Глава I

ХИТРОСТЬ КОМЕНДАНТА

Эта затея с бороной пришла ему на ум случайно. Будучи старшим по званию, капитан Штубе, кроме своих прямых обязанностей, с большой неохотой принял на себя еще и обязанности коменданта.

Он отвечал за строительство крупного аэродрома, который обязан был закончить в самом начале осени. Он был постоянно занят приемкой срочных грузов, возведением ангаров и механических мастерских, автотехникой, которая постоянно ломалась на этих проклятых русских дорогах (счастье, что у него уже есть отличная автомастерская, которой руководит этот странный инженер Соколов, русский, но присланный штабом из самого Брянска, фанатичный работник); также голова капитана Штубе была занята одной и той же проблемой: катастрофически не хватало рабочих рук! Фронт забрал у него лучших саперов, осталась лишь горстка инвалидов, с которой, при всем старании, построить аэродром так быстро, как хотело командование, Штубе не мог.

Комендант Штубе приказал немедленно мобилизовать всё уцелевшее население села и окрестных деревень, входивших в его подчинение. Всюду были развешаны приказы, в которых строго предписывалось всем честно отдавать строительству все силы. За саботаж — отправка в концлагерь. Честным труженикам капитан Штубе обещал:

1. Платить за работу марками (оккупационными, разумеется).

2. Открыть в селе лавку, где продавать соль, спички, керосин.

3. Тем, у кого сохранился скот (дворов пятнадцать — двадцать из двухсот), разрешается нанять пастуха (инвалида). Молоко можно сдавать за деньги в солдатскую столовую.

Удалось зарегистрировать всего лишь тридцать более или менее трудоспособных мужчин, остальные — старики, женщины и подростки.

Льготы, как думал Штубе, возымели свое действие (хотя его помощник, обер-лейтенант, считал, что нужны крутые меры): за все время только троих пришлось отправить в лагерь, где они были расстреляны (но в селе этого никто не знал, конечно) за уклонение от работы.

Комендант Штубе был доволен. Люди, как казалось ему, забыли, что они — в плену. Во всяком случае, они работали.

И все равно не хватало рабочих рук. Особенно был недоволен механик Соколов, и Штубе понимал его. Каждый день все больше и больше машин требовало ремонта: техника быстро изнашивалась.

— Дайте мне специалистов! — требовал Соколов. Он прекрасно говорил по-немецки. — Вы мне даете пижонов, которые в глаза не видели фрезерного станка! Мне нужны токари, фрезеровщики, механики!

— Я пришлю вам еще кого-нибудь из своих солдат, — обещал Штубе.

— Мне не нужны ваши солдаты! Хотя бы одного мастера. Я привез из Брянска фрезерный полуавтомат. Мы бы вышли из положения, если бы запустили его! Почему вы не поищете среди беженцев? Их каждый день допрашивают в вашей комендатуре.

Но оставлять в селе беженцев капитан Штубе не решался. Много их брело по дорогам, пойди узнай, а вдруг партизан… Все же несколько беженцев было направлено в мастерскую после тщательной проверки.

Партизан в округе не было. Штубе приписывал это своей системе. Надо уметь жить в чужой стране! Легко сжечь деревню, расстрелять жителей… А кто будет строить аэродром?

Нет, в его округе было все спокойно! Даже не верилось, что фронт не так уж и далеко.

И вдруг этот взрыв на развилке!

Как гром среди ясного неба!

И на следующий день второй взрыв. И снова на развилке…

Он приказал подать машину и еще раз выехал к развилке.

Пока машина ехала селом, Штубе, угрюмо смотревший через лобовое стекло, отметил, что все село словно вымерло, притаилось. Ни одного человека не видать, ворота у всех заперты.

За два дня все здесь переменилось! Еще бы! Боятся мести. Ждут расстрелов, ибо знают, что в соседних районах за каждого убитого немца казнят пятьдесят русских. Только так можно бороться с партизанской заразой, и Штубе вполне понимает своего заместителя, энергичного обер-лейтенанта, когда тот сразу же после взрыва арестовал тридцать заложников. Всех мужчин. Штубе, подумав, распорядился отпустить их: тридцать мужчин, что же останется?! Нет основания думать, что диверсию совершают сельчане. Ведь три месяца было спокойно.

Несомненно, что в округе завелись партизаны. Надо тщательно расследовать. Либо это случайный отряд, тогда он уйдет, если уже не ушел: обер-лейтенант с группой солдат прочесал лес и никого не обнаружил, либо это кто-то из беженцев… Надо усилить за ними наблюдение. А село пусть живет в постоянном страхе.

Сегодня же он введет комендантский час. С семи часов вечера село будет патрулироваться.

Выплату денег он прекратит. Хватит церемониться! Будут работать под винтовкой! Лавку он тоже прикроет!

Он немолод и достаточно опытен. Он не станет сжигать село, чтобы жители не ушли к партизанам. Нет! Он вызовет ненависть, посеет злобу против самих партизан. Злоба — оружие. Она должна сработать, как срабатывает дьявольский механизм мины.

Надо что-то еще придумать… И немедленно! Если завтра снова раздастся взрыв, то Штубе не сможет помешать своему помощнику: начнутся расстрелы.

За селом машина остановилась. Дорогу преградило стадо. Несколько жалких коровенок и десятка два коз.

Пастух, низкорослый мальчишка в длинном, до пят, драном плаще, пугливо смотрел на машину коменданта, забыв погонять свое стадо. Штубе заметил, что все лицо мальчишки в синяках и струпьях от ссадин. Большие небесного цвета глаза мальчишки быстро моргали, казалось, он вот-вот заревет.

Шофер выругался и яростно засигналил. Только тогда мальчишка спохватился, заработал длинным кнутом, и стадо сбежало с дороги. Машина тронулась. Штубе повернулся и еще раз взглянул на пастуха. Тот, стоя на обочине, из-под руки внимательно смотрел вслед комендантской машине. Почему-то его лицо запомнилось коменданту.

Вот он, этот развилок. Проклятое место! Целый километр жидкой глины вместо дороги. Как назло, русские собрались здесь ремонтировать перед самой войной и сняли асфальт. Приходится каждую неделю возить сюда гравий, но все без толку. Дожди идут почти ежедневно. Вот снова полило!

Штубе приказал остановиться и вышел из машины прямо под дождь. Он никогда не имел этой дурацкой привычки ругать русские дожди, русскую грязь, русские морозы. Он знал, куда пришел. Давно понимал, что когда-нибудь все равно окажется в этой стране, и хорошо приготовился к встрече с ней. Он неплохо изучил русский язык. Знал нравы и обычаи русских. Но никогда не думал, что даже на завоеванной территории придется участвовать в упорной ежечасной войне, которую ему вдруг объявили этими взрывами.

Два огромных грузовика (как раз такие и подорвались в первый раз), натужно воя моторами, преодолевали проклятое место. Они останавливались, пятились назад и с разгона проползали несколько метров. Потом начинали снова.

Комендант наблюдал за ними, стиснув зубы. Черт! Можно теперь каждую секунду ждать взрыва! В этом месиве не трудно спрятать хоть сто мин. Что-то надо срочно придумывать…

Он с облегчением вздохнул, когда грузовики наконец преодолели проклятое место. Пронесло!

Ну и грязь! Уже заровнялись только что проделанные колеи. Не-ет! Тут никаким щупом мину не нащупаешь!

Он вернулся к машине. Шофер озабоченно осматривал переднее колесо, держа в руках какой-то ржавый клин.

— В чем дело?!

Шофер молча протянул клин.

— Что?! Напоролся? Нет. Тогда в село!

— Прикажете выбросить?

— Дай сюда. — Штубе внимательно осмотрел клин. — В мастерские! — коротко приказал он. — К Соколову!

Большой двор автомастерских был забит машинами. Грузовики без колес, автоцистерны на домкратах, ломаные бронетранспортеры и тягачи — вся эта изношенная техника требовала срочного ремонта. Возле неё копошились люди Соколова. В самом заднем углу двора Штубе увидел два изуродованных взрывами грузовика.

Он прошел в мастерские и открыл дверь в контору. Соколова не было. Штубе внимательным взглядом окинул контору. Здесь Соколов и жил. В глубине, за рабочим столом стояла аккуратно заправленная койка, вдоль стены протянулась полка с книгами. Технические. Ни одной русской. Немецкие и английские.

Штубе еще раз внимательно осмотрел контору. Во всем сквозила аккуратность и тщательность. Рабочий стол был идеально приспособлен для работы: ничего лишнего. Посередине телефон, справа папка с чертежами, логарифмическая линейка, в стакане десяток острозаточенных карандашей, слева, всегда под рукой, стопка справочников…

Штубе осторожно прикрыл дверь.

Он нашел Соколова в углу мастерской возле какого-то станка, укрытого брезентовым чехлом.

— Я вас ищу, господин Соколов, — с улыбкой протянул он руку механику. Тот слабо пожал ее, продолжая с досадливым выражением рассматривать станок. — Я всего на минуту, господин Соколов. Что вы думаете об этих взрывах? — Штубе впился глазами в худое с прозрачной кожей и набрякшими подглазными мешками лицо механика, производившего вид человека очень больного. Как всегда, Соколов был тщательно выбрит, а его синий костюм тщательно отутюжен. Штубе нравилась эта аккуратность, он даже считал ее несколько педантичной.

— Иногда думаешь, что всё умеешь, — поднял голову механик, так и не отвечая на вопрос Штубе. — И ошибаешься! — голос Соколова звучал глухо, в нем сквозила предельная усталость. — Нужны шестерни, вот так… — он провел рукой по горлу. — Эта машина их может печь, как блины. Инструкций нет! Самому рассчитывать… — он помедлил, доставая портсигар. — Времени в обрез! Найдите мне механика!

— Немецкий станок? — спросил Штубе.

— В том-то и дело, что нет! Бельгиец.

Соколов протянул портсигар Штубе. Немец взял сигарету и прикурил от зажигалки, вделанной в портсигар.

— Я же дал вам беженцев.

— Да, да. Двое — токари. А этот Сверлилкин… Впрочем, надо будет спросить, — медленно, словно что-то прикидывая, сказал он. — Талантлив, как черт!

Штрубе спросил по-русски:

— Ви сказаль Свер… Сверлилкин? Так его фамилий? Этого маленького, весь седой? Сверло… это который во всем делает отверстий? Дырка?

— Да, да, дырки! — вздохнул механик почему-то. — Светилкин он, а зовут Сверлилкин. Поговорка у него какая-то глупая! «Мне это сделать, как сверло заточить». Вот и прозвали. А что?

— Нитчего, нитчего… — неопределенно ответил Штубе и снова перешел на немецкий. — Я хочу вас спросить. Что это? — он протянул Соколову железный клин. — Это было на месте взрыва, — многозначительно уставился он на инженера.

Соколов поморщился.

— Не имеет к взрыву отношения, — быстро ответил он.

— Вы так уверены? — удивленно спросил Штубе.

— Это от бороны. Простой зуб.

— От бороны?

— Конечно! После того, как вспашут, поле боронят. Разбивают зубьями комки, вытаскивают корни, всякую дребедень, камни, проволоку…

— Что? — просияв, вскрикнул Штубе. — Вы мне подали мысль. — И повторил по-русски: — О, ви сделаль гениальный открытий. Спаси-бо, господин Соколов!

Комендатура находилась в бывшем клубе через дорогу от мастерской. Штубе сразу вызвал к себе обер-лейтенанта.

— Старосту немедленно! Пусть доставит сюда борону. Лошадь с бороной. — И видя, что его бравый заместитель ничего не понимает, добавил с иронией: — Расстрелять никогда не поздно, господин обер-лейтенант! Но мертвые ничего не построят нам, а если иметь голову, то всегда найдется выход из положения! Лошадь и борону, я приказал!

Не прошло и часа, как обер-лейтенант доложил:

— Господин гауптман! Все сделано.

По его виду Штубе понял, что он все еще в недоумении.

Возле крыльца стояла пегая пузатая лошаденка, настолько понурая, что капитана Штубе даже передернуло.

Перевернутая на полозки борона уставилась в небо сточившимися погнутыми зубьями. Рама бороны была треснута. В некоторых местах вместо железных зубьев вставлены колья.

Староста, подпрыгивая на деревянной ноге, обошел вокруг лошадь и борону.

— Вот, господин комендант. По вашему велению.

Лицо старосты спрятано в густой, сросшейся с бровями бороде. Никогда не разглядеть, что у него за выражение.

— Староста Иван! Где ти взяль эту… эту… — у коменданта не нашлось слов. — Я приказаль привезти борона!

Староста развел руками.

— Лошади все на строительстве, господин комендант! А борона… Чем эта плоха? Борона как борона… чего ей боронить-то? Боронить-то нечего! По нашему песку и такая сойдет!

Староста вприпрыжку подскакал к бороне, взял вожжи и, перевернув борону, проехался возле крыльца.

— Видали! Борозды как от плуга! А что зубьев нехватка, дык у меня их тоже половины нет, а мясо кусаю, только наваливай! Мне приказали — я привез. А куды её целую? Где её искать? Какая под руками оказалась…

— Староста Иван! Хватит болтай! Надо положить груз. Господин обер-лейтенант, — сказал он по-немецки, — пусть принесут большой камень!

Двое солдат притащили большой, поросший зеленью камень и взвалили его на борону.

— Куды ж такую тяжесть, господин комендант! Остатние зубья повыдергает, — затряс головой староста, — у нас же пески. На што такая тяжесть?

Капитан Штубе мрачно усмехнулся, поглядел на старосту в упор, медленно отчеканивая каждое слово, сказал:

— А по грязи, староста Иван, потьянет?

Староста ничего не понимал.

— По грязи? Дак какой дурак будет грязь боронить-то?!

— Молчать! — взорвался Штубе. — Я приказывай! Чтобы быль хорошая лошадь. Раз! Чтобы быль хорошая борона. Два! Понятно, староста Иван? Повтори!

Ничего не понимая, староста повторил:

— Хорошая лошадь… Хорошая борона…

— Каждое утро, — так же отчеканивая каждое слово, продолжал немец, — точно в шесть часов приказывай боронить дорога у развилка! Понял, староста Иван? Что такое, староста Иван? Ти кажется недоволен приказ?

— Боронить дорогу, — ахнул староста, побледнев. — Кому? Кому боронить?..

— Ти будешь брать людей из село! Пусть бороньят по очередь! Сегодня первый изба, завтра второй, послезавтра третий. Повтори!

— Но там же мины, — закричал староста, — там же мины рвутся, господин комендант!

— Повтори приказ! — рявкнул капитан Штубе, багровея. — Пусть на русский мин рвутся русские! — Он стал подниматься по крыльцу. Уходя, приказал: — Господин обер-лейтенант! Назначаю вас ответственным за эту важную операцию! Думаю, что через неделю они сами притащат партизан. Сюда! Где бы они ни скрывались…

Капитан Штубе мог быть доволен собой. Уже на следующий день хитрость дала свои результаты. Боронившая дорогу баба разглядела мину в грязи и этим спасла свою жизнь. Саперы извлекли мину — она, как и предполагалось, была самоделкой.

Целый день немецкие машины шли по дороге беспрепятственно.

На другой день на рассвете прогремел взрыв.

Подорвалась лошадь. Мужик чудом остался жив.

Снова целый день шли по дороге немецкие машины.

Капитан Штубе был очень доволен собой.

 

Глава II

НАХОДКА В ЛЕСУ

Митька — пастух временный.

Настоящий пастух — сухорукий Калина, Митькин родственник. Повез Калина камни на немецкое строительство, да и придавил больную руку. Пришлось Митьке его выручать.

А в прошлом году Митька все лето гусей пас. Хитрая птица — гусь!..

Вдоль всего их села, разрезав надвое покатую поляну с начисто выщипанной травой — одни лишь корни желтеют, петляет речка Безымянка. Через неё даже мостков нет — любая старуха и так перепрыгнет. Безымянкины берега покрыты серым да белым пухом и пером и расшлепаны в грязь. Это красные лапы сотен горластых увальней расшлепали берега. Гусь хозяевам выгоден. Мороки с ним никакой — сам кормится, промышляет что-то в воде. Простую траву щиплет, а жиреет! Правда, за гусями нужен глаз. Да еще какой!

Хитрая птица — гусь!

С виду они такие спокойные…

Но известно, что у них на уме! Зазевайся только Митька, сбегай домой за горбушкой или яблоком — и нет гусей.

Все стадо махом на огороды.

Уж как бы крепко ни сидела морковь в засохшей глинистой земле, какой бы ядреной, плечистой ни была, гусь все равно аккуратненько выдернет ее, оставив в земле ровные, будто высверленные отверстия.

Ну, держись тогда пастух: заклюют бабы не хуже гусей!..

Нет теперь гусей в Митькином селе. Несколько коровенок да козы.

Пас Митька свое немногочисленное и пестрое стадо в березняке, километрах в трех от села. Любил Митька эти места. В белых березах колдовство какое-то! Воздух такой чистый и легкий от них, льется в тебя так глубоко, что голова кружится и всего словно тоненькие иголочки покалывают. И усталости сразу в тебе никакой нет. Всё как рукой снимает! Настоящие колдуньи, а не березы!

Наткнулся Митька в березняке на малинник. По краям ягоды сморщенные, засохшие, а дальше крупные виднеются. Митька забрался в самую середину и стал ягоды сосать губами, как медведь. Ему Калина рассказывал, что медведи так малиной лакомятся.

В середине малинника Митька вдруг увидел в траве да в крапиве какую-то доску. Откуда ей тут быть?

Митька ногой пригнул крапиву. Да это не доска, а дверца! Погреб тут у кого, что ли? Когда немцы наступали, то многие в лесу свое добро прятали. Чей бы это мог быть погреб, а? А что, если слазить? Все равно никто не узнает, в лесу-то никого, только стадо Митькино бродит. Замка на дверце даже нет. Видно, хозяева думали, что не найдет никто. Да и зачем замок в лесу? Уж если кто сыщет, всё равно собьёт!

Разгреб Митька мусор, траву да листья и стал открывать дверцу. Ничего не вышло. Тогда он вставил в щель кнутовище и нажал. Подалась! Еще немного. Вот так!

Что за странный погреб? Ступеньки широкие вниз сделаны и досками устланы. Стены — Митька пошел по погребу в темноте, касаясь их рукой, — стены из бревен.

Нет! Деревенские таких погребов не ладят. Слишком жирно будет — бревна на погреб тратить. Это же не изба!

Глаза его попривыкли к темноте, да и из дверцы сверху светило, вот и увидел Митька в углу странного погреба какие-то железные ящики, вроде больших сундуков, да ещё какие-то плоские кругляши лежали друг на дружке. Митька стал их ощупывать и обнаружил, что у кругляшей имеются ручки.

«Кастрюли с чем-то. Ну и тяжелые!.. Сейчас я одну на свет-то выволоку да посмотрю», — решил он.

Митька выбрался наверх, волоча за собой кастрюлю по ступенькам.

«Что это за штуковина? Крышка у неё не снимается, привинчена. В середине колпачок, под ним дырка с резьбой… От трактора, что ли… Нет, наверное, от молотилки, там какие-то штуковины вроде этих есть. Только они без ручек… Ну и тяжесть, насквозь железная, наверно!»

Митька обошел кастрюлю кругом, потыкал в нее кнутовищем, попрыгал на ней, потом полез в погреб и выволок еще одну. К её ручке проволокой была прикручена фанерная бирка. На бирке расплывшимися фиолетовыми чернилами что-то написано.

«Проверено, — разобрал Митька. — Срок годности декабрь 1945. Противотанковая № 00147. Минсклад 1566».

— Противотанковая… минсклад, — пробормотал Митька и тут догадался, что же это за кастрюли.

— Ми… мина, — ахнул он, вскакивая, и, заорав на весь березняк: «Караул! Мамка!» — бросился наутёк.

Летел он по лесу, как заяц, не разбирая дороги, пока со всего разгона не угодил в какую-то ямину.

Сердце его стучало так сильно, что даже груди было больно, зубы стучали ещё сильнее, и он никак не мог вдохнуть в себя как следует воздух, настолько запыхался.

«Сей… сейчас как шар… шарнет!»

Но в лесу было тихо.

Очень громко жужжа, пронеслась пчела. Где-то недалеко крикнула птица.

«Может, они испорченные, мины-то, — думал Митька, — накось, испорченные! Срок-то годности — декабрь сорок пятого, эвон когда, а сейчас только сорок третий! Чё ж она не бахает?..»

По-прежнему кругом было тихо.

«Наверное, ее надо как следует ударить, — ломал голову Митька. — Я же лёгкий! Танк на нее наедет, раздавит, вот она и жахнет. Ага! А у тетки Маньки коза на мине подорвалась в прошлом году? Коза же не тяжельше меня! Наверное, там не танковая мина-то была, а человеческая… Ясно дело!»

Митька выбрался из ямины и потихоньку пошел назад; страх еще сидел в нем.

«Это же танковая, на бирке зря, что ли, написано, — подбадривал он себя. — Человеческая давно бы взорвалась. На ей бы не попрыгал! Нечего этих и бояться-то!»

Вернувшись, он сперва проверил стадо: на месте ли его коровы и козы. Никуда они не делись, все тут. Потом Митька осторожно двинулся к погребу.

Зеленые кругляши тоже лежали там, где он их оставил. На них уже налезли муравьи. Пестрая бабочка летала над ними. Митька присел на корточки и еще раз прочитал надпись. Оказывается, он не дочитал до конца. Внизу бирки стояла подпись: «Минер Кутузов».

«Рассказать кому или нет? — думал Митька. — Петяхе рассказывать нельзя! Всем растреплет. Он — трепло известное! Одному только Мишке учительскому можно».

И так захотелось Митьке поделиться новостью с Мишкой, что он, убедившись, что наевшиеся коровы лениво дремлют и козы крепко привязаны, стремглав побежал в деревню.

Выбежав на шоссе, Митька увидел грузовик. Подождав, пока грузовик поравняется с ним, Митька ловко уцепился за задний борт. Так он часто добирался до деревни. Водители-немцы обычно ничего не замечали. На этот раз ему не повезло. Только он уселся на борт, как машина резко затормозила, и не успел Митька удрать, как перед ним вырос немец.

Митька знал этого шофера. Он жил в Петяхиной избе, через три дома от Митьки, и огромная машина каждую ночь стояла на гусином ложке у Безымянки. По утрам немец шел мыться на Безымянку. Был он краснолицый, всегда мрачный. Петяха рассказывал, что немец никогда с ними не разговаривает. Только тычет пальцем: давайте то, давайте это!

— Я сейчас слезу, — сказал было Митька, но шофер рванул его за ногу, и, падая, Митька машинально ухватился за него. Послышался треск, и зеленый погон немца остался в Митькиной руке.

— О майн гот! Руссиш швайн! — взвыл немец; от него пахнуло винным перегаром. — Руссиш швайн! — яростно повторил немец и, подняв Митьку над головой, что есть силы шмякнул об асфальт.

… Митька очнулся, медленно переполз с асфальта в канаву и сунул разбитое лицо в затхлую коричневую воду, распугав кривоногих водяных пауков.

Лицо засаднило ещё сильнее, но особенно болели руки. Ладони густо залепила грязь, и алая кровь проступала через неё.

Митька сделал несколько глотков, не понимая вкуса воды, потом, закашлявшись, выплюнул вместе с кровью два зуба.

Ползком он выбрался из канавы, маленький коренастый русский мужик, мокрые волосы его топорщились, рубаха прилипла к телу.

Он сделал всего несколько шагов, ноги подкосились, и он сел на землю. Посидел-посидел, снова поднялся, пошел, покачиваясь, уже не падая, назад к березняку

— Подожди у меня, волчина гадская! — грозно простонал он.

Добравшись до погреба, Митька без всякого страха стащил одну мину назад под землю, вылез, затворил за собой дверцу, забросал её ветками. Потом сходил к своему стаду, там под пеньком у него был припрятан пастушеский мешок на двух лямках, в котором Митька таскал еду, сухие портянки, котелок да кружку, соль да спички. Вывернув все это на траву, он вернулся к погребу и стал засовывать мину в мешок.

Домой Митька не пошел, а спрятался в низкой соседней бане, поджидая темноты и то и дело поглядывая из окошка, не вернулся ли на свое место немецкий грузовик.

Но машины еще не было, зато два раза пробегала огородами Митькина мать. Искала его. Ну конечно, коровы давно вернулись, а его нет!

Не мог Митька показаться матери в таком виде. Он её знает! Она топор схватит и пойдет рубить краснорожего! Она из-за Митьки хоть на танки пойдет!

Ничего! Митька и сам справится! Пусть только краснорожий поставит машину к Безымянке. Митька подождет, пока совсем стемнеет, и закопает под заднее колесо мину. Машина-то тяжелая, недаром у нее три оси! Наверное, она не легче танка.

Уже давно приехала на свое место машина, давно в селе все затихло и уснуло, но Митька всё не решался выбраться из бани.

Огромные яркие звезды перемигивались в небе, казалось, что они висят очень низко, ниже, чем обычно, да и луна, хоть её всего-то половина, но всё равно так сияет, что видны за Безымянкой, аж на том берегу, мелкие пеньки и кочки.

Как назло, вся округа залита этим желтоватым изменщицким светом. Даже тени от берез протянулись, словно днем!

Оставалось одно: добраться до Безымянки ползком, а там, прячась за берегом, — до машины. Яму он топором сделает, топор как раз в бане оказался, а потом все дёрном да грязью залепит, тут уж ему луна в помощь будет. Краснорожий ничего и не увидит: он всегда утром бегом к машине бежит, вскочит в нее и сразу заводит и выезжает.

Митька взял мешок с миной, топор, выбрался из бани и пополз. Пополз быстро, иногда замирая на месте, прислушиваясь, потом, убедившись, что всё тихо, полз снова, пока не очутился у речки и не скатился к самой воде. Здесь он привстал вполроста, повертел головой и уже без остановок прокрался к машине и подлез под неё.

«Ну, все! — переводя дух, подумал Митька. — Тут и копать-то особо нечего. Вон какая колея продавлена, чуть разгребу только у заднего колеса — и всё. Ай и ловко до чего получилось! Завтра мамка скажет: «Неужто и у нас партизаны появились, зря я только болтала, что мужиков больше на свете не осталось». Закопаю мину прямо в мешке. Мамка новый сделает».

И Митька топором начал разгребать колею.

В это время на другом берегу Безымянки, совсем рядом с Митькой, только речку перешагнуть, пошевелился человек. Давно уже он, лежа на земле, наблюдал за Митькой, ничем не выдавая себя, а сейчас поднялся и, рывком преодолев речку, нырнул под машину и навалился на Митьку.

— А!.. — вскрикнул было Митька, но ему тут же зажали рот.

«Вот и всё! Уследил краснорожий! Сейчас, как увидит, что в мешке, тут же и расстреляет… Пропал я… А мамка… одна теперь останется, — вертелись горевые мысли в голове у Митьки. — Ну что же он… Пусть уж скорее убивает, а то навалился, как лошадь, и молчит».

— Не дергайся, пацан! — вдруг проговорили по-русски прямо в его ухо. — И не дрожи, как осина! Ловко я тебя взял? Мне это проще, чем сверло заточить!

Услышав русскую речь, Митька чуток повеселел, но всё же от страха не мог сообразить, где он слышал этот голос.

«Кто же это, а? Петяхин батька? Не он… Федюхин-тракторист? Нет, у того голос сиплый, пропойщицкий… Кто же это?» — лихорадочно соображал Митька. Он попробовал было освободиться, но не тут-то было.

— Не дергайся! — так же тихо, но уже сердито приказали ему. — Отвечай, но только шепотом. Что пришел воровать, а? Ах, я и забыл, отвечать-то ты не можешь!

Митьке освободили рот.

— Ну! Только тихо! Признавайся. Молчишь, гусь, да? Может, ты не воровать, может, ты на диверсию, а?.. Ну-ка, что у тебя в мешке, дай пощупать… Стойка… это ж… ого! Неужели мина? — незнакомец долго шарил в мешке. — Эх, пацан, — прошептал он наконец, — дурак ты! Это ж противотанковая, кажется… ну точно она… вот дурак! А ну давай-ка скорей отсюда… Ползи, ползи… Мешок я возьму, а ты держи свой топор. Пошли… и не очень трусь, немцы у вас непуганые, спят, как в своей Германии… Давай-ка в ту баню… ты ведь из нее и вылез…

 

Глава III

СВЕРЛИЛКИН

В самом начале весны, когда только-только сошел снег, а шоссе пятнали частые темные окружья луж, новенький «оппель-капитан» коменданта Штубе поравнялся с каким-то мужиком, остановившимся на обочине, чтобы пропустить машину.

Одет он был не по-деревенски, и вид его показался Штубе подозрительным.

— Отто, — коротко приказал комендант. Машина остановилась. — Подзови его!

Шофер выскочил на шоссе и жестом подозвал мужика. Штубе через стекло внимательно оглядел его. Мужик был маленького роста, седая щетина покрывала всё лицо, брови, тоже седые и косматые, срослись у переносицы. Лет ему можно было дать и пятьдесят и семьдесят: глаза (очень не понравившиеся Штубе) смотрели молодо, без всякой боязни, скорее вызывающе, а лицо, все в глубоких морщинах, с провалами щек, было совсем старческим.

Штубе увидел, что мужик держит в руке еловую ветку с нежной мягкой вершинкой. Похоже было, что он жевал или сосал эту вершинку, потому что коротенькие светло-зеленые иголки прилипли к его губам.

— Ти кто есть? — спросил Штубе, приоткрыв дверцу.

— Беженец. Иду вон в то село в комендатуру, — с охотой ответил мужик. — Говорят, здесь механики требуются. А я всю жизнь по моторам вкалываю!

Механик! Штубе еще раз оглядел мужика.

— Еврей?

— Русский. Из Ново-Сокольников. В МТС работал.

— В армии был? Коммунист?

— Куда мне! У меня легкие застужены.

— Откуда у тебя солдатский брюк? Этот ватник — тоже военный!

— Рвань эта… это ж я на хлеб выменял! Давно ещё. Я всё иду, иду. Мне сказали, что в этом селе механики нужны. Комендант здесь, говорят, хороший. За работу деньги платит. Я сразу в комендатуру подамся. На работу определяться. Оголодал совсем! Только, может, уже набрали и не принимают?

Положительно его глаза не нравились Штубе. Какие-то сверлящие, дерзкие.

— Немедленно явишься комендатура! Надо тебя проверяй! Поняль?!

— Да чего проверять, — заторопился мужик. — Мне бы только поесть разок, а там хоть молотобойцем, хоть токарем, могу и фрезеровать и строгать…

— Много болтай! Посмотрим! — Штубе закрыл дверцу, и машина рванула с места.

Штубе вызвал в кабинет Соколова и приказал позвать беженца, дожидавшегося допроса уже несколько часов.

— Как твой фамилий?

— Светилкин. Андрей Михалыч.

— Откуда ти шел? Отвечай шнель! Бистро!

— С Ново-Сокольников. А вообще-то из Пустошки. В МТС там вкалывал. Я и токарем могу и слесарем. Мне это проще, чем сверло заточить!

— Почему нет документ?! Без документ расстреливать на месте!

— Украли. Заснул на станции, всё украли. И документы и деньги…

— Врешь! Ти — партизан!

— Простите, господин комендант. Можно мне? Я его сразу проверю!

— Пожалуйста, господин Соколов. Если он врёт, мы его расстреляй!

— Не боишься испытания? — спросил Соколов.

Светилкин, усмехнувшись, смело поглядел на высокого человека в дорогом синем костюме с толстым золотым кольцом на пальце и сказал:

— Мне бы поесть разок, а? Потом испытывайте.

— Ну-ну! — прикрикнул Штубе. — Наглец!

— Разрешите его в мастерской проверить? — повернулся Соколов к коменданту.

— Яволь! Конечно!

Соколов привел беженца в мастерскую и сказал:

— Подожди у меня, сейчас я тебя испытаю!

— Ого, ну и мастерские. Это ж завод настоящий. Куда нашей МТС! — удивленно протянул беженец, окидывая взглядом станки.

— Иди сюда. Это что, знаешь?

— Ну, наждак. Точило.

— Вот тебе резцы, сверла, фрезы… А ну-ка заточи, если ты механик. Мне тебя долго испытывать не к чему. Посмотрю, как резец заточишь, с меня и достаточно.

— Пожалуйста, — пожал плечами беженец. — Очки бы. Наждак крупноват — глаза засорю. Да ладно. Крупноват наждак всё же! — ворчливо повторил он.

Он снял ватник и подступил к наждаку.

— Где у вас тут включают? Так. Ну, сперва сверло. Эх-ма, поехали с орехами!

По тому, как он подступил к наждаку, по ловкой ухватке, с которой он стал затачивать сверло, время от времени отрывая его от наждака и опуская в воду, чтобы не сжечь кромку, Соколов сразу узнал в нем металлиста. Вот он еще раз оторвал сверло от наждака и, подняв его к свету, придирчиво оглядел.

— Кажется, ровно. Пожалуйста. Сейчас только остужу, а то руки обожжете. Так, теперь резец…

Сверло было заточено идеально! Вскоре точно так же были заточены резцы и фрезы. «Да ты волшебник, — оценил его в уме Соколов. — Иной ведь десять лет на заводе, а заставь сверло заточить — и ни к чёрту!»

— Всё! Что ещё прикажете?

— Пойдем ко мне в контору. У меня там хлеб есть и сало, — ответил Соколов, и голос его дрогнул. — Ну, живей!

В конторе он сразу снял трубку телефона и вызвал коменданта.

— Господин комендант! — сказал он по-немецки. — Неужели вы его нашли на дороге? Такие мастера, как говорят у русских, на дороге не валяются! Я его беру! Да, да. Спасибо, господин комендант. Одну минутку! Его надо поставить к кому-нибудь, где посытнее. Он очень голоден. К кому? К конюху Шашкину? Совершенно верно, господин комендант!

— Поешь и иди к наждаку. Надо весь инструмент заточить. Собрались у меня тут горе-мастера. Ломать все могут, а заправлять мне самому приходится.

— Слушаю. Это мне — как сверло заточить! Мигом!

— А вечером пойдешь на постой к Шашкину. Его дом найти просто, сразу за колодцем. Самый большой здесь дом.

— А пустит?

— Куда он денется! Ему сейчас передадут приказ коменданта. Так тебя Михалычем кличут?

— Сверлилкиным прозвали. Я всё сверлю, сверлю…

Вечером Сверлилкин переступил порог дома Шашкина, и ему сразу показалось, что никакой войны нет и не было! Настолько богатым показался ему чисто прибранный с белыми занавесками на окнах, с новыми цветными половиками на полу пятистенок, что у него непроизвольно вырвалось:

— Живут же люди!

В глубине комнаты за столом сидел кряжистый мужик и ел блины, макая их в чашку со сметаной. У мужика была крупная квадратная голова на крепкой короткой шее, светлые короткие волосы колюче топорщились, не то мокрые от пота, не то смазанные чем-то. Услышав восклицание, мужик повернул голову и лениво оглядел пришедшего с ног до головы.

— А мне давеча сказали, что мастер ко мне на постой придет. Я думал какой-такой мастер… Я думал, телеги ворочать будет! А тут — соплей перешибить в одну минуту! Ты, что ли, мастер? Откуда ты такой выискался?

За ситцевой занавеской в углу кто-то громко всхлипнул несколько раз.

— Шёл и шёл, — со вздохом ответил Сверлилкин, надоели ему эти допросы. — Искал, где лучше.

— Искал, — презрительно передразнил Шашкин, отправляя в рот новый блин. — Мм… он искал! Искал дед маму, да угодил в яму! Ты небось думаешь, что я тебя даром столовать начну? — он еще раз оглядел Сверлилкина с ног до головы, так и не предлагая ему сесть. — Не знаю, что ты за птица. Приказали проверить, — сказал он, и Сверлилкин сразу понял, что за птица сам Шашкин. — Самовары чинить могешь? Ну? А машины швейные? Тоже? Тогда… тогда другие пряники! Я тебе найду заработки!

— Мне же за работу в мастерской платить станут. Я рассчитаюсь.

Снова кто-то всхлипнул за занавеской.

Шашкин презрительно усмехнулся.

— Возьми себе такую плату! Мне эти бумажки даже в сортир не надо! Ладно, если ты швейные машины чинить могешь, то дело пойдет… Эй, Ласточка! Будя тебе выть-то. Подумаешь, обиделась. Подай мужику щей. Слышь, Ласточка! Я што говорю! Будя реветь-то!

Высокая, тощая, как жердь, старуха с заплаканным лицом появилась из-за перегородки и, глядя в пол, быстро поставила на стол миску.

— Садись сюда, — показал Шашкин на лавку возле себя. — Спать здесь будешь. По избе не болтайся зря. И чтоб все время у меня на глазах. Придешь с работы — и никуда. Понял? Куда ты ему сегодняшних из печи-то прешь! Есть у тебя вчерашние? Он и холодные сожрет! — прикрикнул Шашкин на старуху, видя, что она достает из печи чугунок.

— А эти куда? Выливать все одно, — зло сказала старуха, в голосе ее слышались слезы.

— Делай, как сказано, — вскипел Шашкин. — Не то я опять…

— Мать? — спросил Сверлилкин.

— Какая мать! Жена! Сорок лет ей, а рожа как у ведьмы стала! — грубо отрезал Шашкин. — Жри давай да почини-ка вон то ведро попервости.

— Не сегодня бы. Еле на ногах стою.

— Ты меня на жалость не приклеишь, — сыто икнув, ответил Шашкин и, подвинув к себе стоящий на краю стола жбан с молоком, подул в него и принялся жадно пить. — Уф… завтра я тебе настоящую работенку подыщу! Только поворачивайся!

На следующий день Сверлилкин явился из мастерских затемно.

Шашкин встретил его недовольным окриком:

— Чего поздно-то? Работать не могешь? Другие давно явились!

— Силенок ещё кот наплакал. Вот и ковыряюсь.

— Видел, что в сенях?

— Самовары какие-то.

— Ну! А вон ещё на лавке машина швейная. Это я тебе приволок. Заработки! Починишь — ещё приволоку. Половина мне, остальное твоё, надо ж тебе жизню поправить. Машину-то швейную смогешь обратать? Попробуй, а то за самовар-то много ли дадут? Вот машина или часы — другое дело!

— Да всё я могу, — нехотя буркнул Сверлилкин, присаживаясь на край лавки. — Самовары не самовары, часы не часы — все могу! Только силёнок ещё мало, а так — проще, чем сверло заточить!

Шашкин полез в сундук и, покопавшись в нём, достал какой-то узелок.

— Часы мои, — сказал он, бережно развертывая узелок. — За коней в районе премировали. «Кировские». Семь камней! Еще и в починке ни разу не были, а стоят! Вот тебе и «Кировские»! Сообразишь — так и быть, фунт ржи с меня!

— Дай сюда, — Сверлилкин взял часы и втиснул толстый ноготь между крышками, — так их открывают!

— Ловко! — восхитился Шашкин, заглядывая из-за плеча беженца в раскрытые часы. — Где ж тут семь камней этих, на которых они бегают-то? Подумай, лошадь на четырех подковах бежит, а эти сразу на семи!

— Да вон они. Вот, вот и вон ещё. Ну и запустил ты их! В чистку не мог снести, что ли? Да тут, брат, ещё двух камней не хватает!

— Двух? Зачем, они ж и так тикали?

— На один положить, а другим шарнуть! Запущенные больно. Ладно, посмотрю. Пожрать бы дал сперва.

— Пожрать! Видели его! Сперва дедушки, а потом денюжки, так у нас водится, беженец!

Шашкин исподлобья стрельнул в него коричневыми зрачками и как бы между прочим, спросил вкрадчиво:

— Из каких ты местов, беженец-то, а? Слышь, Сверлилкин?

Тот, не поднимая головы, спокойно ответил:

— Ты это брось! Меня в комендатуре очень грамотно допрашивали!

Шашкин сразу нахмурился, сердито засопел:

— Мало ли… а может, ты всё-таки…

— Партизан?

— Ну.

— Куда уж мне дохлому! А ты-то что партизан боишься? Ты ж не немец! — подковырнул Сверлилкин.

— К черту! Партизан нам не надо! — хватил кулаком по столу Шашкин. — У нас здесь тихо, немец у нас неплохой, и жизня при нём идет. А партизаны можут тут всю обедню нарушить, как на Домовщине.

Беженец заинтересованно поднял голову, но тут же, спохватившись, снова принялся за часы.

— На Домовщине? — равнодушным тоном переспросил он. — Недалеко, что ли?

— Ну! Из-за этих партизан немцы шесть домов пожгли! Кому гореть-то охота? А, Сверлилкин, гореть-то кому охота?

— Да-а… — неопределенно протянул тот. — Вся Россия в огне. А мы разве не русские, прости господи…

— Смотри у меня, Сверлилкин, — погрозился конюх. — За эдакие речи… весь ты в моих руках, как этот жбан!

У Сверлилкина оказались воистину золотые руки.

Шашкин был доволен: все село теперь сносило к нему в избу самовары и чугунки, швейные машины, дырявые кастрюли и ведра. Вся плата шла Шашкину. От своей доли Сверлилкин наотрез отказался.

— Не то время, чтобы с людей шкуру драть!

— Ладно, ладно, — отвечал Шашкин. — Я тебя кормлю, да ещё и речи твои иудские терплю!

— Какие, какие?!

— А такие! Стоит только сообщить куда следует…

— Валяй! Заодно сообщи, что я у немцев паяльник стибрил, да и весь инструмент. Чем бы я тебе тут ремонтировал, если бы ты стибрить не заставил?

Шашкин промолчал.

— Вот что. Переведи-ка ты меня из избы в сарай лучше. Я тебе тут дымлю да стучу, а по-настоящему всё одно дело развернуть не могу. А там я маленький горн устрою — и пойдёт дело. Да и спать там буду. А? Да не бойся ты! Что я в твоем сарае — пушки, что ли, делать начну? Тут же сообразить проще, чем сверло заточить!

— Прыткий больно. Я еще подумаю, — неохотно ответил Шашкин, но, видимо сообразив, что ему дело говорят, махнул рукой. — А, валяй! Я за тобой все одно угляжу как-нито! Сколоти себе топчан, да и спи уж там. Заодно утварь почини там, седла да хомуты.

В сарае Сверлилкину стало жить свободней. Постепенно он набрался сил и быстрее стал справляться в автомастерской, так что возвращался с работы пораньше.

Шашкин поджидал его на крыльце. И всегда с новым заданием.

— Сходи к Тимохиной, вон видишь, третья изба. Ткать баба собралась, а станок ни к лешему! Развалился, что ли. Давай иди, а то плату я с неё уже три дня, как получил.

— Сейчас, — Сверлилкин зашел в сарай взять сумку с инструментом.

Тимохина встретила его не очень-то ласково. Она была еще молодой, русые волосы, не убранные под платок, рассыпались по плечам, темно-карие глаза в упор глядели на низкорослого мастера.

— Добрый вечер. Что у вас там со станком?

Не ответив, она молча повернулась и пошла в избу. Пожав плечами, он последовал за ней в горницу, где на полу были разложены деревянные станины.

— Был бы мужик дома! — не оборачиваясь, яростно проговорила Тимохина. — Последнее сало вы с Шашкиным унесли, а мне Митьку чем кормить, а? — Она повернулась и, смерив мастера злыми глазами, крикнула: — Эх вы… мужики! Собаки, вот кто вы! Настоящие мужики-то знаешь где? Сказать, да? А вы здесь притаились, да по углам, как клопы, попрятались, да со своих три шкуры сдираете! Был бы здесь мой мужик…

— Мамка! — громко, на всю избу закричал небольшой, тоже русоволосый глазастый парнишка, вбегая в избу. — Мамка, перестань, слышь! — Парнишка обхватил мать за плечи и стал трясти ее, быстро приговаривая: — Мамка, мамушка, ну перестань! Он же у немцев работает, слышь! Да будет у нас сало, я ж пастушу теперь!

