого будет очень много честно пыталась после Татьяниной смерти, когда почувствовала себя свободной. Но, верно, я так устроена, что когда с мужчиной, моя душа сейчас же поднимается над нами, взлетает и смотрит оттуда на то, что он делает со мной. А я тем временем ничего не чувствую. — И с женщиной так же? — Не знаю почему, но я ничего не чувствую. Нет, с женщиной всегда по-другому, — от-ве-ча-ет Ле-на.
8
Мой повторяющийся мучающий сон: я купил себе газовый самострел, еду в автобусе, как вдруг входят они. Они меня замечают: о, да это хороший мальчик едет. Сейчас же столпились вокруг. За руки и за плечи хватают по своему обыкновению. А я их руки то отодвигаю, то смело отталкиваю, чтоб они отвязались, потому что мне надоели. Осмелел с тех пор, как в последний раз виделись, замечает один из них. А мой самострел тем временем лежит в сумке. Я говорю, что готов с ними выйти. Они обещают, что будут сейчас учить меня, как себя вести. Сзади подталкивают в спину, а я то уворачиваюсь, то смело отталкиваю их руки, представляя, как они перепугаются. Одному снесу полголовы, а остальные разбегутся. Ты возьми у него сумку, говорит один другому. Она же ему будет только мешать. Тот снимает у меня с плеча сумку, расстегивает, достает из нее самострел и на меня направляет. На этом сон каждый раз обрывается, возможно, по недостатку воображения.
9
Слоняясь среди деревьев, следил за ее маленьким голым крепким телом в сиреневых трусах. Незагорелая спина и черные лохмы в толпе ребят мелькали. Когда дралась, то кусалась и царапалась. Раз подошла и, как всегда запыхавшись, спросила: а что, правда, тебе не разрешают со мной играть? Я покраснел. — Ну и пожалуйста, мне так даже еще лучше, что тебя нет со мной. И убежала, мотая волосами.
А на следующий день, опять подошла и сказала при бабушке, сплетая и расплетая ноги: А знаешь, я тоже велю ребятам, чтобы они тебя больше не брали к себе. И ушла — на этот раз медленно и как-то переваливаясь. Что она хотела от тебя? — Так, разные наши дела, — отвечал бабушке я.
За школу подросла, но все равно оставалась очень небольшой, компактно и легко сложенной. Выходя из класса, я видел, как в соседнем скрывается. Могла по-прежнему на спор встать во время урока, подойти к окну и сползти по водосточной трубе.
Младшим научным сотрудником, стесняясь слова «младший». Как вдруг стал попадать с ней по вечерам в один автобус и уже готов был поверить в неслучайность наших встреч. Она шла впереди, я сзади, приноравливаясь к ее шагам. Когда поравнялись, ты ко мне сейчас совсем не подходишь, косясь, прошептала Нина. — Ведь теперь-то тебе уже ничего, наверно, не запрещают. — Мне никогда не запрещали, это я все сам, — отвечал я. — Ты хочешь зайти? Но только у меня сейчас все. — Нет. — Давай в другой раз обязательно. Натягивая закрученную темную прядь до носа и опять выпуская. — У тебя родители уезжают? — Откуда ты знаешь? — Только ты разоришься на мне, я боюсь. А когда? Всегда же видно. — У меня есть деньги. В субботу. — Правда? Мне как раз предстоят покупки, я буду нагружена. Мне надо заехать за ними, поможешь дотащить?
Мы ходили по каким-то домам, меня оставляла ждать внизу. Я инстинктивно чего-то боялся, что меня увидят знакомые. Спускалась с какой-то еще коробкой. А я их за ней таскал. Когда набралось достаточно, по ее мнению, велела поймать такси. На мою попытку расплатиться сказала, что это ее дела и чтобы я не лез. — Ты не знаешь, я очень честная. Откидываясь на сиденье, закидывая голову, закуривая. В пепельницу сунула спичку. — Мне дармового не надо. Когда будет за что, как липку обдеру. Тебе нравится тут сидеть? похлопала рядом. — Очень. — Ну значит, я тебе ничего не должна.
У подъезда подхватила у меня. — Спасибо, здесь я уже сама. Завтра, все будет завтра. Не обидишься, дотерпишь? Просто я устала. Только ты никуда из дома. Мне когда лучше прийти? — Нет, конечно. Все равно, — как сомнамбула, отвечал я. — Ну вот, значит в три, устроит? Я тебя пока не буду целовать, чтобы не испортить впечатление.
Они все вынесли: одежду, деньги, посуду, телевизор, оба магнитофона. Я два дня дежурил во дворе, но она все не появлялась. А в квартиру зайти стеснялся. Как всегда быстро оглядываясь, выходит из подъезда. Оступаясь и уклоняясь в сторону, не остановилась. Это ты, ты все подстроила, бежал я за ней. — Извини, что у меня тогда не получилось прийти. — Это ты, я знаю, нарочно. — Давай перенесем. В чем дело, ты что, с ума сошел? (Задержавшись.) — Но я же знаю, что это ты. — Знаешь что, ты, пожалуйста, больше ко мне не приставай. Я тебя не хочу видеть. Можешь считать, что мы с тобой незнакомы. Будешь преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить.
10
преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить. А мой самострел по-прежнему лежал в сумке.
Подталкивая сзади в спину, обещали, что будут учить меня. А я — что готов с ними хоть сейчас выйти. Вот хорошее место и не видит никто, произнес один, когда мы немного отошли. Достав из сумки самострел, я направляю его на них. Ах, вот ты как, удивленно сказал другой, отступая, вытащил пистолет и снес мне полголовы.
11
Дети разного возраста у подъезда. Они виснут и качаются на решетке, прыгают со скамьи, сбегают и возвращаются по ступенькам. "Суки безработные," — кричит на них старуха.
Дети: — Старая дура, старая дура! Дура старая, у-у.
Из подъезда выходят «молодые» с коляской, младенцем на руках и ребенком постарше. Старуха их замечает.
Старуха: — Дети! Их надо давить между колен, а не рожать. А вы их рожаете.
«Он» (передавая младенца, шепотом): — Просто она сумасшедшая.
«Она» (укладывая и не слушая): — И чего кричит.
Ребенок постарше: — Я не понимаю, как взрослые могут так говорить. Их же самих когда-то родили.
Старуха: — Всех бы поубивала, а то бегают. О прошлый год залезли на ту сливу да всю и пообтрясли.
«Он»: — Неужели всю?
«Она»: — Неужели?
Один из детей (не унимаясь): — Блядь глупая пришла. Ты глупая блядь.
«Она»: — Вот потому и дети у них.
Ребенок постарше: — Забывают, что ли? я не понимаю.
«Он»: — Да сумасшедшая.
Уходят.
Старуха (грозя палкой): — Вот щас я вам.
