Глава I

Люди и теории

Прошло три года. Каждый день в отдельности, смотря по обстоятельствам, мог быть необычно коротким или невероятно длинным, но, связываясь в недели, месяцы, они бежали как бесконечная лента конвейера. Каждый день приносил нечто новое: он не был таким, как вчерашний, и отличался от завтрашнего, но никаких выдающихся событий в жизни наших героев не произошло.

Второкурсники стали пятикурсниками. Четвертая группа распалась на три отделения, но попрежнему была дружна. Таню Снежко избрали секретарем комсомольской организации факультета. Николай Карпов ведал культурным отделом профкома. Степан Рогов стал ученым секретарем студенческого научного общества.

Лена Борзик влюбилась в Мишу Абраменко, и, судя по тому, что Миша стал необыкновенно внимателен к ней и рассеян, — не без взаимности.

А отношения Тани Снежко и Николая Карпова все еще оставались неопределенными. Они не могли обходиться друг без друга, но постоянно спорили: и как «общественные деятели» профкома и комсомольской организации, и как студенты одного отделения одной группы, и просто как друзья.

Как ни странно, все, даже наиболее сложные, общественные дела решались быстро, а какая-нибудь мелочь, — например, спор о том, будут ли при коммунизме моды и модницы, — заставляла их часами просиживать друг против друга и доказывать, доказывать, доказывать… Но всем было ясно: именно в такую странную форму вылилось взаимное влечение двух хороших друзей, двух людей, желающих быть всегда вместе и не решающихся сказать это прямо.

Однажды вечером, когда Таня и Николай, как обычно, о чем-то спорили, в комнату профкома вошел Степан. Он залюбовался, глядя на друзей. Красота Тани была своеобразной: белокурые, с золотистым отливом волосы, темные брови, слегка вздернутый нос, жаркий румянец щек — все гармонировало с ее озорными лукавыми глазами. Николай был красив строгой мужской красотой. Резко очерченный подбородок, высокий лоб, слегка выдающиеся скулы делали его лицо волевым, и лишь глаза — карие, добрые — да упрямо торчащий хохолок меднокаштановых волос все еще придавали его лицу выражение милой непосредственности.

Глядя на них, Степан ощутил необыкновенный прилив нежности.

Друзья! Хорошие, настоящие друзья!.. Что если бы на свете не было дружбы? Все вокруг стало бы мертво и бессодержательно.

Тихо подкравшись, Степан обнял их за плечи:

— Ну, не стыдно ли в такую ночь отсиживаться в профкоме, вести схоластические споры? Вы настолько увлеклись, что даже не заметили меня, а я целый час стоял за вашими спинами, выжидая паузы… да так и не мог дождаться.

Странно: ни Таня, ни Коля не нашлись, что ответить. А Степан свел их головы так, что белокурые волосы сплелись с медно-каштановыми, и грустно сказал:

— Скоро расстанемся, друзья… Может быть, ненадолго, но все же расстанемся.

Он выпустил их головы, пододвинул стул и шутливо запричитал:

— На кого ж вы меня покидаете?! Пропаду я без вас, сиротина!

И Коля, и Таня расхохотались. У них уже исчезло минутное смущение. Николай с комической важностью погладил Степана по голове:

— Мое бедное бородатое дите! Даже не побрилось сегодня от огорчения!.. Куда же оно собралось уезжать?

— Да я недалеко, а вот Таня…

— Что — Таня?

— А Таня — на Дальний Восток.

— Куда?

У Николая вдруг исчез шутливый тон. Он спросил серьезно, даже встревоженно. Так же серьезно, но заинтересованно, Таня переспросила:

— На Дальний Восток? Куда же именно?

— Еще не знаю. Я только что от Ивана Петровича. Там был Петренко из Микробиологического. Они говорили о том, что в мае на Дальний Восток будет послана комплексная эпидемиологическая экспедиция.

Таня вскочила с места:

— Ну, ну?

— Профессор Кривцов порекомендовал Петренко взять наших студентов.

— И кого же?

Друзья сгорали от нетерпения, а Степан умышленно тянул:

— По алфавиту?

— Как угодно, только говори быстрее!

— Ну, пусть по алфавиту: Мишу Абраменко, а значит и Лену Борзик… Николая Карпова, а значит и Таню Снежко.

— А вот и не значит! Ничего не значит! Но мы все равно поедем, правда Коля?

Николай вместо ответа сплясал лезгинку, затем подскочил к Степану и неожиданно чмокнул его в щеку. Степан рассмеялся:

— Ошибся адресом! Ведь не я с тобой еду, а Таня.

— Нет, брат, не отвертишься! Зачем тебе Ленинград? Мы поедем вместе!

— Действительно, Степа, в Ленинград ты не опоздаешь никогда. А там… — Таня, копируя Николая, стала в позу:…Тайга-тайга, широкие просторы!

Коля подхватил:

— Болота, комары и мошкара!.. Э, нет, братцы, это действительно замечательно! Если ты, Степан, не поедешь…

— Так что случится?

— Объявлю бойкот!

— Нет, друзья, не могу. Сегодня я долго беседовал с Иваном Петровичем, и он мне рассказал такую вещь, что «ахнешь!» — как он всегда говорит. У ленинградского профессора Климова есть чрезвычайно интересные факты, которые подтверждают мои предположения — помните, я вам рассказывал, — о возможности создания противораковой живой вакцины. Поверьте, друзья, мне будет очень грустно без вас, но… Я готов был отложить поездку к Климову на год, но Иван Петрович говорит, что надо ехать теперь же.

На несколько секунд установилась грустная пауза, но затем вновь победило возбуждение. Заговорили о предстоящей экспедиции. И хоть до намеченного срока оставалось очень много времени, Николай требовал составить список необходимого, продумать каждую мелочь. Он даже предложил завтра вечером созвать «конференцию» всех кандидатов в члены экспедиции.

Степан посмотрел на него с улыбкой:

— Ну и горячая голова! Да ведь завтра — четная среда!

Коля почесал затылок: по четным средам они вдвоем со Степаном навещали Галочку Сазонову. Но он не сдался — слишком уж велико было нетерпение, — подбежал к телефону, быстро набрал номер и закричал в трубку:

— Миша?.. Ты знаешь что-нибудь?.. Не знаешь?!.. Э, брат, тут такие дела, что ахнешь!. А Лена где?.. Никаких театров, говорю я тебе!.. Пусть пропадут, в другой раз пойдешь!.. Коля посмотрел на часы: — Через двадцать минут мы будем у тебя.

Таня смотрела на него с ласковой улыбкой, а Степан подошел и погладил Кольку по волосам:

— Мое бедное безрассудное дите! Все ему не терпится!

Николай сделал страшные глаза, но потом рассмеялся:

— Пойдем!

За эти три года на лице Петренко появилось больше морщин, в волосах — больше серебра. Время оставило свои мелкие царапины в память пережитых волнений и тревог, напряженной работы, бессонных ночей. Но что — седина? Что — морщины? Семен Игнатьевич чувствовал себя сильным и молодым. Он привык судить о темпе жизни не по морщинам и имел все основания считать этот темп стремительным.

Как будто совсем недавно в институт пришел худощавый, большеглазый аспирант Ивлев. Казалось, что не аспирантом ему быть, а сидеть да сидеть на институтской скамье. Но вот уже нет аспиранта Ивлева, а есть доктор медицинских наук, профессор Ивлев, заведующий вирусным отделом Микробиологического института. Молодец!

Научные сотрудники Федорцева и Борейко защитили кандидатские диссертации. Трубицын готовит докторскую. Растет, растет молодежь!

Петренко было приятно, что и он не отстает от молодежи: защитил докторскую диссертацию, написал учебник для вуза, получил звание профессора. Но личный успех казался незначительным на фоне общих успехов института. Особенно радовала работа вирусного отдела: противогриппозная вакцина создана. Это было огромнейшим достижением: десятки научно-исследовательских коллективов страны годами бились над решением этой проблемы, и лишь открытия профессора Зернова да работа Ивлева по изучению изменчивости ультравирусов помогли институту добиться успеха.

Профессор Петренко поднялся и посмотрел на часы. Десять. Надо идти в вирусный отдел на пятиминутку.

Пятиминутка уже началась.

Профессор Ивлев — заведующий вирусным отделомизлагал основные тезисы своей новой книги о происхождении вирусных болезней человека. Тезисы были чрезвычайно интересными, и сотрудники слушали его очень внимательно. Некоторые, видимо, не соглашались с отдельными положениями и что-то записывали в свои тетради.

Профессор Петренко ознакомился с тезисами Ивлева заранее и теперь только наблюдал за людьми.

Вот один из новых сотрудников зевнул, прикрыв рот ладонью, и Петренко подумал, что он пока лишь исполнительный и аккуратный служака, для него наука еще не стала делом жизни. Постепенно и он втянется в общий ритм работы, однако с ним надо поговорить.

Вот доцент Борейко недовольно фыркнул и поморщился. Молодец. Значит заметил недостаточную фактическую обоснованность положения Ивлева о взаимообмене вирусами растительного и животного миров… Вот уже и Ковалев не выдерживает, — сейчас начнется спор.

И спор, действительно, возник.

Петренко ушел только тогда, когда окончилась затянувшаяся пятиминутка. Он был очень доволен. Раньше, когда вирусным отделом руководил Великопольский, этого не было. Великопольский лишь инструктировал, не выслушивая ни возражений, ни советов.

«Правильно сделала партийная организация, что настояла на освобождении Великопольского от заведования вирусным отделом», — подумал Петренко.

Он решил зайти к Великопольскому. Антон Владимирович готовился к защите докторской диссертации о предраковом расположении организмов, и Петренко хотел узнать, как идет дело.

— Ну, Антон Владимирович, как ваши канцерогенные? — спросил Петренко, входя в лабораторию.

— Спасибо. Хорошо. Заканчиваю.

— Вы все один?

— Не хочется отрывать людей, да и работы немного. Опытные данные уже давно получены, сейчас делаю теоретические обобщения.

— Да, Антон Владимирович, вы должны основательно поработать именно над этим. Ваши предварительные соображения, с которыми вы мне разрешили ознакомиться, настраивают меня очень пессимистически. Мне кажется, что они глубоко ошибочны.

— Ну, Семен Игнатьевич. — Великопольский выпустил колечко дыма, отогнал его рукой и улыбнулся: — Ведь эти соображения основаны на достоверных фактах.

— Что ж, факты — основа ткани. Но если эти крепкие нити затканы гнилой пряжей, — гнилой будет вся ткань. Простите, что выражаюсь иносказательно. Следует сказать прямо: происхождение и протекание раковых процессов вы, насколько я понял, объясняете с точки зрения формалистов.

Великопольский, упрямо сжав губы, не ответил, перевел разговор на другую тему, сделав вид, что его не задели слова Петренко, только в глазах мелькнуло пренебрежение.

— Канцерогенные (канцерогенные вещества) — некоторые химические соединения, ускоряющие развитие раковой опухоли у подопытных животных.

«Среды» у Великопольских стали традицией.

Галина, которая обычно подолгу задерживалась в школе, в этот день стремглав мчалась домой. С семи вечера она начинала волноваться, что гости не придут, то и дело посматривала на часы и бросалась к окну. Вглядываясь в темень, она прикрывала лицо руками и прижималась к стеклу так, что ее воинственный носик становился совсем плоским.

Это были ее гости — «Галочкины гости», как говорили все в доме, — и она никому не уступала своей привилегии открывать друзьям дверь, принимать от них пальто и приглашать в гостиную. И хотя она прекрасно понимала, что Степан и Коля приходят не к ней и не ради нее, уже одна возможность сказать подругам в школе:

«Я не могу остаться сегодня, у меня — гости!» — делала ее взрослой в собственных глазах.

Подругам было по пятнадцать-шестнадцать лет и они посматривали на Галину, как ей казалось, несколько пренебрежительно. Ей исполнилось всего лишь четырнадцать, она ни в кого не влюблялась, но, даже не отдавая себе отчета в этом, слегка завидовала Рае, которая была влюблена в учителя физики и под строжайшим секретом рассказывала об этом своим одноклассницам.

Нет, ей вовсе не нравился физик — высоченный блондин с бесцветными и невыразительными глазами. Такого полюбить просто невозможно.

Она думала о длинном физике, о Рае, о любви вообще. Было непонятно: что же такое любовь? Можно любить маму, Славика, бабушку, любить кататься на коньках, любить шоколадные конфеты. Какое-то всеобъемлющее и вместе с тем непонятное слово! В книгах оно звучало торжественно, волнующе.

Вот мама любит Антона Владимировича. Но почему это совсем не похоже на ту любовь, о которой писала Татьяна Ларина?

И Антон Владимирович вовсе не такой, чтобы его стоило любить. Он какой-то чрезмерно рассудительный, холодный, презрительный…

Она запуталась в своей оценке Антона Владимировича. Ей хотелось отыскать какое-то одно слово, которое выразило бы всю сущность ее отчима, но такого слова не было.

Отчим бывал ласковым, но почему-то эта ласковость не привлекала; он иногда сердился, но его гнев не был страшен; он улыбался, когда говорил маме что-нибудь неприятное, и глаза у него при этом становились холодными и злыми.

Вот Степан и Коля совершенно другие. Степан — прямо герой. Сколько он пережил, сколько видел. Но при нем сразу пропадало желание смеяться, хотелось сесть, сложив руки, как на уроке, и вставать отвечая. А Коля… с ним легко, хотя он слишком снисходительно относится к ней — словно к ребенку. Если бы Коля был моложе лет на семь, возможно, с ним было бы хорошо дружить. Однако неизвестно, захотел бы дружить с ней он.

Галина подошла к зеркалу. Оттуда на нее смотрели огромные удивленные серые глаза. Вздернутый нос, худенькие плечи, до чего же противная! А сзади торчали все те же крысиные хвостики соломенного цвета.

Разозлившись, она показала язык своему отражению.

В это время раздался звонок. Галина бросилась к двери. На ходу она взглянула на часы — было ровно восемь. Гости никогда не опаздывали.

Они ввалились в переднюю, тщательно отряхнулись от снега: Коля — возбужденный, жестикулирующий, Степан — молчаливый, с неизменной книгой в руке. И раздевались они по разному; Коля снимал свое пальто на ходу, сбрасывая его на руки Галине, а Степан всегда норовил повесить сам.

Потом шли в гостиную, и Галина подавала чай. Ей было очень приятно чувствовать себя настоящей хозяйкой хотя бы на несколько минут.

Именно в эти минуты Галине казалось, что и Степан и Коля приходят к ней и только ради нее.

Коля обычно рассказывал какую-нибудь занимательную историю. Степан расспрашивал об успехах, о школе. Они сочувствовали ей, соглашаясь, что математика действительно трудное дело, что урок немецкого языка и многочисленные названия по географии лучше всего повторять утром.

Галина с увлечением рассказывала о подругах, о школе, ей было приятно, что они понимают ее. Только иногда она перехватывала взгляд Степана и смущалась: Степан смотрел на нее как-то странно — ласково, грустно.

Да, это были прекрасные минуты. Но вот возвращались из института мама с отчимом и разговор переходил на научные темы.

Степан начинал спорить с Антоном Владимировичем о чем-нибудь малопонятном, спор поддерживали мама и Коля, и Галине становилось грустно: нет, она все еще ребенок, на которого можно не обращать никакого внимания.

Но в конце вечера опять становилось хорошо. Коля выдвигал какой-нибудь фантастический проект, от которого кружилась голова и хотелось вырасти как можно быстрее, чтобы его осуществить.

Да, это были прекрасные вечера. И вдруг все рухнуло.

Доцент Великопольский заканчивал работу над своей докторской диссертацией.

Более трех лет затратил он на скрупулезную шлифовку научных положений, стараясь дать объяснение каждому, даже мельчайшему факту. И когда, казалось, все было учтено и взвешено, а официальный оппонент заявил, что возражений не имеет, Великопольский вздохнул с облегчением.

Но уже не один Петренко, а целый ряд ученых, ознакомившись с диссертационной работой, пришли к выводу, что положения Великопольского ошибочны. В начале марта по предложению партийной организации Ученый совет решил обсудить эту диссертацию.

Антон Владимирович не мог даже предположить, что его основные тезисы будут встречены такой ожесточенной атакой. Выбиваясь из сил, он напряг всю свою волю, мобилизовал все знания, чтобы не сорваться. Ему удалось отстоять свои положения лишь потому, что в вопросе о вирусах было очень много неизученного, да потому, что на его защиту встали несколько членов совета.

Ученый совет допустил диссертационную работу к защите. Но Антон Владимирович не почувствовал настоящей радости: Петренко выступил с протестом, заявив, что новую теорию следует подвергнуть более широкому у более принципиальному обсуждению, а Кривцов, словно желая ухудшить и без того плохое настроение Великопольского, сказал:

— Поздравляю, коллега. Поздравляю, но в глаза говорю: ваша теория несостоятельна. И это будет доказано.

У Великопольского все же хватило выдержки, чтобы ответить с надлежащим тактом:

— Буду очень рад, коллега. Истина — превыше всего. Но, идя домой, Rн кипел: что ему нужно, этому Кривцову? Его мучает зависть? Или он просто из той категории людей, которые любят омрачать радость. Да разве он не слышал, что сам академик Свидзинский назвал диссертацию блестящей?

При воспоминании об академике, который очень помог в работе, настроение Великопольского улучшилось. Правда, академик Свидзинский сейчас не особенно в почете, его обвиняют в формализме, но это еще не доказано… Да, кроме того, не ошибается тот, кто ничего не делает.

И, наконец, все мысли заслонило чувство радости и удовлетворенного тщеславия.

Встретив у подъезда Николая Карпова, Великопольский вскользь заметил, что на следующей лекции в заключение раздела об ультравирусах он изложит студентам содержание своей новой теории.

Как и рассчитывал Великопольский, Карпов немедленно распространил эту новость. Каждому встречному студенту он говорил интригующим тоном:

— Великопольский завтра читает у нас основы новой теории о предраковом расположении организмов. В первый раз.

Его спрашивали:

— Интересная теория?

— Замечательная. Она вызывает ожесточенные споры, но удивительная теория. Приходи обязательно.

На следующий день в Большой аудитории не было ни одного свободного места. Кроме пятикурсников пришли и выпускники, и аспиранты, — теория происхождения раковых заболеваний интересовала всех.

Когда Великопольокий появился в дверях, послышались реденькие аплодисменты.

Величественным жестом Великопольский водворил тишину, думая о том, что через два часа этот зал будет сотрясаться от оваций, и даже те, кто сейчас настроен скептически, подбегут к нему, окружат и, захлебываясь от восторга, начнут расспрашивать о деталях. Звучным бархатистым голосом он начал свою лекцию:

— Десятки лет человечество бьется над разрешением проблемы: каковы причины возникновения рака? Если удастся найти корень зла, это зло можно вырвать вместе с корнем. Тысячи ученых во всех странах мира пытались создать хотя бы относительно правдоподобную гипотезу, но все они терпели поражение. И только в нашем свободном государстве, только нашим советским ученым….

Великопольский окинул взглядом зал. Пятьсот человек слушали его, затаив дыхание. Он понял, что взял верный тон, что именно так нужно говорить: о себе — скромно, о советской науке — с пафосом.

— …удалось решить эту проблему. А это значит, что мы-и вы, будущие врачи в том числе, — сможем спасти жизнь миллионам людей!

Грохнули и сразу же утихли аплодисменты. Великопольский уже излагал сущность своей теории.

Он высказал уверенность, что рак — чисто наследственная болезнь, поражающая лишь тех, кто предрасположен к ней. Он указывал, что Наполеон, так же, как и его отец и сестры, умер от рака и подобные примеры «раковых семей» не единичны. Он ссылался на то, что можно вывести породы мышей, абсолютно невосприимчивых к раку и, наоборот, дающих стопроцентную заболеваемость. Великопольский не отрицал существования «фактора молока», то есть передачи раковых заболеваний через материнское молоко, но делал вывод, что именно с молоком новый организм получает «ускоритель» — болезнетворный продукт, выработанный в теле матери. Он не отрицал и влияния внешней среды на организм, — после разгрома формальных генетиков утверждать противоположное было невозможно, — но это влияние он сводил к ускорению или затормаживанию неизбежных раковых процессов.

Но самым главным и самым неправдоподобным в его теории было утверждение о способе передачи вируса рака. Великопольский считал, что одна, изредка несколько вирусных частиц в неактивном состоянии обязательно находятся в ядре каждой половой клетки и передаются будущему организму при оплодотворении. Еще не родившись, оргаяизм уже несет в себе зачатки страшной опухоли; еще не родившись, человек уже обречен, а вместе с ним обречено и все его потомство…

В аудитории стоит настороженная тишина. Карпов, обхватив голову руками, смотрит на Великопольского возбужденно блестящими глазами: мало кто знает, что в этой замечательной теории есть частица и его труда. С нетерпением он ждет, когда Антон Владимирович упомянет о главном: о поисках противораковых веществ.

Таня Снежко торопливо пишет на клочке бумаги:

«Степа! Это страшно! Мой дедушка умер от рака, отец Коли умер от рака… Неужели не только мы, но и дети каждого из нас обречены? Как же тогда бороться против рака?»

Она смотрит растерянно и недоумевающе.

Но Степан не обращает внимания на протянутую записку: он боится пропустить хотя бы одно слово Великопольского. И если Коля воспринимает слова Антона Владимировича как музыку, утвердительно кивая головой, Степан слушает лекцию с возрастающим чувством недоумения и тревоги.

Ну как это может быть? Неужели одна-единственная молекула вирусного белка в состоянии изменить все сложнейшие процессы, которые совершаются в организме, превращая нормальные клетки в раковые? Ведь организм — не пробирка с питательной средой, где свободно размножаются микробы! У организма существуют тысячи защитных приспособлений, существует взаимодействие всех клеток… Может ли одна частица вирусного белка определить судьбу многих поколений людей? Вся борьба против рака сводится на-нет, потому что не во втором, так Б десятом поколении болезнь вспыхнет с новой силой.

Как несколько лет назад, когда Кривцов и Петренко зародили в нем сомнение в антивирусе Брауна, Степан искал истину. Тогда она прояснялась мучительно долго, тогда ее приходилось искать наощупь, вслепую. Но теперь, после пяти лет напряженной учебы, после того, как раскрылись многие закономерности явлений, Степан понял сразу: теория Великопольского ошибочна, она противоречит законам развития.

Он вздохнул — разочарованно, огорченно — и откинулся на спинку скамьи.

А голос Великопольского гремел:

— …Доказано, что, воздействуя на раковые клетки горчичным газом, можно на некоторое время приостановить развитие раковой опухоли… Доказано, что существуют антиканцерогенные — противораковые — вещества, которые затормаживают процесс…

Я поставил своей целью найти такие антиканцерогенные вещества, которые растянули бы скрытый период развития рака на сорок, шестьдесят, восемьдесят лет — на всю жизнь человека.

Я поставил своей задачей найти такие препараты, которые, непосредственно воздействуя на ядра половых клеток, могли бы убивать раковый вирус раз и навсегда, и тем устранить обреченность будущих поколений.

Вот данные моих предварительных опытов. Они подтверждают мысль о том, что…

Степан окинул взглядом аудиторию. Неужели никто не замечает ошибочности положений Великопольского? Неужели все ослеплены, как Коля Карпов? Степан встретился глазами с Валей Черемных-председателем студенческого научного общества. Валя отрицательно покачал головой, и Рогов понял, что у него тоже возникло недоверие к теории Великопольского.

Но все остальные слушали с волнением. Назревала та минута, когда аплодисменты возникают внезапно, стихийно.

Великопольский это, видимо, почувствовал.

— И вот эта моя скромная теория… — Он сделал эффектную паузу.

В это время на всю аудиторию прозвучал громкий взволнованный голос:

— Ваша теория ошибочна!

Все повернулись к Степану Рогову. Тысяча глаз устремилась к нему.

Великопольский недовольно вскинул голову:

— А, это вы, товарищ Рогов? Почему же она ошибочна?

— Потому что раковый вирус, сохраняющийся в половых клетках и передающийся в наследство, это тот же ген вейсманистов, формальных генетиков.

Великопольский иронически улыбнулся:

— Ну, об этом я уже слышал от более авторитетных товарищей. Что еще?

— Вы считаете, организм пассивной средой. Это противоречит учению Павлова и мичуринской микробиологии.

— Тоже слышал. Но сидящий рядом с вами товарищ Карпов может подтвердить, что почти все из сообщенного мной он наблюдал собственными глазами. Факты есть факты.

В это время с галерки послышался голос Вали Черемных:

— Факты можно толковать по-разному, но ваша теория неправильна, мало того, — вредна!

И вновь по аудитории прошел тихий шелест, и тысяча глаз устремилась к председателю студенческого научного общества, сталинскому стипендиату, имевшему собственные научные работы. Если Черемных так сказал — значит и впрямь в теории Великопольского было не все так гладко, как казалось.

Великопольский, изображая приятное удивление, иронически заметил:

— О, вижу, что моя лекция привлекла даже шестикурсников. Кто же еще против моей теории?

В разных концах зала поднялось десять человек.

— Итак, десять.

Таня Снежко быстро вскочила и стала рядом со Степаном.

— Одиннадцать. Шесть аспирантов, три шестикурсника… Ну, это еще не так много! — Великопольский старался превратить все в шутку. — С вами, товарищи аспиранты, мы сумеем договориться: завтра в Микробиологическом институте состоится научная конференция — прошу пожаловать. А с вами, товарищи студенты… — он улыбнулся, — …с вами мы встретимся у меня дома за чашкой чая. Тоже завтра, в девять вечера. Хорошо?

Он попытался снова найти нужный тон, овладеть аудиторией, но это ему не удавалось.

Аплодисментов не было.

 

Глава II

Наука не терпит компромиссов

Два человека в белых халатах сидят в креслах у большого письменного стола. Оба курят, медленно выпуская дым, изредка перебрасываются фразами и вновь умолкают.

Со стороны может показаться: два руководящих научных работника в сумеречный час мирно беседуют о незначительных событиях минувшего дня, вспоминают прошлое, а может быть, мечтают о будущем, как могут мечтать люди взрослые и серьезные, уверенные в реальности своих замыслов.

Но разговор напряжен, требует от обоих собеседников большой выдержки. У одного шея и щеки покрылись тусклыми багровыми пятнами, другой — бледен.

Наконец один из них вскакивает с места:

— Товарищ Петренко, я вижу, что для меня намеренно создаются невыносимые условия. Разве не я возглавил работу по воспитанию научных кадров? Ивлев, Федорцева, Борейко — те самые, которые заявили вам о моем несоответствии занимаемой должности, — разве это не мои воспитанники? Где же тут логика? Наконец, моя диссертационная работа…

Он сел в кресло, щелкнул портсигаром, но нб закурил, а лишь раздраженно смял папиросу и отшвырнул в угол.

— Отвечаю вам по пунктам, — медленно проговорил Петренко после небольшой паузы. — Вы не возглавили работу по воспитанию кадров, напротив, вы ее тормозили. Разве в первый раз мы беседуем об Ивлеве, Федорцевой, Борейко? Помните, только после вмешательства председателя профкома вы предоставили возможность Ивлеву более-менее спокойно работать над важнейшей проблемой. Ведь это не вы, а партийная организация настояла на том, чтобы Федорцевой и Борейко перестали наконец поручаться второстепенные исследования. И последнее — о вашей диссертации. Сообщенные вами факты очень интересны. Если вам удастся их правильно объяснить — наука шагнет вперед. Говорить о важности работы в этом направлении — излишне. Но именно потому, что задача борьбы против рака имеет важнейшее — если хотите, государственное — значение, мы выступаем против вашей теории, Вам предложено пересмотреть свои выводы, это вовсе не запрещение защищать диссертацию, как поняли вы. Я не вирусолог, но я коммунист, поэтому повторяю то же, что сказал на конференции: ваша диссертационная работа ошибочна и вредна! Кто выступил в вашу защиту? Вейсманист Свидзинский — раз! Формальный генетик Милкин — два. Их последователи Марьянов и Болховец — три. А остальные? Остальные были против! Если желаете знать, ваша диссертация напоминает мне ваши вакцины. Ее ожидает такая же участь.

Кто знает, что почудилось Великопольскому за этими словами: может быть, он воспринял их как намек на антивирус Брауна, но доцент вдруг съежился, его лицо из багрового стало землисто-серым, взгляд сделался испуганным и настороженным. А профессор Петренко, вздохнув, сказал уже иным тоном — сожалеющим, дружеским:

— Антон Владимирович, советую вам пересмотреть всю свою жизнь. Мне кажется, что когда-то в прошлом вы сделали какой-то неверный шаг. Шаг в сторону от правильного пути.

Великопольский вздрогнул, посмотрел на Петренко, затем выдернул из стопки бумаги чистый лист, торопливо написал несколько строк и, не прощаясь, вышел.

Петренко проводил его взглядом, придвинул к себе листок, прочел и некоторое время сидел неподвижно. Великопольский просил освободить его от занимаемой должности по собственному желанию.

Но его не освободят, нет! Его надо отстранить и от заведования лабораторией, как отстранили от заведования отделом; его надо снять как несправившегося, как зазнавшегося, как тормозящего научные исследования.

Петренко решительно встал.

— И это нужно было сделать уже давно!

Какое значение могут иметь споры о происхождении и протекании раковых заболеваний? Не все ли разно, какие пути борьбы с болезнью предлагает тот или иной профессор?

Может быть, он ошибается? Ну и пусть! В науке есть много примеров, когда даже неправильно построенная теория правильно объясняет факты.

Вот, например, Исаак Ньютон, считая свет потоком частиц, создал свою геометрическую оптику, и она прекрасно служила человеку до тех пор, пока новые факты не заставили перейти к волновой теории.

А разве идеалист Линней не создал стройной системы классификации, которая в основном сохранилась до наших дней?

Может быть, Великопольский и ошибается, но разве стоит из-за этого так горячиться? Тем более, что он говорит о влиянии среды на организм, следовательно он никак не идеалист и не формалист, а последовательный мичуринец…

Примерно так защищал Великопольского его бывший лаборант Николай Карпов, расхаживая по комнате студенческого общежития Медицинского института.

Оппоненты Антона Владимировича, готовясь к предстоящему диспуту, ничего не отвечали Коле, и он недоуменно посматривал на них. Он вообще не понимал, зачем Степану и Вале Череммых надо ввязываться в историю, почему проблематичный, а следовательно, и малодейственный этот вопрос вызвал в институте целую бурю. Подготавливаемое контрнаступление его друзей казалось Коле ненужным и бессмысленным — Великопольский все равно разобьет их: ведь против него выступали даже профессора, и то он отстоял свою теорию. Да и опыты действительно подтверждают, что теория Великопольского справедлива.

Коля посмотрел на оппонентов. Нет, судя по тому, как ерошит волосы Валя Черемных, записывая что-то в блокнот, как Степан и Таня сосредоточенно роются в книгах и как два мало знакомых ему студента о чем-то ожесточенно спорят, ребята и впрямь вбили себе в голову, что им по плечу разгромить новую теорию.

Карпов сделал последнюю дипломатическую попытку:

— Ну, друзья, пусть Великопольский неправ, но не лучше ли доказать ему на фактах? Ведь это пустой, недоказуемый спор…

Степан, не выдержав, захлопнул книгу.

— Что ты мямлишь: «Пустой! Недоказуемый!» Ни черта ты не понимаешь, Николай! Это вопрос принципиальный, — он энергично взмахнул рукой, словно подчеркивая: — принципиальный! И очень важный! От того, как он поставлен, будет зависеть судьба многих людей, потому что это — проблемный, целеустремляющий вопрос, и если пойти путем, который предлагает твой Антон Владимирович, то возможность излечения рака отодвигается на десятки лет.

Карпов пытался оправдаться:

— Но ведь можно найти какой-то средний, компромиссный путь?

Тут не выдержала и Таня Снежко. Вскинув голову, она сказала с возмущением:

— Ну, я тебя не узнаю! Коля, пойми: наука не терпит компромиссов! Компромиссы, особенно в медицине, тормозят развитие науки и стоят очень, очень дорого!

В разговор вмешался Черемных.

— Как тебе не стыдно, Николай! Партия учит нас быть непримиримыми, а ты, видимо, не желая портить отношений с Великопольским, проводишь мюнхенскую политику!

Вероятно потому, что Коля не противоречил и не защищался, а лишь смущенно посматривал на носки ботинок, Черемных горячился все более:

— Ну, почему молчишь? Почему молчишь? Не согласен? Тогда вспомни спор между мичуринцами и генетиками — тоже, казалось бы, чисто научный спор. А какой вывод можно сделать, если стать на точку зрения генетиков? Что негр — не человек, ибо он наследственно недоразвит и никогда не достигнет развития европейца, причем не всякого европейца, а арийца — «человека высшей расы», как говорили фашисты. А ты сам — куда тебе? ты сын потомственного рабочего, у тебя мозги не так устроены, а ты лезешь в науку. Вот тебе и генетика! Вот тебе и чисто научный спор! Нет, друг, ты просто идеологически неграмотен!

Последняя фраза чрезвычайно обидела Карпова. «Не желают слушать разумных советов — ну и пусть, — думал он. — Но пусть докажут! С фактами в ружах!»

Студенты шли молча, прислушиваясь, как под ногами похрустывает тоненький ледок, затянувший к вечеру весенние лужи. Неожиданно возникший спор послужил как бы предохранительным клапаном, через который вышел излишек энергии, и теперь каждый думал о своем — сосредоточенно и хладнокровно.

Валентин Черемных шагал впереди всех. Он уже понимал, что этот диспут на квартире Великопольского не нужен и даже вреден. Великопольский просто схитрил: ему выгодно повернуть дело так, чтобы замять, превратить в незначительный инцидент: мол, студенты были с ним несогласны, он пригласил их к себе и за чашкой чая вежливо растолковал, что они пока не в состоянии решать важных проблем… Нет, надо было не так, надо было пригласить Великопольского на заседание научного студенческого общества, подготовить возражения… Но отказываться от приглашения уже поздно.

Таня была грустна. Ее и огорчила, и насторожила странная позиция Коли Карпова. Он, конечно, вправе отстаивать свои взгляды, тем более, что он действительно долгое время проработал в лаборатории Великопольского и подготавливал ему фактический материал. Но ведь прав Черемных: факты можно толковать по-разному… И, кроме того, Коля должен был свое мнение выразить твердо, выслушать и согласиться с доказательствами. Степан поступил бы именно так.

Николай плелся в хвосте. Он все еще злился на незаслуженную, как ему казалось, обиду, но его уже угнетало молчание. А тут еще Таня ни разу не взглянула в его сторояу и нарочно ускорила шаги, когда он приблизился к ней.

Это чувство недовольства и подавленности не оставило Карпова и тогда, когда они вошли в переднюю квартиры Великопольских и Талина подбежала к нему. Впервые за много дней Коля не пошутил с ней, вяло отдал пальто и молча уселся на диване в гостиной.

Галина, тревожно посматривая на него, тихонько забралась на свое обычное место — на кресло между радиоприемником и окном. Она не понимала причины этой задумчивости и предположила, что Коля Карпов болен.

Вошел Антон Владимирович. Худощавый черноволосый студент, тихонько споривший о чем-то со Степаном, вдруг умолк и поднялся. Антон Владимирович, улыбаясь, поздоровался со всеми за руку, но Галина видела, что он чем-то недоволен. Она догадалась: ему было неприятно, что вместе со Степаном и Колей пришло еще четверо незнакомых студентов.

Черный начал говорить тихо, посматривая в сторону, словно убеждая в чем-то бабушку, которая то и дело выглядыаала из-за портьеры, не понимая, нести ли чай или подождать конца спора. Антон Владимирович, откинувшись на спинку кресла, смотрел не на студента, а куда-то в угол и медленно выпускал колечки дыма.

Галина слушала, мало что понимая в теории ракового предрасположения и сыпнотифозной эпидемии, которую ликвидировали за два месяца, в какой-то клеточной теории, которая почому-то оказалась неправильной и принесла большой вред науке. Студент часто употреблял слишком уж мудреные названия, но Галину больше всего раздражал его тихий спокойный голос и фраза, повторявшаяся много раз:

— Если принять вашу теорию, Антон Владимирович, то следует…

Она не прислушивалась, что именно должно следовать, но по хмурому виду Антона Владимировича, по тому, как он все чаще кивал головой и угрожающе тянул: «Тээкс!» — она догадывалась, что студент говорит глупости.