— Бог с ним, мне не сала жалко совсем, Митенька! Мне жизни жалко, — она всхлипнула и выбежала из избы. Митька бросился за ней.

— Мамка!

Сверлилкин закрыл глаза.

— Шашкин! — заскрипел он зубами. — Ну подожди ж!

Вернувшись к себе в сарай, Сверлилкин дождался ночи и пробрался к погребу, в котором Шашкин хранил, видимо, все припасы. На погребе всегда висел громадный амбарный замок, но такому мастеру, как Сверлилкин, это была не помеха. Он сунул в замок отмычку, покрутил, повертел, и замок открылся.

«Это нам проще, чем сверло заточить, — думал Сверлилкин, опускаясь по шаткой лестничке под землю. — Так, теперь спичку зажжем. Ишь ты! Вот оно где!»

Неровный свет спички выхватил из темноты большие белые бидоны, какие-то ящики и сундуки.

«И не прячет, гад. Уверен, что немцы не тронут его».

Он зажег еще спичку и увидел несколько свертков, лежащих на сундуке. Пощупал свертки — во всех было сало. Вот она, плата за его ремонты!

Взяв самый большой свёрток, Сверлилкин быстро поднялся наверх, запер замок и пробрался огородами к Тимохиным.

— Кто тут? — услышал он тревожный оклик, узнал голос Митьки. — Чего надо-то?

— Где ты, Митя? Чего не спишь? На-ка, парень, и помалкивай в тряпочку! — положил Сверлилкин сало в Митькины колени. — За мамкой получше приглядывай! Больно она у тебя горячая, не натворила бы чего!

— Дак я смотрю, — проронил из темноты Митька. — Когда смотреть-то, — добавил он, пошевелившись. — С коровами я целый день. А мамка из-за чего больше-то убивается, что, говорят немцы, как аэродром построют, так всех отсюда выгонют нас. В Германию, что ли. Дяденька Сверлилкин, ты у них работаешь, дак, может, слыхал: точно это или нет?

«Вон оно что… вот тебе и «неплохой немец», как Шашкин говорит! Конечно, всех выселят, у аэродрома не оставят!» — понял Сверлилкин.

— Да не волнуйся ты! Когда ещё аэродром готов будет. Это же не сверло заточить! Береги мамку! А чего это ты не спишь, а? — Он повернулся было уходить, но вдруг спросил: — Где у вас тут Домовщина? Далеко?

— Километров эдак с десять, даже поболе. Леса там большие. А что?

— С десять, значит? Ну ладно. Про сало никому, слышишь!

Не мог он никак угомониться в своем сарае, вертелся на топчане, задремывал ненадолго, но тут же вскакивал и выходил наружу.

Село спало так крепко и тихо, будто не было никакой войны, словно на земле покой да благодать.

Спали русские избы. Спали в них немецкие солдаты.

На всё село один часовой у комендатуры, да и тот, наверное, дрыхнет!

Утром, точно в семь выйдут на шоссе немецкие машины. Цепочкой потянутся к аэродрому сельчане, и он сам пойдет в автомастерскую, станет там промывать коленные валы да чистить и чинить немецкие маслопроводы. Вечером все придут домой. Немцы отправятся в кино, кинотеатр для них открыт в комендатуре, а сельчане начнут заниматься своими домашними делами.

Среди сельчан немало мужиков. Есть и такие здоровые, как Шашкин. Неужели их души примирились? У некоторых — да. Но не у всех же! Вон Митькина мать, дай такой винтовку только! И другие найдутся.

«Село сожгут», — вспомнились ему слова Шашкина. Может, и сожгут. Но и так не помилуют! Только аэродром закончат и начнут.

«Дети тут и женщины», — говорил Шашкин. А в Ленинграде? И женщины и дети в ополчение идут, все, кто может винтовку держать. Где же партизаны? Если всего в десяти километрах, то должны они знать про аэродром. Чего же тогда ждут? Давно пора навести тут панику, сорвать строительство! Да тут можно такое натворить… Всех немцев ночью в плен забрать, они и не встрепенутся! Непуганые ведь! Ни одного выстрела не слышали.

Не может быть, чтобы партизаны не знали об аэродроме. Наверняка их разведка следит за строительством. А что, если попробовать понаблюдать. Все равно он плохо спит.

И он стал по ночам забираться на крышу сарая или прятаться в кустах на берегу Безымянки.

Однажды ночью он заметил, как к немецкой машине прокрался какой-то человек…

Они доползли до бани, и незнакомец втолкнул Митьку в дверь.

— Все, — тяжело дыша, сказал он и зажег спичку, прикрывая её свет ладонью. Митька сразу узнал его. Сверлилкин, вот кто это!

Сверлилкин вытащил мину из мешка.

— Так я и думал! — проворчал он, разглядывая мину, пока догорала спичка. — Так я и думал. Где ты ее стибрил, а?

Митька решил молчать. Мало он знал этого Сверлилкина.

— Молчишь? Вдруг я немцам стукну, да? На такого дурака доносить!

Митька обиженно засопел, но снова смолчал.

— Сопи, сопи! Теленок! Во-первых, кто же огромную минищу возле самых домов устанавливает?! Если б она долбанула, все вон те избы к черту на рога улетели б. Во-вторых, такую штуковину надо ставить на шоссе, понял? Рвануть — так целую колонну. Ну и ещё… смотри сюда, так и быть, еще спичку, немцы-то у вас непуганые, спят без задних ног, как в своей Германии! — Он зажег спичку и наклонился над миной. — Вот здесь, под колпаком, взрыватель должен быть, а его нет! Нет, и все! А ты её закапываешь! Минер-самоучка! Она же без взрывателя ни к черту!

— Врёте вы, — буркнул не выдержавший Митька. — Все равно бы рванула. Машина-то здоровущая!

— Здоровущая! — передразнил Сверлилкин. — Да она же сейчас, как… как этот коробок без спичек! На нее хоть паровоз накати — не взорвется. Это ж сообразить проще, чем сверло заточить! С мешком еще закапывает! Завтра бы тебя немцы по мешку сыскали! Да, да! Машина колесами бы выворотила — и пожалуйте бриться! О матери бы подумал!

— Ничего бы не выворотила… ничего бы не выворотила… — вдруг всхлипнул Митька, понимая, что Сверлилкин прав. — Я этого краснорожего все равно жахну!

— Жахнешь… гнилой репой! Где это ты немецкую мину свистнул, а?

— На-кось, немецкую! Наша это.

— Немецкая, говорят. Где взял?

— На-кось, немецкая!.. Ничего не скажу.

— Ну и дурак! Физия-то у тебя вся в синяках чего? Aa… неужели тебя этот шофер разукрасил… Понимаю теперь… Можно бы этого краснорожего на тот свет отправить, теперь-то проще, чем сверло заточить, да такое дело одному не сделать!

— Я сам, — начал было Митька, но Сверлилкин опять передразнил:

— «Сам», — он покрутил пальцем возле Митькиного виска. — Довольно. Как у нас когда-то говорили: беги, пока трамваи ходят! Забирай свой мешок и валяй отсюда. И запомни: я тебя не видел, ясно? А ты — меня. Ну, — он приоткрыл дверь бани и шепотом приказал: — Валяй!

— А мину?

— Беги, говорю! Никакой мины вообще не было. Понял? Не бы-ло!

Сверлилкин с силой вытолкнул Митьку из бани.

 

Глава IV

НЕМЕЦКИЙ МЕХАНИК СОКОЛОВ

Мина теперь у него была. Не хватало только взрывателя.

Работая у тисков в мастерской, он ломал голову: где мог Митька раздобыть немецкую мину? Неужели обнаружил лазейку на склад? Эх, раздобыть бы ещё и пару гранат — их взрыватели вполне сгодятся…

Надо, снова надо потолковать с пастушонком, но вряд ли он признается, да, и, если по совести, грех его в такие дела впутывать!

— Михалыч! — неожиданно окликнули его. — К механику. К Соколову!

Снова к Соколову… Нервничает что-то механик. Сегодня третий раз вызывает, да и вчера столько же. Главное, никаких особых поручений, все по мелочи. И разговаривает, разговаривает. О том, о сём. И смотрит так, словно прямо в печенки залезть хочет! А потом снова велит за работу приниматься.

Следить ему, что ли, поручили… А вдруг узнал каким-нибудь образом всю правду про него? Тогда — беда: одно слово — и расстрел. Стоит только немцам узнать, что он конвоира пристукнул да из эшелона бежал…

Но откуда механик может знать про это! Нечего психовать зря. Никто ничего не знает, и всё!

— Михалыч! Ты что, не слышишь! Во дворе механик-то.

Сверлилкин поспешил во двор. Там небольшой юркий тягач тащил на прицепе самоходку с высоко задранной, невиданно длинной трубой орудия.

Соколов жестами показывал водителю, молодому немцу-солдату, куда ставить самоходку. Солдат, видно, был неважным водителем: самоходка подцепила боком стоящий на домкратах «Форд» и поволокла его за собой, чуть не перевернув.

— Олух! — заорал Соколов и, что-то добавив по-немецки, забрался на тягач и оттолкнув немца: — Убирайся вон! — сам взялся за руль и, ловко маневрируя, развернул самоходку, поставив её в самый конец двора.

Легко соскочив на землю, механик кругом обошел самоходку, покачивая головой.

— Ты такую видел? — спросил он Сверлилкина и, не дожидаясь ответа, вытащил из кармана пиджака маленький молоточек и постучал по тракам. Раздался сухой легкий звон — характерный звон отличной стали.

— Ого! — вырвалось у Сверлилкина. — Сталь!

— Да уж. Что скажешь?

— Умеют работать. Этого у них не отнимешь. Мощная бандура!

— Ну, ну. Таких пока немного, я в первый раз вижу.

Три немецких солдата, развернув огромный темно-зеленый брезент, начали старательно укрывать им самоходку.

— Пошли со мной, Михалыч. В мастерские.

Механик прошел к фрезерному полуатомату, всё ещё стоящему в бездействии, и, показав на него, безнадёжным голосом спросил:

— Может, сумеешь? Шестерни позарез нужны.

Тут бы Сверлилкину сообразить и сказать: мол, я такого станка никогда и в глаза не видел, откуда мне его видеть, но он, не подумав, выпалил:

— Проще, чем сверло заточить! Работали и на таких. — Он тут же спохватился, заметив, что механик вдруг вздрогнул и уставился на него, словно впервые видел. Его худое лицо с большими мешками под глазами на мгновение осветила тень желчной улыбки.

— Вот что… работали, говоришь! А ну-ка, зайди в контору!

Придя в контору, механик уселся на свой стул и, внимательно глядя на Сверлилкина и что-то раздумывая, машинально достал портсигар, долго разминал тонкими пальцами сигарету, потом прикурил от потайной зажигалки, вделанной в портсигар.

— Ишь ты! Никогда такой не видел!

— Да неужели! Не видел, значит. А полуавтомат видел, говоришь? Где же это? В МТС?

Только тут Сверлилкин понял, что попался. Ну и башка у этого механика! В МТС же одно старье, а не станки…

— Хочешь, я тебе скажу, откуда ты, — почему-то вздохнул механик. — Из Ленинграда. Да, да! Нечего головой мотать! Эти полуавтоматы были закуплены в Бельгии. Всего одна партия. Она вся была направлена в Ленинград, я это отлично знаю. Так почему ты врал про МТС? С какой целью? Молчишь, да?

Механик аккуратно загасил сигарету, придавив её о край пепельницы и взялся за трубку телефона.

«Пропал», — понял Сверлилкин

— Комендатуру мне, — сказал механик, глядя куда-то через голову Сверлилкина. — Это еще что за представление! — кинул он трубку и, встав, подошел к окну.

За секунду до этого Сверлилкин, лихорадочно думающий, как бы спастись от беды, приметил на подоконнике большой разводной ключ. Он уже собирался схватить его, но тут невольно взглянул в окно и чуть не вскрикнул от неожиданности.

По улице, вздымая пыль кривыми, как колесо, ногами, вразвалку двигался конюх Шашкин. Рука его цепко держала за воротник упирающегося, нахохленного, как воробей, Митьку. В другой руке конюх тащил знаменитый Митькин мешок, чем-то набитый.

«Опять мина! — мелькнуло в голове у Сверлилкина. — Пропал Митька!» И в ту же секунду, не соображая, что делает, он схватил с подоконника разводной ключ и опрометью кинулся на улицу.

Сам он, уже не раз прощавшийся с жизнью и встречавший смерть лицом к лицу, еще каких-нибудь два месяца назад бывший там, где стоило только на секунду приподнять голову — и целый рой вражеских пуль молниеносно вылетал, чтобы убить тебя, и в то же время, стоило только врагу приподнять голову, как он тут же всаживал в него автоматную очередь, — сам он всё ещё не мог привыкнуть к тому, что живым ходит среди немецких солдат и каждый раз внутренне дрожал от неистового клокотавшего в нем желания броситься на горло любому из фашистов, и пусть потом с ним делают что угодно — он уже не раз простился с жизнью, но только бы не видеть, как они тут хозяевами расхаживают по русской земле и никто не заставляет их распластаться от страха в придорожной канаве, свалиться прямо в грязь и ползти под огнем, спасая жизнь, ползти наподобие мерзких червей!

Но еще страшнее было ему видеть предателя, ибо тут уж он никогда и никак не мог себе объяснить: что же это за русская душа, способная предать другие русские души… Этого он не мог себе объяснить!

Разводной ключ был новым, завернутым в промасленную бумагу, — Сверлилкин спрятал его за спину, подбегая сзади к толстому Шашкину. Ничего! Сейчас он спасет пацана, да ещё, может, успеет и того провокатора трахнуть, пока он звонит по немецкому телефону!

Но не успел он добежать, как с треском распахнулось окно, и механик Соколов закричал:

— Шашкин! Подойдите к окну! Немедленно!

«Вот сволочь! — выругался про себя Сверлилкин. — И тут успел!» Нападать на конюха было поздно, ибо тот послушно подошел к самому окну и стоял теперь не задом, а лицом к Сверлилкину.

— Куда тащишь мальчишку? — высокомерным тоном спросил механик, стоя в раме окна, словно в раме картины, и глядя совсем не на Шашкина, а внимательно наблюдая за Сверлилкиным.

— В комендатуру, господин инженер! Куды ж его ещё! — быстро отвечал упарившийся Шашкин, оттирая от пота раскрасневшееся толстое лицо. — Фу, не идёт, скотина, всё упирается, упирается, да я всё одно дотащу! От Шашкина-то не уйдешь! Поглядите-ка, что у него здесь, — тряхнул он мешком.

— Сверлилкин! — закричал механик. — Немедленно прекратите! А ну-ка, ко мне в кабинет! — и он угрожающе положил руку в карман пиджака.

«Пистолет у него там», — понял Сверлилкин. Ничего не оставалось делать. Надо было идти назад.

Механик Соколов, подождав, пока он вернется в контору, всё с тем же высокомерным выражением лица спросил у Шашкина:

— Так что у него в мешке? — и, повернувшись к Сверлилкину, приказал: — Ключ дай сюда! Вот так-то лучше. Сейчас и с тобой разберёмся! Ну! Что ты там мямлишь! — крикнул он Шашкину. — Спички? Какие еще спички?

— Простые спички, — Шашкин, придавив Митьку к стене плечом, начал развязывать мешок. — Сейчас, сейчас… ну ты! Стой у меня, не дергайся! — Он развязал мешок и вывалил прямо в пыль груду спичечных коробков. — Видали? Те самые, которыми поджигают! Говори! — встряхнул он Митьку. — Чего поджигать намерен?

— Зачем тебе столько спичек, парень? — спросил механик.

— Мерину и то ясно, зачем! — крикнул Шашкин. — Поджигать собрался!

Механик, поморщившись, усмехнулся.

— Поджигать и одной коробки хватит. Что-то ты путаешь, конюх!

— Ничего я не путаю, — заскреб затылок Шашкин. — Для чего ж тады ему спички-то? Смотрю — скупает, скупает… — Тряхнув Митьку, конюх спросил: — Куды тебе они? Чё молчишь? На сало, что ли, менять задумал, а! По деревням идти задумал?

— Вот это верней будет! — снова усмехнулся механик.

— Всё одно надо бы в комендатуру. Не лишне. Там проверят… — проворчал Шашкин, но механик холодно перебил его:

— Зря в комендатуру ходить не рекомендую. Там хватает дел и без твоих подозрений. Отпусти мальчишку, пусть идёт менять свои спички!

— Ладно, — раздосадованный Шашкин пнул Митьку ногой. — Убирайся! А ты, — заглянул он через окна на Сверлилкина, — смотри у меня! Ещё кормлю такого беса!

— Кормишь! Кожа да кости! — коротко сказал механик, отходя от окна и снова берясь за трубку телефона.

Он быстро что-то проговорил по-немецки, потом, подождав немного, уже по-русски поздоровался с комендантом:

— Добрый день, господин комендант! Прошу одну минуту.

Видя, что Сверлилкин зашевелился, механик снова сунул руку в карман.

— Господин комендант! — не сводя глаз со Сверлилкина, продолжал механик. — Мне нужен новый шофер! Да, да! Этот сегодня чуть не угробил новую самоходку. Ясно, господин комендант. Я его вам пришлю. Только прошу шофёра получше! Спасибо, господин комендант. Ещё одна маленькая просьба. У меня работает мастер Светилкин. Тот самый, да, да. Отличный мастер, господин комендант! Пре-крас-ный! Только очень голодает. Он живет у конюха Шашкина, а тот мог бы его столовать получше! По моим сведениям мог бы! Большое спасибо, господин комендант. До свидания, господин комендант!

Сверлилкин ничего не понимал. Кто же он, немецкий механик Соколов?!

— Ступай, становись на полуавтомат! Я тебя по разговору ещё тогда в комендатуре мог бы разоблачить! Такой выговор только у ленинградцев бывает! — хмуро заключил Соколов. — Тоже — конспиратор! Иди к станку. Иди, иди.

Сверлилкин уже заканчивал шестерни, когда из конторы вышел механик Соколов.

— Ишь ты! Ловко управляешься, — похвалил механик. — Жаль, я тебя раньше не знал, взял бы в экспериментальную лабораторию. У тебя спички есть? Барахлит зажигалочка, хоть и берлинская. — Прикурив, механик вдруг спросил: — Смешной пацаненок, верно? Кто ему морду так разукрасил?

— Немец.

— Неужели! А за что же?

— Ни за что!

— Совсем ни за что? Не верю.

— За машину его прицепился.

— Вон что… так-так… — механик Соколов задумался, потом, покачав головой, сказал: — Дело-то совсем не такое простое, каким я его себе представлял. Этому пацану лучше палец в рот не класть! С костью откусит! — он подумал ещё немного и неожиданно попросил: — Найди-ка мне два болта и гайку. Живо!

«Снова загадки, — недовольно думал Сверлилкин, роясь в верстаке, — болты ему с гайкой понадобились. А при чём тут Митька, спрашивается».

Будучи сам человеком очень простым, прямодушным, Сверлилкин терпеть не мог скрытных, туманных людей. Пойди догадайся, что у такого на уме! Какую он штуку сейчас отмочит? Если по-простому мерить, то механик Соколов служит немцам и обязан его, Сверлилкина, отправить немедленно в комендатуру, и дело с концом! А он не отправляет, и вот тут что-то не то… Во всяком случае, надо быть с ним начеку!

— Вот болты.

— Спички еще дай.

Механик навинтил гайку на один из болтов всего на два оборота, потом стал соскребать серу со спичек об острый край гайки. Когда сера заполнила гайку, механик осторожно ввернул в нее второй болт.

— Такую пушку видел?

— Какая уж там пушка, — недоверчиво покосился Сверлилкин. — Спички есть спички! Ими не выстрелишь.

— Да, да! Не выстрелишь! Ну-ка, пригнись!

Механик размахнулся и с силой швырнув болты, угодил головкой в стальную плиту, на которой выправляли валы.

Раздался гулкий выстрел, болты разлетелись невесть куда, а гайка с силой врезалась в потолок, оставив на нем вмятину и просыпав на пол серую штукатурку.

— Мина, — сказал Сверлилкин, не веря глазам.

— Бомба, — усмехнулся Соколов. — А есть еще поджигалы. Берешь трубку, приделываешь ручку…

— Эти я знаю, — перебил Сверлилкин. — Мастерили рыбу глушить.

— Правильно. Надо только спичек побольше, — механик помолчал и добавил: — Смотри за пацаненком! Ты меня понял, надеюсь!

«Ну и голова, — восхищался Сверлилкин. — А ведь прав. Пацан-то с характером, оказывается. Ишь, морду ему разбили, так он успокоиться не хочет… Неужели сам взрыватель смастерить задумал? Если так, то у него ещё есть мины!»

 

Глава V

ПЕРВЫЙ ВЗРЫВ

Ого! Давненько не приходилось ему видеть такого стола! Ну и Шашкин! Для кого это он так расстарался?

На столе, поблескивая прозрачными кристалликами соли, нежно розовел шпик, румянилась в блюде печеная картошка, пузырился квас в коричневом жбане, крутобокие крупные яйца грудились в миске, желтел мед в стакане, белела простокваша в горшке и сметана в плошке…

— Я потом… я потом приду, — попятился Сверлилкин назад к двери. — Гостей ждёте, так я потом…

Ласточка, худая, как палка, всплеснула руками:

— Куда ж ты, а? Тебе ж, чай, заготовлено. Сам-то сейчас явится, за бутылкой направился. Садись, садись.

Сверлилкин не верил своим ушам. Спятила.

— Садись же, сокол ясный!

Пожав плечами, «сокол ясный» присел на краешек скамьи.

— Сейчас я жаренку из печки выволоку, — Шашкина, отодвинув заслонку, полезла в печь ухватом.

В избу шумно ввалился Шашкин. Вытащив из кармана бутылку с прозрачной жидкостью и хлопнув ею перед Сверлилкиным, Шашкин заорал:

— Первач! Не веришь? Могу побожиться! Сам такого не пивал еще, а тебе раздобыл1 Пей! Бери! Хватай всё! Давай, что же ты сидишь-то? Ах, молчун! Не сказал ведь, что с комендантом-то лично знакомец! Я бы тебя разве так харчевал бы?! Я-то за им слежу, дурак, слежу, а он… Да ты ешь, ешь! Вызвал меня давеча-то комендант, иду, и душа трясется, а комендант как заорет, знает ведь по-русски, как орать-то: «Ты что, моего лучшего механика голодом моришь, да? Убиваешь его, да?! Моего лучшего механика!» — Шашкин насильно сунул ложку в руку Сверлилкину и пообещал: — Ешь! Таперя каждый день тебя так харчевать буду! Коменданту только скажи, ладно?!

«Вон оно что! — чуть не прыснув от смеха, подумал Сверлилкин. — Вон оно что… ну уж, если так…»

И, усевшись на лавке поудобнее, он начал уписывать за обе щеки всё, что было на столе. И сало упругое розоватое, и румяную картошку со сметаной, и холодные крутые яйца.

— Чарку бери! — стоял у стола Шашкин.

Сверлилкин не забывал и чарочку, не обращая внимания на их жадные взоры.

«Если так — ничего не оставлю, — веселился в душе Сверлилкин. — Ай, да механик Соколов!»

— Ростом-то мал, жрать-то удал, — не выдержал наконец Шашкин, но тут же спохватился: — Ешь, ешь! Только коменданту чтоб было сказано! А так — ешь всё, чёрт с тобой!

Но где тут маленькому Сверлилкину съесть всё, когда на столе такие горы! Почувствовав тяжесть в желудке, поняв, что наполнен едой по самое горло, Сверлилкин поднялся из-за стола.

— Убирать? — спросила Шашкина.

— Ну да! Попозже приду, доем, — огорошил её Сверлилкин. — Полежу пойду часок…

— А работать сегодня не будешь? — робко спросил Шашкин. — Там самовар принесли…

— Какая теперь работа! Устал. Целый день на ногах, это ж не сверло заточить!

И он пошел к себе в сарай.

— Оставайся уж здесь, — сказал ему вдогонку Шашкин, — мы тебе не на лавке теперь постелим-то! На печи!

— Да ну… я прохладу люблю!

Дверь в сарай была приоткрыта, но Сверлилкин не удивился: заказчики частенько дожидались его прихода в сарае.

— Кто здесь? Постой, неужели ты, Анна?

— Я вас давно дожидаюсь, — почему-то шепотом ответила мать Митьки. — Да вы никак навеселе… — Она вздохнула. — Тогда ладно…

— Что случилось? — встревожился он, сразу трезвея, понимая, что Анна зря не придёт. — Выпил я… не обращай внимания! Что с Митькой?

— Плохо, — она тихонько всхлипнула. — Письмо нашел.

— Анна! — вскрикнул он, увидев, что женщина покачнулась и вот-вот упадет. — Садись на постель, садись… давай помогу, вот так, Аннушка, так, милая… письмо? Какое письмо?

— Про отца. Не ведал ведь он-то, что батьки нашего больше нет… Я скрывала. А зачем? Все одно ведь узнал… Ох, да разве жить-то возможно, никаких возможностей нет… возьму я Митьку-то, да и зальемся вместе, — заплакала она навзрыд.

— Как зальетесь, как зальетесь? Не понимаю?

— В реке, — с трудом выдохнула она, — утопимся… Жизнь называется… Ходют все, ровно ничего не случилось вид делают, а горе-то у всех одно, только за жизнь убиваются, а какая ж тут жизнь, — она совладала с собой, оттерла слёзы и поднялась. — Митька-то вас зовёт, зачем — и не ведаю! Что передать-то?

— Сейчас, сейчас, — засуетился он. — Иди, я мигом.

Анна ушла. Сверлилкин побежал в избу и, не обращая внимания на Шашкиных, быстро рассовал по карманам яйца, взял два огромных ломтя хлеба и положил между ними всё сало, что было на столе, потом, прихватил стакан с мёдом, не говоря ни слова, выбежал из избы, оставив Шашкиных в полном негодовании и изумлении.

Анна ждала его на своем крыльце.

— На чердаке Митька-то, — сказала она. — Калина с им там, родственник наш. Пастух-то сухорукой, поди, знаете его? Полезайте, вон лестница.

Сверлилкин мигом забрался на чердак, пригляделся и увидел сидящих рядком Митьку и пастуха Калину.

— Митьк, а Митьк, Митька, ну пошто ты молчишь, Митька, — тряс мальчишку за плечо Калина. — Ты возьми и зареви, тебе полегче будя… Ну, зареви…

Митька сидел неподвижно, как деревянный. Даже заметив Сверлилкина, не пошевелился.

— Окаменел ровно, — сказал Калина, обращаясь к Сверлилкину. — Что теперича делать-то… Война!

Лицо у Калины робкое, голос тихий. Калека. Сухая рука висит, как плеть, глаза у Калины всё время в землю смотрят, такие они у него пугливые.

— Митьк, а Митьк… зареви…

Анна тоже поднялась наверх, подошла к сыну и молча стала гладить его по голове, приговаривая:

— Прости, сынок… не могла я… прости уж… Ты и верно поплачь, сынок, полегчает.

— Не плачь, Митька, — сказал вдруг Сверлилкин таким голосом, от которого все вздрогнули. — Не смей! Слушай, я тебе сейчас все расскажу про себя. — Он помолчал и добавил с силой: — И про Ленинград!

— У немцев Ленинград-то теперь, взяли давно! Чего тут рассказывать! — сказал Калина.

— Что ты болтаешь, убогая твоя душа! — вскипел Сверлилкин. — Взяли! Слушаете немецкую брехню! Я сам оттуда, ясно?

И он стал рассказывать им о Ленинграде ничего не тая, всю правду. Про голод и холод, про снаряды, рвущиеся на улицах, и авиабомбы, разламывающие огромные дома надвое.

Но странное дело: чем больше рассказывал он всю эту страшную правду, тем твёрже становился его голос, под конец в нём зазвучали чуть ли не победные гордые ноты. Лицо Сверлилкина разгорелось, он стал смешно жестикулировать руками, что свидетельствовало о сильном волнении, глаза засверкали. Не узнать стало маленького седого человечка — он словно бы вырос сразу, рассказывая, как приходилось по шесть раз за одно утро ходить в атаку под Пулковым, а по ночам разминировать проходы в проволочных заграждениях, чтобы наши разведчики смогли по ним безопасно проползти за вражеским «языком».

— Вот как там воюют, — заключил он, оттирая с лица проступивший от волнения пот. — Смерть что… о смерти никто не думает! Какая тут жизнь, если немцы Ленинград возьмут!

Все долго молчали, потом Анна сказала с каким-то тоскливым, щемящим сердце удивлением:

— Осподи, осподи-ии! И как же он держится-то?.. как его немец ещё весь не пожёг и не забрал?

— Заберёшь, как же! Когда там каждый пацан, каждая женщина и последний инвалид ему в горло штыком уперлись. Попробуй одолей! Это не сверло заточить!

Калина шумно вздохнул и по-прежнему недоверчиво покачал головой. А Митька вдруг вскочил и, повернув к Сверлилкину побелевшее, с ещё незажившими синяками лицо, выкрикнул:

— Дело у меня к тебе, дяденька Сверлилкин! Завтра приходи в ту баню. Мы с тобой куда-то пойдем, ладно?

— Ладно, ладно. Только вечером.

— Эх, Митька! Ну и порадовал! Да знаешь ли ты, что это? Думаешь, склад? Клад! Тут же всё, что душе угодно! Кто же это запасал? Партизаны, видно. И не так давно… Сужу по этим трофейным немецким тарелкам… Вот смотри. Берем мы такую тарелку, вот здесь и здесь, развинчиваем… так. И вынима-аем. Что это, знаешь? Как желтое мыло, да? Тол это, парень! Повозился я с ним, когда Днепрогэс строили. Да ты не бойся, бери его в руки. Можешь кидать как угодно. Хоть спичкой жги, он только плавиться станет, как свечка, и всё. Да вонять ещё будет. А вот это! С этой коробкой поосторожнее! Лучше ты до неё вообще не касайся. Дай сюда. Смотри, что здесь. Капсюли-детонаторы называются. Такой штучкой у нас одному саперу три пальца на финской войне торвало. Вот такую штучку вставь в шашку тола — видишь отверстие — вот тебе и граната! Взорвётся капсюль — взорвется тол. Сдетонирует. Ясно тебе? Но мы можем сами и мину соорудить, нам это проще, чем сверло заточить. Сунем побольше толу в… ну хоть в простой чугунок из-под картошки, замуруем покрепче, вставим капсюль, прикрутим взрыватель — и мина готов! А ты думал, что только такие мины на свете бывают, как эти тарелки? Эти противотанковые. В них тола — нам на десять самоделок хватит, Митька! Эти-то нам с тобой не установить. Да на них и не всякая машина взорвется, вон какая чека толстенная. Миллиметра четыре. Точно, четыре. Я на заводе проволоку всегда на глаз определял и никогда не ошибался. Такую чеку может только танк перерубить или тяжелое орудие. А нам с тобой все равно, что взрывать! Нам только бы помешать гадам спокойно разъезжать здесь!

Так вот. Мины бывают разные, Митька. Есть мины-сюрпризы. Если мы возьмем с тобой эту шашку тола, вставим сюда капсюль, а сюда взрыватель устроим на пружине, а потом возьмем и положим на это что-нибудь… ну, лукошко с яйцами или шмат сала побольше. Фашист придёт, цап сало, а тут пружинка щелк, капсюль трах — и порядок! Нечего по русской земле ходить, гад! Но мы с тобой такие мины делать не станем… Есть ещё и такие фокусы: привязываешь к чеке проволочку, а другой её конец к ручке двери.

Лет тебе жаль маловато… Если по-настоящему, то не имею я права тебя в это дело втравливать… Но знаешь, Митька, в Ленинграде у нас такие пацаны в народном ополчении с немцами насмерть дерутся! Однолетки твои. Двое со мной были… Золото пацаны! Но я не к тому это. Ты если не сможешь, то скажи, а… Ладно, ладно! Не сердись. Знаю, что ты за человек!

Так слушай. Фокусы мы не станем устраивать. Ты видел, сколько машин у них сворачивает на развилке? Аэродром строят. Ровно в семь утра начинают ездить, это я уже засек. Значит, мы с тобой должны примерно часам к шести ставить мину. Почему к шести? Ночью там тоже ходят машины. Одиночные. Если рванет ночью, то они успеют до утра навести порядок. А если утром, да ещё когда колонна… На полдня им движение задержим!

Хорошо бы не одну, а хотя бы две мины воткнуть. Одна рванёт, они в объезд, а тут ещё штучка! Но это мы с тобой ещё обмозгуем. Мы же не век одни будем! Рванем раз, ну, два. Услышат же наши взрывы партизаны. Где-нибудь они тут имеются.

Митька! Должен тебя сразу предупредить, если нас поймают… Понимаешь, да?! Но и это не всё! Есть такая поговорка, парень: «минер ошибается только раз». Тронешь не ту проволочку — и всё: взрыватель соскочит, детонатор сработает, а дальше ты уже знаешь, что будет. Это тебе не сверло заточить.

Но главное, Митька! Главного я тебе еще не сказал… В селе живут разные человеки. Есть такие, что только и ждут момента, чтобы уйти в партизаны. Для них наши взрывы будут вроде сигнала в атаку. Но есть в селе совсем другие люди. Нет, они, конечно, не предатели, фашистов ненавидят не меньше нас! Но они… Понимаешь, Митька, они приспособились! Пока село переходило из рук в руки, гибли люди, горели дома. Сейчас стало поспокойнее. Гоняют немцы их на работу, так к работе они с детства привычные, это им не в тягость, а так что… траву косить дают, землю пахать не запрещают.

Может, и нам, Митька, переждать, пока Красная Армия придет? Ты коров пасешь, а я слесарю. Чего нам! Я — инвалид, ты — пацан сопливый. Как говорится: «старики и дети»! Но чьи старики, а? Чьи дети?! У тебя отец погиб на фронте, а у меня сын. И дочка в Ленинграде от голода померла. А я в народное ополчение явился. Не сказал никому, что половины легкого нет, в финскую еще застудился. Документы сейчас некому там проверять, все воюют. Старики, мальчишки, инвалиды, не инвалиды. В разведку я попросился, а послали в минеры. Тоже можно! Лишь бы к делу быть приставленным. Ещё лучше с техникой дело иметь. Я тридцать лет с ней вожусь, вон сколько! Тебе четырнадцать? А потом вот что случилось… эх-ма… ставил я мины за Кировским заводом. Слыхал такой? Ну, бывший Путиловский. Немцы меня с пацанами и окружили. Витя и Валера мальчишек звали. Рванули мы гранату, чтобы в плен не сдаваться. Да меня только лишь контузило…

Что со мной фашисты делали… это я тебе потом расскажу… Живучий я какой-то, что ли! Видят немцы, что ещё живой, надоел им, наверное, так они меня в вагон-телятник и повезли. Повезли, повезли-и. В Германию, вроде бы. Да я удрал из эшелона! Как? Тоже потом расскажу. Трудно, конечно, это не сверло заточить… А потом я по селам пошёл. Нигде не задерживался, пока до вас не добрёл. Подумать только, устроился здесь — и хоть бы что. Ха-ха-ха! Посреди бела дня при немцах хожу… Спасся! Но знаешь, Митька… глаза вот так зажму и вижу: детишки в Ленинграде, в Гавани моей на мостовых лежат. Скрюченные. Снегом их замело…

Ну да ладно. Надо вот что продумать… каждый раз сюда ходить нечего. Опасно. Да и мастерить здесь мне нечем, а повозиться как следует надо. Сейчас мы возьмём пару штук, а дверь эту как следует замаскируем. Только где их лучше держать?.. Постой, постой… Ага! Знаю, Митька. Ха-ха, никто никогда не додумается! Пошли. Сегодня суббота, значит. Во вторник, нет, в понедельник устроим немцам гуляние с фейерверком. Давай отсюда живей, а я капсюли возьму. Вот так, осторожненько…

Глубокой ночью при свете немецкого аккумуляторного фонаря Сверлилкин мастерил свою адскую машину.

Обманул он Митьку, сказав, что пойдут они устанавливать её в понедельник. Не хотелось ему лишний раз подвергать мальчишку опасности, да и удобнее действовать одному. Ещё под Пулковом научился он так хитро ставить мины, что никто никогда никаким щупом и миноискателем не смог бы отыскать, свидетельством тому были частые взрывы на тех тропах и лазейках, которые он минировал; ежедневно рвались на них фашистские лазутчики.

Вот и сегодня он установит мину так, что долго придется ломать башку господину немецкому коменданту, разгадывая, что же это за необычный фугас поставили на дороге партизаны, он, конечно, сразу подумает, что появились партизаны. Будет рыться в своих справочниках, но чёрта с два! Ни к одному типу не подойдёт эта мина, до такой ещё пока никто не додумался!

Все, господин комендант! Кончилась тихая жизнь! С приветом!

Мину Сверлилкин мастерил глубоко под землей… в погребе конюха Шашкина.

Здесь, в сыром углу погреба, где у Шашкина валяются пустые заплесневелые бочонки, ломаные плетеные корзины и лукошки, битые горшки и бутылки, можно было без боязни спрятать мины. Судя по всему, Шашкин сюда никогда не заглядывает.

Всю ночь горел в погребе Шашкина немецкий аккумуляторный фонарь. Только под утро выбрался из погреба мастер и, закрыв, как всегда, отмычкой замок, прокрался с миной к себе в сарай. Прислушался. Все было тихо.

Времени оставалось в обрез. Надо было спешить к развилку; после того как он установит мину, надо бегом бежать в мастерскую, а это не меньше трёх километров и опаздывать нельзя. В мастерской висел немецкий приказ: за опоздание — отправка в лагерь.

И все же он опоздал!

Чудом ему удалось юркнуть в мастерскую незамеченным. Работа уже шла полным ходом: плясали в горнах синеватые языки пламени, крутились патроны токарных станков, визжала механическая ножовка.

Неуверенно оглядевшись вокруг — неужели пронесло? — Сверлилкин решил взять инструмент и залечь во дворе под легковым «оппелем», все равно ему с ним придётся возиться, но там можно и в себя прийти, и отдышаться, и подождать взрыва. Далековато, конечно, но если рванет, слышно будет. Фугас он смастерил громкий.

Взяв инструмент, он вышел во двор и уже собрался было нырнуть под низкое брюхо черного штабного «оппеля», как вздрогнул, заметив, что за ним наблюдает механик Соколов.

Механик стоял скрестив руки на груди, широко расставив ноги в ярко начищенных ботинках, как всегда гладко выбритый, отутюженный. Сверху вниз он глядел на маленького Сверлилкина и, ничего не говоря, досадливо морщился.

«Грязный я как чёрт! Весь в глине. Когда там было чиститься, если и так опоздал, — вертелось в голове у Сверлилкина, — а ведь он, пожалуй, видел, что я опоздал… или нет… Молчит, значит, не видел. Вот собака, никогда не могу его разгадать!»

Видя что механик по-прежнему молчит, Сверлилкин нырнул под машину, перевернулся там на спину и деловито застучал ключами, подтягивая для вида гайки и в то же время наблюдая за ботинками механика: когда же он уйдет, наконец.

Но ботинки никуда не уходили. Наоборот, придвинулись к самому «оппелю».

— Здороваться надо! Кто тебе приказал заниматься этой машиной? — спросил механик, нагнувшись. По его голосу нельзя было определить: заметил он опоздание или нет. — Вылезай! Займемся с тобой самоходкой!

Новая самоходка всё ещё стояла во дворе под брезентом.

Сверлилкин полез было из-под «оппеля», но тут механика позвали к телефону.

— Ладно. Ковыряйся пока.

Механик ушёл в контору и уже не выходил из неё.

Прошло больше часа, но, сколько ни напрягал слух Сверлилкин, взрыва не раздавалось. Но он должен был прогреметь, ибо Сверлилкин был уверен, что поставил мину по всем статьям и правилам, не упустил ничего.

Из-под машины ему было видно крыльцо комендатуры, неподвижные сапоги немецкого часового. Гремели где-то пустые ведра. Лениво лаяла собака. Взрыва не было и не было. Хотя именно сейчас, он это отчетливо себе представлял, там одна за другой шли тяжелые немецкие машины, сворачивая к аэродрому.

Повезло ему чертовски, что его опоздание никто не заметил. Сегодня-то он выберется из дома пораньше. Но где же взрыв? Неужели рассчитал неправильно, закопав мину не в колею, а чуть в стороне от нее? Нет! Точно так он ставил однажды под Пулковом — и взорвались сразу две машины; одна стала обгонять другую, съехала с колеи, а тут раз — и мина… На разные уловки приходилось идти.

Он вылез из-под «оппеля»: затекла спина, необходимо было хоть немного размяться — и в этот момент к крыльцу комендатуры подлетел мотоцикл, с него соскочил водитель-автоматчик и, что-то крикнув часовому, стремительно взбежал на крыльцо и скрылся за дверью комендатуры.

Буквально через минуту на крыльце появился сам комендант. Он на ходу натягивал на себя плащ, отдавая какую-то команду. Следом за ним на крыльцо вывалилось еще несколько офицеров. Почти сразу к крыльцу подкатила штабная машина, все немцы уселись в неё и куда-то укатили. Ещё через несколько минут к крыльцу подъехал грузовик, полный солдат в мышиных мундирах. Солдаты перепрыгнули через борт и мигом оцепили здание комендатуры, держа автоматы наперевес.

«Ну, кажется, началось, — обрадовался Сверлилкин. Он и сам не заметил, как снова оказался под «оппелем». — Кажется, началось. К развилке поехали! Рожи у всех перепуганные; привыкли фрицы к тихой жизни, понюхайте, чем война пахнет хоть разок!»

Вечером все село говорило о партизанах.

Митька, вернувшись из леса и узнав от матери о том, что на шоссе был взрыв, не сразу догадался, что это сработала их мина, тем более, что точно никто не знал, сколько взорвалось машин: кто болтал, что две, кто — одна, а кто говорил и три. Говорили, что немцев поубивало больше сотни, но, скорее всего, врали, потому что никто на шоссе не был — туда никого не пускали.

— Целый день машины-то стояли, а скопилось их видимо-невидимо, — сказала мать. — Немцы, говорят, там с собаками наехали. Только никого не нашли. Партизаны снова в лес убёгли, говорят! Наконец-то и в наших краях настоящие мужики объявились, слава тебе, господи! Сынок! Я вс в ум беру, что там в партизанах из наших кто-нибудь есть, уж больно место-то удачливо выбрали.

— А где?

— Да на развилке ж!

— Что-о? На развилке…

— Что с тобой, а? Словно маков цвет сделался!

Митька, закусив губу и еле сдерживая подступившие к горлу слезы, буркнул:

— Врете вы все, врете только… Никогда от вас правды нет! — а в уме подумал: «Ну, погоди у меня, Сверлилкин, сегодня ты у меня, леший, не уйдешь. Я тебя услежу!»

— Не ходи из избы никуда. Слыхал приказ-то? После семи всем по избам сидеть. Слышь?!

«Плевал я на ихние приказы! Да я где хошь проберусь, ни один немец не усмотрит!»

— А… ты здесь, — сердито вздохнул Сверлилкин, входя в сарай и увидев Митьку. — Обижаешься? А зря. Должен я был провести испытания. Ещё не всё у меня получилось, как надо…

— Ну уж нет, — перебил Митька. — Ну уж нет! Сегодня-то вместе.

— Вместе, так вместе. Тебя ж, дурака, не убедишь. Эх, парень, попадем мы с тобой… ладно, ладно. Не сердись ты! Имеешь, конечно, право, раз мины нашел, никто не спорит. Только сумеем ли пройти? Немцы посты расставили.

