В историографии давно уже предпринят анализ споров о будущем России между Киселевым, Д. В. Давыдовым и М. Ф. Орловым, происходивших в период их совместной службы во 2-й армии. Мы, однако, позволим себе вернуться к ним, чтобы уточнить некоторые важные детали, касающиеся мировоззрения Давыдова и Киселева в этот период.

Начнем с известного письма Давыдова Киселеву от 15 ноября 1819 г., где Денис Васильевич высказывает свое отношение к идеям, которые владели тогда Орловым: «Да простит мне Михаил-идеолог! Скучное время пришло для нашего брата солдата! Что мне до конституционных прений!» И далее Давыдов признается «в эгоизме». Будь он молодым офицером, возможно, он встал бы под знамена «Михаила-идеолога». А теперь рисковать 20-летней репутацией, опытом, знаниями поздно. Тем более, что он знает: «и при свободном правлении» он останется «рабом», ибо останется солдатом. К тому же в теперешнем состоянии он избавлен от необходимости быть «слепцом», держаться за поводыря, а напротив, сам может поучить многих, — для Давыдова это очень сильный аргумент. Итак, эгоизм, а не принципиальные разногласия. Не обсуждает Давыдов и вопроса о полезности «конституционных прений» — они подаются им как нормальная разумная альтернатива, а значит, как нечто не менее разумное, по крайней мере, так же имеющее право на существование, как и армейская стезя, избранная им 20 лет назад.

Но это взгляд теоретический. В жизни все сложнее.

«Мне жалок Орлов с его заблуждением, вредным ему и бесполезным обществу; я ему говорил и говорю, что он болтовнёю своею воздвигает только преграды в службе своей, которою он мог быть истинно полезным отечеству. Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России. Этот домовой долго еще будет давить ее тем свободнее, что, расслабясь ночною грезою, она сама не хочет шевелиться, не только привстать разом. Но мне он не внимает».

Итак, приемлемые в теории мысли Орлова в реальной жизни оказываются заблуждением: России нет дела до конституции. Обществу нужно то, что помогает его сегодняшним нуждам, и потому деятельность Орлова сейчас бесполезна и даже вредит ему самому. Ведь как человек талантливый он мог бы принести «истинную пользу». (Как разнится понимание истины даже у близких в общем людей!) Отношение самого Давыдова к абсолютизму отнюдь не пиетическое, как можно видеть.

Затем в письме содержится фрагмент, показывающий глубину постижения Давыдовым современной жизни: «Опровергая мысли Орлова, я также не совсем и твоего мнения, чтобы ожидать от правительства законы, которые сами собою образуют народ. Вряд ли оно даст нам другие законы, как выгоды оседлости для военного поселения, или рекрутский набор в Донском войске». То есть, Киселев верит в «реформы сверху», а Давыдов нет. Прав оказался последний.

«Я представляю себе свободное правление, как крепость у моря, которую нельзя взять блокадою; приступом — много стоит, смотри Францию. Но рано или поздно поведем осаду и возьмем ее осадою… пока, наконец, войдем в крепость и раздробим монумент Аракчеева. Что лучше всего — это то, что правительство, не знаю почему, само заготовляет осаждающим материалы военным поселением, рекрутским набором на Дону, соединением Польши, свободою крестьян и проч. Но Орлов об осаде и знать не хочет; он идет к крепости по чистому месту, думая, что за ним вся Россия двигается, а выходит, что он да бешеный Мамонов, как Ахилл и Патрокл, которые вдвоем хотели взять Трою, предприняли приступ» [169] .