Дети: — У-у-у.
Она жила на первом этаже с двумя внуками, которые тоже бегали и кричали вокруг нее, мужем, молчаливым стариком, и миловидной пухлой дочерью. Недавно к ним присоединился грузин не грузин, а из тех, кого в народе называют «черными». Торговец, видно, что спекулянт, решили соседи, как всегда связывая лицо "кавказской национальности" с самой вредной для народа деятельностью. У подъезда и впрямь появился «Мерседес». Встретив меня вечером у лифта, дочь старухи втянула ноздрями отдающий алкоголем воздух и сказала: — "Говорят, ты стал попивать. Ты же еще молодой." — "А, занимайтесь своим делом," — ответил я, опираясь о стену. Дочь старухи скрылась в квартире, быстро прикрыв дверь.
12
Заметки о Толстом
Достоевского не любил никогда.
Держась за Толстого.
А когда не нравится, испуганно говори себе: "великий писатель, великий писатель"… Может быть, поможет.
Его недостатки — это его достоинства.
От обработанного привычным литературоведением читателя обыкновенно ускользают два момента. Краткость Толстого. Размеры эпопеи обыкновенно вводят в заблуждение. Неудача "Войны и мира" заключается в беглости и торопливости описаний и эпизодов. То, на что было бы потребно 20 страниц, проговаривается на двух (одной).
Момент 2. Безрадостность толстовского мироощущения. Первые два тома (самые приятные для меня) есть только преддверие катастрофы и крушения, описываемых в 3 и 4. 12 год — крушение. Из героев уходит радость, заменяемая на разные лады чувством долга, например. Важное значение имеет смерть стариков (старых Ростова и Болконского), то есть представителей еще счастливого сознания.
О снобизме Толстого. Не знаю, откуда взялся миф о его народничестве (в широком смысле, роевое начало и проч.). Презирал всех, считая ниже себя. Народ для него (любая толпа, сенаторов например) либо туп (богучаровцы), либо простодушен, то есть опять-таки второго сорта. Кроме отдельных выделяющихся интересных приятных личностей (Пьер Каратаев).
Другого аристократа, как этот граф, в русской литературе не было.
12 год переносит в 25-й, в крайнем случае в 26, после которого изменился стиль и настроения. Но значит же, к этому времени уже что-то менялось, а не сра. Время действия 3 и 4 томов "Войны и мира" — 40-е гг. ХIХ века.
13
Ехали на трех "мерседесах".
14
прислала мне сказать. Но это я потом догадался. Представь мои ощущения, конечно, первый отзыв. Да ее и невозможно было не заметить. Смотрела многозначительно из толпы, как мне казалось. Тем более среди всех этих полуженщин. Я отвлекся на что-то, потом оборачиваюсь, а ее нет нигде. Я даже ушел, не дождавшись, раньше. Может, я о ней всю жизнь мечтал. Такой был шанс, ничего не знаю о ней. Может, она больше не придет. Я уже стал о ней забывать, когда на квартире каких-то волосатых, он мне дверь открыл, и жена у него такая же. Мне просто кто-то предложил, что есть возможность почитать с Кибировым и Сухотиным. А я обоих в первый раз вижу. Когда дошла до меня очередь, все расползлись по квартире, переговариваясь. Ну ничего общего, откуда взялась. Я закончил, и она встала. Я побежал за ней, потому что думал, что опять упущу. А она просто на кухне с хозяйкой. Я спросил ну, у этого, он еще
— Да, знаю.
— на выставке был в трусах на джинсы, Сережа, был даже скандал. Тогда это еще производило впечатление. Просто подошел, потому что все равно не знал никого. Кедрова не было. Кто она такая. А он говорит, смеясь, жена такого-то известного советского писателя, не советую, молодой человек, у них все схвачено. Потом будут долго искать. А мне-то что, да хоть людоед, меня уже не остановишь. Мне от этого только пуще хочется. Вот когда первый раз пожалел, что Юрки нет. Он на меня имел очень большое влияние. Может, разве что только обламывал слишком часто. Но он же хотел как лучше. Иногда я думаю, что он во всем виноват, убедил, что я очень талантливый. Ты только держись сначала с нами, а потом, когда и мы все прославимся, и ты будешь уже сам по себе, хочешь, пиши стихи. Ты же личность. Но в тот раз запретила мне себя провожать. А лучше приходите к нам в гости. К этому времени я уже вовсю писал прозу и первой показывал ей. Она приходила в восторг и от моих стихов, и от рассказов. И каждый раз тоже говорила, что ты должен знать, что ты гений, что бы ты ни делал. Но я-то видел, что опять должен выбирать, так как нельзя добиться одинакового успеха. Я подумал, что в прозе у меня больше возможностей. И с тех пор стихов больше никогда не писал.
15
Негра не было жалко. Он боялся уколов и анализов, все время стонал и плакал от неизвестной боли. Вокруг него собирались врачи на консилиум, щупали и мяли живот, негр стонал. Но что у него, никто установить не мог. Его русская, с бесформенным, кое-как слепленным телом жена приводила мутнокожего мулата сына и приносила сумки еды, которую негр не ел. Но все время смеялся, пока они у него были. Он почти не говорил по-русски. Единственным хорошо им усвоенным от жены словом было «кошмар», в котором смешно растягивал и одновременно глотал гласные. «Кошмаром» могла быть любая радость или неприятность. Мулатик бегал везде, соскочив от играющего с ним отца, лез ко всем, хватая вещи, мыльницу, полотенце, остановившись напротив, подолгу молча рассматривал, жуя и осыпая все крошками, и опять выбегал в коридор, где его ласкали и кормили сестры, страдая по экзотике. Он все время что-то жевал, рассыпая изо рта.
Иногда с женой негра приходил его плечистый приятель или еще двое из посольства. Тогда все вместе выводили его в туалет или на прогулку. Он на них опирался, смеясь над своей неловкостью. Они лучше говорили по-русски, казались умнее и интеллигентнее, но их низкорослость и коренастость становились еще заметнее рядом с нашим негром, высоким, худым длинноголовым красавцем.
Один, он также предпринимал долгий путь в туалет, стыдясь судна. Тогда спускался на пол и полз на четвереньках, волоча ноги, вертя головой и хохоча над своим положением. "Дима-а! — будил нас каждую ночь, как всегда, растягивая последнюю гласную и ударяя на ней. — Звони-и!" Это значило, что надо нажать кнопку вызова, такая была над каждой кроватью, но действовала одна. Не сразу проснувшись (в том, чтобы его разбудить, я тоже уже принимал участие), Дима, чертыхаясь в адрес негра, нажимал. Появившись, и тоже не сразу, на пороге, сестра спрашивала: "Ну, что тут у вас? Кто звонил?" Ей показывали. — "Опять? В следующий раз не приду, как ты там хочешь." Негр валился на бок, подставляя ягодицу и часто задышав. Ловко шлепнув-всадив иглу (одновременно), она делала обезболивающий. Счастливый обладатель ночной кнопки, Дима, выпал с балкона шестого этажа.
