Они сидели, как обычно, в сквере на Тверской, у памятника Царю, где все встречаются. Они более-менее успешно сдали Издателю (умному, доброму и нисколько не обидчивому) свою книгу, получили более-менее сносный гонорар и теперь, празднуя, пили пиво. Они пили пиво, не обращая на памятник никакого внимания, потому что он давным-давно стал уже привычной и скучной деталью пейзажа. Впрочем, Большой находил, что фигурка Пушкина, протягивающего Царю свою свободно сложенную хвалу, скульптору не удалась, и не раз говорил об этом, а Мелкий считал, что Царь мог бы и не хлопать Пушкина по плечу, а хотя бы обнять за талию, но помалкивал.

Они сидели и пили долго. Когда они совсем напились, им стало казаться, что Пушкин им подмигивает. Но он, разумеется, никому не подмигивал. Он смотрел на Царя открыто, честно и с достоинством, насколько ему позволяла его коленопреклоненная поза.

Властитель слабый и лукавый, Плешивый щеголь, враг труда, Нечаянно пригретый славой, Над нами царствовал тогда. Его отец, как раз убитый Сынком и собственною свитой, Желал подобен быть Петру И оттого вводил муштру. Он был Петра убогой тенью, И сын, взошедши на престол, Две— три реформы произвел И дал дорогу просвещенью; Чуть вольность нам не подарил, Но Австерлиц его смирил.
Его мы очень смирным знали, Когда не наши повара Орла двуглавого щипали У Бонапартова костра. Орел, символ австрийской славы! Как знать, зачем орлы двуглавы Венчают разных два герба? Должно быть, нас роднит судьба: Орел ощипан, словно кочет, Но до сих пор еще жесток, Глядит на запад и восток, А на себя смотреть не хочет - Хотя при помощи когтей Терзает собственных детей.
Гроза двенадцатого года Настала — кто нам тут помог? Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог? Дерзну в забавном русском слоге Поразмышлять о русском Боге: Что изувер, что маловер Его кроят на свой манер. Одним он видится Перуном, Другим мерещится бретер, Иному — гвардии майор, А я, бряцающий по струнам, В нем зрю не строгого отца, А лишь свободного певца.
Но Бог помог — стал ропот ниже, И скоро, силою вещей, Мы очутилися в Париже, А русский царь главой царей. Воспой, послушливая Муза, Оплот Священного Союза: Россия тужилась, губя Не Бонапарта, но себя. Рассвет случился сер и краток: Все войны русские — предлог, Чтоб конь казачий растолок Последний вольности остаток; И возгласил победный гром Расправу с внутренним врагом.
И чем жирнее, тем тяжеле; О русский глупый наш народ, Скажи, зачем ты в самом деле Всегда живешь наоборот? Зачем ты предан властелину, Который мнет тебя, как глину, А к тем, кто душу в глине зрит, - Неблагораден, как Терсит? Зачем по кругу непреклонно Бредешь седьмую сотню лет? А впрочем, ты — как твой поэт - Ни в чем не хочешь знать закона. У нас обоих повелось На все давать ответ «авось!».
Авось, о Шиболет народный, Тебе б я оду посвятил, Но стихоплет великородный Меня уже предупредил. Он прав: его тупая ода Достойна бедного народа, Который принял, как пароль, Свою особенную роль. И то: угрюмому тевтону Пристрастье к выправке дано, Французу — легкость и вино, Моря достались Альбиону. Над златом чахнет Вечный Жид… А нам авось принадлежит!
Авось, аренды забывая, Ханжа запрется в монастырь, Авось, по манью Николая, Семействам возвратит Сибирь Сынов, которых нынче травит; Авось дороги нам исправят, И заведет крещеный мир На каждой станции сортир; Авось в просторах наших стылых Возникнет честный, правый суд; Авось нам вольность принесут Извне, коль сами мы не в силах, - Как грезил сам Наполеон… Да где ему — пропал и он.
Сей муж судьбы, сей странник бранный, Пред кем унизились цари, Сей всадник, папою венчанный, Исчезнувший, как тень зари, Мечтал захваченной державе Внушить понятия о праве, На холод цепи крепостной Повеять галльскою весной, Дать конституцию… Какое! Российский дух себя хранит. Разбивши грудь о наш гранит, Измучен казнею покоя, В изгнанье гордый дух угас. Кто покорит нас, кроме нас?!
Тряслися грозно Пиренеи, Волкан Неаполя пылал, Безрукий князь друзьям Мореи Из Кишенева уж мигал. А на Руси, врагов развеяв, Уныло правил Аракчеев, И в уши выбритым рабам Гремел казенный барабан; Кинжал Лувьеля, тень Бертона, Шенье последние слова, Капета мертвая глава - В виденьях не тревожат трона: Спокойно дремлется рабу, Как деве сказочной в гробу.
«Я всех уйму с моим народом!» - Наш царь в Конгрессе говорил, И затруднялся с переводом Французский дерзостный зоил. Иль бредит он как сивый мерин, Иль в самом деле так уверен, Что вечен будет трон царей И стон военных лагерей? Ужель бессильно негодует Россиийский ум, тиранов бич? Твой царь в Европе держит спич, А про тебя и в ус не дует: Ты, Александровский холоп. И никаких тебе Европ!
Потешный полк Петра титана, Дружина старых усачей, Предавших некогда тирана Свирепой шайке палачей, - Живой пример, что чувство долга Нельзя позорить слишком долго И что обычный здравый толк Порой сильней, чем честь и долг. Уже не раз слуга престола, Красивых слов не говоря, Смещал российского царя Посредством выстрела простого Или сурового штыка… Но наша память коротка.