Потом заговорил Степан. Он смотрел прямо перед собой, сдерживая волнение. Его было интереснее слушать, и Галина хорошо поняла, как у больного раком животного вырезают кусочки опухоли и затем выращивают в пробирках, испытывая на них действие разных лекарств. Степан не объяснял, что следует из теории ракового предрасположения, которую он вспомнил один раз, но рассказал, какими опытами установлено, что рак действительно вызывается вирусами, и какие способы борьбы против рака можно было бы использовать. Галине очень понравились его слова:

— Давно замечено, что если больной после операции удаления раковой опухоли перенесет заболевание рожей, то наступит полное излечение. Вероятно существуют, или могут существовать, такие микробы или вирусы, которые способны разрушать раковый вирус. Отыскать их — дело будущего.

Захватывающая идея — найти микроб, который мог бы уничтожать других микробов! Это уже напоминало Галине те фантастические проекты, которыми обычно оканчивались «среды», и она удовлетворенно кивнула головой.

Но Антон Владимирович, к удивлению Галины, сидел все такой же хмурый и глаза у него были колючие.

— Ну-с… Что еще? — спросил он язвительно.

И тогда начал говорить третий студент — невысокий, голубоглазый, застенчивый. Он говорил мягко, вежливо, посматривая на Антона Владимировича с уважением, но Галина видела, что и он недоволен ее отчимом

И вдруг Антон Владимирович побагровел, жадно затянулся дымом и с размаху ударил ладонью по столу.

— Вздор! Чепуха! Достаточно! Мне надоело выслушивать ни на чем не основанные обвинения! Если доказывать — докажите с фактами в руках!

Он вышел, хлопнув дверью, а Галина, словно ее ударили по лицу, закрылась руками. Ей хотелось закричать: «Что вы делаете? Не надо!» — но она лишь судорожно всхлипнула и съежилась в кресле.

Синеглазый студент, которого прервали на полуслове, так и остался стоять с недоуменно раскрытым ртом,

Вдруг все поднялись, словно по команде, и тихо вышли, как выходят из комнаты больного. В тот момент, когда Черемных взялся за ручку наружной двери, в переднюю вошел Великопольский. Он был без пиджака, со всклоченными волосами, на его щеках все еще горели багровые пятна. Не глядя на студентов, он произнес хриплым голосом:

— Прошу прощения за вспышку. Я сегодня с утра расстроен. Прошу вас прийти в следующую среду, мы с вами разберем вопросы, которые вам надо будет разработать, чтобы доказать свою правоту. До свидания!

Резко повернувшись, он ушел. И хотя студенты попрощались с ним вежливо, Галина поняла, что Степан и Коля уже больше никогда не придут. Сдерживая слезы, она схватила их за руки:

— Вы обязательно нридете в следующую среду? И мы будем говорить об антивирусе и биокатализаторе? Приходите, мне будет очень грустно без вас, ведь вы — мои гости!

Коля осторожно высвободил руку и, попрощавшись, вышел, а Степан задумчиво осмотрелся вокруг, порылся в карманах, вынул две шоколадные «Ромашки», которые так любила Галина, отдал ей и ласково погладил по голове.

Когда дверь закрылась, Галина не выдержала. Она плакала от неясной обиды, от злости на Антона Владимировича и еще от чего-то смутного, что тревожило и огорчало, плакала не по-детски, — беззвучно, содрогаясь, прижавшись щекой к мягкому котиковому пальто, висевшему на вешалке.

 

Глава III

Кто же прав?

Кто же прав? — вот какой вопрос мучил Николая Карпова Великопольский вел себя грубо и нетактично. Но действительно ли так ошибочна его теория? Действительно ли она вредна?

Коля не ног разобраться в этом вопросе. Он пытался поговорить со Степаном, но тот отвечал, немногословно и раздраженно. Пришлось вновь обратиться к Антону Владимировичу.

Карпов не пошел на квартиру: пойти туда одному — значило изменить друзьям. Он пошел в институт.

Великопольский обрадовался, увидев Карпова.

— А, мой милый оппонент, пришли за советом, как меня разбить?

Но Коля огорченно и искренне развел руками.

— Антон Владимирович, я ничего не понимаю. Объясните мне, пожалуйста, все эти геории: я так погрузился в текущие дела, что просто отстал от новостей.

— Вы уверены в том, что ваши опыты достоверны? — начал Великопольский. — Вы можете поручиться за их безошибочность?

Николай подтвердил:

— Да, я отвечаю за те опыты, которые проводил под вашим руководством.

— Ну, так вот и судите сами: выводы я делал из опытных данных — из многих опытов, ваших в том числе. Вы сами дали мне фактический материал, — если ошиблись вы, значит, ошибся и я. Скажите, вы ошибались в исследованиях? Нет, конечно! Вы сами говорили мне, что проводили каждый опыт по три раза. А относительно всяких выводов — пожалуйста…

Великопольский цитировал страницы из книг и показывал лабораторные данные, приводил различные догадки профессоров и академиков, но хитро выбирал лишь то, что было ему нужно. Он не говорил прямо: «вот такой-то факт подтверждает мою мысль», стараясь, чтобы Николай приобрел уверенность в этом самостоятельно.

Великопольский умел доказывать, и Карпов поверил ему. В конце концов, что могли выдвинуть его друзья против стройной теории Великотюльского? Свои безосновательные умозаключения? Но наука верит только фактам, а факты упорно говорят: существуют канцерогенные вещества — вещества, которые ускоряют раковые процессы. Следовательно, надо найти антиканцерогенные вещества — вот главная задача.

После этого разговора Николай Карпов согласился на предложение Антона Владимировича работать в его лаборатории над поисками антиканцерогенных веществ, успокаивая себя тем, что работа с Великопольским — не измена. Наука не терпит примиренчества. Если друзья докажут свою правоту, он согласится не возражая. А сейчас — кто знает? — может быть, истина именно на стороне Великопольского.

Но с каждым днем между Карповым и его друзьями вырастала невидимая преграда. Его друзья стали противниками, и во имя науки приходилось бороться против них.

Однажды вечером в комнате профкома к Николаю Карпову подошла Таня. Совсем недавно в этой комнате они мечтали о будущей поездке на Дальний Восток, и он представлял, что именно там, в тайге, признается Тане в любви.

Таня села рядом с Карповым, погладила его руку и сказала:

— Коля… Я тебя прошу: брось эту бесплодную работу у Великопольского, поедем в экспедицию… Я чувствую, что с каждым днем мы удаляемся друг от друга. Я не хочу этого, ведь я тебя… люблю.

Он вздрогнул, закрыл рукой глаза, но тотчас же вскинул голову:

— Нет! Я тоже тебя люблю, но отвечаю тебе твоими же словами: наука не терпит компромиссов! В экспедицию поехать я не могу!

Карпов не рассказал об этом вечере даже Степану, — они теперь почти не разговаривали. Приходили поздно: один задерживался в лаборатории Великопольского, другой — у Кривцова. Между ними существовало как бы негласное перемирие, которое мог нарушить тот, кто первый найдет тяжелое оружие фактов.

Тем временем в научном мире разгорелась дискуссия. Она возникла одновременно в Микробиологическом и Медицинском институтах, и события, происшедшие на лекции Великопольского, а затем на его квартире, сыграли немаловажную роль. Партийная организация Медицинского института указала комсомольцам Черемных, Снежко и Рогову, что их поведение было ошибочным. Принципиально важный вопрос был сведен к демагогии. Но парторганизация также отметила, что теория Великопольского действительно вредна и что в данный момент против нее нужно бросить все силы.

Студенты и аспиранты, доценты и профессора разделились на две неравные группы, упорно отстаивающие свои позиции. Спор постепенно перебросился в другие институты, вышел на страницы печати. Дискуссия не была отвлеченной: вопрос лечения рака давно назрел, и от того, как он будет поставлен, зависело направление главного удара огромной армии медиков Советского Союза.

Имя Великопольского мелькало на страницах медицинской печати, теорию Великопольского отстаивали биологи-формалисты во главе с академиком Свидзинским. Только сам Антон Владимирович не вступал ни с кем в спор, не защищался и не опровергал. Напугавшись бури, вызванной им, он старался никому не показываться на глаза. Ему хотелось отмолчаться, переждать.

Но не удалось.

Кто-то сказал, что можно длительное время обманывать немногих, короткое — многих, но никому не удавалось долго обманывать всех.

Некоторое время Великопольский был в состоянии обманывать. Он старался показать себя энергичным руководителем, талантливым ученым, последовательным материалистом. Это продолжалось недолго. Гораздо дольше длился период, когда его считали энергичным, способным, но нестойким, когда все старались ему помочь, поддержать при неудачах, содействовать всеми силами в работе. Но наступило время, когда всем стало ясно, что представляет собой Антон Владимирович Великопольский. Черточка характера, едва заметная деталь, как штрих портрета, сама по себе ничего не обозначает, но если таких черточек много — создается портрет.

Правда, еще никто не знал, что Великопольский украл препарат профессора Брауна и диссертацию Артема Нечипоренко, но и без этого портрет был непригляден.

Ученый совет Медицинского института вынес решение о немедленном отстранении Великопольского от руководства кафедрой и ведения спецкурса. В тот же день он был отстранен и от заведования лабораторией в Микробиологическом институте.

Но Великопольскому все же было разрешено продолжать опыты над поисками антиканцерогенных веществ. Ему все еще доверяли. Верили в то, что он может осознать свои ошибки и исправить их честной, добросовестной работой.

Возвращаясь домой в этот мрачный день, Великопольский меньше всего думал о своей вине. Он со страхом размышлял о том, что история с антивирусом Брауна и диссертацией Нечипоренко может быть раскрыта, и тогда — конец.

Он с ненавистью вспоминал Степана Рогова и профессора Петренко.

«Им надо отомстить… Жестоко!» — думал он.

Елена Петровна — обеспокоенная, с заплаканными глазами вышла ему навстречу. Но Великопольский, не взглянув на нее, прошел в кабинет и хлопнул дверью. Наступила тишина. Елена Петровна с ужасом думала, что, может быть, в эту секунду он подносит к виску пистолет…

Не выдержав, она открыла дверь кабинета.

Антон Владимирович что-то писал и, увидев ее, закрыл лист рукой. Елена Петровна подумала, что он пишет последнее письмо, бросилась к нему, с неожиданной силой вырвала листок бумаги. Прочла, скомкала и швырнула мужу в лицо. Он писал:

«…Я утверждаю, что профессор Петренко и доцент Борейко не только испортили электронный микроскоп, но и злонамеренно задержали его ремонт, отослав нужные детали в адрес Томского института. Кроме того, я могу найти свидетелей, которые подтвердят…»

— Уходи! Уходи совсем! — закричала Елена Петровна. Великопольский упал к ее ногам. Он умолял, клялся, говорил, что сам не знает, что делает. Затем побежал в соседнюю комнату, взял на руки спящего Славика и протянул ей:

— Смотри — наш! Как будет он без отца?

Она вырвала ребенка из рук Великопольского.

— Уходи! Выйди!

Он вышел. А Елена Петровна, прижав плачущего сына к груди, шептала:

— Мужествен… Энергичен… Талантлив… Сынок, ничего этого нет!

Через несколько дней английское агентство «Би-Би-Си», а затем и «Голос Америки», захлебываясь, стали кричать о том, что в Советском Союзе талантливым ученым не дают возможности работать. Агентства превозносили удивительную теорию Великопольского, называли его одним из самых выдающихся вирусологов мира.

Профессор Петренко, который случайно наткнулся на эту передачу, пробегая коротковолновый диапазон, разыскал Великопольского и привел его к приемнику:

— Слушайте! Вас хвалят наши враги!

Великопольский вскинул голову, но затем поник и медленно вышел.

 

IV Глава

В путь-дорогу

В один из майских дней в дальнем тупике Центрального вокзала заканчивалась погрузка большого обтекаемого вагона. Погрузкой командовала высокая девушка в голубой майке и лыжных брюках.

Электрокары подвозили ящики и ящички, тюки, пакеты, свертки, и девушка, заглянув в список, кричала:

— Миша! Получай медикаменты — во второе купе… Продукты — в первое… Осторожнее, осторожнее. Здесь стекло!

Студенты суетились у электрокаров. Слышались веселые возгласы, шутки, смех. Сегодня уезжали в экспедицию на Дальний Восток Таня Снежко, Миша Абраменко и Лена Борзик.

«Скоро все разъедутся» — с грустью думал Коля Карпов, укладывая в купе вагона приборы и оружие. Время от времени, он поглядывал на Таню через оконное стекло — украдкой, с грустью. Ей тоже было грустно в эту минуту, но она весело крикнула:

— Споемте, друзья!

— Ведь завтра в поход! — подхватил кто-то.

— И вовсе не завтра, а через час. Галя, Мила, будете писать?

— А куда писать?

— Ну вот, не знаешь куда! Дальний Восток, тайга, вирусологу Тане Снежко.

— Почтовое отделение Комарино-Болотное.

— Через почтальона Михаила Топтыгина!

— Или через домохозяйку Пантеру Тигровну!

Вдруг наступила тишина.

— Товарищ начальник экспедиции! Погрузка окончена на двадцать минут раньше срока. Грузы проверены.

— Молодец, Таня! — улыбнулся профессор Петренко. — Молодцы, ребята! Миша, доложите дежурному по станции, — мы готовы.

Профессор Петренко не один — с ним участники экспедиции: эпидемиологи, паразитологи, микробиологи — всего двенадцать человек.

Вот прицепили голубой обтекаемый вагон, вот мощно прогудел красавец-тепловоз — и состав тронулся.

Степан Рогов, стоя на подножке, пожимал друзьям руки. Наконец и он спрыгнул и сразу остался далеко позади. У железнодорожного виадука Таня увидела Николая Карпова. Он грустно махал ей рукой.

Поезд увеличивал скорость. Высокая насыпь закрыла вокзал. Таня вздохнула и пошла в купе.

— Так вот, Степа, ты заработал право ехать к профессору Климову. Это большая честь! Климов — крупнейший онколог Советского Союза, им разработаны десятки способов борьбы против рака. Ты должен будешь научиться его искусству — и хирургическому, и физиотерапевтическому, кроме того, получишь у него и тот чрезвычайно интересный фактический материал, который имеет непосредственное отношение к твоей мысли о противораковой вирус-вакцине. Даю тебе письмо — рекомендацию с очень лестной для тебя характеристикой, но… — профессор Кривцов улыбнулся и погрозил, — но не зазнавайся! Твои успехи пока что не выходят из рамок успеха студента — очень прилежного, очень способного, но все же студента. Знай, что научная работа требует такой же яркой фантазии, как и поэзия, но нам еще труднее, потому что наша фантазия должна основываться на строгих фактах. Ну, так когда ты едешь?

— Через три дня, Иван Петрович.

— А почему не завтра? Тебе ведь дорог каждый день…

— Я это понимаю, но вот уже два года как я собираюсь в Алексеевку. Прошлое лето — лагери, позапрошлое — помните? мы с вами работали в колхозах.

— Ты прав, поезжай! — Профессор Кривцов пожал руку Степану и лукаво посмотрел на него. — А Кате от меня привет, хоть я ее и не знаю.

— Спасибо, Иван Петрович! Обязательно передам!

Прошло немногим более двух лет с тех пор, как Степан был в Алексеевке, но за это время произошли такие разительные перемены, что, казалось, для их осуществления потребовались целые десятилетия. Степану было странно, что этих изменений не замечают сами колхозники, что все новое воспринимается ими как нечто само собой разумеющееся, давнишнее.

Вот шофер возмущается, что дорожная бригада не выполнила плана — не успела дотянуть шоссе до Зеленой балки и придется целых двести метров «плавать» по грязи, а Степан вспомнил, что два года назад ни одна машина не пошла бы в такую непогодь на станцию — размякший чернозем засосал бы колеса по дифер.

Навстречу попалась автомашина, груженная сеном, и шофер равнодушно объяснил:

— Ворошиловцы с поймы возят. Они там канатную дорогу устроили… Мудрецы!

Вот у дороги виднеется огромный трактор. Он имеет странную форму, от него тянется длинный черный кабель. Это электротрактор.

Вот вдалеке замерцали огни. Их так много, что Алексеевку можно принять за большой заводский поселок.

Вот новый коттедж. В нем ярко светятся окна. Этв именно тот дом, где живут Катя и Митрич.

Вот Катина мать привычным движением включает электрический чайник и сокрушается, что в полевом стане первой бригады все еще не установили телефон и ей самой придется бежать за Катей.

Вот появился Митрич — помолодевший, посвежевший.

Степан вспомнил о тех вечерах, когда в землянке подслеповато мигала коптилка и на бумаге вырисовывались еще неясные детали ветродвигателя.

— Митрич, а «ковылюшка?» — Степан начертил пальцем в воздухе замысловатую деталь и засмеялся.

— А что ж? — улыбнулся Митрич. — Наша ковылюшка до сих пор воду качает! Степан Иванович, какая у меня идея появилась, скажу я тебе! Прослышал я, что один профессор…

Старик, как всегда, восторженно и обстоятельно начал излагать свою «идею», а Степан поразился, что Митрич употребил это слово, что разговор шел уже не о примитивном ветродвигателе, а об электрической сортировке зерна по методу академика Лозинского.

Прибежала Катя. Она с порога кинулась к Степану, но, увидев Митрича, смутилась. И вновь, как мелкую, но значимую деталь, Степан отметил, что Митрич тактично отвернулся к этажерке, затем вдруг заторопился и ушел.

Развязывая тесемки Катиного плаща, Степан смотрел ей в лицо.

Никогда Катя не казалась ему такой красивой, как в эту минуту. Мелкие капельки дождя осели на ее бровях, на ресницах, делали их пушистыми, нежными; она была возбуждена, взволнована, дышала учащенно, порывисто, чуть приоткрыв рот.

Он осторожно взял ее за плечи, чувствуя, что в эту минуту должно произойти что-то очень важное, очень радостное, но мимо окон прогрохотал мотоцикл, и Катя, на миг прильнув к Степану, отстранилась от него.

— Костя приехал, — сказала она шопотом. — Ты знаешь… он вчера сватался. Я… я ему отказала.

В коридоре послышались энергичные шаги, в дверь постучали, и на пороге появился Костя Рыжиков. Увидев Степана, он отпрянул назад, но сразу же овладел собой.

И вот они сидят втроем у стола. О стекла ударяются крупные капли дождя. Из радиоприемника льется тихая музыка. Лампа бросает на лица мягкие, успокаивающие тени…

В ином обществе такая встреча двух соперников была бы немыслимой. Может быть даже силой решался бы спор о праве на любовь.

Сейчас это невозможно, — невозможно уже потому, что в комнате, где ярко горит электричество, где слышится музыка, где разговор идет о строительстве гигантских ГЭС, даже мысль о том, что женщину можно завоевать силой, прозвучит дико. Но человеческая трагедия остается: двое любят одну. И Степан видит, как мелкой дрожью дрожат у Кости губы. Вот он прервал речь на полуслове, закрыл ладонью глаза, сжал челюсти так, что на скулах вздулись крутые желваки, вскочил и быстро пошел к двери.

— Прости, Степан, — произнес он с порога хриплым, срывающимся голосом. — Прости, Катя… Я… я просто не могу… Я должен уйти… Я знаю, ты любишь…

Он не договорил, выбежав из комнаты. Через несколько секунд, набирая скорость, под окнами взвыл мотоцикл.

И Катя, и Степан долго сидели молча.

А о прозрачные стекла окна разбивались крупные дождевые капли и быстрыми струйками стекали вниз.

Шел дождь, животворный майский дождь.

 

Глава V

Тайга-тайга…

Ночью на небольшом полустанке экспресс оставил голубой обтекаемый вагон и умчался. Тишина. Тайга подступила к железнодорожному полотну; чуть слышно шепчутся деревья; влажной прохладой, перегнив, шими листьями, свежим смолистым запахом дышит ветерок; где-то далеко за полустанком в небе вспыхивают неяркие отблески.

Студенты стоят у вагона. Для них все ново и необычно, они возбуждены и подавлены величием тайги.

— Ой, ой, ребята, — испуганно шепчет Лена Борзик, — смотрите, там тигр… Нет, медведь! Видите?

Миша Абраменко флегматично опровергает:

— Тигры здесь не водятся, а медведь к полотну не подойдет. Это пень.

— Сам ты пень! Смотри — шевелится!

Миша поправляет очки и бесстрашно идет в темноту.

Через минуту слышится его голос:

— Лена, иди посмотри, что это за тигр! Его можно доить.

Оказывается — корова. Лена смущена.

Небо постепенно бледнеет, проступают контуры предметов, тускло поблескивают рельсы. И вдруг из глубины чаши слышится гул моторов, пробивается яркий свет, выскакивают машины одна, другая, третья И уже видно, что это не какие-то гигантские вездеходы, а обычные газогенераторные «ЗИС» и мчатся они не напрямик, а по прекрасному шоссе.

А когда розовым светом засияли высокие легкие облака, где-то совсем близко прозвучал мощный заводский гудок, в небе проплыл пассажирский самолет, по шоссе промчался легковой автомобиль, грузовик, автоцистерна, Лена вздохнула:

— Вот тебе и «тайга-тайга, широкие просторы»! Здесь скоро поставят светофор и надписи: «Переходите на перекрестках» Нехватает только троллейбуса!

Троллейбуса, действительно, не было, но к железнодорожному полотну подкатил огромный автобус, и какойто человек прокричал в окошко.

— Товарищи, вы не из состава экспедиции?.. А, ну вот и хорошо!

Вслед за автобусом подъехала небольшая странная машина. Она начала раздвигаться, на глазах превращаясь в длинную непрерывную ленту конвейера, протянувшуюся между вагоном и автобусом. За тридцать минут разгрузка была окончена.

— Толковая машина! — похвалил Миша.

Моторист — невысокий, ладно скроенный паренек — сказал не без гордости:

— Авторазгрузчик. Сами сконструировали. Иной раз приходится в день разгружать целый состав. — Затем пожаловался. Вот только то и делай, что разгружай да нагружай, да транспорт гоняй триста километров туда и триста обратно. Посчитай, сколько государственных денег пропадает!

— А что же ветку не проложили?

— Да ведь нашему Златогорску всего два года. Кругом болота — птица тонет. Шоссе проложили — грунты замораживали. А вот в прошлом году осенью начали строить ветку — и нельзя.

— Почему же нельзя?

— «Болотчица». Слышали о такой?

— Да. — Таня и Лена подошли ближе. — Мы и приехали. чтобы исследовать эту болезнь. Расскажите, как она проявляется?

Моторист огорченно покачал головой:

— Не разберешь толком как, а плохая болезнь. У меня вот и сейчас друг лежит с прошлого года. Боли не чувствует никакой, температура почти нормальная, но слабеет с каждым днем. Бледен — просто светится насквозь, сильные головокружения. Лекарства не помогают. И многие у нас болеют. Стоит переночевать у болота — к утру человек уже неспособен работать.

Да, это и были симптомы новой странной болезни, которую население окрестило «болотницей».

Представитель горкома партии, встречавший экспедицию, был очень встревожен: в последнее время случаи заболевания участились, началась эпидемия.

Невозможно было установить какую-нибудь закономерность в распространении «болотницы». Здоровые могли общаться с больными без опасения заболеть; у различных больных болезнь протекала по-разному; «болотница» поражала отдельные прииски, а соседние с ними длительное время оставались незараженными.

Представитель горкома попросил остановить автобус у небольшого поселка. Поселок был пуст. Огромная драга, подняв многоковшовой хобот, стояла неподвижно.

— Ну, вот… как видите. Это наш богатейший прииск. За день мы здесь добывали столько золота, сколько на иных приисках не добыть за месяц. В этих болотах таятся несметные богатства: золото, платина, редкие металлы и руды По пятилетнему плану в Златогорске должно быть выстроено восемь заводов и два химических комбината, и вот — все стоит… Поможете нам, товарищи? — с надеждой спросил представитель горкома.

Петренко молчал. Глубокая вертикальная складка пролегла между бровей, на седом виске отчетливо бьется жилка. Таня Снежко понимает, что он опасается дать обещание, которое может оказаться невыполнимым.

Петренко подошел к зарослям, встряхнул ветки, прислушался, потом присел на корточки, палочкой расковырял слой мха. Вошел в дом — новый, добротный, вышел оттуда и сказал:

— Товарищи, основная база располагается здесь. Начинайте разгрузку!

Это было лучшим ответом на вопрос.

Сто восемьдесят километров до железной дороги, сто семнадцать до Златогорска; двадцать новых добротных домов; клуб со звуковой киноустановкой и телевизором; электростанция; бензозаправочный пункт; механические мастерские; радиотелефонная рубка — таков прииск «Комсомольский», один из рядовых поселков Златогорской области.

Всего лишь месяц назад в этом поселке кипела жизнь. Мощная драга вгрызалась в болотистую почву. Трелевочные тракторы подвозили лесоматериал. Легкие вездеходы разведывательных партий отправлялись один за другим в глубь тайги. Трижды в сутки автопоезда привозили и увозили основную массу рабочих.

Но сейчас в поселке тихо и безлюдно. Сотни машин проносятся мимо него днем и ночью, но ни одна не останавливается здесь. Пятикилометровый участок автострады огражден яркожелтыми знаками с черными надписями:

ЗОНА ПОРАЖЕНИЯ. ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА.

ЭОН

Эти три буквы известны за несколько сот километров в окружности: ЭОН — экспедиция особого назначения, облеченная чрезвычайными полномочиями

ЭОН устанавливает режим рабочего дня, ЭОН объявляет запретные зоны и полосы возможного поражения, под контролем ЭОН водоемы и магазины, общественное питание и коммунальные предприятия. В чрезвычайную тройку ЭОН входят секретарь обкома партии, председатель облсовета и начальник медицинской группы профессор Петренко. ЭОН непосредственно подчиняется весь. медицинский персонал больниц и пунктов медицинской помощи. На двенадцати пунктах ЭОН, удаленных друг от друга на большие расстояния, под руководством опытных микробиологов работают бригады действия. Связь между бригадами и основной базой поддерживается при помощи быстроходных вертолетов и радио.

В этот вечер у радиотелефона дежурит Таня Снежко. Перед ней стандартный диспетчерский радиоагрегат.

Вот вспыхнула лампа вызова первого радиуса. Мужской голос четко выговаривает слова:

— База!.. база!.. база!.. Я группа три… я группа три… Докладываю, докладываю… На участке заболевших нет… Установлено, что клещ типа «Иксодес персулькатус» вифусоносителем не является… Повторяю… Повторяю…

— Группа три… группа три… Принято, принято! Таня записывает торопливо — ее уже давно вызывает третий радиус.

— База слушает!.. База слушает!

— Я девятый… я девятый… Доложите тройке: восемь заболевших… Жду приказаний, жду приказаний. Сообщаю показания заболевшего; накануне заболевания он умывался у родника номер три, квадрат сорок четыре двенадцать. Прошу проверить…

Ночь. Полумрак. Мигают разноцветные лампы вызова.

Через каждые три минуты мимо окон на больших скоростях проносятся многотонные грузовики. Задребезжат окна, глухо отзовутся стены и вновь наступает тишина.

Тайга подошла под самые окна. Она дышит тяжело, медленно… Шумят вершины вековых сосен. Кричит ночная птица…

Тане кажется, что она не в радиорубке ЭОН, а на командном пункте переднего края перед наступлением. Наверное, там тоже было так: настороженная тишина, машины, мчащиеся на бешеных скоростях, радиоаппарат с тревожно мигающими лампочками.

И точно так же, волнуясь, по блиндажу расхаживал командир.

Она смотрит на профессора Петренко. В белом комбинезоне, в противомоскитной сетке, откинутой на плечи, он и впрямь похож на командира десантной группы.

— Что ответить, Семен Игнатьевич?

— Вот что. Передай председателю тройки мое предложение: девятый участок немедленно эвакуировать Да, да эвакуировать. — Он на секунду умолкает, потирая диски, и потом рассуждает вслух: — Это основной прииск… будет потеряно много золота…. Но люди дороже золота! Передай! А девятому сообщи, пусть проверяют сами… И на этом кончай. Перерыв до шести.

Петренко уходит, но через несколько минут возвращается. — Пора, пора, спать! Еще раз повторяю: перед сном в комнате разбрызгать кедролин, проверить противомоскитный полог. Сетку с окон не снимать. Таня отвечает по-военному: — Есть, товарищ начальник! Но она еще долго не уходит. Пятый участок просит прислать вертолет скорой помощи — произошел несчастный случай; группа три — Миша Абраменко — уже неофициально рассказывает о делах, расспрашивает о Лене.

Но вот, наконец, рабочий день окончен. Два часа ночи. А завтра снова подъем в шесть. Снова напряженная работа в лаборатории… и снова неудачи!..

Таня тщательно прикрыла за собой дверь и вышла на улицу. Темно в поселке, лишь в одном доме окна освещены ярко. Сквозь частую сетку силуэты людей кажутся расплывчатыми. Лена все еще в лаборатории, завтра ее не добудишься, а ведь ей дежурить в радиорубке с шести.

— Лена! Пора! — кричит с улицы Таня Снежко.

Комары, мошкара, ночные бабочки бьются о металлическую сетку. Их тысячи. И между ними, вероятно, есть такие, укус которых может оказаться смертельным.

— Лена! Пора!

— Сейчас, сейчас, Танечка! Попался такой комар, которого я еще не видела. Подожди минутку.

В сетку окна вставлена сетчатая труба. Она разделена на несколько рукавов, оканчивающихся клетками с белыми мышами. Нужно выждать момент, когда в сетчатую клетку влетит один-единственный комар, а если влетит больше — выбрать одного и дать ему возможность укусить мышонка.

Кропотливая, неблагодарная работа. Нужно произвести тысячи опытов лишь для того, чтобы сообщить так, как сообщил час назад третий участок, — «вирусоносителем не является».

Но вот, наконец, Лена поймала комара, перекрыла трубопровод и вышла. Через несколько минут девушки лежат на койках под густым пологом. Третий час ночи. Они устали за день, но сон не приходит.

Пятнадцать дней экспедиция бьется над тем, чтобы определить возбудителей и вирусоносителей «болотницы», но пока что успехов не видно. Есть жертвы: заболел научный работник пятой станции — добродушный дядя Миша. Он категорически отказался «эвакуироваться в тыл», как все здесь называют Златогорск; даже сейчас, когда дядя Миша с трудом произносит слова и не может подняться без посторонней помощи, он пытается шутить и производит над собой непрерывные медицинские наблюдения. А сегодня, после нескольких дней затишья, вновь эта вспышка на девятом участке…

— Лена, девятый участок эвакуируют.

— Да ну? Что же делать? Танечка, ну что же делать?.. Ведь это уже третий участок… Ведь так же нельзя… Мы срываем работу целого округа.

— Да, — вздыхает Таня Снежко. — Ну, спи, Лена, нам уже скоро вставать.

…Спят две девушки в поселке, который еще не обозначен на карте. Больной вирусолог дядя Миша в сотый раз ставит себе термометр и, приподнявшись, с трудом пишет в истории болезни: «Пульс — 50». Ярко светятся окна лаборатории, где четыре человека буквально валятся с ног, но проводят исследования, которые вновь окажутся неудачными…

А мимо поселка на больших скоростях проносятся тяжелые грузовики. Лучи фар выхватывают из темноты яркожелтый прямоугольник с черной надписью:

ОСТАНОВКА ЗАПРЕЩЕНА!

 

Глава VI

Профессор Климов

«Микробиолог должен знать все?»

Когда Степан Рогов впервые вошел в лабораторию профессора Климова, он вспомнил эти слова, сказанные Колей Карповым давным-давно в маленьком домике по Гоголевскому переулку.

Перед Степаном открылась дверь, и он не мог понять, куда же, собственно, входит. Сложные аппараты путаницей проводов, блеском никеля, голубоватой прозрачностью стекла, приглушенным жужжанием трансформаторов подсказывали, что это — лаборатория физика, исследующего глубочайшие тайны материи. Когда опустились темные занавеси на окнах и в газотронах вспыхнуло призрачное желто-фиолетовое сияние, показалось; вот произойдет чудо — невидимая пляска электронов станет явью, на дне стеклянных сосудов заискрится, переливаясь всеми цветами радуги, таинственная жидкость, мечта многих поколений алхимиков — «эликсир жизни».

Но спокойный, чуть хрипловатый голос произнес: «Садитесь, больной!» — и очарование прошло.

Нет, в лаборатории не было чудес. Здесь был строгий математический расчет, здесь было царство науки, мир точных законов, неумолимых фактов. Длина серебристого проводничка и цвет сияния газотрона, наклон рентгеновских трубок и возраст больного — все это составляло звенья единой цепи.

В лаборатории не было чудес, но здесь простым поворотом рукоятки можно было превратить целебное излучение в разрушительные смертоносные лучи. Нужно только избрать середину, создать такие условия, чтобы разрушались болезнетворные раковые клетки, но организм не пострадал. И здесь скрещивались и переплетались интуитивное чутье врача-диагноста с холодной расчетливостью экспериментатора-физика.

Маленький сухонький старичок в больших ротовых очках, в белоснежном халате и такой же шапочке повторил еще раз:

— Садитесь, больной!

Больной — высокий мужчина лет сорока — удивленно посмотрел на профессора. Он уже давно сидел в странном кресле и терпеливо ожидал. Больному не было страшно, хотя он знал, что у него — рак. Он верил в профессора Климова и безропотно дал надеть на себя тяжелый костюм из просвинцованной резины с небольшими круглыми отверстиями в области живота. Теперь он смущенно посматривал на людей в белых халатах, столпившихся вокруг профессора.

А профессор, словно забыв о больном, объяснял спокойным, немного хрипловатым голосом:

— … И вот, если на раковые клетки направить мощный поток рентгеновских лучей, они будут разрушаться… Одна беда — такой поток разрушает и здоровую ткань. Чтобы этого не произошло, мы берем восемь рентгеновских аппаратов и направляем так… — Профессор замкнул вокруг пояса больного кольцо с грушевидными аппаратами. — …Каждый луч в отдельности не приносит вреда, но в точке их пересечения создается чрезвычайно сильное поле. Раковые клетки там будут разрушены… будут разрушены… — профессор бормотал это уже себе под нос, тщательно проверяя направление рентгеновских трубок. Не волнуйтесь, больной, боли вы не будете чувствовать.

Мягким плавным движением профессор включил реостат, жужжание усилилось, и больной облегченно вздохнул — ничего неприятного он, действительно, не ощутил.

Профессор Климов, поблескивая очками, все время посматривал на приборы и допрашивал:

— Что вы чувствуете?

— В желудке стало тепло…

— А теперь? — профессор передвинул ручку на несколько делений.

— Немного жжет, словно… — человек смущенно улыбнулся, словно рюмку водки выпил.

Профессор засмеялся:

— А, запрещенный вам спиритус вини? Ну-ну! Вот когда выздоровеете, тогда можно. Вдвоем выпьем.

Климов улыбался, но глаза у него оставались сосредоточенными. Словно желая приободрить больного, профессор взял его за руку, но Степан догадался, что это лишь проба пульса.

Сеанс продолжался несколько минут. Когда профессор выключил ток, больной начал благодарить.

— Ну-ну, что вы? Такая уж у меня профессия, — отмахивался Климов. — Вы машины ремонтируете, а я — людей… Идите, идите, теперь вам надо полежать.

Но когда за больным закрылась дверь, профессор, протирая очки носовым платком, проговорил устало:

— Безнадежен… Слышком поздно: раковая опухоль разрослась так, что надо удалять весь желудок. Я дал сейчас излучение максимальной силы и все же знаю, что все мои старания окажутся безрезультатными. Этим, впрочем, и всеми другими способами, мы пока что в состоянии вылечить лишь рано обнаруженный рак… Всей суммой средств, имеющихся в нашем распоряжении, мы в состоянии только оттянуть срок гибели этого человека.

Перед Степаном открывались двери всех лабораторий. В одних боролись против рака ультразвуком, радием, токами высокой частоты; в других — химическими способами, и Степан, как на старых друзей, смотрел на пробирки, ампулы, термостаты, на подопытных животных. Наконец перед ним открылась дверь «черного зала», как его называли в институте, хотя он был ослепительно-белым. В этом зале властвовала хирургия, больной попадал сюда только в том случае, если исчерпывались все другие способы лечения.

Этот зал недолюбливали все, даже профессор Климов — один из лучших хирургов Советского Союза. Он часто говорил студентам:

— Я — врожденный хирург, но я хотел бы, чтобы операционный стол всегда пустовал. Человеческое тело слишком прекрасно, слишком совершенно, чтобы его кромсать ножом. Мне осталось недолго жить. Я хотел бы, чтобы вы в своей работе придерживались золотого правила: хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха.