— Пройдем. Я знаю как.

Поздней ночью обойдя все немецкие посты, они прокрались к развилке и установили сразу две мины. Когда ползли назад, Сверлилкин шепнул:

— За мной ползи, что-то покажу.

Добравшись до сарая, Сверлилкин взял фонарь, и через минуту они с Митькой были в погребе Шашкина.

— Ну, парень! — сказал Сверлилкин, ставя фонарь на сундук и вытирая рукавом пот с лица. — Это тебе не сверло заточить! Здесь не бойся, можешь хоть кричать. Так. Зачем я тебя сюда привел… Ага! Во-первых, нам с тобой надо почиститься как следует. Давай-ка, чтобы ни одна собака не придралась. Вот так. Ещё давай. А теперь смотри.

Луч фонаря скользнув по стене, высветил гору старых корзин и ломаных глиняных кринок и жбанов, хранящихся зачем-то в углу погреба. В этой же куче Митька успел разглядеть и несколько седел и хомутов.

— Вон где хомуты-то да седла, — присвистнул Митька. — А всё кричал на собраниях, что ничего в колхозе нет! Вот волчина! Ну и Шашкин!

— Ладно. Не до этого теперь. Здесь у меня четыре штуки припрятано. Понял?

— Что? — сиплым шепотом переспросил Митька. — Здесь? — Ему сразу показалось в погребе очень страшно, страшней, чем на развилке.

— Мины здесь… а Шаш… а вдруг…

— Хватит тебе трястись! «Вдруг!» Минер ошибается только раз. У него «вдругов» не бывает! Да я вижу, ты совсем сдрейфил, а? Может, откажешься?

— А если… если он найдёт, дяденька Сверлилкин? Что тогда будет-то?

— Не советовал бы я ему находить, — буркнул Сверлилкин. — Если жить хочет, не советовал бы… Тебе его жалко, что ли?

Митьку даже передернуло.

— Он гад! — закричал он, забыв, где находится. — Он троих немцам выдал. Колькиного батю, Павликова братана и сеструху. Заявил, что они работать не хотят, Их сразу в лагерь увезли. А говорят, не в лагерь, а расстреляли за Домовщиной в лесу, и всё. Вот что Шашкин наделал! Жаль мне его! Пусть рвется!

Сверлилкин долго молчал, потом сказал, отчеканивая каждое слово:

— Если со мной что-нибудь случится, подождёшь недолго, может, вернусь. Если нет — придёшь сюда, вот тебе, — он сунул Митьке в руку отмычку. — Будешь ставить по одной мине. Место каждый раз выбирай другое. Хорошо запомнил?

— Ну.

— Видел, как я ставил?

— Ясно дело.

— А теперь пошли. Эх и долбанёт сегодня!

— А завтра ещё! И послезавтра!

— Мин хватит. Хоть на год!

Сверлилкин не знал, что уже через три дня будет далеко от этих мест и никогда в жизни больше не увидит Митьку.

Утром на развилке, едва началось интенсивное движение, прогремел взрыв. Он был намного сильнее первого, его гул долетел до автомастерских.

Но на следующий день мина не взорвалась…

 

Глава VI

МИНА НА СТОЛЕ

Целый день с утра лил дождь. Тучи, тяжелые, словно выкованные из черного гремучего железа низко нависли над селом, и не было в них ни одного оконца, ни одного просвета

В мастерской свет горел, словно ночью.

Сверлилкин под разными предлогами несколько раз выходил из мастерской. Стоял под дождем, прислушивался.

Взрыва не было.

В чем же дело? Мину они с Митькой установили у самого въезда на развилку. Давно уже должна бы рвануть. В чем же дело?

Минул полдень. Взрыва не было.

Механику Соколову нездоровилось.

Он сидел у себя в конторе и поминутно пил воду, его мучила лихорадка, горло всё время пересыхало, губы обметало и стягивало жаром.

Он вынул из подмышки градусник. Тридцать восемь и пять!

Несколько раз звонил Штубе. Беспокоился о здоровье своего механика. Прислал с вестовым жаропонижающее. Но когда Соколов сказал, что неплохо бы ему съездить в Брянск, показаться врачам, Штубе, помолчав, посоветовал полежать дома. Совет этот был равносилен приказу. Отлучиться из мастерских Соколов не мог.

Он отодвинул ящик стола и, положив на место градусник, снова взялся за стакан с водой. Тридцать восемь и пять! Это с утра. Что же будет вечером!

Еще три дня назад Штубе не только бы отпустил его в Брянск, а сам бы подал машину с личным приказанием отвезти его в госпиталь. Но после этих взрывов на развилке Штубе сразу переменился. Кажется, он теперь никому не доверяет. И если не принимает крупных мер, то лишь из-за того, что ему необходимо достроить аэродром. Штубе — опытный организатор, он, без сомнения, занимал раньше какой-нибудь высокий административный пост, неспроста он так смекалист и изворотлив.

Одни его приказы с этими льготами и заигрывание с населением чего стоят! «Я — добрый немец, я не такой, как все…»

Но как нынче переменился этот «добрый немец»! Где его льстивые интонации, где его вежливость? Нервы, сплошной психоз. А эта его фраза по телефону: «Дайте мне только сдать аэродром!»

Соколов развернул еще один порошок, присланный Штубе, и, изогнув бумажку лодочкой, налил стакан воды, но не успел принять лекарство, зазвонил телефон.

Снова звонил Штубе.

— Господин инженер-механик, — сказал комендант по-немецки, и голос его звучал удивительно спокойно, Соколов даже уловил в нем некие ласковые нотки. — Господин инженер-механик, я готов отпустить вас в госпиталь. Я прикажу отвезти вас, если к завтрашнему утру вам будет всё так же плохо. А сейчас прошу ко мне на обед. Отличное мясо, господин инженер-механик, лучше всякого лекарства! У вас есть плащ, господин инженер-механик?

Кабинет Штубе был кабинетом делового человека.

На стенах картины и диаграммы строительства. Вычерченный от руки план всех деревень, входящих в округ. Над рабочим столом коменданта небольшой портрет Геринга в простой раме.

Никакой роскошной мебели. Никаких украшений.

Штубе встретил Соколова у дверей кабинета и, ласково улыбаясь, провел к столу, на котором стояли два прибора и высилась бутылка красного вина.

Посередине стола лежал какой-то прямоугольный предмет, накрытый белым листом бумаги.

Штубе перехватил взгляд Соколова и весело сказал:

— О, вы смотрите на это… Это потом. Сюрприз! Сперва обедать. — Он перешел на русский: — Хорошая куриц есть лучший лекарств! Да, да!

С чего он так веселится? Соколов внимательно поглядел на Штубе. Тот стоял перед ним сияющий, словно выиграл сражение. Сегодня от его короткой плотной фигуры, от гладко-выбритого лица и тщательно прилизанных волос исходила такая внушительная самоуверенность, что Соколов подумал, уж не получил ли он повышение или Железный крест.

Они сели обедать, и Штубе все время смеялся, хвалил вино, которое действительно оказалось прекрасным, ел за троих и хвалил своего инженера-механика.

— Ви есть молодец! — Штубе вытер губы салфеткой и поднял палец. — Но я тоже есть молодец. — Он понизил голос и сказал таинственно, уже по-немецки: — Смотрите, господин инженер-механик. Вот она!

Штубе снял с прямоугольного предмета бумагу, и Соколов увидел плоский деревянный ящик, стянутый по краям широкими железными планками и болтами.

— Это были ужасные три дня, господин инженер-механик. Я понимал настроение и своих солдат и ваших рабочих. Я отношу вашу болезнь к тому же.

Соколов понял, что Штубе говорит о взрывах.

— Я не стал применять террор. Я стал думать. И одно ваше слово, господин инженер-механик, помогло мне!

— Как?

— Помните зуб от бороны?

— Зуб от бороны… Да, а что?

— Перед вами партизанская мина! Вы разве не знаете, что я отдал приказ боронить дорогу? А-а, понимаю, вы же болели. Но каков результат, а? Баба её увидела на дороге. Дождем размыло, понимаете?

— Вы мне разрешите осмотреть?

— Конечно! Запал сапер вынул. Можете смотреть сколько угодно. Сегодня же я прикажу её отправить в Брянск! Я должен извиниться перед вами за то, что не отпустил вас туда. Но поймите мое настроение.

Соколов взял мину в руки. Килограмма три весу. Она, несомненно, была самодельной, но изготовлена неплохим мастером. Соколов обратил внимание на то, что уголки железных планок тщательно запилены, а под головки болтов аккуратно подложены шайбы.

— Завтра тоже будут боронить? — медленно спросил Соколов.

— Яволь! Пока партизаны не поймут, что все бесполезно! Я понимаю, вам жаль тех, кто будет боронить. Но во всем виноваты партизаны. У меня нет выхода. Я должен достроить аэродром.

— Скажите, господин комендант, что будет потом со всеми этими людьми? — Соколов показал за окно, где сквозь струи дождя темнели избы.

Штубе нахмурился. Потом, словно бы опомнившись, заулыбался.

— Вам я скажу. Эти люди могут понадобиться на другом строительстве.

— Итак, их выселят?

— Но здесь будет военный аэродром! — воскликнул Штубе. — Это естественно!

— Их увезут в Германию? — не отступал Соколов.

— Возможно, — быстро отрезал Штубе, показывая, что разговор ему перестал нравиться. — Предложить вам кофе, господин инженер-механик?

— В другой раз, если позволите. Большое спасибо за обед.

— Вам все ещё плохо?

— Да. Я пойду полежу? — полувопросительно сказал Соколов.

— Я вас не задерживаю, — сухо ответил Штубе. — Но завтра прошу заняться самоходкой, если вам станет лучше!

Соколов, прежде чем лечь, решил обойти мастерские. Все было в порядке. Станки работали как всегда.

— Самоходку ему подавай, — проворчал Соколов, чувствуя, как озноб снова сотрясает его. — Немного подождете, господин комендант! Мы ещё ею займемся!

Он уже хотел пойти к себе, но вспомнил, что ещё не видел сегодня Сверлилкина, и направился в его угол. Он любил наблюдать, как работает этот мастер, и поэтому тихонько подошел сзади — так, чтобы Сверлилкин не заметил его.

По-видимому, Сверлилкину было жарко, он скинул с себя рубаху и стоял у станка в голубой застиранной донельзя майке. Соколову была видна лысина на его голове, худые ключицы, тоненькие, как у мальчишки, руки.

Станок работал на полных оборотах. Визжала фреза, как дробь стучала по корыту огромная стружка. Сверлилкин смахивал с лица пот тыльной стороной ладони, хватал ключ и, сняв очередную шестерню, тут же устанавливал следующую для нарезки. Каждое его движение было точным и продуманным. Когда он, натуживаясь, закреплял гайку шпинделя, мышцы на его руках и плечах собирались в клубки, и в пройму майки Соколов видел, как резко выступали острые ребра, даже становилось немножко жутко, словно бы на станке работал скелет.

Соколов положил руку на плечо Сверлилкина и, закашлявшись, глухо проговорил:

— На пределе ведь ты, Михайлыч!

— Ничего, — отмахнулся тот. — Торчу пока!

Соколов заметил, что глаза у Сверлилкина красные, а лицо заострилось.

— Похоже, что не спал три дня?

— Бессонница. Как ночь, так сон долой, — ответил Сверлилкин, останавливая станок. Он еще раз вытер пот со лба, но уже ладонью, отчего по лбу протянулись черные полосы, и, глубоко вздохнув, спросил, видимо решившись:

— Что вы всё расспрашиваете! Спал не спал! МТС не МТС! Вам-то что? Я свое дело делаю, и всё. Не нравлюсь — увольте!

— «Увольте!» — передразнил Соколов. — Здесь знаешь как увольняют, а? Здесь троих уже уволили…

— Ну и меня валяйте, — вскипел Сверлилкин. — Чем так выспрашивать да вынюхивать! Тех отправили и меня валяйте! — крикнул он, меряя Соколова злым взглядом. От ярости он что есть силы рванул ключом гайку, ключ соскочил, и рука Сверлилкина чиркнула по острой фрезе.

Кровь моментально залила всю руку.

— Пошли в конторку! — крикнул Соколов. — Там у меня йод!

— Не надо, — поморщился Сверлилкин. — Без вашего йода как-нибудь. Мм-м, — простонал он; рана, видимо, была глубокой.

— Немедленно в конторку!

— Не надо. У меня в верстаке керосин есть. Мы по-своему лечимся. Принесите, если не трудно, — попросил Сверлилкин, зажимая рану другой рукой.

Соколов побежал к его верстаку, открыл один ящик, другой. Керосина не было.

— Внизу посмотрите! В нижнем ящике!

Соколов открыл нижний ящик. Баночка с керосином была здесь.

— А это что? — ахнул механик Соколов.

Стопка широких железных планок с аккуратно запиленными краями, с отверстиями под болты лежала в ящике Сверлилкина.

— Боже мой, — выдохнул Соколов, чувствуя, как его зазнобило. — Вот оно что…

Совладав с собой, механик положил одну планку в карман, взял керосин, задвинул ящик назад и, подойдя к Сверлилкину и отдавая ему керосин, строго приказал.

— Спал ты или не спал — это действительно не моё дело! Поэтому сегодня домой не пойдешь. Будем заниматься самоходкой. Если потребуется — всю ночь!

И механик Соколов пошел к себе в конторку. Там он развернул по одному все порошки и, ссыпав их вместе в одну бумажку, налил в стакан воды и принял порошки все сразу.

 

Глава VII

ТАЙНА МЕХАНИКА СОКОЛОВА

Дождь не перестал и поздно вечером, когда Соколов и Сверлилкин стянули с самоходки тяжелый от воды, негнувшийся брезент и забрались через люк внутрь. Соколов нащупал выключатель, зажег освещение и уселся в железное кресло водителя.

— Закрой люк и садись вон гуда. Вместо наводчика. Злишься на меня?

Сверлилкин не ответил. Он закрыл люк и сел, куда ему указали. Исподлобья поглядел на механика, соображая, что раз тот не переоделся в комбинезон, значит, работать не собирается. Придется одному вкалывать. Неизвестно, что надо делать, может, до утра тут проторчишь, а там Митька ждать будет. Сегодня собирались две мины ставить, и Митька свою уже унес из погреба и перепрятал где-то в лесу. Договорились, что встретятся у развилки в кустах.

— Поговорим, Михалыч?

— Давайте задание. Сделаю и спать пойду.

— Торопишься? У тебя же бессонница!

Сверлилкин снова промолчал. До смерти надоели ему эти вопросы и подначки механика! А тот полез за портсигаром и снова принялся спрашивать:

— У кого ты так работать научился? Позавидуешь.

— Мою работу с другой не спутаешь, — гордо ответил Сверлилкин.

— Вот-вот, — с усмешкой отозвался механик. — Именно не спутаешь. Я сегодня одно твое издельице на столе у коменданта обнаружил. Как взглянул, так сразу засёк, чья работа.

— Путаете вы что-то. — Ну что за человек, ловит, ловит все время!

— Сам сказал: твою работу не спутаешь!

— Ничего я коменданту не изготовлял. Вы это бросьте!

— Нет?

— Нет!

Соколов пожал плечами и вынул из кармана стальную планку с отверстиями по краям. Повертел и стал поглаживать по аккуратно заточенным фаскам. Сверлилкин сразу узнал её и встревожился. Но старался не подавать вида.

— Культурная работа! По закону природы, которая, как известно, не любит острых углов. Ну, что скажешь?

— Не вижу отсюда. Дайте посмотреть. — «Дай мне её сюда, я тебя ей и прикончу, гад, сыщик чёртов», — зло подумал Сверлилкин, вставая, чтобы взять планку.

— Сиди, сиди. Ну, что тебе говорят! Не дергайся и не смотри так! Меня убивать не следует. Я тебе свой, а не немец!

Эта проницательность Соколова всегда ставила Сверлилкина в тупик, а сейчас он почувствовал, как всё в нем закипает от бешенства. Еле сдерживая ярость, он сказал:

— Какой вы мне свой! — а сам подумал: «Таких своих хоронить приятно под легкую музыку! Ну подожди у меня, я тебе мину прилажу куда-нибудь, дай только срок!»

Соколов продолжал смотреть на него в упор, словно собираясь сообщить что-то важное. Не отрывая взгляда от лица Сверлилкина, он достал ещё сигарету, прикурил её от первой и, глубоко затянувшись, сказал, как бы про себя:

— Значит, не твоя работа. Та-ак. Сиди говорю! Не признаешься — и не надо. А вот здесь отверстие для чего? Для детонатора?

Сверлилкин мигом прикинул, как добраться до механика. Отвлечь внимание, а потом рывком, как в разведке. Он ему рот затыкать не станет, нечего его, гада, в живых оставлять! Другого выхода нет. Все ясно: пронюхал про мины! Давно надо было ему заряд в стол засунуть, и дело с концом. Чего было ждать! Ну ничего, не таких брали! Проще, чем сверло заточить!

— Ты где жил в Ленинграде? — вдруг быстро спросил Соколов.

— В Гавани. В Скобском дворце, — машинально ответил Сверлилкин и тут же прикусил губу. Чёрт! Как это у него вырвалось.

— На Балтийском заводе работал?

— Не помню.

— Что, что? Слушай, давай кончим в прятки играть. Времени у нас с тобой на это не осталось!

Молчать, пожалуй, не стоит. Лучше говорить с ним, а самому выбирать момент. Перестанет же он когда-нибудь так глядеть.

— Значит, ты опасаешься, что я тебя выдам? Но я ведь давно мог это сделать!

— Откуда я знаю, — сказал Сверлилкин, чувствуя, как напряглись все мышцы. — Откуда я знаю, почему вы не выдаете, — добавил он, незаметно отводя ноги под сиденье, чтобы рывок получился сильнее.

— Потому что я коммунист, — вдруг сказал Соколов. — Стой! — заорал он. — Назад! — и судорожно вытащив из бокового кармана пиджака небольшой черный револьвер, щёлкнул предохранителем. Но Сверлилкин уже прыгнул и, понимая, что опоздал с прыжком, всё же не повернул назад, а дотянулся руками до горла механика.

— Стреляй, гад! — заорал он. Тело его сжалось, ожидая выстрела, а пальцы все равно давили на напрягшееся хрящеватое тонкое горло. — Не стреляешь, ага! Да он у тебя не заряжен. Ах, гад! Коммунист, говоришь? Коммунисты знаешь сейчас где? Под Москвой да под Ленинградом! Чем прикрыться задумал! Как, всё уже? Да ты слабак, оказывается!

Пистолет со стуком упал на пол. Соколов бессильно обмяк на стуле. Лицо его безжизненно посерело.

Сверлилкин расцепил пальцы. Постоял несколько секунд закрыв глаза, потом поднял пистолет.

— Вот и всё, — пробормотал он, задыхаясь. — Не помог тебе твой пугач! Незаряженным взять думал! Быстро что-то ты свернулся!

Он решил погасить свет, выбраться наружу и накрыть самоходку брезентом. До утра никто не хватится, а за это время он успеет еще и к развилке, и в лес уйти. Пока Соколова начнут искать да пока догадаются в самоходку заглянуть, он уже до Домовщины доберется, а там, глядишь, и на партизан набежит. Пистолет брать или нет? Лучше не надо, что толку без патронов. Если найдут — труба сразу! Хотя все равно труба… Попадаться нельзя.

Он поднял пистолет к глазам. Взведен! Что за марка? Не наш и на немецкий не похож. Надо его спустить да взять с собой. Если к партизанам попадешь, лучше с оружием.

Он нажал курок, и раздался выстрел, прозвучавший оглушительно и так неожиданно.

— Что такое? Заряжен? Так почему он не стрелял, а? — опешил Сверлилкин.

Ему показалось, что после выстрела механик слегка пошевелился. Жив?!

— Ты почему не стрелял? — бросился к нему Сверлилкин. — Жив ты или нет? Слышь, механик, ты почему не стрелял?! Почему не стрелял, спрашиваю?

Веки Соколова слабо вздрогнули.

— Живой, — обрадовался Сверлилкин. — Ну конечно! Не успел я тебя ещё… Живой! Сейчас я люк немного приоткрою, воздуха впущу. Ишь ты, не стрелял! Свой, выходит! Свой! Коммунист!

Он приоткрыл люк, и струя свежего воздуха ворвалась в машину. Механик зашевелился, открыл глаза и непонимающим взглядом скользнул по Сверлилкину. Сознание, видимо, ещё не вернулось к нему.

— Ну! Да ну же! Опомнитесь, — тряс его Сверлилкин. — Вот ваш пистолет. Хотите, стреляйте в меня. Так мне и надо, дураку. Своего чуть на тот свет не отправил! Ну опомнитесь.

И механик опомнился. Он выпрямился и стал растирать горло тонкими дрожащими пальцами.

— Хотите я водички принесу? Мигом. — Сверлилкин метнулся к люку.

— Не… — голос механика осекся. — Не смей вы… выходить, — с трудом закончил он. — Сядь на место.

Сверлилкин послушно уселся на своё место, не сводя глаз с механика, готовый теперь по первому знаку вскочить и выполнить любое приказание.

— Ох, у-ух, — вбирал в себя воздух механик. — Мм-м, о-о-ох. Проверочка состоялась… о-ох.

Прошло немало времени, пока Соколов полностью пришел в себя.

— Ты должен немедленно уходить отсюда, — сказал он Сверлилкину. — Пистолет возьмешь себе. Вот ещё две обоймы. Сейчас я тебе ещё кое-что… Уф… ну и ну! И так я еле жив был, а тут ещё!

— Извините! Не знал. Нельзя мне сейчас уходить.

— Ладно тебе. Мм… Придется уходить.

— Нельзя же!

— Эту самодеятельность с минами придется отставить! Смекалки и храбрости у тебя хоть отбавляй, но… Перехитрил тебя Штубе!

— Меня? — Сверлилкин не знал еще о хитрости коменданта.

— Тебя, тебя! Да и что дают твои мины? Капля в море! О-оо…

— Если бы все так по капле!

— Это-то верно!

— Смотреть, как тут немцы загорают, сил нет!

— И это верно. Но такого специалиста, как ты, — механик усмехнулся и провел рукой по горлу. Сверлилкин виновато опустил голову. — Такого специалиста надо как следует использовать. Время терять нельзя. До рассвета ты должен быть у партизан. Заставу сумеешь пройти? Из-за тебя немцы поставили. Предупреждаю! Будет трудно. Но нет выхода. Придется идти!

— Я где хошь пройду, — заявил Сверлилкин, а сам подумал о Митьке. Он же будет ждать у развилки. — Я-то пройду. А немцы тут загорать будут, да? Аэродром построят, на Ленинград полетят?

— Не волнуйся ты! Пусть только построят, вот тогда и будет взрыв. Не чета твоим хлопушкам! С этого аэродрома они никуда не полетят, в этом я тебе ручаюсь. Однако тебе пора. Путь до развилки тебе хорошо знаком. Оттуда пойдешь возле леса. В деревни не заходи. Держись все время края леса. Дойдешь до реки, не вздумай идти через мост — охраняется. Переплывешь и опять к лесу. Там тебя обязательно партизаны остановят. Только заставу здесь пройди. А сейчас — главное!

Механик достал из кармана пухлую книжку.

— Вот она! — погладил он черную обложку.

— Что это?

— Что? Вся моя жизнь! Здесь то, из-за чего я торчу у немцев, работаю на них, отдавая все силы и ум. Честно работаю, заметь! Здесь то, из-за чего партизаны ушли отсюда, чтобы не пугать немцев, понял?

— Нет, не понял.

— Сейчас я тебе объясню. Ты должен всё знать, чтобы понимал, что я тебе доверяю. Впрочем, сам погляди! На!

Сверлилкин бережно взял книжку, раскрыл её и увидел столбцы каких-то цифр.

— Не соображу что-то. Цифры только.

— Какие цифры! Здесь всё. Эта самоходка и все те орудия, что мы здесь ремонтировали. И аэродром, и мощность новой брони… — механик махнул рукой. — Всё здесь! До последнего винтика!

— Вот что, — тихо сказал Сверлилкин. — А-а, — протянул он, — понятно. Этой вещи цены нет тогда. Это же государственная штука!

— Правильно! Сообразил!

— Вы мне это доверяете? А вдруг не дойду? Не сумею. Что с этим делать тогда? Сжечь?

Механик отрицательно покачал головой.

— Нет, нет! Ты дойдешь. Иначе нельзя. Ты меня понял? — он повторил: — Иначе нельзя! Умереть не имеешь права, пока не дойдешь! Ясно?

— Ясно, — сказал Сверлилкин, пряча книжку за пазуху. — Слушаюсь.

— Должен был через неделю связной явиться, да меня снова болезнь валит. Могу в госпиталь угодить раньше срока. Это и заставило меня за тобой следить столь тщательно. Я давно в тебе своего учуял, но проверить надо было.

— А-а, ясно, ясно. А что болит? Сильно?

— Сильно ли? Да нет… уже притерпелся. Старая у меня болезнь. Чахоткой раньше звалась. А я ещё курю!

Перед Сверлилкиным сидел как бы другой, незнакомый ему человек. Исхудалый и седой, с лихорадочно горящими глазами, с крупными обильными каплями пота на большом морщинистом лбу. Он сгорбился на железном сиденье, как старик, и стал долго и трудно кашлять.

— Ты уж прости… я должен покашлять. Прости…

Неужели это он, всегда тщательно выбритый и отутюженный, неподступно-высокомерный механик Соколов? Тот самый, с которым за руку здоровается немецкий комендант и выполняет все его требования? Неужели это он! Старый, больной человек!

Сколько же сил ему надо, чтобы преображаться и играть такую трудную роль?!

«Не-ет, — подумал Сверлилкин, продолжая с болью и уважением глядеть на механика. — Я бы так не смог! Воевать я могу, в разведку пойти могу, мины ставить — пожалуйста, но вот так… На это мало кто способен. Очень редкие люди. Я про таких слыхивал, но не верил…»

— Будешь когда-нибудь в Ленинграде, позвони по такому телефону: А, два шестнадцать семьдесят девять. Запомнил?

— Как в сейфе! Что передать?

— Что передать… — Соколов горько улыбнулся, — передай что-нибудь… Что директор послал привет из Брянских лесов. Впрочем, это так… фантазий!

— Туберкулез? — задумчиво переспросил Сверлилкин. — Зачем вам тогда здесь оставаться? Пошли со мной. Я вас на себе дотащу. Вы не смотрите, что я такой. Я сильный. Вас дома вылечат, — он разволновался и стал размахивать руками. — Дома обязательно вылечат. Пошли, а? Со мной не пропадете.

— Тише, тише. Размахался! Домой бы неплохо, конечно… Никуда я не могу уйти отсюда. Скоро техника начнет на аэродром поступать. Новая техника! Понимаешь? А теперь всё. Давай без задержки. Что еще у тебя, — спросил Соколов, видя, что Сверлилкин всё ещё не уходит.

— Вы уж не сердитесь, простите меня. Чуть я вас…

— Ладно, ладно. Всё пока в порядке! Давай обнимемся, что ли.

— Правильно! Вот это правильно!

Они обнялись, а потом Сверлилкин приподнял крышку люка, прислушался и прошептал;

— Тишина. Мне это проще, чем сверло заточить! Я пойду.

Бесшумнее кошки он скользнул наружу.

Так же бесшумно двинулся в темноте по селу, делая короткие остановки, чтобы прислушаться. Дождь лил и лил. Ни в одной избе не было света. Только в самом конце села два раза вспыхнул фонарь. Застава! А ему именно в ту сторону. Надо подкрасться поближе и выяснить обстановку.

Он так и сделал. Добрался до последних изб, затаился и услышал немецкую речь. Потом раздался и сразу смолк переливчатый вздох губной гармошки.

Кто-то сердито крикнул по-немецки сзади и совсем рядом.

Сверлилкин крепко прижался к скользкому, пахнущему теплой прелью стволу какого-то дерева…

Нельзя, нельзя ему попадаться. Своя жизнь — ладно! Сто раз умирал уже. Такое дело доверили!

Вчера Митька вел его не здесь, а через какую-то лазейку. Где-то за огородами. В темноте не сыщешь, да и как теперь выбираться отсюда? Стоит им посветить фонарем как следует, и он пропал…

Снова раздалась немецкая речь. Если бы Сверлилкин понимал по-немецки, то узнал бы, что солдаты из патруля говорят об удивительной военной находчивости своего капитана Штубе. О том, как он, не сделав ни одного выстрела, сумел избавиться от глупых русских партизан.

Где они сидят? На крыльце последней избы под навесом? Скорее всего — там. А этот сзади. Где он находится? Непонятно. А надо понять. Надо! Иначе не уйти ни за что.

Снова немцы громко рассмеялись, и тот же сердитый голос оборвал их смех. Теперь Сверлилкин сумел определить, откуда он доносится. Из той избы, что темнеет через дорогу. Так, это уже лучше. Не так и близко.

Снова раздался сердитый голос из избы напротив, потом там громко хлопнула ставня.

«Так, — обрадовался Сверлилкин. — Закрыл окно фашист. Живём пока! Можно и назад подаваться!»

Но не зря же он десятки раз бывал в таких передрягах. Приходилось ему часами лежать на минных полях и по целому дню мерзнуть на льдистой земле под прицелом немецкого снайпера: шевельнешься — и полетела душа в рай!

Злую школу войны прошёл Сверлилкин. Он был в ней рьяным учеником, и это не раз спасало ему жизнь и снова спасло. Сегодня.

Путь назад, казалось бы, был свободен, но он не торопился. Надо было убедиться в этом ещё и ещё.

И вот, когда он уже хотел двинуться назад, в избе напротив вспыхнул свет в окне, с шумом растворилась дверь, скрипнуло крыльцо под грузными шагами.

Тот же сердитый голос что-то прокричал во тьму, потом белый луч фонарика заплясал по кустам, прорезаемый нитями дождя.

Хлопнула калитка, немец ещё раз что-то крикнул, и те немцы, что были впереди, светя фонарями, побежали к нему. Грязь зачавкала под их сапогами.

Сверлилкин окаменел. Только стук сердца мог выдать, но сердце было крепко прижато к стволу дерева.

Передние немцы подошли, и тот, что вышел из избы напротив, снова скомандовал и, светя фонарем, пошел в село. Остальные двинулись за ним.

«Патрулировать отправились, — догадался Сверлилкин. — Так. А кто же здесь остался? И сколько их?»

Он позволил себе чуть отодвинуться от дерева. Ощупал за пазухой книжку, в кармане пистолет. Все на месте.

Патруль был уже далеко за поворотом, и шаги его удалялись всё дальше. Но на крыльце впереди явно кто-то остался. Снова надо было ждать.

И вот раздался громкий зевок, потом кашель, потом мелодичный переливчатый голос губной гармошки. Здорово играл немец! Какую-то грустную-прегрустную длинную песню. Он, видимо, остался один, потому что его никто не прерывал.

Сверлилкин усмехнулся. Взять его, что ли, голубчика, как кошка берет поющего утреннего щеглёнка? Проще, чем сверло заточить, взять его! Нет, нет! Нечего и думать об этом. Хватятся, начнут погоню — и пропало дело. Вот пройти мимо него, пока он там заливается, ничего нет проще!

И он с чрезвычайной осторожностью, с той осторожностью, с той особой тщательностью, что отличает разведчиков и минеров, абсолютно бесшумно прошел мимо отводящего душу сердцещипательной песенкой немецкого часового.

Вскоре Сверлилкин был в кустах у развилки.

— Эй, — тихо окликнул его Митька. — Я жду, жду! Где были-то? Промок я тут.

— Дела. Это тебе не сверло заточить, — так же вполголоса сказал Сверлилкин. — Не нашёл я твою лазейку, еле пробрался!

— Я его все равно взорву! Волчина гадская! — вдруг всхлипнул Митька.

— Краснорожего?

— Шашкина! Сегодня к мамке приставал! Напился, боров, и заявился к нам. Я пришёл, а мамка плачет в углу, а он сидит, жирная харя, и смеется. «Никуда, — говорит, — от меня не уйдешь, ласточка».

— Негодяй! Все у него ласточки!

— Взорву я его всё одно! За мамку убью!

— Правильно. Я бы его сам ликвидировал, да уходить приходится.

— Куда это?! — всполошился Митька.

— Задание, — уклончиво сказал Сверлилкин и спросил: — Мина где?

— В лесу, в том погребе. Нельзя же нам ставить мины!

— Что? Уж сегодня-то я им на прощание…

— Нельзя, дяденька Сверлилкин, или не знаешь ничего про борону? Завтра же Игнашевым боронить, а потом Шашкину, а потом нашему Калине…

— Да при чём же тут твоя борона? Не пойму я тебя что-то! Я ему про мины, а он мне черт знает про что, — разозлился Сверлилкин.

— Так вы и верно не знаете. Дак я сейчас расскажу.

И Митька поведал Сверлилкину о комендантской хитрости.

— Вот почему сегодня взрыва не было! Нашла, значит, баба! Выходит, мы её неправильно поставили, если дождём размыло, — вслух думал Сверлилкин. — Вот о чём говорил Соколов, а я его слушать не стал! У коменданта на столе моя мина оказалась. Вот тебе и на! Башка у этого фашиста работает, однако! Эх, если бы мне не уходить, я бы такое завинтил, хоть три дня борони, все равно взорвешься! Да ладно. Пусть только достроят аэродром — тут уж рванет по-настоящему!

— Все равно я Шашкина-то жахну! Завтра Игнашевым, так ставить-то не надо, а послезавтра Шашкину, дак ужо…

— Что в селе говорят? Никого я два дня не видел.

— Партизаны, бают, объявились.

— Ругают? Ну, из-за бороны?

— Один Шашкин орет. А из Мальгина, ну, деревня-то за Безымянкой, трое мужиков к партизанам сегодня ушли, говорят. Да из Тимохова двое.

— Ага! — радостно проговорил Сверлилкин. — Вот это да! Я же знал. Ай да мы с тобой! Вот тебе и тихое место.

— Если б мы с мамкой знали, куда идти-то, дак давно б ушли.

— Я тебе скажу, куда идти. За Домовщину в леса. Только дойдите, а там партизаны вас сами найдут. Ну, Митька, мне пора!

— Дак вы впрямь уходите? — всполошился мальчишка. — Уже? И мы не увидимся боле?

— Увидимся, сынок. Обязательно, родной! Ты только берегись. В погреб к Шашкину не лезь и взрывать его не смей. Попадешься. Шашкин от нас никуда не уйдёт. Береги мамку. А лучше всего — уходите в партизаны. И другие пусть уходят. Тут скоро такие дела начнутся… Прощай, Митька! Я тебя не забуду!

И Сверлилкин исчез в темноте.

— Все равно я этого бугая подорву! — упрямо прошептал Митька.

Сверлилкин благополучно добрался до Домовщины. Переплыл реку, гребя одной рукой, а второй поднимая над водой книжку и пистолет. И сразу снова свернул к лесу. Не успел он дойти до него, как его кто-то тихо окликнул, и не успел он ответить, как на него навалились, связали, засунули в рот какую-то горько-соленую тряпку и, поставив на ноги, повели в глубь леса.

Вскоре он уже стоял в партизанской землянке перед невероятно бородатым партизанским командиром и докладывал ему обо всём, поминутно отплевываясь.

— Ты что тут расплевался? — спросил его строго командир.

— Кляп у вас больно соленый! Тьфу!

— Какой привередник нашелся! — ответил сзади от дверей приведший его здоровенный молодой партизан. — Сам виноват. Надо пароль знать! Да ты не брезгуй, дядя! У меня в этой тряпке каменная соль была. Для кобылы. Очень она её лизать любит. И не плюется!

— Тьфу! Ты не очень воображай со своей кобылой! Не гляди, что ростом с елку! Я бы тебя взял не так. Ты бы у меня и ботинок вместо кляпа съел бы, чёрт здоровенный! Тьфу, тьфу!

Бородатый партизанский командир, а за ним и молодой партизан, приведший Сверлилкина, громко расхохотались. Сверлилкин поскреб затылок и тоже весело рассмеялся.

— Эх, — вздохнул вдруг командир. — Плохо, значит, товарищу директору, — он с таким уважением произнес «товарищу директору», что Сверлилкин с ненавистью поглядел на свои цепкие пальцы, ведь чуть-чуть такого человека на тот свет не спровадил. — Уж если товарищ директор жалуется, то плохо… плохо дело! Со смертельной болезнью человек… а на такое пошел!

Сверлилкин замахал руками:

— Давайте я его сюда доставлю! Завтра же здесь будет! В абсолютной целостности. А? Ну давайте. Мне и людей никого не надо. Ну разве этого вон, — он показал головой назад, — бугая!

— Мы бы и без тебя давно… Да не пойдет он. Ни за что не пойдёт. До самой смерти, — с силой сказал командир. — Железный человек он. Уважаю! А ты, Сверлилкин, тоже. Спасибо. Давай, брат, руку. Орденов у нас здесь не имеется, но не волнуйся. Получишь. Будешь награжден, можешь мне поверить.

— Служу Советскому Союзу! — ответил Сверлилкин, вытянув руки по швам. — Спасибо. Товарищ командир, Митька там остался. С матерью. Они к вам хотят перейти. Там многие к вам хотят, да не знают, можно или нет. А Митьку взять обязательно надо. Боевой он! Мы ведь это с ним мины ставили.

— Ты со своими минами и нам переполоху наделал! — весело отозвался командир. — Мы уж подумывали, что там новый отряд объявился. Хлопцы сперва доложили, что кто-то на нашем складе в лесу побывал, а потом стали про взрывы докладывать. Только, по их докладам, там взрывов двадцать уже было. Да и народ к нам после твоих взрывов стал прибывать. На развилке-то, говорят, ба-атюшки, что творится: каждый день по сто немцев убивает! Видал! Уже легенды про тебя ходят!

— Так это ваш склад там в лесу? Плохо замаскирован!

— Дал я хлопцам уже за это. Но ладно. Дело у меня к тебе ещё есть, — сказал командир. — Можете идти, — отпустил он конвоира.

— Пока, дядя, — сказал конвоир Сверлилкину, уходя. — Не забывай мою кобылку!

— Тьфу! Не воображай. Между прочим, я ведь не сопротивлялся. И в плен к тебе сам пошёл, а то у меня от-личный пистолет был с собой. Взял бы ты меня! Тьфу!

— Сегодня уходит самолет, — сказал командир, когда дверь за конвоиром закрылась. — На Большую землю. Отдыхать тебе некогда. Полетишь с этим, — он бережно взял в руки записную книжку Соколова. — Учти, полет трудный. Могут сбить, но ты должен выжить, — повысил он голос. — Прыгать с парашютом умеешь?

— Всё я умею, — отозвался Сверлилкин с готовностью.

— Так вот. На самолете ли, пешком или под водой, но эта книжка должна быть доставлена. Ясно?!

— Да не волнуйтесь вы, — ответил Сверлилкин, принимая книжку. — Доставлю. Мне это проще, чем сверло заточить!

 

Глава VIII

ЛИЦО ПОДЛЕЦА

Едва рассвело, а подвыпивший Шашкин бегал по селу и орал:

— У кого скотина, выгоняй! Приказ!

Он стучал в окна, срывал со щеколд калитки.

— Приказ! Эй, Калина! Где ты, убогая душа! Гони скот к немецкой столовой! Слышь, что тебе велено!

Калина выскочил на крыльцо, — больная рука, как всегда, прижата к боку, второй продирает слипшиеся от сна глаза.

— Чего орёшь, бешеной! Ты мне не указ, староста на то есть.

— Не партизанничай тут! К партизанам ладишь сбежать, я знаю! Все вы туда метите. Взрывы-то вас всех взбаламутили!

— Ну и!.. — Калина затрясся, перетрусив. — Да ты что… да ты что орёшь-то. Какой с меня партизан-то… Потише хоть ори!

— Ах, потише! — натужась изо всех сил орал Шашкин. — Страшно стало! Я правильно ору. Вашего колченого Ивана скоро возьмут. Развел тут партизанов! Из-за этого пса я должен с бороной иттить, да?! — Шашкин затряс кулаком. — Вот вам! Я-то не пойду.

— Как это? — усомнился Калина. — Уж придётся! Сегодня Игнашева ходила, пофартило ей, слава богу… завтра ты, а там… там и я, господи. Да ты не бойся, — поднял он на Шашкина робкие, светлые глаза. — Ты не думай, может, и пронесёт.

— Не с твоей рожей мне указывать! — не утихал Шашкин. — Гони скотину к столовой, сухорукой чёрт!

— Дак кто приказал-то? Такого приказу и не было, — упрямо твердил своё Калина.

— Я велю! Потому как вы всю скотину угоните, партизанов кормить!

— Сбесился! — Калина попятился в избу, а Шашкин побежал дальше с криком:

— У кого скотина, выгоняй!

Так добежал он до Митькиной избы. Митька был один дома.

Митька спал как убитый — он вернулся с развилки перед рассветом.

Шашкин загрохотал по избе сапожищами, заорал:

— Кто тут есть, отзывайся! — Увидев спящего Митьку, затряс его за плечо с такой силой, что тот, ничего не соображая и не в силах разлепить глаза, вскочил, постоял на месте, покачиваясь, и снова повалился на постель.

— Митька! Где матка, спрашиваю? Ну!

— А… это… ушла на аэродром, — проснулся наконец-то Митька и сразу же нахмурился. — Опять пришёл! Уходи лучше! Уходи, говорят!

Шашкин сел на лавку у стены и засмеялся.

— А может, я на твоей матке жениться хочу! Не желаешь нового батьку-то? Ха-ха-ха!

— Уходи! — что есть силы пронзительно крикнул Митька. — Жив наш батька! Жив!

— Откуда тебе такая весть? — привстал Шашкин. — Партизаны известили? Все вы заодно! Погодите у меня, стану старостой, всех партизанов выведу! А ты, Митька, слушай меня. Хочешь жить, дак слушай! Я тебе могу сала и пшеницы дать. Сколь запросишь, столь и дам! У меня имеется! В моих погребах немцы не роют! Знаешь, у меня там сколько всего…

«Знаю, знаю, — подумал Митька. — Кабы ты сам узнал, что у тебя там имеется».

— Ну? Хочешь? У вас жрать-то нечего. Отруби, поди, жрёте, а я сала дам и пшеницы… нет, даже муки белой дам, чёрт с вами! Ну?!

— А чего делать-то? — спросил Митька. Давно он уже не видел белой муки. Смотря, что ему надо, а то можно сделать, мамка обрадуется: у них ведь ничего нет, никаких запасов. — Чего делать-то? — переспросил он.

Но Шашкин медлил с ответом.

— Погодите у меня, — ворчливо грозился он, — всех определю! Коммунисты хреновы! Жить не дают и таперя! Твой-то батька ведь партийным был! Яблоко от яблони недалече валится!

Он полез в карман своего синего макинтоша, в котором щеголял и в дни, когда не было никакого дождя, долго рылся в нем, хмуро поглядывал на Митьку, как бы решая, стоит ли с ним дело иметь, и вытащил из кармана кусок темной пахучей колбасы. Такую колбасу варили в селе до войны. По праздникам. Нет ничего вкуснее! От острого дразнящего запаха у голодного Митьки потекли слюни и громко заурчало в животе. Шашкин кинул ему колбасу, как мячик, и снова принялся рыться в кармане. Митька колбасу поймал, но пока что не трогал — не знал, что стребует Шашкин за неё, а зря он не даст, не тот человек.

— Жри, не бойся, — сказал конюх и вытащил из кармана часы. — «Кировские». Ходют лучше кремлевских! Сверлилкин в них копался, вечные, говорил. Да, а где же Сверлилкин. Что-то я его сегодня не видел. Обычно умывается на дворе… Чёрт с ним, придёт, в мастерских ночевал, видно… Часы хошь, эй, Митька? Да ты колбасу-то жри, не бойся. Денег не спрошу!