Как это произошло, говорить отказывался. "Может быть, ты на спор?" — предположил я. — "Это за сколько же?" — "Ну не знаю, тысяча баксов, например." — "Дешево же ты ценишь человеческую жизнь." — "А тогда как?" Дима молчал. Что в нем происходило после падения, врачи так же не могли установить, так же собирались, вертели и щупали. Иногда, лежа, он вдруг начинал злиться от каких-то неизвестных мне мыслей или воспоминаний. Тогда что-то бормотал и бил кулаком по стене. Он не вставал, рядом на стуле стояла полупрозрачная, желтая от содержимого утка, которую он, когда мочился, поддевал себе, откинув одеяло и проливая. Когда совсем наполнялась, Дима звонил и сестра уносила выливать. На керамическом судне ему было больно, поэтому он ходил в надувное резиновое, которые все выпускали воздух по мере того, как он испражнялся. Поэтому он подстилал газеты, пачки которых в обилии лежали на его столике. Закончив, долго оттирал ноги, потом, чертыхаясь, запачканные руки, поливая водой из банки.
Он мечтал сниматься в кино. Мы с ним перебирали известных звезд (Шварценеггер, Сталлоне), он сравнивал себя с ними. Со Шварценеггером он, конечно, не сможет, потому что тот культурист, но Харатьяна и каких-то модных режиссеров, с которыми был знаком, уверял, что если ему дать возможность, то он займет место Ван Дамма. Он и мне это повторил, горячась, что то, что делает Ван Дамм, у него получится, и еще лучше. Там же только деньги нужны.
Иногда просил позвонить матери домой, чтобы завтра она ему принесла еды и поговорила с врачом. Пожилой мужчина отвечал, что она еще не пришла, а что нужно? Я объяснял, что это от ее сына в больнице. Но я могу ей просто передать. А он говорил: Нет, нет, она скоро сама придет. Кто подошел? — спрашивал Дима. — А она? у нее же сегодня выходной, не знаю, где она может быть, — подозрительно и раздраженно говорил Дима. — "Это что, твой отчим?" — "Почему, просто отец, у тебя хорошие отношения с родителями? Ну вот." Когда приходила его толстеющая и тщательно одетая мама, он то обсуждал с ней врачей, которые ничего не могут определить, то выговаривал, что она не может у них ничего как следует выяснить.
Четвертое место, у окна, занимал беспокойный старичок, запрещавший открывать окно, потому что прямо на него дуло. От мочевого пузыря у него был пропущен шланг, другой конец которого был опущен в низко подвязанную к шее бутыль из-под "Святого источника". Его навещала красавица молоденькая внучка, торопливо целуя при встрече и уже убегая. Старичка готовили к операции, которая все время откладывалась, о чем он нам с торжеством каждый раз сообщал. Ставили капельницу, забирали на какие-то очень болезненные обследования. Он нас учил, как надо проверять, можно ли пить это лекарство. Для этого на нитке проносил над лекарством обручальное кольцо. Если оно завертывалось на нитке, то отказывался от лекарства. А пил, только если висело спокойно.
16
Стоя на коленях.
Чувствуя вину и ненасытно унижаясь. Прося прощенья.
Услышав сбоку.
Получив в челюсть и ударившись о стену.
Услышав: "Вот так издевательства над человеком".
Услышав: шаги удаляются.
Идя.
Идя с ними и ожидая.
Предав и быв предан.
Встретив и сбежав под предлогом. "А я думала, вы просто." Мама шла.
Избежав.
Услышав в ответ по телефону: "Ничего, просто жить". Вова.
Ожидая на другой день и избежав.
Перейдя в другую школу.
Окончив ее.
Поступив окончив поступив
Женившись и разведясь женившись
Изменяя жене и ей не изменяя
Обманывая и обманутым быв
Изнасиловав, убив и съев свою мать
То ли богатея, то ли нищая
Поневоле приходишь к выводу (Н.Байтов), что после всего этого (вследствие этого) ничего не изменилось.
17
рассказывал серокожий второгодник Сережа, стоя посередине туалета на исчерченных трещинами плиток полу. — А другой все смеется, заливается, и так всю песню. Я потом спросил, это он там, оказывается, какой-то анекдот. Таких песен, конечно, быть не могло, но мы не смели не верить, окружив его.
Он уже курил, ловко гонял сигарету по рту, мял фильтр, зажимал ее между большим и указательным пальцем, прятал в рукав и делал прочие штуки. Кроме того, многое из того, что он нам рассказывал, оказывалось правдой. Поэтому мы не верили молча. Например, в прошлом году он нас повел показывать на стройке за школой, где подвесили и сожгли живую собаку.
И правда, в одной из открытых сверху ям стояли несколько прислоненных стекол, верхнее разбитое ногами собаки, когда она билась, объяснил Сережа. Мне даже показалось, что в форме собачьих следов. Хотя этого, конечно, быть не могло, с другой стороны, могло быть, например, камнем. В этом году мы перешли в пятый класс, а значит, сменили этаж.
На втором пахло из буфета котлетами, а в туалете неуютно, дуло, слабые запахи мочи и известки смешивались с несущейся из всегда открытых окон свежестью. В туалете третьего этажа было тепло и душно, окна закрыты, между толчками — рамы перегородок с вынутыми сердцевинами. Раньше мы сюда только иногда осторожно заглядывали, сторонясь задов старших ребят, где они собирались. В туалете на втором все перегородки были целые. Мы там не собирались никогда.
Много лет спустя, уже молодым человеком, я вдруг понял, что Сергей, скорее всего, имел в виду «Битлз». Это могло бы быть первым их упоминанием в моей жизни. И чуть ли не "Об-ла-ди, об-ла-да", как я думал, где как раз смеются. Потому что ничем другим это, кажется, и быть не могло. Но в пятом классе слова «Битлз» мы не знали. 70-й год, и даже в Англии если и стало уже известно о том, что они разошлись, то все равно было еще и там новостью.
18
В этом смысле ничего не изменилось, когда я перешел в другую школу. Разве что только там мы пели в туалете, а здесь гоняли и мы спускались на кафель нижнего этажа, где был труд. Свет горел романтически тускло, и одновременное гудение нескольких дурно настроенных гитар впридачу к нашему хриплому хору завораживал, быв почти торжественным. Кирилов в основном слушал, я старался как все.
