С того времени как я себя помню, я помню себя уже религиозным. Родился я и жил в селе Петровке на Одесщине. Родители мои были неграмотными и глубоко религиозными. В религиозном духе они воспитывали и нас, детей. В семье я был шестым ребенком и, естественно, во многом подражал не только родителям, но и своим старшим сестрам и брату, которые тоже были верующими, молились и выполняли религиозные обряды. По свидетельству моей матери, я знал некоторые молитвы, когда не умел еще хорошо говорить. Известно, что дети в таком возрасте мыслят конкретно. И на всякое поучение родителей мы, малыши, спрашивали: «А почему?», «А что за это будет?» Нам отвечали: «потому, что грех», «боженька накажет», «постигнет неудача», «будете больны», «скоро умрете» или что-нибудь в этом роде.

Первым моим представлением о «боженьке» были темные иконы в углу. Особенно жуткое впечатление на меня производила икона, на которой был изображен седой старик Авраам с длинным ножом в руке. Он готовился зарезать голого мальчика Исаака, лежавшего на вязанке дров. Этой иконой меня часто пугали, когда я или не хотел становиться на колени и молился стоя или не мог терпеть поста с утра до вечера и просил кушать.

Помню, как в годы коллективизации церковники и кликуши усиленно запугивали верующих крестьян, распространяя слухи, что вступить в колхоз — значит продать душу сатане. Мои родители боялись угроз, и мы всей семьей усердно молились, просили господа спасти наши души. Ходил тогда в народе слух и о конце мира. Изо дня в день со страхом ожидали мы, что вот-вот наступит конец света, настанет страшный суд. Но жизнь шла полным ходом и тащила за собой противившихся ей.

Поступив в первый класс начальной школы, я уже знал много молитв, 10 заповедей Моисея, верил в различные приметы и был убежден, что «без бога — ни до порога», как часто говорили мои родители. Параллельно с учебой в школе шло мое религиозное воспитание дома. Все то, чему учили родители, я принимал за чистую монету. Верил, что за обман и ложь на «том свете» отрежут язык, за скоромное в пост — вывернут внутренности, а рассыпанную соль заставят собирать ресницами… К тому, что преподавали в школе, я относился очень осторожно, не верил учителю и учил уроки только ради оценки. Авторитет религиозных родителей был для меня выше авторитета учителя.

В воскресные и праздничные дни я открыто посещал церковь. Однажды одноклассники довели меня до слез, дразня за то, что в «вербное воскресенье» я с вербой ходил в церковь. Но мать успокоила:

— Молчи, не плачь, сынок, за бога терпишь. За это он пошлет тебе счастье. А они пусть смеются, что они понимают?

Особенно усилилась моя детская вера в бога, когда мы лишились отца. Ежедневно утром и вечером мы всей семьей становились на колени и подолгу молились, со слезами просили «всемогущего» спасти отца. Но бог так и не услышал наших молитв: мы остались сиротами. И снова на наши недоуменные вопросы, почему он не исполняет наших желаний, мама отвечала:

— Значит, так надо, так богу угодно, — и как всегда закончила, — да будет его святая воля!

Вероломное нападение на нашу страну гитлеровских полчищ принесло народу кровь, горе и слезы. Это в какой-то мере обострило религиозные чувства; даже некоторые не верившие в бога пошли в церковь. Неизменным посетителем был и я.

Бывало, соседка, бабка Агафья Шевцова, целыми вечерами просиживала у нас в хате, увлекательно рассказывая о религиозных чудесах. С видом абсолютного знатока всего на свете она рассказывала, как жили первые люди в раю и как будут жить за гробом; рассказывала, как Мария из черепа родила в камыше Христа, как ее преследовали злые люди, хотели убить младенца; рассказывала о чудесах в жизни мученика Евстафия Плакиды; рассказывала о смертях, о явлениях мертвецов наяву, о различных похождениях ведьм, утопленников, домовых и т. д. Лежа животом на печке, я до глубокой ночи жадно слушал этакие необычайные рассказы. У меня от страха мурашки бегали по спине и волосы становились дыбом. Не хотелось, чтобы бабка Агафья уходила, ибо после этого надо ложиться спать, а спать не хотелось — было страшно. Так и лезли в закрытые глаза все эти ведьмы, домовые, черти и прочие чудовища. А затем: кошмарные сны, крик и плач сквозь сон, мамин шепот «господь с тобой» и ее же крестное знамение.