— Не… сперва говори, что делать? — Митька положил колбасу на лавку. — Может, я не смогу, дак… — «Ищи ты теперь Сверлилкина! Он уж, наверно, у партизан давно!» — думалось ему.

— Ну вот что, — Шашкин поднялся, квадратный огромный мужик с толстой короткой шеей, с жесткими, всегда торчащими вверх волосами, словно они у него были мокрыми или чем-то смазанными, он поднялся и, потрепав по плечу тощего, как былинка, Митьку, сказал: — Давай, а? Пользуйся.

— Дак чего делать-то?

— Да боронить, боронить вместо меня поезжай. Делов-то всего! Жив останешься, не бойся. Игнашева же осталась. Ну? Пойдёшь, а? Митенька? Да я вас озолочу, всё отдам, слышь! — В голосе у него послышались вдруг плаксивые нотки, и он вдруг задрожал. — Мить, а Митька, пойди! Я вас… я всё отдам… я… Ну, пойдёшь али нет?

Это было настолько неожиданно, что Митька испугался, не свихнулся ли Шашкин. Ну и трус же! Ещё Митькин батя говорил про него: «Не глядите, что Шашкин ростом больше стога, наглый он, а трус!» Ишь чего задумал! Сам пойдёшь, гад! Игнашева-то жива осталась известно почему. Потому что он, Митька, мину не поставил, а тебе надо, за всё, что ты творишь…

— Ну! Ну! — трясся Шашкин. — Пойдёшь? Часы отдам, и муку, и сало. Голодать боле не будете.

Он был противен и страшен, и Митька потихоньку стал пятиться к дверям. Бежать от него надо!

— Куда! — заорал Шашкин, видя, что Митька убегает. — Ну, смотри, я тебе по-хорошему… я с твоей маткой тогда по-своему обойдусь!

— Гад! — завопил Митька, останавливаясь. — Только тронь, гад, тут же подохнешь!

— Что за крики? — раздался голос позади Митьки, и староста ловко перепрыгнул через порог на своей деревяшке. — Шашкин! Ты пошто не на конюшне? Я тебя спросить должон: зачем людей баламутишь, а? Кто давал приказ коров на кухню гнать, а? Ты что, выслужиться задумал? Чтобы тебя на развилок не гнали, освободили, да? Не выйдет, Шашкин, — староста усмехнулся в свою сросшуюся с усами бороду. — Не выйдет! Твоя очередь. А потом уж Калинушки убогого, — он вздохнул и покачал головой. — А ты чего ревёшь? — спросил он Митьку. — Ну?

— Не реву я, — ответил тот, горящими глазами глядя на Шашкина и думая: «Ну, погодь у меня, я тебе две мины-то присобачу!»

Механик Соколов уезжал в Брянск ложиться в немецкий госпиталь. Комендант дал машину, и Соколов уже сидел в ней и ждал обер-лейтенанта, который тоже собрался в Брянск.

Сегодня механику было лучше, но он знал свою болезнь — не отлежишься сейчас, потом можешь совсем не встать, а ему ещё надо сюда вернуться. Скоро здесь должны разыграться важные события.

Механик сидел на заднем сиденье и видел через стекло немецких солдат, патрулировавших теперь по селу даже днём, и усиленную охрану, стоящую у здания комендатуры.

«Ах ты, Сверлилкин-Мудрилкин, маленький оловянный солдатик, — думал Соколов и внутренне улыбался, вспоминая забавную фигурку старого мастера, его седые лохматые брови и неизменную знаменитую поговорку: «Мне это проще, чем сверло заточить». — Всё ему просто! И воевать, и на станках работать, и сквозь заставы немецкие проходить!» В том, что Сверлилкин прошёл, можно было теперь не сомневаться. Если бы задержали — давно бы начался переполох. Но нет! Не зря он так долго приглядывался к нему и испытывал. Ошибки быть не могло!

И всё же судьба записной книжки не могла не беспокоить механика. «Государственное дело» — хорошо сказано! Удалось ли Сверлилкину переплыть реку? Как его встретили партизаны? Без пароля они встречают прямо-таки сурово. Соколов усмехнулся, припомнив одну такую горячую встречу.

Пустынна была главная улица села. Все на строительстве, только дети и старики дома, но и они сидят по избам. Такое настало время; лучше не попадаться на глаза немецким патрулям. Патрулировать теперь стали чаще. Соколов увидел, как из-за поворота вышли и остановились у колодца рядом с высоким домом конюха Шашкина двое немцев. Патруль! Ходят только по двое, а то и по трое. Боятся!

«Просверлил вас всё-таки Сверлилкин! — усмехнулся механик. — Зря говорят: один в поле не воин! Воин! Маленький, но упорный. Миллионы таких и выиграют войну! Вроде бы ерунду придумал. Ну, поставил две-три хлопушки, ну, разбил немцам пару автомашин да вывел из строя несколько солдат. Мелочь для такой войны! А на самом деле вот она во что обернулась, эта мелочь!»

Сегодня Штубе, прощаясь, мрачно сообщил, что исчезло семеро крестьян. Не явились на строительство. Их нигде не могут обнаружить. Он считает, что ушли к партизанам. Это чрезвычайное происшествие, и он должен о нем доложить в Брянск и получить инструкции. Поэтому вместе с Соколовым едет обер-лейтенант.

Но где ж он? Соколов поморщился. Он терпеть не мог этого бравого солдафона, вечно рассказывающего анекдоты. Придется всю дорогу их слушать и делать вид, что очень смешно.

После ухода старосты и Шашкина Митька не стал ложиться, а полез в печь поглядеть, нет ли чего поесть. Увидел в маленьком чугунке пепельные картошины, повеселел. Не могла мамка уйти так! Наварила картошки. Спасибо ей!

Он взял из чугуна руками две горячих картофелины и, перекатывая в ладонях, побежал к постели. На постели лежала забытая Шашкиным пахучая колбаса.

У Митьки потекла слюна. Он спихнул колбасу на пол и принялся чистить картошины, дуя на них.

Во дворе послышалась немецкая речь. Митька испугался, вскочил и, подбежав к окну, увидел двух немецких автоматчиков. Один остался во дворе, Митька со страхом следил, как он снял автомат с плеча, а второй стал подниматься на крыльцо.

«Уследили? Шашкин подослал? — гадал Митька. — Чего теперь делать-то…»

Стук тяжелых подкованных сапог прогремел в сенях, и в избу вошел белобрысый молодой солдат. Он что-то быстро проговорил, строго глядя на Митьку.

Митька ничего не понял.

Солдат снова быстро что-то сказал.

— Чё… чего надо-то? — срывающимся голосом спросил мальчишка. — Надо-то чего?

Солдат вдруг рассмеялся и сказал на чистом русском языке:

— Ты чего токаешь? «То», да «то»! Митька мне нужен. Это ведь ты?

Митька совсем опешил.

— Ну…

— Ты, да?

— Ну…

— Механика Соколова знаешь? Скорей!

Еще бы Митьке не знать Соколова! Выручил тогда от Шашкина.

— Найти Соколова сможешь? — солдат подошел к окну и сделал какой-то знак своему товарищу. — Говори скорей, пора уходить!

— Чего его искать-то? Здесь он. В селе.

— Тогда слушай и запоминай. Передай ему: «Проще, чем сверло заточить». Сам не понимаю, что это, но передать приказано.

Митька даже подпрыгнул на месте. Сверлилкин! Где он? Что с ним?

— Когда передать-то?

— Срочно! — солдат попятился к дверям и добавил: — А тебе с матерью уходить в лес! Немедленно! — и он исчез.

«Ай да Сверлилкин! — радовался Митька. — Не забыл, вот человек! Сейчас я Соколова сыщу!»

Наконец-то обер-лейтенант появился на крыльце комендатуры.

— Иду, господин инженер-механик! — крикнул он, спускаясь с крыльца. — Нас будут сопровождать два мотоциклиста. Теперь это необходимо, — закончил он, подходя и открывая дверцу. — Одну минуту, сейчас они прибудут.

Соколов увидел, как от колодца отошел мальчишка с ведром, и странно, но ему показалось, что мальчишка делаете какие-то знаки. Он пригляделся — да это ж Митька! Кажется, ему что-то надобно… Странно!

— Мм-м… ох! — простонал Соколов.

— Вам дурно? — всполошился обер-лейтенант. Он уже уселся рядом с Соколовым.

— Ничего, ничего… — прошептал Соколов, открывая дверцу со своей стороны. — Ничего… немного воды, — он вышел из машины и пошел к Митьке.

— Я прикажу ему! Он принесет сюда, господин инженер-механик!

Но Соколов быстро подошел к Митьке и, взяв у него ведро, начал пить маленькими глотками очень холодную ключевую воду.

— Велели сказывать, — еле слышно, одними губами произнес Митька. — «Проще, чем сверло заточить»! — глаза мальчишки сияли.

— Очень холодная вода, — нарочито громко сказал механик, отдавая ведро. — Очень холодная! — повторил он. Машина уже подъехала к ним. Два мотоциклиста в кожаных куртках с автоматами наперевес следовали за ней. Механик открыл переднюю дверцу и сел не с обер-лейтенантом, а с шофером.

— Вам плохо, господин инженер-механик?

— Нет, нет, спасибо. Наоборот, я думаю, что не задержусь в госпитале. Такое горячее время, что стыдно лежать, господин обер-лейтенант.

— О! Тогда мы будем снова сотрудничать. Вперёд! — Машина взревела, рванула с места, мотоциклы за ней. — Новый анекдот, господин инженер-механик!

К полудню Шашкин напился и совсем одурел от страха и злобы. Он ворвался в приемную комендатуры, на ходу вытаскивая из кармана своего макинтоша какую-то грязную бумажку.

— Все у меня на веревочке, — ткнул он в бумажку, — всех переписал! Большевики! Партизаны!

Штубе как раз в приемной отчитывал старосту Ивана. Староста стоял перед ним, как всегда смиренный, с низко опущенной головой. И, как всегда, нельзя было разглядеть выражения его лица. Что он там скрывает в своей дикой бороде, этот хитрый мужик?

— Я прикажу побрить твой борода! — выходил из себя Штубе. И оттого, что староста внешне никак не реагировал на его слова и угрозы, а по-прежнему смирно стоял и смотрел в пол, немец злился всё больше и больше. — Где твой люди? Семеро убежали партизан?! Я прикажу вешайт! — фальцетом выкрикнул Штубе, и староста, переступив с ноги на ногу, вздохнул. Понял, кажется, что это не пустая угроза. — Я поставлю виселиц посреди этой улицы. И ты сам будешь тянуть веревка, староста! — Штубе резко повернулся к Шашкину. — Кто пропустиль тебя? Я спрашивай?!

Шашкин не ожидал здесь встретить старосту и потому немного сник. Заниматься предательством при посторонних ему еще не приходилось. Тем более при старосте. Он даже попытался спрятать назад свою бумажку Но Штубе глядел на него в упор.

— Вы же сами приказали меня завсегда пущать.

— Что это есть? Дай! — вырвал Штубе бумажку и поверх очков начал ее разглядывать. — Это что за фамилий?

Староста быстро поднял голову и с такой ненавистью поглядел на конюха, что тот заорал, как ужаленный.

— Это он всё, — показал он рукой на старосту. — Развел тут партизанов! Хотели скотинку в столовую вашу сдать, чтобы покормить, значит, получше. Чтобы ваши солдаты свежанины поели. Так запретил он!

— Это все есть правда, староста Иван? Ну, почему ты молчишь?

— Где у него своя-то корова? Свою бы и сдавал. Так нет! Он свою-то знаете кому продал? — староста поглядел на Шашкина. — Сам бы сказал, где твоя корова-то!

— Ну, продал, чё такого! — оробело ответил Шашкин. Корову он продал на красноармейскую кухню, только началась война.

— Скажи уж, кому продал, — староста махнул рукой. Доносить даже на Шашкина ему было противно.

Но Штубе не интересовала корова Шашкина.

— Ти… Тимохи… Тимохи… — с трудом разбирал он корявые буквы. — Почерк шлехт! Ду лернсте шлехт! Плохо учился! — Штубе стал читать дальше. — Смир… Смирнова… Ка-ра-сев… Устю… Устюжанин.

— Я — Карасев, — сказал староста. — В чём дело?

— В чём дело? — переспросил Штубе. — Что за фамилий? Ну! — прикрикнул он, видя, что Шашкин мнется.

— Так, — поежился Шашкин и решился: — Так они в партизаны хотят! Вот крест! — он быстро перекрестился, и Штубе заметил, что рука у него дрожит.

— Ти говоришь в партизаны, — сказал Штубе, сразу меняясь в лице. — Это очень кстати. Но где доказательство?

Штубе был не так прост, чтобы верить Шашкину на слово.

— Дак… дак убегли уже семеро! И эти убегут. Право слово!

— На чем, — усмехнулся староста. — На этом? — он приподнял правую штанину и показал протез. — На этом не убежишь! Врет он все, господин комендант!

— Я тебе не доверяй больше! — взвизгнул Штубе. — Я прикажу следить за тобой. А остальных лично распоряжусь арестовать! Да, да.

— Господин комендант, — староста понял, что дело плохо, и решил объяснить поведение Шашкина. — Он же выслуживается! Его же очередь боронить!

— О майн гот! — понимающе усмехнулся Штубе и быстро оглядел Шашкина с ног до головы, словно видел впервые. — Так-так… — и, словно бы очень сожалея, сказал, покачивая головой: — Очень жаль… но нитчего не поделать! Да, да! Боронить надо по очередь. Очень жаль!

— Так его очередь и есть, господин комендант!..

— Да-да… пусть идет боронить. Порядок надо соблюдать всем! — Штубе отвернулся от Шашкина и ещё раз перечитал бумагу: — Тимохина… Смирнова… Карасёв, — он поглядел на старосту. — Пока тебя буду оставлять. Но побрить немедленно борода! Остальных… — он не договорил и, аккуратно свернув бумажку, положил её в карман.

Шашкин все не уходил. Топтался на месте, не зная, что же ему теперь делать.

— Вон! — показал ему на дверь Штубе. — Шнель, шнель!

Вылетев пулей из комендатуры, Шашкин сообразил, что не сказал коменданту о Сверлилкине. Сбежал ведь его постоялец! Уж этот-то и впрямь сбежал к партизанам!

А впрочем, хорошо, что не сказал… Слава богу, что не сказал! Штубе сразу бы заорал: «Почему плохо следил за ним! Упустил!» Нет, нет. Нельзя было говорить. Да может, он и не сбежал. Отыщется ещё, может. Но что же ему-то, Шашкину, теперь делать? Идти боронить? Да это же смерть прямая! Ну уж не-ет…

Шашкин вытащил из кармана бутылку и, запрокинув голову, стал жадно пить из неё, не обращая внимания на то, что стоит прямо посреди дороги, а неподалёку, у колодца, старухи смотрят на него и качают головами.

— Сдурел конюх-то, — сказала одна, заслоняясь от солнца краем платка.

— Сдуреешь, — ответила другая, вытаскивая из колодца ведро. — Его очередь боронить-то! Э-эх, осподи! Жизня!

Шашкин опустошил бутылку и, швырнув её в кусты, пошел к колодцу.

— Эй, бабки! Мой дом знаете? Лучшая изба на селе!

— Знаем, знаем, как же, — дружно ответили бабки, — лучшая!

— Меняю! — Шашкин застучал себя в грудь кулаком. — Вот тебе крест! Эй, Дунька, или ты, Клавдия, у тебя ведь не изба, а баня гнилая. Давай меняться!

— Да ты что… ну тебя! Шутки худые больно!

— Я не шучу, вот, — закрестился Шашкин. — Бери, говорю. Только сходишь к развилке и бери! Все отдам, а?

Бабки подхватили свои ведра и подались от Шашкина в разные стороны.

— Гады! Партизаны! — пьяно орал Шашкин им вдогонку. — Всех выдам! Из-за вас гибнуть должен!

Митька сидел на крыльце своей избы и слышал всё.

— Ну, Шашкин! Всё! Догулялся, — приговорил конюха Митька. — Я тебя ужо… Я тебя, подлец!

Но мал ещё был Митька и не знал, что не так-то просто и легко разделаться с подлостью. Не знал, что часто из-за подлецов гибнут хорошие люди, а они, подлецы, выходят из воды сухими.

 

Глава IX

МИТЬКА-МИНЁР

Красное с нежными реденькими сквозными облачками нависло небо над березами. Митьке казалось, что вершинки берез держат это небо. Шумят и гнутся под его тяжестью. В конце концов не выдержат вершинки — и небо прижмется к земле, и тогда придет ночь.

И тогда Митька установит мину…

Хуже любого немца Шашкин! Зимой троих мужиков выдал, и все говорят, что их расстреляли. Теперь снова выдает! Если бы его партизаны поймали (не зря он их пуще огня боится), они бы с ним чикаться не стали! Дезертир и предатель! А что он творил, когда немцы наступали…

Митька лежал в березняке, дожидаясь ночи. Ушел из дома, пока мать не пришла. Да и легче днём из села уходить. Вечером заставы всюду.

Где-то неподалеку пас скотину Калина. Тоненькие перезвяки колокольцев доносились до березняка.

Пусть пасет! Митька решил и ему не показываться.

Завтра Калина пойдёт боронить. Эх, если бы сказать, что ничего ему не будет завтра. Нельзя! Вдруг проговорится. Перетерпит как-нибудь!

Митька захотел пить, поднялся, где-то неподалеку был ручей, отыскав его, лег на бережок и принялся пить, трогая губами красное небо, зеленые вершинки берез, нежные теплые облака.

Вкусная вода, самая лучшая!

Всё здесь самое лучшее!

Любил здесь бывать Митькин отец. Но редко ему удавалось сюда выбираться. За лето всего раз или два.

Отец был невысок (Митька в него), с покатыми сильными плечами, с синими-пресиними глазами и белозубой улыбкой. Он всегда улыбался и любил шутить. Мать рассказывала, что он был первым озорником в селе.

Они приходили в березняк втроем. Отец брал Митьку на одну руку, мать на другую и кружил их быстро-быстро. И пел ещё при этом частушку:

Из Ростова вышел поезд,

дым валит густой-густой.

Не жени меня, папаша,

я останусь холостой!

Мать звонко, на весь березняк хохотала и, теребя льняные батины волосы, кричала счастливым голосом:

— Ой! Чего ж ты не остался холостым-то, а? Ты ж у меня весь порог отбил, дорогу через лес протоптал ко мне! Чё ж ты в девятнадцать-то лет женился?

— Тебя боялся упустить, ладушка! Лучше тебя-то нет! Верно, Митька? Нет ведь? — подмигивал отец весело.

— Верно, верно! — кричал Митька. — Она лучше всех! А ну, ещё покрути нас! Урра…

Когда началась война, отец с мужиками уехал на грузовике в район призываться. Грузовик был с высокими бортами. Отец стоял рядом с Шашкиным у кабины и всё махал матери и Митьке рукой, бледный, неузнаваемый.

— Ничего! — кричал Шашкин. — Вернемся скоро!

Шашкин и вправду вернулся скоро. За день до того, как в село вошли немецкие мотоциклисты. Тогда была паника и Шашкина никто не спросил, как же он оказался дома. Потом поговаривали, что он бежал из первого боя. Немцы почему-то ничего не сделали Шашкину. При них он стал жить ещё лучше.

А от отца не пришло ни одной весточки, кроме этой записки, где сообщали, что отец с гранатами под танк бросился.

Не верил Митька в гибель отца! Глядел на шумящие вершинки берёз, и они ему говорили: «Жив!». Пил воду из прозрачного ручья и рядом со своим отражением видел отца, и ручей звенел: «Жив!». Да и он сам знал, что жив!

Вечером попозже, когда уже начало темнеть, Митька, взяв мину, перебрался в кусты у развилки. Впервые он действовал один, без Сверлилкина, и ему было страшно.

Оставив мину в кустах, он пополз к дороге, спрятался за большим камнем и стал наблюдать.

Машины шли одна за другой, преодолевая грязь, которая после двух ливневых суток стала сплошной и пузырилась, словно бы это было старое болото, а не дорога.

Машины плыли по ней, поднимая брызги, раскидывая тяжелые ошметки, с шлепаньем падающие в кювет, полный коричневой воды.

Гул стоял на шоссе. Огромные грузовики с кузовами, укрытыми брезентом, ползли мимо Митьки. Он стал их считать: «Шестнадцать… двадцать пять… сорок». Но считать было бесполезно. Они шли и шли.

«Эх, вот бы мину-то сейчас, — подумал Митька. — Если бы они перестали идти немного, я б успел!.. Сюда бы партизан с гранатами. Вот уйдем с мамкой к партизанам, я их сразу сюда приведу».

Не знал Митька, что его мать значилась первой в предательском списке Шашкина и немцы увезли её прямо со строительства и бросили в темный подвал под комендатурой. Утром её ждал допрос и пытки.

Митька решил ставить мину возле огромного камня, лежащего на самом краю дороги у кювета. Он глядел на поток машин и уже не думал о Шашкине. У камня лучше всего. Сверлилкин собирался там поставить.

«Закопаю вглубь. Борона-то не достанет, а машины как раз взорвутся. Вон их сколько идёт. В два ряда стараются!» — решил он.

Становилось темней и темней. И вот погасли на дороге фары машин, стих гул. Значит, уже двенадцать часов. Немцы всегда ровно в двенадцать прекращали движение.

Теперь надо ещё час покараулить. Так учил Сверлилкин. Потом можно устанавливать.

Как только стихли машины, начали орать лягушки.

Митька никогда не слышал, чтобы они так орали. То — поодиночке хрипло и клокочуще, то вдруг все сразу вразнобой, наперекрик, то дружным хором, словно им кто-то помахивал дирижерской палочкой.

Гром! Звон!

Где-то рядом с Митькой за кустами в кювете сидела основная запевала. Когда на мгновение стихал хор (чтобы перевести дух, видимо), она зачинала первой. И уж так урчала, так нежно и тягуче с переливами развозила, что Митька не выдержал, швырнул в неё из кустов комком глины. Она чуть смолкла и тут же снова пошла заливаться!

«Вот лешая, завелась, как патефон! Для них и войны нет, им что! Однако пора уже. Прошел уже час. Пора», — решил Митька и стал раздеваться. Он снял пиджак, брюки и майку (в их селе майки почему-то звали «соколками») и остался в одних трусах.

Так его научил Сверлилкин, чтобы потом не чиститься до утра.

Раздевшись, Митька взял свой мешок, где были мина и топор, и, перейдя кювет — вода дошла до пояса, ползком выбрался на шоссе.

Страха он почему-то теперь не ощущал. Наоборот, ему стало даже весело. Всё у него получится. Нет Сверлилкина, ну что ж… а разве он не такой же, как Сверлилкин! Завтра немцы опять забегают тут! Надо только поглубже, поглубже ее зарыть. Надо до земли докопаться, чтобы не в грязь, а в глубину. Взрыватель всё равно сработает. Теперь-то всё про мины известно!

Работая топором, разгребая грязь и землю руками, он вскоре выкопал глубокую, по его соображению, яму и опустил в неё мину. Потом осторожно и тщательно закопал. Грязь сразу же наплыла — и все сравнялось.

Так! Теперь пусть придёт утро! Если Шашкин рванется — так ему и надо за всё. Но не достанет борона. Не должна. Вот машина — другое дело! У неё — тяжесть, не то что у бороны!

Он сполз с дороги и, быстро смыв с себя грязь водой из кювета, оделся и побежал к селу.

Вскоре он уже перебрался через свою лазейку в огороды.

И только возле самой избы вдруг подумал: «Борона-то не достанет, а если лошадь… копытом».

— Врете! — сказал Шашкин, по-волчьи убегая из родного села, бросив свой домище со всей утварью, оставив набитые барахлом и жратвой чердак и погреба. — Врете, я не дурак! Ну, плетись ты, Ласточка вшивая! Чего вопишь, тише, говорю! Услышат, враз догонят. У них собаки имеются!

Той же самой лазейкой, которой пользовался Митька, конюх бежал из села от партизанской мины. Жену пришлось брать с собой, он бы и не взял, да опасался, что она побежит заявлять на него сразу и будет за ним погоня.

— Иди быстрее! Не хрипи, дура, — шептал он жене. — Быстрей, быстрей, тебе говорю! Чего ревёшь! Дома жалко. А мне не жалко! Ладно, буду жив, будет и дом! Раньше времени сами пусть подыхают. А дом они всё равно вернут… Шашкин я! Вывернусь, как нито! Ну вот, вышли! Теперь-то можно не бояться.

Село осталось далеко позади, за березовой рощей.

— Куда мы? — всхлипывая, спросила жена.

— Черт его знает куда! — остановился Шашкин. — Куда подальше от этих мест. Прощайся, может, всю жизнь их не увидишь!

Ночная мгла стала подаваться — сереть. Близилось утро.

— Пошли давай, — грубо окрикнул Шашкин. — С дороги-то надо сходить. Да и в деревни пока заходить нечего. Тут меня все знают! Ну, да ладно! Зато — жив! Пусть теперь Калина идёт боронить. Калинушка-малинушка… ха-ха-ха. Стой, куда! — заорал он, видя, что жена сперва остановилась, а потом метнулась назад. — Куда, дура… где ты… — он побежал за ней. — Эй, Ласточка, убью! Стой!

Её платок белел впереди.

— Убью! — Он знал, что она не сможет долго бежать. — Ага! — зарычал он, видя, что догоняет.

Она замерла, потом упала на дорогу как подкошенная.

— Не пойду, не пойду, не пойду… а-а-а! — ревела она. — Куды мне с тобой… дом-то один брошен. Не пойду…

В два прыжка он настиг её и принялся бить ногами.

— Не могу, — рыдала она под его ударами, — не брошу… дом… не брошу…

— Ах ты… ах! — Он бил и бил жену. — Не пойдёшь, так подыхай, подыхай!

Она скоро перестала шевелиться, стихла.

— Что, — задыхаясь от злобы, выговорил он, — пойдёшь, да? Доносить бежала… Молчишь, ах, молчишь, так вот тебе, вот, вот!

Она не шевелилась, и он понял, что забил её насмерть.

— Всё! — он сделал несколько неуверенных шагов, оборачиваясь и глядя на неподвижное вытянувшееся тело жены, потом побежал, пригибаясь, по-воровски, хотя никто не мог его увидеть.

Бежал он долго. Становилось светлей и светлей, и страх беспощадно и упорно гнал его вперёд. Наконец Шашкин увидел впереди темную сплошную тень.

«Лес! Скорее туда!» — решил он.

Речка сонная и парная после ночи преградила ему путь. Он прямо с разбегу, как был — в сапогах, во всей одежде и макинтоше — бросился в неё, с маху переплыл, выскочил на берег и снова побежал. Лес был совсем рядом — рукой подать.

Вот и предлесный кустарник. Ещё немного.

— А! — вскрикнул Шашкин. — А… мм-м, — больше ему ничего не удалось сказать. Горько-соленый кляп оказался у него во рту.

Но Шашкин был силён, как бык, и оказал отчаянное сопротивление. С ним немало повозились, пока наконец не скрутили руки за спину.

— Вставай, дядя! — приказали ему. — Вот так! А теперь иди вперёд и башкой не верти. Будешь вертеть, так и глаза завяжем!

Его долго вели по лесу, пока не привели в партизанский лагерь.

— Куда его, прямо к командиру, что ли? — спросил высоченный молодой конвоир у второго, бывшего постарше и немного ниже ростом.

— Давай прямо к нему! Эй, дядя, левое плечо вперёд. Греби к той землянке!

Бородатый партизанский командир долго вглядывался в грязное лицо Шашкина.

— Ничего не пойму, — пожал плечами командир. — Ошибаюсь я, что ли? А ну-ка, — кивнул он одному из конвоиров, — кликни сюда кого-нибудь из новеньких. Из тех, что вчера пришли. Фамилии их ещё не помню… — командир заглянул в блокнот, лежащий на столе. — Ага, вот они! Кликни Шигарева или Павлова.

Услыхав эти фамилии, Шашкин сильно вздрогнул.

Командир заметил его испуг и усмехнулся.

— Кажется, я не ошибся!

Конвоир приоткрыл дверь и крикнул:

— Шигарева к командиру! Срочно!

— Я Шигарев! — вскоре появился в землянке односельчанин Шашкина. — Чего надо-то?

— Шигарев, — сказал командир и головой показал на пленного. — Не за ним ли вы сегодня должны были идти на задание?

Шигарев только мельком взглянул на конюха и заорал:

— Он! Попался всё же, гад!

 

Глава X

КАЛИНА

Утро умывалось частым теплым дождичком.

Из-за леса выглянул край переливчатого солнца.

Стали видны прижавшиеся к лесу, как к стене, далекие шапки стогов.

А с теневой стороны лес стал синеть, обволакиваться по низу зыбкой дымкой.

Стали видны у развилки коричневые с белыми пузырчатыми вспенинами лужи.

У большого щербатого камня, грязного от засохших на нем ошметков глины, тоже разлилось коричневое неподвижное море.

А в селе, еще спящем беспокойным невольничьим сном, проорали редкие петухи.

Лениво переговариваясь, бродил немецкий патруль.

Староста вышел из избы, сел на ступеньки крыльца, зевнул и принялся скрести сморщенную вялую кожу подбородка. Непривычно без бороды!

«Где же мотоциклисты? — подумал он, доставая кисет. — Пора уж к развилке. Пять скоро!»

В кисете среди крупнопорубленных белых корешков лежал один зеленый сухой листик. Староста покачал головой, потом растер в ладонях этот последний листик, свернул цигарку и положил её обратно в кисет. Спичек не было.

— Ага, — поднял голову староста, услышав рёв мотоцикла. — Едут!

Подпрыгивая на кочках, мотоцикл подъехал к крыльцу и резко остановился. Лицо водителя — все в угрях и прыщах — было заспано и свирепо. В коляске клевал носом огненно-рыжий ефрейтор.

— Шнель! — не отрывая глаз, сказал ефрейтор.

— Иду! — староста стал неловко подниматься, выставляя вперед деревяшку. — Спичек нет ли?

— Найн! — отвернулся водитель.

Ефрейтор, не открывая глаз, протянул зажигалку. Староста торопливо прикурил, вскарабкался на седло позади водителя, и мотоцикл сорвался с места.

— Туда, — махнул староста в сторону шашкинского дома. — Вон к энтому дворцу!

Подъехали, и водитель сразу же начал громко сигналить, но никто не показывался из дома. Староста крикнул:

— Шашкин! Эй! Пора ведь! Ну подумай, спит! Пойду будить.

Проковыляв через двор, староста поднялся на крыльцо.

— Замок… — пробормотал он растерянно. — Вот те на!

Ржавый размером со сковороду замок висел на двери.

— Как же так? — ничего не понимал староста. — Куды он смылся? На конюшню, что ль, ушел… Ну так и есть. Запрягать отправился! Хотя… а где ж его баба-то? Нет, тут что-то не то!

Водитель снова засигналил.

— Да сейчас, сейчас, — староста в недоумении обошел двор, заглянул в сарай.

— Вот те на! И ставни на окнах!

В голову его никак не укладывалось, что Шашкин сбежал.

Снова засигналил водитель.

— … Да, — староста выругался. — Где я вам его добуду! Фиг его знает, где он. Скажу — на конюшне!

Доехали до конюшни. Лошади повернули головы, когда староста вошел. Шашкина не было и здесь.

— Вот задача-то! Выходит… выходит — удрал!

— Шнель-шнель! — крикнул ефрейтор.

— Удрал конюх! Удрал, волчина гадская, — зло сплюнул староста. — Чё ж теперь делать-то? Пойду скажу им…

— Нету Шашкина, понимаете, нету, — сказал он немцам. — Сбежал! Догонять надо! Струсил, сбежал, понимаете? Сбежал!

— Найн догоньять! Шнель надо, — нахмурился ефрейтор, сразу открыв глаза. — Давай другой! Другой… как это… следуйщ давай!

Следующим был Калина.

— Дак его очередь завтра ещё! Сегодня-то Шашкин должен! — топтался на месте староста, не зная, что теперь делать.

Ефрейтор повел плечом: отодвинулся край плащ-накидки, и тупое вороненое дуло автомата уставилось на старосту…

Калину разбудили сигналы мотоцикла.

— За Шашкиным! Завтра за мной так!

Жена зачастила босыми твердыми подошвами к окошку, приподняв занавеску, вздохнула:

— Конвой приехал… — Она всхлипнула.

— Не реви. Я верёвок много припас. Обойдётся! Лучше спи, а я вставать буду. Ещё сегодня-то скот погоню, — он тоже вздохнул. — Страшно…

— А ты не думай. Завтра ещё, — сказала жена и с надеждой добавила: — Может случится, что… вдруг не пошлют. — Она снова всхлипнула. — Не пущу! Спрячу… и верно, — она даже вздрогнула от этой мысли: как это она сразу не догадалась! — Калинушка! Спрячься, а?! Ты ж лес знаешь.

Он усмехнулся.

— Тебя же пошлют. Еще хуже выйдет! Страшно…

— Так и я спрячусь с тобой! Слышишь! А потом уйдём.

— Куда? — безнадежным голосом спросил он.

— До Мальгина дойдем, а там у меня же свои. У них прятаться станем! Калинушка! Ты ж у меня робконький. Ты ж не выдержишь, сердце-то у тебя от страха порвется! Ну? Нам только до Мальгина добраться. Чё нам, детей-то нет, а избу бросать — все одно пожгут. Говорят бабы, что скоро всех сгонют отсюда!

Никто не знал леса так, как Калина. С самого раннего детства лес был его первым домом. В деревню он только на короткий ночлег приходил. Так из лета в лето годков двадцать!

— Боишься — не спрятаться?

— Мне-то? С овчарками не сыщут!

Смирной калечной душе Калины казалась невероятной та работа, вернее сказать — дикая казнь, на которую приходила его очередь.

— Я б ушел, — медленно сказал он. — Да нельзя!

Жена подбежала, села на постель.

— Уйдём! Уйдем, а?

Калина покачал головой.

— Нельзя же! За нами — Китаевы!

Она смотрела на него. Худой стал, заросший. Сколь ни просила — не побреется. Плечи под рубашкой углом — острые. Дёрганый весь. Чуть что — трясется. Всегда-то был тихоня, а теперь и совсем сник. За все боится. За неё, за дом, за себя. Ночами не спит совсем. На работе расшибается — тоже боится. Руку вот придавил…

Катя не стала ложиться: принялась собирать на стол, поминутно всхлипывая и приговаривая:

— Не пущу… не пущу… — Она подошла к окну. — Кто это? Староста, что ль? Без бороды… он! — и вдруг громко вскрикнула: — С конём идёт… к нам!

— Ну ещё чего! К нам завтра.

— Тебе говорят! Смотри сам.

Калина, недоумевая, поднялся, подошел к окну: и действительно, староста уже входил в их двор, ведя за собой старого пегого мерина. Гроздь репейников впилась в седую чёлку мерина и моталась по лбу, как маятник.

— Спутал он. Сегодня Шашкину. Сейчас я скажу.

Калина распахнул окно и попытался пошутить, но голос срывался и дрожал:

— Никак ты, Иван… без бороды-то на старуху смахиваешь! А почто ко мне-то ладишь? Я ж ведь завтра ещё.

— Тпрру, — остановил староста мерина. — Здрасте! Сейчас скажу, дайте в избу войти.

— Вот карусель, — сказал он, перепрыгивая на своей деревяшке через порог. — Сбежал Шашкин! Удрал, волчина! А теперь ты должен…

— Я?.. — оторопело переспросил Калина. — Да как же это?

Катя метнулась, встала между старостой и Калиной и закричала истошным голосом:

— Нет!.. Нет… Нет! — больше она никакого другого слова выговорить не могла, только повторяла, как помешанная: — Нет… нет!

— Не реви ты! — поморщился староста и стал успокаивать: — Нет там ничего! Партизаны-то, видно, узнали. Игнашиха вчерась боронила и — ничего. Не будут же партизаны своих убивать!

— И верно, — сказал Калина, успокаивающе дотронувшись до жены рукой. — Не реви, ну. Не будут же они своих убивать! — повторил он с надеждой.

— Нет! Нет! — продолжала всхлипывать Катя. — Не пущу! — ещё громче крикнула она, ноги её подкосились, она еле добралась до постели, повалилась на неё и зарыдала.

— Ну давай, давай! Мотоциклисты уже к развилке поперлись. Шнель велели! У тебя зигзаг-то имеется?

— Имеется, — вздохнул Калина, кося взглядом на жену. — Перестань, слышь! Чего уж теперь делать. Сволочь он, Шашкин-то!

— Где у тебя зигзаг? Ну!

— Да за сараем. Пошли покажу.

Скрытая крапивной тиной борона лежала, вдавившись в жирную землю. Калина ногой пригнул крапиву.

— Зубьев не хватает.

— Пёс с ними! Давай скорей. Веди мерина-то, а я запрягу. У меня все ж две руки.

Калина подвел мерина, и староста живо приладил постромки к бороне.

— Можешь ехать! Давай быстрее.

Калина, взяв в здоровую руку вожжи, заметил:

— Коротки! Я по-своему… задумка у меня имеется. Я там, — он показал головой в сторону развилки, — переделаю. А ты сходи, баб приведи. Пусть с Катей посидят.

— Ладно-ладно. Иди уж!

— Иду. Верёвки только прихвачу.

Калина решил не заходить в избу. Взял в сенях моток веревок и назад.

— Калинушка, — Катя вышла на крыльцо, держась обеими руками за перила. — Родненький…

Он поднялся к ней, крепко поцеловал в прыгающие соленые губы, с нежностью погладил по голове:

— Не бойся. Нету там ничего. Своих-то убивать никто не станет!

— Ну давай, давай! — беспокоился староста. Но когда Калина взялся за вожжи, вдруг сказал: — Стой! — подскакал на своей деревяшке и, вытащив из кармана трехгранный шершавый пузырек из-под уксуса, сказал как-то виновато: — Остатки. Зато крепкая! Сглотни, легче будет. — И повторил: — Маловато, но крепкая!

Калина не стал отказываться. Водка хорошо ободрала горло, но её было и впрямь маловато.

— На и тебе.

— Брось ты! Нечего там.

— За меня-то глотни. Чтоб цел остался.

Староста сделал глоток за Калину и покачал головой.

— Прости уж, Калинушка! Каб моя воля… Сами выбирали.

Калина дернул вожжи и выехал со двора. Когда поравнялся с шашкинским домом, зло сплюнул.

Тихо, бесстрастно стояли избы. Но из-за молчаливых косых плетней, из-за плотных льняных занавесок глядели на него, провожая (он это знал) и замирая от боли и жалости, самые родные для него люди — односельчане.

Проехать, проехать село поскорее!

Но только Калина миновал село, как страх накинул на него крепкую липкую паутину!

Он всегда был самым робким, самым тихим человеком в селе. Таким его сделало увечье. Но если бы и не было увечья, он все равно, наверное, был бы таким же тихим и робким. Такая уж у него была душа! Безответная на обиды. Отзывчивая и нетребовательная.

Но в селе его многие любили.

И страх к нему пришел не от трусости, а от этой природной робости и неуверенности в себе.

— Ничего, — утешал он сам себя, шагая за лошадью к развилке. — Я веревок навяжу! Услежу взрыв-то!

Огненно-рыжий ефрейтор встретил Калину злобным окриком:

— Ду бист руссиш швайн! Где ты быль? Шнель, шнель!

Он повел плечом, край плащ-накидки отодвинулся, высунулось тупое вороненое дуло автомата.

— Одна секунда! — с бешенством прокричал он. — Иди!

— Сейчас… иду, иду, — Калина засуетился, перевернул борону с полозков на зубья и, стегнув мерина концом вожжей, выехал на шоссе.

Немцы отъехали подальше на пригорок и принялись за ним наблюдать.

— Что он там делает? — спросил водитель ефрейтора. — Не понимаю!

— Привязывает к вожжам верёвку.

— Для чего? Вот идиот!

— Наоборот. Хочет спастись. У него крестьянская смекалка!

— Если будет взрыв, всё равно достанет!

— Это-то верно!

Калина нарастил вожжи верёвкой так, что мог идти метрах в двадцати от бороны. Мог даже сойти в кювет и править оттуда. Он так и сделал. В кювете стояла вода, под ноги попадались камни, разные обломки, все это очень мешало идти. Но Калина считал, что так безопаснее.

Он начал свою адскую работу, и страх окончательно завладел им. Тот, кому довелось бы увидеть его в этот момент, увидел бы искаженное лицо, трясущиеся почерневшие губы, втянутую в плечи голову. Казалось, душа и силы уже покинули тело и оно только по инерции бредёт за умной, привычной к работе лошадью, держась за вожжи, а не правя ими. А если отпустит вожжи, то упадёт в кювет и лошадь одна пойдет по дороге…

И только глаза Калины, мучительно-напряженные, смотрели под копыта и под борону сразу, карауля пламя, чтобы дать сигнал телу, чтобы оно успело распластаться в кювете и попробовало бы спастись.

— Сейчас… вот… сейчас… — с каждым шагом стонуще приговаривал Калина.

Конь тяжело вырывал копыта из грязи. Шумно дышал. Пахучий пар шел от его головы.

— Чур меня! — повторял Калина, напрягая глаза. — Чур! — заорал он изо всех сил и плашмя упал в кювет, съежившись, глотая затхлую воду.

Прошло мгновение.

Еще мгновение.

Тишина.

Снова тишина.

И вдруг послышался громкий смех.

Это ржали на пригорке немцы.

Весь мокрый, Калина поднялся. В чём же дело? Он видел, как вспыхнуло пламя.

«А-а, наверно, это подкова блеснула… Ничего — бережёного бог бережёт!»

Заунывно и зло гудели провода. Дождь переменился: из мелкого стал крупным. Струи сбегали со спины мерина к вздувшимся венам живота.

Постепенно Калина втянулся в адскую работу. Он уже автоматически шагал, падал, вставал, разворачивал лошадь, слушал окрики немцев.

Вскоре он проборонил половину урока, и шевельнулась в душе робкая надежда, что всё обойдется, что партизаны ничего не ставили.

Страх чуть-чуть отпустил свой мёртвый узел. Ослабил цепкую паутину. А ещё пришла в голову мысль: «Вот бы увидеть мину! Проволочку какую! Павловна увидела и сразу домой пошла. Может, и мне пофартит!»

Митька спал прямо в одежде.

Вернувшись с развилки, он тихонько пробрался на свою лежанку, чтобы не разбудить мать, едва прилег и сразу заснул.

Он спал как убитый и вдруг открыл глаза, словно и не спал вовсе.

Кто-то кашлял в избе. Громко, мужским басом.

— Митька, — сказал староста. — Поднимайся! Будешь теперь у меня жить.

Митька сел на постели, ничего не понимая.

— Зачем у вас жить-то? — Посмотрев на полог, за которым спала мать, он широко зевнул спросонья. — Мамка уже ушла, что ли?

— Пошли, к нам, Митька, — сказал староста дрогнувшим голосом. — У нас тебе будет хорошо…

Митька сразу встревожился. В чем дело? Он соскочил с постели и, подбежав к пологу, заглянул за него.

— Нету… ушла, значит, — Он недоумевающе уставился на старосту. С чего это он к себе зовет?

— Ты где вчера вечером-то был? Я тебя искал.

— Где я был, — опустил Митька голову, — тут я был… бегал.

— Ну вот. Бегал! А мамку твою забрали, и ты этого не знаешь. Где же ты так бегал?! А, Митя? — тихо переспросил староста.

Митька натянулся как струнка, даже ногти в ладони врезались. Лицо так побелело, что староста испуганно схватил его за плечи.

— Митьк, не падай.

Но Митька сердито дернулся, освободился.