Россия присмирела снова, И пуще царь пошел кутить, Но искра пламени иного Уже издавна, может быть, В умах героев тихо тлела. В тиши замысливалось дело, Во тьме огонь перебегал, И генералу генерал Уже твердил, что власть тирана Терпеть дворянам не к лицу И стыдно честному бойцу, Что носит званье ветерана, Служить игрушкой царских рук… Так собирался тайный круг.
Витийством резким знамениты, Сбирались члены сей семьи У беспокойного Никиты, У осторожного Ильи. У них свои бывали сходки. Они за рюмкой русской водки, Они за чашею вина Порой сидели дотемна, Но не от водки там пьянели: В тумане споров и легенд Там замышляли свой конвент; Им представлялось в буйном хмеле, Что вольность — юная жена, И грудь ее обнажена.
Друг Марса, Вакха и Венеры, Тут Лунин дерзко предлагал Свои решительные меры И вдохновенно бормотал, Читал свои ноэли Пушкин, Меланхолический Якушкин, Казалось, молча обнажал Цареубийственный кинжал. Одну Россию в мире видя, Преследуя свой идеал, Хромой Тургенев им внимал, И, цепи рабства ненавидя, Предвидел в сей толпе дворян Освободителей крестьян.
Так было над Невою льдистой. Но там, где ранее весна Блестит над Каменкой тенистой И над холмами Тульчина, Где Витгенштейновы дружины Днепром подмытые равнины И степи Буга облегли, Дела иные уж пошли. Там Пестель, что с Юшневским вместе Отряд из Брутов набирал, Холоднокровный генерал И Муравьев, апостол мести: Он, полон дерзости и сил, Минуты вспышки торопил.
Сначала эти заговоры Между лафитом и клико Лишь были дружеские споры, И не входила глубоко В сердца мятежная наука. Все это было только скука, Веселье молодых умов, Забавы взрослых шалунов… Казалось, их союз случайный - Игра… но дело решено: Узлы к узлам, к звену звено - И постепенно сетью тайной Оплел Россию. В декабре Наш царь дремал — и вдруг помре.
Когда б вослед за старшим братом Воссел на троне средний брат, Чей голос громовым раскатом Гонял войска на плац-парад, Когда бы к вящей русской славе Великий князь в своей Варшаве Сказал решительное «да» - Все завернуло б не туда. Однако князя Константина Влекла не снежная страна, А полька, юная жена, Да полкового карантина Ружейный запах войсковой… И он качает головой.
Сенат, безвластья не желая, Несмелым росчерком пера На трон возводит Николая - И мыслит гвардия: пора! Она любила Константина; Солдатам, впрочем, все едино - Что Константин, что Николай, Когда прикажут — помирай. Войска на площади Сената В холодном, пышном декабре Стояли зябнущим каре, Подобьем черного квадрата, И царь, предчувствием тесним, Слал Милорадовича к ним.
Убив его, Каховский грозный Ускорил горестный финал. Когда сгустился дым морозный И вечер медленно скрывал Собора будущего остов, - Уже науськали профостов, И в туже ночь бунтовщиков К ответу взяли, как щенков. Иные не были готовы Убить законного царя, Иные сдались, несмотря На неизбежные оковы, - И пять безумных, лучших лет Пропали зря… а впрочем, нет.
С тех пор российские напасти Воспроизводят тот же ряд: Приходит время смены власти, О коем долго говорят; Желает тайная дружина На троне видеть Константина, Хоть говорят, что Константин - Дундук, мерзавец и кретин; Он отрекается от трона, Который занят подлецом Со злобным, маленьким лицом, Кривым, как будто от цитрона; Войска, не чувствуя стыда, Идут на площадь — и тогда…
В моем магическом кристалле, Туманном, впрочем, как авось, Я вижу: вот они восстали - И вот им нечто удалось. Переворот в Отчизне милой Возможен лишь военной силой И на обед, и на фриштык В такое время нужен штык. Хоть я немного знаю вуду, Как всякий истый Ганнибал, - Но мне претит кровавый бал, И я блистать на нем не буду; Лишь осторожно намекну, Подобно сказке или сну.
Раз, в октябре багрянолистом, Все там же, около дворца, За маленьким авантюристом Толпа, покорна, как овца, Пойдет с оружьем наготове И власть возьмет почти без крови; Другой же раз, сто лет спустя, Глазами пылкими блестя, Она на площади сойдется, Сплотится некуда тесней, Причем солдаты будут с ней Под руководством инородца; Солдаты будут в большинстве. Все это сделают в Москве.
Всесильный Он, чье имя страшно, И я его не назову, Укажет — «Вот Кутафья башня!» - И поведет туда Москву… Толпа пойдет со стоном страсти… То будет время смены власти. И я, робеющий пиит, He знаю, кто за ним стоит - За повелителем, тираном, Что вышел прямо из толпы: Его поклонники слепы И одурманены Кораном, Однако вовсе не Коран Их слепо гонит на таран.
Увы, таков уж русский опыт На местных сумрачных ветрах, Что вся свобода наша — шепот, А все права — безвидный прах. Так повелось, что людям чести Привычно собираться вместе Лишь для того, чтоб хаять власть И после этого пропасть. Вот так, как мерзостная сводня, Тиран под знамя соберет Солдат, поэтов и народ… Но это будет не сегодня, А в год две тысячи восьмой, Прошитый красною тесьмой.