Каждый, вероятно, вспомнит по собственному отроческому опыту и "Фантом":
Снова по земле чужой иду
Гермошлем надвинув на ходу
Мой фантом, как пуля быстрый
В небе голубом и чистом
С ревом набирает высоту
Вижу голубеющую
(кажется)
даль
Глубина такая — просто жаль
Жаль, что мы ее не видим
Путь наш труден и далек
Мой фантом несет меня вперед
И в другом месте ее:
Выбегают, словно зайцы
Голопузые (косоглазые) китайцы
(почему-то) -
был у нас и такой вариант, не знаю, обычный ли. Война во Вьетнаме (несмотря на китайцев) была популярной темой и источником вдохновения.
И: Купили Алеше новые галоши, галоши настоящие, новые блестящие. А-а-а… Не ходите босиком.
Особенно впечатляющим и торжествующим было это общее подхваченное «а-а-а», потому что сам куплет пели обычно кто-нибудь вдвоем. И выкинутое, опровергающее логику детского стиха "не ходите босиком" или что-нибудь подобное, подводящее итог куплету.
Идет бычок, качается
Вздыхает на ходу
Вот-вот доска кончается
Сейчас я упаду
А-а-а…
Подземный переход
Детские стихи вообще давали большой простор рок-импровизации.
У дедушки за печкой компания сидит
Песни распевает, усами шевелит
А-а-а…
Покупайте динамит
(почему-то)
Помните?
Что очень хорошо почувствовано в "Бременских музыкантах". Одного из наших, Игоря Хорунжего, особенно заводило «е-е-е», пропетое там ослом и которое казалось началом непристойного и потому очень важного слова.
А это у нас был настоящий рок, во всяком случае его возможные низовые, народные истоки, которыми совсем не воспользовался «рок» питерских котельных, потому и оставшийся только разновидностью авторской песни с ее лиризмом и индивидуализмом.
Но начальный куплет был специально сочиненный:
Забрался пьяный ежик
на провода
Ебануло током старого ежа
Разумеется: А-а-а…
И:
В двести двад-
цать вольт.
Затем, конечно, авангардное, с заменой по созвучию заканчивающих строки слов:
Себя от холода страхуя
В кабак вошли четыре…
деда
Там просидели до обеда
А после встали и ушли.
Куплетов было бессчетно, никто их все не знал, и друг у друга спрашивали. Кроме того, они пелись в любом порядке, в зависимости от капризов памяти или настроения.
У атамана Козолупа
Была огромная…
сноровка
Семизарядная винтовка
И три енотовых тулупа
Среди них был один потрясающий по звукописи:
Себя от холода страхуя
(опять!)
Купил доху я на меху
Но на дохе дал маху я
Доха не греет… —
и с уже избыточным: "абсолютно"
Наконец, странно-сионистский текст про евреев:
В Третьяковской галерее
На стенах одни евреи
Среди трех богатырей
Илья Муромец — еврей
Или:
Чингачгук Великий змей
Не индеец, а еврей
Всех не помню. Говорили, что есть даже начинающийся словами "Ты еврей, и я еврей…" (последний?), но я не слышал никогда. Кирилов верил безоговорочно.
То есть репертуар был обычный, даже тривиальный. Пели на мотив известного западного шлягера:
Большой и серый город спит
Звезда с звездою говорит -
где очень к месту пришелся наш Лермонтов.
А второгоднику Алеше Соловьеву с великолепными густыми спутанными желтыми кудрями
Уверял, что ходит в физический кружок и (уверял нашу физичку, что) умеет выводить какую-то необыкновенную формулу. (А она шарахалась от него) наша физичка шарахалась (у доски) от него у доски и справедливо говорила: ты бы сначала научился, что мы все. Его посадили с Кириловым на первой парте, просил положить на парту руку с часами, и весь урок следил за секундной стрелкой. Среди его запавших в меня слов было «помассировать» (вместо "избить"). Никто не верил, когда он говорил, что его в близлежащем институте все знают и свой. Но когда за ним к школе пришли ребята и он сначала долго жался в холле, а потом все-таки удалось проскочить, то на следующий день действительно толпа студентов из МИИТа, и он долго сновал между ними.
нравилась песенка, из которой помнил только два стиха: "Ты звени, звени струна (ты громчей звени струна), вот опять началась война". Он просил написать в этом же духе или продолжение, но у меня тогда еще не получалось.
А на мотив из "Генералов песчаных карьеров":
(не помню)
И ты сказала: — "Милый мой, прости
Я встретила
лучше,
чем ты, на пути"
И в ответ я сказал ей: — "Иди -
с добавленным от России мелодическим поворотом:
Любимая моя…
Как быстро время пронеслось вперед
(отец Кирилова говорил: "Да зачем здесь еще и «вперед», совершенно лишнее же" — но Кирилов думал, что как раз очень нужно)
Теперь с другою я встречаюсь у ворот
(как и "у ворот")
И завтра снова с ней увижусь я опять
Но не смогу, как прежде, ей сказать
конечно: Любимая моя
Там еще было о его ночных поисках, как напрасно щупает рукой в пустой кровати — не помню.
Единственно, может быть, местной в этом репертуаре, была разве что, и тоже о Вьетнаме, очень живописная в смысле прежде всего звуков:
Джон взвалил на плечи друга
Молча по лесу пошел
Шел он мрачно и угрюмо
Шел он день, неделю шел
Гитары и голоса перебивают друг друга, достигая почти божественного симфонизма. Как вдруг сливаются, но в другой мелодии:
А не хотел он погибать
И не хотел он убивать
А не хотел он 20 лет
В лесах Вьетнама умирать
Он рабочим был в Чикаго
(прежняя разноголосица возвращалась, но на этот раз менялась аранжировка, гитары звучали иначе, мягко, даже рыхло)
А теперь солдатом стал
И досталась ему пуля
От вьетнамских партизан
Во всяком случае, я о ней больше не слышал ни от кого.
19
В следующий раз «Битлз» появился в жизни Кирилова в конце девятого класса, уже под своим именем.
Другу Диме тетка привезла из Англии "Белый альбом" с их фотографиями на развороте. Тогда мы их увидели впервые. Дима дал переписать, за что взял три рубля. А Кирилов переживал. Ему бы хотелось, чтоб у него тоже приехала тетка с пластинкой и он брал деньги. Он поделился обидой, но Дима рассмеялся и сказал: "Ну прямо, у тебя так никогда не будет".
Была распространена версия, что Леннон и Маккартни могут петь в один голос (мы думали, раз пишется две фамилии, то это они вместе всегда поют, так что незаметно), а Ринго Стар — как будто его несколько. Он вообще поет лучше остальных, а мало, потому что они ему не дают. "Вот у него и лицо как у казанской сироты," — показывал Дима на большеглазого небритого Маккартни.
По поводу "Let it be" рассказывали, что там в одном месте Харрисон (почему-то точно знали, что это Харрисон) говорит по-русски: "Бабюшка (произносится с особенным акцентом), налей Джоуджу уодки". (От чего мы все преисполнялись патриотическим чувством) от чего мы чувствовали (приливы патриотической энергии) приступы патриотизма. Кирилов прислушивался к указанному месту и один раз не мог ничего такого разобрать, а в другой — что вроде да, действительно говорит.