— Мамку взяли? Мою мамку?! — спросил он, сверля старосту сухими отчаянными глазами. — За что? Где она? Где! — крикнул он.

— В комендатуре. Шашкин донёс.

— Шашкин! — ахнул Митька… — А чего она сделала?

Староста увидел, что глаза у него по-прежнему сухи. И весь он показался старосте каким-то другим. Сразу взрослым.

— Чего она сделала? — переспросил Митька.

— К партизанам будто бы хотела. Так Шашкин-то заявил! — вздохнул староста и повторил: — Пойдём к нам жить, а?

— Шашкин, — сквозь зубы простонал Митька. — Ну, погоди, взорвешься…

Староста мрачно усмехнулся.

— Шашкин-то взорвется! Убег он. Ищи-свищи.

Митька совсем оцепенел.

— Шашкин убёг? Куда? Ему ж боронить, гаду!

— Оттого и сбежал! Всё бросил. А теперь… теперь Калина вместо него пошёл. Как раз сейчас и боронит!

— Калина? Там? — с ужасом переспросил Митька. — Там Калина! — заорал он и заметался по избе, не зная, что делать.

«Что же делать, что же делать? А вдруг взорвётся Калина! Эх, Сверлилкина нету! Он бы подсказал, что делать! — лихорадочно думал Митька. — Нет, не могу я так оставлять. Дождь идёт, может размыть, как тогда. Конь может наступить, и нет Калины! Что же делать-то?.. Спасать его надо, вот что! Не могу я так!»

Митька рванулся к дверям. Староста попытался удержать его, но тщетно.

— Митька, куда! — крикнул староста вдогонку. — Куда же ты?!

Калина совсем выбился из сил. Грязь, пудово налипшая на сапоги, бесконечные ныряния в кювет, промокшая до ниточки одежда и главное — ни на секунду не ослабевающее напряжение так измотали его, что он еле-еле переставлял ноги, ощущая во всем теле ломкий ознобливый жар.

Оставалось ещё немало. Ездки четыре. Километр туда — километр обратно. Потом ещё.

Какие-то красные точки плыли у него перед глазами. До смерти хотелось пить. Губы стали совсем чужими — будто из жести, потрескались, и из трещин протупала солёная кровь.

Он уже проборонил примерно до середины и потому решил перебраться на другую сторону, туда, где высился на обочине большой щербатый камень.

«Ещё камень этот, — устало думал Калина, — как его обходить? Придется каждый раз вылезать на дорогу…»

— Ничего, — прошептал он сам себе. — Как-нито закончу. Только б пронесло!

Калина дернул вожжи, и мерин опять послушно пошел по дороге — для него-то это была обычная работа, какую он сотни раз делал.

«Тебе-то что… скотина неразумная. Ничего не знаешь. Тебе-то легче! А ведь я тебя ещё жеребёнком помню! Пас я тебя. Лет уж пятнадцать прошло, — думал Калина, по-прежнему не ослабляя взгляда. — Во время было… самое лучшее…»

Недобрая примета — к Калине, как перед смертью, пришли воспоминания…

Было детство… лето… август.

Спал большой жар дня, сменился ровным теплом вечера.

Из березовой рощи потянуло сильным грибным духом.

Но мальчишки не бегут за грибами.

Их из ручья не вытащишь!

Узок ручей, но глубок. Воду от солнца бережет длинная повалившаяся трава, лоснящаяся и густо-зеленая. Ручей, выбежав из рощи, петляет к Безымянке, но на пути у него ещё овражек, а там — ставок. Глубокий и в любую жару ледяной.

Калинка по горло стоит в ставке. В здоровой руке у него скользкий верткий налим. Калина что есть силы сжимает пальцы: уйдет налим — тогда берегись. Выгонят мальчишки из ставка и по шее ещё надают. Они уже с час ныряют под камни, а поймали всего одного налима и поэтому злятся, орут друг на друга:

— Ныряй справа, хряк!

— Сам ты хряк-то! Не учи!

— Возьму лесину да по загривку!

— Вот он, ну! Держи, держи, говорю!

Калинка сунулся посмотреть, и в это время хитрый налим, подкараулив момент, отчаянно дернулся и выскользнул из пальцев.

— Утёк… уте-ек! — испуганно заревел Калинка.

Мальчишки ринулись к нему. Есть на ком сорвать злость.

— Эх, ты, сухорукой! Вот тебе!

— Всю рыбалку загубил! На-ка ещё!

— Сухорукой!

Вечером мать, найдя на печи плачущего Калинку, стала гладить его по волосам и приговаривать:

— Ах ты, горюшко мое. Всю-то жизню у тебя из одной рученьки вываливаться будет! Потому и не вяжись ни во что. Будь тихоньким, смирнехоньким. Тише воды. Ниже травы. Пусть уж другие скачут. А ты у меня увечный. Что ж поделать-то. Живи тихонько, глядишь и ничего — жизня и пройдёт!..

— Зачем он перебрался? — спросил водитель.

— Все равно! — ефрейтор поглядел на часы. — Пора кончать! Скоро надо открывать движение. Там уже машины подошли, — кивнул он подбородком в сторону развилки.

— Придётся им подождать, — с иронией ответил водитель, — Или пусть едут! Если очень торопятся на тот свет!

— Я всегда говорил, что капитан Штубе — умница! Он построит аэродром точно в срок! Никакие партизаны для него не помеха!

— Я бы так не смог, — кивнул водитель, показав вниз на Калину. — Нормальному человеку это не по силам!

— Кто говорит, что они нормальные! У них вот здесь, — ефрейтор показал на голову, — притупление! Только мы — арийцы — люди до конца. Остальные ближе к животным.

— И с другой стороны скапливаются машины, — заметил водитель. — Сегодня мы провозились.

— Всё из-за этого конюха! Я давно замечал, что он — скользкий тип! Наш капитан гениален, но всё же мягковат. Ему не хватает твердости господина обер-лейтенанта.

— Да, это верная мысль! Я тоже так думал.

— Но вообще-то, мне кажется, там ничего нет. Партизаны уже все пронюхали. Недаром вчера ничего не было! — заключил ефрейтор. — Я не сомневаюсь, что дорога чиста!

На развороте борона зацепилась обо что-то, вильнув, съехала в кювет.

— Ах, черт! Но-но, милай!

Борона выскочила назад, перевернувшись зубьями вверх.

— Вот леший!

Калина украдкой бросил взгляд на бугор. Один немец сидел в коляске, закутавшись с головой, другой вышагивал по бугру, глядя совсем в другую сторону.

— Даже не смотрят, как я тут убиваюсь. Уверены! Вот так бы и ехать… Все одно следа-то не видно, грязью замывает.

Калина переводил взгляд с бороны на бугор и обратно. Не видят или не догадываются…

— Нет уж, лучше как надо, — он снова повернул борону на зубья, радуясь, что немцы ничего не заметили. Всё-таки метров сто проехал на полозках!

Он снова спустился в кювет и, чтобы не думать о смерти, стал вспоминать свою Катю. Это было его лучшее воспоминание…

Он был уже большой. Все его сверстники уже встречались с девчонками. Ходили на гулянки.

— Куды тебе! — отговаривала мать. — Инвалид! Подрастешь ещё — оженю на Таське!

Таська — деревенская пьяница — была вдовой. Длинноносая, тощая, сутулая, как старуха. Ни кожи, ни рожи…

— Не вздыхай! — говорила мать. — Таська ему плоха! Видели! А сам-то лучше, что ль? У неё и дом, и корова…

— Я что… я могу, — робко соглашался Калина.

Но однажды ему передали записку. От Кати. Он не поверил. Катя была красавицей.

Он пришёл к дубу у школы — она так велела в записке. У дуба все назначали свидания. «Не придёт, смеётся, — думал он, — ну и пусть посмеется, не жалко!»

Но она пришла. Красивая, тоненькая, как солнечный лучик. Весёлая.

— Чего надо-то? — спросил он грубовато. — Зачем звала?

Она засмеялась, потом сразу стала серьезной и попросила дотронуться до больной руки.

— Трогай, — удивленно позволил он, и она тихонько дотронулась до той самой скрюченной, ненавистной ему руки, что изломала, принизила его, сделала последним человеком в селе.

— Не больно? — спросила она еле слышно и вдруг быстро, словно боясь передумать, прижалась губами к этой руке.

— Ты что?! — спросил он, потрясённый. — Зачем?

— Никому я тебя не отдам! Калинушка!

Преодолев дикое сопротивление родни, она вышла за него. И Калина стал теперь бояться вдвойне. И за себя, и за свое нежданное счастье!

— Господин ефрейтор! — окликнул водитель. — Ничего не понимаю! Странно, не видят знака!

Ефрейтор сразу открыл глаза.

— Доннерветтер! — выругался он. — Кто-то торопится на тот свет!

Запряженная двумя лошадьми, к опасной зоне мчалась повозка. Из-за кустов не было видно, кто правит.

— Живо, — приказал ефрейтор, — туда!

Сизый дым толчками запульсировал из выхлопной трубы мотоцикла

— Поздно! — ефрейтор поднял автомат над головой и дал короткую очередь.

Повозка не остановилась. Она уже въехала в опасную зону.

— Скорей! — заорал ефрейтор. — Поезжай, где уже боронил тот идиот!

Мотоцикл рванулся навстречу повозке.

— Назад! Или стреляю! — крикнул ефрейтор и осёкся, опустив автомат.

Лошадьми правил эсэсовец. На заднем борту сидел еще один эсэсовец с пистолетом в руках.

— Это ты стрелял, олух?! — с угрозой спросил он, глядя сверху на ефрейтора. — Остановись-ка, Ганс. Что ему надо?

— Но там минировано, — поспешил заявить ефрейтор, как бы извиняясь. — Впрочем, по этой стороне уже можно проехать без риска. Мы вас проводим.

— Минировано! — эсэсовец презрительно дернул плечами. — Подумаешь! Мы-то рискуем каждую минуту. Можешь полюбоваться, — он показал на повозку. — Партизаны! Видел ли ты партизан в глаза?! Показать, как они выглядят? Не намочи в штаны! — он криво усмехнулся, заметив, как вытянулось лицо у ефрейтора. — Жало уже вырвано. Но, — добавил он зло, — взорвали мост и четырех наших туда… — Он поднял голову вверх и поглядел на небо. — Туда. Ну! Полюбуйся.

Ефрейтор живо выбрался из коляски мотоцикла и осторожно заглянул в повозку. Там, неестественно вывернув голову в сторону и вверх, лежал на животе какой-то старик в изодранной одежде. Возле него боком лежал ещё один. Этот был совсем мальчишкой.

— Мальчишка, — разочарованно протянул ефрейтор и недоверчиво спросил: — Он взорвал мост? Невероятно. Где же была охрана?

— Охрана — фью! Я же сказал, что она теперь там, — эсэсовец снова показал на небо. — Если бы это был мальчишка… Девчонка! Она-то ещё жива.

— Эту взял я, — повернулся первый эсэсовец, до сих пор молча куривший. — Она лежала вот так, — он раскинул руки. — Мёртвая, и всё! Но у меня особый нюх. Я её ногой. Вот так, — он пнул кованым каблуком в лошадиный зад. — Тпрру! Да, пнул вот так, и она вскочила. Живёхонькая! Правда, ранена. В руку. И ещё вот сюда, — он дотронулся до паха. — Умело притворялась. Могла бы уйти! — с самодовольством докончил он.

— Да, да. Могла бы уйти, — понимающе поддакнул ефрейтор. — Вас можно поздравить.

— Поздравить! — разозлился второй эсэсовец. — Ещё четверо ранены! Если каждая девка будет убивать по восемь немцев… — он не договорил. — Поедем ли мы когда-нибудь! — заорал он. — Эй, Ганс!

— Я обязан проводить. Поедете за нами. Только за нами. Одну минуту! — ефрейтор повернулся к водителю. — Съезди, пусть он пока прекратит боронить.

Калина настолько обессилел, что, когда мотоциклист остановил его, показав жестом, что он может перекурить, сразу повалился набок, прямо в грязь.

— Нет, — прошептал он, — не закончу. От страха все силы потратил! Две ездки ещё… Сейчас-то самое опасное. Раз до сих пор не было, значит, здесь и жди, — он смотрел на узкую полосу дороги, которую оставалось проборонить. Щербатый камень высился как раз посредине её.

Запряженная двумя лошадьми телега двигалась за мотоциклом по другой стороне там, где он уже проборонил.

— Заездили, — пробормотал Калина. — Теперь-то не страшно им! Торопятся — не дали доборонить, а уж прутся! Везут что-то… Встать, что ли, а то заругают ещё! — начал он подниматься, видя, что они подъезжают.

Ефрейтор крикнул ему:

— Посмотри тельега! Ну, шнель! Это есть партизан! — он повернулся к эсэсовцу, правящему лошадьми. — Момент! — Тот кивнул и остановил лошадей. — Смотри! Благодарь их!

Калина стал подниматься суетливо и неловко, успел стать только на колени и так и замер.

Из повозки кто-то приподнял голову (задний эсэсовец сразу навел пистолет) и посмотрел на Калину. Нет, не на Калину, а куда-то мимо, на кусты, потому что глаза на этом страшном — сплошной синяк — лице разбегались, и заметно было, что они стараются остановиться, сосредоточиться, но это им не удается.

— Никак баба… девка! — вырвалось у Калины.

— Благодарьи её! Ну!

«Не жилец девка, — впился в неё взглядом Калина, — не жилец… Не здешняя, сразу видно. Если б была откуда поблизости, сразу б узнал. А это, видать, городская. Голова-то совсем не держится… на свет взглянуть не может. До вечера не дотянет, это уж точно. Вот дела-то! А я думал, партизаны — сила. А тут девка… Из-за неё, значит, здесь убиваюсь, смерть свою караулю!»

— О-оо, — простонала партизанка и вдруг выпрямилась, собралась с силами и в упор стала рассматривать Калину. Глаза её уже не разбегались по сторонам. Тяжелые, серые, они словно бы спрашивали: почему здесь, в грязи, на краю дорожной обочины стоит на коленях этот заросший жалкий трясущийся мужик и смотрит на неё с чувством страха и злобы.

— Эй! Скажи, где тут мин?! Покажи, где ты поставиль?! Иначе он дольжен умирай!

Она вздрогнула, перевела взгляд на борону, на понурого мерина, потом опять на Калину и всё поняла.

— Где ты ставиль мин? Показывай!

— Вот что… — выдохнула партизанка. — Мины! Тут! И ты, значит… — она не договорила, силы ей снова изменили.

— Напрасно! — сказал эсэсовец с пистолетом. — Нечего тратить время. Поехали Она всё равно не покажет!

— Но почему? Не понимаю. Он же ей — свой!

— Нно! — тронул лошадей первый эсэсовец.

Калина увидел, что партизанка хочет еще что-то сказать ему. Губы её снова зашевелились.

— Че… че… — не досказала она и упала в повозку.

«Чёрт, — решил Калина. — Городская, ясно дело! Ругаться не умеет, как надо. Ишь, меня ещё обозвала! Не сказала, где мина-то!»

Он посмотрел вслед телеге, вздохнул и стал подниматься, но поскользнулся и съехал в кювет. С трудом отыскал под ногой место потверже, вылез, обтёр рукавом лицо, и холодная жижа потекла со лба к подбородку.

— Ползаю тут, как… — обозлился он, — как… — до него вдруг дошло, какое слово не смогла досказать партизанка. — А-аа, — протянул он. — Вот что!

Вся смертная тоска, накопившаяся в его душе от обиды, боли и страха, вся нестерпимая тоска, что каким-то образом всё же уживалась в его робком сердце, в этот момент достигла такого предела, что обратилась (так бывает иногда с тихими, слабыми характерами) в бешеную ярость, и Калина, отшвырнув вожжи, схватил рукой себя за волосы и стал приговаривать, будто в беспамятстве:

— Стреляйте, не поеду! Вешайте! Червь, да, да, червь я! Она-то девка помирающая, а на неё пистолет держат! Боятся её! А я… За жизнь что терплю! Да разве это жизнь?.. Собаку ударь, дак она и то зубы покажет. А тут — хуже собаки, выходит! Не поеду! Пусть стреляют!

Он кричал, но слова его подхватывал ветер, словно пустую шелуху. Никто их не слышал. Партизанка была далеко. Немцы ещё не вернулись.

— Сколь можно мучаться-то… Неужто я слабее этой девки?

Калине вдруг вспомнился Сверлилкин Его слова о том, что в Ленинграде любой инвалид, любая женщина немцу штыком в горло упёрлись.

— Неужто я ничего не могу?

Но что он мог!

— Кончать! Шнель, шнель! — заорал ефрейтор. Они проводили эсэсовцев и уже вернулись назад. — Десять минут! Пора открывайт движений!

Калина, низко опустив голову, еле сдерживаясь от ярости, поднял вожжи.

— Нно, — хрипло выдохнул он. — Нно, нно!

— Айн момент! Дурак! — завопил ефрейтор. — Мы должны уехать!

— Ах, сволочи! — проводил Калина взглядом мотоцикл. — Шкуры свои поганые увезли, а я тут должен… Да найти бы мне мину, дак я б вас рванул, хоть бы с собой вместе! Да будь у меня две руки — горло бы перекрутил хоть одному бы, а там стреляйте!

Калина весь дрожал, но уже совсем не от страха.

— Нно, несчастный! — заорал он на мерина.

— Одна партизанка и восемь эсэсовцев! — сказал водитель, когда они вернулись на свой бугор. — Идиотство!

— А ещё мост! — проворчал ефрейтор. — Я же говорил, что они ненормальные люди! — он натянул плащ на голову. — Я совсем промок. Поставь мотоцикл немного в эту сторону. Чтобы дождь не бил в лицо.

— Но тогда плохо будет видно его.

— Да уж теперь всё равно. Сейчас он окончит. Этот — другой. Она бы не стала так!

— Да, она бы не стала, — водитель развернул мотоцикл. — Я буду всё же посматривать.

— Да-да. Обязательно.

— Машины ждут с обеих сторон. Опаздываем!

Мерин приближался к щербатому камню.

«Придется вылезать из кювета, иначе его не обойдёшь, — думал Калина. — А немцы-то на меня и смотреть перестали. Чего им на меня смотреть, куда я денусь… А вот возьму, да и переверну опять борону! — вдруг ужалила его мысль. — Переверну! Они и не увидят ничего. Я на шоссе вылезу да сбоку пойду. А если увидят… Застрелят… И пусть! Ничего я теперь не боюсь. Сейчас я…»

Он выбрался из кювета, не сводя глаз с немцев, придержал мерина и стал переворачивать борону.

— Тяжеленная, — натужился Калина. — Грязи-то на ней! Никак. Хоть опять в кювет съезжай. Черт, немцы-то увидят; как я тут… Ну, ещё раз! Авось не увидят. Нет, никак!

Если б у него было две руки! Но Калина решил не сдаваться. За камнем он возьмет влево и свалит борону в кювет, а назад вытащит перевернутой.

— Не буду и смотреть на них, — решил он. — Когда смотришь, дак страшно делается. Лучше не смотреть. Вот кончу, и домой отпустят, а тут, может, и рванет. Тогда узнают Калину! Только б мина была, — теперь он уже изо всех сил хотел, чтобы мина была. — Ничего, пронесёт. Узнают Калину! Нно, нно! Давай к камню!

— Не езди к камню! — вдруг донеслось до него. — Стой, не езди к камню!

— Что? Кто это? — вздрогнув, обернулся Калина, сразу натягивая вожжи. Но никого не было вокруг. Послышалось ему, что ли…

— Не езди к камню! — повторил невидимый голос. — Слышь!

— Да кто это? Где ты? — все страхи разом вернулись к Калине.

— Да я же, Митька! Думал, не доберусь до тебя.

— Митька, — изумился Калина. — Где ты? Чего надо-то? Ну?

— В воде я, — ответил Митька и чуть приподнялся из кювета. — У камня мина-то!

— Митька… и вправду, — опешил Калина, не веря своим глазам. — Откуда тебе известно про мину? Врёшь, поди! — Он дернул вожжи. — Нельзя стоять-то мне, увидят. И ты уходи давай. Опасно здесь! Уходи, уходи!

Митька, пригибаясь, брёл за ним по кювету.

— Не ходи туда, говорят. Рванешься! Мина возле камня.

— Ты это вправду? — что-то соображая, замедлил шаг Калина.

— Вправду! У самого камня. Глубоко, бороной-то не зацепит.

— Не зацепит? Да откуда тебе известно?

— Знаю, если говорю. Не ходи! Конь может наступить, и всё тогда! Стой, говорю, нельзя же…

— Бороной не зацепит, — медлил Калина.

— Ну! В глубине она. Если б не лошадь, дак ничего б, — Митька вдруг нырнул в кювет, — Калина, немцы смотрят!

Калина, вздрогнув, обернулся. Водитель махал ему с пригорка.

— Шнель, шнель! — донесся его крик.

— Пошли вы к черту со своим шнелем!

Митька отозвался из кювета. Голос его напряженно дрожал.

— Зови их!

— Кого это? — не понял Калина.

— Да немцев этих!

— Зачем?!

— Скажи, что мина у камня. Один выход!

— Погоди, — ответил Калина. — Надо сообразить.

— Чего тут! Скорей зови!

— Дак они спросят: откуда ты знаешь? Не видно ж там мины!

— Да скажи, что мелькнула в грязи. Пусть они из автомата стрельнут туда. Она сразу и взорвётся. Зови. А я уйду пока.

И Митька стал быстро уходить по кювету к кустам.

— Шнель! — орали с пригорка теперь уже оба немца. — Шнель! — размахивали они автоматами.

— Ну и плешь получается! — пробормотал Калина. — Значит, стрельнут, и всё… Подумать надо!

Митька добрался до спасительных кустов. Наконец-то в безопасности. Здесь его никто не увидит. Удалось всё-таки спасти Калинушку! Часа два, не меньше, пришлось ползти сюда для этого, и в любую минуту могли его немцы увидеть со своего пригорка. Но не зря же его учил Сверлилкин терпению минера и находчивости разведчика.

«Как будто знал Калина, не боронил сразу с этой стороны. Вот и жив остался, — радовался Митька. — Ещё бы мамку спасти… Ничего, я сегодня к партизанам уйду. Там Сверлилкин. Уж он-то придумает, как её вызволить!»

Митька всей душой верил в безграничные способности своего Сверлилкина.

«Приказал же он нам с мамкой в партизаны уходить Надо было сразу и уходить. Он то знал, если велел. Придется всё рассказывать. И про Шашкина, и про эту мину. Заругается, ведь не велел ставить, не велел! Вот что получилось. Ладно хоть Калина не убился. А ведь мог!»

Митька раздвинул кусты и поглядел на дорогу: позвал ли Калина немцев?

— Ой, — вырвалось у него. — Это что же он делает! Не поверил мне. Ведь сейчас рванется! Ой… — Митька в страхе прижался лицом к земле, закрыл руками уши. — Сейчас рванет… пропал Калина. Из-за меня пропал! — всхлипнул он.

— В чём дело? — сказал водитель. — Теперь он взял лошадь под уздцы. Чем это объяснить?

— Меня это совсем не интересует. Лишь бы скорей! За задержку отвечаю я! — выкрикнул ефрейтор.

— Но он идёт теперь ещё медленней. Устал, я думаю.

— Просто понимает, собака, что если мины не было до сих пор, то она где-то здесь! Но ползти ему я не позволю! От этого камня еще целых полкилометра. С такой скоростью он и за час не проползет.

Ефрейтор сложил ладони рупором и заорал:

— Шнель! Шнель, собака. Я приказывай!

— Он даже не смотрит, — усмехнулся водитель. — Ступает, как по льду!

— Шнель, — багровея от натуги, вопил ефрейтор. — Шнель!

Но русский словно бы не слышал его.

— Не оглох ли он от страха? Мне рассказывали, что такое случается. От страха можно даже ослепнуть.

— Меня это не интересует! Пусть хоть ослепнет и оглохнет сразу, меня это не интересует! Мне надо, чтобы он шел быстрей!

Ефрейтор дал очередь из автомата вверх.

— Всё равно, — констатировал водитель. — Всё так же! Только-только миновал этот несчастный камень!

Ефрейтор стал наводить автомат туда, вниз

— Идиот! Я его изрешечу сейчас, — прорычал он в бешенстве.

— Стойте! Смотрите, он хлещет лошадь. Он уже бежит!

— То-то! — зло ухмыльнулся ефрейтор. — Сразу стал видеть и слышать, негодяй!

Калина поверил Митьке. Никто бы сюда зазря не пополз!

Он внимательно поглядел на камень и на полоску дороги возле него, по которой должна пройти борона.

«Он сказал, что мина глубоко и борона не зацепит… — соображал Калина. — Значит, она у самого камня и я был почти у неё, когда ехал в ту сторону. Мина глубоко, но лошадь, значит, может наступить! И гады эти теперь смотрят всё время. Ничего не поделаешь, придется звать их. Чего тут и рассуждать — жив хоть остался, и спасибо… Зря помирать, что ли…»

— Собака! — донеслось до него с пригорка. — Шнель! Шнель!

«Собака! — зло повторил про себя Калина. — Собаку ударь, дак она… — Он ещё раз внимательно поглядел на дорогу. — Я вам покажу собаку! А если… — Он вздрогнул от мысли, внезапно пришедшей к нему. — Нет… страшно… Лучше не надо!»

Но в него словно бы вселился другой человек. И этот человек словно бы шепнул ему: «Надо! Сколько же ты будешь терпеть и трусить. Или ты и взаправду червь!»

Калина, прищурившись, глядел на дорогу. А что, если взять мерина под уздцы и вести потихоньку и у самого камня отвернуть немного. А за камнем — назад. Борона и вильнуть не успеет…

— Опасно! — пробормотал он. — Ох, опасно. Рванусь!

— Шнель! Будем стреляйт! Шнель, собака!

Калина отшвырнул вожжи и, взяв мерина под уздцы, медленно повел его к камню.

— Что я делаю! — простонал он, удивляясь своему отчаянному поступку — Тпрру! Куда ты торопишься-то, леший! Ну, полегоньку! Вот сюда.

Гулко простучала автоматная очередь. Мерин сильно вздрогнул.

— Не бойсь! Пугают! — удержал его Калина, сам дрожа всем телом. — Ещё шаг, ну. А теперь в сторону, вот та-ак. Ой, — выдохнул он. — Разорвётся сердце!.. Ещё в сторону давай. А теперь назад! Тихонько только, — Калина поглядел на борону. Она всё же немного вильнула, но грязь тут же стала заплывать в борозды. Главное, немцы не всполошились! — Ну ещё, милай! Мы им покажем «собаку»! Ну… ну… вот и всё! А теперь пошёл! Пошёл, милай! Ага! Всё в порядке! Давай, давай! — ликовал Калина. — Живы ведь остались! Ну и ну!

Он плохо запомнил, как проделал до конца весь путь. Не слышал, как орал на него ефрейтор, угрожая чуть ли не виселицей за медленную работу. Он устало ждал, когда же ему можно ехать домой.

— Убирайся, собака! — наконец-то отпустил его ефрейтор. — Будь доволен, что остался жить! — он достал из коляски мотоцикла ракетницу, и зеленая ракета, описав дугу, повисла над шоссе. И тотчас с обеих сторон двинулись немецкие грузовики.

Калина живо отцепил постромки от бороны и забрался на лошадь.

— А ну-ка, милай! Нно! Уноси ноги-то!

 

Глава XI

ДВА ВЗРЫВА

Митька летел пулей через березовую рощу.

Он видел всё!

Он никогда не думал, что Калина на такое способен. Вот тебе и самый тихий человек в селе!

Вот тебе и «Калинушка убогонький»!

Жаль — Сверлилкин не видел.

«Не-ет! — на бегу думал Митька. — Я бы так не сумел. От страха бы окочурился на месте! Когда он по мине шел, дак сердце у меня совсем остановилось, а если б самому такое пришлось…»

Из кустов Митьке не видна была хитрость Калины. Ему казалось, что мерин прошёл прямо по мине.

«Быстрей, — подгонял себя Митька, — Калина кругом поехал. За рощей встречу его! Быстрей, еще к ручью надо — помыться».

Запыхавшись, Митька добежал до ручья, бросился на колени и стал смывать с себя грязь — целый день сегодня ползал.

Исхлестанное ветками лицо горело, словно его пчелы изжалили.

Сперва он напился. Ключевая вода застревала в горячем горле.

— Ух… ха, — приговаривал Митька, кидая на себя пригоршнями воду.

— Ну и подлец же ты, Митька! — вдруг донеслось до него. — Ну и брехун! Всю жизню во мне убил. А всё зря!

На другом берегу ручья, понуро съежившись, упираясь коленями в тощую грудь, прижимая к сердцу больную руку, сидел обессиленный Калина. Шапку он где-то потерял, и русые волосы прилипли ко лбу. От шапки на голове остался круг, и там, в этом круге, волосы были безжизненно-серого цвета.

«Поседел, — понял Митька. — Сегодня».

— Что же ты, Митька-а, — со вздохом протянул Калина. — Где ж твоя мина-то? Сукин ты сын!

— Как где? Там она, — ответил Митька, всё разглядывая Калину.

— Да иди ты знаешь куда! Я было подумал, что ты партизан… Вот дурак, — сплюнул в сердцах Калина, — кому поверил!

— Да там же она! У камня.

Калина даже не посмотрел в Митькину сторону Он недоверчиво хмыкнул и повалился набок, вытягивая натруженные ноги с подрагивающими искривленными пальцами. Сапоги Калины отмывались на песчаной мели. От них шёл по воде мутно-желтый след.

— Как у меня сердце не порвалось. Эх-ма! Нашел партизана! Погляди-ка хоть, где у меня мерин?

— Вон, на поляне.

Калина усмехнулся.

— Говоришь, там она?

— Мина? Там!

— Где?

— Да у камня.

— Врешь!

— Сказал — не вру, — застучал себя Митька кулаком в грудь. — Не вру!

— Дак чего ж она не бахает тогда, а?! — выкрикнул Калина.

— Ещё бахнет. Вот сейчас может. В любую минуту, — заверил Митька.

Калина отмахнулся только и спросил сам себя:

— А где ж у меня борона-то? Вроде я без бороны сюда прискакал. Ничего не помню.

Теперь усмехнулся Митька.

— Ты же её там отцепил. Когда кончил.

— А ты откуда знаешь? Всё-то ты знаешь.

— У меня немцы мамку забрали, — сказал вдруг Митька. — В комендатуре она теперь сидит.

Калина вздрогнул.

— Да что ты! Вот беда-то, — испуганно ахнул он. — Из комендатуры назад никто не возвращался.

— Шашкин донёс! Я ведь мину-то сам ставил. Оттуда и знаю. Шашкину её хотел, а видишь, что получилось. Чуть ты не убился. Она там, там! Я её хитро поставил. Сразу две машины чтобы рванулись! Верь мне!

— В комендатуре… — Калина поднялся и, перешагнув через ручей, присел возле Митьки. — Ты подожди горевать, может, отпустят её.

— Не надо, — закусил губу Митька, чтобы не зареветь. — Не надо. Оттуда так не отпустят… Может, в лагерь пошлют, — добавил он с надеждой. — Может, сбежит ещё.

— Да-да. Она-то сбежит. Шустрая она, — утешал Калина, а сам горестно думал, что Анна пропадёт непременно. Такой уж у неё характер: на первом же допросе немцу в горло вцепится.

Всегда она была горячей, отчаянной на слова и поступки. Анна — двоюродная сестра его Кати.

На всю жизнь Калина считал себя обязанным ей. Когда вся Катина родня выступала против их брака, Анна приютила молодожёнов у себя. Не побоялась, пошла наперекор всем!

Только однажды обидела она Калину, но это случилось в горький час, и Калина стерпел эту обиду.

В начале войны, когда машины увозили из села мужиков, Калина пришел к военкомату. Знал, что его не возьмут с больной рукой. Пришел просто так, поглядеть.

У военкомата метались женщины и дети. Кричали, плакали, повисали на бортах грузовиков. Падали со стоном в густую пыль дороги.

Калину никто не замечал. Он моргал глазами в стороне — унылый инвалид.

Но вот и последний грузовик исчез из виду.

Женщины, всё ещё голося, поднимались с земли, брали на руки плачущих детей, но не расходились, жались друг к другу, сбившись в кучу.

Тут Анна и заметила Калину.

— Эй, ты! — сказала она жестоко. — Жалкая душа! С бабами остался, дак юбку-то надевай! Уберись ты хоть с глаз-то, не трави душу. «Мужик»! Эх, ты!

— Слушай, Митька! Объясни ты мне ещё раз про эту мину. Ничего ведь я не понял, что ты говорил. Отчего взрыва-то нет?

Митька постарался объяснить получше.

— Выходит, они обязательно рванутся. Хитро ты придумал.

— Да не я это. Сверлилкин.

— А-а, — протянул Калина, — я так и думал.

Он помолчал, потом достал из ручья сапоги, вылил из них воду, обулся и спросил:

— Как ты к этому камню-то пробирался. Ну-ка расскажи.

— Зачем? — удивился Митька. — Туда ого-го как трудно ползти, к кустам тем.

— Трудно, значит. А ты всё равно скажи.

— Да зачем? — не понимал Митька.

Калина поскреб рукой щетину на подбородке и сказал с силой:

— Хочу я своими глазами поглядеть, как они рванутся! Скажи скорей, как туда дойти. Ты на руку мою не смотри. Доползу!

— Долго же туда, — нерешительно проговорил Митька. — Она может раньше рвануть… ничего и не увидишь.

— А вдруг успею. Надо мне это, Митька, — Калина стукнул себя в грудь здоровой рукой, — вот как надо. Да скорее ты говори! — заорал он вдруг.

— Да чего говорить-то. Все одно сам не дойдёшь.

И Митька в третий раз за сегодняшнее утро пустился в трудный путь.

Они лежали в засаде как настоящие партизаны. У них только не было гранат и винтовок. Они лежали не в придорожных кустах, куда приползал Митька, чтобы предупредить Калину, а выше, на лесистом взгорке, с которого видна была эта дорога от самого развилка до начала асфальта. Все опасное место было как на ладони. Митька несколько раз дергал Калину, чтобы тот не очень высовывался.

Митька всё больше удивлялся Калине. Откуда у него снова силы взялись? Полз, да ещё как! Все время поторапливал, боялся, что не увидит взрыва.

Машины шли одна за другой. В сторону аэродрома они шли, низко приседая на рессоры. Какой-то тяжелый груз, затянутый брезентом, везли они. Назад ехали быстрее, прижимаясь к обочине, чтобы пропустить те, что ехали с грузом навстречу.

— Зачем же ты у камня зарыл! Они ж сюда не сворачивают. Камень-то мешает, — упрекал Калина.

— Ты рыбу ловил когда? — прошептал в ответ Митька.

— Ну.

— Крупную легко ль поймать? — Точно так ответил Митьке Сверлилкин, на такой же его нетерпеливый вопрос. — Терпение надо!

— Дак они тут никогда и не поедут, — усмехнулся Калина.

— Потерпим. Это ж не сверло заточить! — прошептал Митька.

Машины шли одна за другой. Одна за другой двигались им навстречу. Непрерываемый гул стоял над шоссе.

— Что же сейчас в селе-то делается? Катя уж, поди, на работу ушла. Не дождалась меня и убивается теперь, — вздохнул Калина.

А в селе царила паника. Сновали мотоциклы. Бегали солдаты в мышиных мундирах.

Разыскивали Сверлилкина. Искали Шашкина.

Штубе был взбешен: ещё двое ушли в партизаны! Надо с этим кончать!

Он приказал обыскать дом Шашкина. Штубе вызвал машину и сам подъехал к шашкинскому дому. Солдаты уже орудовали там. Обер-лейтенант лично командовал обыском.

— Оружие ищите! — прорычал Штубе. — Переверните всё к чертовой матери!

Солдаты стаскивали с чердака и швыряли вниз тяжелые шматы сала Кадушка с медом, гулко ударившись о землю, раскололась, и желтый густой поток пополз из-под нее. Прямо в него упал рулон черного сукна.

— Ничего нет, господин комендант!

— В сарай! — командовал Штубе. — А это что за погреб? Сбить замок! Обер-лейтенант, там надо особенно тщательно все проверить!

— Есть! — побежал обер-лейтенант к погребу. — Шульц! Берг! — позвал он с собой двоих солдат.

По замку били прикладом автомата, но замок был амбарным и не поддавался.

— Обер-лейтенант! — взвизгнул Штубе, теряя терпение.

Наконец-то принесли откуда-то тяжелую кувалду, сбили замок.

Обер-лейтенант с солдатами исчез в погребе. Штубе наклонился над входным проемом.

— Ну! Что там? Что, я спрашиваю!

— Сало, — донесся приглушенный голос обер-лейтенанта.

— Опять сало! Доннерветтер! Ищите лучше! Должно быть оружие!

— Сейчас. Ищем, — донеслось из погреба. — Шульц! Берг! Посмотрите в том углу. Здесь я справлюсь сам!

Это были последние слова обер-лейтенанта.

Это было последнее, что услышал Штубе.

Сильный взрыв расколол землю под ним…

От Штубе ничего не осталось (не говоря уже об обер-лейтенанте и двух солдатах) — пришлось немцам хоронить пустые гробы!

Так и случилось, что весь немецкий гарнизон и вновь назначенный комендант сочли Шашкина партизаном и за его голову была обещана награда.

Но в селе старухи, качая головами, говорили: «Ну и Шашкин! Вот подлец! Сам сбежал, а добро-то свое заминировал. Чтоб никому не досталось!»

Машины шли и шли по дороге. Ни одна из них не хотела сворачивать к щербатому камню.

— Ничего, — шептал Митька уже не так уверенно. — Большую рыбу поймать не просто.

Калина, вдыхая запах мокрой земли, молча смотрел на дорогу. Было ясно, что он не верит больше ни во что.

— Посмотри-ка, — толкнул его вдруг Митька. — Да не туда. Вправо. Что это… Никогда не видел!

Давя дорогу, проваливаясь в колдобины, завернула сюда с развилки огромная странная машина. Впереди у нее были две пары больших колес, а дальше под широкой и высокой платформой стальные гусеницы.

Шофер сидел высоко в кабине без боковых дверей, и вместо крыши над ним был броневой щиток. Широкий туполобый радиатор был скошен назад, и от него исходило зыбкое марево тепла.

Это был автомобиль-тягач. Для особо тяжелых, негабаритных грузов. Он вез на своей платформе высокое двуствольное орудие. Зенитную установку для охраны аэродрома. Задранные кверху стволы угрожающе целились в небо.

Сзади платформы был еще прицеп. На нем сидели семь немцев в касках. Расчёт зенитной установки.

— Митька! — Калина, забыв обо всём на свете, приподнялся. — Колея-то у неё, погляди, широченная!

Митька быстро дернул его назад.

— Сам вижу. Убери голову-то!

— Ишь! Земля аж гудит!

Два глубоких рубчатых следа тянулись за машиной, словно две канавы, и на дне их желтел песок.

— До песка достаёт. Вот тяжесть! — заметил Митька. — Это хорошо. До песка-то тут грязи да гравия с полметра!

— Не-е, — вздохнул Калина. — Ничего у нас не выйдет. Маленькие мы с тобой люди для такого дела!

Но Митька ещё раз посмотрел на широко расставленные друг от друга гусеницы автомобиля-тягача, и в сердце его застучала надежда.

— Подожди ты! — прошипел он сердито. — Смотри!

Рыча, как тяжелый танк, беспрерывно подавая сигналы, автомобиль-тягач полз вперёд.

Вращал руль водитель под бронированным козырьком.

Покачивались семь рогатых касок.

Стволы презрительно смотрели в небо, словно собираясь плюнуть в него.

Щербатый камень был уже недалеко.

— Видишь. Не заденет. Каб поближе сюда… эх-ма! Кто мы такие, чтобы эдакую силу одолеть!

Митька и сам видел, что машина пройдёт в стороне от мины.

— Ничего. Ещё другие будут. Всё равно кто-нибудь рванется.

— Другие! Жди их.

Машина-тягач поравнялась со щербатым камнем.

— Hy-y… совсем в стороне, — разочарованно вздохнул Митька. — Я думал, наедет!

— Надо было тебе к камню ставить. Додумался!

И тут произошло непонятное.

Автомобиль-тягач вдруг начал подниматься на дыбы, задирая кверху тупое рыло, и откуда-то взявшееся стремительное чёрно-белое пламя чиркнуло по радиатору и охватило его весь.

Орудие махом повалилось назад, раздавив прицеп и сидевших на нём.

И только тут до Митьки с Калиной долетел грохот взрыва.

Он был каким-то несильным по сравнению с тем, что наделал.

Пламя охватило весь автомобиль.

Орудие лежало среди обломков прицепа.

Ни один немец не вылез из-под него.

С других грузовиков уже бежали сюда немцы, крича, стреляя из автоматов в придорожные кусты.

— Лежи, Митька! Леший ты мой, — радостно прошептал Калина. — Совсем ты мне сердце-то измордовал. Это где ж у тебя мина-то была, стервец! Совсем в стороне!

— Да нет же, — отозвался Митька, прижимаясь к земле, потому что шальные пули засвистели неподалёку. — Всё правильно. Это она от сотрясения. Ну… как это Сверлилкин-то говорил, сдето… сдетонировала!

 

 

ЖИВЫЕ ЛИНИ

Рассказ

Всю весну и лето жил дед Антон на Цыганском острове. Ни он немцев не видел, ни они его. На ранних, едва проснувшихся рассветах ловил дед рыбу. Поздними непроглядными вечерами приплывали к нему на камьях деревенские ребятишки, в узелках у них были картофельные лепешки, луковинки, куски тяжелого, горьковатого хлеба Взамен дед вытаскивал из тростника садок и выпускал в камьи скользких и холодных, как подводные голыши, линей. В стареньких выдолбленных из толстых деревьев камьях колыхалась вода, и лини начинали носиться по ним, поднимая брызги. Ребятишки уплывали, а дед приносил в землянку узелки, торопливо развязывал их и каждый раз горько сокрушался, что не принесли ему ребятишки хотя бы на одну закрутку махорки. Но что могли поделать ребята: в деревне совсем не было мужиков, а одноногий пасечник Гриша давно курил мох.

Дед Антон ушел на Цыганский остров после того, как провел болотами к партизанам двух наших летчиков. Самолет упал в трех километрах от деревни, лётчики прыгнули с парашютами, и дед разыскал их здесь, в зарослях Цыганского острова.

Оставаться в деревне после этого было опасно, всякие люди наведывались, и дед с пасечником выкопали на острове землянку. В ней дед прожил весну и лето, и ни он немцев не видел, ни они его.

Так бы и просидел он всю войну, наверное, если бы от тоски по табаку не пришла ему в голову дерзкая мысль — сходить в районный центр Пустошку на базар, может, там удастся выменять рыбу на осьминку махорки. Сперва он гнал от себя эту мысль: Пустошка была далеко, добираться до нее нужно часа два, мало ли кого по дороге встретишь, и немцев в Пустошке полно, кто знает, дадут ли рыбу продать, ещё отнимут и надают по шее. Но желание свернуть козью ножку с настоящей махоркой дразнило всё сильнее…

Дед шёл лесными тропами и тоскливо думал, что война видна даже здесь, в лесу. Осень. Все полянки красным-красны от брусники, грибы выбегают прямо на тропинки. Раньше лес по осени был полон народа, отовсюду слышались голоса, а сейчас пропадает лесное богатство, даже дети боятся из дому нос показывать.

На кочке возле тропинки, дразня красной бархатной шляпой, стоял крепенький подосиновик. Дед не удержался, бережно снял с плеча корзину и отломил белую, хрупкую ножку. Несколько крупных, прозрачных капелек скатилось с гриба.