И Степан повторял за ним в уме:

— Хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха…

Да, профессор Климов был прав. Давно ли человек, заболевший газовой гангреной, неизбежно превращался в хирургический объект? Ему отрезали руку, ногу — отрезали повыше, спасая жизнь и превращая в калеку… А сейчас изобретены могущественные средства — пенициллин, грамицидин, саназин и много других, которые излечивают быстро и надежно, делая ненужным хирургическое вмешательство. Может быть, в будущем хирургия почти полностью уступит место терапии.

Степан благодарно посмотрел на профессора. Маленький, сухонький, он был каким-то чрезвычайно мягким, приятным, располагающим к себе.

Сейчас, в сумерках, сбросив халат, он как-то вмиг потерял свою величественную осанку, неуловимо напоминая Степану кого-то знакомого. И вдруг Степан вспомнил: профессор Климов напоминал ему старика Митрича.

— Пойдемте, мой юный друг, — сказал профессор. — Я прочел ваши тезисы и, надо признаться, они меня порадовали, хотя кое в чем я с вами не согласен. — Они не спеша спустились по широким ступеням института и направились через площадь к Кировскому мосту.

Был одиннадцатый час вечера, но небо все еще оставалось светлым, жемчужно-пепельного оттенка. С высоты моста Нева казалась застывшей — она вобрала в себя бледные отблески неба и сама серебрилась, широкой полосой уходя к Ростральным колоннам. На северо-западе вода меняла свой цвет: над ней низко нависло красное, с желтизной небо, прочерченное удлиненными черными облаками, и на реку ложились тревожные отблески. Трубы далеких заводов, дома и деревья Петроградской стороны, а в особенности устремленный ввысь шпиль Петропавловской крепости вырисовывались черными четкими силуэтами на фоне неугасающего заката.

Все это — феерическая игра теней и света, особый, какой-то необыкновенно возбуждающий влажный воздух, классическая простота широких проспектов — было таким волнующим, таким прекрасным в своем сочетании, что Степан явственно ощутил, как дерзновенной силой наливаются его мускулы, проясняется мозг, возникает чувство небывалого, воодушевляющего подъема.

Профессор Климов то задумчиво-грустно, то удовлетворенно посматривал на знакомые места — это были его друзья детства, свидетели многих счастливых и печальных дней.

Недалеко от памятника «Стерегущему» профессор остановился и, сняв шляпу, долго смотрел куда-то в глубь парка.

— Там немецкий снаряд убил мою жену… Мы с ней прожили тридцать четыре года, — сказал он тихо,

Они проговорили до поздней ночи, и Степан ушел от профессора Климова ободренным, уверенным в своих силах. Профессор почти во всем поддержал его идею о возможности создания противораковых живых вакцин. Разногласия, о которых упомянул профессор, были незначительными и касались, главным образом, методики исследования, которую Степан освоил еще недостаточно хорошо. Зато Степан получил ряд таких ценных указаний, которые невозможно найти ни в одном учебнике. Это — данные наблюдений самого профессора Климова, результаты многолетних наблюдений, все еще не обобщенные и не сведенные в стройную систему.

— Да, действительно: великие идеи носятся в воздухе, говорил профессор Степану. — Представьте себе, что и у меня когда-то давно возникла мысль, подобная вашей. Но у меня нехватило времени разработать эту идею до конца, практическая работа заслонила ее… И все же я терпеливо собирал факты, думая о том, что если не я, так кто-нибудь другой использует их на благо человечества… Я уже стар и чувствую, что мне долго не прожить — после смерти сына и гибели жены мое сердце надорвано. Вы молоды, сильны, энергичны — вам и карты в руки…

Он протянул объемистую папку, аккуратно перевязанную ленточкой:

— Вы молоды, может быть, даже чересчур молоды и неопытны, но я верю вам. Возьмите это, прочтите, вдумайтесь. Я не буду говорить, как эти записки ценны для меня, но не думайте, что здесь откровения апостола. Записки я даю всем, кто интересуется этим вопросом, но еще ни один человек не разгадал того, в чем бессилен я, ни один человек не извлек из них никакой пользы.

Выйдя из квартиры профессора Климова, Степан повернул в первый же переулок. Он был настолько возбужден, что и не думал о сне. Да в сущности белая ночь — не ночь. Это короткие сумерки, прозрачный рассвет и вновь свежее, солнечное утро.

Он шел по незнакомым улицам, пристально вглядываясь в дома.

Вскоре Степан увидел знакомое по фотографиям здание Зимнего дворца и хотел пройти к нему, но огромный Республиканский мост вдруг вздрогнул, средний пролет медленно и плавно поднялся, и трамвайные рельсы уперлись прямо в небо. Это было странное, необыкновенное зрелище.

Сверху, от Кировского моста, спускался огромный пароход, вершины его мачт проплыли над вздыбленным пролетом, прозвучал низкий торжественный гудок.

Степан проследил, как пароход скрылся за мостом лейтенанта Шмидта и медленно пошел к Неве. Он сел у самой воды, у большого гранитного шара, и развязал тесемки папки профессора Климова.

Аккуратно подшитые, пожелтевшие от времени листы вызвали у Степана благоговейное чувство. Вот вырезка из «Медицинского журнала» за 1903 год.«…Больной М. И., 42 лет, после удаления раковой опухоли заразился рожей и благополучно перенес ее. На протяжении восьми лет признаков рака у больного не обнаружено».

Под статьей стояла подпись: «Ординатор В. С. Климов».

Вот он, источник той небрежно цитированной фразы, которая встречалась во всех учебниках!

Дальше шли истории болезней, в которых подтверждалось существование микробов, разрушающих раковые клетки, приводились описания интересно проведенных опытов, выдвигались предположения и гипотезы и, — надо отдать профессору справедливость, — рядом с положительным, подтверждающим материалом, был подшит отрицательный, который последовательно разрушал стройные, но уязвимые теории профессора Климова. Он намеренно подбирал наиболее противоречивые истории болезней, как бы предоставляя кому-то решать, почему именно больной М. И., 42 лет, выздоровел, а больной Ф. П., стольких же лет, в такой же стадии болезни умер.

Поля рукописи были испещрены заметками, и Степан по ним мог судить, что Климов всю жизнь работал над этими записками: пометки были сделаны разными чернилами, в разное время некоторые из них даже с буквами ять, — но чем свежей была запись, тем более глубокие вопросы она затрагивала, намечая непосредственные задачи действия.

На одном листе Степан прочел пометку, сделанную дрожащим почерком: «А не имеет ли раковая опухоль таких стадий в своем развитии, когда на вирус можно воздействовать наиболее легко?»

Конец строки был закрыт небольшим пятном розового воска, и Степан, осторожно сцарапав его, увидел дату — 14/II-42 г. — самый разгар блокады!

Степан представил себе, как профессор негнущимися пальцами держит этот листок, как старается записать мысль, не надеясь, что слабеющая память удержит ее до завтра. Последний огарокелочной свечи вздрагивает в его руке (может быть, именно в ту секунду под окнами разорвался снаряд?) — и капелька драгоценного воска проливается на бумагу…

Степан закрыл глаза. Маленький профессор вырастал в великого человека — пылкого и целеустремленного, самоотверженного в работе, стойкого в горе.

А когда Степан открыл глаза, из-за Петропавловской крепости через Неву легла широкая золотая полоса — всходило солнце. Едва слышно плескалась вода о гранитные ступени причала, где-то далеко на Петроградской стороне загудел гудок, в синеве неба промчалась птицамир возникал свежим и обновленным, гордясь спокойной, сосредоточенной силой.

И Степан вновь углубился в записки профессора Климова. Он читал их жадно, нетерпеливо, как увлекательный роман, и ему становилось ясно: профессор сделал все, кроме последнего, завершающего шага.

Над одной страницей Степан задумался надолго. Профессор писал, что вирус малоизученной болезни Иванова имеет способность интерферировать со многими вирусами, то есть разрушать вирусы других видов в живом организме. На этом листке было множество всяких пометок и дат. Степан, потирая рукой нахмуренный лоб, засмотрелся вдаль, машинально повторяя.

— Болезнь Иванова… болезнь Иванова…

А вверху над ним, по площади, со звоном пролетали трамваи, шелестели шины, спешили люди.

Ленинград проснулся.

 

Глава VII

Неуязвимый человек

Если бы Якова Яковлевича Иванова кто-нибудь спросил, что такое болезнь Иванова, он удивленно пожал бы плечами. Скромный врач не мог бы даже предположить, что его именем впоследствии назовут одну из редчайших и интереснейших болезней, с которой он сталкивался несколько раз в своей практике и описал в одном из номеров Петербургского медицинского журнала.

Но Иванов умер за несколько лет до рождения Степана Рогова, а болезнь Иванова исчезла в стране, и о ней знали лишь немногие специалисты по кожным заболеваниям.

Профессор Климов рассказал Степану все, что знал об этой болезни.

В январе 1916 года в Новгородский военный госпиталь, где Виктор Семенович Климов работал хирургом, был привезен израненный солдат по имени Петр Трифонов, уроженец Архангельской губернии. Его с трудом спасли от смерти и оставили при госпитале — у Петра Трифонова на всем белом свете не было ни единой души. Кривой на один глаз, хромой на обе ноги, с одной рукой, на которой торчал страшный в своем одиночестве указательный палец, — куда он пошел бы из госпиталя?

Это был отзывчивый и добрый человек; Виктор Семенович привязался к нему и, когда выпадал свободный час, беседовал с Трифоновым, удивляясь наивному рационализму его мышления.

И вдруг Трифонов загрустил, начал избегать людей и однажды вечером заявил Виктору Семеновичу, что ему, Петру, осталось недолго жить. Он поднял рубаху, и Климов увидел, что все его тело испещрено мелкими разноцветными пятнами, которые при некотором воображении можно было принять за крестики. Испуганно разглядывая свой поджарый живот, Петр говорил глухо:

— Ну вот, доктор, ваше благородие, мне и конец. Это антихристова печать…

Крестики вскоре слились в один сплошной мраморный с прожилками цвет, и Трифонов немного успокоился. Никаких болезненных симптомов он не ощущал, напротив: раны, которые долго не заживали, вскоре затянулись, и вообще самочувствие его начало быстро улучшаться, но все тело покрылось затейливым разноцветным рисунком.

Виктор Семенович Климов и его друг — молодой врач Введенский — заинтересовались странной болезнью, которая, видимо, не прекращалась, так как рисунок на теле больного непрерывно изменялся и через известные промежутки времени шелушилась кожа. Бактериологические исследования не дали положительных результатов — микроб «мраморной болезни» не был найден. Но Климов не сдавался: он был сторонником микробной теории заболевания и, желая доказать, что «мраморная болезнь» заразна, сделал себе укол водного раствора растертых чешуек кожи Трифонова. В тот же день и его друг, утверждавший, что эта болезнь нервного происхождения, сделал то же самое. Вскоре Введенский убедился, что болезнь заразна: на его теле появились такие же разноцветные пятна, как у Трифонова, а Климов сделал себе повторный укол.

Но его организм не воспринимал заболевания, не заболевали и другие врачи-добровольцы, желавшие исследовать «мраморную болезнь».

— Вы представьте себе, — рассказывал профессор Климов Степану, — чего я только ни делал. На протяжении месяца я брал у Трифонова по пяти кубиков крови и переливал себе. Он терпеливо переносил все, так как знал, что это нужно для науки. Я проделал все, что мог, но не заболел. Даже наоборот, случилось необъяснимое чудо: я вылечился от туберкулеза. Да, да, у меня с детства были слабые легкие, к тому же голодные годы студенчества, переутомление во время работы в госпитале, ну, словом, к тому времени у меня едва не начался открытый процесс… И представьте себе: я почувствовал, что состояние моего здоровья с каждым днем стало улучшаться. Легкие и сейчас у меня хорошие. Теперь, когда медицина шагнула так далеко, я объяснил бы это явление целебным действием перелитой мне от Петра Трифонова крови, но тогда я ничего не мог понять…

Профессор Климов умолк и, закурив трубку, стал смотреть в окно. Наконец, он повернулся к Степану, и Степан в его взгляде прочел, что не переливание крови подразумевал профессор, говоря о своем чудесном исцелении, — таким способом еще никто в мире не излечивался от туберкулеза.

— А что же ваш друг Введенский?

Профессор грустно покачал головой и, порывшись в ящике стола, протянул Степану фотографию молодого красивого человека с внимательными, добрыми глазами.

— Вот видите, такимон был до болезни. Увидев обезображенное лицо Введенского, невеста отказалась от него, и он стал яростным микробиологом. Он проделывал над собой такие опыты, что и сейчас страшно вспоминать. В то время вспыхнула эпидемия сыпного тифа, и академик Федоров начал работу над противотифозной вакциной. Володя Введенский многократно пытался заразить себя сыпным тифом, но все безуспешно… Тогда он начал прививать себе самые ужасные болезни: чуму, сибирскую язву, холеру — и не заболевал. Он стал каким-то неуязвимым человеком — болезней для него не существовало. Сейчас я готов объяснить это чем угодно: могучим врожденным иммунитетом, взаимодействием вирусов, — но в то время я ничего не понимал. Вот тогда-то я и поставил огромный вопросительный знак, на который вы обратили внимание.

Профессор взволнованно затянулся, не замечая, что трубка давно погасла, и помолчал. Степан в нетерпении готов был крикнуть: «Ну, дальше, дальше, профессор!»

— Да… так вот… Он приходил ко мне весь исколотый, бледный. Это было в восемнадцатом году, здесь, в этой комнате… Потом он исчез, а много позже я узнал, что на Украине действовал красный партизанский отряд Мраморного. По описанию я понял, что его командиром был именно Введенский… Я отыскал человека, который собственными руками похоронил его неподалеку от Харькова. Оказалось, что «неуязвимый человек» Владимир Введенский умер от гриппа-испанки.

Вскоре я потерял след и Петра Трифонова. Я заболел сыпным тифом, меня эвакуировали из Петрограда, и я так и не мог узнать, куда он исчез, мой необыкновенный пациент.

Но опять же — это было позже. А в тот период, когда Володя Введенский торжествовал свои первые победы над болезнями, мне в голову пришла дерзкая мысль: вирус «мраморной болезни» — теперь я уверен, что это вирус — очень трудно прививается на живом организме, но если уж приживется, то убивает все прочие микробы.

Болезнь прервала мои опыты. В двадцатом году, когда я возвратился в Петроград, Трифонова там уже не было.

В том же году я отыскал Якова Яковлевича Иванова — один из моих друзей случайно встретил его заметку о «мраморной болезни» в «Медицинском журнале».

Профессор Климов кивнул за окно:

— Недалеко отсюда, на Бассейной, была его квартира. Я пришел к нему и рассказал все. Он подтвердил симптомы, но разрешить моих сомнений не мог, ибо и сам достоверно не знал ничего, к тому же был тяжело болен и вскоре умер.

Так замкнулся необычайный круг. В память Якова Яковлевича я назвал эту болезнь болезнью Иванова, описал ее и просил всех врачей, которые столкнутся с ней, сообщить мне. Никто не отозвался. А жаль… Я очень рад, что вы заинтересовались именно этим вопросом, казалось бы, не имеющим никакого отношения к проблеме рака.

Степан был потрясен. Долго сдерживаемое возбуждение неожиданно прорвалось, он вскочил и, подбежав к профессору, схватил его за руку:

— Профессор! Да ведь это же гениально! Использовать борьбу одних видов микроорганизмов против других. Именно это подразумевал Илья Ильич Мечников! Вы были на грани открытия средства против многих болезней, может быть даже против рака!

Профессор грустно покачал головой и благодарно посмотрел на Степана:

— Да, да, было время, когда я и сам так думал. Я собрал большое количество препаратов тканей больного, его выделений, крови, все это я сохранял в запаянных ампулах, словно предвидя, что будет изобретен электронный микроскоп… Но все погибло в том же девятнадцатом году.

Профессор умолк и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Он, видимо, вновь переживал свою дерзновенную юношескую мечту о могучем бактериологическом средстве против болезней, вспоминал горечь разочарований, неудовлетворенность, сознание бессилия перед заколдованным кругом фактов. Медленно поднявшись и протянув Степану руку, он сказал:

— Ну, до свидания, дорогой друг. Мои записки можете оставить у себя, я чувствую, что они попали в надежные руки. Но я вас очень прошу: не делайте поспешных выводов, не развивайте никаких теорий до тех пор, пока не узнаете чего-либо достоверно… Все, что я вам рассказал, можете трактовать как вам угодно. Возможно, я во многом ошибался, приписывая болезни Иванова не свойственные ей функции.

Это было далеко не лишнее предупреждение: Степан уже развил в своем воображении фантастическую теорию создания некоего «универсального антивируса», основанного на болезни Иванова. Слова профессора отрезвили его. Степан вспомнил, что профессор полстолетия вынашивал эту мысль, так и не сумев ничего добиться.

И, как несколько дней тому назад, Степан опять рассеянно брел по улицам Ленинграда, беспрерывно повторяя два слова:

— Болезнь Иванова… болезнь Иванова…

Был выходной день, с Финского залива дул приятный освежающий ветерок, прохожие куда-то спешили с веселыми, счастливыми лицами. Степан поддался общему настроению и тоже заспешил, улыбаясь сам не зная чему. У Исаакиевского собора он остановился, засмотревшись на массивные колоннады, дерзко брошенные вверх искусной рукой зодчего, пораженный стройностью и гармоничностью исполинского здания.

Какой-то прохожий беззлобно пошутил:

— Шапка упадет! Вы бы, товарищ, поднялись наверх — оттуда лучше видно.

Степан обрадовался совету: посмотреть на Ленинград с высоты птичьего полета было его мечтой. Он долго поднимался по крутым лестницам и, наконец, под куполом собора вышел на верхнюю площадку. Внизу раскинулась величественная панорама города.

Вдруг чей-то голос произнес восхищенно:

— Красиво, шорт возьми!

Степан обернулся и чуть не вскрикнул. Перед ним стоял человек в форме моряка английского торгового флота. Лицо и руки моряка были покрыты сложным рисунком, состоявшим из разноцветных пятен.

Это было неправдоподобно: из миллиона людей встретить именно того, кто нужен. Но это было так, и Степан, не удержавшись, прошептал:

— Болезнь Иванова!!!

 

Глава VIII

Люди жертвуют собой

Лена прибежала в слезах.

— Семен Игнатьевич! Пятый и седьмой передают, что заболели Свиридов и Купчик… Ну что делать? Что же делать?

— Что делать? — профессор Петренко встал и резке отодвинул стул. — Продолжать исследования, вот что делать! И предупреждаю вас, товарищ Борзик, — если вы не возьмете себя в руки и не прекратите хныканье, я отправлю вас домой с первым самолетом. Стыдно! Ведь вы комсомолка! Вспомните, какой ценой далась победа над таежным энцефалитом: три года напряженной работы в тайге — и не в таких условиях, в каких мы сейчас находимся! В борьбе за спасение человеческих жизней от энцефалита погибли талантливые ученые Померанцев, Каган и Уткина. Если требуется — люди жертвуют собой! Но пока что да и вообще — жертвы не нужны. Мы должны победить!

В первый раз Таня Снежко и Лена Борзик видели Петренко таким рассерженным. Он побледнел, у него нервно подергивались уголки губ. Но он сразу же овладел собой и сказал уже иным тоном:

— Идите, Лена, и запросите детально Свиридова о возможных источниках инфекции. Ведь надо же в конце концов выяснить этот проклятый вопрос… Таня, продолжайте исследования!

И вновь Лена ушла в радиорубку, вновь кричала в микрофон охрипшим голосом привычное: «База слушает» — и записывала сводки групп действия, но все это она делала машинально. У нее в ушах звучали слова: «Стыдно! Ведь вы комсомолка!.. Если требуется — люди жертвуют собой!»

«Семен Игнатьевич прав, прав! — думала Лена. — Я ничтожная девчонка, я недостойна быть комсомолкой!»

Она вспомнила, как три дня назад во время ночного дежурства не выдержала и заснула у лабораторного столика; вспомнила, что каждый день по многу раз повторяла: «Ах, что же делать?», что сомневалась, удастся ли добиться чего-нибудь, и жаловалась Тане: «Надо пригласить на помощь бригаду из Академии наук!»

Прислонившись щекой к радиоаппарату, девушка заплакала горько, навзрыд, но сразу же спохватилась и, все еще всхлипывая, закричала в трубку:

— База слушает… Записываю, передавайте!

Доцент Свиридов ничего утешительного сообщить не мог.

А на следующий день Таня Снежко, как всегда после дежурства в радиорубке, зашла за Леной. Но в лаборатории Лены не оказалось, не было ее и дома. Сотрудники вспомнили, что Лена ушла, когда лишь начало темнеть, и с тех пор не возвращалась.

Лена Борзик исчезла.

Думали, что она забралась в какой-нибудь укромный уголок и заснула, но все помещения были пусты. Долго ходили у болота, бродили по опушке, аукали, звали — никакого ответа.

А Лена в это время сидела полуобнаженная в густых зарослях и плакала. Слезы катились по щекам, но она их не вытирала. Ей казалось, что уже ничего не нужно, что пройдет еще несколько часов — и она заболеет неизлечимой «болотницей», но зато послужит науке. Комары облепили ее всю, тело чесалось невыносимо, на коже появилось множество волдырей, но Лена не чувствовала боли. Она все терпела, решив, что приносит себя в жертву. Ей было жаль не себя, а Мишу Абраменко. Ну что он, бедный, будет без нее делать?

Именно Миша Абраменко и нашел ее в кустарнике, когда на рассвете примчался с попутной машиной на базу.

Было странно видеть спокойного, уравновешенного Мишу таким растерянным и жалким. В ответ на его трогательные расспросы Лена твердила:

— Ничего, ничего, Миша… Мне не больно… Надо же узнать, отчего заболевают «болотницей».

Профессор Петренко об этом происшествии узнал рано утром. Ночью у него было совещание тройки в Златогорске. Таня по радио рассказала ему все подробно, и он за дорогу успел остыть, а то досталось бы Лене за глупый самовольный эксперимент. Он и теперь вошел в комнату с твердым намерением заявить Борзик об ее отчислении из состава экспедиции, если дело окончится благополучно, конечно. Но, едва взглянув на Лену, он понял, что было бы непростительно жестоко сказать ей об этом сейчас.

— Что ты наделала, глупышка! Кто же теперь будет сменять Таню? Ведь нам дорог каждый человек. Ну, расскажи хоть, какие ты делала наблюдения.

Оказалось, что Лена решила установить, действительно ли «болотница» переносится комарами.

— Ну, а если не комарами, сможешь ли ты сказать, отчего заболела? Ах, глупышка, глупышка!

Лена отделалась легким насморком да несколько дней была вынуждена класть примочки на искусанную кожу. Из состава экспедиции ее не отчислили: профессор Петренко понял, что в данном случае виновен он сам. Если бы он объяснил практикантам их обязанности как следует, Лене не пришла бы в голову эта глупая затея.

Однако Лена кое в чем помогла: на ее теле были найдены клещи, довольно редко встречающиеся в этой местности, которые до сих пор подозревались как вирусоносители. Теперь вывод напрашивался сам собой: клещи, как и комары, «болотницу» не распространяют.

В небольшом поселке в глубине тайги эпидемиологическая экспедиция тщетно бьется над загадкой «болотницы», а в Ленинграде происходят события странные и немаловажные для всех героев нашей книги.

Неправдоподобна случайная встреча с человеком, которого не знаешь и который очень нужен. Но случилось именно так: Джон Кэмпбелл, добродушный боцман английской шхуны «Медуза», оказался человеком общительным и разговорчивым. Он рассказал Степану, что заболел давно, еще в 1943 году, во время рейса из Америки в Советский Союз. Джон считал, что всему виной было виски, боченок которого он со своим другом-коком сумел спрятать при погрузке, а также страх перед ежедневными нападениями немецких подводных лодок и самолетов-торпедоносцев.

— Как бы то ни было, — разглагольствовал он за кружкой пива на Двенадцатой линии Васильевского острова, — я стал пегим, словно тощий ободранный кролик, и корабельный врач «Вирджинии», на которой я служил, списал меня на берег, подозревая, что я заболел какой-то опасной заразной болезнью. Меня направили в действующую армию, снабдив пятидневным рационом и напутственными речами… А затем меня в составе «коммандос» вышвырнули на французское побережье, я выпустил несколько очередей из своего автомата и очнулся в госпитале. Больше на фронте я не был, но уже никогда и не смог попасть на более-менее порядочный корабль: капитаны показывали мне корму, едва завидев мой камуфляжный нос, хотя я за десять фунтов стерлингов купил свидетельство, что моя болезнь не заразна…

Степана мало интересовали приключения боцмана. Решив приступить непосредственно к делу, Рогов заявил, что он по профессии врач и давно ищет человека, больного такой редкой и неизученной болезнью. Степан красноречиво описывал, что сможет изобрести лекарство против этой болезни и непременно вылечит Кэмпбелла.

Боцман сочувственно кивал головой, медленно глотая пиво. Для него все было ясно: молодому седоголовому хорошо одетому врачу нужен уникальный больной — вот он, этот больной — Джон Кэмпбелл. Советскому врачу нужно десять граммов его, Кэмпбелла, крови — это сделать нетрудно. Джон вовсе не был скупым и полагал, что пролил за короля и Британию больше крови, чем они этого заслуживают, следовательно, мог поделиться и еще с кем-либо. А в отношении обещания русского вылечить его, боцмана Кэмпбелла, Джон понял, что седоголовый, попросту говоря, «заливает», чтобы не переплатить: боцман буквально на собственной шкуре узнал, что стоит лечение в Англии.

После горячей речи Степана Рогова Кэмпбелл сказал, попыхивая трубкой, что всегда чувствовал симпатию к ученым и готов пожертвовать своим здоровьем за небольшое вознаграждение в сумме пятьсот фунтов стерлингов, то есть около пяти тысяч рублей.

Степан оторопел, но боцман, видя, что запросил слишком много, поспешно сбавил цену вдвое.

У Степана было всего около тысячи рублей на те два месяца, которые он собирался прожить в Ленинграде, и он, не колеблясь, выложил их на стол. Но боцман отрицательно покачал головой. Тогда Степан попросил боцмана подождать до завтра, но Кэмпбелл не согласился — «Медуза» уходила ночью.

Степан не знал, что делать. Он поглядел в окно, как чуда ожидая появления какого-нибудь знакомого, чтобы одолжить у него денег. Но кто мог ему встретиться в Ленинграде? Наконец он огорченно развел руками:

— Нет… сделка не состоится.

Они простились вежливо, но холодновато.

Едва лишь Степан Рогов скрылся за поворотом улицы, Джон Кэмпбелл крякнул от досады. Боцман до последней минуты надеялся, что седоголовый, как и подобает солидному покупателю, немного поломается, но все же возвратится и набавит рублей пятьсот. Пусть у врача нет с собой денег, но ведь он вполне свободно мог предложить дополнительно часы, например… И вот теперь все рухнуло. Тысяча рублей — более двухсот долларов!.. Выпадет ли еще когда-либо такой случай получить огромную сумму денег!.. А деньги Джону нужны, — ах, как нужны! Можно было бы обратиться к знаменитому лондонскому врачу Меджиссону и вылечиться от своей неприятной болезни…

Кэмпбелл в тщетном ожидании простоял у пивной еще минут пятнадцать, а затем, махнув рукой, поплелся в направлении Торгового порта. Настроение у боцмана испортилось окончательно.

Но злоключения только начинались. Возвратившись на «Медузу», Кэмпбелл решил завалиться спать. Он направился в кубрик, проклиная эту вонючую конуру, себя, пароходную компанию и весь мир. Спускаясь по трапу, Джон услышал подозрительное поскрипывание металла о металл, а вслед за этим — тонкий мелодичный звон.

О, боцман прекрасно знал этот звук и отличил бы его от тымячи других. Так звенел отпираемый замок матросского сундучка, доставшегося Кэмпбеллу в наследство от деда.

Джон выждал несколько секунд и вдруг резко распахнул дверь кубрика. Дик, рыжий Дик судорожно захлопнул крышку сундучка и отпрыгнул в сторону…

Так вот кто оказался вором!.. Давно уже поговаривали, что Дик — тайный агент, попутно занимающийся мелкой кражей. Джон не хотел этому верить. Но теперь факт был налицо.

Вытянув вперед пудовые кулачищи, Кэмпбелл пошел на рыжего Дика. А тот, оскалив зубы и повизгивая, как пес, вдруг выхватил нож. И тогда боцман рассвирепел. Он хлестал Дика по лицу ладонями — с оттяжкой, чтобы было больнее, — бил его кулаками, а в конце концов пинком ноги вышвырнул за дверь.

Еще плохо отдавая себе отчет в происшедшем, Джон склонился над своим сундучком. Да, все в нем было перевернуто. Но заветные десять фунтов стерлингов все же уцелели. Дик просто не успел их найти.

Боцман лихорадочно пересчитывал купюры, удивляясь, что они стали почему-то мокрыми и скользкими. В кубрике было полутемно, поэтому Кэмпбелл не сразу понял, в чем дело. Он придвинулся ближе к иллюминатору и ахнул: деньги были в крови, и теперь их никто не возьмет!

Боцман тупо смотрел на окровавленные бумажки, а затем машинально перевел взгляд выше, на свою руку. По кисти стекала струйка густой, темной крови, а чуть ниже локтя на матросской куртке виднелся порез. Значит, Дик все же пустил в дело нож! Потеряв всякое самообладание, Кэмпбелл ринулся в погоню за Диком. Но где там! Того уже и след простыл.

Царапина казалась пустячной, но кровь все шла и шла. Она просаливалась сквозь марлевую повязку и капала на пол. А Джон сидел и считал эти капли. Если бы продать эту кровь можно было бы стать даже богатым!

И вдруг Кэмпбелл вскочил. Что могло быть проще: собрать сейчас несколько кубиков своей крови и отнести седоголовому. Как его?.. А, доктор. Рогофф!.. Он сказал, что работает в противораковом институте. Адрес, конечно, можно узнать.

Боцман тотчас же отыскал небольшой пузырек, тщательно вымыл его водой и сполоснул водкой. В пузырек вошло, пожалуй, не десять, а все двадцать граммов крови, но Джон теперь уже не скупился и лишнего не запросил бы.

Перебинтовав рану потуже, Кэмпбелл вновь сошел на берег и отправился на розыски. Онкологический институт ему удалось найти сразу же, но Рогова там не оказалось.

Швейцар объяснил, что рабочий день окончен. Адреса молодого седого врача он не знал.

Зажав в кулаке хорошо закупоренный пузырек с собственной кровью, Кэмпбелл стоял у подъезда, не зная, что предпринять.

Поискать иного покупателя?.. Но не подымут ли его врачи насмех, услышав необычное предложение?.. Выбросить пузырек прочь?.. Жалко.

И, наконец, Кэмпбелл решил. Он вновь постучал в дверь института и протянул швейцару пузырек:

— Передайте Рогоффу и скажите, что боцман Кэмпбелл желает ему самых лучших успехов. Если я еще приеду в Россию, — я обязательно зайду к нему.

— Хорошо, передам, — неохотно ответил швейцар. Этот англичанин показался ему подозрительным.

— А скажите… — замялся боцман, — нет ли у вас бинта? У меня вот царапина, но…

Лишь теперь швейцар заметил, что весь левый рукав англичанина в крови. Старик заахал засуетился, тотчас позвонил куда-то по телефону. А через несколько минут появился человек в белом халате — дежурный хирург, как выяснилось позже.

Напрасно Кэмпбелл отказывался от операции, ссылаясь на то, что не может заплатить и доказывая, что его рана не заслуживает внимания. Хирург лишь улыбнулся и пригласил боцмана последовать в операционную.

Дело обстояло значительно хуже, чем предполагал Кэмпбелл. Сгоряча он не обратил внимания на то, что каждое движение кисти руки отзывается резкой болью. А теперь, едва лишь хирург прикоснулся к ране, боцман вскрикнул.

Оказалось, что у англичанина не только вскрыта вена, но и затронуто сухожилие. Это небольшое ранение могло иметь тяжелые последствия — вплоть до утраты двигательных способностей руки.

Хирург, не владевший английским языком, кое-как растолковал это боцману. Кэмпбелл ужаснулся: потерять руку! Да ведь это — гарантия умереть с голоду в поисках работы!.. Кому нужен безрукий моряк?!

Кэмпбелл проникся глубокой благодарностью к советскому врачу. И когда операция закончилась, боцман, пошарив здоровой рукой в бездонных карманах, отыскал золотое колечко свой единственный трофей периода второй мировой войны — и протянул хирургу.

Странно: советский врач, который до этого был приветливым и веселым, вдруг рассердился, побагровел и начал что-то быстро говорить.

Боцман смутился: может быть, операция стоит дороже? Но ведь у него больше нет ничего. Вот разве кровь… Он может дать сто, даже двести граммов своей крови…

Не надеясь на свое знание русского языка, боцман объяснил все жестами. Казалось, теперь-то врач уже поймет. Но тот раздраженно кричал:

— Бесплатно! Бесплатно!

Джон вышел из Онкологического института с неопределенным чувством смущения и неудовлетворенности собой. Англичанин считал себя чуть ли не обманщиком, некредитоспособным должником. За человеческое внимание и заботу нужно платить. Но как поступить если этой платы не принимают? А может быть здесь действительно все не так, как в Англии.

Медленно-медленно шел боцман по улицам Ленинграда, внимательно вглядываясь в лица прохожих. Ему стало легче на душе: показалось, что люди смотрят теплее, молодежь улыбается дружественнее. Теперь Кэмпбеллу очень захотелось встретить молодого седоволосого врача и сказать ему, что передумал, что отдает свою кровь бесплатно, не требуя ничего взамен. Ведь он, Кэмпбелл, вовсе не стяжатель: ему просто очень-очень нужны деньги…

Но боцман так и не встретился с Роговым.

Кэмпбелл грустно смотрел на удаляющийся берег. Он бывал в России и раньше, но его знакомство с этой страной ограничивалось лишь посещением портовой пивной. И вот теперь он впервые столкнулся с советскими людьми. Казалось бы, ничего экстраординарного и не произошло. Но почему же у Джона так тоскливо на душе? Почему хочется, чтобы советский молодой врач не думал о нем дурно?

Мерные неторопливые волны Балтийского моря бежали и бежали назад, а Кэмпбелл провожал их рассеянным взглядом, думая о себе, о жизни вообще и о стране, в которой даже лечение бесплатно.

В очень плохом настроении шел Степан Рогов по улицам Ленинграда. Упустить случай достать несколько кубических сантиметров крови больного болезнью Иванова! Ведь это прямо преступление!..

Степан долго сидел на одной из скамеек Летнего сада, затем пошел в кинотеатр, но перед глазами у него все время стояло пятнистое лицо боцмана Кэмпбелла.

После сеанса Степан решил зайти в Онкологический институт. Нужно было хоть рассказать профессору о происшедшем. Климова там уже не оказалось. Но швейцар обрадовался, увидев Степана:

— Вот вам передача. Какой-то моряк принес. Раненый. Ему Павел Семенович операцию делал.

— Что за передача? Кто принес? — недоумевал Степан, вертя в руках пузырек с темной жидкостью.

— Да англичанин же. — Кебель, что ли — запамятовал, право, — оправдывался старик. — Да вы у Павла Семеновича расспросите… Здоровенный такой… Все лицо в цветных пятнах…

Степан побледнел:

— Кэмпбелл?

— Да, да! Кэмпбелл!.. Теперь вспомнил. Он вам еще пожелал хороших успехов… Говорил, что еще приедет к вам…

Но Степан уже не слышал швейцара.

Вспомнив, что «Медуза» отплывает ночью, он торопился в порт, чтобы поблагодарить Кэмпбелла за неожиданное великодушие.

Судна Рогов не застал. Оно уже отчалило и его силуэт едва вырисовывался на багровом фоне неба.

Степан огорченно помахал рукой вслед удалявшейся шхуне и помчался назад. Кровь боцмана Кэмпбелла нужно было исследовать немедленно.

Профессор Климов уже спал, когда запыхавшийся Степан Рогов, забыв, что на свете существуют звонки, кулаком забарабанил в обшитую войлоком дверь.

Проснувшись, профессор зашлепал ночными туфлями и приоткрыл дверь.

Степан, влетев в полуосвещенную переднюю, чуть не сбил Климова с ног:

— Профессор… дорогой… извините… очень срочное дело… — бормотал он, задыхаясь, и тащил профессора за рукав в комнату. Профессор молча пятился назад, застегивая непослушными пальцами пижаму, — ему показалось, что Степан сошел с ума. Возбужденный блеск глаз, хаотическая прическа, наконец, какой-то пузырек в его руке — все подтверждало подозрение.