Однако я чувствовал, что знаю о религии слишком мало, и мне хотелось подробнее познакомиться с христианским вероучением. Слова «библия», «евангелие» имели для меня какой-то таинственный смысл, вызывали неописуемый душевный трепет, и я мечтал хоть одним глазом увидеть эти «божественные книги» (у нас дома их не было). А пока я с усердием записывал в тетрадку большие и малые молитвы, которые знал наизусть, по просьбе шедших в церковь верующих старух писал длинные списки «за упокой» и «о здравии». Особенно усердно я старался переписывать и рассылать переходившие из рук в руки так называемые святые письма. Написанные малограмотным языком, они обычно «сообщали» о видении кем-то и где-то ангела, который призывал верить в бога, молиться ему, грозил безбожникам и т. п. и заканчивались неизменной просьбой написать девять таких писем и разослать. Переписчику обещалась радость от бога, а тому, кто прочитал и не переписал — большое горе.

Я писал не девять, а десять экземпляров, аккуратно вырисовывая каждую букву.

Я всегда испытывал сильную страсть к учебе. Но во время оккупации школа была закрыта, книги доставать было трудно. В 1943 году я достал евангелие и с жадностью принялся за чтение. Я слепо верил всему, что там написано, и был убежден в святости не только его содержания в целом, но даже буквы и знака препинания в нем. Знакомство с евангелием обогатило мои религиозные представления о Христе, его чудесах, его учениках — апостолах.

После освобождения нашей местности Советской Армией я начал работать в колхозе, незаметно втянулся в общественную жизнь. А когда возобновил учебу в школе, то принимал самое деятельное участие в кружке художественной самодеятельности. С учительницами — сестрами Евдокией Васильевной и Полиной Васильевной Лышенко мы организовали коллектив, с успехом поставивший ряд пьес в Петровке и соседнем селе Бокове.

В то время я вел самый обыкновенный, так сказать «мирской», образ жизни: ходил со своими сверстниками на вечерницы, научился танцевать, играть на струнных музыкальных инструментах, а позже — на гармони, петь украинские и русские народные песни, был не прочь залезть с ребятами в чужой сад или виноградник, подшутить над девушками.

Однако все это не мешало мне каждый день утром и вечером перед сном молиться и просить бога простить содеянные грехи и впредь предохранить меня от них.

В тяжелом, неурожайном 1946 году я вынужден был оставить школу, которая находилась в районном центре за 20 километров от нашего села. Летом решил поступить в Одесское мореходное училище, но, из-за отсутствия мест в общежитии не был принят. Вынужден был вернуться домой. Неудача не только не подорвала, а, наоборот, усилила мою веру в бога и необходимость его помощи. «Неугодно, значит, богу, чтобы ты был моряком, — в глубине души говорил мне какой-то голос». Я сделался замкнутым, всячески стал избегать общества, предавался молитвам, чтению библии и покаянию о своем легкомысленном прошлом. (Позже я объяснял неудачу поступления в мореходное училище тем, что-де сам бог избрал меня быть служителем его).

В этот период произошло мое знакомство с сектантами-евангелистами. Постоянное чтение евангелия и, как говорят они, стремление жить «по-евангельски» увлекло меня по-настоящему. Спустя два-три месяца я сам стал истым сектантом и старался точно и последовательно исполнять предписания евангелия. Я окончательно перестал посещать кино и вечерницы, перестал петь, танцевать, играть. Все юношеские затеи и увеселения показались мне греховными. Об этом твердили евангелисты, этому, казалось, я находил доказательства и в «священном писании». Я перестал встречаться с девушкой, отказался даже от самых невинных развлечений, за что, естественно, подвергался насмешкам и упрекам со стороны своих односельчан. Постоянное чтение «священного писания» и душеспасительные беседы с сектантами стали единственными моими занятиями.

С евангелием в кармане весной 1947 года мне довелось побывать в г. Краснодоне и познакомиться со многими сектантами-пятидесятниками. Я усердно посещал их собрания, принимал участие в молитвах и пении. Там же я впервые услышал так называемое чудоговорение на иных языках.