— Вот ведь какое добро пропадает, — прошептал дед и положил гриб в корзину. На дне её, уложенные в сочную речную траву и завернутые в мокрую холстину, лежали крупные лини. Линь — рыба живучая. Дед рассчитывал живыми донести их до Пустошки. С тех пор, как помнит дед себя, рыбаки в этих местах продавали рыбу живой. В этом был свой рыбацкий шик, только у самых неопытных она засыпала раньше времени.

Тропинка выбежала из леса и запетляла одичалым, поросшим сорными цветами полем. Дед не был здесь с начала войны и помнил это поле голубым от зацветающего льна.

Но вот и дорога. Безлюдная, с тревожно гудящими проводами, с черными лужами. Вступив на нее, дед тоскливо пожалел о том, что выбрался со своего надежного острова. Какое-то смутное предчувствие беды вселилось в него.

Он успел отшагать по дороге километра два, когда догнала его подвода. Седоков было двое. Полная, не знакомая деду женщина правила лошадью. Сбоку, свесив ноги в крепких немецких сапогах с широкими раструбами голенищ, сидел парень. Он хмуро и подозрительно оглядел деда и приказал женщине остановить лошадь.

— Что в корзине? — спросил он, спрыгнув с телеги и подойдя к деду.

— Линьки.

— Что? — не понял парень.

— Так… рыба… Линьки. На базар несу.

Парень нагнулся и, сбросив в лужу подосиновик, запустил руку в корзину. Пошарив в ней, он вытер руку о штанину и коротко приказал:

— Садись.

Телега тронулась, а парень продолжал допрашивать:

— На базар, значит?

— На базар, милый.

— Ты что ж — разбогатеть хочешь? — Парень вплотную придвинулся к деду. От него пахло винным перегаром и табаком.

— Табачку хочу выменять. Какое — разбогатеть! Осьминочку бы махорки…

— Махорки! — парень презрительно усмехнулся и, достав из кармана пачку сигарет, вытащил одну и прикурил от маленькой блестящей зажигалки. Затянувшись, он выпустил струю дыма в сторону деда. У деда запершило в горле, потемнело в глазах, закружилась голова. Не отрываясь, смотрел он на сигарету.

— На базар, значит, шёл, — снова повторил парень, не обращая внимания на жадные взоры деда. — Это хорошо, что на базар. Господин комендант велел всем ходить на базар. Он даже приказ написал, чтобы люди занимались свободной торговлей. Мы вот тоже везем кое-что. — Парень показал на большой сундук, стоящий на телеге. — Но мы люди солидные, подожди — скоро магазин откроем. — Он пьяно улыбнулся и протянул деду окурок.

Дед задрожал, но, собрав все силы, отвернулся от медово пахнущего окурка и произнес:

— Не, я махорку только уважаю, а от этого кашель у меня.

«Откуда ты, ворон, взялся? — думал дед. — Всех я в этих местах знаю, а тебя отродясь не видел. Ишь, рожа сытая, а ведь русский, прости господи! Всех война разбросала, перекалечила, а этому благодать от неё!»

Так и ехал он до Пустошки, отвернувшись. Парень к нему больше не приставал.

В Пустошке дед слез с телеги и, поблагодарив, хотел было снять корзину, но парень остановил его.

— Э, нет! Так дело не пойдет, — сказал он и, запустив руку в корзину, вытащил оттуда двух самых больших линей.

— Теперь в расчете, — засмеялся парень, кинув извивающихся линей на телегу.

Мимо обгорелых и заколоченных домов, минуя станционные пути, дед пробрался к базару. Только возле самого базара впервые встретился ему немецкий солдат в зеленом мундире. Солдат покосился на корзину, сделал было шаг к деду, но махнул рукой и отвернулся.

— Пронесло, слава тебе… — прошептал дед. — Ох ты! Ну и базар. Эх-ма!

До войны базар был шумным и веселым местом. Визжали поросята, подпрыгивали связанные по ногам петухи, рыбаки вытаскивали из корзин лоснящихся на солнце живых рыбин. Теперь же весь базар расположился на нескольких деревянных лотках, за которыми две-три унылые фигуры меняли тряпки на хлеб, да какая-то бабка продавала подсолнухи.

— Зря я шел! Какие тут покупатели, собак — и то не видно.

Он поставил было корзину на прилавок, но передумал и сунул ее вниз под ноги.

— Нечего хвастаться. Кому надо, и так спросит.

Сразу же к нему подошла бабка с семечками.

— Что меняешь? — спросила она. Губы ее были черны от шелухи.

— Иди, иди. Ничего тут для тебя нет. Не меняю я. Продаю.

— Кто ж теперь продает, старая ты башка! — заругалась бабка. — На кой пес тебе деньги? Давай на семечки менять. У тебя хлеб, поди? Али мед?

— Иди, говорят. Нечем мне щелкать твои семечки, — отмахнулся дед.

— Сказывай, что у тебя? — не отставала бабка. — Могу и на деньги купить.

— Спрос, кто спросит — тому в нос! Махорки у тебя нема? Нет. Ну и иди.

Бабка еще потопталась, вздохнула и сказала, отходя:

— Коменданта ещё не было сегодня! С какой ноги этот леший фюлер встанет — неведомо… Ох, ох! Но торговцев не трогает.

Никто больше к деду не подходил, и от нечего делать он дважды перечитал приказ коменданта, в котором разрешалось всем честным крестьянам вести торговлю.

— Торговля-я, — про себя усмехнулся дед. — Кислый воздух продают!

Невысокая, по глаза закутанная в черный платок женщина остановилась у прилавка.

— Да никак дедушка Антон? Жив еще, — тихо сказала она.

Дед оглядел ее внимательно, но признать не смог.

— Жив, жив. А ты-то кто? Знакомый голос-то, а не признаю никак.

— Что меняешь? — все так же тихо спросила она. — Еды бы какой!

Он все приглядывался к ней.

— Каб не платок, узнал бы, может. Еды, говоришь, — он решился. — Линьки у меня. Сегодняшние.

Она даже переступила с ноги на ногу. Недоверчиво покачав головой, переспросила:

Линьки?

Он улыбнулся:

— Ну.

— Живые, скажешь?

— Другими не торгуем. Тухлых сам не люблю и другим не сую! — похвастался он и снова спросил: — Чья же ты? Укуталась, да и говоришь, ровно тебя подслухивают!

— Живые лини! Как в праздник! Да не смотри, дедушка Антон, не узнаешь. Анка я — стрелочникова жена.

Он даже ахнул про себя. Жена стрелочника Ивана, расстрелянного, как он слыхал, немцами.

— Анка! Да как ты изменилась!

Она быстро сказала:

— Прячусь я с детьми по людям. Найдут — беда будет. А деться некуда. Так вот каждый день и ждем смерти… Что ты за линьков-то просишь?

— Табачку хотел, — проговорил было дед и вдруг подтолкнул корзину к ее ногам. — Бери! Всех бери, слышишь! Не подохну я без табаку!

— Постой, дедушка Антон, — остановила она его. — Твоё счастье. Есть у меня махорка. От Ивана осталась. Сейчас я тебе принесу да заодно и мешок под рыбу возьму.

И она торопливо ушла. А дед стоял и всё думал, как обрадуются ее ребятишки, когда она нажарит им рыбы.

— Пёс бы с ним и с табаком, — приговаривал он.

Анка еще не успела вернуться, как дед услыхал громкие слова:

— Торговля надо обязательно! Торговлей не будет бандит!

— Комендант! — бабка с подсолнухами принялась вытирать прилавок рукавом.

Дед увидел невысокого немца с узорными погонами на плечах кожаного пальто. На щеке немца чернело большое родимое пятно. Глаза цепко осматривали все вокруг.

Два автоматчика, как две тени, двигались за спиной коменданта. А он быстро шагал вдоль лотков, брезгливо оглядывая торгующих.

— А, и ты тут, — проворчал дед, увидев, как к коменданту, сияя и кланяясь, подбежал тот самый парень, что подвез сегодня его. Он что-то сказал коменданту. Тот тоже улыбнулся и потрепал парня по плечу. Потом подошел к лотку, где расположились старьевщики.

— Здесь он торговать! — показал немец на парня. — Он — честный торговлец! Вы убирайтесь! Туда. К забор.

Старьевщики, суетясь и дрожа, стали собирать свой скарб

— Только бы Анка сейчас не пришла, — испугался дед. — Беда может быть!

— Шнель! — крикнул немец старьевщикам. — Ну!

Из-под лотка старьевщиков выскочила напуганная кошка. Комендант нагнулся и погладил её рукой в перчатке. Парень быстро выхватил из кармана какой-то кусок и бросил его кошке.

— О-о-о, — одобрительно пропел комендант. — Тоже любишь скотинушка!

И тут дед увидел Анку. Она шла через базар к нему.

— Пронеси нелегкая, — прошептал дед и вздрогнул, заметив, что парень наблюдает за Анкой.

— Анка, беги, — шептал дед. — Неужто не видишь, а? Эх!

А парень уже двинулся в сторону коменданта, не сводя с Анки глаз.

Комендант как раз подошел к лотку, за которым стоял дед.

И вдруг дед рванул корзину на прилавок. Он опрокинул её, и зелёные лини хлынули на прилавок вместе с мокрой травой.

Линьки! Сладкие да свежие,

лучше, чем прежние-ее!

Не ешь свинину,

Покупай линину-уу! –

Нараспев во весь голос завопил дед.

— Что такой! — закричал комендант, и пятно на его щеке задергалось.

От крика Анка подняла голову, на мгновение замерла и тут же метнулась в сторону и исчезла из виду.

— Слава богу, — проговорил дед про себя и снова заорал:

Ли-ни-и!! Ли-ни-и!

Сладкие да свежие,

лучше чем…

— Молчать! — гаркнул комендант и поискал глазами парня.

Тот в секунду подлетел.

— Что есть такое? — тихо спросил немец. — А?

— Дак простая рыба. Вку-усная больно, — услужливо-быстро ответил парень. — Свежачки. Мм. Попробовали бы. Вкуснее нет, — повторил он.

Но немец поднял к его лицу кулак в перчатке. Пятно на щеке задергалось еще сильнее.

— Почему она живая?! — показал он на линей. — Почему?! Ей больно! Она мучается!

— У вас свои порядки, у нас свои, — тихо пробормотал дед. — Вы, может, и падаль жрёте, почем знать. Мы вас не учим, и вы нас…

— Мольчи! — немец вырвал у деда палку и с яростью принялся колотить ею по рыбе.

— йн, цвай, драй, — приговаривал немец, рубя палкой.

Далеко с лотка полетела во все стороны липкая рыбья кровь.

— Айн, — приговаривал немец.

— В Погорелке старика расстрелял, — донесся до деда плачущий голос бабки с семечками.

— Цвай! — рубил палкой немец.

— В Мальгине Шуру застрелили, за коровой пошла поздно.

— Драй!

— Дочку мою в Германию услал…

Без разбора, по лужам шагал дед назад к себе на Цыганский остров.

Наверно, что-то случилось с его рассудком, потому что он все время повторял, словно в беспамятстве:

— Бери, Анка, линьков. Живые, как в праздник. А махорки не надо. Бери, Анка, линьков. Порадуй ребят…

 

ВОЗ СЕНА

Рассказ

Черная высохшая ворона упорно сопровождала наши сани. Борька Горожанин перевернулся на живот, пошарил рукой по сену и поднял карабин к щеке. Ворона была стреляной, она бросилась в сторону. Я знал, как стреляет Борька; дохлые собаки и вороны, валяющиеся на шоссе и в кюветх, мне надоели. Я толкнул Борьин локоть, и пуля отправилась в небо. С корявой придорожной берёзы вместе с комьями снега свалилось несколько воробьёв.

И только Фриц не вздрогнул, не пошевелил покрытыми плотной коростой ушами. Он бежал легким и спорым шагом. На его длинном крупе, там, где короста ещё не успела обклеить кожу, торчали рыжие кустики шерсти.

Я протянул Борьке кисет.

— Что улыбаешься, — буркнул он. — Так любой смажет.

— Здорово, верно? Чуть шевельнул рукой — и жизнь цела.

Борька поперхнулся дымом.

— Философ, — просипел он, — дама!

Поле кончилось. Уже заметны были строения, вытянувшиеся вдоль шоссе. Выберемся на него — и через час в Каунасе. Я не был там почти месяц, а точнее: с тех пор, как направили меня после госпиталя в подсобное хозяйство полка на поправку. Я лично считал, что в Каунасе поправлюсь быстрее, но… кому об этом скажешь! В Каунасе дружил я с Лидой Паутовой — дивизионным поваром. Лида звала меня «сыночкой», навышивала на полотенцах: «С добрым утром, Петенька» — и плакала, когда надсмехались над ней за то, что полюбила мальчишку.

В подсобном хозяйстве не смогли найти мне применения. Оказалось, что я ничего не умею: ни коров доить, ни за свиньями ухаживать. Слабый от контузии и от припадков головной боли, повторявшихся по нескольку раз в день, я слонялся на скотном дворе, пытаясь хоть чем-нибудь помочь. Пробовал рубить дрова, но топор вываливался из рук, пробовал помогать плотникам, но те отсылали подальше.

Горожанин тоже был временным человеком в подсобном хозяйстве. Он был призван недавно, окончил школу снайперов, и если бы не какой-то странный, прямо бешеный флюс, возникавший у него то на одной, то на другой щеке с интервалами в три-четыре дня, то наверняка Борька был бы сейчас там, откуда долетали до нас по ночам алые всполохи.

Когда флюс оставлял Горожанина в покое, Борька бывал приветлив и многословен. Крестьянские работы ему были тоже незнакомы, но сил у него хоть отбавляй, и он таскал бревна, выкидывал навоз, рубил дрова.

Флюс начинался обычно вечером. Горожанин щупал пальцем десну, ругался, а утром поднимался с постели одноглазым. В такие дни Борька не выходил из дома, выл от боли или брал винтовку и из форточки стрелял в садящихся на сосну птиц. Сосна была метрах в ста от дома, но для Борьки это ничего не значило, снег под сосной был, словно шелухой шишек, усеян мелкими перьями.

Старшина Лысюк — хозяин подсобного хозяйства — корил Борьку за птичек. Борька мрачно выслушивал старшину, сплевывал и бурчал, что он должен поддерживать боевую форму, что не станет наподобие Лысюка долго торчать здесь на бабьей работе.

Сейчас мы везли в Каунас воз сена, и потом я должен был доставить Фрица на химокуривание в ветеринарный институт.

Фриц принадлежал Повеласу, единственному вольнонаемному в подсобном хозяйстве. А ещё раньше на Фрице скакал какой-то немец; по-видимому, этот немец был нерадивым кавалеристом, так как Фриц заболел у него чесоткой. Тогда немец отобрал у Повеласа кобылу и бросил у него запаршивевшего коня.

Повелас пробовал было лечить коня, но, опасаясь, что заразит его последнего жеребенка, пригнал Фрица в подсобное хозяйство. Здесь его поместили отдельно, лечили, но чесотка была запущена, и ветеринар приказал гнать его в институт.

Хозяйственный Лысюк не мог допустить, чтобы лошадь шла в город налегке, и самолично наложил на сани чуть ли не полстога сена. Сено он наложил плотно, так что и не понадобилось перехватывать веревкой, но Лысюк всё же перекинул веревку один раз. Потом обошёл воз кругом, полюбовался, налег плечом — сено не шелохнулось.

— Ось як у нас!

Так же не мог хозяйственный Лысюк допустить, чтобы с сеном поехал кто-нибудь из дельных людей, и послал меня. Заодно спровадил он и Борьку, у которого по всем признакам не сегодня-завтра должен был начаться флюс.

— Между прочим, — сказал нам старшина на прощанье, — двоих тут в штрафную отправили, сено на горилку вздумали поменять!

Выехали на шоссе и по ровной укатанной обочине Фриц увеличил шаг. Сытый и застоявшийся, он бежал жадно и просил меня взмахами головы еще отпустить вожжи.

— Приедем, спрошу врачей: для чего их держат, если они флюс не могут вылечить?!

Засунув палец в рот, Борька щупал десну.

— Прошу же: выдерните, так нет, надо снимок делать, а снимок не делают!

Я знал это все наизусть. Снимок не делают, потому что нет оборудования, зубы не рвут, потому что не проходит воспаление, воспаление не проходит потому, что что-то с надкостницей…

Шоссе шло от Каунаса в сторону фронта, оно не пострадало, не было на нем наспех заделанных воронок, за кюветом метрах в сорока тянулись аккуратные ряды щитов. Только изредка торчали в кюветах, высовывались из снега лошадиные копыта.

Навстречу нам ползли танки, проносились машины с подпрыгивающими на прицепе орудиями, натужно рыча, двигались бензовозы. От грохота и густого запаха бензина я быстро осоловел: сказалась контузия — и, отдав вожжи Горожанину, лег и забился носом в отдающее прелью сено.

— Тоска, — разговаривал сам с собой Борька. — Ты болен, я болен, Фриц болен. Вояки! Слышь, Петро, неужели ты на войну сам пошёл?

— Сам, — отозвался я, не поднимая головы. Меня знобило.

— Твой год, детка, наверно, после войны призывать будут, а ты уже раненый-контуженый! Ну зачем ты пошёл, думал, здесь игрушки?!

У меня не было сил вести разговоры:

— Думал — игрушки, отвяжись!

Тошнота стала подкатываться к горлу волной, я старался хватать воздух ртом. Холодный пот обдавал тело; расстегнув шинель и натянув ее на голову, я пытался согреться.

Борька продолжал ругать войну, но я знал, что слова у него не свои, что он только и думает, как бы отделаться от флюса и попасть на фронт. Так войну ругают люди, уставшие от неё, покантовавшиеся в госпиталях, стреляные, рубленые, обугленные…

Ещё год назад я плакал в кабинете ярославского военкома, не упрашивая, а умоляя послать меня на войну. Еще четыре месяца назад, окончив курсы, я писал отцу на Первый Украинский: «Папа, поздравь меня — я стал минером!..»

Хорошо, что Лида уговорила не отсылать письмо.

Контузило меня, а могло и убить, случайно. Мина — небольшой деревянный ящичек, способный уместиться на моей ладони, — была спрятана в мокрой осенней траве. Такие деревянные штуки ставили при отступлении наши саперы. Я обрезал проволоку и потащил мину к себе. Круглая, похожая на туалетное мыло шашка тола вдруг выскочила из ящика на траву, я успел заметить, что она привязана ещё одной проволочкой…

В госпитале лежал один минер, он объяснил, что такая мина обычно отрывает обе ноги и мне, значит, повезло.

«Почему я должен был погибнуть на своей мине? — думалось мне в госпитале. — Я ведь пошел на войну, чтобы совершить что-то необычное».

Потом я увидел, что в госпиталь попадает немало народу, вроде меня, раненных случайно, контуженных случайно. Минер как-то рассказал мне о товарище, погибшем случайно. И тогда война стала мне казаться зорким зверем, убивающим всюду — не только на фронте, но и в тылу. Стоит чуть ослабить внимание, забыться, зверь раскрывает пасть и…

Я, видимо, заснул, пригревшись под шинелью, потому что очнулся от какого-то крика и понял, что сани стоят.

Низенький молодой майор тыкал пистолетом в нашего Фрица и орал на вытянувшегося перед ним Борьку:

— Конюхи тыловые! Под суд! Такую заразу на шоссе!

Длинный обоз проходил в эту минуту мимо нас, и я сразу понял, почему кричит майор, — чесотка передается лошадям по воздуху, Лысюк об этом не подумал.

— Я покажу вам кузькину мать! Под суд, — еще раз крикнул майор и сунул пистолет в ухо Фрицу.

— Товарищ майор, — крикнул я что есть сил и скатился вниз. — Я это, я виноват!

— Ты! — лицо майора гневно дернулось, но пистолет он все же опустил. — Ага, я покажу кузькину! Сержант, значит. Под трибунал пойдешь! Айда в мои сани.

Он взял меня за руку, как бы опасаясь, что я могу сбежать.

— А ты, — обратился он к Борьке, — заворачивай туда, — он показал в сторону щитов, задерживающих снег. — Там можешь ехать. Ну, давай через кювет!

Майор толкнул меня к саням, я поскользнулся и опустился на шоссе.

— Что с ним? — крикнул майор. — Пьяный?

— Болеет, — сказал Борька. — А вообще-то он Герой Советского Союза.

— Врёт, — я поднялся и прислонился к сену. — Из госпиталя я, товарищ майор, контузия.

— Что же вы молчали, — он спрятал ТТ. — Но всё равно, давайте туда, через кювет. Здесь вас снова остановят.

Обоз кончился, майор давно уехал, а мы все топтались на месте.

— Надо ехать к щитам, — решился наконец Борька. Спрыгнув в кювет, он попробовал снег ногой. — Можно проскочить.

Он сбегал к щитам, вернулся, взял вожжи.

— Колея там есть. Плохая, правда. Но как-нибудь доедем. Н-но!

Фриц осторожно опустил передние ноги в кювет, замер, как бы соображая, как лучше преодолеть препятствие, и тут Борька для чего-то хлестнул его концом вожжей. Фриц рванулся, прыгнул, сани пролетели по воздуху.

— Тпру, — теряя вожжи, закричал Борька, но Фриц остановился только возле щитов.

Он остановился резко, как вкопанный, и на наших глазах сено покачнулось и вдруг все расползлось…

Два часа прошло после встречи с майором, а мы не сделали и шага вперед. Вил у нас не было. Обращаться с сеном мы не умели, скинув шинели, мы кидали его на сани охапками, уминали, стягивали веревкой, но стоило саням тронуться с места, как сено мягко опускалось на снег. Все начиналось снова.

Борька чувствовал себя виноватым и советовал мне отдохнуть, но головокружение у меня прошло, я работал с азартом.

Наконец, как нам показалось, мы крепко увязали воз. Горожанин прошел по колее, отбрасывая в стороны комки снега и прутья. Я потихоньку тронул Фрица. Так мы проехали целых полкилометра, повеселели, но попалась на пути небольшая колдобина — и сено развалилось.

Мы уже не разговаривали друг с другом. Молча курили, молча собирали сено. Так же молча я взял наши шинели, подсунул их под веревку, получилось неплохо. Мы проехали ещё восемьсот метров. На этот раз сено сползло вперед…

— Слушай, — повернул ко мне Борька мокрое от пота лицо. — Слушай, давай оставим здесь сено, быстренько доберёмся до города, а там пришлют за ним кого-нибудь.

— Украдут. Потом докажи Лысюку, что ты его на самогон не сменял!

— Да, — согласился Борька. — Подберут, это точно. Что делать?

Пошел снег. Сразу стало темнеть. На шоссе зажгли фары машины.

— Когда теперь приедем? — не умолкал Борька. — Скула у меня опять ноет, Лидку ты не увидишь сегодня… Слушай, давай бросим, а? Черт с ним, с Лысюком. Не мог нам вилы с собой дать, жадина!

Я тоже потерял надежду добраться до города, надо было что-то придумывать.

Снова мы нагребли сено, снова перевязали его, подсунув шинели под веревку. Снег таял на лицах, холода мы не чувствовали.

— Стой здесь, пойду посмотрю, — я взял карабин и двинулся к дороге.

Я шел до тех пор, пока не увидел дом. Огня не было в окнах, но калитка была не заперта. Блеяли овцы в сарае, когда я поднимался на крыльцо, заржала лошадь.

«Здесь хозяева», — обрадовался я и, стукнув, вошел в дом.

Я попал в кухню. Оказалось, что горит керосиновая лампа, но фитиль сильно прикручен. За столом, положив голову на локоть, спал человек. Я позвал его. Он вскочил и, подняв лампу, уставился на меня.

— Лабас, — сказал человек по-литовски. — Здравствуйте, что с вами?

Он был выше меня ростом, старый, плечистый, глаза твердые, спокойные.

Видимо, со стороны на меня было жутко смотреть, такой я был мокрый, запыхавшийся, в расстегнутой гимнастерке и с карабином в руках.

— Что с вами? — переспросил литовец.

Я хотел разжиться у него вилами, но, присев на лавку и закурив из белой жестяной банки, которую он подвинул ко мне, попросил его помочь нам.

— Конечно, конечно, — засуетился он. — Но сперва вы отдохните, я сделаю яичницу.

С большими трудностями мы с Борькой подъехали к сараю, я разнуздал Фрица, положил ему охапку сена. Голая изъеденная кожа на его спине дрожала. Я подумал и накинул на Фрица свою шинель.

Мы пили чай, хватали, обжигаясь, толстые куски яичницы, хозяин курил и улыбался.

— Сейчас переложу ваш воз. По горам сможете ездить.

Наконец мы насытились. Борька полез шупать свою десну, а я решил продемонстрировать хозяину знание литовского языка.

— Кеушина? — я показал на яйцо.

— Верно.

— Донас?

— Правильно, хлеб.

Всё, что произошло с нами, стало казаться дурацким сном. Мы повеселели: сейчас крестьянин нам поможет — и через полчаса мы в городе. Я решил, что непременно наведаюсь в Лидину землянку, извинюсь перед девчатами за ночной визит, но все же встречусь с Лидой.

В кухню вбежал парень, примерно моих лет, но здоровенный, высокий. Он был в ушанке и в тулупе.

— Это Вацис, — сказал крестьянин. — Внук.

Вацис злобно глянул на нас и поманил деда в комнату. Через минуту они, не говоря ни слова, выбежали из дома.

— В чем дело? — сказал Борька, поднимаясь с лавки и берясь за карабин.

Литовцы вернулись скоро. Молодой распахнул широко дверь и по-литовски крикнул:

— Убирайтесь!

— Что он говорит? — спросил Борька.

— Мы вам яичницу, сало, а вы нам чесотку во двор! Мой скот заразить! Ещё шинелью закрыли! Убирайтесь!

Он кричал, пока мы спускались с крыльца, кричал, пока мы выезжали из ворот в чёрное сумеречное поле.

— Замолчи, фашист! — не выдержал Борька.

Парень схватил вилы и бросился к Борьке.

— Я не фашист, мой дед партизан был! — заорал он уже по-русски. — Ты сам фашист! Убирайтесь!

Он закрыл калитку, покричал ещё во дворе, и мы услышали, как хлопнула дверь.

Мы уже выбрались на свою колею, когда нас догнал старик литовец. В руках у него были вилы.

— Поймите, нельзя. Скот у нас в сарае общий. Колхоз скоро будет.

На этот раз мы ехали долго. Я упирался вилами в сено и даже начал посвистывать. Усилился мороз, темнота становилась всё гуще. Фриц ступал осторожно, он как бы понял наше несчастье. Но сено все же развалилось.

— Ни черта, — сказал я, — вилы-то у нас есть.

Но управляться с вилами тоже оказалось не так-то просто. Они вертелись в руках, сено с них просыпалось, в конце концов мы отшвырнули их в сторону. Провозились мы на этот раз дольше обычного, шинели уже не снимали из-за холода. Воз получился кривым, и вдобавок через сотню метров Фриц споткнулся и наши труды пропали даром.

— Всё, — сказал Борька. — Больше я не играю. Пропадай пропадом всё сено вместе с этой тварью, сейчас сяду на машину— и в город!

Он ждал, что я ему скажу, а что я мог сказать!

— Смотри, — Борька зажег спичку и осветил свою щеку. — Видишь! — Мне показалось, что щека раздувается, как футбольный мяч, прямо на глазах.

— Поедем, а? Ну, бросим сено, что нам грозит?

Я не ответил. Без слов было понятно, что грозит. Лысюк напишет рапорт, и не миновать штрафной роты.

— Что молчишь? — продолжал Борька. — Жар у меня, понимаешь, скулу выворачивает, а я весь мокрый!

— Горожанин, — сказал я и сам не узнал своего голоса. — Иди к шоссе, садись на машину и гони прямо к зубному врачу, и пусть он тебя в конце концов вылечит!

— С ума ты сошел, Петро! А ты как?

— Поезжай, дурак. Если я один брошу сено, меня, может, и простят. Контуженый и вообще я же не достиг ещё призывного возраста. Давай гони. Лучше пусть один отвечает.

Борька что-то говорил, оправдывался, но я чувствовал, что он рад, что он больше не может терпеть, он уже начал постанывать от боли. Я забрал у него табак, и он бросился к шоссе.

Я подошел к Фрицу, почесал его за ушами, конь даже захрапел.

— Вот и всё, Фриц. Сейчас поедем в Каунас, и пусть валяется здесь эта прелая трава, пусть строчит рапорт Лысюк. Но я все же отбил тебя от зоркого и жадного зверя.

Сев в сани, я взял вожжи, тронул Фрица и услышал Борькин крик:

— Стой, Петро, придумал! — вопил он, появляясь. — Придумал! Не надо нам с тобой расставаться, сейчас все сделаем.

Я различил в темноте, что Борька стаскивает с плеча карабин.

— Сейчас вместе домой поедем. А чёрт, предохранитель замёрз…

— Что ты хочешь делать, Борька?

Он не ответил, а побежал туда, где была голова Фрица.

Я спрыгнул на снег и успел схватить Борьку за плечо.

— Что ты делаешь?

Борька оттолкнул меня, я полетел на землю, но, вскочив, снова бросился к нему. На этот раз мы упали оба: я вниз, Борька на меня.

— Пойми, — лихорадочно тараторил мне прямо в ухо Борька. — Пойми, сейчас я его к черту, а скажем, что майор, никто и разбираться за эту тварь не станет. Еще Лысюку нагорит за то, что послал.

Он стиснул меня так, что слабость моментально охватила мое тело.

— Пойми, — уже почему-то шепотом продолжал он. — Сейчас сядем в машину и прямо в столовую, прямо в столовую.

Мокрый рукав его шинели елозил меня по лицу. Мне нечем было дышать, я старался выбраться из-под него, а он вырывал у меня ремень карабина.

Сильная боль пронизала мои виски, пальцы разжались сами, я начал хватать воздух ртом.

— Видишь, припадок, — вскочил Борька, подхватив карабин. — Разве я могу тебя так оставить! Сейчас всё сделаю и донесу до шоссе.

«Правильно, — вдруг подумал я. — Какого черта разыгрывать тут комедию. Каждый час гибнет столько людей, а я трясусь над этой паршивой изъеденной шкурой — Фрицем. Разве я сам не застрелил пегую лошадь, увязавшуюся за нами на минное поле. Там хоть наша лошадь была, а это немецкая шкура, так чего я упрямлюсь?»

Так я рассуждал, не поднимаясь с земли и напрягшимся слухом ожидая выстрела. Слева летели по небу багровые отсветы. Сильное жадное пламя.

«Ерунда, — продолжал рассуждать я, — давно надо было его застрелить, гулял бы сейчас с Лидочкой…»

Наконец раздался щелчок предохранителя.

— Борька, — неожиданно для себя спокойно проговорил я. — Я скажу в части, что Фрица пристрелил ты.

… Я сидел на санях и пытался свернуть цигарку. Никак было не успокоить дрожь в пальцах. Машины все так же неутомимо пролетали по шоссе. В ушах остался долгий скрип тормозов — останавливалась машина, чтобы подобрать Борьку. Фриц стоял смирно, наверное, дремал. От него пахло потом и еще чем-то больным.

Цигарку наконец удалось свернуть, я стал шарить зажигалку, и в это время горячая тяжелая горошина ударила меня по щеке. Я потрогал её пальцами. Неужели слеза?

Длинные алые всполохи неслись надо мной.

Докурив, я слез с саней и принялся взваливать сено на сани и уминать его уверенно и не спеша.

 

ТРУБАЧИ

Рассказ

Было это во время войны в небольшом городке Горьковской области, куда из осажденного Ленинграда переехало военное училище.

В одном доме квартировали музвзвод и хозвзвод. Дом был бревенчатым, в косых широких щелях, забитых пылью и затянутых паутинками. Взводы поселили сюда в спешке в суматошные дни эвакуации и, не успев, конечно, подумать, расположили музыкантов внизу, а хозяйственникам отдали второй этаж.

Музвзвод состоял из мальчишек-воспитанников и нескольких сверхсрочников, бывших когда-то также воспитанниками училища.

Сверхсрочники были хорошими музыкантами, их взяли в музвзвод еще до войны за способности и любовь к музыке.

Теперь же такого строгого отбора не было. Набрали тех, у кого отцы на фронте, и далеко не все из новых воспитанников обладали даже самым необходимым — музыкальным слухом.

И если теперь оркестр без ошибок исполнял на разводе «Строевой марш», то была в этом заслуга Пал Палыча — старшины музвзвода — это он бесчисленным количеством репетиций и сыгровок добился-таки согласованного звучания оркестра.

Почти все обитатели второго этажа годились воспитанникам в дедушки. Народ нестроевой — у каждого своя хворь, они справляли хозяйственные работы по училищу. Трудились на кухне, ездили на лошадях, ремонтировали обувь, заготавливали дрова, доставляли продукты.

Работали они помногу, зачастую ночью, и потом, лежа на железных двухэтажных койках, тщетно пытались уснуть под бодрые звуки «Колонного марша» и кощунственно ругались под нежный вальс «Осенний сон».

Но больше всего им досаждало, когда воспитанники занимались индивидуальными репетициями.

— Буп! — раздавался снизу слоновый удар баса. — Бам!

— Та-та, — тоненько заколачивали гвозди альты. — Та-та, та-та!

— Ру-у-ру, — широко разливаясь, заставляли дребезжать стекла баритон и тенор.

Выручало хозяйственников… мытье полов. Мальчишки музыканты исподтишка курили, считая себя настоящими солдатами. Пал Палыч, ярый враг курильщиков, застигнув их на месте преступления, тотчас отменял занятия, и начиналось мытье полов. Старички хозяйственники с явной выгодой для себя помогали Пал Палычу выслеживать курильщиков. Во-первых, на время мытья наступала тишина, а во-вторых, когда проштрафившихся было много, Пал Палыч посылал их наверх драить полы хозвзвода.

— Внучок, — кричали хозяйственники, блаженно лежа на кроватях. — Внучок, ты ужо под койку залезь, подрай и там! И сундучок отодвинь, любезный, под ним пыли набилось! Вот так, милай! Может, тебе покурить свернуть, а?

— Ну, подождите! — скрипел зубами воспитанник. — Подождите…

Кончив мыть, он бежал вниз, хватал инструмент, и целый час разъяренная труба ржала, мяукала, лаяла, долбила потолок одиночными выстрелами, распарывала пулеметной дробью.

Туго приходилось хозвзводу.

— Чтоб у вас трубы распаялись, — ворчал старшина хозвзвода. — Дудари проклятые! Дудят, дудят одно и то же. День дудят, ночь дудят… Да за это время я бы любую кобылу танго играть научил!

Пал Палыч вздыхал.

— Раньше были мальчишки, — мечтательно вспоминал он, — пять репетиций — и любая вещь готова! А теперь — глухие, совсем глухие… Эх!

— А нельзя вам на улице дудеть, а? — спросил хозяйственник. — Я бы и заборчик соорудил, вроде загона. Давай?

Так и сделали.

Первое время забор густо облепляли местные пацаны. Они галдели и мешали заниматься, но разучивание одной и той же вещи — нудная штука, и постепенно все мальчишки отклеились от забора. Хотя нет, не все. Один появлялся ежедневно. Звали его Митя.

Митина мама работала в столовой. Столовая находилась на базаре и раньше, перед войной, была весёлым и шумным местом. Теперь же в столовой наесться было нельзя, можно было только выпить чаю без хлеба. Иногда продавали суп-болтушку и картофельное пюре без масла.

Базар почти пустовал теперь, и Митина мама рано приходила домой. Дома она заваривала все тот же чай, ставила перед собой блюдечко с клюквой и молча пила и курила, курила и пила. В одной руке стакан с чаем, в другой самокрутка.

Частенько она оставалась без курева и поэтому повсюду прятала от себя щепотки махорки, закидывала на печку и на шкаф «чинарики», а в черные дни принималась разыскивать их. Цена махорки была страшная: тридцать пять рублей спичечный коробок.

Почти весь хлеб мама отдавала Мите, и если удавалось достать картошку или ещё что-либо из еды, мама тоже отдавала Мите

— Ешь, милый сын, — ласково и протяжно говорила она. — Ешь все. Мне бы чай да табак, я и сыта буду.

Митя с ребятами бегал на станцию. Смотрел, как проходят мимо бесконечные составы с пушками, носил военным клюкву и никогда не брал у них ничего. А раненые совали соблазнительные вещи: сахар, сухари, а иногда и шоколад.

Однажды, когда у мамы два дня не было махорки и она прокашляла всю ночь — так хотела курить, Митя спросил у раненого папироску.

— Не рано ли дым глотать научился? — упрекнул раненый, но дал целую пачку «Звездочки».

С тех пор Митя иногда выручал маму.

Городок был мал, по утрам будили его редкие петушиные голоса (у кого-то еще оставались куры), не было в городке ни завода, ни фабрики, только паровозное депо.

Новостей в городе неоткуда было ждать. А если что и случалось, мальчишки узнавали об этом первыми. Словно им кто-то по личному телефону сообщал.

Вот и домчалось до них, что за военным училищем, прямо в поле каждый день играет оркестр.

Митя лишился покоя. Медные громкие трубы звучали теперь в его ушах не смолкая. Гремели даже, когда он спал. Он просыпался теперь куда раньше мамы. Находил на кухне кусок хлеба и бежал из дому.

— А чай, милый сын? Куды без чаю-то?! — кричала вдогонку мама.

А он, юркнув за угол, сбегал по деревянным мосткам вниз к железнодорожному переезду, пролезал под вагонами и, всё бегом-бегом, поднимался вверх на гору и минут через двадцать уже сидел на заборе, карауля музыкантов.

Музыканты приходили хмурые, заспанные. Недовольно расставляли металлические блестящие треноги, на которых были подставки для нот, и принимались продувать трубы. Были музыканты нисколько не старше Мити. Первое время он с завистью рассматривал маленькие погончики на темно-зеленых кителях и кожаные сапоги с толстой подметкой. Но вскоре его внимание целиком поглотили трубы.

— Не больно интересно, — заявили Митины дружки. — Гудят одно — «ту-ту» да «ру-ру». Ни одной песни не могут! Нечего здесь делать.

Митины дружки сыскали себе дела поинтереснее, а он никуда не хотел уходить. Что-то привлекало сюда. Он и сам не знал что.

Он уже узнавал музыкантов в лицо. У белолицего толстогубого парнишки не получались три ноты. Две густые громкие и одна тоненькая звонкая. Когда он играл медленно, получалось, но стоило толстогубому поспешить, как он сбивался. И коротконогий сердитый старшина заставлял его повторять снова и снова.

— До-о-о бери, до-о, — пел старшина. — Неужели не слышишь: до-о!

Останавливаясь у другого музыканта, он брал его трубу и показывал, как берут «соль». Но стоило старшине отойти, как музыкант, флегматичный, с облупившимся носом дылда, снова фальшивил.

— Ох, — нервничал старшина, хватаясь за сердце, — медведь на ухо наступил!

А дылда знай фальшивил.

Митя слышал, что он играет неправильно, и однажды крикнул с забора:

— Не так дудишь, тоньше надо. — И он пропел: — Со-оль.

— Не тоньше, а выше, — скривил губы дылда. — Тоже мне Моцарт!

Старшина подошел к забору:

— Как надо?

— Со-оль, — пропел Митя.

— Ага, — сказал старшина, — понятно.

— Я еще могу, пожалуйста, — Митя снова запел: — Со-оль.

— Достаточно Ну-ка, скажи мне, где ты живешь?

— На рынке.

— Это за железной дорогой? Ишь откуда бегаешь. Интересно разве?

— Интересно.

— А чем?

— Не знаю.

— Что ж, сиди, — почему-то вздохнув, сказал старшина.

Раз старшина пришел с трубой в руках и привел не знакомых Мите музыкантов. Эти были постарше. Они разошлись по разным углам и начали играть гаммы; Митя уже знал, что это гаммы. Без них не начиналась ни одна репетиция. Только эти музыканты играли гаммы быстро-быстро и забирались так высоко, что у Мити перехватывало дыхание.

— Начнем сыгровку.

Старшина прижал мундштук к губам, махнул головой, и раздался много раз слышанный Митей по радио марш. Все звуки слились в этот марш: сильный голос старшинской трубы и те три ноты, которые каждый день долбил толстотубый. Всё вместе получалось красиво, четко.

Раньше Мите казалось, что в оркестре так много труб для громкости, но сейчас он понял, что у каждой трубы свое назначение и что марш получается, только когда играют вместе.

Сам того не желая, Митя стал подпевать, сперва тихо, потом все громче. В тот момент, когда он запел во весь голос, старшина снова махнул головой, оркестр враз смолк, а увлеченный Митя продолжал:

Нам разум дал стальные

руки-крылья,

А вместо сердца –

пламенный мотор!

Музыканты дружно рассмеялись.

— Ну и слух, — сказал кто-то.

— Да, — подтвердил старшина. — Слух что надо! Прекрасный слух, — повторил он.

«Конечно, не глухой, — думал потом Митя, лежа в постели, — все слышу. Даже как мыши пищат в подполье, слышу!»

— Эй, дударь, — сказал старшина хозвзвода Пал Палычу, — присмотрел бы за своим толстогубым! Курит, шельмец

— Не может быть, — ахнул музыкант. — Давно ли полы мыл! Снова за старое!

Сообщение хозяйственника подтвердилось. Воспитанник курил на лужайке, когда никого не было. Пал Палыч отобрал у него окурок и тут же отправил мыть полы. Мальчишка, плаксиво дёргая толстыми губами, пытался разжалобить старшину, но тот добавил ему еще наряд.

— И чтоб в последний раз у меня. Иначе вылетишь из училища!

Толстогубый убежал, забыв свой альт.

Пал Палыч взял инструмент и хотел было уйти, но тут из-за ограды вынырнула белобрысая голова.

— Снова ты здесь? — спросил старшина.

— Ага. Дайте подудеть… — Митя затаил дыхание.

— Для чего? — пожал плечами Пал Палыч. — Баловаться?

Митя заметил в его руке окурок.

— Дяденька старшина, смотрите, что у меня, — он перелез через забор и показал толстые папиросы. — Бросьте «чинарик». Это же «Казбек»! Настоящий!

Пал Палыч сердито выхватил папиросы. Но Митя не заметил гнева.

— Один разок можно дунуть? — попросил он, улыбаясь.

— Ладно уж, — согласился старшина.

Вдавив губы в холодный желтый мундштук, Митя напрягся и дунул что есть силы. Но из раструба вылетело слабое шипение.

— Не надрывайся, — остановил старшина. — Подожми губы и языком вытолкни воздух.

На этот раз получился какой-то звук.

— Вот видишь! А ну ещё!

Звук повторился. На радостях Митя застучал по клапанам трубы, как по гармошке.

— Оставь клапаны в покое! Ну-ка, помнишь «до»?

— Ага.

— Попробуй взять его. Губы ещё подожми и языком потвёрже, ну!

Митя попробовал.

— Ещё подожми губы. Так! Та-ак!

Звук срывался и дрожал, но Митя и сам слышал, что получилось правильно.

— Не могу больше, — сказал он. — Губу больно.

— Больно? Это с непривычки. Потерпи. Нажми-ка этот клапан и вот этот. Так. Дай «ре». Слушай. — Он пропел: — Ре-е…

Митя подул.

— Хорошо. Губы подтяни. Ну, ещё раз. О, вот это правильно!

— Ой, и просто! — вырвалось у Мити.

Старшина покачал головой:

— Просто? Как бы не так! Это тебе просто, а им… — Он не договорил. — Хватит баловаться. Беги домой.

Старшина хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и, взяв у Мити альт, повернулся уходить. Митя забежал вперед.

— Дяденька старшина, а у вас маленьких принимают? — спросил он с робкой надеждой. Вдруг пришла ему в голову безумно смелая мысль, что и он мог бы носить такую же форму с маленькими погончиками, а главное — играть на этом удивительном инструменте, который так волшебно-легко подчиняется ему.