— Ну, успокойтесь, мой милый… Не надо волноваться… Все будет хорошо…

Степан удивленно посмотрел на профессора:

— Что — хорошо?

— Да так… все хорошо… Вам надо лечь, успокоиться. Климов украдкой взглянул на дверь, и тут только Степан понял все и засмеялся:

— Что вы, Виктор Семенович. Я пока что в здравом уме, но ни мне, ни вам сегодня не придется ложиться! Вот здесь кровь человека, больного болезнью Иванова.

Он протянул вперед пузырек и в ту же секунду увидел, как профессор вдруг странно побледнел, жадно глотнул воздух и, схватившись рукой за грудь, опустился на пол.

Хлопоча возле больного, Степан ругал себя на чем свет стоит. Склонный всегда преувеличивать свою вину, он с ужасом думал, что убил профессора глупым поведением.

— Не извиняйтесь, мой дорогой, — сказал профессор, придя в себя. — У меня часто так… Сердечный припадок… Поздравляю вас с удачей!

Он говорил тихо, приглушенно — видно было, что ему все еще очень плохо, но бодрился, торопя Степана:

— Ну-ну, рассказывайте… Да нет, я и сам точно так же ворвался бы в комнату, если бы был на вашем месте… Говорите, говорите… А впрочем, нет. В институт. Скорее в институт… Мне уже совсем хорошо.

Было два часа ночи, когда они вышли из квартиры профессора Климова и направились в Онкологический институт.

Степан остановил такси, и профессор упал на сиденье без сил: сердечный припадок был вовсе не таким легким, как он старался показать.

 

Глава IX

Конец лета

Катя торжествовала: она успешно выдержала вступительные экзамены, и ее зачислили студенткой первого. курса Сельскохозяйственного института имени Докучаева.

Кате было приятно, что и подруги по комнате, вместе с которыми она волновалась перед экзаменами, такж& приняты. Девушки были счастливы. Перебивая одна другую, они старались высказать все, что накопилось за многие дни.

Неповоротливая, обычно спокойная Фрося Борщ тормошила худощавую беленькую Лизу:

— Ну, слушай же, Лиза. Я, значит, подхожу к столу, зажмурилась и беру билет, а он как посмотрит на меня!

«Он» — был страшный профессор математики, но Лиза сдала математику на пять и, заплетая косы, небрежно. отвечала:

— Да ну его, твоего профессора! Ой, девоньки, а я, когда подошла к списку принятых, чуть не умерла! Смотрю: Воротынцев есть, Воронцов какой-то тоже есть, а меня нет. И только когда прочла в третий раз, вижу: Вороная Елизавета Ивановна. Мамочка моя-я! Меня ведь никто еще Елизаветой Ивановной не называл!

Когда улеглось возбуждение, девушки долго сидели в сумерках, говорили об институте, о студентах-старшекурсниках, о волнующих своими таинственными названиями коллоквиумах и сессиях, о том, как они окончат институт и поедут на работу. Далекое казалось близким, реальным: можно было представить себя агрономом — чуть нахмуренной, внимательной, где-нибудь среди безграничных степных просторов, или даже вообразить себя научным сотрудником.

Лиза щурила близорукие глаза и задорно говорила:

— А что ж? Обычное дело — и научным работником! Аспирантом! Вот увидите, девочки, буду аспирантом!

Катя промолчала. Ей совсем не хотелось поступать в аспирантуру: казалось, что аспирант должен сидеть в темном, неуютном помещении и писать непонятные книги. Она мечтала о небывалых урожаях свеклы, о многолетней ветвистой пшенице. Но как же Степан? Ведь он обязательно должен жить в городе? На минуту ей стало грустно. А затем, подумав, что все это вопросы далекого будущего, она сказала:

— Девушки, пойдемте в парк!

Августовские ночи темны, августовские звезды ярки я холодны, будто в них заключены те хрупкие, блестящие снежинки, которые закружатся над землей в ноябре.

В бездонной темнофиолетовой глубине неба властвует холод, звенящая хрустальная тишина, но земля все еще дышит тепло и мягко, как живая. Вот тихо прошелестел ветер, и на аллею плавно упал лист клена — он кажется золотым в лучах фонаря.

Катя потрогала его, — листок еще совсем теплый. Девушке захотелось сберечь его на память об этом вечере. Она даже подняла его, но затем передумала: чем, собственно, этот вечер отличается от всех прочих? — и положила листок в сторонку, за скамью, чтобы прохожие не растоптали его.

Катя сидела с подругами в парке. Им было хорошо, радостно, но Кате недоставало Степана. Если бы она могла поговорить с ним обо всем, что ее тревожило, ей стало бы совсем легко.

Степан уехал в тот день, когда она сдала первый экзамен на аттестат зрелости. За это время он прислал всего два письма: в одном сообщил, что прибыл в Ленинград, а в другом — что ему удалось достать двадцать граммов крови больного болезнью Иванова и что он по целым суткам не выходит из лаборатории. Это последнее письмо было написано карандашом, размашистым почерком, и вместо обычной подписи в конце его стояло большое «С» с закорючкой. Степан так никогда не подписывался… Видимо, он был очень занят.

Катя поймала себя на том, что думает только о Степане, но не о его делах. А ведь у него удача, такая удача, которая приходит редко. Ведь он написал, что если удастся исследовать вирус Иванова и если подтвердится предположение профессора Климова, во всей медицине произойдет коренной переворот.

Она старалась заставить себя думать о вирусе Иванова, но не могла представить, что это за вирус, чем замечателен, зачем нужен. Вместо этого вспоминалось какоето особенное выражение лица, которое было у Степана в тот момент, когда он рассказывал о студентке Тане Снежко.

Кате хотелось, чтобы не Таня Снежко, а она поднялась бы вместе со Степаном на лекции Великопольского, когда тот выдвинул неправильную теорию; ей хотелось сейчас вместе с ним исследовать в Ленинграде таинственный вирус Иванова.

Катя много раз думала о том, чтобы поступить в Медицинский институт но заставить себя увлечься медициной не могла. Она вздохнула: не придется ей быть микробиологом, не будет она стоять плечом к плечу с будущим ученым Степаном Роговым.

И вдруг она услышала его имя.

К скамейке, на которой сидела Катя с подругами, подходил высокий плотный мужчина под руку с нарядной дамой. С ними шла девочка в коротеньком пальто. Это она спросила мужчину:

— Антон Владимирович, а где сейчас Степан?

— Рогов? — переспросил мужчина.

— Да.

— Не знаю. Вероятно, поехал в колхоз. А, впрочем, погоди, — его голос прозвучал насмешливо. — Рогова, кажется, послали в Ленинград набираться премудрости у профессора Климова.

Он направился было к скамье, где сидели девушки, но, увидев, что втроем не поместиться, двинулся дальше. Катя услышала, как его спутница раздраженно спросила:

— Опять? Ну, почему ты всегда с таким презрением говоришь о Рогове?

Приподнявшись, Катя подалась вперед — ей очень хотелось знать, что ответит этот мужчина, но его уже закрыл человеческий поток. Ей вспомнились острые злые глаза, презрительно перекошенный рот, и она подумала, что этот человек, наверное, враг Степана — тайный, хитрый и жестокий враг.

Кате вдруг стало холодно, и она зябко поежилась. Вновь заболело в груди — почему так часто повторяется эта неопределенная ноющая боль? Надо все-таки сходить к врачу…

Все вокруг потускнело, исчезла привлекательность чудной августовской ночи. Катя уже давно была больна, но не хотела признаваться себе в этом.

 

Глава Х

Печаль и радость

Двадцать граммов крови боцмана Кэмпбелла были разлиты поровну в двадцать ампул и сохранялись как величайшая ценность. У боцмана оказалась нулевая, наиболее распространенная группа крови, с вполне нормальным содержанием гемоглобина и чуть повышенным процентом лейкоцитов. Вирусов и микробов каких-либо известных болезней не обнаружилось.

Но и вирус Иванова не был найден.

Профессор Климов мобилизовал половину сотрудников института, но все экспериментаторы в один голос сообщили:

— Вирус не обнаружен. Экспериментальный материал исчерпан.

Исследования при помощи сильного электронного микроскопа тоже не дали никаких результатов. Правда, можно было предположить, что в крови находилось очень небольшое количество вирусных частиц, но факт оставался фактом: как и раньше, о болезни Иванова никто не знал ничего существенного — ее возбудитель не был найден.

Профессор уже несколько дней не поднимался с постели: переутомление от трехмесячной гонки за таинственным вирусом окончательно подорвало его здоровье. Степан сидел рядом похудевший, с ввалившимися глазами — и молча смотрел на бессильно протянутую сухую, желтую, с синеватыми вздувшимися венами руку профессора. Ему хотелось взять эту старческую руку, погладить ее, прижаться к ней губами, прося прощения за все: за тревогу, за беспокойство, за пробужденные юношеские мечты, за то, что ускорил и без того стремительный полет последних дней жизни человека, которого глубоко уважал. А профессор Климов говорил тихо:

— Не падайте духом, только не падайте духом! В науке ничто не дается легко… И науку сейчас творят не единицы, вот и вирус Иванова искал почти весь коллектив сотрудников института. Если вам придется еще раз встретиться с болезнью Иванова, если вы точно отыщете ее вирус, тогда работайте над ним сообща, всем коллективом… Только коллектив может достичь чего-либо значительного.

Я уверен, что теперь вы будете итти по верному пути. Я уверен, что болезнь Иванова вызывается вирусами, что это заразное заболевание, иначе как бы мог заболеть мой друг Введенский? К тому же у меня возникли две мысли, которые я попрошу вас проверить: может быть, вирус Иванова имеет специфическое место локализацииразмещается в каком-либо органе и оттуда влияет на организм? Вспомните дифтерию: микробы дифтерии сосредоточиваются в глотке, а яды-токсины можно найти везде. Мы исследовали кровь бактериологически, — что если ее исследовать еще и химически?

И вторая мысль: может быть, болезнь Иванова проходит циклическое развитие, и в той крови, которую мы исследовали, есть вирус в новой, не известной нам форме? Проверьте, прошу… Я вам, конечно, помогу, когда поднимусь, но… — он беспомощно махнул рукой и слабо улыбнулся: — …вряд ли из меня теперь выйдет дельный помощник.

Степан схватил его руку, крепко пожал и тихо сказал:

— Спасибо вам!.. За все, за все!..

Он не удержался, поцеловал руку профессора и быстро вышел из комнаты.

Злой северный ветер встретил его на пороге, сорвал кепку, захлестнул вокруг ног полы пальто, швырнул в лицо мелкими колючими иглами дождя. Ленинград казался сырым и мрачным; тускло поблескивая, уходил вдаль Кировский проспект; качались фонари, и тени деревьев — узловатые, черные — вздрагивали, словно желая сорваться с места и двинуться туда, на юг, где еще тепло и сухо. Нева сердито рвалась из гранитных берегов, по воде мчались быстрые седые барашки. Петропавловская крепость чернела безжизненной громадой.

На следующий день Степан Рогов выехал из Ленинграда, увозя с собой последние две ампулы с кровью боцмана Кэмпбелла.

Почти всю дорогу поезд хлестали тоскливые осенние дожди. Мимо окон вагона мчался тусклый белесый занавес, однообразно мелькали телеграфные столбы.

Степан очень устал, но спать не мог. Он беспокоился о Кате; сдала ли она вступительные экзамены, прошла ли по конкурсу? Ему было стыдно, что писал ей так редко, наспех, по нескольку строк. Наверное, цна обиделась — вот и не ответила. Но нет, Катя должна понять, что он был занят вирусом Иванова.

«Вирус Иванова… вирус Иванова…» — эти слова звучали, как навязчивый мотив.

«А как же друзья? Где сейчас Таня Снежко, Миша Абраменко, Лена Борзик? Они все еще, наверное, в тайге. Там уже начинаются холода, завывает ветер, в палатках неуютно и сыро, но друзья бодры и веселы: пожалуй, уже заканчивают исследование той странной болезни, похожей на энцефалит, которая возникла так внезапно. Они, конечно, добились разгадки — ведь у них сколько угодно материала для исследования, это не то что вирус Иванова… Фу, снова вирус Иванова».

Степан поднялся и вышел из купе. Он не хотел думать о вирусе.

«Интересно, чем же занят сейчас Коля?».

Воспоминание о Коле было случайным. Степан даже не послал ему телеграммы о выезде из Ленинграда, за три месяца не написал ему ни строчки. Но сейчас мысль о том, что Коля не встретит на вокзале, что пошатнулась дружба, казавшаяся нерушимой, показалась невероятной. Что же, собственно, произошло? Да ведь все по-старому…

Но сразу же стало ясно: нет, изменилось многое. На развилке двух дорог они разошлись в разные стороны. Степан вспомнил, как Коля, зло закусив губу, говорил:

«Великопольский в своих опытах с канцерогенными веществами дает пусть не решение, пусть намек на решение проблемы, а что же можете дать вы?».

Это «вы», казавшееся естественным, когда Карпов обращался к троим, теперь прозвучало для Степана отталкивающе и обидно.

«Да, надо доказать — и не Николаю, — он сам рано. или поздно убедится в своей неправоте, — нужно доказать тем, кто цепляется за ошибочные теории и тормозит развитие науки. Если бы удалось найти вирус Иванова, все сразу стало бы ясным».

Опять вирус Иванова!

Поезд подходил к вокзалу. В вагоне началась веселая суматоха: пассажиры собирали вещи, одевались; новые знакомые обменивались адресами; кто-то беспокоился, получена ли телеграмма и выйдут ли его встречать; только Степан оставался безучастным: из вещей у него один чемоданчик, встречающих не будет, торопиться некуда.

Выйдя из вагона, он долго стоял на перроне, раздумывая о том, что профессор Климов высказал действительно. интересную гипотезу о возможности существования у вирусов стадийности в развитии, о возможности существования невидимых форм заразного начала. Намек, несущий в себе множество неразгаданных возможностей, превращался в твердую уверенность.

Да, болезнь Иванова, очевидно, проходила различные стадии развития, и в одной из стадий могла передаваться. Но эта стадия, видимо, очень быстротечна — может быть, несколько часов или минут, поэтому все опыты оканчивались неудачей;

Перрон опустел. Поезд, полязгивая буферами, укатил в тупик. На вокзале установилась одна из тех редких пауз, когда стерегущие глаза светофоров светятся особенно ярко и настороженно, когда издалека доносятся мерные вздохи паровозов, а рельсы позванивают тихо и тонко.

Мимо Степана промчался одинокий паровоз и загудел, фыркнув паром. Мелкие искрящиеся капельки влаги осели на пальто, защекотали лицо. Степан посмотрел на часы. Огромная стрелка напряглась, вздрогнула и перескочила на следующее деление без пяти час ночи. Как жаль, что уже так поздно.

Степану хотелось взяться за работу сейчас, немедленно. Почему-то казалось, что именно сегодня, в эту ночь, и никогда больше, можно разгадать тайну вируса Иванова. Но лаборатории уже закрыты, профессор Кривцов дома. Придется подождать до утра.

В вестибюле вокзала Степан еще издали заметил девушку, нетерпеливо посматривавшую на часы. Жест, которым она откинула назад косы, показался Степану очень знакомым. Но только когда девушка обернулась и, обрадованно вскрикнув, бросилась к нему, Степан узнал:

— Катя!

Оттого ли, что Катя, поскользнувшись на только что натертом паркете, упала ему на руки, то ли потому, что усатый дежурный посмотрел на них сочувственно и ласково, то ли неожиданность встречи сделала все простым, само собой разумеющимся, но Степан крепко обнял деявушку и поцеловал ее прямо в губы.

Чемоданчик выпал из его рук и грохнулся о пол. Белье, книги, бритвенный прибор посыпались в стороны, никелированная мыльница заскользила по полу как льдинка.

Воспользовавшись предлогом, Катя вырвалась из объятий Степана. Сидя на корточках и помогая укладывать вещи, она шептала:

— Ну разве можно так… сразу?.. Ведь люди смотрят!

Она старалась произнести это сердито, но в ее голосе слышалась только радость, только нежность, только любовь.

И Степан вновь поцеловал ее, и оба засмеялись. В конце концов, зачем скрывать от других свое счастье.

Улыбнулся и дежурный — строгий блюститель порядка. Впервые за много дней он не произнес традиционного «Граждане, сдайте билеты!», а открыл дверь перед молодой парой и пожелал спокойной ночи.

Спасибо, товарищи, спасибо! Пусть будет спокойной эта ночь!.. Нет, пусть будет беспокойной, пусть будет тревожной, и нежной, как любовь, как вся жизнь — тревожная и хорошая, беспокойная наша жизнь!

Привокзальная площадь — ярко освещенная, праздничная блестела, как озеро: только что прошел дождь.

Степан и Катя, взявшись за руки, шли притихшие, взволнованные, безгранично счастливые. Им не хотелось ехать в троллейбусе — казалось, что яркий свет, суматоха развеют, вспугнут безмятежное настроение. Они шли, сами не зная куда, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.

Лишь изредка они перекидывались незначительными фразами, но это молчание для них было дороже потока слов. И то едва заметное чувство смущения, которое лежало еще между ними, постепенно исчезало, уступая место хорошему, теплому чувству близости.

Начавшийся дождь загнал их в одну из беседок Комсомольского парка.

Все было милым, все было хорошим: и то, что ночь мягко кралась над землей, и то, что тяжелые, теплые, вовсе не осенние капли дождя шелестели в ветвях и шептали о чем-то, все, все было таинственным, прекрасным, милым навсегда, как бывает милым и навсегда дорогим все первое в жизни.

— Катя!

— Что, милый?

Степану хотелось сказать очень многое, но он лишь прижал ее руку к своей груди и неожиданно для себя произнес фразу, которую давно избегал, считая ее неновой и ненужной, но которая и для него и для нее прозвучала сегодня, как песня:

— Я люблю тебя. Катя!

Она ничего не ответила, прильнула щекой к его плечу и всхлипнула по-детски, улыбаясь сквозь слезы, сама не зная отчего. Он встревожился, стал гладить ее по волосам и так нежно старался успокоить, что Катя почувствовала: да, это он, ее любимый, с которым нигде и никогда не страшно; он, ее суженый, рядом с которым она пойдет на подвиг, на смерть, с которым будет делить все — и радости, и печали.

— …Нет, нет, милый, я на тебя ни за что не обижаюсь… Ты не обращай внимания — это просто так. Я не буду: вот видишь — уже смеюсь… Да, я получила твои письма, хотя с опозданием. Видишь — даже встречать тебя вышла, словно знала, что именно сегодня ты вернешься…

Она умолчала о том, что вот уже целую неделю каждый вечер долгие часы простаивала в вестибюле вокзала, встречая ленинградский поезд. Не рассказала она и о том, как тяжело ей было в последние дни, когда все в мире сделалось печальным и бесперспективным. Ей давно уже хотелось спросить: «Степа, что такое саркома? Ее можно вылечить?» — но она не спрашивала, суеверно полагая, что заговорить о болезни в этот вечер, — значит навсегда вспугнуть свое счастье. А так хотелось, почувствовав себя маленькой, беспомощной, склонить голову на плечо Степана и пожаловаться, что доктора пугают ее операцией… Но нет, не надо говорить об этом, пусть когда-нибудь позже…

— Степа… — она подняла голову и коснулась щекой его щеки. — Степа, можно ли будет помогать тебе? Я буду смотреть в микроскоп, у меня глаза зорче, чем у тебя, хочешь?

— Хочу, Катя, хочу… — Он улыбнулся, погладив ее по голове. — Но в микроскоп почти не придется смотреть — ведь это ультравирусы.

Заметив, что Катя огорчилась, он быстро добавил:

— Но ты мне, безусловно, поможешь. Поможешь даже тем, что будешь верить в антивирус… Ведь ты веришь мне?

— Я верю тебе, милый! Я буду всегда верить в тебя!

 

Глава XI

«Дружба — врозь!»

Они столкнулись на пороге деканата.

— Коля!

— Здорово, Степа! А ты, брат, того… — Николай сжал пальцами щеки, показывая, как исхудал Степан. — Почему не писал?

— Да потому же… — Степан засмеялся. — А ты хорошо выглядишь.

— Да? А впрочем, я всегда такой. Это ты — злюка. Ругаться больше не будем? Я тебе такой сюрприз приготовил! Мы с Великопольским…

Степан насмешливо протянул:

— О-о… Уже вы с Великопольским?

— Ну, пусть просто я под его руководством. Это я из скромности. Одним словом, установлено, что биоцитин значительно увеличивает инкубационный период, то есть тормозит первичный процесс. Мы с Антоном Владимировичем…

Степан слушал со все возрастающим чувством раздражения. Хотелось крикнуть: «Коля! Друг! Да пойми же, что это фальшивый путь! Так уйдет молодость, уйдут силы и — ничего не будет достигнуто».

Но словами тут не поможешь. Злясь на себя, что пока нe может доказать своей правоты, Степан протянул руку:

— Ну, прощай. Я должен итти.

Отойдя несколько шагов, он добавил, не глядя ка Колю:

— Я сегодня вечером приеду к тебе забрать вещи — мне дали место в общежитии.

Николай ответил подчеркнуто сухо:

— Хорошо.

День прошел в бестолковой и ненужной суете. Степану пришлось долго разыскивать коменданта общежития, писать заявление и расписки, — все это было утомительным и скучным, а главное — отняло много времени. К профессору Кривцову Степан выбрался только к вечеру, но не застал дома.

Через час он уже сидел в уютной, до мелочей знакомой комнате Николая Карпова. Было тягостно и неловко. Антонина Марковна огорчилась, узнав, что Степан уходит в общежитие.

Коля угрюмо молчал. Он передал Степану пачку писем и отвернулся. Сверху лежало письмо от Тани Снежко.

Степан спросил:

— Ну, что пишет Таня?

Николай промолчал. Таня ему не писала. Он помог Степану собрать вещи и, лишь выйдя из дома, хрипло спросил:

— Значит, дружба — врозь?

На этот раз промолчал Степан.

— Неужели нельзя иметь разные взгляды и оставаться друзьями?

— Нельзя! Ты, Коля, ошибаешься, и я докажу тебе это!

— А если я докажу противоположное?

— Докажи!

Они стояли посреди тротуара, почти с ненавистью глядя друг на друга.

Наконец Степан протянул руку:

— Коля, я знаю: мы вновь станем друзьями… Но скажи, сможешь ли ты сейчас выкроить время, чтобы помогать мне в исследовании свойств одного интересного вируса? Ведь я так и не рассказал тебе, что мне удалось достать несколько кубиков сыворотки больного болезнью Иванова — очень редкой и странной болезнью.

Заметив, что Николай хочет возразить, Степан добавил:

— Не думай, что я прошу тебя для того, чтобы перетащить в свою веру. Мне действительно будет очень тяжело одному, а ведь ребята возвратятся не раньше, чем через месяц… Поможешь?

Карпов кивнул головой.

Остаток пути они шли молча, но, расставаясь, крепко пожали друг другу руки.

Писем было много, со всех концов Советского Союза, но Степан прежде всего набросился на письма Тани Снежко. Их было четыре.

Очень подробно Таня рассказывала о дорожных приключениях, о первой ночи в тайге, о медведе, который оказался коровой.

Второе письмо было гораздо короче и тревожнее: Таня сообщала, что прошло уже много времени, а результатов никаких. Заболели три человека из состава экспедиции. Лена Борзик провела на себе глупейший «комариный эксперимент».

В третьем конверте была коротенькая записка. Таня писала ее во время дежурства. «В строю осталось девять человек, работаем каждый за двоих».

И, наконец, последнее письмо. Степан вскрыл его с тревогой, перечитал несколько раз.

Положение было очень серьезным. Как он мог предполагать, что раскрыть тайну «болотницы» легче, чем исследовать вирус Иванова?

Таня писала:

«Поверь, Степа: я никогда бы не могла допустить, что после работ Павловского и открытий Зернова, имея первоклассное оборудование и все условия для работы, имея неограниченное количество экспериментального материала, можно три с половиной месяца истратить лишь на то, чтобы последовательно доказать, что ни один из видов насекомых, встречающихся в данной местности, не причастен к распространению болезни, что болезнь не передается ни через кровь, ни через контакт с больным, ни через дыхательные пути… Но как, как тогда передается инфекция? У меня просто раскалывается голова, я готова опустить руки и сказать, что я больше не могу…

Я преклоняюсь перед Семенем Игнатьевичем: вот кто, действительно, железный человек! Я не знаю, когда он отдыхает, во всяком случае, я никогда не видела его спящим. В последнее время он стал необыкновенно весел, раньше я не могла бы даже подумать, что он умеет так удачно острить, — никто не может удержаться от смеха, когда он представляет в лицах Лену, „жертвующую собой“. Но меня эта веселость страшит: он делает это ради нас. Дежуря в рубке, я однажды видела, как Семен Игнатьевич, рассмешив всех (из лаборатории доносился гомерический хохот), вышел на крыльцо и припал головой к стене. Уж если такой человек, как Петренко, не выдерживает, — можешь представить себе, что чувствую я.

Хочу тебе написать еще о Лене Борзик. Ты не узнал бы Лену. Она страшно исхудала, но не в том дело. Лена, которую мы все привыкли считать сентиментальной девушкой, с ленцой, с причудами, стала совсем другой. Она дала честное комсомольское слово Семену Игнатьевичу, что никогда больше не будет „хныкать“. Я думала, что этого слова хватит на день. Но, поверишь ли ты, что Лена сейчас самый стойкий член экспедиции? Поверишь ли, что она поддерживает даже меня? Она, конечно, считает, что я — образец, что я — тверда, как нержавеющая сталь. Но когда я вижу, как она, чтобы недолго спать (ведь она всетаки поспать любит), подкладывает под голову вместо подушки наволочку с острыми кедровыми шишками; когда я слышу, как она отчитывает Мишу за неверие в успех, я готова расцеловать ее: мне и самой делается легче.

Ну, вот, Степа, и все наши дела. Писала бы еще. но буквально засыпаю. Завтра или послезавтра мы произведем последнюю попытку. У Семена Игнатьевича возникла мысль, которая, как мне кажется, объясняет все. Может быть, напишу тебе об этом подробнее.

Ах, как мне хочется видеть всех вас, мои дорогие друзья!

Таня».

Письмо было послано авиапочтой шесть дней тому назад.

Значит, та последняя попытка, о которой пишет Таня, уже произведена. Чем же она окончилась?

От всей души Степан желал товарищам удачи. Но его тревожило окончание Таниного письма. Почему «может быть напишу», а не просто «напишу»?

Да нет, Таня просто имела в виду, что они скоро встретятся, а потому и писать не стоит.

И все же на душе у Степана было очень тревожно.

 

Глава XII

Победы даются нелегко

Зима не торопилась. Иногда со стороны Охотского моря приползали туманы и сразу же таяли, рассеиваемые яркими солнечными лучами. В Златогорске стояла теплая мягкая погода, но все же чувствовалось приближение холодов.

Количество насекомых резко уменьшилось, уже свободно можно было обходиться без противомоскитных сеток, однако, число заболеваний увеличилось. Как свидетельствовали данные прошлого года, начинался самый опасный период.

Профессор Петренко тщательно изучил эпидемиологическую карту и соединил непрерывной линией точки заболеваний. Получилась странная картина: эта линия совпадала с линией очертания болот. Действительно, это была «болотница».

Портативный электронный микроскоп не помог обнаружить заразного начала. Отосланные в Московский микробиологический институт препараты были подвергнуты всестороннему тщательному изучению, но безрезультатно: возбудитель «болотницы» не был найден. И все-таки эта болезнь, безусловно, имела инфекционное происхождение: процент лейкоцитов в крови больных неизменно оставался высоким.

Каждый день, на рассвете, в глубь тайги отправлялся вездеход с эпидемиологами и паразитологами. Исследователям почему-то казалось, что именно там, вдалеке от человеческого жилья, должны находиться естественные очаги инфекции. Но ни очагов инфекции, ни вирусоносителей обнаружить не удавалось.

Участки поражения тщательно изучались: проверялся химический и бактериологический состав воды и почвы, устанавливались климатические особенности данного района, сличались показания заболевших, но никаких закономерностей не было установлено.

В клиниках Златогорска над больными велось непрерывное наблюдение, производились всевозможные эксперименты, чтобы установить способ передачи вируса, — и все было безрезультатно. А тут еще экспедицию постигло несчастье: заболел профессор Петренко.

Двадцать пятого сентября, ночью, вместе с двумя другими сотрудниками, он исследовал участок, где внезапно вспыхнула сильная эпидемия, а уже двадцать шестого утром у него появились первые симптомы «болотницы»: ослабление сердечной деятельности, головокружение, общая слабость.

Но все же исследования продолжались. Петренко приказал свернуть работу на участках и сосредоточиться на основной базе. Теперь, когда исчерпались все обычные способы изучения болезни типа энцефалита, он потребовал от сотрудников в корне пересмотреть методику исследований.

Таежный энцефалит передавался определенным видом клещей, а клещи всасывали вирус вместе с кровью небольших безвредных зверьков — бурундуков. Малярия передавалась комарами одного определенного вида — анофелес. Но ни комары, ни клещи не были повинны в передаче «болотницы». Может быть, грызуны? Ведь именно грызуны переносят множество самых страшных болезней.

«Грызуны… Да, грызуны… — рассуждал Петренко. — Об этом надо было подумать раньше… Но почему грызуны?.. Ведь если так, не было бы на эпидемиологической карте резко очерченного контура болота… Может быть, птицы? Тем более. Птицы разнесли бы инфекцию на многие километры… Но какие же существа переносят вирус, причем не дальше двух километров от болота?»

Думать было трудно. Мысли приходилось переворачивать, как гранитные глыбы. Большим усилием воли профессор Петренко раскрыл веки, поднял голову и позвал:

— Таня!

Таня Снежко дежурила у его постели.

— Я вас слушаю, Семен Игнатьевич.

— Вот что, Таня… свяжись со Златогорском и запроси какие виды грызунов обитают в окрестных болотах… Попроси от имени ЭОН прислать нам по двадцать живых экземпляров каждого вида. А когда передашь, возьми, пожалуйста, листок бумаги и напиши письмо моей жене. Ее зовут Машей… Напишешь, что все, мол, в порядке, я сейчас не пишу сам потому, что нарыв на пальце… Да, не забудь поздравить ее с пятидесятилетием. — Он смущенно заморгал глазами: — Ну, в общем, напиши, что я ее люблю и целую… Вот и все.

Семен Игнатьевич вновь откинулся на подушки и, казалось, уснул. Таня, выйдя от него на цыпочках, бросилась к радиорубке. Мысль профессора Петренко о возможности передачи «болотницы» грызунами ее поразила.

И вдруг Таня вспомнила незначительный эпизод: в ту ночь, когда она искала исчезнувшую Лену, у одной из болотных ям, наполненных маслянистой черной водой, проскользнул небольшой зверек и плюхнулся в воду. Таня испуганно вскрикнула, но сотрудник, шедший с ней рядом, объяснил, что это обыкновенная болотная крыса.

— Болотная крыса! Грызун!!

Именем ЭОН Таня передала в Златогорск радиограмму, в которой предписывалось немедленно доставить на основную базу болотных крыс — причем обязательно с участков поражения. Крыс предписывалось ловить при помощи капканов, запрещалось прикасаться к капканам и крысам голыми руками, после охоты участникам надлежало продезинфицировать одежду и принять ванну.

На следующий день в двенадцать часов утра доставили первую партию крыс в отдельных клетках с указанием номеров участков. Именем Петренко Таня отдала приказ проводить исследование крови и мозга крыс.

А профессор Петренко в это время лежал в полузабытье, не имея сил раскрыть глаза. В его мозгу иногда мелькала мысль: «Грызуны!» Но что за грызуны? К чему эти грызуны? — додумать не удавалось. Болезяь приняла чрезвычайно острую форму.

Утро было холодное. Легкой изморозью покрылась трава. Тоненькой коркой льда затянулись лужи. Солнце поднималось медленно — большое, красное. Пробившись сквозь туман, оно вдруг ярко вспыхнуло. Его луч упал на подушку.

Профессор открыл глаза и тихо позвал:

— Таня!

Никто не подошел.

— Таня!

Он вновь впал в забытье, а когда проснулся, увидел, что Таня сидит рядом и плачет.

— Ну отчего ты плачешь, глупышка? Грызунов привезли?

Таня быстро вытерла слезы:

— Привезли. Болотных крыс.

— Болотных крыс? — Петренко даже поднял голову. — Так исследуйте немедленно!

— Уже исследовали… Ничего не обнаружено.

— Как исследовали?

— При помощи электронного микроскопа, а также на крысах, мышах, кроликах…

— Э, не то, не то! — Профессор Петренко поморщился. — Надо на высших животных… Хорошо бы на шимпанзе…

Он вновь поник головой. Таня несколько раз окликнула его, но он не слышал.

«Почему не на крысах? Почему не на кроликах?»

И вдруг она поняла, что имел в виду Семен Игнатьевич: и кролики, и белые крысы — грызуны. Они не заболевают, как не заболевают и водяные крысы, они лишь являются вирусоносителями.

«Хорошо бы на шимпанзе, но где его взять? И кто знает, восприимчивы ли шимпанзе к „болотнице?“»

И Таня решилась.

Она нашла Мишу Абраменко и приказала ему дежурить у постели профессора Петренко; она попросила Лену исследовать кровь крысы с девятого участка — не обнаружится ли в ней каких-либо других микробов? — и унесла банку с этой крысой в радиорубку. Там, превозмогая отвращение, Таня сунула руку в банку. Крысу, видимо, отпугнул запах дезинфицирующего вещества, и она отскочила в сторону, но Таня резко ударила ее кистью руки по носу.

Лена ахнула и закрыла глаза, а когда она снова посмотрела, Таня уже высоко держала руку, словно голосуя за что-то, и из ее прокушенного пальца медленно текла алая струйка крови.

Лена перевела взгляд на крысу. Широкий чешуйчатый хвост, перепончатые лапы, взъерошенная шерсть были настолько отвратительны, что вызывали страх и тошноту. Но Лена переборола себя:

— Таня! Я тоже… Может быть, у тебя естественный иммунитет к «болотнице?»

— Не делай глупостей, Лена! — сердито ответила Таня. Никакого иммунитета у меня нет!

 

Глава XIII

Черные точки на зеленом поле

Степан Рогов дни и ночи проводил в лаборатории профессора Кривцова.

В его распоряжении было первоклассное оборудование, неограниченное количество экспериментального материала, обширная специальная библиотека; Степан мог работать хоть двадцать четыре часа в сутки, мог производить любые эксперименты, профессор Кривцов предоставил ему все условия для работы. Казалось бы, осуществились мечты Степана. В лаборатории он занимался очень серьезными, — yже не студенческими, — научными изысканиями. Но если раньше ему научная работа представлялась именно такой, теперь он страдал от одиночества.

Никогда он не был так одинок, как в это время. Друзья еще не возвратились из экспедиции, профессор Кривцов уехал на Международную конференцию онкологов, а Коля… Что ж, Коля приходил ежедневно, прилежно помогал, но это была всего лишь помощь, а не совместная работа.

Ах, если бы Катя захотела стать вирусологом!

От Тани Снежко писем не было, и это беспокоило Степана. Экспедиция, видимо, все еще бьется над загадкой «болотницы», как бьется он над вирусом Иванова.

Степан привез препарат, в котором можно было надеяться обнаружить неизвестный вирус, — четыреста доз по пяти кубических миллиметров, и половина этого количества уже израсходована.

Вирус не прививался ни на каких средах — ни на естественных, ни на искусственных. Болезнью Иванова не заболевали ни пресмыкающиеся, ни членистоногие, ни млекопитающие. Видимо, и впрямь этот вирус был одним из тех вирусов, которые в процессе эволюции максимально упростили свою структуру и могли существовать лишь при строго определенных условиях.

Но каковы эти условия? Как передается и как воспринимается вирус? Перед Степаном стояли те же вопросы, которые стоят перед каждым ученым, встретившим что-то новое: «Как? Почему?»

Уже нельзя было рассчитывать, что ответ подскажут книги или профессор Кривцов.

— Если бы я это знал, вирус Иванова был бы давно открыт, — ответил полушутя Иван Петрович на один из вопросов Степана.

Профессор уже не мог указать конкретных способов действия, но те пять лет, в течение которых он готовил Степана к научной работе, не пропали даром. Теперь, прежде чем начать какой-либо эксперимент, Степан старался представить, что предпринял бы в таком же случае профессор Кривцов, старался найти в своей памяти какую-нибудь аналогичную работу, проведенную под руководством Ивана Петровича. Ему стало понятно, почему профессор Кривцов так строго добивался безукоризненности проведения опытов, которые казались Степану примитивными и ненужными: всякий сложный эксперимент, как правило, включал в себя ряд простых, но требующих острой наблюдательности и навыка в их проведении.