Этот фрагмент при всей красочности и образности языка (одно сравнение Орлова и Дмитриева-Мамонова с Ахиллом и Патроклом чего стоит!) оставляет много вопросов. Если продолжить сравнение Давыдова, то получится, что Киселев полагает, будто крепость сама отворит ворота, Орлов считает, что надо штурмовать ее. Сам Давыдов уверен, что на сдачу рассчитывать нечего, а штурм, т. е. революция, в принципе дорого стоит, поэтому надо вести осаду. Но что это? И кто будет осаждать? И что понимается под «всей Россией», которая, как думает Орлов, идет за ними на приступ? Только ли дворянство или же другие классы тоже? Народная ли это революция или военная, в духе будущей революции в Испании? Судя по тому, что на помощь «осаждающим» работают и военные поселения, и грядущее якобы освобождение крестьян, и столь же гипотетический набор рекрутов на Дону, и образование Царства Польского — круг достаточно широк. Но все равно остается неясность. Уже восставали бугские казаки и чугуевские поселения, еще продолжается восстание на Дону. Если произойдет всеобщий взрыв, — разве он не будет тем же приступом, в реальность и успешность которого Давыдов не верит? Или же цепь народных восстаний должна вырвать у правительства уступки? Возможно. По крайней мере, ход осады описан натурально и момент постепенности заострен. Но ведь и осада требует деятельности вполне определенного рода. Словом, точка зрения Дениса Васильевича во многом представляется весьма туманной.

Итак, Киселев считает, что правительство само даст реформы. У Киселева, который несколько лет провел возле царя, были как будто основания для подобного заключения, ведь разговаривал с ним Александр I довольно откровенно. Позиция эта не была оригинальной по тому времени — в то, что рабство падет «по манию» царя верили и многие декабристы, хотя за полтора года, прошедших после варшавской речи, веры поубавилось. Нам сейчас важно не то, что Давыдов, как и Ермолов, оказался прозорливее Павла Дмитриевича, а то, насколько вера в перемены «сверху» вписывается в общие взгляды Киселева того периода. Сохранившиеся черновики его писем к М. Ф. Орлову, приводимые Н. МДружининым, многое проясняют на этот счет.

Киселев постулирует: «Цель моя благонамеренная и потому одинакая с твоею», «каждому определено, каждому предназначено увеличить блаженство общества». В этом смысле он приветствует желание Орлова улучшить существующий порядок. Вопрос в том, как это сделать, какими способами и средствами. «Все твои суждения в теории прекраснейшие, в практике неисполнительные. Многие говорили и говорят в твоем смысле; но какая произошла от того кому польза? Во Франции распри заключились тиранством Наполеона, в Англии — приращением власти министерской, в Германии — Марнским инквизиционным трибуналом. Везде идеологи — вводители нового — в цели своей не успели, а лишь дали предлог к большему и новому самовластию правительств». Киселев по-своему прав и во многом прав. К тому же у него, как и у Давыдова, мощный аргумент: 25 лет революций и войн, начавшихся штурмом Бастилии и закончившихся «Стадиями».

«Общее зло менее чувствительно, чем частное, — полагает Киселев, — общее искореняется веками, обстоятельствами, судьбою, а частное — увеличивается или уменьшается облеченными властью». Эта мысль уточняется в дневнике: «Время и необходимость сообразоваться с его духом есть лучшее средство преобразования общества; ускорять его неблагоразумно, не сознавать его было бы нелепо»; «всякие насильственные потрясения гибельны».

В связи с этими мыслями Киселева нельзя не вспомнить снова Карамзина, писавшего: «Утопия будет всегда мечтою доброго сердца или может неприметным исполниться действием времени, посредством медленных, но верных, безопасных успехов разума, просвещения, воспитания, добрых нравов… Когда люди уверятся, что для собственного их счастия добродетель необходима, тогда настанет век златой и во всяком правлении человек насладится мирным благополучием жизни». (Никита Муравьев по поводу этих строк заметил: «Так глупо, что нет и возражений».)

Киселев поясняет, почему гибельны потрясения. В такие моменты на авансцену выходит простой народ и выдвигает свои требования. Конечно, одновременно «нашлись бы благонамеренные и представилось бы много желательных улучшений; но вместе с ними появились бы и люди 1793 года и предложения развратные», вместо порядка наступает анархия.

Итак, Киселев за эволюцию и против революции. Медленное, постепенное продвижение вперед, обязательно сообразующееся с исторически сложившимся духом народа и страны. И руководить этим продвижением должно само правительство.