— Принимали! — откликнулся старшина. — Напринимали! Теперь полный штат. — Он погладил Митю по светлой голове. — Так что бегай, играй себе в бабки!

Он снова стал уходить, но Митя снова преградил ему путь. У него оставалась ещё одна папироса. Эту он приберег для мамы.

— Вот, возьмите ещё, — вздохнув, протянул он папиросу.

Старшина, нахмурившись, взял. Потом, подумав, сказал:

— Завтра приди. Попробую поговорить.

Он ушел. Митя перебрался через забор и со всех ног пустился на станцию. «Нужно достать папирос. Нужно достать… Ишь, за две «Казбечины» поиграть дал, а ещё за одну обещал поговорить с начальством!» — думал он.

Но ему не повезло.

Приударил дождь, и раненых не выпускали из эшелонов. Они махали ему из-за закрытых окон, что-то поназывали на пальцах, но ничего было не понять. Митя, дрожа от холода, бегал от вагона к вагону, и все зря, только промок до нитки.

Лишь у паровоза он увидел курящего. Это был смазчик. Поставив к ногам огромную масленку, всю в желтоватых потеках, смазчик что-то кричал высунувшемуся из окна паровоза машинисту. Машинист тоже курил. Митя подождал, пока смазчик отойдет от паровоза.

— Дяденька, — попробовал он заговорить, — а из чего паровоз? Из чугуна или из железа?

— Из дыма, — небрежно бросил тот. — Шпарь отсюда! Дуй, говорят!

«Может, у мамы есть?» — думал Митя, направляясь домой.

Но мама ещё не пришла. Он поискал еду. Нашел на сковородке немного каши. Можно разжечь примус и разогреть кашу, но это слишком долго. Он съел её так — холодные скользкие крупины без масла. И, чтобы согреться, нырнул под одеяло. У него было радио — черный эбонитовый наушник; отец перед самой войной провел к его кровати. Митя любил слушать музыку, и отец сделал ему подарок. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и всё. Митя терпеливо ждал, а мама стала курить. Нельзя ей курить — слабые легкие, но она курит и курит. И почти ничего не ест. Если бы пришло хоть одно письмо от отца!

Он взял наушник. Играла музыка. Теперь почти всё время играла музыка. Передадут сообщение о фронте, и снова музыка.

Закрывшись с головой, чтобы было теплее, Митя слушал музыку. Была она тихой и какой-то доброй. Словно кто-то говорил Мите: «Не бойся, все будет хорошо. Мама выздоровеет, придет с фронта отец, а ты будешь играть в настоящем оркестре. Ты ведь хочешь играть, верно?»

Митя понимал, что никто ему этого не говорит, что это его собственные мысли, но музыка успокаивала его ласково-ласково, и верилось, что всё так и будет.

«Только бы у мамы нашлась махорка. Хоть бы одна горсточка, — неотступно думал он, — тогда бы всё в порядке. Меня бы приняли в настоящие музыканты!»

Он проснулся оттого, что кашляла мама, и сразу понял, что у неё нет махорки. Она всегда так кашляла, когда нечего было курить.

— Ох, — задыхалась мама. — Митя-а, кха-кха, милый сын, нет ли у тебя чего? Слышишь, проснись! Кха-кха!

— Я не сплю, — печально отозвался он. — Ничего у меня нет.

— Ох, беда, милый сын, беда… — задыхалась она. — Лег… кха-кха… легкие плохие, от дыму морщатся, а без дыму жизни нет… — через силу говорила она. — О-о, ровно сверлит грудь что-то. Одну бы затяжку!

— Нельзя тебе курить, — буркнул он из-под одеяла.

— Нельзя, — задыхаясь, прерывисто прошептала она. — Да что сделаешь! Горю, милый сын.

«И я горю, — закусив губы, чтобы не разреветься, думал Митя. — Одну бы горсточку махорки достать для старшины! Всё, всё пропало! Нечего и ходить туда завтра. Не пойду».

Он не выдержал и заплакал под одеялом.

— Митя! — снова позвала мать. — Пошарь ещё, милый сын. На печи, в коробочках, на шкафу. Одну бы затяжку, а…

И тут Митя вспомнил! Давно, месяц назад, он принес со станции горсть махорки. Хотел отдать маме, но она была в тот день с табаком, и он решил спрятать добычу до худших времен. Он спрятал её в старый валенок и, конечно, она там, потому что мама никогда не догадается искать махорку в валенке.

«Есть, — обрадованно думал он, — пойду утром к старшине. — Скорее бы утро!»

— О-о, Митенька, покурить бы, — повторяла мама, кашляя все сильнее.

«Потерпишь, не могу я тебе отдать, — мысленно отвечал он ей. — Музыкантом буду. Настоящим».

Чтобы не слышать её, он с головой залез под одеяло и притворился спящим. А мать кашляла всю ночь, ходила по комнате, шарила повсюду.

Утром, едва проснувшись, Митя бросился к валенку.

— Где же она? — прошептал Митя, тряся валенок. — Неужели мамка нашла?! Нашла, — заметил он на столе тряпицу, в которой была махорка. Тряпица оказалась пустой.

Слезы сами брызнули из Митиных глаз.

«Никуда не пойду, — решил он. — Буду целый день спать. И завтра и послезавтра. Пока война не кончится!»

А старшина Пал Палыч утром направился в штаб училища. Начальник штаба и слушать ничего не хотел о новом воспитаннике.

— Нельзя, старшина, — говорил подполковник, листая какие-то бумаги и всё время отвечая на телефонные звонки, — у нас не детский дом, а военная точка. Прощай, старшина!

— Товарищ подполковник, — молил Пал Палыч. — Такой мальчишка на улице не валяется! Такой, может, один на целый город. Талант!

— Прощай, прощай, старшина!

— Товарищ подполковник, из него большой музыкант может выйти. Кончится война, в консерваторию пойдет. Будет всю жизнь благодарить, — не сдавался Пал Палыч.

— В консерваторию? — покачал головой начальник штаба и устало поглядел на старшину. — Дочка у меня там училась… Погибла. Способный мальчишка?

— Очень! Слух необыкновенный! — Старшина понял, что всё в порядке.

— Оформляй. С меня потом голову снимут, да уж ладно!

Довольный старшина стал ждать мальчишку. Но прошел целый день, а тот так и не появился. Не появился он и на следующий день.

Митя решил больше не ходить к училищу. Он сидел дома, слушал свой эбонитовый наушник, тосковал. Мальчишки удивлялись, почему он не бегает с ними на речку, мама удивлялась, почему он перестал есть.

— Не заболел ли ты, милый сын?

— Не заболел, — вяло отвечал он. И вдруг не выдержал: — Зачем ты махорку из валенка скурила?!

Мать вздрогнула:

— Ты что, милый сын, кричишь? Махорку скурила… Так это ж ты мне запрятал? Я же ожила сразу, а то всю ноченьку кашляла.

— Ничего не тебе. Это музыканту махорка.

— Кому, кому?

И Митя всё рассказал.

Мать качала головой и вздыхала.

— Эка старая метла, ты подумай, — ругала она себя, — не померла бы без табаку-то, цела б осталась! Не плачь, милый сын. Что-нибудь придумаем.

Она вышла из дому и вернулась под вечер с пачкой «Звёздочки»:

— Вот, милый сын, держи! Беги ужо к своим музыкантам!

Утром, спрятав спасительную «Звездочку» за пазуху, Митя примчался к знакомому забору.

Занятия уже начались. Пал Палыч бегал от одного воспитанника к другому, сердито покрикивая. Видно было, что он не в духе.

— Ничего не получается! — кричал он сонному дылде. — Неужели ты не видишь, что это за знак?

— Ну, бекар, — громко зевал дылда. — Бека-а-ар… а-а-а…

— А ты что играешь? Проснись же наконец!

Он мчался к другому воспитаннику.

— Фа-диез, ты это понимаешь? — кричал он толстогубому. — Дай-ка инструмент, покажу, как берут фа-диез! Фу, — сморщился он. — А табаком от мундштука разит! Опять курил? После занятий будешь драить полы у хозяйственников!

— Один? — плачуще спросил толстогубый.

— Пока один, а там, может, найдутся и помощники, — ответил старшина.

Тут он заметил Митю.

— Наконец-то изволил явиться! — крикнул старшина. — А ну, на место!

— Куда? — опешил Митя.

— За инструмент. Живо! Будешь играть на трубе. Пока на второй, а там на первую посажу. Скорей, скорей!

— Я нот не знаю, — сказал Митя, перелезая через забор.

— Узнаешь, — коротко ответил старшина, подавая ему трубу. — Садись здесь. Я тоже не знал. Они и сейчас не знают, — старшина показал на мальчишек. — Ну, прижми мундштук к губам и дай звук, помнишь, как я тебя учил. Так, правильно. Ещё! Ещё! Вот пока так и занимайся.

— Ты, — шепнул Мите толстогубый, когда старшина отошел, — не играй на трубе. Просись на альт.

— Почему? — спросил Митя.

— На трубе трудно, а на альту легко. Любому дураку понятно. У тебя покурить есть?

— Есть, да не про вашу честь, — шепнул Митя. — Не мешай заниматься.

— Конец занятий, — объявил старшина. — Приготовиться на обед!

Митя положил трубу на стул и направился к забору.

— А ты куда? — удивился старшина.

— К мамке. Обедать. — Митя вскарабкался на забор.

— К мамке! — Старшина и все музыканты рассмеялись. — А ну живо в строй! Теперь забудь мамку! Слезай и становись последним. Ну!

— Дяденька старшина… — обратился он.

— Не дяденька, а товарищ старшина, — поправил тот. — В чем дело?

Митя вытащил из-за пазухи пачку.

— Закурите!

Музыканты так и прыснули. Старшина схватился за сердце. Он выхватил у Мити пачку, скомкал ее и закричал:

— После обеда мыть полы! Ясно? Вместе с ним. — Он показал на толстогубого. — В столовую шагом марш!

— Я буду воду носить, — шептал Мите толстогубый, явно радуясь, что не одному ему драить пол у хозяйственников, — а ты будешь мыть, ага?

— А зачем он папиросы-то разорвал? — так же шепотом спросил Митя. — Я же ему принес.

— Дурак, он же не курит, — усмехнулся толстогубый. — Не мог мне отдать «Звездочку». Эх, ты!

 

ПОСЛЕ БЛОКАДЫ ЧЕРЕЗ ГОД

Рассказ

— Казанский следуща!

— Следуща, — ворчливо передразнил кондукторшу висящий на подножке трамвая мужчина в довоенном дорогом пальто, из-под которого выглядывал белый ворот выгоревшей гимнастерки. — Наехали тут всякие!

— А платить кто будет, а? Интеллигенция! — высунувшись по пояс в окно, закричала кондукторша. — «Наехали»! На пятнадцать копеек совесть сменял, да!

— Возьми ты, ради бога, пятнадцать копеек. На! Только молчи.

— Боженьки, а на колбасе-то что делается! Всех на остановке в милицию стащу!

С колбасы ответили дружным смехом.

— Эй, подвиньтесь, ну подвиньтесь, вам говорят! — кричал какой-то военный, догоняя трамвай, путаясь в полах длинной шинели и брякая подковами сапог.

— Пустим капитана?

— А куда?

— Всем надо ехать, подвинемся.

— Черт, прямо на мозоль прыгнул.

— Спасибо, хлопцы. Опаздываю. Фу, еле догнал.

Трамвай дополз до Казанского, и Витьку с колбасы сдернули. Началась давка, казалось, вот-вот перевернется вагон. Наверное, Витька как-нибудь зацепился бы, но у собора продавали эскимо. Эскимо простое, белое, по пятерке. За ним длинная очередь. Впереди Витьки старушка в очках разговаривала сама с собой:

— Надо взять десять штук. Вскипячу в маленькой синей кастрюльке. Поставлю на керосинку и вскипячу.

— Кипятить-то и не надо, — сказали из очереди. — Только подогреть и пить.

— Простите, — вздрогнула старушка. — Что вы сказали? После десятого марта я плохо слышу. Десятого нас завалило в бомбоубежище.

Эскимо отдавало металлическим привкусом сахарина, но Витька с удовольствием грыз льдистый бесцветный столбик. Всё-таки какая-то еда. А есть Витька хотел не меньше, чем в блокаду. Он начал быстро расти. Четыре года носил то, в чем до войны в шестой класс ходил, и вдруг всё стало трещать; пиджак ещё ничего, а брюки совсем коротки, пришлось надевать отцовские галифе.

На ногах у Витьки тяжелые кирзовые сапоги с подрезанными голенищами. Тоже отцовские. Витьку наряд не смущает. Весь Ленинград так ходит.

Шумно на Невском и тесно. Толкают, только успевай поворачиваться. Тесно, но весело. Надоело безлюдье за блокаду. Народ, правда, психованный, успевают на ходу друг другу мозги вправить: мол, ты в тылу сидел, а я на фронте четыре года… и разное такое. Но всё равно хорошо! Как Витька в блокаду боялся, что останется город пустым и трамваи никогда не стронутся с места, и тишина будет вечная…

— Гончаров, подожди, слышь, Гончар! — окликнули Витьку.

Широко улыбаясь, размахивая руками, навстречу спешил Лукин. Чудак этот Лукин! Они вместе учились в ремесленном. Лукин был откуда-то с Урала, широкоплечий, белозубый, восторженный. Он после занятий любил ездить на Невский, а потом всех донимал расспросами. Больше всего его изумляли мосты и изваяния лошадей. Лошадей он разглядывал подолгу, раскрыв рот от изумления и то и дело покачивая кудрявой головой. Кудри у него буйные, светлые, а глаза голубые. За эти глаза и кудри Витька недолюбливал его, называя про себя «бабой». Сметаной, наверное, одной кормился в своей деревне. И ещё: уж слишком Лукин возится со своими тряпками, гладится, чистится. Брюки у него какие-то немнущиеся. Говорит, из бостона. Подумаешь, директор ремесленного и то в галифе ходит, а этот вырядился. Невский проспект ему нравится, а родная Витькина Гавань — нет. Шпаны ему там слишком много.

— Гончар, ты не знаешь, зачем эти…

— Лошади? — злорадно усмехнулся Витька.

— Колонны у церкви. Зачем так много, а?

— Какая же это церковь. Не видишь, собор!

— Ну, — удивился Лукин, — собор? А окна на той стороне, смотри.

— Ну, окна.

— Красота, верно? Куда же ты, постой! Скажи, а зачем эти…

— Лошади?

— Львы, там на Неве я видел?

— Отстань.

— Неужели не знаешь, а? Еще ленинградец!

— Пошел ты…

Не объяснять же ему, что Витька больше всего на свете любит Гавань. Любит её старенькие — один этаж деревянный, другой кирпичный — домики. Любит залив и Петровский ковш, Василеостровский, или «Васин», сад, Дворец Кирова, Голодай… Не говорить же ему, что в Эрмитаже Витька был лишь раз до войны вместе со своим классом и что для него Ленинград — это его Гаванская улица, а пляж на косе, может, он любит не меньше Эрмитажа…

В столовой ремесленного училища бил в ноздри постный запах капусты, гремели бачки, звякали ложки. Ремесленники сидели на длинных скамьях, плотно притиснутые друг к другу, и жадно уплетали щи-овощи. После практики в прокатном цехе каждый смог бы уплести целый бачок.

Витька не заметил, как проглотил свои щи-овощи. В животе была такая же легкость, как и до ужина. Неплохо бы прикупить пайку хлеба. Он поглядел в конец стола, где сидели низкорослые близнецы Старухины, похожие друг на друга, как две алюминиевые тарелки. Близнецы частенько продавали хлеб. В общежитии у них стоял сундучок с железными уголками. В сундучке — деревенские припасы. Каждый месяц к Старухиным приезжал кто-нибудь из деревни, привозил сало, масло в стеклянных банках и другую жратву. Старухины ни с кем не делились, но зато продавали хлеб, и на этом большое спасибо.

Витька перехватил взгляд одного из братьев и нарисовал в воздухе горбушку. Старухин важно сдвинул брови, подумал, поджал тонкие губы и согласился.

— Витька, а где же Лукин? — спросили сбоку.

Витька поискал белые кудри Лукина. Действительно, где он? Неужели поехал в город без ужина? Не может такого быть! Вон и пайка его на месте. Горбушку-то он бы прихватил обязательно.

Сегодня в прокатке Лукин отличился. Разделся по пояс, нацепил фартук на голую грудь и давай шуровать в печи раскаленные добела болванки. Разошелся — не остановить. Покрикивает. Сизакова, бывшего с ним в паре, так загнал, едва тот поспевал подправлять болванки на рольганг.

— Эй ты, русалка толсторожая! — вопил запарившийся Сизаков. — С ума стронулся, что ли! А ну потише шуруй, говорю!

Какое там! Лукин в азарт вошёл. Вся группа за ними стала наблюдать и удивляться.

— Давай, давай, напарничек, не подкачаем! Пятилетка в четыре года, ур-ра! Даром, что ли, хлеб едим.

Желваки на скулах у Сизака так и заходили. Робу ему тоже пришлось скинуть. Заплясала на груди наколка: фиолетовая кобра, спящая на страшном кинжале. Темные ручьи побежали по кобре.

— Я тебе покажу «давай, давай»! — орал Сизак. — На Доску почета захотел! Тише шуруй, говорят. Ну, подожди же ты у меня!

Но сколько ни ворчал Сизаков, ему приходилось не отставать. Огненные болванки одна за другой валились из печи.

Наконец бригадир дал колокол — другой бригаде заступать. Сизаков плюнул, перекинул робу через плечо и пошел в душевую.

Лукин, белозубо улыбаясь, пошел за ним.

— Вот это да! — возбужденно крикнул он. — Давай всегда так, а?! Ты, правда, выдохся немного, но привыкнешь. Верно?

Витька заметил, как у Сизака бешено сверкнули глаза. Он даже весь передернулся.

— Слышь, а зачем у тебя эта змея? — как ни в чем не бывало спросил Лукин. — Я бы себе гада ни за что не дал выколоть!

Сизаков в гневе поднял кулак, но не ударил, а только посверлил черным пальцем висок Лукина.

Теперь Сизак сидел рядом с Витькой. Лицо его было хмуро и презрительно. Он тоже покончил с ужином и, видно, подумывал насчет дополнительной пайки. Толстое золотое кольцо желтело на его руке. Кольцо это появилось недавно, Сизак хвастал, что выиграл его в карты.

Витька знал Сизака и до войны. Они учились в одной школе, а в войну дружили. Но сейчас Сизак стал другим. Спутался со шпаной, ходит по пивным, в карты режется, по вечерам на Большом задирает прохожих. Как-то в Васином саду Витька попробовал с ним поговорить, только в глаз получил. Долго потом синяк не проходил. Сдачи дать не пришлось — шпана окружила, насилу выбрался.

— Сизак, где Лукин?

— Вались ты от меня!

Сизаков помахал близнецам и показал два пальца.

— Я уже пайку у них забил, — сказал Витька.

Не обращая на него внимания, Сизаков поднялся и вразвалку пошел к Старухиным. Сгреб обе пайки, швырнул на стол тридцатку и вернулся на место.

— Пользуешься, Сизак. На шпану надеешься!

— Хотя бы! Поговори ещё у меня.

После ужина можно домой, но Витька отправился в общежитие. Интересно, что с Лукиным. Иногородние жили в старом здании неподалеку от знаменитого Горного института. Здание еле перенесло войну. Осколки изрешетили фасад, внутри сыро и холодно, холоднее, чем на улице. Дощатый пол в длинном темном коридоре подгнил, канализация не работала, и в доме стоял тяжелый запах. По коридору много дверей — за дверью комната, а в комнате живет по десятку ремесленников.

Лукин сидел на кровати, прижав колени к подбородку.

— Ты что, рехнулся? Комендант увидит. В брюках под одеяло!

— Брюки-то сперли, — сказал один из Старухиных, а который — сам черт не смог бы разобрать.

— Так, — усмехнулся Витька, — дофорсил малый!

«Загрустил увалень, а то все улыбался! Ничего, походишь и в робе. Многие в ней ходят и — живы. Ишь, будка вся опухла от слез, — думал Витька. — Узнал, что земля вертится!»

— Они тыщу, как не больше, стоят, — сокрушался Старухин. — Эх, башка плоская! Да разве здесь не украдут? Мы вон на сундучок-то два замка прихитрили и то опасаемся, а он такие брюки под матрацем держит. Да чего их было покупать?! Ведь голый сам. Из деревни даже соли не привез!

Лукин вдруг со злостью отбросил одеяло и вскочил на кровати. Жалкие матрацные пружины только пискнули.

— Не ври! Не хуже тебя собрали. И сундук был, — заорал он Старухину. — И сало было, еще получше твоего. Последнее мне отдали. А я всё за эти брюки, да ещё денег сколько приплатил!

— Ну вот, ну вот… — закачал головой Старухин. — Башка-то плоская.

— Не мог я в Ленинград голозадым ехать, это ты понимаешь? — орал Лукин, прыгая по кровати. — Не мог! В лохмотьях сюда попрусь, да?

— Быть бы сытому, — невозмутимо тянул своё Старухин. — Из брюха никто не украдет. А Нева что — вода мутная, и всё, течет только шибко да широкая. Какое тут диво?

В темноте раздавались шлепки мелких волн, легкие, частые и звонкие. От темной груды камней, лежащих на самом берегу залива, шел резкий и острый запах нефти. Откуда-то с воды прилетали голоса рыбаков, но лодок не было видно. И непрерывно шумела труба ГЭС, словно какое-то чудовище набрало в себя воздуха и теперь, недовольное, вздыхало сипло и мощно.

Изредка на берегу проходили пары. Сверкали матросские бляхи, слышался смех. Моряки вели девчонок в темный прибрежный сад.

Витька стоял у самой воды и грыз сухарь. Сухарь ему сунул в шинель отец еще вечером, когда Витька только собирался пойти на улицу.

Все звуки были понятны Витьке, может быть, поэтому он не боялся ходить так поздно. Здесь он собирал кленовые листья в блокаду, чтобы мать испекла из них лепешки, здесь на берегу находил дрова.

Сухарь был пересушен и приятно горчил. Отламывая маленькие кусочки, он давал им таять во рту.

Витька караулил Сизакова. Он был почти уверен, что тот взял брюки. Уже погасли редкие фонари в переулках, а Сизаков не появлялся. Но он должен пройти здесь, другой дороги к дому не было.

— Ишь ты, для Ленинграда вырядился, увалень! Чудила! — повторял про себя Витька, думая о Лукине.

Он уже продрог, когда увидел пару, быстро двигавшуюся к нему навстречу.

— Эй, дай закурить!

Сизаков с какой-то девчонкой…

— А, Витёк! Курево, говорю, есть? «Звездочка»? Годится.

Девчонка была на голову меньше Сизакова и всё время отворачивалась, пряча лицо. Но Витька всё же узнал. Живет на кольце трамвая в Скобском дворце. Малявка!

— Мы потопали. Мерси!

— Обожди, Сашка, потолкуем.

— Утром на теории делать нечего, там и потолкуем, — отмахнулся тот.

Витька покачал головой.

— Ну, что тебе? Говорят — утром.

— Брюки гони…

Сизаков поднял голову и в упор посмотрел на Витьку.

— Томка, пойди пройдись, я сейчас, — угрожающе процедил он.

— Он не скоро, — смело сказал Витька.

— Ладно же! Томка, беги домой, завтра увидимся.

Девчонка послушно затрусила прочь.

— Пойдем, что ли?

— Куда?

— В парадную.

— Так, — сказал Витька. — Пошли на черный ход, — продолжал он, — там лучше.

— Все равно, — с усмешкой, любезно согласился Сизаков…

Витька сидел на ступеньке, разглядывая порванную штанину. Выше на площадке сидел Сизаков.

— У, гад! Из-за мешочника, из-за скобаря какого-то! Из-за русалки толсторожей!

— Не вой, Сашка. Брюки гони, домой не пущу.

— Ты!

— Я.

— Может, ещё полезешь?

— Не отдашь?

— А-а! — крикнул Сизаков и бросился вниз, пытаясь ударить ногой. Но Витька успел увернуться и схватил его за руку. Они оба упали.

На площадке робко приоткрылась дверь и тут же захлопнулась.

— Пусти лучше! Здоровенный стал, — задыхался Сизаков.

Витька отпустил. На ступеньке тускло блестело толстое кольцо. Он схватил его и сунул в карман.

— Теперь-то отдашь!

Они прошли по Большому и свернули к Неве. Брюки были спрятаны где-то в разрушенном доме на набережной. Было всё так же темно и тихо, только редкие окна светились в домах да громыхали иногда грузовики.

— Помнишь, как в блокаду здесь за водой ходили на Неву?

— Помню, конечно.

— А как я тебе сухого молока целую плитку дал, помнишь?

— Помню. Ты не останавливайся. Идём, идём!

— А как я дрова за тебя рубил, тебе топор не поднять было? А как карточки вместе отоваривали, а? Отдай кольцо!

— Брюки гони.

— Да матери кольцо, Витек, понимаешь?!

Витька остановился и переспросил:

— Что? Матери? А хвастал, что выиграл?

— Выиграл… конечно. У спекулянтов. Они матери тогда за него полкило серого дали.

Витька вспомнил, как его мать в сорок втором зимой однажды, придя с завода, сказала: «Надя Сизакова умерла. А мы с ней в роддоме когда-то вместе лежали».

— На, возьми. Сразу бы и сказал. Стой, стой! А что тут за буквы внутри, а?

— Ну инициалы маткины, — Сизак попытался выхватить кольцо.

— Куда! Ух и гад ты! Маткины! Да тут и буквы-то нерусские. Соврал, Сизак! На что взять решил, а? Ну и человек.

— Отдам брюки, кольцо отдашь? Не отдашь — поймаем все равно.

— На кой мне оно черт. Гони брюки!

— Пошли отдам.

— Нужны мне они, думаешь, — на ходу говорил Сизак, но Витька уже не верил ему. — Обидно. Всякий белобрысый форсит. Силу показывает. Что он сегодня на заводе творил, а? Для того я в блокаду выжил, чтобы всякий теленок надо мной верхушки сбивал, да?

— А для чего ты выжил?

Сизак остановился и заорал:

— Да ты что тут из себя ставишь, а? Ты думаешь, ничего тебе не будет? Да мы же тебя сегодня поймаем. Да мы же тебя разукрасим, как в праздники! Это ты понимаешь? Лучше гони кольцо, пока я никому не сказал!

Витька знал, что это не пустая угроза. Сизак сразу же, конечно, помчится к шпане.

— А что они о Ленинграде подумают… — нерешительность на минуту овладела Витькой.

— Кто это?

— Да в общежитии.

— Ха, вот дурак! Идиот! «О Ленинграде подумают…» Гони кольцо лучше. Я сегодня на него ещё сыграю. Некогда мне, слышишь!

Но Витька уже справился с собой.

— Брюки давай, а то в Неве кольцо ищи. — Он сделал вид, будто хочет швырнуть кольцо в реку.

— Идём отдам! Но смотри, смотри, — цедил Сизак сквозь зубы, — сегодня же получишь! Почтовый перевод по зубам!

Сизаков повел вдоль набережной. Потом долго вел задними дворами. Витька то и дело спотыкался в темноте.

— Брюки, брюки… вон какой дом сгорел. Когда его восстановят, сто лет пройдет! Куда ты прёшься за мной. Погоди тут. Сейчас приволоку.

Сизаков полез в развалины. Наверняка там были спрятаны не одни брюки. Слышно было, как вырываются кирпичи из-под его ног.

Витька пришел в общежитие, когда все спали. Лукин спал поверх одеяла. Витька долго будил его и кинул ему прямо на подушку сверток с брюками.

— Держи, русалка! И помни: в Гавани ничего не пропадает. — Он наклонился и сморщился, потрогав свою рваную штанину. — Тебе понятно?

— Слушай, — возбужденно заорал Лукин, не обращая внимания на спящих. — Покажи мне завтра свою Гавань, а?

— Иди ты к черту, — ответил Витька. — У нас в Гавани мраморных лошадей нет!

На улице его слегка зазнобило. Может, от холода. Может, от страха. Идти надо было мимо Васиного сада. Где-нибудь там у темной ограды или возле пивной притаилась шпана. Караулит.

Витька постоял в нерешительности. И пожалел вдруг, что всё так получилось. Но надо было идти домой.

 

ТИХОХОД

Рассказ

Кончался сентябрь. Был он на редкость солнечным и сухим. Листья на деревьях будто и не собирались желтеть. И только ветер стал уже по-осеннему резким, порывистым. Он вздымал тучи пыли с окрестных холмов. Тряс придорожные буки и клены.

Пыль набивалась в глаза, налипала на потное лицо солдата, противно скрипела на зубах.

Кончался сентябрь тысяча девятьсот сорок первого года.

По пустому пыльному шоссе шагал солдат.

Он выполнил задание: проверил дивизионную связь и теперь возвращался на свою батарею. Ступал тяжело, делая каждый шаг с усилием. Проработав на линии часов десять, был он голоден и валился с ног от усталости.

Он не был здоровяком. Длиннющие нескладные ноги. Длинная тонкая шея. Длинные, как палки, руки…

Нагружен он был, как лошадь.

На спине винтовка, две стальные катушки с проводом, противогаз. На одном плече вещмешок, на другом деревянная коробка с полевым телефоном. Ещё на нём был широкий брезентовый пояс, на котором болтались два стальных крюка-кошки. С их помощью он лазил по столбам.

Ему бы идти тропинками вдоль реки, получилось бы гораздо ближе, но здесь можно было рассчитывать на попутную машину. Но машин всё не было и не было. Хотя ещё на рассвете, когда он вышел на задание, грузовики шли колоннами.

Его бы насторожила такая перемена, будь он опытным солдатом, но ещё совсем недавно он мирно слесарил на заводе в Ленинграде.

Долго он шагал по пустому шоссе и вот услышал наконец-то гул мотора. Остановился на обочине, но потом, испугавшись, что машина пройдет мимо, вышел на середину.

Зеленый большой грузовик с фургоном вылетел из-за поворота на большой скорости.

— Эй! Эй! — замахал солдат. — Братцы! Неужели не остановят!

Резко заскрежетав тормозами, грузовик остановился метрах в десяти от него.

— Вот спасибо, так спасибо! — подбежал солдат к самому радиатору.

— А я уж из сил выбился, понима… — он осекся.

За выпуклым лобовым стеклом грузовика сидели двое. Руль держал хмурый толстый мужчина в тёмных очках. На нем была какая-то черная пилотка. Второй был помоложе, белобрысый, его пилотка, тоже черная, была засунута… под погон.

— Погоны! — ахнул солдат. И тут же понял: немцы!

Судорожно потянул он к себе приклад винтовки, но она, к несчастью, была у него под тяжелыми катушками с проводом. Снимать катушки времени не было. Белобрысый уже выскочил на подножку и навел пистолет…

Сидевший за рулем повернулся и постучал кулаком в стекло позади себя. И сразу из фургона выскочило несколько немцев в коротких странных сапогах с широкими голенищами.

Они окружили солдата, держа наготове автоматы.

Толстяк тоже выбрался из кабины. Он и белобрысый были в черной форме. Остальные — в мышиной.

Толстяк долго из-под очков разглядывал пленного, потом рассмеялся и что-то скомандовал.

Окружившие солдата немцы тоже рассмеялись и повесили автоматы на плечи дулами вниз.

— Видят, что беззащитный! — тихо пробормотал пленный.

Толстяк спросил его, коверкая русские слова:

— Коммунист, пиф-паф или повесьить, а? — он ещё раз рассмеялся, потом поглядел на часы, нахмурился и побежал к машине, что-то крича на бегу.

«Сейчас расстреляют. Торопятся куда-то», — приготовился солдат к смерти.

Но его не расстреляли. Подвели к заднему борту фургона и прямо со всем грузом — с винтовкой, катушками и кошками — подсадили в машину и куда-то повезли.

Его заперли в деревенской школе.

Толстый немец устроил ему допрос, но так как солдат ни слова не знал по-немецки, а толстый немец почти ни слова по-русски, то допроса у него не получалось, и он от злобы зверски избил пленного.

— Сьольнышко придет, и тьебя пиф-паф!

Школа была самой обыкновенной избой, только в её единственной комнате вместо русской печи стояли две круглые железные печки до потолка. Четыре ряда парт, счеты, как воротики, черная классная доска — вот и вся школа.

Видно было по всему, что ещё вчера здесь учились.

Ещё на стенах у окон висели портреты Маркса и Энгельса.

Стенгазета была выпущена только что. Называлась она «Ленинец № 1 1941 года». Одна заметка «Письмо на фронт» начиналась так: «Мой папаня бьет фашистов. Он — пулеметчик. Он их всех выгонит. Я ему написал письмо. Я ему написал, что мамке всё время помогаю. И что научился плавать. И поймал на речке четыре щуки…»

— Поймал четыре щуки… научился плавать… — солдат еле шевелил разбитыми губами.

Он подошел к окну. Во дворе школы ходил автоматчик. Дальше виднелось тусклое олово реки, кустарники, а ещё дальше лес.

Солдат снова подошел к стенгазете. Перечитал заметку.

Под ней стояла подпись: «Смирнов третьего класса».

— Ты хоть, Смирнов, плавать научился… А я! Отец меня с двенадцати лет к тискам! С мальчишками дружить не давал. Боялся, что карманником заделаюсь… Эх, Смирнов третьего класса, попал я в плен и меня расстреляют, «когда сьольнышко придёт»!

Всю ночь он бодрствовал. Думал о своей жизни. Почему он так неумело жил? Почему мало книг прочитал? Почему… почему… почему…

На рассвете, скрючившись за низкой партой, он задремал на несколько минут, но тут же вскочил, услышав рычание моторов во дворе. Коротко простучало несколько автоматных очередей, рванула граната. Все смолкло, и в сенях школы послышались тяжелые шаги.

Это за ним!

Солдат заметался по классу.

Нет! Так он им не дастся…

В отчаянии он сорвал со стены грифельную доску и, занеся ее над головой, притаился у стены.

Щелкнул замок, и дверь раскрылась.

Стиснув зубы, солдат обрушил тяжёлую доску на входящего.

И тут же раздался крик:

— Смирнов! Володька! С ума ты сошёл! Свои же тут!

Ничего не понимая, солдат поднял голову и увидел, что в дверях стоят его друзья-связисты во главе с командиром.

— Ну и удар у тебя, вот жеребец, — протянул лейтенант, — пожалуй, не очухается фашист! Куда уж там! А ведь ты и меня так мог припечатать, если бы я сам стал дверь открывать.

Только сейчас солдат увидел, что на полу у его ног неподвижно лежит толстый немец.

— Простите, товарищ лейтенант, — почему-то очень тихо сказал солдат. — Извините…

О том, как слесарь дядя Володя побывал в плену и как его оттуда вызволили, знали все в мастерской. Не раз слыхали от него эту историю.

— Тоже солдат! — с презрением фыркал Сашка токарь. — Винтовка у него под катушками была! Вот сковородка! Да я бы сразу в кусты и этому грузовику по шинам трах! А потом этих фашистов по одному трах-тах… И с приветом!

Шумный человек Сашка!

Никогда не упускает случая над кем-нибудь подтрунить!

Дядя Володя с ним не спорит. Чего уж спорить! До сих пор он не понимает, как его тогда угораздило винтовку под катушки засунуть…

Много лет с того времени прошло.

Постарел дядя Володя.

Неважно сложилась его жизнь. Остался он одиноким, жена долго болела и два года назад умерла. Детей не было.

Вся его жизнь была теперь здесь, в слесарке.

Не было больше на заводе второго такого мастера.

Набору его инструментов могла позавидовать и кладовая.

По вечерам, после смены, когда все расходились, он оставался и приводил в порядок свой инструмент. В ящиках его верстака в специальных колодочках помещались редкие сверла и метчики.

С металлом дядя Володя обращался очень бережно.

Он знал все его тайны.

Шумный человек Сашка!

Станок его в самом углу слесарки.

Сашка все время вынужден стоять лицом к желтой от эмульсии стене и разглядывать железный плакат, призывающий токаря не смешивать стальную стружку с чугунной и бронзовой.

Слесари сидят на высоких табуретах возле своих тисков.

Переговариваются друг с другом.

А Сашка целый день лицом к стене.

Работает он неплохо. Что ни дай, всё сделает. Но дядя Володя считает, что Сашка слишком торопится.

Обычно дядя Володя молчит. Двух слов от него не услышишь. Но если Сашка ему что-нибудь не так выточит…

— Иди-ка сюда, парень! — зовет он Сашку.

Тот выключает станок и с независимым видом, вразвалочку подходит.

— Что же ты мне выточил, а?

Слесари поворачивают к ним головы: сейчас жди!

— Что это за творение искусства, а?! — дядя Володя вертит в руках только что выточенный Сашкой диск.

— Не могу отгадать, что это?

Сашка густо краснеет. Он очень самолюбив.

— Я ведь тебе диск заказал!

— Кочерга это! — орет Сашка. — Сковородка!

Но дядя Володя не обращает внимания на крик.

— Кочергу и сковородку тоже сделать не просто! Ты знаешь, из какой стали кочергу делают? Если из мягкой сделать — разогнется! А сковородку надо из чугуна…

— Отстань ты от меня! — Сашка всем говорил «ты», — чего пристал!

— Я тебя спрашиваю: это диск разве? Если это диск, то почему он с этой стороны восемь миллиметров, а здесь только шесть с половиной, а? Как это у тебя получилось?

— Подумаешь, какие точности при нашей неточности! Для той телеги, что ты ремонтируешь, сойдет!

— Вон на что рассчитываешь! Так из тебя мастер никогда не выйдет! Вот ты деталь со станка снял, а она вся в заусеницах! Я должен резаться, да? На-ка хоть заусеницы сними, природа острых углов не любит!

Дядя Володя возвращает Сашке его работу.

— Нет, не токарь ты ещё, — заключает он. — Работу надо так делать: международную комиссию приводи — не подкопается.

— Отцепись! Лучше расскажи, как в плен сдавался! Как ты руки вверх поднимал? Покажи?

Каждую пятницу застоявшийся за неделю Сашка отправлялся за город на Карельский перешеек.

Так было зимой и летом.

Сашка был неутомимым и охотником, и рыбаком.

Он умел ходить в лодке под парусом и на вёслах.

Умел ловить птиц.

Любил пройти по лесу километров двадцать без передышки.

Силы у него — хоть отбавляй. Любую болванку поднимал на станок без посторонней помощи.

В кладовке у него стояли две двухпудовые гири, которыми он «баловался» в обеденный перерыв.

Брал он с собой в походы только Женьку — шестнадцатилетнего ученика дяди Володи. Сперва-то Женька стал учиться на токаря у Сашки, а потом не захотел, видно, стоять лицом к стенке и перешел к старику.

За что Сашка ещё больше разозлился на дядю Володю.

Зарабатывал Сашка неплохо.

Но ходил в странных одеждах.

Покупку одежды он доверял бабушке. Отца и матери у Сашки не было.

Ну и смеялись же в слесарке после каждой Сашкиной обновы!

Однажды он пришел в каких-то хромовых полусапожках с бульдожьими квадратными носами, но почему-то без каблуков.

Потом явился в огромной меховой шапке синего цвета. И стал божиться, что мех натуральный. Так сказала бабушка. Но что же это за синий зверь, бабушка не сказала.

Щеголял Сашка в брюках такой ширины, что цеховая шорница Маша бралась сшить из каждой брючины по юбке.

Равнодушен был Сашка к моде.

Ему бы охотиться! Рыбу ловить!

Заводские корпуса растянулись вдоль залива.

В жаркие дни вся бригада выходила в обеденный перерыв купаться.

Купались все.

Даже толстая и неуклюжая шорница Маша.

Сашка с Женькой торопливо сдирали с себя комбинезоны и сразу в воду. Уплывали далеко, к фарватеру. Там вода чище и холоднее. Там ходят «метеоры». Можно покачаться на волне.

Дядя Володя тоже выходил на солнце.

Но он даже комбинезона не снимал.

— Да разденься же ты, позагорай! — каждый раз говорила ему шорница. — Железная твоя душа! Солнца не любишь, да? Поплавай хоть раз! Потрогай, какой песок горячий! Эх! Ух!

Она, как девчонка, перекатывалась по песку, потом вскакивала и бежала к воде.

— Иди сюда!

— Нет. Не умею я.

— Чего тут уметь? Ногами крути, руками верти, и всё! Давай!

Дядя Володя качал головой:

— Поздно мне учиться, — и вздыхал почему-то.

Позагорать он, конечно, бы мог, но стеснялся своей худобы и шрамов на спине и ногах.

Иногда Сашка и Женька приходили на работу прямо с поезда.

Они приносили в вёдрах живых рыбин.

Ставили на верстаки лукошки с грибами.

Дядя Володя подходил, присаживался на корточки и опускал в воду руки.

Рыбины щекотали ему пальцы.

Как-то он вдруг попросил ребят взять и его в лес.

Сашка сразу сморщился, но Женька подтолкнул его локтем:

— Возьмем, возьмем! Что, тебе леса жалко?

Неудобно Женьке отказывать. Дядя Володя — его учитель.

В понедельник после поездки в лес дядя Володя выглядел утомлённым, лицо его покраснело от ветра и солнца, трофеев он из лесу не привез, но видно было, что он остался очень довольным. Он всем рассказывал, какое они видели озеро в лесу, как он провалился в болото и как его чуть-чуть не ужалила змея.

— Змея! — фыркал Сашка. — Ужонок там где-то прополз за три километра от него, а он уж и крик поднял. Привязался этот тихоход! Больше никогда не возьму. В следующий раз мы птиц ловить пойдём. На Смоленское кладбище. Говорят, там щеглы и чижики появились. Хорошо чижик поёт! Женька, пойдешь?

— Конечно. У меня сестренка давно щегла просит.

— И я пойду. Обязательно пойду! — тут же заявил дядя Володя.

— Видали, и он пойдет, — недовольно пробурчал под нос Сашка, — эдак он нам жизни не даст! Что бы придумать. Как его отучить…

Сашка вдруг рассмеялся и ехидно поглядел на дядю Володю.

— Ну подожди у меня! Вот смеху будет.

А дядю Володю словно подменили.

Он оставался после работы и мастерил блёсны. Сделал из проволоки красивую клетку.

Всю неделю он был необычно разговорчив и часто смеялся.

Шорница Маша пошла зачем-то в кладовку и вдруг выскочила оттуда, жестами подзывая всех к себе:

— Сюда, идите сюда!

Все подбежали к дверям кладовки.

— Тише! Смотрите. Штангист!

Дядя Володя нагнулся над Сашкиными двухпудовками. Он дважды поднял их до колен, потом с усилием, медленно вытащил на грудь. И засмеялся.

Но заметив, что за ним наблюдают, смутился, бросил гири и поспешил из кладовой.

В пятницу Сашка сказал громко:

— За птицами пойдём в понедельник на рассвете! Оттуда прямо на работу, слышишь, дядя Володя!?

— Почему в понедельник, — удивился тот, — а в субботу, а в воскресенье?

Но у Сашки был свой план.

— Как хочешь, — пожал он плечами, — иди в субботу! А мы с Женькой пойдём, когда я сказал.

— Нет, нет, прости. Куда уж я без вас. Я ведь никогда не ловил!

По сырым кладбищенским тропинкам гуськом шагали три человека.

Каждый нес клетку для птиц.

У двоих клетки были прикрыты газетой, а у третьего, отставшего от них метров на двадцать, клетка была аккуратно обернута тряпицей и перевязана.

Птицеловы спешили. Через полчаса начинался рабочий день.