Мысль еще цеплялась за виденное, слышанное, за цитаты и формулировки, как цепляется за спасательный круг человек, не умеющий хорошо плавать, но Степан уже начал вырабатывать в себе творческое дерзание, пытаясь каждое явление рассмотреть под совершенно новым, необычным углом зрения. Всякий раз он вспоминал о работе профессора Зернова: исключения дают начало правилам.

Когда-то давно Кривцов упомянул о «переживающих тканях», но упомянул загадочно, неопределенно. Ну зачем нужна «переживающая ткань», если точно установлено, что вирус не воспринимается организмом, включающим эту ткань?

Опыт прививки вируса Иванова на «переживающих тканях», как и следовало ожидать, оказался неудачным. Проще всего забыть об этом опыте и заняться чем-либо другим. Но Степан повторяет его вновь, — ему кажется, что в словах Ивана Петровича был какой-то определенный намек.

И вновь Степан Рогов склоняется над стеклянной банкой, наполненной мутноватой жидкостью. Сложная система питательных трубок поддерживает в этой жидкости отрезанный палец это и есть «переживающая ткань». Человек умер, но частица его живет, она выполняет свойственные ей функции, ее клетки могут размножаться… Но может ли болеть эта частица? Да, может и болеть: один из способов изучения рака заключается в том, что вырезанную опухоль выращивают в искусственных средах.

— Мог ли данный организм заболеть болезнью Иванова? спрашивает Степан и сам себе отвечает: — Мог.

— Как бы проявилась болезнь на этой частице организма?

— Поверхностный слой, видимо, подвергся бы изменению, получил бы специфическую мраморную окраску.

— Мог ли этот участок кожи быть тем пунктом, откуда началось распространение инфекции?

— Видимо, да. Ведь профессор Климов рассказывал, что врач Владимир Введенский ввел себе водный раствор чешуек кожи больного в предплечье руки, а мраморной окраской покрылось все тело.

Степан дискуссирует сам с собой, а в окна лаборатории вползают синие сумерки, о стекла бьются дождевые капли, монотонно тикают часы.

Наконец, он зажигает электричество. У него уже выработался рефлекс: темнеет — значит семь часов, сейчас придет Коля.

Однако в тот день Николай задержался. Он пришел только в десять и, не снимая плаща, сел, печально склонив голову на руки.

— Таня заболела.

— Таня? — Степан вскочил с места и подбежал к другу. Откуда ты знаешь?

Коля протянул Степану сложенный вчетверо листок бумаги. Миша Абраменко писал:

«Вчера Таня заразила себя вирусом „болотницы“. Сегодня она уже не в состоянии двигаться. Ты представь себе, Николай, нашу Таню: она бледна, как мел, она лежит на койке неподвижно, с трудом шевелит губами и спрашивает лишь об одном — как идут исследования.

Эх, Коля, какая тебя девушка любит! Гордиться должен! Ведь это она раскрыла тайну „болотницы“! Инфекцию переносят болотные крысы: заразны их кровь, трупы, выделения. Мы установили, что заразное начало „болотницы“ нестойко — разлагается на воздухе за несколько десятков минут, поэтому-то заражение и происходит лишь по ночам, когда крысы выползают из убежищ. Но самое главное — найден вирус. Через час после заражения в Таниной крови мы обнаружили вирусные диплококки. Через два часа они исчезли. Куда? Неизвестно…»

Степан не дочитал письма. Он схватил Колю за плечи так, что тот вздрогнул:

— Коля! Брось грустить! Таню вылечим! «Болотница» — не смертельная болезнь. Но ты только подумай: может быть и вирус Иванова точно так же переходит в невидимую форму?

Николай вздохнул:

— Да, может быть и вирус Иванова… Но ведь нужно найти ту стадию, когда он виден… Вот Таня смогла… Он вдруг заговорил горячо и быстро:

— Поверь, Степан, я готов пожертвовать не только здоровьем, но исамой жизнью, чтобы доказать существование твоего вируса. Мне уже надоело все: бесплодные поиски, бесплодная работа и у Великопольского и здесь… И кто же прав, черт возьми? Я стараюсь быть объективным: ты видишь, что я после работы просиживаю у тебя за лабораторным столом еще одну смену. Ты не сможешь упрекнуть меня в недобросовестности… Больше того, я потерял друга: Таня за четыре месяца не написала мне ни единой строчки… Ведь это жестоко, пойми, жестоко!

Степан не знал, что ответить. Он сочувствовал Коле, понимая, что ему очень тяжело, но ведь и любовь, и дружба — прихотливы. С их стороны отношение к Николаю осталось прежним, изменился сам Николай.

— Коля, нужно быть объективным… Но как? Иван Петрович от меня всегда требует объективности в наблюдениях. Факты есть факты, но трактовать их надо всегда е одной позиции — с материалистической.

Карпов упрямо сжал губы, но промолчал. Позже он спросил:

— Ничего не удалось добиться сегодня?

— Ничего. Я почти не работал. Сидел вот над этим, — Степан показал на стеклянный сосуд, — сидел и думал… Каковы должны быть те условия, при которых вирус воспринимается организмом? Простуда? Повышенный или пониженный процент солей в крови? Наличие параллельных заболеваний?

Николай оживился:

— А ведь это идея! А что если и в самом деле попытаться изменить, например, процент соли в физиологическом растворе.

— Нет, Коля… Проще сначала попытаться воздействовать изменением температуры. Помнишь, как Пастер привил курам холеру? У птиц настолько высокая температура, что холерные вибрионы, пока акклиматизируются, не выживают…

— И он погрузил лапки кур в холодную воду и так понизил температуру. Да, это было простое и остроумное решение.

— Но у него дело обстояло проще: там нужно было только перешагнуть определенный температурный порог…

— То же самое может быть здесь. Вот что: времени терять нечего. Сколько есть термостатов? Четыре? Жаль, маловато. Надо бы штук десять. Понимаешь, Степан, — если установить в каждом термостате температуру на одну десятую градуса ниже, чем в предыдущем, можно будет за один раз охватить целый градус… А не одолжат ли нам пару термостатов соседи?

Это был уже прежний Коля — увлекающийся, нетерпеливый. Конечно, вполне достаточно, было бы и четырех термостатов, но он побежал в соседнюю лабораторию, спорил, доказывал, его голос долетал даже через стенку, — затем долго возмущался:

— Ну, ты подумай: ископаемое какое-то! Без начальства он не может шагу ступить. Что мы, съедим эти термостаты, что ли?

Степан, подготавливая препараты для эксперимента, улыбался. Ему было приятно Колино возбуждение.

— Коля, какие мы установим температурные интервалы?

— Я думаю через градус. От тридцати шести с половиной до тридцати трех с половиной. Ниже вряд ли стоит спускаться, а промежутки можно исследовать позже.

И вот эксперимент начат. В четырех металлических шкафах-термостатах при строго определенной температуре уже стоят четыре стеклянных сосуда с кусочками тканей в физиологическом растворе. В ткани введено по капельке консервированной крови боцмана Кэмпбелла.

Можно бы и закончить сегодняшнюю работу, но ни Степан, ни Коля не уходят. Через каждый час они производят контрольные осмотры, исследуют ткань под микроскопом.

Но поверхности «переживающих тканей» попрежнему остаются чистыми, а поле электронного микроскопа попрежнему ярко светится ровным изумрудным сиянием.

Коля и Степан ночевали в лаборатории патологической анатомии, вернее — поспали часа два перед рассветом, склонив головы на столы. В шесть утра Карпов уже тормошил Степана:

— Ну, вставай же, вставай! Тебе принадлежит честь открыть термостат номер один и сказать, что вирус Иванова найден.

Степан с трудом поднял голову:

— Рано, Коля! Ведь мы смотрели всего лишь два часа тому назад.

— А может быть уже не рано, а поздно? Вспомни «болотницу»: ее вирус был виден только один час.

Контрольный просмотр ничего не дал, но Коля не хотел слышать о прекращении опыта. Он доказывал, что инкубационный период развития вируса может быть очень длительным.

Степан не стал спорить, хотя и считал эту затею ненужной. Он заметил, что хорошо бы один термостат освободить для экспериментов с переменным процентом солей в физиологическом растворе. Николай пообещал достать термостат и, действительно, сумел добиться разрешения временно использовать два термостата лаборатории анаэробных инфекций. Затем он ушел к Великопольскому, а Степан продолжал опыты. Изредка он заглядывал в термостаты переменной температуры, — там никаких изменений не произошло.

Минули сутки, вторые, начались третьи. Уже и Коля начал терять свой оптимизм, но ему, как изобретателю-самоучке, все казалось: еще один час, еще одна попытка и цель будет достигнута.

— Ну, погоди, Степа! Пусть уж пройдет ровно сто часов. Понимаешь — люблю круглые числа… Больше ждали — подождем еще сутки.

Но Степан был непреклонен:

— Надо освободить все термостаты. Попытаемся произвести теперь параллельные заражения. Как по-твоему — с вирусов начать или с микробов?

Коля не отвечал. Склонившись над сосудом из термостата номер четыре, он рассматривал кусочек живой ткани. На ее поверхности он заметил несколько тусклых цветных пятнышек. Раньше их не было.

— Степан! Ура!.. Есть!

У Степана перехватило дыхание. Он подскочил к термостату, долго всматривался в эти пятнышки, затем подготовил препарат, установил его в держатель электронного микроскопа. Это был прекрасный микроскоп новой конструкций, не убивающий микроорганизмов во время работы.

Взвыл мотор, откачивая воздух, щелкнул рубильник, вспыхнул зеленый экран. Степан лихорадочно вертел рукоятки фокусировки.

И вдруг на экране мелькнули какие-то тени. С помощью микрометрического верньера Степан подвел изображение ближе…

Черные точки на зеленом фоне были разбросаны группками. Они казались неподвижными.

Степан и Николай смотрели на эти точки, затаив дыхание. Ведь это и были частицы загадочного вируса, вируса Иванова.

Но вот что-то изменилось. Как будто не заметно было никакого движения, но число черных точек увеличилось. Изменился и размер точек — они распались на части, как шарики ртути. Через несколько минут повторилось то же самое: уже все поле усеялось мельчайшими точками. И вдруг поле стало совершенно чистым.

Николай посмотрел на часы. Было двадцать три часа пятьдесят минут. Прошло семьдесят два с половиной часа с момента введения в ткань сыворотки, содержащей вирус Иванова.

— Вот так, наверное, и «болотница»… — прошептал Карпов.

А у Степана перед глазами все еще стояла картина: черные точки распадаются на более мелкие, они равномерно покрывают весь экран и мгновенно исчезают.

«Как? Почему?»

На этот вопрос ему не ответил бы никто в мире.

 

Глава XIV

Цена глаза

Туман… Туман… Туман….

Над узкими улицами лондонского предместья, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена; она колышется, превращая все вокруг в бессмысленный хаос, глушит звуки, окрашивает испитые лица прохожих в мертвенные зеленовато-серые тона, угнетает, давит. Это — воплощение самой безысходной тоски, страшного в своем безмолвии отчаяния, болезненного одиночества, крушения надежд и желаний.

Человек идет вдоль Темзы шатаясь, но он не пьян. Человек бледен и худ, но это не от болезни. Он не ел несколько дней, он забыл, как потрескивают сухие поленья в очаге. Этот человек безработный и зовут его Джон Кэмпбелл.

Мысли у Джона странно путаются, ноги дрожат. Чтобы не упасть, он хватается за перила моста и закрывает глаза. Откуда-то из провала памяти выплывает картина: Ленинград… вышка собора… седоголовый русский… Как его? А, вспомнил, — Стефан Рогофф. Обещал вылечить…

Боцман грустно покачал головой, вспомнив, как увидел склонившегося над сундучком рыжего Дика. Вот он бьет Дика в челюсть, и тот отлетает, скаля зубы, как пес… «Медуза» плывет по смирному, однообразному до тошноты морю… Лондонский порт… Агенты у сходней… Выхоленный, полный презрения полковник… Полковник из Интеллидженс Сервис сказал: «Шпион! Русский шпион!» Кто шпион? Джон Кэмпбелл, честный парень и никогда не станет шпионом. Но разве там поверят?.. Это все Дик, рыжий Дик виноват!

— Эх!.. — Джон сплюнул и поплелся дальше. Еще оставалась одна — последняя — надежда: может быть, доктор Меджиссон сжалится. Если же нет…

Джон посмотрел вниз, за перила моста, — туман скрывал Темзу, но боцман вздрогнул: вода в реке, должно быть, холодна, как лед.

Джону пришлось итти пешком более двух часов — денег на подземку не было. К особняку доктора Меджиссона он подошел совсем обессиленным, чувствуя, что вот-вот упадет. Лакей не пустил его даже в переднюю, и Джон, криво улыбаясь, молча уселся на мокрые ступени парадного, зная, что никакая сила не сможет увести его отсюда.

Наконец дверь открылась, и лакей процедил сквозь зубы:

— Войди!

Джон, пошатываясь, подымался по мраморной лестнице, машинально подсчитывая в уме, сколько дней можно прожить, если продать хотя бы один из ковров, устилающих ступени. Откуда-то донесся столь аппетитный запах кофе, что у Джона судорога свела челюсти. Было тепло, светло, уютдо. И сам Меджиссон — низенький толстяк — казался воплощением старой доброй Англии, о которой читались длинные нравоучительные истории в воскресных школах.

Меджиссон вопросительно взглянул на оборванца. Заметив мраморную расцветку его лица и рук, он покачал головой:

— Чем могу служить, уважаемый?

И взглядом, и тоном он как бы говорил: ты, безусловно, болен, причем болен какой-то странной, необыкновенной болезнью, но лечение стоит денег, которых у тебя нет.

Профессор Меджиссон давно уже перестал быть тем восторженным юношей, который мог по целым суткам не отходить от постели больного, гоняться за призраками неведомых болезней, мечтать и дерзать. Прежний Меджиссон исчез вместе с необеспеченностью и неопытностыо, а этот — профессор, один из богатейших врачей страны — смотрел испытующе и холодно.

Но и Джон Кэмпбелл уже не был самоуверенным и дерзким забулдыгой-боцманом, сорившим деньгами по всем портам мира. Если течение времени вознесло и возвеличило доктора Меджиссона, то Джона Кэмпбелла оно сломило, вытравило у него лучшие человеческие качества. Однако у него еще нашлись силы, чтобы не заплакать, не броситься к доктору в ноги с мольбой о спасении. Запинаясь, он хрипло проговорил:

— Профессор, я болен какой-то странной болезнью. Меня никто не берет на работу: здоровому — и то почти невозможно устроиться… Я умираю с голоду… Профессор, если вам нужна моя рука, нога, кровь — все, что есть у меня, возьмите, но только вылечите.

Он судорожно всхлипнул и протянул руки:

— Профессор, у меня жена и ребенок, они умирают с голоду, а я не могу принести им ни шиллинга, хотя этими руками я умею делать очень многое… Профессор, я напишу договорное обязательство выплачивать вам половину своего жалованья до конца моих дней, — вылечите меня!.. Профессор, я ветеран войны — немецкая пуля в Нормандии пронзила мне грудь… Профессор!..

Меджиссон стоял все такой же непроницаемый, кругленький, благодушный и смотрел куда-то за окно, нетерпеливо притаптывая ногой. Ничто в мире не могло его разжалобить-он видел картины и погрустнее этой, профессора только раздражало, что этот оборванец отбирает драгоценные минуты.

Но боцман был настойчив:

— Профессор, русский доктор Стефан Рогофф предлагал мне в России пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций моей крови. Он говорил, что давно ищет такого больного.

Джон сболтнул о русском неожиданно для себя самого и испугался: полковник из Интеллидженс Сервис сказал, что если он проболтается, ему не сдобровать. Но это был последний шанс на спасение, и боцман с радостью увидел, что на профессора подействовало воспоминание о русском.

— Он долго уговаривал меня… Он говорил, что из моей крови можно сделать какое-то чудесное лекарство, и обещал вылечить меня. Почему я не согласился? Ах, дурак! Ах, дурак!..

Боцман врал теперь неудержимо, с ужасом думая о том, что еще минута — и его прогонят отсюда. Он даже втянул голову и зажмурился, когда Меджиссон шагнул к нему и взял за плечо.

— Ты не врешь?

Глаза его смотрели недоверчиво и пронзительно. Боцман испуганно покачал головой:

— Нет, нет! Клянусь жизнью моего ребенка! — Он мог свободно клясться — ни жены, ни детей у него не было. — Рогофф даже дал мне свой адрес: он работает в Ленинграде, в противораковом институте…

Профессор крикнул:

— Вилли! Кофе!

Пока странный больной, обжигаясь, пил кофе, профессор Меджиссон внимательно наблюдал за ним.

«Похоже, что этот оборванец не врет. Интересно, что же выдумал этот Рогофф? Может быть, и впрямь стоит заняться оборванцем?..»

Мысли пролетали быстрые, скользкие:

«Нужно будет отдать его кровь для исследования. Только чтобы этот болван не догадался».

Меджиссон вспомнил, что из его лаборатории давно уже не выходило ничего нового, что незаконченные немецкие работы дали немного, а свежих теорий не появлялось. Но сейчас же пришла трезвая мысль: «Да врет же, все врет этот проходимец! Ну кто же заплатит пятьсот фунтов стерлингов за двадцать унций пусть самой драгоценнейшей крови? Ясно, врет!»

— Ну, так слушайте, как вас, — сказал Меджиссон боцману. — Я уже хотел было вам помочь, но теперь вижу, что не стоит. Вы просто лжец! (У Джона кусок застрял в горле). Стефана Рогоффа я знаю лично. Он хирург, а не микробиолог. Прочь отсюда, мошенник!

Боцман завопил:

— Господин профессор! Господин профессор, я расскажу всю правду! Я не мог рассказывать, — мне запретили в разведке. Но теперь я расскажу, — все равно пропадать!

И он рассказал все как было — не выпуская ни единственной детали, ни слова из разговора.

Профессор, все еще не веря ему, снял трубку. Он был достаточно знаком с тем заведением, которое интересовалось научными проблемами, разрабатываемыми учеными других стран, поэтому лишь спросил:

— Джон Кэмпбелл у вас зарегистрирован? А вещественные доказательства есть?.. Адрес Онкологического института?..

Меджиссон положил трубку и постоял несколько минут, барабаня пальцами по столу.

— Хорошо. Бог велит нам помогать ближним своим, — я помогу вам. У вас действительно редкая и почти неизлечимая болезнь. Лечение будет стоить больших денег, но я помогу вам достать их. Только никому ни слова. Это первый пункт моего условия.

Джон ушел от профессора Меджиссона с полным желудком, позвякивая в кармане мелочью. Он не удержался, чтобы не зайти в таверну и не пропустить стаканчик доброго виски. И оттого, что день был таким удачным, а впереди мерещились прекрасные картины, оттого, что приятно кружилась голова, мысли стали спокойными, светлыми. Даже проклятый туман больше не угнетал.

Джон шел, рассуждая сам с собой, и хвалил себя за уменье поговорить, приврать, где нужно.

Ловко он ввернул про жену и детей! А старикашка тоже, пожалуй, врет: он и в глаза не видел этого Рогоффа… Сразу догадался, куда нужно позвонить. И ответили. Что ж — важная персона! Обещал вылечить, — ну, этот вылечит, раз запросил десять тысяч долларов. Но еще останется десять тысяч, и можно славно пожить в свое удовольствие!

Джон чувствовал себя так, словно обещанные двадцать тысяч долларов уже лежали у него в кармане. Но где-то в глубине сознания, не заглушенная алкоголем, билась тревожная мысль: «Двадцать тысяч долларов! Какая ничтожная цена за частицу живого человека, за живой человеческий глаз, умеющий смеяться и плакать, видеть и чувствовать. Ах, Джон, бедный Джон, что же ты — мясная туша, что тебя раскупают по кусочкам? Бедный Джон, мой бедный Джон!»

Мысль становилась отчетливее, вот она уже стонет голосом матери, давным-давно умершей, ласковой, доброй… Это она перед смертью так стонала, обхватив голову Джона руками, зная, что оставляет сына одного в неуютном, злом мире — беспомощного, маленького…

А Джон — большой, но такой же беспомощный, как в детстве, идет по улице, сжимая кулаки, стараясь заглушить в себе этот стонущий голос, и, не выдержав, вновь заходит в таверну.

Его выносят оттуда под утро мертвецки пьяного, без гроша в кармане, и кладут на холодный мокрый тротуар.

Над узкой улицей, над грязной Темзой нависла непроглядная пелена. Она колышется, превращая все в бессмысленный хаос, проглатывает звуки, угнетает, давит. И стирается грань между холодной жуткой ночью и наступающим днем — серым, как безысходная тоска.

В этот день из Лондона на Восток выедет человек, у которого в кармане рядом с детальной биографией доцента Великопольского, будет лежать адрес Онкологического института, где был на практике Степан Рогов.

В этот день боцман Джон Кэмпбелл понесет свой живой глаз покупателю — американскому одноглазому мистеру. Боцману даже не дадут обычных двадцати тысяч долларов: его глаз ненадежен. Боцман получит лишь полцены и будет долго умолять доктора Меджиссона уступить тысячу долларов за лечение… И Меджиссон уступит, взяв с Джона Кэмпбелла подписку о том, что ввиду неизученности «мраморной болезни», он, Джон Кэмпбелл, не будет возбуждать судебного дела против профессора Меджиссона, если ему, Меджиссону, по прошествии одного года и после применения всех известных средств не удастся вылечить вышеупомянутого боцмана Джона Кэмпбелла.

Но все это будет днем. А сейчас, в предрассветных сумерках, Лондон все еще тих и молчалив, а боцману Кэмпбеллу на холодном тротуаре снится чудесный сон.

 

Глава XV

Вирус Иванова

Вечером десятого октября Степана Рогова вызвали на визефонный пункт. Карпов высказал предположение, что вызывает профессор Кривцов: в Москве у Степана знакомых не было.

Ровно в двадцать два тридцать, как указано было в извещении, на двери девятой кабины зажглись буквы: «Москва- по вызову № 44–12», и Степан с Колей поспешили к визефону.

Кабина была почти пуста. Не было аппарата, не было телефонной трубки. На столике у стены виднелась небольшая черная кнопка да врезанный в стену тускло поблескивал стеклянный экран. Неярко горела настольная лампа под темным козырьком.

Но вот Степан нажал кнопку, и экран вспыхнул золотистым светом. По нему быстро пробежали разноцветные тени, остановились… И вот уже виден столик, на столике лежит портфель и шляпа и над всем этим — рука. Степан сразу узнал — это была рука профессора Кривцова. А вот появился он сам, и в тот же момент в кабине послышался его голос:

— Ну, здравствуй, Степан! Э, да ты не один? А ну-ка подвинься, — кто там с тобой? А, здравствуй, Коля! И как вам не совестно: открыли вирус Иванова, а я об этом должен узнавать от профессора Ивлева.

Голос звучал настолько естественно, что и Степан, и Николай машинально повернули головы, как бы желая удостовериться, что профессор не прячется за матерчатой обивкой стены.

Профессор Кривцов захохотал:

— Друзья, не вертите головами! Ведь это установка объемного звука. Вот что, Степан, наклонись ко мне, я выдеру тебя за уши!.. — Он протянул руку вперед, и Степан с Колей испытали ощущение, что рука отделяется от экрана, выходит в воздух, тянется к их волосам. Изображение было также объемным.

Профессорский бас рокотал уже примирительно:

— Ну, хорошо… На этот раз прощаю, — не дотянусь рукой за тысячу километров.

Степан оправдывался:

— Я ведь не знал вашего адреса…

— Не знал! Академия наук, конференция! Почему я, когда услышал сегодня утром о вашем открытии, сразу же нашел тебя?

Затем он сказал уже совершенно серьезно:

— Поздравляю тебя, Степан! Поздравляю тебя, Коля! Если подтвердятся предположения профессора Климова, ваше открытие будет обозначать новую эру в медицине.

— Иван Петрович, ведь это вы открыли вирус. Мы с Колей лишь выполнили ваше задание.

— Кто открыл вирус? Какое задание? Ничего не пойму.

— Ведь это вы посоветовали мне испытать на «переживающих тканях».

— Ах, это! — профессор Кривцов откинулся на спинку стула и покачал головой. — Кроме этого способа исследования, я рекомендовал тебе еще десять. Но — молодцы! Молодцы и молодцы. Горжусь обоими. Ну, а как дальнейшие успехи? Ведь я получил старые сведения.

— Все то же, Иван Петрович. Стойкости вируса так и не удается добиться.

— Продолжайте исследования на тканях. Я приеду через неделю. Так вы уже перебрались в Микробиологический? Хорошо. Ивлев вам поможет, мы договорились обо всем. Ну, всего хорошего, друзья! Желаю большой, настоящей удачи!

Изображение расплылось, по экрану пробежали разноцветные тени и все исчезло.

Стойкости вируса Иванова добиться не удавалось. Небольшие тусклые пятнышки на поверхности ткани — вот и все, в чем проявлялось вирусное заболевание. На протяжении двадцати восьми минут, после трехсуточного инкубационного периода, вирус Иванова был виден на экране электронного микроскопа, затем разрушался, и все дальнейшие попытки обнаружить его оставались безрезультатными. Пятнышки на живой ткани продолжали существовать. Их количество не увеличивалось, но окраска и форма изменялись — медленно, едва заметно. Создавалось впечатление, что процесс длится, но отсутствуют какие-то ускоряющие вещества — катализаторы.

Именно поисками таких катализаторов и занимались Степан Рогов и Коля Карпов.

Все попытки приносили неудачу, создавались и последовательно разрушались десятки гипотез, приходили к концу оставшиеся кубические миллиметры сыворотки.

И Степан, и Коля Карпов выбивались из сил. Особенно тяжело было Коле: он продолжал работать у Великопольского и очень страдал, беспокоясь о Тане.

Но о Тане Снежко беспокоился не один Карпов. К середине октября с практики возвратилось большинство студентов-выпускников, и в адрес Дальневосточной экспедиции полетели десятки радиограмм. Но там, как видно, некогда было подробно отвечать на запросы. В ответ пришла одна короткая радиограмма: «Исследования успешны. Состояние Тани удовлетворительно. Вылетаем двадцать шестого».

Двадцать восьмого октября экспедиция прибыла. Встречали ее торжественно: с оркестром, с цветами. Был зачитан приказ: дирекция Медицинского института объявляла благодарность студентам-практикантам Дальневосточной экспедиции и награждала их ценными подарками.

Лена Борзик, захлебываясь, рассказывала обо всем, что еще два дня назад казалось таким обычным и что теперь уже переходило в область романтики; Миша Абраменко старался сохранять вид солидный и невозмутимый; его качали до тех пор, пока он не запросил пощады; Таню Снежко окружили плотным кольцом ее друзья и наперебой рассказывали самые свежие новости.

Таня чувствовала необыкновенный прилив сил: она даже смогла приподняться на локте. Девушка была счастлива: музыка, цветы, приказ дирекции, вниманиедрузей — все это и смущало и радовало ее. Никто не расспрашивал о самочувствии, словно само собой разумелось, что она уже выздоравливает и через два дня вместе с другими студентами начнет последний учебный год.

Степан подошел и запросто, словно они расстались только вчера, крепко пожал ей руку. Коля — похудевший, — грустный смотрел на Таню ласковыми, растерянными главами.

Но когда через час в палате клиники Медицинского института, куда поместили Таню, Степан подробно рассказал о вирусе Иванова и о возможности создания антивируса, Тане стало грустно: ей так хотелось поработать. вместе с друзьями. Мишу Абраменко поразил факт, что частицы вируса Иванова, как и вируса «болотницы». остаются видимыми на протяжении короткого времени, и он высказал предположение, что эти два вируса могут интерферировать: Лена посоветовала попытаться привить вирус Иванова обезьяне. Они были готовы начать работу хоть сегодня.

Таня вздохнула и закрыла глаза. Они будут работать, производить интереснейшие исследования, а ей придется отлеживаться.

Степан понял ее состояние и взял за руку.

— Не надо, Таня! Мы будем работать вместе. Помнишь: «Больше жизни!» Скажи, не думаешь ли ты, что следует попытаться применить ферменты для активизации вируса Иванова?

Ей снова стало хуже. Возбуждение прошло, а с ним ушли и силы. Но она все же заставила себя улыбнуться:

— Степа, что я могу тебе сказать, если я не видела вируса Иванова и ничего не знаю о нем? Но если этот вирус похож на вирус «болотницы», тогда попробуйте расспросить у Семена Игнатьевича, — если он в состоянии говорить, конечно, — у него есть кое-какие предположения.

Она еще пыталась вслушиваться в разговор друзей, до ей казалось, что голоса звучат все глуше и тише, что электрическая лампочка постепенно гаснет, а кровать начинает покачиваться и в полумраке плывет куда-то, как челн на поверхности большого озера.

В небольшой комнате, освещенной мягким светом люминесцентных ламп, на больничной кровати спит Таня Снежко. Она дышит порывисто, изредка вздрагивает во сне, как бы желая стряхнуть что-то гнетущее, и вновь успокаивается.

В соседней палате на такой же кровати лежит профессор Петренко.

— Вы считаете это большим достижением? — спрашивает он Ивлева и Кривцова.

— Ну, конечно! — отвечает Ивлев. — Ведь подумать только: два студента, почти без всякой помощи, сделали огромное открытие.

— Э, не то! Не то, Алексей Иванович! Вспомните, как вы работали над изменчивостью вирусов. У вас была прекрасная идея, но еще нехватало практического опыта. Мы помогали вам всем коллективом. И мне кажется, что мы мало уделяли внимания ребятам… Их удачи случайны: Рогову удалось отыскать вирусоносителя болезни Иванова случайно, Карпову пришло в голову продлить эксперимент случайно… Я не против случайных удач, но ведь главное внимание надо обратить на то, чтобы будущие ученые умели преодолевать препятствия.

Профессор Кривцов возразил:

— Семен Игнатьевич, вы не совсем правы. Не знаю, как Карпов, но Рогов воспитывался именно так.

— Все это хорошо, но не забывайте — они пока что студенты. Их нельзя упускать из виду. Вот мы упустили Карпова, его подхватил Великопольский. Я больше всех виноват в том, что не настоял на Ученом совете, чтобы Карпова прикрепили на практику к кому-нибудь другому. Таких ошибок повторять нельзя… Да, кстати, что поделывает Великопольский?

— Молчит.

— А как же его антиканцерогенные вещества?

— Возится с биоцитином, как всегда произвольно трактует факты в защиту своей теории.

— А вы?

— Ждем.

— Алексей Иванович, ждать нельзя. История с диссертацией Великопольского затягивается. Надо писать в газету.

— Уже написано. Статья появится в одном из ближайших номеров «Вестника Академии наук». Мало того, на конференции онкологов Иван Петрович по пунктам разбил всю теорию Великопольского.

— Не всю, положим…

— Не скромничайте, Иван Петрович!.. Кроме того, заканчивается разработка вирусной теории рака в Ленинградском институте.

— Хорошо! Очень хорошо! Ну, хватит о Великопольском. Поговорим лучше о «болотнице» и о вирусе Иванова.

— «Болотницу» начинаем изучать завтра. Сообщение с нестойкости вируса очень кстати.

— А вирус Иванова предоставим на растерзание студентам.

— Не рано ли, Иван Петрович?

— Шучу, шучу… Они будут проводить всю работу под нашим с Алексеем Ивановичем руководством.

— Ну, добро!.. Ах, друзья, если бы вы знали, как тяжело болеть! В эту минуту я чувствую себя сносно, но через час-два не в состоянии буду даже думать. Ну что же мне, вот так пластом и лежать? Как на самом скучном курорте!

— А когда вы были на курорте?

— До войны был.

— Забылось, пожалуй?

— Да вот вспоминаю… Но нет, друзья, совершенно серьезно: с «болотницей» надо покончить как можно скорее!

Он вздохнул и закрыл глаза. В комнате сразу стало тихо.

Кривцов прошептал:

— А почему Марии Александровны до сих пор нет?

— Дежурит. У нее сегодня три неотложных операции.

Петренко шевельнулся на кровати, позвал:

— Маша… — открыл глаза, посмотрел на Ивлева и Кривцова и огорченно спросил:

— Маши нет?

— Нет.

 

Глава XVI

Опять не сказано ни слова

Снег начал итти поздно вечером, — спокойный, медленный, как бывает только в начале зимы. К утру окна затянуло легким фантастическим рисунком; на провода, на ветви деревьев осел пушистый иней; гудки заводов прозвучали торжественно и гулко; все в мире вдруг изменилось.

Но вот к полудню из-за туч проглянуло солнце. Оно лишь скользнуло своим косым лучом по земле, но и этого было достаточно, чтобы разрушить творение великого художника-мороза.

С окон исчезли доисторические папоротники; деревья, утратив свои пышные наряды, стали голыми и неприглядными. На улицах набухал водой грязножелтый снег. Было неуютно и мрачно.

И оттого, что так неожиданно и быстро распался сказочный мир, что лыжную экскурсию вновь придется отложить на неопределенный срок, Галина ожесточенно топтала грязную кашицу снега, недовольная сама собой, подругами — всем. Как бы желая подчеркнуть свое презрение к зиме, оказавшейся бессильной, она умышленно выбирала места, где еще не ступала нога прохожего, и ставила ботик, с вывертом отбрасывая снег.

Ее коротенькое пальто — расстегнуто, из-под воротника торчит хвостик косы; потрепанный портфель болтается вниз замком, — восьмиклассница Галина явно не в настроении.

День вообще был очень неудачный. Началось с того, что она плохо ответила по математике. Ей, правда, поставили пять, но ведь ясно, что пятерки она не заслужила. Она так и сказала Виктору Никаноровичу. Разве это неправильно? Почему же тогда против нее ополчились девочки? Рая даже сказала: «Ты всегда задираешь нос и, наверное, хочешь, чтобы тебе ставили пять с плюсом!» А затем, после уроков, состоялось классное собрание, и все долго спорили о долге и честности, о помощи и подсказках… Галина сказала, что Клава, ее подруга, поступила нечестно, потому что давала Рае списывать контрольную по химии. И Клава, и Рая обиделись… Нет, день был явно неудачным.

Дома никого не было. Бабушка, наверное, повела Славика на прогулку.

Свернувшись калачиком на диване в своей комнате, Галина раскрыла книгу. Она старалась заглушить чувство недовольства и раздражения, заставляя себя думать о том, что скоро начнется зима, что хорошо будет кататься на лыжах…

Размечтавшись, она уснула. Ей приснилась зима — снежная, веселая, но сон был очень короток: Галина едва успела стать на лыжи, как вдруг поскользнулась и полетела куда-то под гору все быстрей, быстрей, быстрей…

Она испуганно вскинула руки и тотчас проснулась. Теперь ей уже хотелось, чтобы этот сон продолжался. Вероятно, вот так же сладко замирает сердце, когда прыгаешь с трамплина…

Но как крепко ни закрывала она веки, заснуть не удавалось. А тут еще сквозь неплотно прикрытую дверь доносился чей-то приглушенный бубнящий голос… Это, видимо, доцент Жилявский.

— Бу-бу-бу-бу… — передразнила его Галина и отвернулась к спинке дивана.

Интересно, о чем он там бубнит? Он вечно что-нибудь доказывает — кругленький, лысый, с противными масляными глазками. В последнее время он начал приходить слишком часто и, развалившись в кресле, рассуждал обо всем в мире, а затем уходил с Антоном Владимировичем в кабинет и долго вот так о чем-то бубнил.

За дверью на секунду установилась тишина, а затем послышался голос Антона Владимировича. Он звучал как-то странно, — приглушенно, мягко, словно отчим оправдывался. Галина представила себе Антона Владимировича; он, вероятно, прищурил глаза и немного ссутулился — он всегда сутулился, когда оправдывался перед мамой. А Жилявский, наверное, сидит, заложив ногу за ногу, и посматривает искоса, торжествуя.

Вдруг в кабинете кто-то стукнул кулаком по столу, так, что задребезжал графин, и Жилявский крикнул:

— Должны! Понимаете? Должны!

Отчим смолчал.

Опять забубнил Жилявский, только конец фразы был понятен:

— …а нам — все известно!

«Что известно? — думала Галина. — Почему Антон Владимирович мямлит, как школьник, вызванный к директору? Почему голос у Жилявского звучит так жестко и злобно?»