Поиски подобий русских фраз и созвучий были и вообще распространены. Каждый, вероятно, вспомнит песенку «Slade», мы ее так и называли между собой, где слышится "все ебутся, все ебутся" (произносится ускоренно). "А, это там, где все ебутся". Однажды Кирилов пришел и сказал, что вчера слушал, как Новгородцев передавал эту песенку. Дима кивнул: "По заявкам советских радиослушателей." (О «Slade» говорили, что они все четверо коммунисты, не знаю, правда ли.)
А о Gary Glitter'е (тоже и «фамилия» хороша), что он в одной вещи поет на разные лады, как он это всегда, "купы гандон" да "купы гандон" (произносится так: словно в горку — с горки). (Я недавно, после большого перерыва, послушал, и действительно: так у него там.) Я сам у тех же битлов находил, и чуть ли не на этом "Белом альбоме": "и та малофья". (На самом деле слышится, конечно, "и са", так что я немного подделывал.)
А о "Uriah Heep" — что на концерте один берет другого на руки, а тот зубами перебирает струны. Про "T.Rex" — что если его включить, то любая под него даст. И будто бы есть какая-то группа, у которой вышла пластинка, где ящик с гвоздями передвигают с одного места на другое. (75 год, слово "Pink Floyd" мы еще не знаем.) Так что легенд хватало.
У друга Толика появляется откуда-то свежий "Black Sabbath". Но тут цена записи больше, потому что нераспечатанный: семь. Толик при нем прямо аккуратно режет бритвой. Кирилов, слушая пластинку, переживает: не мог ли Толик как-нибудь сам заклеить, получив ее на самом деле уже вскрытой. Вот ведь и вкладыша нет.
20
Но среди родителей абитуриентов оказалась директор программ Всероссийской Государственной телерадиокомпании (должность, впрочем, вполне чиновничья) Ирина Гринберг. Она не снесла обращения с ее дочерью. (Некоторые абитуриенты пытались выкинуться в окно.)
В затемненных коридорах филфака обезумевшая Ирина расклеивает листовки, в которых призывает молиться к Господу обратить души членов экзаменационной комиссии к добру. За ней бегает дежурная преподавательница, а Ирина ее отталкивает. Преподавательница срывает листовки, а Ирина опять расклеивает. "Я позову охрану!" — кричит дежурная. "Охрана! Где охрана?" — шутовски в ответ кричит наполненная необычной силой Ирина.
В это время у нее умирает подряд несколько близких людей, а к борьбе подключается редактор одного специального журнала. Декан Румнева говорит подчиненным, что она так шантажирует своими смертями, которые Ирина домашним и знакомым объясняет тем, что бесенят растревожили, и они так этого не оставят. Всякого, кто захочет ей помочь, предупреждает об угрожающей ему опасности.
Со своей стороны и декан Румнева в одном из интервью намекает на темные силы зла, которые заинтересованы в разрушении Московского университета. Но в это время дочь Ирины поступает на платное отделение другого института, и все опять успокаивается.
21
Детство мое пришлось на "старый город", если это прибалтийское выделение уместно в Москве. На один из двух рядышком стоящих доходных домов конца прошлого века. Им полагалась лепнина вокруг подъездов и в квартирах у оснований потолков, щедро широкие лестницы, просторный тяжелый лифт, казавшийся лишним и искусственным образованием, и проч. Оба некогда принадлежали то ли баронессе, то ли балерине, то ли они были сестрами. Баронессой она была по мужу. После революции бежала, забрав с собой сестру-балерину, или же та осталась и впоследствии затерялась среди новых людей и событий. Театральную карьеру ей пришлось бросить тоже.
Но квартира, которую у баронессы с балериной занимал мой прадед, долго оставалась у его наследников. Пока ее совсем не заселило чужими, посторонними людьми. Но я еще помню, как через стенку от нас жили дедушкины две сестры, старые девы. Потом куда-то съехали, дед с бабкой также получили квартиру. И мы остались одни в бывшей зале с заклеенными обоями дверями во все стороны. Два высоких окна выходили на сквер, вокруг которого вил кружево трамвай, звеня и подпрыгивая на стыках. В это окно в 17 году юный дедушка смотрел, прячась от выстрелов, на происходящее внизу сражение красногвардейцев с кем-то, с какими-то их противниками. Впрочем, в эти рассказы я не верил никогда.
С соседями мы жили почти совсем дружно, у каждого были свои неприятности, что нас объединяло. Например, по праздником мы собирались за общим столом, который ставили в кухне.
Люди, жившие вокруг нас, были совсем простые люди. По одну сторону от нашей комнаты-залы жила крановщица Дарья, у которой был муж алкоголик, куда-то девшийся. Она часто просила маму пройти по коридору в платье или новом халате, чтобы посмотреть, как надо культурно ходить. А потом сама шла перед моей мамой и спрашивала: "Так? Я правильно?" А мама ее поправляла. Как я сейчас понимаю, Дарья делала это, чтобы сделать маме приятно.
А через коридор, друг подле друга, — тетя Оля, у которой, когда его выгоняла жена, появлялся сын тоже алкоголик, и еще одна семья, не помню, где дочь считалась проституткой, во что я не верил никогда. Ее очень много обсуждали в нашей квартире, часто видели, как, ее провожая, мужчины стояли у нашего подъезда, прижимая ее вдвоем, втроем к стенке. Приехавший Ольгин сын сначала запирался, не пуская мать, потом бегал голый между туалетом и их комнатой, наконец, выл в комнате, и его голос разносился. Это были разные стадии (этапы) в его опьянении.
По другую сторону от нас, где раньше — дедушкины сестры, теперь жила очень приличная, благополучная семья. У них никто не болел, не был ненормальным. Вот на них все ополчались вместе постоянно.
Родители мои были очень интеллигентные и просто добрые, хорошие люди, что о них рассказывать. Во дворе помню мальчика-заику, Игоря Зайцева, с которым единственным подружился за его тоже ущербность и неполноценность, хотя и меньшую, которая нас объединяла. Потом, в школе, его отбил у меня его тезка, тоже Игорь, а я переживал. Однажды мой друг спрыгнул во дворе с какой-то перегородки, может быть, там тоже шла стройка. А внизу лежала доска с торчащим гвоздем, которую он не заметил. Ему пробило ногу с ботинком почти насквозь, и, когда он машинально поднял ногу, доска висела на гвозде и крутилась.