Если бы Киселев и Орлов спорили не в 1819 г., а 30-ю годами раньше, в 1789 г. то неизвестно, что написал бы Киселев, да и был ли бы спор вообще. Однако всю жизнь они с Орловым провели в борьбе с тем, что вышло из реализации идей, которыми живет Орлов. Поэтому на стороне Киселева факты, а у Орлова эмоции и «суждения в теории прекраснейшие». Легко разрушить то, что создавалось веками, а вот построить идеальное общество, как показал опыт Франции, не просто трудно — невозможно. Ведь Киселева не нужно убеждать, что многое вокруг требует изменения. Он сам прекрасно видит это и в меру своих сил пытается улучшить, но именно улучшить, а не решительно изменить. Все должно происходить постепенно. Вопроса о переломе для него нет, ибо всегда, каждую минуту он помнит о революции во Франции. То, что итогом революции явилось крушение феодализма в этой стране и ослабление феодального гнета на большей части завоеванных Наполеоном земель, Киселев не замечает, а если бы ему указали на это, то, верно, и не обрадовался бы: «дорого стоит». Он-то хорошо знал, чем заплатила Европа за «пагубную анархию Революции» (хотя, вероятно, ему не была известна цена — до 5 млн. человек по современным данным).

Павел Дмитриевич пытается внушить Орлову то же, что внушал тому Давыдов: «Я полагаю, что гражданин, любящий истинно отечество свое и желающий прямо быть полезным, должен устремиться по мере круга действия своего к пользе дела, ему вверенного. Пусть каждый так поступает — и более будет счастливых… от министра до будочника, от фельдмаршала до капрала, каждый чин, каждое звание — влиянием своим полезен быть может». Орлов хочет сделать счастливыми всех сразу, а это невозможно. Поэтому Киселев предлагает ему обратиться к той сфере, где он может быть «истинно полезен отечеству», улучшать положение солдат, порядок дел в армии в той степени, в какой это от него зависит.

Таков был спор, один из множества подобных споров, происходивших в то время в России, и данная его версия не слишком отличалась от тех немногих, которые нам известны.

Трудность положения Киселева заключалась в том, что в итоге он оказался посвящен не только властями, но и теми, кто собирался против них. Вопрос в том, насколько далеко заходили предложения последних. То, что Орлов предлагал — вне сомнения. Но Орлов был близким другом и с ним можно было быть откровенным во всем. А вот подчиненные «молодые якобинцы»? Якушкин уверен, что Киселев все знал о Тайном обществе, но смотрел на это сквозь пальцы. Так ли?

В историографии приводится цепь противоречивых, как кажется исследователям, поступков Киселева, вытекающих якобы из «неразрешимой двойственности его социально-политической позиции» (Н. М. Дружинин). Он покровительствует Пестелю и иже с ним, а в то же время следит за неблагонадежными в армии (т. е. и за ними тоже? Тогда не благодетель, не покровитель, а провокатор!); дружит с Орловым, но энергично расследует «Камчатскую историю» (о ней ниже), добиваясь отставки Орлова; обнимает Басаргина, которого через несколько часов арестуют и отправят в Петербург, и уверяет его в своей неизменной любви и т. д.

Неужто объятия Иуды? Конечно, нет.

Киселеву вообще гораздо раньше многих современников пришлось начать репетицию страшных дней конца 1825 — начала 1826 гг., когда 14 декабря, пропахавшее по живому, по живой ткани, разрывало узы кровные, дружеские семейные, и каждый, точнее, очень многие решали для себя на практике вопрос о том, есть ли противоречие между «дружбой» и «службой». А тогда, в 1819 г., была уникальная, никогда более не повторившаяся в истории русского освободительного движения ситуация: власть знает о заговоре, но не репрессирует, и не началось еще Размежевание. Все воспринимают друг друга еще только через призму боевой, бивачной, гарнизонной дружбы, и факт некоторых вольностей в разговоре отдельных знакомых еще не наделен той невеселой значимостью, которую он получит позже. Ведь это время, когда П. М. Волконский, один из первейших сановников империи и друг царя, пишет: «Весьма рад, что Миша мой Орлов женится; надеюсь, что после того остепенится, я его люблю и сожалею, что ветреностию своею и легкомыслием он много делает себе вреда, тогда как у него душа и сердце предобрые и благородные чувства, но язычок проклятый не может удержать, воображая, что все, что он говорит, есть свято и что все должны быть с ним одного мнения».

Никогда уже потом не будет настолько массовых неформальных связей будущих жертв, палачей, пособников и зрителей.

«Миша мой Орлов — душа и сердце предобрые…»

«Утопия будет всегда мечтою доброго сердца…»

Всегда ли?