Она вообразила, что Жилявский — шпион, вымогающий у отчима важные сведения.

«Что же теперь делать? Позвонить в милицию? Открыть дверь и крикнуть: „Уходите отсюда, вы, шпион!“ А если он вовсе не шпион, что тогда?»

Галина не знала, как нужно поступить, и прислушивалась к каждому звуку за дверью. Там продолжалась беседа, но нельзя было понять ни слова. Лишь в те секунды, когда немного затихал уличный шум или же собеседники повышали голоса, долетали обрывки фраз. Речь шла о лабораториях и исследованиях. Галина почти совсем успокоилась, но вдруг снова насторожилась.

— Ну, а что же с этим Роговым? — спросил отчим.

Галина вскочила с дивана и побежала к двери. Она прижала руку к груди, — сердце билось так сильно, что, казалось, его стук был слышен в другой комнате.

— Нужно доказать, что для советской науки его попытки просто вредны… (Галине показалось, что Жилявский как-то особенно подчеркнул слово «советской»).

Конца фразы дослушать не удалось: в кабинете зазвонил телефон, отчим долго объяснял кому-то, куда нужно отправить вакцины, и просил доставить партию животных для экспериментов. Он по нескольку раз повторял однои то же, как бы желая оттянуть беседу с Жилявским, а когда окончил, сразу же заговорил:

— Он как-то явился ко мне и принес листок с формулами, вот копия этих формул. Я ему доказал, что все это — бред сумасшедшего профессора. — Отчим засмеялся. — Он уверяет, что это страница из рукописи немецкого профессора-микробиолога Макса Брауна, — вы ведь, наверное, не знаете, что Рогов просидел в немецком подземном институте всю войну? Так вот, не поинтересуетесь ли этими формулами?

— Нет, пусть позже. А сейчас я откланиваюсь. Значит, запомните: для советской медицины все теории раковых заболеваний вредны. Кроме вашей, конечно… Да, вредны, и поэтому мы поддержим вас в вашей работе. Желаю вам всего наилучшего!

Послышались шаги, стукнула дверь, и Галина разочарованно опустилась на диван. Как хорошо, что она не позвонила в милицию — вышел бы необыкновенный скандал. Жилявский, конечно, неприятный человек, но он беспокоится о советской науке. Значит, он не враг.

И все же на душе у Галины остался какой-то осадок. Почему они говорили о Степане, как о каком-нибудь вредителе?

Галина попробовала представить себе лицо Степана, вспомнила его открытый прямой взгляд, злые искорки в глазах, и подумала, что Степан никогда не станет вредителем. Может, он ошибся и не хочет понять своих ошибок? Вот Антон Владимирович, наверное, исправился после того, как его сняли с руководящей работы. Он теперь все время говорит о лаборатории, заботится о ней… А Степан — гордый… Ему надо было бы помочь, объяснить, но Антон Владимирович его не любит.

И вдруг Галине очень захотелось увидеть Степана.

Она попробовала убедить себя, что это просто неудобно, что Степан вряд ли выслушает ее советы, что даже неизвестно, где его можно встретить… Но все это были лишь отговорки. Она уже одевалась, решив, что именно сегодня должна надеть новое шелковое платье с бантом.

Степан, вероятно, в Микробиологическом институте. Галина вспомнила, как возмущался Антон Владимирович: «Места и так не хватает, а Рогову выделили отдельную комнату!» Да, Степан безусловно там. Надо спешить — рабочий день скоро кончится.

Подходя к институту, Галина волновалась. Она никак не могла решить, с чего начнет разговор, поэтому намеренно замедлила шаги перед институтом — ей хотелось оттянуть время встречи. Но в этот момент из вестибюля вышел Степан. Он осмотрелся вокруг, увидел какую-то девушку в меховом жакете, улыбнулся ей, быстро перебежал улицу и вдвоем с ней пошел вниз, к площади.

Галина растерянно посмотрела им вслед, ругая себя за то, что сует нос в чужие дела, что надела новое платье, что не вышла из дому на пять минут раньше.

Она повернулась и пошла домой.

Под ногами чавкал влажный грязно-желтый снег.

Степан сразу заметил, что Катя чем-то взволнована v угнетена. Она позвонила в институт и попросила срочно выйти в вестибюль, хотя знала, что Степан сейчас работает по восемнадцать часов в сутки.

«Значит, у нее важное дело», — решил Степан и ни о чем не расспрашивал, зная, что Катя расскажет сама. А Катя тем временем думала:

«Дойдем до того киоска — скажу… Нет, до площади». Хотелось сказать, надо было сказать и — не могла. Не могла произнести слово «операция» — страшное слово, звучащее, как дребезжание холодных хирургических инструментов на мраморном столе. Это слово, казалось, было бы равносильно смертному приговору: Катя с детства не любила и боялась врачей, почти никогда не болела и внушила себе, что если заболеет — обязательно умрет.

Но и молчать нельзя. Сегодня утром врач категорически заявил: или операция, или он не отвечает за ее жизнь.

Катя робко попыталась спорить с ним, — объяснила, что скоро экзамены, что она сейчас просто не может… Просила отложить операцию до лета… Но доктор был непоколебим и подконец, покачав головой, сухо сказал:

— Как хотите. Операцию можно сделать и летом, но знайте: с каждым днем она будет для вас все более тяжелой.

Он отвернулся и посмотрел в окно, где в это мгновение проскользнул и тотчас погас золотой солнечный луч.

И Кате показалось, что этот луч навсегда подчеркнул этот день, а вслед за ним настанет тьма, тьма навсегда. Она медленно вышла из кабинета врача, старалась быть спокойной, но ей нехватало воздуха, и в висках мелко вызванивали молоточки:

— О-пе-ра-ци-я…

Операция была неизбежной, она это знала и чувствовала если только сообщить об этом Степану, он скажет: операцию нужно делать немедленно. И она бы ему поверила.

Но как трудно начать разговор!.. Нет, еще несколько кварталов… Еще несколько шагов… Ну, вот и окончились все намеченные рубежи.

— Степа!

Он не произнес обычного «что?», молча повернул к ней голову и посмотрел встревоженно, ободряюще, нежно… И Катя подумала, что Степан будет очень переживать, если ее положат в больницу. Он не сможет работать, а ведь у него уже что-то получается…

Степан все еще смотрел на Катю, ожидая, что она скажет А Катя передумала: нет, сейчас не нужно. Пусть позже…

— Степа, грустно мне почему-то и тяжело… И сама не знаю, почему. Ты прости, что я оторвала тебя от работы, — я больше не буду… Может быть, пойдем в театр?

Они проходили мимо театра. Центральная улица, словно шумный весенний поток, плыла вниз. к площади; вспыхивали фонари, ярко светились огни реклам, люди шли веселые, вдали слышалась музыка.

Это была жизнь. И казалось, что в мире нет страданий, нет болезней и страха перед бессмысленной смертью. А то, что случилось утром, — поликлиника, врач, будущая операция — казалось нереальным, его хотелось забыть, как дурной сон.

— Пойдем Катя!.. — Степан почувствовал, что Катя, вымолвив несколько слов, стала более веселой. Но он знал и то, что Катя, высказала не все, что ее что-то угнетает. И он начал говорить, что жизнь — хороша, wo в жизни хорошо все; что этот синий вечер с кружащимися снежинками красив так же, как и ленинградская белая ночь; что жизнь, как и сама природа, ярка и многогранна…

Он рассказал ей о дальних странствиях одинокой снежинки, и эта старая хрестоматийная история из его уст прозвучала как-то по-особенному, по-новому…

Облачко невесомого пара подымалось высоко, в беспредельную синеву неба, но этот простор не был мертвым: по нему мчались краснозвездные корабли, над ними вспыхивали блики полярных сияний, и с этими огнями перекликались яркие огни земли… Облачко превращалось в снежинку, снежинка плыла над просторами Родины, — она видела прекрасные города, слышала песни, ей хотелось опуститься вниз. Но злые ветры не давали: они стремились угнать ее далеко-далеко, в мертвые полярные пустыни… Но вот над лесозащитной полосой воздух задышал призывно и мягко, м снежинка, кружась, полетела вниз…,0на станет капелькой воды, ее вберет в себя толстый обжора-корень сахарной свеклы. И Катя возьмет в руки этот громадный бурак и даже не будет знать, что в нем томится бедная пленница — капелька воды…

Это была сказка, обыкновенная детская сказка, но слушать ее было легко и приятно. Катя улыбнулась:

— Ты поэт, Степа!

Улыбнулся и Степан:

— Конечно, поэт, хоть и не написал ни единственной строчки стихов. Мне кажется, что поэзия близка каждому человеку. Мы скоро будем жить при коммунизме, а при коммунизме каждый должен быть поэтом. Ведь и сам коммунизм — поэма, которую мы творим…

И вдруг Катя, прижавшись к Степану, тревожно спросила:

— Степа, кто этот мужчина в серой шляпе? Вон там, у подъезда…

Степан оглянулся. У подъезда Медицинского института стояли Великопольский и Коля Карпов. Они о чем-то оживленно беседовали.

— Да. это так, один… тип. Помнишь я тебе рассказывал, что отдач ампулу доценту? Так вот это он и есть, доцент Великопольский.

Катя уже вспомнила: это был тот самый человек, который полгода назад в городском парке так пренебрежительно к злобно отозвался о Степане. Она сказала шопотом:

— Степа, это твой злейший враг!.. Я его совсем не знаю, видела всего один раз и, конечно, забыла бы, если б не слышала, с какой ненавистью он говорил о тебе… Ты остерегайся его!

— Может быть, это и не враг, но противник. У меня с ним еще будут стычки. Я ему очень верил вначале, я чочти любил его, но сейчас я вижу — это подлец! Посмотри, вот он улыбается, но я не верю его улыбке.

Великопольский засмеялся коротко, сказал еще несколько слов и быстро поднялся по ступеням. Коля направился навстречу Степану и Кате.

— А я к тебе, — закричал он еще издали. — Только сейчас освободился. Кто сегодня дежурит?

Подойдя вплотную, Коля догадался:

— Катя? — и протянул руку. — Николай Карпов.

Катя столько слышала о Карпове, что, даже не зная его, чувствовала к нему симпатию. А Коля уже шутил:

— Вытащили этого бирюка? Вы знаете, я каждый вечер тащу-тащу его прогуляться — и никак не вытащу. Совсем как в сказке о репке…

И вдруг он посерьезнел:

— Степа! Я сегодня прочел сообщение о том, что новый фермент биоплаза очень ускоряет процесс развития вирусов. Нельзя ли нам попытаться использовать этот фермент? Мне кажется, что именно таким путем мы сможем достигнуть некоторого, пусть неполного, успеха.

Приятная теплота разлилась в груди у Степана: Коля впервые за это время сказал «мы». Да и мысль его была очень интересной.

— Не только можно, но и нужно, Коля! И немедленно, сейчас же.

Они начали обсуждать, как именно поставить опыт; поспорили, затем согласились друг с другом; увлекшись, начали сыпать терминами. Катя шла рядом, и они, спохватываясь, старались и ее вовлечь в беседу, но девушка чувствовала, что друзьям сейчас не до нее. Нужно было уйти, а уходить не хотелось. И она пожурила их:

— Эх, вы! Затеяли ученый спор, а обо мне совсем забыли. Вы лучше скажите, выйдет ли толк из вашей работы?

Коля стал посреди тротуара и расшаркался, смешно помахав треухом:

— Простите, сударыня! — Потом назидательно, старческим голосом спросил: — Студентка? Тэк-с… Латынь учить надо!

— А вы по-русски. Разве нельзя?

Николай удивленно поднял белесые брови:

— Степан Иванович, вы слышите? Дама говорит вполне резонно. Что еще за латынь? Поставить вопрос о том, чтобы употреблять только русские термины: ведь все латинские внуки итальянцы, французы и прочая — к нам ездят учиться, а мы все еще избегаем собственных словообразований.

И сразу же, без всякого перехода, сказал с искренним вздохом:

— Эх, Катя! Сколько людей можно будет спасти, если найдем средство против рака, саркомы и прочих мерзостей Ведь и у меня отец умер от рака… Но вот беда — никак не можем поймать как следует этот проклятый вирус Иванова. Попробуем сегодня, Степан?

Катя видела — оба рвутся в лабораторию — и не стала больше их задерживать.

— Ну, друзья, мне пора домой… Нет, провожать меня не стоит — тут несколько шагов. До свидания, Коля! До свидания, Степа!

Они ее удерживали за руки, она шутливо отбивалась и, вырвавшись, крикнула:

— А вам желаю удачи! Счастливо!

Улетела грусть, развеялась тоска. Жизнь была так хороша!

Катя верила, что скоро будет открыт чудесный препарат, и первым человеком, которого вылечат при помощи него, будет она сама.

 

Глава XVII

«Рак побежден»

Долго пришлось бы описывать, как победили «болотницу» разновидность эпидемического дальневосточного энцефалита. Тысячи врачей многие дни просиживали у изголовья больных, сотни микробиологов во многих институтах страны работали над созданием препаратов против этой болезни. Каждое открытие, самое ничтожное и самое великое, требует напряженной работы. Победа была достигнута общими усилиями: студентка Снежко установила, что вирусоносителями «болотницы» являются болотные крысы; владивостокский врач Цой заметил, что облучение радиоволнами сантиметрового диапазона значительно улучшает деятельность сердца больных; московский академик Бернардский высказал подтвердившееся предположение о том, что методика лечения «болотницы» должна быть аналогичной методике лечения заболеваний мозга; Ленинградский микробиологический институт создал живую вирус-вакцину для профилактических прививок; Харьковский институт имени Мечникова — препарат для лечения.

Как бы то ни было, к весне основная масса больных «болотницей» постепенно начала выздоравливать, а в Златогорск вылетело несколько врачей-инструкторов Академии медицинских наук, чтобы покончить с этой болезнью раз и навсегда.

Двадцать восьмого марта Тане Снежко впервые разрешили подняться с постели, а одиннадцатого апреля она выписалась из клиники.

Был хороший весенний день. Крупные, легкие, совсем летние облака неторопливо плыли по яркоголубому небу; лопались почки на деревьях, выпуская острые язычки зелени; о чем-то оживленно беседовали птицы.

Таня опьянела от воздуха, солнца, птичьего крика, автомобильных гудков, музыки, доносящейся из парка. Ее окружили со всех сторон друзья, шутили, смеялись.

— Подождите, подождите минутку, — повторяла Таня. — Дайте дух перевести!

Все это было и раньше: облака и солнце заглядывали в окна палаты; музыка звучала из репродуктора; букет лозы, покрытой белыми барашками, стоял у нее на сталике; друзья приходили ежедневно, — но только теперь, когда все это собралось вместе, Таня почувствовала настоящую радость. Она подбежала к Лене Борзик, чмокнула ее в щеку и засмеялась:

— Лена, ты опять толстеешь? Спишь, наверное, много?

— Не даем спать! — заметил Миша Абраменко, как всегда, солидно и безапелляционно.

— Да ведь кедровых шишек нет? — Таня показала, как Лена умащивалась на своей необыкновенной подушке.

— Она сейчас считает, что ящик из-под микроскопа удобнее. Правда, Лена, что у тебя сегодня вместо подушки был ящик?

Лена задорно тряхнула головой:

— Конечно, неправда! Это ты спал, а мы со Степаном работали всю ночь. Ой, Таня, что у нас получается! Сегодня мы производим последний опыт. Степан просил тебе раньше не говорить, чтобы не беспокоить. Он вообще какой-то, — Лена фыркнула, — слишком осторожный. С меня, например, взял честное слово, что я никому не расскажу о вирусе Иванова… А все знают. В нашей лаборатории каждый день бывают и директор института, и парторг, и профессора, даже Несмеянов позавчера заходил. Я как раз дежурила, а он спрашивает: «Скажите, это не вам ли я поставил четверку на первом курсе?» Мне, говорю. «А ну-ка снова спрошу вас, не ошибся ли»… И как начал спрашивать, как начал… А потом говорит: «Молодец, принесите матрикул, поставлю пять»… Пошутил, конечно!

Они шагали в ногу по широкой асфальтированной улице, думая о том, что скоро окончат институт н разъедутся в разные стороны, но всегда будут вспоминать эти дни, как самые светлые, самые хорошие.

Таня радовалась, что не отстанет от товарищей: выпускной курс в основном весь год занимался практикой, ей практику зачли, а теоретические курсы за последние два месяца она основательно подогнала. Ей было только немного досадно, что не пришлось поработать над вирусом Иванова.

— Ну, друзья, давайте поспешим. Я хочу собственными глазами увидеть, наконец, ваш вирус.

Вот и настал день последнего, решающего опыта. Коля, задумавшись, глядел в окно. Было свежее утро. Друзья ушли к Тане. Хотелось пойти вместе с ними, но нельзя. Вот уже скоро-скоро наступят те минуты, когда выяснится все.

Николай перевел взгляд на Степана. Тот, откинувшись на спинку стула, сидел, закрыв глаза.

«Усталость, — определил Коля. — А впрочем, нет. Это просто потому, что успех дался не сразу, а по частям. По мелочам торжествовать было рано, а все открытие в сущности и состоит из неисчислимого множества таких мелочей».

Он задумался и, кажется, вздремнул, но сейчас же вздрогнул и посмотрел на часы.

— Не пора ли начинать, Степа?

— Пора. Прошло ровно семьдесят два часа… Приготовь препарат.

— Есть, приготовить препарат! — Коля бросился к термостату, чувствуя, как приливает к вискам кровь, как гулко стучит сердце. — На сколько понизить температуру? Есть, на четыре градуса! — Он перевел рукоятку реостата и подмигнул Степану.

Степан улыбнулся в ответ, но улыбка получилась напряженной. На его небритом лице вздулись желваки, глаза блестели.

— Начали! Засечь время!

— Есть!

Мягким осторожным движением Степан открыл термостат и вытащил оттуда стеклянный сосуд сложной формы, наполненный голубоватой прозрачной жидкостью. Поддерживаемый стеклянными трубочками, по которым подавалось питание и воздух, в ней плавал кусочек мышцы, покрытый тонкой эластичной кожей. На коже виднелся сложный рисунок, состоящий из разноцветных точек. Этот кусочек болел болезнью Иванова.

— Записать температуру!

— Есть.

— Препарат номер два!

— Есть.

Коля торопливо придвинул к себе второй сосуд из другого термостата. В нем была уже иная — бесцветная, мутноватая жидкость. Еще более сложная конструкция поддерживала уродливо раздутую почку иссиня-красного цвета — это была выращенная в искусственной среде раковая опухоль.

Быстрым, уверенным движением Степан отрезал кусочек пятнистой кожи от первого препарата и вложил его в разрез, сделанный Колей в раковой опухоли. Затем медленно, осторожно поставил сосуд в термостат и вытер тыльной стороной ладони пот со лба.

Вторые сутки без сна — не пустяк.

Спать уже даже не хотелось, только в висках монотонно шумела кровь, да все тело казалось тяжелым и безвольным. Мысли то вспыхивали, то исчезали, раздражая своей бесконтрольностью. Еще труднее было выразить их на бумаге. А Степану хотелось, чтобы каждое слово было теплым, отточенным, искренним — он писал письмо профессору Климову:

«… От всей души благодарю Вас за Вашу большевистскую дружескую помощь. Благодарю и поздравляю с успехом: я сижу сейчас у термостата, где, пожалуй, впервые в истории происходит контролируемая человеком борьба вируса Иванова с вирусом рака. Это та борьба, которую Вы назвали интерференцией вирусов и которую Вы предвидели, предполагая, что в процессе развития вируса Иванова есть определенные стадии. Неужели действительно найдено средство против рака? Я сейчас подумал об этом, как посторонний человек, и эта фраза прозвучала необыкновенно, сказочно! Ну, а если вирус Иванова действительно интерферирует со многими вирусами? Да ведь это и есть воплощение моей детской мечты об антивирусе. Это миллионы спасенных человеческих жизней!

Виктор Семенович! Дорогой! Я совсем не чувствую усталости, хотя час тому назад был готов упасть и уснуть мертвым сном. Ведь то, что мы делаем сейчас, — просто чудо! И главная заслуга в создании антивируса — Ваша. Вы дали нам вирус Иванова.

Пусть позже, при встрече, я расскажу Вам детально, каким в сущности простым было решение загадки. Но какого труда стоит эта простота! Дело в том, что надо было перевернуть всю методику исследований. По некоторым, вполне понятным Вам соображениям, я пока не описываю подробностей, но скажу: я один ничего бы не мог сделать. Мы работали вчетвером, под руководством двух профессоров и одного доцента, и только наши. объединенные усилия дают мне право сейчас написать: вирус Иванова имеет стадии развития. Через несколько минут я смогу написать Вам еще одну фразу: рак побежден!.. Я уверен в этом, ибо предварительные опыты подтвердили взаимную интерференцию»…

Степан положил перо и возбужденно зашагал по комнате. Усталость действительно исчезла. Двенадцать минут оставалось до первого контрольного просмотра раковой опухоли; двенадцать минут, каждая — как день… И Коля, милый, взволнованный Коля, стоит, весь напружинившись, как перед прыжком.

Степан отвернулся и посмотрел в окно. На ветке суетился воробышек. Где-то прогудела автомобильная сирена.

Но все заглушало едва слышное тиканье часов. И когда зашипела пружина, собираясь пробить пять раз, Степан бросился к термостату и открыл дверцу.

Кусочек мышцы, который шесть часов тому назад был отвратительным нагромождением изуродованных раковых клеток, побледнел, уменьшился в размерах и, самое главное, покрылся сверху слоем нормальных клеток. Степан, торопясь, отрезал небольшой кусочек ткани, приготовил препарат и положил его на предметное стеклышко микроскопа.

Да, это были нормальные, вполне нормальные клетки! Это была победа.

— Хорошо!.. Ух, как хорошо!

Профессор Кривцов, потирая руки, расхаживал по лаборатории студенческой бригады. Иногда он останавливался перед Степаном и смотрел на него, удивленно подняв брови.

— Степан! Да ты ли это? Семен Игнатьевич, а знаете, каким я впервые увидел Степана Рогова? Вот таким. — Он поднял руку на метр от пола. — Принесли изможденного, седого… Думал умрет… А сейчас — смотри ты! Ведь он оставит нас без работы. Ну куда я теперь денусь со своей патологией? — Кривцов комично развел руками. — Да и вы, дорогой эпидемиолог, не отвертитесь. Скажут: «В архив!»

Петренко добродушно согласился:

— В архив — так в архив.

Степан смущенно улыбался:

— Семен Игнатьевич! Иван Петрович! Да ведь ничего неизвестно, мы же еще не испытали на живом организме.

— Э, друг, уже все известно! Пусть еще год, пусть два придется поработать — и не одному тебе, а всему институту но успеха добьемся.

— Завтра мы создадим бригаду вирусологов. Как вы считаете, товарищ Рогов, нужна ли такая бригада?

— Конечно… Но…

— Вы хотите сказать, что в эту бригаду должна войти ваша студенческая?

— Да.

— Безусловно. Вы тоже согласны, Семен Игнатьевич? Ну, вот и хорошо. Руководить бригадой мы будем попрежнему втроем. Пока что, конечно.

В шесть часов начиналось заседание Ученого совета. Уходя, профессор Петренко еще раз напомнил:

— Будьте очень осторожны, Степа! Дежурство должно быть непрерывным. Ведь сыворотки больше нет?

— Ни капли.

— Сегодня у нас на Совете решаются важные дела, но я загляну сюда часам к двум ночи. Кто дежурит?

— Я.

— Вам надо отдохнуть. Завтра начнется не менее важная работа.

— Тогда Коля Карпов.

— Не стоит. Он тоже не спал. Пусть лучше Абраменко.

В коридоре послышались веселые голоса, дверь распахнулась и влетел Коля. Он швырнул на стол какой-то пакет и, став у порога, торжественно изрек:

— Ее микробиологие Татьяна Снежко-Дальневосточная. Собственной персоной после пятимесячного добровольного заточения в клинике. Ну, преклони же колена, невежливый ты человек!

Таня подходила к Степану, улыбаясь, протянув обе руки. А Николай уже откручивал проволоку на горлышке бутылки. Шампанское брызнуло в потолок, но Карпов ловко подставил мензурку.

— Товарищи! За наш успех! За профессора Климова! За Кривцова, Петренко и Ивлева! Наконец за то, что я признаю себя побежденным, и отныне мы вновь друзья навсегда! Я сейчас встретил Великопольского и сказал ему, что больше в его лаборатории работать не буду. Я сказал, что нами открыт антивирус, а посему все дальнейшие работы его просто не нужны…

Химический стакан, наполненный веселым искрящимся вином, дрогнул в руке Степана. При одном напоминании о Великопольском стало неприятно. Вспомнились слова Кати: «Это твой злейший враг».

— Коля, зачем ты сказал? Мы же условились…

— Да ведь я ему ничего секретного не сказал и не скажу никому даже под страхом смерти! Но это… Но это такое открытие, что о нем надо кричать всему миру! Пусть знают, что это сделали мы, советские люди! Так выпьем за советских людей! Выпьем за торжество жизни!

Провели третий контрольный просмотр. Антивирус действовал. Живая ткань все более и более приближалась к своему нормальному состоянию.

Следующий просмотр решили провести в два часа ночи.

 

Глава XVIII

В комнате пахло хлороформом

— В кино! В кино! Кто за кино? Единогласно! А какая картина идет, скажу я вам. Прекрасная картина!

Лена спросила с недоверием:

— А ты видел?

— Видел. Афишу, конечно. Ну, в общем, пошли! Я уже заказал по телефону пять билетов.

— Зачем пять? Ведь Миша остается.

— А потому… — Коля таинственно умолк и посмотрел на Степана: — потому что с нами пойдет одна красивая девушка, которую Степан — вот собственник! — даже боится нам показать.

Таня удивилась.

— Катя?

— Ну, конечно, Катя! Ну, не красней, Степан! Не красней!

— Действительно нехорошо, Степа! И давно она в городе?

— С осени.

— Ты лучше спроси у него, Таня, сколько раз он видел Катю. Ей-богу, раза два, не больше!

— Не выдумывай, Коля, — каждое воскресенье.

— А в прошлое?

— Но ведь ты помнишь, какая у нас была срочная работа?

Таня покачала головой:

— Нет, Степа, мне все это не нравится! Работа работой, но человека забывать нельзя. Почему, например, о Кате вспомнил сейчас Коля, а не ты?

— Потому, что я о ней никогда не забываю.

— А в кино не хотел ее пригласить.

— Я не собирался в кино, я собирался пойти к ней.

Через полчаса шумной гурьбой они ввалились в общежитие Сельскохозяйственного института.

Катя была дома. Она чувствовала себя очень плохо, Но когда в коридоре послышались шаги и прозвучал знакомый голос Коли Карпова, она вскочила с кровати.

Уже потому, что это посещение было неожиданным, что у Степана на лице горел румянец, а глаза блестели возбужденно, Катя поняла, что произошло что-то очень важное, очень радостное. Еще не решаясь поверить своему предположению, она робко спросила:

— Удача, Степа?

А он крепко схватил ее за руки:

— Победа. Кричи «ура». Рак побежден!

Он смутился и посмотрел на друзей.

— Знакомьтесь… Катя… Таня Снежко, Лена Борзик. Ох, и выругала же меня Таня за тебя.

— И не так еще выругаю, если заслужишь. — Таня подошла к Кате и крепко пожала ей руку, подумав: «Очень бледна и грустна… Но какие у нее хорошие задумчивые глаза!»

Катя сказала тихо:

— Я представляла вас совсем иной… Какой-то более строгой… И не такой красавицей. Вы только что из больницы?

— Да, Катя, сегодня выписалась. А насчет красоты — честное слово, я себе не нравлюсь. Да и в этом ли дело?

Лена посматривала на Катю с уважением. Коля успел ей шепнуть, что Катя награждена орденом Ленина. А Таня командовала:

— Мужчинам — бриться! И чтоб через десять минут были здесь. А мы будем одеваться.

Когда Катя надела свой темносиний костюм, Лена ахнула:

— Катенька, да ведь вы такая красавица, что другой и не сыскать!

Катя улыбнулась и ответила Таниными словами:

— А я себе не нравлюсь.

Ей было очень радостно в этот вечер, словно она попала в хорошую, дружную семью.

Из кино возвращались поздно.

Ночной город постепенно умолкал. Одно за другим гасли ярко освещенные окна зданий. На улицах все реже встречались прохожие. Машины, изредка пролетавшие по огромной пустынной площади, развивали бешеную скорость, и гудки их звучали во влажном ночном воздухе необыкновенно гулко.

Вниз, по спуску Пассионарии, звеня, промчался трамвай, и друзья остановились на минуту у громадного четырнадцатиэтажного здания университета, провожая взглядами этот одинокий трамвай, любуясь бесконечным морем огней большого промышленного города. Отсюда было видно очень далеко, на десятки километров — до самого горизонта протянулись огненные нити, сплетаясь, перекрещиваясь, рассыпаясь на отдельные точки.

Карпов посмотрел на небо. Звезды были робки и бледны, они светили, вздрагивая, словно собираясь погаснутьих подавлял блеск многих тысяч электрических ламп. Вот в небе послышалось гудение, и на север проплыли три ярких звездочки красная, зеленая, белая.

— Почтовый… На Москву…

Степан проводил взглядом самолет и засмотрелся вдаль. Его привлекла безграничность просторов, отблески далеких вспышек, спокойное дыхание спящего города, и он на миг представил себя капитаном огромного корабля, подплывающего к прекрасной неведомой стране. Степан вздохнул всей грудью — воздух был влажный, тепловатый, пахнущий тополевым терпким запахом, — и сказал:

— Все-таки как хороша жизнь!

— Хороша!

— Да…

Друзья постояли еще минуту и неторопливо пошли через парк. Степан показал на скамью у обочины аллеи:

— Вот здесь я ночевал восемь лет назад, — одинокий, беспомощный, потрясенный неудачей с антивирусом. Мне сейчас даже стыдно вспоминать об этом. Но нет, об этом надо вспоминать. Ведь это вы, друзья, помогли мне снова стать молодым, счастливым… Завтра мы начнем опыты значительно более серьезные, чем все, что мы делали до сих пор. Скоро, скоро мы испытаем наш антивирус на человеке.

Катя прижалась к Степану и сказала:

— Товарищи… Вы испытаете свой препарат на мне, хорошо?

Карпов посмотрел на нее с недоумением, Степан вздрогнул:

— Но ведь ты не больна. Катя?

— Больна… У меня саркома легких… Уже давно… Полгода назад врачи категорически предписали мне операцию, я не согласилась — и видишь, как хорошо вышло.

Степан с ужасом смотрел на нее.

— Катя! Что ты наделала? Тебе сейчас же, немедленно нужно делать операцию!

Девушка спросила удивленно:

— Зачем? Разве ты не веришь в свой антивирус? Ведь даже я верю, что вы меня вылечите.

Степан, понурив голову, молчал. Да, он верил в антивирус, но никогда не мог предположить, что именно на человеке, который дороже всех в мире, придется испытывать его действие… И, к тому же, кто знает, сколько времени понадобится для полной и надежной разработки методов лечения? Может быть, год, может быть, два…

— Катя, Катя! Ну, почему ты мне не сказала об этом раньше? Ведь кроме операции есть еще и другие средства… Я повез бы тебя к профессору Климову.

Она прошептала:

— Так лучше, милый. Так лучше… Ведь все равно на ком-то нужно будет испытывать…

Все вдруг заговорили весело и возбужденно, но каждый с тревогой думал лишь о том, что завтра же надо отправить ее в клинику и, если операция неотложна, настоять на операции.

Степан вспомнил человека, который сидел в странном кресле в физиотерапевтическом кабинете, и слова профессора Климова: «Безнадежен… Слишком поздно».

Неужели поздно? Неужели и антивирус окажется бессильным?

Тревога Степана росла. То ему представлялось, что Миша Абраменко уснул, прекратилась подача электроэнергии, и вирус Иванова погиб, то вставал вопрос; как же понизить температуру внутренних органов, как изменить состав крови, чтобы можно было привить антивирус? Возникали десятки проблем, и каждая из них скрывала в себе успех или неудачу, жизнь или смерть Кати.

Степан взглянул на часы: половина второго, контрольный просмотр намечен на два часа — и спохватился:

— Друзья! Да ведь нам давно пора в институт! Там уже, пожалуй, нас ждут Кривцов и Петренко.

Коля подхватил:

— Да, да! Лена, побудь с Катей, мы сейчас же вернемся.

Умышленно медленно они дошли до поворота аллеи, а затем, переглянувшись, побежали.

Степан чувствовал, что ему нехватает воздуха, что у него останавливается сердце, но он бежал. Слишком долго ускользала из его рук чудесная жар-птица, слишком много неудач было на пути, — и теперь не верилось, что вот так, вдруг, с такой в сущности не очень большой затратой силы действительно создан антивирус. А если чтонибудь случилось? Степан даже не мог придумать, что именно могло случиться, но уже от одной мысли о неудаче его бросало то в жар, то в холод.

В институтском коридоре он обогнал Николая Карпова, подбежал к двери своей лаборатории, остановился на минутку, прислушался, затем с силой дернул за ручку. Дверь не открывалась. Степан забарабанил руками и ногами — никакого ответа.

Подбежал Николай. Вдвоем они схватили тяжелую скамью, стоявшую у стены, и ударили ею, как тараном. Замок сломался, и дверь медленно открылась. Степан отшатнулся: густой, удушающий запах хлороформа ударил в лицо. Между окном и термостатом, безжизненно разбросав руки, лежал Миша. Рядом с ним валялись осколки бутыли из-под хлороформа, которая обычно стояла на стеллаже.

Степан в два прыжка подскочил сначала к одному, затем к другому термостату — и схватился за голову: оба термометра показывали по восемьдесят градусов — реостаты были выключены до отказа. Он метался по комнате, не зная, что предпринять, потом обхватил тело Миши, вытащил его в коридор и впервые за много лет заплакал.

Коля стоял на пороге, стараясь понять, что же здесь произошло. Его внимание привлекло темное пятно у двери, ведущей в соседнюю комнату, — двери, которой никогда не пользовались. Не отдавая себе отчета, Николай бросился к пятну, опустился на колени. Густой запах хлороформа резко ударил в нос, заставил отшатнуться. Но Коля увидел: пятно начинается там, в соседней комнате. Он вмиг понял все и бросился к телефону.

— Скорая помощь? Срочно — Институт Микробиологии. Отравление хлороформом… Милиция? Дежурного!

 

Глава XIX

Солдат умирает на боевом посту

Профессор Климов раздраженно захлопнул толстый журнал, в глянцевой обложке и отбросил его в угол. Дотянувшись до тумбочки, он открыл дверцу и вытащил черную лакированную коробку из японского папье-маше.

Табака не было — только на дне осталось несколько длинных янтарно-желтых волокон. Климов понюхал их, чувствуя, как сладко заныло во рту, и покачал головой: табак ему был строжайше запрещен. Достав трубку, он пососал мундштук, но и это не принесло облегчения.

— Ну, да все равно… чего уж тут — сказал профессор, осторожно сполз с кровати и, придерживаясь за мебель, пошел к письменному столу, где была припасена пачка папирос.

Когда впервые за много месяцев профессор закурил, у него так помутилось в глазах, что он вынужден был опуститься в кресло. Но головокружение быстро прошло, оставив звонкий шум в ушах и неожиданный подъем сил. Профессору даже показалось, что он в состоянии перейти комнату, ни на что не опираясь.

Да, он мог двигаться! Профессор медленно прошелся по комнате, поднял отброшенный «Британский медицинский вестник» и аккуратно расправил загнувшийся угол обложки. Подойдя к окну, он засмотрелся на улицу.

За окном играло солнце. В ярком небе облака плыли степенно и важно, неся свой драгоценный груз.

И профессор забыл о мрачных прогнозах исхода болезни, на восьмом десятке ему страстно захотелось еще долго-долго жить, работать, творить. Климову вдруг показалось, что и сердце-то самое сердце, которое не давало ему покоя последние годы, — начало биться по-юношески сильно, и мысли стали ясными и четкими. Он ощутил в себе волнение, которое всегда появлялось перед большим взлетом мысли, когда раскрывалось то, что казалось недостигаемым.

Надо было внести последние исправления в корректуру книги «Проблемы лечения рака»: работа Степана Рогова над вирусом Иванова изменила все положение вещей. Проблемы лечения рака уже не существовало, — следовало создать методику лечения. Книга даже после открытия Рогова не потеряет своей остроты: в ней по-новому ставится вопрос об интерференции вирусов, она должна стать сводкой достижений прошлого и наметить путь дальнейшей работы биологов. Правда, в ней нехватает последней главы, которая бы подытожила всю работу, но эту главу может написать только Степан Рогов. «Но почему он умолк? Вот уже месяц, как от Рогова нет никаких известий».