Во дворе — опустевшую голубятню с мрачным нутром, в которое сеялся свет из щелей, и за забором интернат для умственно отсталых. Мы заглядывали в него через забор. Ребята перелезали, а я не мог достать. Голубятня и интернат гипнотизировали. А на школьных задах, где шла стройка Мы ходили смотреть Но я не верил никогда, что так может быть. Мои воспоминания отрывочны оттого, что мне всегда я всегда больше придавал было более интересно тому, что внутри меня значение тому, что происходило внутри меня и очень многого
22
взрослая женщина, то поняла бы природу своего любопытства и как она может его удовлетворить, но она пока не знала, что ей надо со мной делать. Среди прочего мы разговаривали о том, что будем делать после школы. Она собиралась на филологический, я тоже стал задумываться и увидел, что мне надо выбирать. Учился я неплохо и ровно по всем предметам. Но я подумал, что если технические служба, коллектив, меня будут видеть
Почему литература домашняя работа
Увидев, как мы прогуливаемся, Алеша сказал: Да что ты можешь с ней, она же тебе не даст. Я пожал (какими-то) плечами. Предложил женщин. Но мне же надо было самому.
23
"Ты себе потом никогда не простишь," — сказала мама. Немного подумав, решил съездить.
Подкравшись, как в детстве, заглянул в комнаты, окликнул с крыльца, как всегда делал, чтобы не испугать. Видно было через две двери, как маленькая, сгорбленная, помогая себе клюкой. Волосы белые с желтизной. Не слышит.
А когда приблизился, как будто почувствовала, что кто-то рядом, поворачивая слепое, задранное лицо. Послушно обнимаясь, благодарила: "Спасибо, спасибо!" Каждый раз приходилось, веселясь, заново объяснять: я твой внук, имя, фамилия, год рождения…
Решил: больше у нее ноги моей не будет.
Но когда пару раз упала, пришлось перевезти в Москву, потому что матери тяжело уже регулярно ездить с едой. Он в этом не участвовал, мать, щадя, сама все сделала.
Но иногда просила заскочить, посмотреть, пока она на работе. Он отпрашивался. "Только пить ей не давай, — строго велела, — а то опять описается."
Поддерживая с двух сторон, таскали первое время в туалет. Чертя ногами пол, тяжело оседала. "Ты держишь там? — плакала мама. — Ох, опять вырывается." — "Да держу я." — "Что же ты, зараза, делаешь со мной?" — "Старость не радость," — разумно отвечала бабка.
Было бы интересно узнать, как она их видела, когда подходили, наклонялись над ней и что-то делали. Должно быть, блеклыми, перистыми привидениями. Судя по долетавшим отрывкам бреда, верила, что где-то есть ее настоящая дочь, которая за ней приедет и заберет отсюда.
"Всё, я всё!" — говорила мама, закончив выгребать кал или сгребать прописанные простыни, пока он приподнимал за ноги. Из холщовой, неплотно слипшейся бабкиной щели остро несло. Он туда косился украдкой. Пущенные ноги падают с деревянным стуком.
Когда умерла, повеселевшая, розовая, оживленная мама
24
У нее на лице отражается все состояние ее пищеварительной или урогенитальной системы. Ноздри у нее голые, а губы тонкие и твердый волокнистый язык, а вульва после акта долго не успокаивается, показывая красный язычок, который медленно втягивается. Я это сам видел.
— Ну так убей ее.
— Давно бы уже.
— Так что же?
— Я думал об этом. Но я бы хотел, чтобы она обо всем этом узнала.
— Тогда скажи.
— Я думал об этом.
— Ну, и?
— Я ей говорил. Но она думает, что я это специально.
— Тогда убей, отрежь соски и положи на лоб. Или еще лучше — забудь о ней.
— Да, я знаю. Но когда я о ней забываю, то сейчас же вспоминаю.
— Не знаю, чем тебе могу помочь.
— Ты можешь, ты можешь. Под конец акта, совсем возбудившись, сначала протрещит несколько раз газами, а потом у нее из щели с шумом брызжет и выливается. Я такого никогда не видел. И она употребляет некоторые слова и выражения.
— Например?
— Она говорит: "выстраданные идеи".
— А еще?
— Она говорит: "ментальность".
— Еще?
— "А когда я бываю права?" Но так говорят только между очень близкими людьми.
— Знаешь что? поехали со мной. По крайней мере развеешься.
Тамара меня встречает в прихожей в халате на голое тело. Он в желтых кружках, как цветы. Когда она присаживается передо мной, раздвигается на ней, она его запахивает, а он опять раздвигается, а она раздвигает на мне пальто и приспускает штаны. Подносит мою выросшую флейту к губам и перебирает пальцами, делая вид, как будто играет. Она смотрит на меня снизу, как я отреагирую, и мы встречаемся глазами. Я не реагирую никак. Тогда она похожа на девочку-Пана с толстыми ноздрями. Ты же сумасшедший, маньяк, — говорит она мне, — у меня таких еще не было. Поэтому она меня к себе еще пускает.
25
сросшихся пальца, средний и указательный, которыми она почесала маленькую поясницу. Куда ты смотришь? — строго сказала мама. Торопясь, я отвернулся.
Загорелые местные мальчишки пронесли на длинных нитках волочащихся, перепачканных в песке «бычков». Наташа из Киева, переодеваясь в нише в скале, попросила отвернуться, кутаясь в полотенце. Я упрямо качаю головой. Дядя Мелик, остановив свой автобус, вынес на дорогу, возле которой паслись лошади, и попытался посадить, а я отталкивался от ее спины ногами. Потом объяснил, что хотел на гнедую, эта же беленькая.
* * *
Со второй я познакомился, вероятно, в другое время и, вполне возможно, в другом месте, но, как обычно бывает, в воспоминаниях они слились в одно место и время.
Накануне приехали. Рано проснувшись, пробежал в сырую умывальню, представлявшую из себя цементный закут. Старшая чистила зубы. Набрав в рот воды и прополоскав, сливала на руки младшей, у которой на одном из пальцев не было фаланги. Мне рассказали, что ей брат отрубил два года назад. "Да она сама подставляет," — оправдывалась смеющаяся сестра.