Вернувшись домой, я возглавил образовавшуюся в нашем селе небольшую евангельскую общину. Это стало известно местному православному священнику Григорию Жебановскому. Он послал ко мне только что окончившего духовную семинарию Евграфа Дулумана (которого я знал и раньше) с целью наставить меня на путь истины. В спорах с семинаристом обнаружился мой религиозный фанатизм и незнание сути христианства. Я был очень удивлен, когда узнал, что все так называемые евангельские течения христианства вовсе не ведут свое начало от якобы живших в I веке нашей эры апостолов, а вытекают из лютеранства, которое возникло только в XVI столетии. Значит, целых шестнадцать веков евангелистов и в наличии не было! С изумлением услышал я, что Ветхий завет (дохристианская часть библии) писался в течение тысячелетия различными авторами и Новый завет (христианская часть библии) был написан не сразу и не Христом (как я тогда думал), а разными людьми, что собрание так называемых канонических книг библии после длительных церковных споров осуществилось только в IV столетии нашей эры я, кроме канонических книг, в древности существовало множество апокрифических (якобы подложных) евангелий, деяний и посланий.

Искренний и откровенный спор с семинаристом показал мне, что секта не есть церковь, и я, находясь в секте, фактически был вне церкви. А вне церкви, убеждал семинарист, нет спасения. Я мог бы, конечно, упорствовать, слепо держаться, как мне казалось тогда, верного учения евангелистов, но мною руководили искренние поиски истины. Я задумался, поколебался…

Из этого диспута я вынес твердое убеждение, что и Дулуман, как и я, искал истину. Но ни он, ни я, охваченные религиозным мистицизмом, в то время не знали, что истины в религии нет, что искать истину в религии бессмысленно. Ни он, ни я еще не знали в то время, что не евангелием надо проверять жизнь, а жизнью проверять евангелие и вообще всякое религиозное учение.

На следующий день после спора семинарист Дулуман пришел к отцу Григорию.

— Ну, каковы успехи вашей дискуссии, Евграф Калинникович? — спросил священник, истово благословляя молодого миссионера.

— Успехи неважные, вернее — никаких успехов нет, — ответил Дулуман. — Наша дискуссия ни к чему не привела. Дарманский весьма укоренился во зле сектантском. Спорили с утра, как только я пришел к нему, до позднего вечера, да так и остались каждый при своем мнении.

— Вы бы побольше цитат из библии, цитатами его побивать надо, — многозначительно заявил священник.

— Да я-то приводил много цитат. Однако на все мои цитаты он приводил свои, противоположные моим, — ответил Дулуман и мысленно добавил: «Настолько же убедительные, как и мои».

— Значит, у сектантов ложная библия, не такая, как у нас, православных. Штундистская у них, — решил священник.

— Что вы, что вы, отец Григорий, — заторопился Дулуман. — Все библии одинаковы! Во всем мире на всех языках одна и та же библия.

Для священника-небогослова это было новостью.

— А каким же образом он, евангелист, находит для себя опору в нашей православной библии? А вы хорошо видели, что его библия одинакова с вашей? — не веря услышанному, спрашивал отец Григорий.

— Да, видел, конечно. Обе библии синодального издания 1892 года, обе на русском языке. А как это получается, что и сектанты, и православные основываются на той же библии, — непонятно.

После злополучной беседы с православным семинаристом я все дни был сам не свой. Размышления над Новым заветом и в целом над библией усугубились. Не хотелось допускать мысли, что я нахожусь на ложном пути. Доселе я был так убежден, что иду именно путем истины, ведущим в жизнь вечную. И вдруг Дулуман поколебал это блаженное убеждение. Впрочем, он это сделал не из-за какой-либо личной выгоды или корысти. Мне казалось несомненным, что Дулуман вступил со мною в беседу тоже во имя истины, чтобы показать, что именно он стоит на правильном пути. «Да, да он тоже ищет истину, — думал я. — Но кто же из нас прав?»