Профессор решил, что в работе Степана произошла заминка и ему нужна помощь, дружеский совет.

— А тут еще этот Меджиссон. — Профессор с ненавистью посмотрел на «Британский вестник». — Хороши, если б Степан прилетел сюда дня на два. Хорошо бы…

Профессору очень хотелось видеть Рогова, чтобы расспросить о методике исследований, но он не решался отрывать его от работы.

Порывшись в ящике, Климов достал бланк и написал коротко:

«Дорогой Степа! Выходит моя книга, и в ней последняя глава — твоя. Если ты сможешь, прилети ко мне денька на два, у меня есть целый ряд соображений, которые, пожалуй, помогут тебе в работе.

Р. S. Читал четвертый выпуск „Британского вестника“? Не огорчайся, я вижу, что у Меджиссона ничего не выходит. Выше голову — победим мы!».

Профессор дописал две последние строчки для успокоения Рогова, хотя знал, что они вряд, ли подействуют, как не действовали и на него самого собственные доводы.

Статья профессора Меджиссона в «Британском вестнике» была действительно большим ударом. На двадцати восьми страницах Меджиссон расписывал, как ему удалось найти больного странной болезнью, которую он скромно называл «мраморной», а редакционная статья — «болезнью Меджиссона».

Это был некий Дж. К., 38 лет. Профессор Климов, конечно, понял, что это не кто иной, как боцман Джон Кэмпбелл. Меджиссон рекламировал его как уникума, как «неуязвимого человека», которому не страшны никакие болезни. Он писал, что с согласия больного прививал ему самые опасные болезни и они не прививались.

Профессор Меджиссон сожалел, что ему не удалось довести опыты до конца: необычайный больной погиб вследствие случайного отравления недоброкачественными американскими консервами. Но в конце статьи проскользнула фраза, раскрывшая всю подлость и зверство Меджиссона:

«…Как показали исследования сыворотки крови больного, он мог бы заболеть лишь гриппом „А“, штамма Пуэрто-Рико-8».

Дочитав до этого места, профессор Климов вновь с негодованием захлопнул книгу. Было ясно, что Меджиссон убил боцмана Кэмпбелла: вирус гриппа «А» — та же «испанка», от которой погиб другой «неуязвимый человек» — Владимир Введенский. Профессор Климов прекрасно знал, что вирус Иванова интерферирует с другими вирусами лишь в живом организме, и ничто не могло вызвать проявление его силы в сыворотке.

Теперь, когда профессор Климов прочел статью вторично, мысль о том, что Меджиссону в сущности ничего не удалось добиться, укрепилась. Меджиссон, правда, расписывал необыкновенные возможности, открывающиеся перед ним, указывал, что благодаря большому количеству сыворотки, которую удалось сберечь, его лаборатория вступила в стадию завершающих опытов. Он даже приводил несколько «предварительных», как он называл, экспериментов, но по интонациям статьи, по осторожности, с какой высказывались вполне ясные профессору Климову детали, было понятно: Меджиссон знал о вирусе Иванова ровно столько, сколько знал Климов тридцать лет тому назад.

И в то же время профессор Климов не мог отделаться от мысли, что многое из описанного в статье ему так знакомо, так близко, словно было написано им самим.

Во всяком случае, надо немедленно сообщить в «Британский вестник», что «мраморная болезнь» — болезнь Иванова — открыта и исследована в России более сорока лет тому назад. Надо потребовать объяснений у Меджиссона по поводу загадочной смерти боцмана Кэмпбелла.

Профессор быстро набросал письма и склонился над гранками своей работы. Он заменял целые абзацы, углубляя и совершенствуя книгу, и ему казалось, что никогда в жизни он не работал так продуктивно, как теперь, когда заканчивал свой последний — он был уверен в этом — труд. Увлекшись, он курил папиросу за папиросой.

Солнце все ниже склонялось к горизонту. Золотой луч медленно плыл по голубым шпалерам стены, ненадолго задержался на пучеглазом плюшевом медвежонке и фотографии мальчика в меховой шапочке; перепрыгнул на стол и ярким светом озарил длинные листы гранок.

Профессор поставил точку и удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Солнце било прямо в глаза, лучи его согревали. Приятно было опустить веки и нехотя бороться с дремотой, повторяя про себя:

— Как хорошо, что пришла весна!

Профессор Климов уснул в своем кресле и больше не проснулся.

 

Глава XX

Человек идет туда, куда его ведет совесть

Степан Рогов получил телеграмму одновременно с газетой, в которой сообщалось о смерти выдающегося ученого — члена-корреспондента Академии наук СССР Виктора Семеновича Климова.

Портрет в черной рамке ничуть не напоминал живого профессора. У Климова были добрые улыбающиеся глаза, а с портрета он смотрел важно и строго.

— Это, пожалуй, ретушер напортил… Или выбрали неудачное фото… Да, неудачное фото.

Степан повторял это вслух, потирая рукой лоб и понимая, что думает совсем не о том. Еще не верилось, что Виктора Семеновича нет в живых, что ехать к нему бесполезно, что он уже ничем не может помочь в такую тяжелую минуту.

«Вот его фотография. Как строго, как вопросительно он смотрит. Может быть, вот так он смотрел, когда писал свои последние строки: „Выходит моя книга, и в ней последняя глава — твоя“…

А главы нет и не будет, потому что допустили ошибку, даже не ошибку — преступление. Преступление перед Родиной, перед Катей, перед профессором Климовым.

Но кто же виноват? Миша Абраменко? Нет, он не виноват: его чуть не отравили хлороформом. Сам виноват? Да, выходит, что сам… Но если бы в ту ночь вместо Миши Абраменко дежурил я, изменилось бы что-нибудь?» Месяц тому назад еще теплилась небольшая надежда: если вирус Иванова был только нагрет до высокой температуры, — может быть, по методу профессора Зернова удастся восстановить его: ведь микроорганизмы обладают колоссальной стойкостью. Но тщательные исследования профессоров Ивлева и Кривцова показали: диверсанты не только повысили температуру в термостатах, но и ввели в физиологические растворы с препаратами цидофенол — вещество огромной активности, которое необратимо связывалось с вирусными частицами. Вирус Иванова погиб окончательно.

Степан сжал руками виски и прислонился к стене. Стена медленно пошатывалась, пол вздрагивал и вращался — лениво, до тошноты однообразно. Луч заходящего солнца, отражаясь от чего-то блестящего, движущегося, перескакивал с тумбочки на кровать, с кровати на тумбочку. Степан закрыл глаза, но головокружение не проходило.

Торопливо, надоедливо громко тикали часы; где-то далеко, на каком-то строительстве, визжала и стонала циркулярная пила. Сердце Степана стучало медленно и тяжело. Эти не замечаемые ранее звуки сверлили мозг, доводили до отчаяния.

— Катя… Катя… Катя…

Все эти дни Степан не отходил от Кати ни на шаг. Ей было уже совсем плохо, и она чувствовала, что доживает последние дни, но, покорно глотая всевозможные лекарства, шутила, мечтала вслух о том, как они будут жить вместе, какая будет у них прекрасная квартира с окнами в сторону парка. Ее лечили лучшие врачи, были испытаны все новейшие препараты, — ничего не помогало. Оставался последний шанс — операция.

— Ну, Катя, держись, — сказал Степан.

Перед операцией он долго смотрел ей в глаза, наконец поцеловал, чувствуя, что целует ее в последний раз. И вот уже за ним медленно закрылась тяжелая белая дверь, отделяя от Кати, от надежд на счастье.

И вот прошло уже несколько часов, а он все еще не решается пойти в клинику.

Но зачем медлить?.. Зачем медлить?.. А может быть, обошлось благополучно?

Он выбежал из общежития, помчался в клинику, заставляя себя думать, что операция прошла удачно, и Кате завтра нужно передать красивый букет цветов…

Но когда вышел дежурный врач и молча склонил голову, Степан понял: Кати больше нет!.. Кати нет!!!

Будущего не существовало. Было лишь прошлое.

«Не стоит жить!» — решил он.

И вдруг ему вспомнились слова парторга: «Людей мало. Отпускаем — значит так надо. А если будешь учиться плохо, опозоришь колхоз».

Вспомнились Павел Корчагин и Алексей Мересьев — стойкие стальные люди… А Зденек, готовый пойти на смерть во имя коммунизма, которого ему не пришлось бы увидеть… А профессор Климов, который после многочасового дежурства на крыше дома, изнемогая от голода и холода, при свете жалкого огарка елочной свечи писал о таинственном вирусе, о стадийности развития микробов. Они жили и умирали во имя жизни, во имя торжества коммунизма на земле… А как же он?

Степану представилось, что о нем скажут:

— Трус! Бежал с поля боя!

Нет, не о смерти нужно думать, — о жизни, о борьбе sa жизнь! В конце концов, удача с вирусом Иванова была чисто случайной. Что если бы Джон Кэмпбелл не заболел болезнью Иванова? Что если бы ему не взбрело в голову подняться на вышку Исаакиевского собора? Или в то лето он поехал бы не в Россию, а, скажем, в Бразилию?

Все это было правильным. Но отчаяние сжимало мозг неумолимыми тисками: Кати нет!!

Степан обвел глазами вокруг себя. Машинально он пришел в тот самый парк, где ночевал много лет назад, где встречался с Катей, где рассказывал ей о будущем чудесном антивирусе.

Клены, посаженные в ту далекую весну, высоко подняли свои пышные кроны… И как давным-давно, по аллеям парка двигался бесконечный поток людей, — еще более оживленный и нарядный; слышался смех — еще более веселый; долетала музыка — могучая, зовущая…

И вдруг Степан вздрогнул. Музыка прекратилась, и взволнованный голос диктора произнес:

— Внимание! Внимание! Передаем сообщение о том, что империалисты, нарушив все существующие нормы международного права, применили бактериологическое оружие… Как сообщают из Малайи, вчера утром на позиции Народно-освободительной армии…

В памяти Степана возник странный набор слов:

«Лаборатория вирусных белков Криммеля… Второй коридор, третья дверь… Против двери ниша калорифера, откуда слышен сильный шум мотора…»

Он вспомнил все: и эту дверь, и нишу, и вентиляционные трубы, и стальные щиты, и рубильники в кабинете шефа Руффке…

А диктор продолжал:

— Как сообщает газета «Нью-Йорк Пост», профессор американского института вирусологии Отто Валленброт заявил о создании вируса, один грамм которого якобы может убить двести миллионов людей…

Степан охнул и скрипнул зубами: Отто Валленброт жив!.. Жив мерзавец, мечтавший обрушить на Советский Союз тонны смертоносных бактерий!.. Неизвестно, как он уцелел, да это и не существенно. Он нашел себе новых хозяев — таких же хищных и кровожадных, как сам.

Каков расчет! Не сто миллионов, не триста, а двести! Пусть эти цифры — ложь. Пусть, как всегда, враг старается запугать. Но то, что они готовы на самые страшные преступления — не вызывает сомнения.

«Гомо гомини люпус эст!..» Нет, это у них — человек человеку волк, у бизнесменов. А для всех мирных, честных людей волками являются фашисты, — какой бы национальности они ни были. Их надо уничтожать, безжалостно уничтожать в открытом бою, а сейчас необходимо бороться против них хоть и мирным путем, но так же упорно. Новыми открытиями, в первую очередь!

Степан стремительно поднялся со скамьи и пошел в институт. Он торопился, боясь, что секретарь партийной организации уйдет.

Но едва Рогов переступил порог института, швейцар Петрович сокрушенно покачал головой:

— Ну, где вы пропадаете, Степан Иванович? Тут все с ног сбились — вас ищут! Идите быстрее, Семен Игнатьевич уже десять раз спрашивал о вас…

Степан торопливо взбежал по лестнице, распахнул дверь и остановился на пороге.

— Семен Игнатьевич… Прошу… В самый тяжелый день моей жизни… Прошу, примите меня в партию.

Гонимый безотчетным страхом, Великопольский бежал, сам не зная куда, вздрагивая от каждого звука, от взгляда каждого прохожего. Он хотел бы убежать и от собственных мыслей, но они — цепкие, назойливые, безжалостные — все теснее окружали его.

Полчаса назад, проходя по улице Мечникова, Великопольский увидел доцента Жилявского. Жилявский был смертельно бледен, — даже с противоположной стороны улицы было видно, как дрожали у него руки, когда он пытался застегнуть пиджак. У подъезда стояла крытая машина, и человек в военной форме, сопровождавший Жилявского, распахнул дверцу, жестом приглашая войти.

Великопольский шмыгнул в подворотню. Он дождался, пока машина уехала, и вздохнул с облегчением.

Но он понимал, что всего лишь оттянул свою гибель.

Ах, этот Жилявский! Ах, мерзавец! Как он медленно и осторожно подталкивал его к краю пропасти! Как хитро затягивал петлю, из которой уже невозможно было вырваться… Ведь он выдаст его, выдаст! Всплывет история с диссертацией Нечипоренко. Как Жилявский пронюхал о ней? Никто, казалось, и не подозревал… А затем медленно — звено за звеном — вытащут всю цепь, начиная с проклятого антивируса Брауна, с дурацкой ампулы, которую принес все тот же Степан Рогов. Ведь Жилявский, чтобы оправдаться, даже историю с уничтожением вируса Иванова свалит на него, Великопольского, хотя он к этой истории почти не причастен…

Машинально Великопольский пошел к парку, но его испугал яркий свет главной аллеи, и он поспешил вглубь, стараясь держаться в тени деревьев.

И тут он увидел Степана Рогова.

Рогов сидел в конце аллеи, освещенный одиноким фонарем, опустив руки на колени. Он смотрел вдаль — задумчиво, строго — и казался таким спокойным, таким сильным, что был миг, когда Великопольскому захотелось подойти к нему, и просто, по-человечески рассказать обо всем: о вакцинах, о формулах, рассказать, как передавал Жилявскому все, что удавалось узнать о вирусе Иванова. Но он, конечно, не подошел.

А Степан поднялся со скамьи и направился ему навстречу. Суеверный страх охватил Великопольского. Он медленно пятился назад, в кусты, не подозревая, что именно здесь, много лет тому назад, ожидал его Степан Рогов, — усталый, подавленный, — ждал, чтобы поговорить с ним, услышать от него хотя бы одно теплое слово… Великопольский не знал этого, но ему казалось, что Рогов видит его во тьме и смотрит злобно и торжествующе.

Дождавшись, когда Рогов скрылся из виду, Великопольский вышел из кустов и торопливо зашагал в противоположную сторону. Ему было страшно в одиночестве, он хотел видеть людей.

Но и среди людей он не обрел спокойствия. Он заходил в самую гущу человеческого потока, он спешил туда, где слышался веселый смех, он протискивался в толпу, желая почувствовать близость людей, но перед ним удивленно расступались, его обтекал жизнерадостный поток, — обтекал, как обтекают весенние воды мрачный замшелый камень.

Он был арестован в тот же вечер.

 

Глава XXI

Между жизнью и смертью

Операция Кати была назначена на 14.00.

Ровно в 14.00 дежурный врач клиники Медицинского института открыл дверь препараторской, чтобы доложить главному хирургу о готовности, но, пораженный небывалым явлением, молча остановился на пороге.

Уравновешенный, пунктуальный до скрупулезности, главный хирург даже не взглянул на него. Неосмотрительно размахивая руками в стерильных перчатках, он кричал, наступая на профессора Кривцова и другого, незнакомого человека:

— Нет! Сейчас в состоянии помочь только нож xирурга! Что вы предлагаете? Усыпить на сто лет? Не на сто? Пусть даже на год! Где гарантия, что за это время опухоль не распространится на весь организм? Сейчас есть один шанс из ста, через неделю исчезнет и он. Я отвечаю за жизнь человека и повторяю: сомнительных экспериментов не допущу! Кроме того, нужно было говорить об этом раньше, а не тогда, когда больная уже подготовлена к операции.

Профессор Кривцов, в таком же белом халате и шатючке, так же держа вверх руки в стерильных перчатках, растерянно и сердито посматривал то на хирурга, то на невысокого худощавого мужчину.

— Да не кричите, ради бога, Иван Иванович! Товарищ Чижов, объясните, пожалуйста, что речь идет о сне, близком к анабиозу. Обменные процессы отсутствуют, опухоль разрастаться не будет.

Человек, которого Кривцов назвал Чижовым, молчал, упрямо сжав губы.

Не встречая поддержки, Кривцов повернулся к Петренко:

— Семен Игнатьевич, рассудите хоть вы: не лучше ли усыпить больную, чтобы затем вновь приступить к лечению?

Петренко не ответил. Что он мог сказать? Ему было ясно только одно: и нервность главного хирурга, и растерянность Кривцова, и молчание профессора Чижова обозначают, что состояние Кати почти безнадежно.

Конечно, метод Чижова — лечение глубоким сном — давал какую-то надежду. Именно при помощи этого метода в последнее время вполне успешно излечивались многие тяжелые заболевания. Но если при лечении язвы желудка человек должен был спать по восемнадцать часов в сутки на протяжении месяца, он все же просыпался для принятия пищи. А сейчас предстояло усыпить на продолжительное время.

— Товарищ Чижов, уверены ли вы в том, что больная сможет выдержать длительный анабиотический сон? Выдержит ли она резкий переход возвращения к жизни?

Густым басом, неожиданным для невысокого щуплого человека, профессор Чижов сказал:

— Товарищ Петренко, я вновь повторяю: это эксперимент. Мне удалось возвратить к жизни шимпанзе, который пробыл в состоянии анабиотического сна двадцать суток.

— Но ведь человек — не шимпанзе!

— Да, и только поэтому я сейчас не настаиваю, хотя абсолютно уверен в действенности своего метода. Я могу гарантировать лишь одно: на протяжении десяти-двадцати лет организм почти полностью отключается от жизни. В нем будут происходить жизненные процессы в таком же заторможенном темпе, как в высушенном зерне. В египетских пирамидах найдены зерна пшеницы, пролежавшие несколько тысяч лет и все же жизнеспособные…

— Так что же, и эту больную вы хотите засушить на тысячи лет?

Профессор Чижов неодобрительно взглянул на хирурга.

— То, что раньше требовало тысячелетий, в наше время совершается за десять лет. Но я не настаиваю, нет! Я только предлагаю в самый последний момент, если начнется агония, ввести мой препарат, хотя искренне желаю, чтобы обошлось без этого, чтобы операция прошла удачно.

Главный хирург, вытерев со лба пот тыльной стороной ладони, стащил с рук стерильные перчатки, швырнул их на стол и повернулся к дежурному врачу:

— Операцию отставить… — Он посмотрел на часы. — Сколько вам нужно времени для приготовлений, товарищ Чижов?

— Два часа. Я должен съездить в институт.

— Так вот: приготовить все к семнадцати ноль-ноль.

Когда врач и профессор Чижов вышли, главный хирург сел на диван и, закрыв глаза, откинулся на спинку.

— Товарищи, — сказал он после долгого молчания, — я просто боюсь этой операции… Эта девушка смотрит на меня так доверчиво. Я не могу выдержать ее взгляда. И я почти уверен, что операцию ей не перенести. Может быть, в самом деле пусть Чижов ее усыпит?

Хирург с надеждой взглянул на профессора Кривцова, но тот, только что отстаивавший предложения Чижова, теперь заколебался.

— Честное слово, Иван Иванович, не знаю, что ответить… У Чижова один шимпанзе спит уже третий год. Шимпанзе жив при помощи чувствительной аппаратуры удается улавливать микроизлучение клеток, но разбудить его, вернуть к жизни не удается никаким образом… А излучение становится все более и более слабым: словно сон постепенно переходит в смерть. Но во всяком случае Чижов будет здесь, и в самый последний момент…

Хирург, досадуя, что выдал свою нерешительность, сердито повторил:

— Самый последний момент!.. Самый последний момент — это конец жизни! Я верю профессору Неговскому, который оживляет тех, кто умирает от шока, от потери крови, от удушья… Но он оживляет тех, у кого организм в целом здоров… Я верю в лечение сном: жизненные процессы затормаживаются, болезнь угасает под воздействием внутренних сил организма. Но ведь в нашем случае дело идет совсем о другом — оттянуть развязку на неопределенный срок, оставить человека между жизнью и смертью. Нет, уж лучше операция!

Операция началась в семнадцать ноль-ноль, и уже через пятьдесят минут профессор Чижов должен был ввести Кате свой препарат.

Прекратилось дыхание, потускнели глаза, стала угасать сердечная деятельность. Теперь никто в мире не в состоянии вернуть девушку к жизни. Но жизнь в ней теплится — слабый, мерцающий огонек, который в любую минуту может или погаснуть совсем, или вновь ярко вспыхнуть.

Дни, недели, месяцы — кто знает, сколько надо ждать, пока будет открыт противораковый препарат?

Множество людей будет работать, чтобы решить эту задачу. Не ради одной Кати, — ради спасения сотен тысяч жизней, ради осуществления благородной мечты: победы над преждевременной смертью.

Будут ночи без сна и дни без отдыха… Будет радость успехов и горечь поражений. Будет дерзновенный взлет человеческой фантазии и кропотливая ежедневная работа. И все равно жизнь победит!

Это — будет!

Но пока — среди живых Кати нет.

Над землей будут завывать злые метели, реять легкие весенние ветры, по-летнему жизнерадостно или по-осеннему грустно будет светить солнце; с каждым днем, с каждым годом все выше будут подыматься деревья Комсомольского парка…

А неподалеку от этого парка, в одной из комнат Института экспериментальной физиологии, как в сказке о мертвой царевне, непробудным сном будет спать Катя.

Но это не сказка. Это — реальность: стеклянный саркофаг, термометры, манометры, десятки сложных приборов будут оберегать крохотный огонек жизни в груди девушки. Она должна выжить, она будет жить!

Опустив большие жилистые руки, поникнув головой, стоит главный хирург. Он сделал все, что мог.

— Борьба окончена.

Усталый, бледный, профессор Чижов качает головой:

— Нет! Борьба продолжается!

 

Глава XXII

Борьба продолжается

— Садитесь, товарищ Рогов. Рекомендацию я вам дам.

Восемь лет назад в этом же кабинете впервые встретились два человека: доцент, секретарь партийной организации Микробиологического института, и бледный седоголовый юноша, принесший ампулу с загадочным препаратом. Восемь лет назад Петренко увидел в Степане Рогове будущего ученого и помог ему сделать шаг по правильному пути. Они не стали близкими друзьями — слишком велика была разница в возрасте и в характерах, но каждая их встреча была знаменательной. Петренко убеждался в том, что Рогов с большой настойчивостью, с большой выдержкой идет вперед, что он все более приближается к тому типу людей, которых с полным правом называют советскими учеными. А Степан Рогов после каждой беседы с Петренко чувствовал, что им сделано еще очень мало.

Профессор Кривцов был ему ближе. Кривцов приучил его к настоящей научной работе. Но глубину научного мышления, острую принципиальность поведения ему помог выработать Петренко.

— Товарищ Рогов, я недоволен вами. Уже давно бригада работает без вас. Вы избегаете своих лучших друзей, не желая ни слушать, ни говорить. Тяжело? Знаю! Но в одиночку даже счастье кажется тусклым, — что уж говорить о несчастье! Как было на фронте? Радость — общая и горе — общее. А от этого и радость была полнее, и горе переживалось легче.

— Семен Игнатьевич, я все понял. Потому-то я и пришел к вам. Жизнь надо начинать сначала…

— Сначала? Нет! Ее надо продолжать! Борьба не прекратилась, — она вступает сейчас в самую решительную стадию. За последние дни произошло много событий, о которых вы, видимо, не знаете. Но об этом поговорим позже. Скажу лишь одно: есть предположение, что вирус «болотницы» проявляет слабые интерферентные свойства — те же, что и вирус Иванова. Завтра вы начнете работу над усилением этих свойств. Знайте: никто в мире еще не делал ничего подобного, но если вам это удастся — будут побеждены очень многие вирусные болезни. Вам предстоит создать не фантастический универсальный антивирус, — вы давно уже поняли, что это немыслимо, — а целую серию интерферентных вирус-вакцин… Предупреждаю: работа будет невероятно трудной. В начальной стадии вам поможет профессор Ивлев своей теорией об изменчивости вирусов, а затем ищите сами. Будет только одно руководство — общие положения мичуринской генетики, будет лишь один критерий — материалистическое мировоззрение… Мы сегодня долго говорили о том, кому поручить эту работу. Ее решено поручить вам, как ответственному за бригаду. Приказом министерства вы, Николай Карпов, Татьяна Снежко, Абраменко и Елена Борзик направляетесь на работу в наш институт в качестве младших научных сотрудников. Вы же будете составлять аспирантскую группу.

Затаив дыхание, Степан Рогов слушал профессора Петренко. Профессор не успокаивал его, не упомянул о Кате, не вспомнил о катастрофы с вирусом Иванова. Он намеренно говорит жестко, зная, что в такие минуты надо верить в силу человека и не жалеть его, а направлять.

— И еще, товарищ Рогов, — будьте бдительны. Мы с вами потеряли вирус Иванова. Это равносильно преступлению, и я, как член партии и секретарь организации, готов понести самую тяжелую кару. Такой случай не должен повториться никогда. Вы слышите? — никогда! И нигде!

Степан повторил, как присягу:

— Никогда и нигде!

— А теперь идите, Степа.

Потирая виски, он поднялся с места, подошел к Степану и положил свою большую тяжелую руку на его плечо.

— Горе есть горе, Степа! Но еще не все потеряно…

Степан тихо ответил:

— Спасибо, Семен Игнатьевич… Спасибо за все.

Он ушел.

А профессор Петренко смотрел на яркие огни большого города и повторял:

— Горе есть горе… Смерть есть смерть… Неправильно! Не должно быть горя! Не должно быть глупой, бессмысленной смерти!.. Человек должен жить сто пятьдесят принадлежащих ему лет!

Коля едва не сбил с ног Степана, наскочив на него у дверей общежития.

— Где ты был? Что это такое, в конце концов? Да, знаешь ли ты, что Лена ревмя ревет и в сотый раз умоляет звонить в милицию? Не знаешь? А то, что Таня сегодня установила интерферентные свойства «болотницы», ты знаешь? А ты читал четвертый выпуск «Британского вестника», о котором сообщал профессор Климов в телеграмме? Ты знаешь, кто уничтожил наш вирус и украл нашу первую тетрадь наблюдений? Ты знаешь, что твоего боцмана Кэмпбелла убил какой-то изверг Меджиссон? Ты ничего не знаешь, ты удираешь от нас, а я должен бегать за тобой, высунув язык! Стыдно, Степан!

Степан действительно ничего этого не знал.

— Коля, прости меня! Я даже не мог предположить…

— Думать надо, а не предполагать! Пойдем быстрее — третий час ночи.

Когда Степан открыл дверь своей комнаты, он понял, в каком состоянии были его друзья. Лена, увидев его, радостно вскрикнула, но затем вновь залилась слезами.

Миша сконфуженно переминался с ноги на ногу, не зная, радоваться ему или возмущаться; Таня смотрела встревоженно, грустно, укоризненно.

— Друзья! Борьба продолжается! — сказал Степан. — Это слова Семена Игнатьевича. Мы будем бороться!

Облегченно вздохнул Миша Абраменко; всхлипнув в последний раз, Лена подняла голову; Таня порывисто откинула прядь волос.

Коля подал Степану толстый журнал в глянцевой обложке.

— Ты видишь? Дж. К., тридцати восьми лет. Это и есть твой боцман. Читай теперь здесь; ты видишь, что это же в точности наш опыт прививки вируса Иванова при повышенном проценте солей в организме. А тут дословно повторяется утверждение профессора Климова! Вот кто уничтожил вирус Иванова, вот кто украл нашу первую тетрадь наблюдении!

Степан хватился за карман. Обе тетради были там.

— Они, конечно, у тебя. Но вспомни, когда ты положил в карман первую тетрадь? Ведь ты сам дал ее для записей Мише, она и лежала рядом с ним. Теперь такие тетрадки не крадут, их просто фотографируют… Шито-крыто — и концы в воду! Им мало было того, что они хотели убить Мишу, — им надо было доказать, что именно он — виновник катастрофы… Наше счастье, что вторую тетрадь ты всегда забирал с собой.

В последующие дни раскрылось очень многое. Окончательно выяснилась история с препаратом и формулами профессора Брауна. Было также установлено, что так называемая докторская диссертация Великопольского является плагиатом, тем более гнусным, что Великопольский, не сумев разобраться в интересных и ценных наблюдениях вирусолога Нечипоренко, извратил их и втиснул в ошибочную, вредную, подхваченную формальными генетиками теорию. Великопольский попросту не заметил, что вопрос о канцерогенных веществах для Нечипоренко был вопросом третьестепенного порядка, нужным лишь для фактического подтверждения основной мысли. Основную же мысль о том, что, воздействуя на вирус изменением внешних условий, можно перестроить его структуру, заставив накапливать приобретаемые каждым поколением наследственные изменения, Великопольский упустил.

Большой труд остался неоконченным, смерть прервала исследования вирусолога Нечипоренко. Но даже и в том виде, в каком находилась эта работа, она давала очень много для изысканий в отрасли изменчивости вирусов, заполняя значительный пробел в теориях Зернова и Ивлева. Нечипоренко сделал почти все для объяснения течения раковых процессов, предсказал необходимость существования вирусов, проходящих стадийный путь развития, и теоретически обосновал возможность создания интерферентных вирус-вакцин.

Именно эта работа Нечипоренко, переданная институту после ареста Великопольского, помогла аспирантской бригаде сделать первый важный шаг.

Вирус «болотницы» был к тому времени уже изучен достаточно хорошо. Тане Снежко и Мише Абраменко удалось заметить, что некоторые из вирусных частиц «болотницы» разрушают частицы других вирусов. Но это было слабое, едва заметное действие, и долгое время усилить его не удавалось.

По совету профессора Ивлева бригада решила испытать предложенный доцентом Нечипоренко способ выращивания микроорганизмов в активных средах. И сразу же обнаружилось, что новый способ открывает неограниченные возможности. Непрерывным длительным воздействием на частицы вируса был получен неизвестный вирус, обладающий совершенно новыми свойствами.

Изменился внешний вид вирусных частиц: в поле зрения электронного микроскопа вместо черных сдвоенных точек — вирусных диплококков — появились длинные цепочки. Значительно увеличился период видимости вируса. Легче происходило заражение: достаточно было ввести каплю вируса какому-нибудь животному, и через некоторое время проявлялись первые симптомы заболевания: общая вялость, ослабление сердечной деятельности, падение кровяного давления. Но самое главное заключалось в том, что такое животное очень легко переносило заражение другими вирусными болезнями.

Девятого июля был произведен опыт, который впервые показал: идея создания интерферентных вирус-вакцин себя оправдала.

Подопытному шимпанзе в девять тридцать утра был введен вирус «болотница-3». В двенадцать пять были отмечены первые признаки заболевания. К шестнадцати часам стало совершенно ясно, что шимпанзе заболел.

Большими грустными глазами он смотрел на людей в белых халатах, склонившихся над ним. Как человек, он прикладывал руки к груди, вздыхал и закрывал глаза, когда ему поднесли ярко-оранжевую, пахнувшую свежестью, морковку. Он не хотел есть, он не хотел двигаться и, казалось, молил только об одном — чтобы его оставили в покое.

Лена Борзик, измеряя у шимпанзе кровяное давление, шмыгала носом:

— Миша! Ну ты посмотри, посмотри, как он печально взглянул на меня. Он все понимает!

— Ничего, мы его вылечим! — оправдывался Миша.

Степан слушал, хмурясь. Ему тоже было жаль шимпанзе, но ведь только таким путем и можно испытать новую интерферентную вирус-вакцину.

— Лена, хватит! — сказал он резко. — В каждой борьбе бывают жертвы.

У Лены сразу высохли слезы. Чем-то неуловимым: интонацией, жестом, взглядом — она не знала, чем именно, — Степан Рогов напомнил ей в эту минуту профессора Петренко.

Она внимательно посмотрела на Степана и подумала: «А ведь правда, в нем есть что-то такое, что ободряет, заставляет верить и итти вперед».

Степан взглянул на часы и взялся за шприц. В эту минуту он был внимательным, спокойным и холодным и только чуть подрагивающие уголки губ выдавали его волнение.

В семнадцать тридцать шимпанзе ввели вирус ящура, а через час на экране электронного микроскопа уже можно было наблюдать картину борьбы, происходящей между двумя вирусами.

Это была странная борьба — борьба без движения. Длинные нити вируса «болотница-3» изменяли свою форму незаметно для глаза. Вначале они были прямыми, затем, приблизившись к черным точкам — частицам вируса ящура, стали заворачиваться, изгибаясь как шпильки. А точки, находящиеся в петлях, вдруг начали тускнеть, мельчать и затем исчезли. Но рассыпались и нити. Вместо длинных цепочек ровных бусинок появились разрозненные раздутые колбаски. Это были уже безжизненные органические частицы. Все дальнейшие исследования этого препарата показали, что он бактериологически нейтрален. «Противники» — ящур и «болотница-3» — уничтожили друг друга.

Так было на экране электронного микроскопа. Но шимпанзе все же заболел ящуром. Правда, болезнь у него протекала в очень слабой форме, однако было ясно: интерферентные свойства вируса «болотница-3» еще недостаточны.

Работу решили продолжать в прежнем направлении.

 

Глава XXIII

«Наука все может»

В июльском выпуске «Вестника Академии наук» профессор Зернов опубликовал небольшую статью о сущности действия лечебных препаратов. Среди многих интересных положений этой статьи особое внимание ученых привлекло сообщение о том, что лечебные вещества в большинстве случаев не разрушают микроорганизмов, как это считалось ранее, а вначале переводят их в фильтрующуюся форму, а затем, связывая с белками крови, делают безвредными. В качестве примера профессор Зернов сообщал данные опытов с цидофенолом: обработанные этим препаратом микробы теряли способность к размножению не только в организме, но и на активных питателвяых средах. Однако стоило лишь разрушить связующее звено, то есть удалить цидофенольную группу, как микробы вновь становились активными.

Профессор Зернов умышленно приводил опыты с цидофенолом наиболее сильно и безотказно действующим препаратом. Именно при помощи этого препарата диверсантам удалось уничтожить вирус Иванова.

Но если бы даже не был упомянут цидофенол, если бы в статье содержались только общие положения, и тогда бы всем стало ясно: вирус Иванова восстановить можно. Степан Рогов вылетел в Москву, к профессору Зернову.

Есть под Москвой небольшой поселок. Ответвляясь от автострады, к нему бежит асфальтированная дорога, обрамленная вековыми деревьями. Она ныряет в тоннели, перепрыгивает через виадуки, разрезает луга и перелески. Эта дорога необыкновенно красива и необыкновенно пустынна. Густые кроны деревьев, сплетаясь над дорогой, бросают на нее мягкие тени; влажно дышит ветерок; поют птицы. Даже не верится, что совсем недалеко отсюда Москва.

Степан отпустил такси за полкилометра до поселка, решив остаток пути пройти пешком. Что и говорить — он волновался, готовясь к встрече с человеком, который совершил переворот в науке.

«Интересно, каков же он, этот Зернов? — Степан вспомнил, как Коля доказывал, что Зернов чуть ли не юноша. — А, впрочем, не все ли равно?».

Он улыбнулся, поймав себя на небольшой хитрости: как всегда при волнении, он старался думать о чем-то незначительном, второстепенном.

Через час он встретился с профессором Зерновым.

Мужчина средних лет, среднего роста, большелобый, с живыми карими глазами поднялся из-за стола и молча подал руку. Поздоровавшись, Степан предъявил свои документы, пропуск, рекомендации, ходатайства Микробиологического института и обкома партии.

Профессор неторопливо, внимательно прочел все бумаги, аккуратно сложил их, подумал и поднял глаза:

— Ну, так чем я могу вам помочь?

Степана неприятно поразили медлительность и холодность ученого, и он начал говорить сухо и лаконично, Но, упомянув о профессоре Климове и о его смелой мечте, перечислив опыты, проведенные с вирусом Иванова и рассказывая о том, как врагам удалось уничтожить препараты, Степан уже не мог оставаться спокойным. Не глядя на профессора, он заговорил быстро и горячо:

— Одиннадцатого апреля мы провели последний решающий опыт… Все шло хорошо, вирус Иванова интерферировал с вирусом рака… А в ночь с одиннадцатого на двенадцатое апреля диверсанты при помощи высокой температуры и цидофенола уничтожили наши препараты.