26
продолжала рассказывать Лариса как ни в чем не бывало присевшему неподалеку от ее ног бритоголовому Беку. — Я была красива и неподконтрольна, делать мне было нечего. Степан тоже был на мели. У меня идеи и немного денег, у него отчаяние и масса энергии. Мы решили действовать вместе. Мне нравилось также и то, что приходилось втайне, скрываясь. Муж почему-то вбил себе в голову, что я ему не могу изменить. Меня это устраивало. И это действительно было так. Он думал, что я пропадаю на выставках и вечерах, которых тогда сделалось вдруг уйма. И не препятствовал. Ближе, ближе, — заклинает Лариса, и он пересаживается. — Я тоже ему ничего не говорила. Мы брались за все, что только попадалось, многое было тогда еще внове. — Теперь его лицо находится между ее раздвинутых парны х (сырых, непросохших) розовых (белесых) бедер. Она почти вдвигает его голову за затылок, и Бек облизывает и сосет раскисшую арбузную мякоть. — Азартные игры, перегонка машин, чем-то постоянно торговали. В это время у него сформировалось представление, что если переговоры веду я, то все закончится очень удачно. Уступят в цене или наоборот купят у нас дороже. И это действительно было так, клиенты попадали под мое обаяние. Степан объяснял мистически, я — сексом. Иногда устраивала типа эксперимента, чтобы проверить: посылала куда-нибудь, а сама устранялась. И правда, дело либо вовсе срывалось, либо оказывалось не таким выгодным. Я объясняла это его внутренней уже установкой, которую он не мог преодолеть, он стоял на своем. Но я подумала, что это же в мою пользу, что он так ко мне относится. Если поначалу еще относился ко мне как к женщине, так что мне даже пришлось сказать, что если он хочет со мной работать, то не должен ничего в отношении меня. Я замужем, а для меня это священно. То теперь я сделалась неприкосновенна, ему бы и в голову никогда не пришло. Что мне тоже было полезно. Но я очень быстро теряла интерес, как будто остывала. Как только дело налаживалось и шло уже само собой без меня, я сейчас же принималась за что-то другое. Многие работали уже от нас, я их даже не знала. А они меня. В этом случае с ними общался один Степан, это он мог. Многое в Москве сделалось после нас, сейчас об этом уже никто не помнит. Например, у нас впервые был платный туалет. Я ненадолго очень увлеклась туалетным бизнесом. Но и это прошло. Некоторое время носилась с торговлей детьми из роддомов, но и она стала общим местом. Умер отец, он до этого долго болел, почти сразу же с того времени, как я вышла замуж. И мое пребывание у Дениса лишилось последнего смысла. Но что с этим делать, я не знала, в мастерскую возвращаться не хотелось. У меня все-таки был теперь дом, куда я могла укрыться в случае чего. На Машкиных вечерах, как я их называла, еще продолжала бывать, но без прежней охоты. Когда больше не было ничего. Но на одном и увидела Руслана
— Почему ты никогда не хочешь, чтобы по-нормальному? — спрашивает у нее Бек. — Не обязательно же со мной, да с кем угодно.
— Мужчина неопрятное животное, чтобы его в себя пускать. Так гигиеничнее. Кроме того, тебя я боюсь в этом смысле меньше остальных, — кажется, отвечает Лариса.
который мне сначала очень понравился. Когда читал, то все время что-то как будто хватал впереди себя. Конечно, смешные, как они все пишут, как будто все намерены перевернуть. А за этим на самом деле пустота. Но у Руслана-то за этим что-то было, мне показалось. Может быть, потому, что очень робел и пытался это скрыть. Чуть ли не первое выступление перед большой аудиторией. Мне пришла охота его поддержать. Я послала сказать ему кого-то незнакомого, потому что уже привыкла, что мне сразу подчиняются, что мне очень понравились его произведения. А увидев, что его нашли, забыла о нем, даже имени не знала. Друзья постоянно мне таскали какие-то тексты, они у меня везде валялись. Однажды натолкнулась на который показался знакомым, вспомнила, как она его читал с рукой, что-то во мне ожило. Тогда Степан загорелся идеей, необычным для него образом, потому что она исходила от него, финансировать какой-то фильм. То ли режиссера знал. А мне не очень хотелось по этой же причине. И тут я поняла: вот чем я буду лучше заниматься. Нашла адрес, приехала. Они жили колонией в выселенном доме, комната с лепниной. Руслан был один, был удивлен и, кажется, обрадовался. На столе — фотография Хемингуэя. Я ему сказала: "Неожиданная вещь у постмодерниста." — "Это не моя," — быстро ответил Руслан. Я пригласила его бывать, и он зачастил. Но я еще не решила уходить. Было очень забавно их обнаруживать вдвоем, когда я задерживалась, Руслан пришел и муж его занимает. Он уходил к себе, а мы оставались вдвоем. Тогда он писал такие… стихи. Увидишь, ели поседели, сорви с них только маскхалат, который им почти до пят, а ноги босы и подгорели. Церковь склонится, бубенчиком звякнув, на колпаке шутовском островерхом, как вдруг богомолка выпавшим птенчиком забьется под носом у мамы Христа. Не верь, деревья врут, они еще не то расскажут: так долго в мире не живут, не помню, есть ли там строка последняя. Снаружи запотело, по красным нитям возится паук. Душа без глаз, когда без тела, придется ощупью, на запах, вкус и звук. Тогда я ему сказала но я ему сказала я начала с того, что ему сказала, что надо выбрать, раз он уже пробует прозу, потому что (так как) нельзя добиться одинакового успеха. А проза более подходит ко времени. Мы сменили офис на более просторный, и я сказала, что переезжаю. "Это давно должно было случиться, ты же меня не любила никогда." — "Нет." — "С ним? Но ты же мне с ним раньше никогда не изменяла?" — спросил Денис. — "Нет." — "Я знал, что ты не сможешь."