Хотя я и знал «писание» хорошо, однако не над всеми изречениями задумывался, не все понимал, иное понимал по-своему, иное — как объясняли мне единоверцы. «Да разве можно объять всю глубину премудрости в библии? А что, если я не прав? Пожалуй, о правоте или заблуждении может указать сам Христос через усердную молитву», — лихорадочно думал я. И молился. Молился рано утром, в любое время дня, вечером. Даже среди ночи вставал с постели, выходил за хату в огород и под открытым небом, стоя на коленях в молодой высокой кукурузе, молился и молился. Тем не менее ответа не было.

Время шло, а вопрос — кто прав, кто заблуждается — оставался открытым. Я продолжал читать и перечитывать «писание», но где-то в глубине души чувствовал, что авторитет евангельской общины сильно пошатнулся. А тут, как на грех, все родственники настроены против меня, уговаривают бросить секту и поступить в духовную семинарию, где будто излагается правильное религиозное учение. Мама очень болезненно переживала мое отступление от православия, тем более что мне удалось увлечь в секту и младшую сестру. Нередко я видел слезы на глазах матери. Она молилась обо мне, а я молился о ней — и оба по-разному.

Однажды рано утром к нам неожиданно зашла бабушка Ольга, соседка и дальняя родственница. Она была взволнована. Трижды перекрестившись в передний угол, она, обращаясь к моей матери, как-то таинственно начала:

— Ах, Юстинко, какой вещий сон я видела этой ночью! Находилась я будто в нашем лесу. Вдруг передо мной явились две дороги: одна укатана (хоть яйцо кати!), а другая — заросшая бурьяном. Одна ведет на восток, а заросшая — на запад, прямо в лес. Вижу, откуда ни возьмись трое мужчин: ваш Павлуша, Евграф Дулуман и какой-то старик с седою бородой. Слышу, старик говорит: «Кто пойдет по заросшей дороге, того она заведет в лес на растерзание зверям, а кто пойдет по этой, тот будет жив, ибо эта чистая дорога ведет в Иерусалим». Я тогда и спрашиваю седого старика: «А куда они, эти хлопцы, идут?» И тот ответил, и слова его до сих пор в ушах у меня звенят: «Они хотят поклониться святым местам, да вот этот юноша (и он указал на вашего сына) заблудился, а ему следует идти с этим (и указал на Дулумана)». И старик стал невидим.

Бабушкин сон был выслушан с повышенным вниманием. Все члены нашей семьи обрушились на меня. Правда, я не сильно защищался, так как во мне было еще достаточно и суеверия и легковерия, чтобы поверить в подлинность немудреного «вещего» сна. Я принял этот сон хоть и с легковерием, но и не без осторожности. Выбрав момент, когда дома никого не было, я опустился на колени и со слезами стал молиться, чтобы всемогущий бог указал, наконец, истинный выход из столь затруднительного положения. После молитвы наугад открыл библию. Глаза остановились на 39 стихе V главы евангелия от Иоанна: «Исследуйте писания, ибо вы чрез них хотите иметь жизнь вечную…» И дальше: «Но вы не хотите придти ко мне, чтобы иметь жизнь».

Я решил, что «получил» откровение, понял, что должен идти дорогою на восток вместе с Евграфом, если хочу дойти до святых мест Иерусалима.

Об этом «откровении» я никому ничего не сказал. Мне предстояло проститься с моими сектантскими убеждениями. Но я был уверен, что «даже волос с головы человека не упадет без воли отца небесного», а поэтому и заключил: «Так угодно богу».

В последнее время я редко посещал собрания евангелистов и наконец вовсе перестал туда ходить. Мои единоверцы недоумевали и боялись, чтобы я не вернулся в «мир» — в православие. Но именно это и случилось. Я подыскивал и находил в «священном писании» много мест, которые, казалось, повелевали мне идти в семинарию: «Все испытайте, хорошего держитесь» (I Фессал., V, 21); «Возлюбленные! Не всякому духу верьте, но испытывайте, от бога ли они» (I Иоанн, IV, 1) и другие изречения.

Своим намерением я поделился с домашними. Решение мое было принято с восторгом. Так после покаяния осенью 1947 года, сдав вступительные экзамены, я поступил в Одесскую духовную семинарию для получения религиозно-богословского образования. К православному духовному воинству прибавлялся еще один воин.