Степан развернул сверток и вынул из футляра несколько больших запаянных ампул:

— Вот все, что осталось от нашего вируса.

Он придвинул ампулы к профессору Зернову.

— Во всем виноват я… Я виноват и в том, что не приехал к вам три месяца тому назад… Может быть, вирус Иванова удалось бы восстановить.

Зернов поднялся из-за стола, подошел к Степану и положил руку ему на плечо.

— Не обвиняйте себя понапрасну. Я не уверен и сейчас, что вирус Иванова можно восстановить, — это удастся сделать лишь в том случае, если вирусные частицы не разрушены полностью. Только недавно я завершил исследования, начатые четыре года назад, и вряд ли смог бы вам помочь раньше. Но если мы даже восстановим вирус, знайте, что потребуется год, а может быть и больше, прежде чем вы сумеете создать действенную интерферентную вирус-вакцину. Что говорят мне ваши опыты? Я думаю, что вы стоите на правильном пути, вы сделали первый шаг исследовали действие вируса на «переживающих тканях». Но разве это все?

Профессор, досадливо махнув рукой, отошел к окну, но потом вновь взглянул на Степана и, словно перед ним появился какой-то упрямый оппонент, заговорил укоризненно:

— У нас до сих пор еще есть врачи, которые поклоняются микстуре и порошку, как поклоняются дикари каким-нибудь деревянным божкам, ими же созданным. Таким врачам кажется, что достаточно найти препарат, который в пробирке убивает микробов и для организма безвреден, чтобы иметь право лечить всех по одному и тому же рецепту. Для таких врачей все равностар или молод больной, болел ли ранее или нет, в хорошем ли состоянии у него нервная система или расшатана…

Профессор быстро подошел к этажерке, вынул книгу в синем переплете, полистал ее и, найдя нужную страницу, протянул Степану:

— Лев Николаевич Толстой… «Война и мир», третий том… Не врач, не научный работник — писатель… А как верно заметил: «…каждый живой человек имеет свои особенности и всегда имеет особенную и свою новую, сложную, неизвестную медицине болезнь, не болезнь легких, печени, кожи, сердца, нервов и т. д., записанную в медицине, но болезнь, состоящую из одного из бесчисленных соединений страданий этих органов…» Ведь это гениальная догадка! Толстой не упомянул лишь о том, что влияние нервной системы на протекание болезни имеет огромное, иногда решающее значение… К чему я это говорю? Я хочу, чтобы вы полностью осознали всю важность и серьезность испытания вашего будущего препарата на человеке. Мало того, что вы создадите действительно эффективный препарат. Мало того, что вы его десятки раз проверите и на тканях, и на животных. Человек — не животное; нужно учесть множество, казалось бы незначительных, обстоятельств. А когда все будет учтено, врач должен вселить в больного уверенность, что препарат поможет, что больной обязательно — вы слышите? обязательно! — выздоровеет. Академик Павлов неопровержимо доказал, что на человека слово действует иной раз сильнее всякого лекарства — оно мобилизует организм на борьбу… А для того чтобы заставить верить больного, нужно самому верить в свой препарат… Ведь так?

Степан ответил серьезно и просто:

— Да, товарищ профессор. Я верю в свой препарат… и верю в то, что вы восстановите вирус Иванова.

Профессор Зернов засмеялся:

— Ну… дипломат! Сейчас же приниматься за работу?

— Сейчас.

— И отдыхать не будете?

— Нет.

— Ну что ж… — профессор посмотрел на часы, подумал и решительно сказал: — Пойдемте в лабораторию.

Вирус Иванова удалось восстановить ценой невероятного труда: оказалось, что диверсанты воздействовали на препараты, кроме цидофенола, еще каким-то трудноудалимым веществом. Но когда профессор Зернов впервые показал Степану на экране электронного микроскопа частицы восстановленного вируса Иванова, Степан, изнуренный бессонными ночами и тревогой, даже не обрадовался, — сказалась трехсуточная усталость. Он вяло поблагодарил профессора и вновь склонился над термостатом, и только когда Зернов вышел из лаборатории, он все понял, хотел броситься вслед, просить извинения, благодарить за бескорыстную помощь. Но, выглянув в окно, Степан увидел, что профессор идет по двору шатающейся походкой человека, которому нужен только сон.

Степану Рогову спать не хотелось. Впервые за несколько месяцев он ощутил в себе необыкновенный прнлив сил. И до этого дня он работал напряженно, но как-то без вдохновения. Теперь же у него появилось светлое и радостное чувство надежды на будущее, веры в действенность и целесообразность своей работы.

Он не сомневался, что и вирус «болотницы» даст интерферентную вирус-вакцину, — профессор Зернов поддержал в нем эту уверенность, — но ведь именно вирус Иванова был связан с самыми светлыми мечтами, с Катей…

Степан вспомнил тот вечер, когда встретился с Катей и они пошли к опушке леса. Тогда он мечтал об антивирусе.

Наивные, детские мечты, но как приятно их вспомнить!

«Наука такая, что все может!» — сказал он тогда Кате, и Катя ответила: «Верю!» Она всегда верила, даже в самый тяжелый момент: «Верю, что ты меня вылечишь!».

Ее вылечат, ну конечно же ее вылечат!

Но теперь, когда вирус Иванова был восстановлен, когда можно надеяться, что средство против рака будет создано, Степан ощутил еще более сильную тревогу. Ему уже начало казаться, что создать препарат против рака — ничто по сравнению с той задачей, которую предстоит решить ученым, чтобы вернуть к жизни Катю. И самой страшной была мысль, что, быть может, пройдут многие десятилетия, прежде чем будет полностью освоена новая методика восстановления жизненных функций организма.

О Кате, только о Кате думал он все это время. Он даже послал телеграмму: «Как состояние Кати?» — бессмысленную, как он сам понимал, телеграмму, и получил от Карпова ответ: «Состояние прежнее».

Спустя несколько дней Степан возвратился в свой город и поздно вечером, прямо с аэродрома, поспешил в институт. Проходя мимо Комсомольского парка, не мог не подойти к Институту экспериментальной физиологии, — там была Катя.

Ярко светились окна института, особенно два крайних — в операционной.

Вот в одном из них четко обрисовался силуэт человека с поднятыми руками — наверное, хирурга. И Степану представилось, что в этот момент на операционном столе лежит девушка, такая, как Катя, и остался лишь один шанс из ста, что она выживет.

Он вздрогнул.

И уже не думая ни о чем, зная лишь, что надо работать, работать упорно, не жалея сил, времени, здоровья, — он помчался к Микробиологическому институту, вбежал в свою лабораторию, поставил на стол футляр с ампулами и, задыхаясь, сказал:

— Друзья! Вот вирус Иванова!

Вирус Иванова удалось заставить прививаться на «переживающих тканях» и интерферировать с вирусом рака. Это было выдающееся открытие. За это открытие и разработку основных методов воздействия на вирусы в активных средах Степану Рогову и Николаю Карпову была присуждена ученая степень кандидата медицинских наук без защиты диссертаций.

Таня Снежко и Миша Абраменко подготовили, а позже и защитили кандидатские диссертации об интерферентных свойствах «болотницы», а Лена начала интересную работу по изучению условий прививаемости вирусов.

Однако успехи молодых ученых были только первыми шагами к решению важной проблемы интерферентных вирус-вакцин.

Вирус Иванова все еще не воспринимался живыми организмами. Те вещества, которые ускоряли его прививку на «переживающих тканях», выбрасывались организмами как чужеродные тела. Невозможно было добиться того, видимо, редчайшего сочетания условий, при котором болезнь Иванова вступала в силу. Вирус «болотницы» по-прежнему интерферировал слабо и с ограниченным числом вирусов, хотя прививался легко. Предстояло вновь и вновь изменять свойства обоих вирусов.

Вирусу «болотницы» и вирусу Иванова дали возможность свободно развиваться в термостатах, но на них непрерывно влияли изменением внешних условий: изменяли температуру, давление, химический состав среды.

Это был затяжной, утомительный процесс, длившийся полтора года. Поколение за поколением вырастали вирусы в необычных условиях, приобретая и накапливая в себе именно те свойства, которые были нужны. Но и ученые также приобретали и накапливали знания о природе вирусов. Это были дни напряженной работы, — работы утомительной, бедной событиями, но очень значительной.

Интерференцией вирусов занимался уже специальный отдел Микробиологического института. Руководить отделом по предложению профессора Петренко было поручено Степану Рогову, как непосредственному организатору работ. Общее руководство осуществлялось Ученым советом института. Для оказания теоретической помощи из Москвы приезжали ведущие вирусологи, консультантыакадемики.

Медленно — день за днем, шаг за шагом, опыт за опытом вирусы изменяли свои свойства. Постепенно вирус Иванова утратил свою неприступность: он уже легко прививался не только на кусочках «переживающих тканей», но и на живых организмах. Вирус «болотницы» значительно усилил свою интерференционную силу.

Это уже не были вирус Иванова и вирус «болотницы»: это были совершенно новые, никогда не существовавшие в природе «добрые вирусы».

Но мало того: эти вирусы не были чем-то исключительным. В процессе работы выяснилось, что очень многие вирусы под влиянием внешних условий приобретают и укрепляют в себе интерферентные свойства. Уже было бы смешным гнаться за десятью граммами крови человека, больного болезнью Иванова; можно взять обыкновенный, часто встречающийся вирус и терпеливо перестраивать его.

Но все же вирус Иванова был наиболее активным. Основное внимание интерферентный отдел обратил именно на него.

Были произведены тысячи опытов, проведено множество испытаний на всех видах животных, — исследования близились к концу. И, наконец, девятого июня 195… года на заседании Ученого совета Микробиологического института руководитель интерферентного отдела доцент Рогов заявил, что группа готова впервые применить новые препараты для лечения человека.

Решающий опыт наметили провести через месяц.

 

Глава XXIV

Путешествие в юность

Степан Рогов и Николай Карпов получили недельный отпуск и собрались съездить в Алексеевку. Степан хотел отчитаться перед правлением колхоза «Красная звезда» о своей работе за последние пять лет.

Но вечером того же дня в Микробиологический институт пришла Галина и попросила друзей навестить Елену Петровну.

Прошло более трех лет с того времени, когда Степан и Коля в последний раз были в квартире Великопольских.

И вот вновь та же уютная гостиная. Вновь бабушка хлопочет у стола, ахая, что пирог подгорел. Вновь звучат в квартире задушевные мелодии Чайковского.

Изменилось многое: в кресле между радиоприемником и окном, где обычно сиживала Галина, голубоглазый карапуз, смешно пыхтя, вырезывает из плотного картона самолет; Галина из девочки с соломенными косичками превратилась в красивую девушку, да и Коля Карпов и Степан Рогов уже не студенты, а научные работники. Но всем кажется, что все вокруг осталось прежним.

Коля вновь добродушно подтрунивает над Галиной, Степан расспрашивает об успехах. И Галине приятно, что друзья, как и прежде, понимают ее.

Она окончила школу с золотой медалью, завтра у них выпускной вечер, а поэтому и Степан, и Коля обязательно должны прийти… Куда поступит учиться — она скажет завтра, на вечере. Если желают знать, — пусть приходят.

В эту минуту она и впрямь напоминает ту семиклассницу, которая с важностью рассказывала о незначительных школьных тайнах, переживала, что не решила задачу, и внимательно выслушивала советы, как легче заучивать географические названия.

Галина спросила:

— Ну, мама, что же это за «очень, очень важное», о чем ты мне говорила?

Она стала совершенно иной, когда услышала, что не какой-то неведомой Леночке, а ей, Галине, написала Екатерина Васильевна свои последние слова.

Она не заплакала, не расспрашивала — сидела неподвижная, строгая и смотрела в окно.

Что видела она там, за окном, в синеватой мгле? Подземный город? Камеру смертников? Свою мать в ее предсмертные минуты?

Степан Рогов вновь рассказал о подземном городе. Падение со скалы, пещера в толще горы, Долина смерти, ночь, когда профессор Браун создал свой антивирус, схватка в кабинете шефа и неведомый горный ручей, у которого очнулся Степан, проплывали и перед самим Роговым, и перед его друзьями, как кадры одного длинного, страшного фильма. Странно, но и Степан, сам переживший все это, уже воспринимал свое прошлое как нечто отвлеченное, как пролог к настоящей жизни, которая началась десять лет назад в этом же городе. Теперь было смешно вспоминать свои детские мечты об антивирусе профессора Брауна. Создана серия интерферентных вирусвакцин, и через неделю они будут впервые применены для лечения.

Галина смотрела на Степана. Она придвинулась ближе, вслушиваясь в его слова. Ведь это было осуществление тех фантастических проектов, которые звучали вот тут, в этой же комнате, несколько лет тому назад!

И когда Степан окончил говорить, Галина поднялась, обняла Елену Петровну и сказала:

— Мама! Степа! Коля! Я хотела сказать вам завтра, — скажу сегодня: я хочу стать врачом… Я прочла много книг и знаю, что профессору Неговскому уже удается возвращать к жизни тех, кто умирает от потери крови или раны в сердце. В этот день — грустный и тяжелый для меня — я клянусь памятью своей матери, что буду бороться против смерти!

Степан задумался. Перед ним возник образ Кати, совершенно явственно послышались ее слова: «Я верю в тебя Степа!.. Я знаю, вы меня вылечите…».

Он не смог ее вылечить. Ее вылечат другие. Может быть, именно эта девушка, которая говорит сейчас так взволнованно, и добьется успеха. Ведь ее клятва от чистого сердца.

Галина подошла к Степану и тихо сказала:

— Степа, разрешите мне присутствовать при вашем опыте… Это будет мой первый шаг в медицину.

— Хорошо, Галочка… Хорошо. — Степан крепко пожал ей руку и добавил: — Желаю большой, настоящей удачи. Мы будем бороться против смерти вместе!

Друзья ушли. Галина долго стояла у открытого окна, провожая их взглядом, и шептала:

— Мы будем бороться вместе! Вместе!

…Розовел горизонт. Предутренний легкий ветерок шевелил листья каштанов под окнами. Гудки паровозов звучали призывно, мощно.

Так начинался новый день.

Легкий электроход бесшумно выскользнул на широкую асфальтированную дорогу, обсаженную высокими густыми деревьями, и помчался вперед. Казалось, что это не машина несется со скоростью ста километров в час, а зеленый тоннель с голубым просветом вверху набегает на нее. И только когда с огромной быстротой проскакивала встречная машина, полностью ощущался бешеный темп движения.

— Ух, хорошо! — восхищался Коля и, оборачиваясь к Степану, толкал его в бок. — Ну, умиляйся же, бесчувственный ты человек!

Степан давно не был за городом, и эта автострада казалась ему дорогой в чудесную страну будущего.

У поворота к Алексеевке Степан сел за руль сам. Он вел машину неуверенно, пустив ее на минимальную скорость, напряженно всматриваясь вокруг.

Степь, простиравшаяся когда-то до самого горизонта, теперь распалась на отдельные клетки. Деревья стройными шеренгами протянулись вдоль полей; то слева, то справа от дороги, окруженные высокими ивами, поблескивали озера.

У одного из таких озер, которой возникло на месте глубокой бесплодной балки, — Степан остановил машину. Он посмотрел на небо, затем перевел взгляд на пшеницу. Даже не верилось, что в этом году выпало очень мало дождей: пшеница была в человеческий рост, с тяжелым, наливающимся колосом.

Степан взглянул на пруд — когда-то на дне этого оврага он собирал маленькие круглые камешки — «креймашки», как их называли. Тогда там было тихо и прохладно, с обрывов с тихим шелестом осыпалась земля, ползали медлительные, важные жуки… Теперь же темные глубины озера влекли своей таинственностью; плескалась и расходилась кругами вода; любопытные рыбы подплывали к самому берегу.

Перед селом машина выскочила на пригорок. Отсюда было видно очень далеко.

Степан свернул в сторону, к кургану. Уже темнело. Последние яркие отблески солнца отсвечивались на высоких перистых облаках, на землю ложились мягкие сумерки, из-за лесозащитных полос показался большой красноватый месяц.

Все было и так, и не так, как прежде. Степан остановил машину, сел на камень и долго смотрел вдаль.

И вдруг все вокруг пришло в движение. Ярко вспыхнули огни поселка, мимо кургана промчалось несколько автомашин с весело распевающими девушками, из парка донеслась музыка.

— Степа, пора! — сказал Коля. — Но ты посмотри, посмотри! Да ведь это настоящий город!

Николай Карпов остался все таким же неутомимым, жизнерадостным. Его ничто не изменило: ни течение времени, ни почтенное звание доцента. Проводив Степана к двухэтажному каменному дому правления колхоза «Красная звезда», он сразу очутился в толпе молодежи. Его сочли шофером Степана Рогова, и девушки наперебой расспрашивали о молодом ученом. Испуганно вытаращив глаза, Коля отвечал:

— Ох, строгий! Его даже профессора боятся. Только войдет в институт, а к нему сейчас же подбегает какой-нибудь — бородища — во! — и кланяется: «Все, мол, сделано, как вы советовали». А ко мне он добрый. «Ты, говорит, мой самый лучший шофер. Ты, говорит, шофер не то что первого, а даже нулевого класса. Потому что, мол, любишь свою машину и после работы ее обязательно моешь и чистишь»… А ты, друг, вымыл сегодня машину?

Парень, к которому так неожиданно обратился Карпов, растерянно покраснел, а девушки весело закричали:

— Где там!

— Куда ему!

— Он так на танцы спешил, — чуть скаты не потерял.

— Так-то! — поучительно сказал Коля. — Видишь, девушки смеются над тобой? Нет, так нельзя. Вот если бы ты на моем месте послужил у Степана Ивановича, ты бы понял, что значит шофер нулевого класса!

Степан, который давно прислушивался к этой болтовне, высунулся до половины из окна и весело прокричал:

— Девушки, не верьте ему: врет он все, хвастается! Вовсе он не шофер, и всего-навсего обыкновенный доцент.

Карпов запротестовал.

Степан, улыбаясь и немного завидуя жизнерадостности своего друга, отошел от окна. За столом сидели председатель колхоза, Митрич, незнакомая женщина и несколько незнакомых мужчин. Парторга не было видно, но Митрич предупредил вопрос Степана:

— Ну, молодец, что не забываешь нас. Скоро и Николай Иванович приедет, он уже на втором курсе Сельскохозяйственной академии. Ну, рассказывай, как там у тебя дела?

Митрич подергивал свою жиденькую бородку, охал и ахал, а время от времени поднимал указательный палец:

— А что, не по-моему вышло? Говорил, что у нас будет свой профессор? Говорил! Доцент — это все равно, что недостроенный дом: одеть крышу-шляпу, вставить окна-очки, и, пожалуйста, — готов профессор!

Общее собрание решили провести на следующий день, а в этот вечер почетным гостям, доцентам Микробиологического института Степану Рогову и Николаю Карпову, были показаны все достопримечательности колхоза.

В центре, на холме, стояло высокое здание, залитое ярким светом, увенчанное скульптурой из нержавеющей стали.

Внутри Дворец культуры казался еще более величественным. Большой зрительный зал был заполнен: как раз шла лекция об использовании атомной энергии. По временам в зале гасили свет, и на экране возникали кадры из научно-популярного стереофильма. Лектор показывал световым лучом основные детали турбоатомных агрегатов и объяснял, что в течение пятилетки потребность сельского хозяйства в энергии будет удовлетворена полностью.

Когда лектор окончил и ответил на все вопросы, на трибуну поднялся другой человек. С большим трудом Степан узнал в нем Костю Рыжикова. Громко и уверенно, как человек, привыкший читать лекции. Рыжиков начал излагать проект второй гидростанции на реке Зеленой. Он объяснял довольно сложно, но его слушали очень внимательно: видно было, что технические выкладки не смущают слушателей.

Митрич шепотом объяснил:

— Это его проект. Константин Евдокимович сейчас работает главным техником электростанции и уже перешел на четвертый курс заочного Политехнического института. Ну, пойдем дальше, а то мы так и за месяц не успеем все осмотреть.

Телевизор, библиотека, музыкальные классы, комнаты отдыха, биллиардная — все поражало в этом замечательном дворце.

Николай Карпов не вытерпел:

— Но скажите, в конце концов, сколько все это стоит? Вы, наверное, затратили миллионы!

Председатель колхоза добродушно согласился:

— Да, миллионы. А что же нам делать с этими миллионами? Солить, что ли? Ведь наш годовой доход составляет восемнадцать с половиной миллионов золотых рублей, каждая семья в среднем получает в год, если перевести на деньги, около сорока тысяч рублей, и большинство отказывается получать заработанные продукты. Да и действительно, зачем? У нас отличная фабрика-кухня.

— Но ведь рациональнее вложить эти капиталы в строительство, например?

— Мы не забываем ни того, ни другого, — вмешалась в разговор незнакомая девушка. — Наш дворец нам нужен так же, как и электрифицированный кирпичный завод, и механические мастерские. Хотя, пожалуй, он еще нужнее для новых людей, которым придется жить в коммунистическом обществе.

Девушка, ответившая Николаю Карпову, была чем-то знакома Степану. Он тихо спросил у Митрича:

— Кто это? Не дочь ли вдовы Матрены?

— Она самая. Вылитая мать. Ведь это мы для них — помнишь? — строили дом у пруда. А Матрена еще водопровод требовала.

Степан внимательно посмотрел на девушку. В двадцать лет стать секретарем комсомольской организации огромного колхоза, получить звание Героя Социалистического Труда! И это та самая девочка, которая осталась после смерти отца в семье из восьми человек…

Девушка говорила о будущем:

— Товарищи, посмотрите на план. Вот здесь мы уже начали строительство опытного животноводческого пункта и мичуринской станции. Мы создадим новые породы животных, новые сорта растений… Вы даже не подозреваете, какие у нас ребята! Мне кажется, что они смогут сделать все. Все, что возможно и невозможно!

И Степан почувствовал; да, растет новое поколение. Это поколение с детства восприняло коммунизм как реальное, осуществляемое Завтра.

Самоходные комбайны, электротракторы, лесозащитные полосы, электрифицированные конюшни, свинарники, умные и сложные машины для очистки и яровизации зерна — все, что Степан видел в тот и на следующий день, уже не поражало его воображения. Степан смотрел только на людей.

Что — машины? Завтра будут созданы еще более совершенные, еще более умные. Но создавать их, управлять ими будут те люди, о которых секретарь комсомольской организации сказала так искренне и так просто: «Они смогут сделать все, что возможно и невозможно!»

 

Глава XXV

Последняя глава

Трудно описать, сколько волнений и тревог перенесли все сотрудники Микробиологического института за те дни, в течение которых проводился первый опыт с интерферентной вирус-вакциной. Людей приходилось гнать домой: никто не хотел отойти от двери, ведущей в антивирусный корпус, все предлагали свои услуги, взволнованно расспрашивали о результатах.

Доценты Рогов и Карпов, кандидаты медицинских наук Снежко и Абраменко, старший научный согрудник Борзик, представитель Академии медицинских наук, секретарь партийной организации института профессор Петренко, директор института профессор Ивлев, профессор Кривцов, несколько специалистов-хирургов и терапевтов, наконец, Галина Сазонова уже несколько дней не выходили из антивирусного корпуса.

Положение казалось очень серьезным. Процесс борьбы вирус-вакцины и вируса рака был длительным и тяжелым. Резкие колебания температуры, скачкообразные изменения кровяного давления и деятельности сердца больного заставляли ученых быть в состоянии непрерывной готовности. Каждая случайность, секундное промедление могли стоить жизни больному.

О Кате Степан думал постоянно: и в тот момент, когда ввел больному препарат, и в тот, когда больной заявил, что ему лучше.

Но после этого он уже ни о чем не мог думать. Неумолимый термометр показывал непрерывное повышение температуры. К концу третьего дня больной потерял сознание. У него начало сдавать сердце — то застучит сильно, то умолкнет совсем, словно прислушиваясь к напряженной борьбе, происходящей в организме.

В одну из минут, когда казалось, что все окончено, Степан ввел больному камфору и выбежал в коридор. У него перед глазами стояла девочка, дочь больного, и слышалась ее мольба: «Вылечите моего папу!»

Но что он мог сделать?

Степан курил папиросу за папиросой, бегая из конца в конец коридора — семьдесят шагов туда, семьдесят назад. Время тянулось невыносимо медленно. Вот из операционной вышел профессор Кривцов, несколько раз жадно затянулся дымом, прислонился к стене, постоял так и вновь ушел, даже не заметив, что Степан с надеждой и страхом смотрит на него. Промчался санитар — он так спешил, что споткнулся на пороге и не ответил на оклик Степана.

Степан не решался зайти в операционную, где происходила борьба, помочь которой он уже ничем не мог. Он быстро сбежал вниз по лестнице, забрался в глухой закоулок института и, прислонясь к холодной стене, начал считать медленные, тяжелые удары пульса.

Уже начало смеркаться, когда послышался голос Галины, а затем и ее шаги. Она искала его, громко звала, и он, решив, что больной умер, медленно пошел к ней навстречу.

Но Галина бежала к нему радостная:

— Степан Иванович! Он жив! Кризис прошел!

Степана охватило бешеное веселье. Он обнял Галину, поцеловал… Но тотчас же остановился и посмотрел на девушку со смущением. Все-таки он доцент, руководитель отдела. Разве можно проявлять такой телячий восторг? Что подумает о нем Галина?.. Еще обидится, чего доброго!.. Но нет, она ничего не заметила, глаза у нее счастливо сияют, она так возбуждена и взволнована… И как удивительно она похожа на Катю!.. Нет, нет, все в ней иное: цвет волос, форма лица, рост и фигура… Но чем же — не этим ли взволнованным и доверчивым взглядом напоминает она ту, которую он любит?

Он опустился на скамью, склонил голову на руки.

— Степа, не надо так!.. Все идет хорошо!.. Профессор Чижов сообщает, что его исследования близятся к концу… Мы возвратим Катю к жизни… Обязательно возвратим!

Степан медленно поднял голову. Нет, это была не Катя. Это была Галина — у нее все иное: голос, жесты, фигура, цвет глаз… Может быть, даже излишне сухо он сказал:

— Пойдемте, Галочка!

Галина не заметила перемены в настроении Степана. Она не спрашивала себя, почему таким светлым и жизнерадостным кажется ей этот угасающий день, почему так приятно итти рядом со Степаном и почему хочется, чтобы лестница была бесконечно длинной. Она не понимала всего этого, но знала, что за Степаном согласна пойти куда угодно — на подвиг, на жертву. Ведь он победил смерть!

Она посмотрела на часы, чтобы навсегда запомнить этот день, этот час.

Это было девятого июля в восемь вечера.

Посыпанная желтым песочком тропинка вьется между развесистых каштанов и кленов. По обе стороны дорожки — свежая сочная зелень. Цветы, радужные фонтаны, музыка из репродукторов. Смех на веранде. Веселые жизнерадостные люди в светлых пижамах…

Что это — дом отдыха? Санаторий?

Нет, это Онкологический институт — место, где излечивают от страшной болезни — рака.

Такими вскоре будут они все, эти заведения, где борются за жизнь человека. Цветы и музыка, свежий воздух и веселые шутки, — разве не устремлены они к тому же, что и чудесные интерферентные вирус-вакцины? И не такими ли, без стонов, без страданий, видел больницы будущего седоволосый грустный юноша в советском госпитале через несколько месяцев после конца второй мировой войны?!

Степан Рогов идет по аллеям, парка, здоровается с больными, расспрашивает их, шутит, и даже ему не верится в эти минуты: неужели это не сон? Ведь каждый из этих людей уже стоял на краю могилы.

Рогов подходит к худощавому седому мужчине, который, лежа в шезлонге, что-то сосредоточенно жует.

— Ну, как товарищ Дзюба, появился аппетит?

— Ого, Степан Иванович! — мужчина смущенно улыбается и прячет пирожок в карман. — Скажу вам откровенно: никогда в жизни столько не ел! Не успеешь шагу ступить — так и хочется что-нибудь положить в рот. А когда вы мне говорили неделю назад об аппетите не верил. Искренне вам говорю, не верил!

— Да, да! — пожилая женщина подошла к Рогову и смотрела на него благодарными, счастливыми глазами. — Я тоже не верила. Ну чем, думаю, помогут те уколы? И лишь после десятого…

Мужчина, улыбаясь, перебил:

— Вас хоть кололи! А мне хотя бы для приличия показали бы какой-нибудь шприц! Дают микстуру, а я от нее, как чорт от ладана! «Ну ее к дьяволу! — кричу. — Пил, пил, — надоело! Дайте умереть спокойно!..» Нет, Степан Иванович, честное слово, вы хотя бы для проформы делайте уколы. А то — никакой тебе солидности!

— Хорошо, хорошо, товарищ Дзюба! — Степан, улыбаясь, идет дальше. Не впервые слышит он такие пожелания — и шутливые, и серьезные. Никак не привыкнут люди, что можно без мук вылечиться от страшной болезни. Им хочется слышать латинский язык, видеть хитроумные приборы, терпеть боль, — так кажется более надежным… А все это теперь излишне. Можно просто сказать больному: «У вас — рак. Предписываем вам такую-то вакцину. Через месяц выздоровеете».

Несколько минут спустя в своем кабинете он так и говорит:

— У вас действительно рак. И в тяжелой форме. Ну так что же?

У человека, сидящего рядом, в глазах — безнадежная тоска. Ему нехватает воздуха, и он то и дело оттягивает пальцем и без того свободный воротничок.

— Товарищ доцент, но ведь это — рак гипофиза! Гипофиза! человек грустно и недоверчиво качает головой. — На мозгу! Я знаю, что погибну, зачем же эти эксперименты? Лучше уж работать до последнего дыхания. Я не окончил проект, но возможно еще успею…

— Вы за свою жизнь успеете закончить не один, а пятьдесят проектов! Лечиться начнете сегодня. Трижды в день вам будут давать вот такие пилюли. — Степан вынул из шкафа стеклянную баночку, полную небольших белых горошинок. — Эти пилюли состоят из чистого сахара и кристаллического вируса «ВИ-172». Этот вирус вступит в борьбу с вирусом рака и начнет постепенно уничтожать его. Чтобы не было острого кризиса, мы даем препарат незначительными дозами. Через три недели, если не случится осложнений, я разрешу вам работать по два часа в сутки.

— Как?! Так просто? — больной смотрел на Рогова с недоверием. — Так, выходит, что теперь каждый человек самостоятельно может…

— Мой друг! — Степан покачал головой. — Это мнимая Простота! Сколько взяли у вас анализов?

— Двенадцать.

— Так вот представьте себе систему уравнений с двенадцатью неизвестными. Чтобы решить эту систему, нужно немало времени и уменья… А чтобы приписать вам «ВИ-172», а не «Б-40», например, три врача вот за этим столом сидели час. Мы учли оба ваши ранения, ваше повышенное кровяное давление и усиленную деятельность сердца, упорный отказ отдыхать и чрезмерную возбудимость нервной системы… — Рогов улыбнулся.. — Мы учли даже ваше злоупотребление табаком… Вот вам и простота! Но для вас это не должно иметь значения. Выздоравливайте, мой друг!

Больной ушел, успокоенный и почти счастливый, а Степан Рогов в раздумье склонился над столом.

«Выходит моя книга, и в ней последняя глава — твоя!» так написал ему профессор Климов за несколько часов до своей смерти. В тот же день профессор предупредил издательство, что выпуск книги нужно задержать, пока Рогов не даст заключительного материала.

Сколько телеграмм и писем послало издательство Степану Рогову! И лишь недавно, когда были закончены все исследования, он смог взяться за книгу профессора Климова.

Но дело шло уже о значительно большем, чем о главе. Работа Микробиологического института была такой значительной, что даже выдвинутые профессором Климовым задачи пройдены, как вспомогательные этапы. Труд профессора превращался в историографический справочник и сборник методологических указаний для врачей-практиков. Даже название книги «Проблемы лечения рака» не соответствовало содержанию.

Ежедневно, по многу часов кряду, Степан Рогов работал над этой книгой. Он безжалостно резал гранки, оставляя лишь наиболее ценное, лишь то, что могло пригодиться теперь и в будущем. В сущности, он писал новую книгу.

Осталось немного работы — на день-два. Но последние правки придется сделать уже в Ленинграде- Завтра Степан должен выехать туда. Он неторопливо собирает бумаги, готовит фотоиллюстрации, — нужно еще раз все пересмотреть, проверить. Наконец все окончено, и он выходит из кабинета.

Мягкие успокаивающие сумерки ложатся на парк, из институт. На веранде толпа больных. Слышится смех.

Никем не замеченный, Степан подходит ближе. Ну, ясно: Митрич, дорогой гость, философствует на медицинские темы.

— …Так вот я вам и скажу: рак-это все одно как фашист! Залезет в тело — паршивенький да жалкий такой сначала, а потом и начнет душить! А мы на него — антивирусов! Антивирусов! Он и туда, и сюда… — Митрич смешно встряхивает бородкой и, не обращая внимания на общий хохот, с подчеркнутой серьезностью показывает, как суетится воображаемый враг. Хоть круть, хоть верть, а раку — смерть!

— Ax, Митрич, вы снова упрощаете?! — шутливо, грозя пальцем, Степан входит в освещенный круг.

— Так это же хорошо, Степан Иванович! — Митрич ничуть не смущается. — Вы же сами говорили, что великое — всегда просто. А я и рассказываю о нашем антивирусе!

Митрич произносит это с такими интонациями, что каждому стало бы понятно: старик убежден, что в чудесных вакцинах, уже спасших так много людей, есть частица и его забот.

— Да, Митрич, величественное — всегда просто. Хоть я и не говорил этого, но соглашаюсь.

Доцента Рогова окружили люди. Идет задушевная, непринужденная беседа. И Митрич не упускает ни одного случая, когда можно ввернуть удачную шутку.

Прозвучал сигнал, и больные расходятся по палатам. На веранде остаются Степан и Митрич.

— Ну, Степа, что сказал профессор Чижов? — спрашивает старик, и его голос звучит уже по-иному: серьезно, беспокойно.

— Все хорошо, Митрич!

— Скоро?

Степан молчит. Еще далеко до решения проблемы восстановления жизненных функций организма. Но уже достигнуто очень и очень много. Катя будет жить!

… Над парком плывет луна. Шелестят вершинами развесистые каштаны и клены. Едва-едва струится вода в небольшом фонтане среди пышной клумбы. Пьяняще пахнут ночные фиалки. Льется успокоительная музыка.

Что это — дом отдыха? Санаторий?

Нет, это — Онкологический институт. Тишина и спокойствие мнимые. Они — для больных.

Не спят дежурные врачи, готовые в любую минуту пойти в бой за жизнь человека. В напряженной готовности застыли сложные аппараты. В ампулах, пилюлях, микстурах вяло шевелятся не страшные для человека, но смертельные для ракового вируса частицы всех тех многочисленных «болотниц» и «вирусов Иванова», которые со временем пойдут в наступление и на тиф, и на малярию, и на остальные болезни.

А в той комнате, где из окон льется яркий свет, у стола сидят два друга: Степан Рогов и Николай Карпов. Течет спокойная деловая беседа. Завтра утром доцент Рогов повезет в Ленинград окончательно завершенную книгу «Методика лечения злокачественных опухолей» — плод ярких мечтаний, напряженной многолетней работы, светлейших стремлений профессора Климова, Степана Рогова, Николая Карпова и остальных пятидесяти двух — труд людей, создавших чудесные средства борьбы против рака… И эта книга прогремит на весь мир!

Луч прожектора — вибрирующий, упругий, иссиня-белып — с размаху выскочил из-за высоких домов, просверлил темнофиолетовую мглу.

В тот же миг к нему на помощь пришли другие лучи — голубые, расширяющиеся к вершине, — они рубили темноту, как гигантские мечи. И там, где они проходили, в небе расцветали прекрасные созвездия разноцветных огней.

Вдруг мощный громовой залп разорвал тишину. Темнота исчезла совершенно, небо забушевало мириадами огней, площадь залил яркий свет.

Николай Карпов, вбегая в комнату, прокричал с порога:

— Скорее! Скорее на балкон! Москва салютует!

Но в комнате уже никого не было. Степан, Таня, Миша, Лена и Галина уже стояли на балконе, притихшие, взволнованные, бесконечно счастливые.

Москва салютовала. Молодая страна праздновала свои именины.

И эти грозные залпы, эта яркая игра света, этот шумный человеческий поток на площади — все как бы говорило:

— Жизнь торжествует!

А на балконе стояли шесть человек, шесть друзей, полных сил и дерзаний, готовых бороться всю жизнь во имя светлого человеческого счастья, во имя торжества коммунизма на всей планете.

Конец первой книги