27
О радость! О счастье! — закричал он, едва взяв трубку. — Наконец-то слышу твой сладчайший голос, о котором грезил днем и ночью — Ты что, издеваешься? — ночью и днем, вспоминая блестящие, мясные ноздри, подвижные, безвкусные губы и твердый волокнистый, решительно ищущий язык. Не проходило дня, нет, часа, чтобы не говорил я с тобой, не ласкал среди бури моих рвущихся мыслей — Ты заболел? Тебе надо полечиться. — твоих розовых ровненьких бедер, колкого лобка и жадно разверстой ниже горячей щели, из которой шумно вырывается, с ярким там, как кусочек пламени, язычком, который долго втягивается в нее после акта по мере того, как возбуждение проходит. — Давно бы уж позвонил, раз ты так изнываешь. — О, каким призом моим желаниям была бы встреча наша, столь тщетно жданная мною. — Тогда давай пересечемся. — Увы, нет, любовь моя. Сие невозможно. — Но почему? Почему? — Нам вечно суждено страдать разлученными безжалостной судьбой и напрасно тянуть руки друг к другу, желая обнять, ловя и вновь теряя милый образ. Сие есть жестокий обет, принятый мной и от коего я не волен отступить. Тяжелые узы держат меня. Большеротая, сладкогубая, розовоноздрая, как Эос, дева с бледной вульвой владеет телом моим. — Но ты же меня любишь, я знаю. — Нет, прекрасная, меня тошнит от тебя, от твоих высоких, мясных ноздрей, мелких, подвижных губ и решительного языка. А еще — от розовых бедер, аккуратного лобка и от жадного, яркого язычка, который не сразу втягивается, да, от язычка, пожалуй, больше всего ничего лучше рассветного сна. Тело по-особенному чувствительно к назойливой прохладе, заставляющей машинально кутаться. Но теплее от этого не становится. Даже летом. Даже если бы кто-нибудь заботливо накинул пару шуб. Еще бы! Ведь прохлада не снаружи, а внутри тебя. Но изнутри зябнущее тело находит в этом странное удовольствие, которое хочется продлить. Ему хочется, чтобы эта изматывающая прохлада подольше не заканчивалась. Хочется кутать и кутать себя, подтыкая со всех сторон, ухаживая за собой и оберегая. Тепло придет позднее, позднее станет жарко, влага обольет шею и захочется поскорее уже выбраться отсюда, скинуть с себя все. Ни с чем не спутаешь рассветный сон в центре города. Даже если бы тебя привезли уже спящим и оставили тут просыпаться. Таких звуков не может быть на окраине или, например, в современном районе. Где просто нет таких дворов. Где звуки не задерживаются, не застаиваются не умея выбраться за пределы колодца, образованного стенами. Дворники скребут асфальт. Голуби ворчат то ли от голода, то ли от сытости, то ли от ее предчувствия. Включился и застучал тяжелый лифт. Кто-то вышел и хлопнул. Таких лифтов у нас тоже уже нет. Как-то вдруг начавшееся шарканье, покашливанье, вялые переговоры, из которых вы только отдельные, как будто выкинутые слова — Ты чего тут? — строго спросил высокий широкоплечий парень, слегка нагнувшись, на пустой темной площади. — Да вот, у меня жена, я ее в роддом возил, ответил я. Он осмотрел женские вещи, которые я ему протягивал. Они у меня в руках, какой-то сверток, вероятно, их и привлек. И пошел назад. Люди, только что вышедшие из машины и стоявшие вокруг нее, сейчас же полезли обратно, когда он им что-то объяснил, небрежно махнув рукой. А я домой пешком в два часа ночи. Да все что угодно, затолкать в машину, убить или изнасиловать, увезти далеко. Но никто меня не преследовал. На следующий день, уже после родов, когда я ездил к ней, помню, меня преследовали конфеты, которые ели мужчины. Один, в приемной, с передачей, как и я, сосал карамельку, шурша в кармане бумажкой. Другой — уже в автобусе, развернул, а бумажку выкинул в окно над моей головой. Я ехал без билета, просто забыл.
28
В то время, когда солнце пепси только всходило на городских щитах (солнце пепси поднималось над городом), солнце в небе (перевалило на другую его половину) клонилось к закату (заходило). Солнце города заходило, в то время, как солнце пепси в то время, как солнце пепси (поднималось), солнце города восходило солнце города, в то время как закатывалось
у солнца пепси было то преимущество перед солнцем в небе, что оно не заходило никогда, в то время как
у людей было то преимущество перед ними самими, что они не замечали своего приподнятого праздничного настроения, отражающегося на их лицах, обычного в конце ясного (солнечного) осеннего весеннего дня, но (нелепо выглядящего) кажущегося неподходящим (среди) к обилию толкающих друг друга, медленно продвигающихся или (просто) тесно стоящих на светофорах, между которыми люди сновали, оглядывались, перебранивались и друг друга окликали
в Доме Островского шел "Царь Федор Иоаннович"
странным было то, что иностранн(ая реклама)ые буквы «Philips» или над сталинскими многоэтажками уже не казались странными
с рекламного, насквозь видного щита украли машину. У едущих и стоящих машин было то преимущество перед
Вечерело.
29
Лена любит Женю. Она к нему бегает. С Танькой договорится, конечно. Хотя сначала немного покапризничает. Подъезжает в своем кресле к подоконнику и говорит, что если уйдешь, я брошусь. Я могу забраться. — Ну не бросайся, не бросайся, — уговаривает Лена, подбегая, и гладит по голове. Татьяна красавица у нее, с великолепными золотистыми волосами. Не то что у нее, и лицо серое. — Пожалуйста. Я скоро.
Она чувствует, как Татьяна смотрит ей вслед длинными, задумчивыми глазами.
Ах, как хорошо, — тащит ее через порог. — Это Лена, гениальная художница, — говорит Женя, хотя не видел ее картин. В огромной комнате ничего, кроме белого рояля, все сидят на соломенных круглых подстилках. Такую же сейчас же ей выдает и отходит на середину, откуда что-то вещает стоя. Она тоже садится.
Я — Валера, Женин друг. — многозначительно представляется красивый полнотелый мужчина. — Чем же Вы Евгения очаровали? Вы не хороши, в то, что гениальная художница, я не верю. — Не знаю. — Вы больны, сирота, может быть, очень бедны? — У меня сестра не ходит. — А, сестра в кресле, тогда понятно.
Он отворачивается, потеряв интерес. С того края по полу на подстилке к ней передвигается необыкновенно красивая женщина с огнедышащими ноздрями, как ей сейчас же представляется, если б ее рисовала.
Можно, я сяду рядом с Вами? Давайте дружить, меня зовут Римма. — Конечно. — Хорош, правда? — она показывает на стоящего в центре Женю. — Мне тоже очень нравится. Видите, хорошенькая справа? — Да. — Его подружка. Мне очень нужна такая, как Вы. Которой я бы могла всецело доверять. — Бред и дурные слухи, — раздраженно отзывается Валера. — Почему? — Ты сама знаешь. — Это вы все так думаете, а я ночевала у них. Открываю глаза, они стоят у окна голые. Они же думали, что я сплю.
Женя гомосексуалист.
Ты опять опоздала, — встретит ее Татьяна, — вон уже сколько. А она сядет к ней на колени и скажет, как всегда: — Ну не сердись, прости, последний раз — и будет ей расчесывать волосы. Она думает, что когда уходит, то предает сестру или ей изменяет. Хотя, например, у нее нет и не может быть мужчин. А та будет сперва отворачиваться. Незаметно начинают целоваться. Ласкают друг друга до одурения. От возбуждения Татьяна плачет.
Лена не считает себя лесбиянкой.
Ну, познакомились? — спрашивает подкравшийся Женька. — Да, да. Только мне, к сожалению, уже надо бежать. — Я знаю, что ты никогда не можешь досидеть до конца, я буду читать. Я обязательно, должен к тебе прийти посмотреть картины, можно?
Он приходит через несколько дней.
Сначала осторожно заглядывает к Татьяне. Это просто замечательно, я не знал, — говорит, проходя мимо прислоненных полотен, иногда нагибаясь. — Мы тебе обязательно должны устроить выставку.
Она стоит, опустив руки, как будто ждет чего-то. Она не верит ему, что эта мазня. Он близко подходит к ней. — Извини, но я не могу. Ты же знаешь, кто я. — Да, да, — с облегчением она бормочет. — Мне от тебя ничего не нужно. — Но я тебе буду как брат.
Он меня отверг, отверг, — по телефону плачет позвонившая Римма.
Октябрь 98 г.