Шагавший первым невысокий коренастый парнишка, с целой охапкой жестких чёрных волос, на которых, как на пружинах, подрыгивала кепочка-копеечка, свернул с тропинки и повел компанию напрямик через кусты по еле приметным холмикам древних могил. Можно было догадаться, что территория кладбища ему известна, как собственная ладонь: через несколько минут они были уже у дыры в заборе.

С коренастым парнишкой что-то происходило.

Он то зажимал рот рукой, то громко с тоской в голосе читал могильные надписи, то задирал голову к небу — словом, делал всё, чтобы не расхохотаться вовсю. Смех переполнял его. Бурлил в нём, как кипяток в чайнике, и каждую минуту мог выплеснуться наружу…

Слесари уже расходились по своим местам, когда в слесарку ввалились птицеловы.

Сашка, ни на кого не глядя, прошёл сразу же к станку, поставил клетку на ящик с инструментами и как ни в чём не бывало приступил к смазке станка.

— Сашка, — крикнул усатый бригадир Корнев, — иди-ка! Ты мне щегла обещал, я уже сынишке сказал, что сегодня принесу.

— Да ничего я не поймал. Только чижика и агашу.

«Агашей» Сашка называл самок, а они, как известно, не поют.

— Куда тебе агаша. У Женьки тоже пусто. Ты у дяди Володи спроси. У него, наверное, полна клетка. Он тебе продаст парочку.

И Сашка хихикнул, но тут же спохватился и отвернулся.

— И верно, продай мне парочку, Владимир, — сказал бригадир. — Обещал я парнишке.

— Зачем продавать! Я тебе так, — дядя Володя стал развязывать клетку. — У меня ж их, — он торжествующе оглядел всю бригаду, — у меня их полная клетка! Да, да! Вот тебе и в первый раз!

Шорница Маша нетерпеливо дернула его за рукав:

— Ну, ну, показывай.

— Сейчас, сейчас. Надо осторожнее… Только Сашенька привязал мне эту… подсадную, они сразу и налетели стаей. Только привязал, отошел к себе, а они и налетели. Я ему еще говорил: давай рядом ловить, — а он не захотел!

Наконец он стянул тряпку, и все увидели: действительно клетка полна птиц.

— Вот они! Красавчики! Вся стая! Правда, не знаю, какие это. Темновато было. Да всё равно, лишь бы пели!

Тут Сашка не выдержал и заржал во все горло:

— Запоют… ох, и запоют они у тебя, — задохнулся он от смеха.

— Постой, постой, — сказал бригадир, — да это же… ха-ха-ха, — залился и он.

Одна птичка, вцепившись коготками в проволоку клетки, раскрыла клюв, и хрипловатое «чик-чирик-чик-чик» раздалось в слесарке.

В ответ загремел оглушительный хохот. Смеялась вся бригада. Шорница Маша даже взвизгивала от смеха.

Один дядя Володя не понимал ещё, в чем дело. Он достал из ящика очки, которыми иногда пользовался во время работы, когда надо было рассмотреть какую-нибудь мелочь, поднёс их к глазам и неуверенно спросил:

— Это эти… ну, серенькие… которые везде летают, да?

— Эх ты, старая вешалка! — смеясь, отозвался усатый бригадир Корнев. — Ну куда ты за пацанами гонишься? Думаешь, весело им с тобой?

— Как это получилось? — недоумевал несчастный птицелов.

— Как, как! Очень просто. Привязал тебе Сашка воробья на приманку, и всё! Да не унывай ты! Надо же! Целую стаю воробьев изловил! Ха-ха-ха… ой!

Незадачливый птицелов ничего не сказал Сашке.

Выпустил воробьев в окно.

Клетку подарил Женьке.

Блёсны раздал.

В следующую пятницу он даже не взглянул на собиравшихся в лес Сашку и Женьку, а вытащил из ящиков весь свой инструмент и принялся его чистить да смазывать.

— Не горюй, — сказал ему бригадир. — Где уж нам за детьми… Идем лучше в домино. Вон на улице старички стукают, пошли?

— Не люблю я эту стукалку. Иди, если хочешь. Вторая игра по уму!

— После чего это, — спросил обиженно бригадир. — Я каждый день стучу. После чего это она вторая, а?

Дядя Володя грустно махнул рукой:

— После перетягивания каната!

Стоял солнечный и сухой сентябрь.

Ещё не желтели листья.

Ещё можно было купаться.

Только ветер стал более резким и порывистым. Дул чаще и настойчивее, чем летом. Вздымал пыль, швырялся на берегу колючим песком.

Сашка надумал съездить за раками.

Всю неделю слышались в слесарке рассказы бывалых раколовов, в которых количество пойманных раков выражалось такими цифрами, что Сашка только свистел в ответ и загибал крючком указательный палец, что означало: «загибаете, братцы!».

— Надо на тухлое мясо. Все раки твоими будут, — советовали ему.

— Зола! — кричал Сашка в ответ, не поворачиваясь от станка. — На гнилое мясо и дурак сумеет!

— А еще можно ногой ловить! — продолжались советы. — Разуться и щупать пальцами норы. Они обычно неглубоко в берегу. Сунуть в нору большой палец, рак и схватит! Очень просто!

— Ну, значит, ты раков не видал! Я таких ловлю, что, если хватанет клешней, — полноги долой!

В обед он мастерил с Женькой какие-то особые сачки.

— Эх, — потирал он руки. — А варю-то их… ммм… с укропом-с… с лавровым листом-с…

Дядя Володя равнодушно поглядывал на все эти приготовления.

Сидел на своем высоком табурете.

Постукивал молоточком.

Помалкивал.

Неожиданно сказал:

— Сегодня ровно двадцать пять лет, как я в плену побывал. Время как идёт… для чего оно мчится?

Шорница Маша спросила:

— Я все в голову не возьму: как это ты, такой скелет, сумел тогда грифельную доску поднять. Она же тяжеленная?!

— А я откуда знаю. Поднял, и всё. Я тогда ничего не помнил!

— В ярости человек может гору свернуть, — пояснил бригадир. — Двадцать пять лет!.. Ты бы хоть отметил, как полагается.

— Да ну… не пью я, ты же знаешь.

— Такой день и даром пройдёт!

— А! Больше прошло. Что уж там день.

И дядя Володя сумрачно отвернулся от всех.

Бригадир поманил Сашку пальцем.

— Иди-кось сюда! Вот что. В такой день нечего ему отказывать. Возьми старика с собой. Неужели ты слепой. Ты про лес рассказываешь, а он весь дрожит.

— Я и сам хотел. Без указчиков знаю! — почему-то рассердился на бригадира Сашка.

Сашкин способ ловли был не очень добычлив, но уж зато азартен.

Ловили в мелкой усеянной огромными красными валунами реке, выбегавшей из лесного озера.

Женька палкой стучал по камням, и на поверхность воды вылетал разбуженный рак. Он стремительно пятился к середине, но Сашка подставлял ему под хвост сачок и выбрасывал черного усача на берег. Тут он попадал в руки дяди Володи, возбужденного и счастливого, и отправлялся в ведро с водой, где уже ползали и били хвостами такие же красавцы.

Так они забавлялись весь вечер.

Сашка дал половить и дяде Володе.

И дядя Володя изловил невиданного рака. От неожиданности он упустил его в траву. Рак спрятался в траве. Но дядя Володя стал шарить и шарил до тех пор, пока рак не хватанул его за палец.

— Аи! — вскрикнул дядя Володя. — Урра!

А потом Сашка развел костер и сварил раков. Сварил действительно мастерски. С укропом и перцем.

Дядя Володя, накалываясь зазубренными шипами клешней, впитывал в себя, смаковал чудесный вкус острого душистого мяса. Чувствовал он себя сегодня по-настоящему празднично. И ещё ему показалось, что Сашка к нему сегодня почему-то гораздо добрее.

Костёр догорал.

Сашка и Женька лежали рядышком. Надо было готовить ночлег, пока не стемнело.

— Женька! Айда за дровами!

— Сперва искупаемся?

— Давай!

Они убежали к реке.

Тихо вздыхали старые желтые сосны. Плыли медленные белесые облака. Беспрерывно журчала речка.

Дядя Володя разделся и, оставшись в одних трусах, пошел отмывать ведро. Он не заметил, что вернувшийся с охапкой хвороста Сашка наблюдает за ним.

— Ах ты! Ну и жизнь! — вырвалось у дяди Володи.

Сашка впервые видел его спину, всю в длинных темных рубцах, словно по ней прошлись фрезой.

— Подумать только, какая жизнь!

Дядя Володя вошел в реку по колено. Вода была теплой-претеплой. Он выпустил ведро и сделал еще несколько шагов.

— Сашка, Сашка! Где ты? Смотри, сколько я сена приволок!

— Тише ты! Смотри-ка!

Дядя Володя плыл на самой середине реки.

Вернее не плыл, барахтался, вздымая тучи брызг.

Так впервые начинают плавать в далёком детстве.

— Чего это он — чокнулся? — заржал Женька. — Тоже пловец! Наяривает небось по дну руками и ногами… хотя нет, там глубоко. Ох и потеха! Вот расскажем всем, ага?!

— Замолчи ты, сковородка! — вдруг грубо обрезал Сашка. — Плывёт, как умеет! Нисколько не хуже тебя!

 

В СМОЛЕНСК

Олег Кислицын на весь август едет в Смоленск. Отпускают одного. Билет взят ещё неделю назад, но мама всё время грозится сдать его обратно в кассу.

— Может сдать. Запросто! — явно завидуя, сказал Андрейка Горикин, которого родители дальше двора не пускали. — Даже в день отъезда может.

Они стояли у своей парадной. Олег живёт на третьем этаже, Андрейка на пятом. Они из одного класса.

— И тогда не поедешь!

Олег молча катал ногой облезлый футбольный мяч. А толстый Андрейка не успокаивался:

— Без тебя пропрем керосинщикам!

«Керосинщики» жили в доме, где был хозяйственный магазин. Всё лето они грозились обыграть их.

— Накидают штук десять, узнаешь, как уезжать!

Сам Андрейка не был в команде. Кто примет такого толстого! Зато он был главным болельщиком двора.

— Ещё, может, не поедешь, — повторил он.

Олег снова промолчал. Вчера он видел, как папа спрятал билет в свой бумажник. Всё в порядке, — папа за Смоленск!

Тихо во дворе. Мальчишки почти все разъехались. Кто в пионерлагере, кто на даче. Только Олег задержался в этом году, отказался ехать в Вырицу. Андрейку родители повезут на юг. Они всегда его возят на какой-то бархатный сезон. Он приезжает с юга толще, чем был.

Летит по двору тополиный пух, собирается в маленькие сугробы, мягкие и теплые. Кончились недавно белые ночи, но еще обманчиво светло во дворе.

— Слышишь, — говорит Андрейка, — часы где-то! Раз, два, три… семь, восемь… десять. Как, уже?

— Пошли.

Но Андрейка медлит.

— Что там хорошего в твоем Смоленске? Смоленск — смола, значит!

Любит он это — «значит»!

— Знаешь, какая у Смоленска история! Во всех войнах участвовал! Вот тебе и «смола».

— Ну и что! «История». Зато будешь у учителки жить. Какие же это каникулы тогда? Начнёт за поведением следить. Тоска! Я б не поехал, — равнодушно добавляет Андрейка. А сам поглядывает на Олега. Так не хочется расставаться. Андрейка чувствует, что будет скучать без него. И в команде совсем не остается хороших игроков.

— Осенью набьем керосинщикам. Успеем, — угадывает его мысли Олег.

Они товарищи. Не друзья, а товарищи. Андрейка рад бы дружить с Олегом, но тот не признает никакой дружбы. Говорит — девчоночье дело. Олег со всеми мальчишками одинаков, ни с кем не дружит. Любит всё делать в одиночку. Даже когда футбольную команду организовали, сперва тренировался один каждый день. Хотел лучше всех играть. И добился. Олега мальчишки уважают, хоть он и не на всякую игру приходит. Только когда сильный противник. А ещё никто во дворе не может Олега побороть. Это он только кажется таким худеньким и несильным. Андрейка намного тяжелей его и выше ростом, но и не пытается с ним бороться. Бесполезно. Сразу на лопатках будешь. Олег знает какие-то приемы. Но никому не говорит какие.

Больше всего он любит читать книги о войне. Он только и читает о войне. Спросите его, что хотите. Когда битва под Курском была, или когда Паулюс сдался, или про Брестскую крепость. Он всё знает. Он будет военным историком, уже решил. Андрейка ещё и не думал, кем будет. Надо вырасти сперва. А Олег уже решил.

— Охота тебе у учителки жить!

— Зато в Смоленске — Днепр! Знаешь, не каждая птица долетит до его середины!

— Кто это тебе сказал? — удивился Андрейка.

— Гоголь. Читать надо, ясно?

В купе оказался всего один пассажир. Он сразу встал, поздоровался с мамой и улыбнулся Олегу:

— Приятные попутчики.

— Ах, я не еду! Не достала билет.

В последний момент мама вдруг надумала провожать его до самого Смоленска. Но у неё не оказалось с собой денег.

— Я вас прошу, — сразу же, словно знакомому, сказала мама. — Присмотрите за мальчиком. Он такой… — она замялась, — знаете, хочет быть самостоятельным. Всё время что-нибудь выкидывает! Мы жили каждый год в Вырице на даче. Я там привыкла. Всё время в одном месте. Понимаете? Размеренный ритм. И вот…

— Мама, — перебил Олег, — ну мама!

— Помолчи! Что с ним делать?! Наотрез отказался ехать в Вырицу! Наотрез! — повторила она. — Хозяйка там, правда, нехороша… но жили же раньше. Теперь посылаю к сестре. Она педагог.

— Ну и прекрасно, раз педагог.

— О, вы не знаете Татьяну! Так я прошу.

— Вас понял. — Пассажир изучающим взглядом смерил Олега. — Зовут его…

— Алик. Алик Кислицын, — торопливо ответила мама, будто от фамилии зависело, станет пассажир стеречь Олега или нет.

— Что ж, задание ясно. Будет выполнено, — почему-то четко, по-военному ответил пассажир.

Олег исподлобья кинул на него взгляд. Маленький. Толстенький. На голове короткий седой ежик. Одет в желтую бобочку. Очки… Дачник, и всё. А прикидывается военным. «Вас понял», «Будет выполнено». Как же!

— Провожающие, покиньте вагон! — разнеслось по вокзалу.

— Я на вас надеюсь, — засуетилась мама, целуя Олега в щеки и в лоб.

— Будьте уверены. Счастливо оставаться!

Поехали!

Олег облегченно вздохнул. Подумать только, сколько забот свалилось на него в последний день. Рижские плавки с ремешком так и не нашёл. Всё мама. Вздумала возить к родственникам прощаться. Будто он на Северный полюс!

Поезд набирал скорость. Кремовые занавески вырвались из ремешков и захлопали быстро и весело. Пассажир — Олег решил называть его про себя «дачником» — попытался всунуть занавески назад в ремешки, но они снова вырвались и снова захлопали. Паровоз гудел, перестукивали колесные пары, мелькали за окном дачные домики, сверкали речные извивы.

— Закрыть окно? Может, тебе вредно?

Начинается!

— Я не боюсь сквозняков.

— Ну? Вот это хорошо, — обрадовался «дачник». — Значит, поедем с ветерком.

В купе всё время кто-нибудь заглядывал. Предлагали пирожки, шоколад, напитки. Олег с радостью купил бы мороженое, но воздержался. И всё из-за этого «дачника». Бывает же, любое хорошее дело всегда кто-нибудь да испортит!

Вошла проводница.

— Четвёртое купе, постели брать будете?

Мама оставила на столике серебряный рубль на постель. Олег собирался попросить нижнее место, — всё равно свободное.

— Две постели, — скомандовал «дачник». — Постелите внизу, пожалуйста.

— Мне наверху. Там моё место.

Проводница сказала:

— Можно и внизу. Свободно.

— Нет, я лягу на своё! — упрямо повторил Олег.

 

„ДАЧНИК»

Олег доволен. Вот уже два часа сосед не обращает на него внимания. Читает. Олег лежит на своей верхней полке, «дачник» внизу. Олег ничего не делает. Просто лежит. Стоит ли читать, когда за окном так интересно. Всё время что-нибудь новое. И тебе вслед всё время машут, машут. Люди, деревья, травы. Завидуют, конечно.

Как-то папа с большим трудом достал билеты на прогулку по заливу. Очередь была на теплоход большущая. Теплоход белый, новенький. Всем хотелось скорее на него попасть. А потом все бегали и осматривали его. А потом стали любоваться заливом и видом отдаляющегося города. Олег всё ждал, — исчезнет из виду Исаакиевский собор или нет.

— Посмотри, — сказал вдруг папа Олегу, — видишь этих людей?

За стеклянной перегородкой салона сидело несколько человек. Играли в домино. Они не смотрели на залив. Не любовались пароходом. Они, как только поднялись на него, так сели играть.

— Крокодилы, — сказал про них папа. — Зачем им ездить на новом теплоходе? Играли бы во дворе.

Снизу послышался вздох. «Дачник» кинул книгу на столик, снял очки и потер обратной стороной ладони глаза.

— Ты завтракал, Алик?

— И обедал, — буркнул Олег.

— А я не успел позавтракать. Придётся пойти в вагон-ресторан. Ты не хочешь ничего?

Он встал:

— Щей бы свежих, а? Со сметаной!

Он смешно причмокнул. И, видя, что Олега не соблазнить щами, добавил:

— А бифштекс с луком, а? Ну как хочешь, Алик. А я схожу.

— Не зовите меня так больше. Меня все Олегом зовут.

— Приму к сведению. Ну, идём. Будем пить холодное пиво, то есть я пиво, а ты лимонад, и глядеть на дачные домики из окна. А?

— Не хочу глядеть на дачные домики, — отрезал Олег.

— А, да, да. Помню, — понимающе покачал головой сосед. — Дачам ты объявил войну! Бифштексам тоже?

Три года подряд, едва начинались каникулы, они с матерью выезжали на дачу в Вырицу. Мама считала, что лучше места нет. Они занимали крохотную комнатку, окно которой смотрело на высокую поленницу дров. Дрова закрывали лес и речку. Во дворе дачи требовалось ходить по узкой, выложенной обгорелым кирпичом дорожке. Хозяйская бабка постоянно следила, чтобы, не дай бог, не помяли чего-нибудь на грядках, которые были разбиты даже у собачьей конуры.

Как-то утром, когда Олег ещё лежал в кровати, в дверь просунулась бабкина физиономия. Быстрые глаза мигом обшарили комнату.

— Где матка? — проскрипела старуха. — Клубнику брать будете ай нет?

— Не будем, — отрезал Олег.

— Что? — бабка хмыкнула. — Может, думаете, я дорого прошу? Другие не торгуются. У людей дачники, а у меня… Эх!

Олег натянул одеяло на голову, но бабкин голос лез и под одеяло.

— Вот напротив дачники так дачники! Богатые! Свою машину имеют.

Этих дачников Олег знал. Высокий старик и его жена снимали такую же крошечную комнату, но платили дороже. Там росло два тополя. Считалось, что у них «окно в сад».

Бабка помедлила в дверях и вдруг предложила:

— Полей огород, а? Даром клубнику дам. Жалею я бедноту!

Олег молча отвернулся к стене.

Он твёрдо решил, что на будущий год на дачу не поедет.

Это лето он отлично проводил и в Ленинграде, но все словно с ума сошли: «Ах, ребёнок никуда не едет? Как он остался в городе?!» И вот мама не выдержала, отправила его в Смоленск к тёте Тане.

Тётя Таня — младшая мамина сестра. Олег познакомился с ней во время зимних каникул: она приезжала к ним в Ленинград. Тётя Таня очень похожа на маму, только чуть меньше ростом. Она преподает географию. Олег сперва её очень стеснялся. Учительница всё-таки. Мамина сестра. А мама такая строгая. Но оказалось, что тётка похожа на маму только прической, походкой, одинакового цвета глазами, а характеры у них совсем разные. Олега она звала только по фамилии. Причем не Кислицын, а Кисличкин. Она показала ему, как подниматься на лыжах в гору особым способом. Не поленилась для этого съездить с ним в Кавголово.

Тетя Таня всё время что-то придумывала. То они бежали смотреть, как купаются у Петропавловской крепости отважные «моржи». Причем тетя Таня говорила, что она обязательно научится плавать в ледяной воде. То она тащила Олега на собачью выставку и всё спрашивала, кого лучше завести: сенбернара или бульдога. А как она разбиралась в хоккее! Когда по телевизору передавали матч, тётя Таня так прыгала и кричала, что мама всё время пугалась. Мама ничего не соображает в хоккее. Она даже может выключить телевизор, когда передают игру.

— Хорош у тебя Кисличкин, Светка, — хвалила тётя Таня Олега.

— Хорош, — вздыхала мама, — пока спит! Повозилась бы с ним хоть немного. Узнала бы!

— Ха! У меня их двадцать в школе. Справляемся, — смеялась тётя Таня, задорно встряхивая головой. И тут же придумывала: — Кисличкин, на каток. Живо!

— Вы только что были в кино. Не смей его баловать, Татьяна! Слышишь?

Но та не слушала.

— У нас каникулы. Осталось всего пять дней. Просим нас не тиранить!

«Здорово у неё будет в Смоленске», — думалось Олегу.

Дверь в купе внезапно открылась, и Олег, приподнявшись, увидел, что к ним входит военный. Олег было подумал, что это новый пассажир, но в руках у военного не было никакого чемодана. В руках у него были две бутылки. Ещё одна бутылка зажата под мышкой.

— Вы не сюда, — нерешительно сказал Олег, думая, что военный ошибся.

«Майор, — сразу же отметил он про себя, — артиллерист. Вот бы с кем в купе ехать!»

У майора было смуглое круглое лицо, густые чёрные брови и коричневые глаза. В ответ он сурово пошевелил бровями, но тут же широко улыбнулся.

— Четвёртое купе, да? — с акцентом спросил он, ставя бутылки на столик. — Лимонад тебе, да? В ресторане знаешь какая очередь, до Витебска не успеешь пообедать! Решили обойтись сухим пайком. Василий Иванович сейчас доставит бутерброды, а мне приказал вот это, — он показал на бутылки. — Ай-ай, смотри, что дали, а?! Василий Иванович просил для тебя лимонад, а это… Читай.

— «Клюквенный», — живо прочитал Олег.

— Ага! — как хорошему знакомому, сказал майор. — Клюквенный! Разве лимонад из клюквы делают, а?

Он засмеялся. Олег, глядя на него, рассмеялся тоже.

— А ты лежишь, да? Почему лежишь? Что ты должен делать, знаешь?

— Что? — разом откликнулся Олег. Он уже готов был выполнить любое приказание этого весёлого человека.

— Ты должен, — таинственным голосом сказал майор, — достать стаканы! Там сидит такая строгая бабуля, да. Проводница. Мне она не даст. Я из другого вагона. Нужно три стакана.

Через минуту Олег принёс стаканы.

— Пей, пожалуйста. Клюквенный. Высший сорт! Так, молодец. Вкусно? Ещё налить?

— А вы? Давайте вместе.

— Мы с Громовым будем пиво. Постой, постой, кажется, он сам идёт!

Да здесь никого, кроме дачника, нет, хотел было сказать Олег, но майор, сразу став серьезным, быстро оправил китель, погляделся в зеркало и выровнял орденские планки.

— Сам, — еще раз подчеркнул он и поднял указательный палец. — Внимание — Громов!

Но в купе вошел всего лишь сосед Олега. «Дачник». В руках у него было множество пакетов. Он кинул их на диван и закричал:

— Ну и встреча, Рахмашаев, а? Кто бы поверил! Я ещё раздумывал, идти в ресторан или нет! Двадцать лет ни слуху ни духу — и вдруг в поезде. Вот тебе и на! А ты что стоишь? По старой привычке, что ли? Сам вон уже майором стал. Ну, приказываю садиться! — вдруг скомандовал он.

— Слушаюсь, Василий Иванович, — четко ответил майор, но сел всё же вторым.

Чтобы не мешать, Олег забрался к себе на полку и оттуда во все глаза смотрел на происходящее. Вот это да… Кто же тогда его сосед, если ему даже майор подчиняется? На кителе у майора столько орденских планок, да ещё разные боевые знаки, а этот Василий Иванович хлопает майора по плечу.

— Так где же ты теперь служишь, майор Рахмашаев?

— В Заполярье, Василий Иванович.

На столике бутерброды, печенье, конфеты. Покачивается в стаканах пиво.

— Эх, Рахмашаев, надо было отметить встречу не так, да я по-прежнему ничего не пью. Только пиво. Значит, в Заполярье. А почему же ты вестей не подаёшь старому командиру, а? Забыл? Или, может, зазнался?

Майор сразу вскочил.

— Зачем такое говоришь, товарищ полковник! Нехорошо, — взволнованно крикнул он. — Рахмашаев забыл, да? Эх…

Полковник?!. Нет, Олег не ослышался! Он ошеломлённо разглядывал своего соседа. А тот кинул майору:

— Не горячись! Всё такой же порох. И садись ты наконец!

Но майор, стоя, горячо продолжал:

— Мы вас знаете как искали! Мы всю Покровку, да что там, весь Смоленск обошли, а когда не нашли, — он запнулся и для чего-то одернул китель, — когда не нашли…

Василий Иванович вопросительно уставился на майора. Лицо его помрачнело:

— Смоленск вспомнил? Так… Ну, когда не нашли… Что тянешь?

Майор опустил голову.

— Мы вас… мы… — Видно было, что ему трудно говорить.

Василий Иванович докончил сам.

— Понял. Можешь не договаривать, — резко произнес он. — Сочли убитым…

Он тоже встал. Олег увидел, как снова переменилось выражение его лица. Стало строгим, напряженным.

— Прости, Рахмашаер! Как вспомню — нервы начинают шалить. Выжил, как видишь! Уж меня спасали-спасали… врачи, профессора. Но это после. А вот кто меня тогда в окопе спас и из-под огня вытащил, не знаешь, а?.. Не знаешь. Жаль. Когда немцы контратаку начали, моих ребят уже не было. Погибли. В меня тогда ещё раз угораздило. Осколок мины, как потом выяснилось. Я почти всё время без сознания был… Но кто же меня мог спасти? Ну, попробуй что-нибудь вспомнить.

— Василий Иванович, вы же меня к Днепру послали. За подкреплением. А когда мы к вам снова пробились, вас уже… вас уже не было, — закончил майор.

— Не знаешь, — вздохнул Василий Иванович. — Лучше бы не напоминал о Смоленске, разбередил только! Тогда вот что: ты, может, знаешь, чьи танкисты могли там оказаться, а? Вроде возле нас не было танкистов?

— Танкисты? Сейчас, сейчас… — Майор подумал и подтвердил: — Так точно, не было!

Но Василий Иванович покачал головой:

— А получается, что были… — Он махнул рукой. — Столько лет прошло. Как говорят, покрылось мраком!

— Постойте, — хлопнул себя по лбу Рахмашаев, — а как же звание, а? Мы в газетах прочитали: представлен посмертно.

— Здесь моё звание, — коротко ответил сосед Олега и потянулся к висящему на крючке у окна серому пиджаку. Он повернул его, и Олег чуть не ахнул. На лацкане пиджака сверкала лучистыми гранями Золотая Звезда.

За окном стояла темнота. Изредка пролетали мимо стаи огней. И снова тьма.

Олег лежал на своей полке, уставившись в темноту, и чуть не плакал от досады.

В купе горел синий свет. Тихо, чтобы не мешать Олегу спать, переговаривались Василий Иванович и майор.

Но разве мог он заснуть! Надо же было так обознаться… Героя Советского Союза принял за дачника. Не хотел с ним разговаривать. Не пожелал даже лечь внизу. Можно было по-настоящему познакомиться. Теперь-то всё, ночью сойдет в Витебске — и привет! Вот бы узнал отец про такое дело… Не-ет, ему нельзя и рассказывать. Сразу перестанет уважать. И за что его уважать? Ещё собирается военным историком быть! Шляпа! Да, но как можно было узнать, что это — Герой? — мысленно оправдывался Олег. — Пиджака на нем не было. Так и любой может Героем оказаться! Но нет, это не оправдание. Ленивый и толстый Андрейка Горикин, ни черта не понимающий в военном деле, и то б отличил Героя от простого дачника!

Так Олег сетовал на себя, но в то же время не пропускал ни одного слова из разговора, который велся внизу.

— Вы же должны были ждать ракету, дорогой? Почему обнаружили себя?

Василий Иванович помедлил и, вздохнув, сказал:

— Тут-то и загадка! Какая-то цепь неудач… А может, даже предательство…

Олег заёрзал на полке. «Предательство?»

— Была ракета, Рахмашаев!

— Что?! — вскрикнул тот.

— Была. Зеленая. Как и договаривались. Теперь-то я понимаю, какая это была ракета! По времени можно было сообразить, что не ваша. Да тогда в горячке не сообразил. «Путь свободен», — думаю. Выбрались из окопа тихонько. Фрицы, те, что за ручьем были, даже не всполошились. Дорогу переползли благополучно. И вдруг пулеметы… Не успели мы залечь, уже двоих ранило. Одного тяжело в грудь. Что делать? Стучим в один дом, молчат. В другой — какая-то баба высунулась. Спрячь раненых, просим, до утра только, утром придём за ними.

— Взяла? — перебил майор.

— Калитку захлопнула, стерва! Даже воды не принесла. Ребята кровью истекают. Куда податься? Назад в окоп, там хоть пулемет есть. Поползли. Тут меня и долбануло.

— Я бы ей душу растряс, этой бабе! — выкрикнул майор. — На месте хлопнул бы!

«Правильно, — думал Олег, — хлопнуть надо такую сволочь, и всё! Раненых выгнала!»

— Нельзя было шум поднимать, у фрицев на мушке сидим! Приполз я всё же к окопу… в глазах фейерверки…

— От потери крови, — вставил майор.

— Пулеметчик за пулемет сразу. Пока с замком возился, слышим — немцы ползут. У меня в башке шумит, сил нет… наконец машинка заработала.

Олег живо представил себе картину боя. Стрекочущий на бруствере пулемет и удирающие во все стороны фрицы.

— А потом?

— Сознание я терял несколько раз. Очнусь — пулемёт стучит. А на уме одно: кто дал ракету, кто дал ракету?! Всё могло быть: случайная ракета, немцы выследили, или навел кто, вроде этой бабы… Предательство в конце концов…

«Вот бы найти предателя», — думал Олег, горячо переживая всё.

— А дальше как было, дорогой?

— Очнулся я снова — пулемет молчит… Пулеметчик возле меня стонет. Лежу пластом на дне, даже гранату не поднять. А немцы идут. Шаги их слышу! Ракеты над самым окопом зависают. Видно всё, как на ладони. Пистолет подо мной где-то. Надо его хоть зубами доставать. Решил и себя и пулеметчика… Понимаешь?..

— Понимаю, понимаю. Дальше, — нетерпеливо просил майор.

— Дальше, как в сказке. Не успел до пистолета добраться, покатилась земля с бруствера — лезут. Эх, думаю, труба! В плен возьмут, гады, замучают…

— Они умели, — сказал майор. — Вот оно что! Вы в плену были.

— Обожди, торопыга! Давай-ка закурим. Хотя… не стоит пацана окуривать.

— Выйдем, — предложил майор.

«Не уходите!» — чуть не выкрикнул Олег, испугавшись, что не узнает, что же произошло с Героем дальше, но тот сказал:

— Не умрем, потерпим. Да… покатилась земля с бруствера, и слышу — зовут по-русски. Понимаешь, по-русски! Стой, не перебивай. Я им шепотом: «Кто вы, братцы?» — «Танкисты», — отвечают. Я им: «Пулемет, пулемет, немцы вот-вот завалятся». Ну и порядок! Убрались фашисты за свой ручей, как миленькие!

Он добавил:

— Вот и всё, что помню. Получается — были танкисты!

Разговор прервался. Майор тянул из стакана пиво. Василий Иванович, приоткрыв дверь, курил.

Олег терпеливо ждал: может, они ещё что-нибудь припомнят. Так интересно слушать! Будто военное кино смотришь.

— Товарищ полковник! — вдруг воскликнул Рахмашаев. — Вы сказали, что немцы ушли за ручей, да? Ошибка, дорогой! За ручьём ваш окоп был! Забыли?

— Тише, Рахмашаев, не горячись! Ты сам забыл! За ручьем были немцы.

— Почему забыл, — снова воскликнул майор, — за ручьём!..

— За ручьем — немцы, — сердито перебили его. — Мы — за старыми деревьями. Помнишь деревья?

— Деревья… какие деревья? Овраг помню.

— Овраг… Хм. Два десятка лет — не фунт изюму! Но деревья-то были. Это уж точно. Старые, засохшие. Что, снова будешь спорить?!

— Не было деревьев, был овраг, — не сдавался майор. — Думаете, у Рахмашаева память дырявая, да?

— Что с тобой сделаешь. Давай бумагу, набросаю план, и всё станет на свои места. Вот смотри. Это Покровка. Теперь твой овраг… он где-то здесь… а вот и деревья. Их с десяток. Окоп был среди них. А это ручей, и здесь фашисты. Все ясно?

— Нет, разрешите! Вот тут надо исправить и тут…

Они чертили, то и дело выхватывая друг у друга карандаш и споря. Олег, свесившись с полки, внимательно разглядывал всё, что они делали. На него не обращали внимания.

— Ну-ну. Куда же ты поехал? — тянул Василий Иванович. — Не могло тут быть окопа… Хотя… Очнулся-то я через месяц! Знаешь где? В Челябинске! В госпитале. Оказывается, самолетом меня туда. Ничего не помнил… Кто же меня вытащил, а? Кто-то из этих танкистов. Непременно. Остальные, наверное, прикрывали. И, конечно, все погибли. Оттуда невозможно было выбраться живым. Иногда у меня знаешь какая мысль появляется?.. Вдруг окоп сохранился, а? Что скажешь?

— Ну нет! Засыпали. Сам ополз, — заверил майор.

— Да, да. Ну, а вдруг? Что-нибудь в нем могло и остаться. Оружие, личные вещи. Лежат на дне. Сверху их призасыпало, никто не видит. Помнишь, у наших была привычка вырезать фамилии на своих вещах?

— Правильно, дорогой! — подхватил майор. — На ложках вырезали. На мундштуках, портсигарах. На котелках. Не только фамилии. И год рождения. И даже откуда родом.

— Да… разбередил ты меня, майор! Собирался в Смоленск не однажды. Знаешь, какая-то чушь в голову лезет, фантазия. Все мне кажется, что окоп сохранился. Ерунда, конечно, — усмехнулся он, — ничего не сохранилось, это ясно… а вот. Что с собой сделаешь! Отыскать бы его, пусть и нет ничего в нём, но просто так постоять, вспомнить…

— Не найдёшь, дорогой. Зря только…

— Понимаю, понимаю. — Он побарабанил пальцами по столику. — А если был предатель? Останется безнаказанным? Живет где-нибудь, гад. Притаился. Пользуется всеми благами, нашей победой. А ребята в земле лежат! Вот ведь что получается… Если бы хоть что-нибудь узнать, хоть малейшую зацепочку, одну бы фамилию. Я бы остатка жизни не пожалел, начал бы розыски и уж довел бы их до конца… Но, чувствую, всё напрасно, придётся отступить!

«Зачем отступать?» — думал запальчиво Олег. Разве Герой Советского Союза может отступать? Надо искать и искать. Надо проявить смекалку, военную находчивость, и всё будет в порядке. Пусть только уйдет майор, Олег поговорит с Василием Ивановичем, предложит искать вместе. Вдвоем они что угодно найдут. И тогда уж станут друзьями на всю жизнь…

 

ПРОСПАЛ

Он проснулся от сильного стука в дверь.

— Четвёртое, Смоленск скоро! — кричала проводница. — Подъём!

Олег протёр глаза. Купе было пусто. Он понял, что проспал Василия Ивановича. Тот сошёл ночью в Витебске. На краю столика горкой лежали конфеты. Ему оставил.

— Вставай, вставай, — сказала проводница, входя. — Некогда. Надо купе убрать. — В руках у нее был веник.

К конфетам Олег не притронулся. Достал чемодан. Помедлил.

— До свиданья, — сказала проводница. Она быстро работала веником.

— Пока, — вздохнул он.

Поезд медленно подошел к перрону. Олег огляделся с подножки: какой ты, Смоленск? Солнечный. Оказывается, гористый. Ого, ну и соборище стоит на краю горы! Вон телевизионная вышка… Где же тут Днепр?

— Кисличкин, привет, как доехал? Ух и мрачный! Уже по маме соскучился? Да ну, слезай же!

Он спрыгнул на перрон. Тётя Таня, шумная, весёлая, в лёгкой спортивной куртке голубого цвета, в ярком платке с крупными горошинами, бросилась к нему. Олег сморщился. Эти поцелуи… Кругом столько народа! Нехотя подставил щеку.

— Что, что? — протянула она. — Целоваться? Фу! — И хлопнула его по плечу. — Давай чемодан. Давай, давай, говорят. Так положено. Ты же гость. Пешком пойдём. Такси у нас — роскошь, это не в Ленинграде. Тут рядом, только в гору подняться. Здесь кругом горы.

— Вижу, — невесело сказал он.

— Да что с тобой, Кисличкин? Какая муха укусила, а?

 

ЯБЛОЧКИ СМОЛЕНСКИЕ

… Вот тебе и Днепр!

Узкая, с подмытыми берегами речушка течет под высоким мостом. Может, в городе есть другой Днепр? Надо спросить. Рядом, навалившись грудью на перила, скучал молодой мужчина в соломенной шляпе.

— Дяденька, это что за речка?

Тот оторвался от перил, сонно оглядел Олега и небрежно пробасил:

— Это есть великая водная артерия. Днепр называется! — и, щелкнув Олега по носу толстым коротким пальцем, добавил: — Понятно, турок необразованный?

К пристани пробирался речной трамвай. С моста видно, как рулевой отчаянно крутит штурвал, всё время высовываясь из рубки и что-то крича.

— Всё равно застрянешь, — определил мужчина в соломенной шляпе. — Кричи не кричи!

Он не ошибся. Кораблик и впрямь сел на мель. Рулевой вышел из рубки. Взял багор. Упираясь в дно, стал подталкиваться к пристани.

— Ну и ну! — вырвалось у Олега. — Днепр!

За два дня Олег успел обегать весь город и теперь слонялся просто так, от нечего делать. Хорошо бы выкупаться. Снизу доносились крики мальчишек. Но стоит ли купаться в такой луже! У тети Тани два шкафа с книгами. Может, найдется что-нибудь подходящее.

Олег пошел к остановке на базарной площади. Трамвая долго не было, и на тротуаре собралась толпа с авоськами, набитыми яблоками. Наконец подошел трамвай. Все кинулись к нему. Передние уже поднялись в вагон, но вдруг стали пятиться назад, выталкиваемые непонятной силой.

— Что там еще, кто хулиганит? — кричали задние.

В дверях вагона появилась громадная женщина. Её круглое лицо пылало негодованием.

— Да пропустите ж, лешие! Выйти не дадут! — орала она, яростно работая локтями.

В каждой руке у нее было по большой тяжелой корзине. Поставив ношу на асфальт, великанша снова бросилась в вагон и выволокла ещё тугой мешок.

— Почём нынче яблоки, Никоновна? — выкрикнул кто-то из толпы.

Олег загляделся на странную тетку и опомнился лишь, когда, звякнув, трамвай отошел от остановки. Никого не осталось вокруг. Одна великанша, тупо уставившись на свой многочисленный багаж, соображала, как бы ей управиться.

— Пионер ведь? — вдруг спросила она Олега.

— Пионер, — растерянно подтвердил тот.

— Так чего же ты стоишь?! Не видишь, помочь надо. Ну и пионеры нынче! Бери корзины!

Олег так растерялся, что без слов поднял корзины и отправился следом за великаншей.

Она привела его на базар. Там потеснила торгующих: «Двиньтесь, чего разложились!» Потом сходила куда-то за весами. Сорвала с корзин тряпки. Кинула на весы с десяток яблок. Поправила сбившийся на голове платок. Открыла рот. И над базаром прогремело:

— Яблочки-и смоленские-е!

Покупатели так и ринулись к ней со всех сторон.

— Вот это да! — Олегу стало весело. — Вот так тётка!

— Ты ещё здесь? — поглядела на него подозрительно торговка. — На вот — и уходи. — Она сунула ему гривенник. — Ну и пионеры нынче!

И Олег пошел, подкидывая на ходу гривенник. Солнце жарило так, что необходимо было скорей прохладиться. У лотка с мороженым он остановился. Тут же продавалась газировка.

— Стаканчик фруктового!

Продавец читал книгу. Он нехотя взглянул в сторону Олега:

— Фруктовое жидкое будет.

— Тогда молочного.

— И того хуже.

— Ну газировки с двумя порциями.

Продавец вздохнул и принялся мыть стакан.

Вода оказалась тёплой и нисколько не вкусной.

— Тьфу ты! Всё тут не как у людей! — рассердился Олег и, поставив недопитый стакан, зашагал было прочь. Но тут его окликнули.

— Эй! — раздалось за спиной. — П-погоди!

Олег быстро обернулся. Низкорослый широкоплечий мальчишка, небрежно засунув руки в карманы брюк, стоял перед ним. Мальчишка был без майки, загорелый до черноты, волосы мокрые, — видно, только с Днепра.

— Ты что же, а? Д-думаешь, я не видел!

Он так подозрительно смотрел на Олега, словно тот собирался украсть смоленский вокзал.

— Г-граммофонихе помогаешь!

Олег пожал плечами:

— Ко-му? — протянул Олег. — Какой еще Граммофонихе? Чего тебе надо?

— М-мне? — удивился коротышка. — М-мне-то ничего не надо. В… зубы тебе дать надо. Д-думаешь, Славка не выследит?

— Кто? Что за Славка?

— Я — Славка! — еще больше удивился мальчишка. Словно все должны были его знать.

— Ты? А я-то думал, ты — Попенченко! — насмешливо съязвил Олег. — Чемпион мира по боксу! Ну, чего тебе? Говори быстрее. Тянешь, тянешь.

— Я т-т-тебе д-дам б-б-быстрее! — еще больше заикаясь, совсем распалился мальчишка. — Д-думаешь, у твоей Граммоф… Граммофонихи сад лучше на… нашего? Мы с дедом возимся-возимся. А она каждый день на рынке. С-спекулянтка! Я её всё равно поймаю! С-с-скупает где-нибудь и продает! А хвастается: у м-м… у меня яблок больше вашего. У меня все сорта заведены!

Да, надо иметь терпение, чтобы слушать этого Славку!

— Какие сорта, какая Граммофониха, какой дед? Отстань ты от меня! Надоел!

Олег повернулся, сунул руки в карманы и медленно пошел прочь. Отстанет от него Славка или нет?

— Я т-тебя е-ещё найду! От С-славки не спря… не спрячешься! — крикнул тот вдогонку.

Но отстал.

 

НЕУДАЧНЫЙ НАБЕГ

Красный кирпичный дом, где живёт тётя Таня, стоит на горе. Улицы здесь узкие и кривые. Из-за заборов свисают ветки с яблоками. Куры удирают от редких машин, спасаясь в разросшейся лебеде. Тихо днем здесь. Взрослые на работе. Мальчишки на Днепре.

Олег кидался камешками в кур. Без интереса поглядывал на покачивающиеся над головой недоспелые яблоки. Откусишь — и всего передёрнет! Вдруг Олег замедлил шаг.

— Ого! Вот это яблочки! — ахнул он.

Огромные — величиной с апельсин, — жёлтые, с красными прожилками яблоки аппетитно поглядывали из-за невысокого заборчика. Они, как фонари, светились изнутри. Вот таких бы поесть!

Олег огляделся. Улица пуста. Никогда ему еще не приходилось лазить в чужие сады. Да и где они в Ленинграде?! Что ж, попробуем. Подумаешь мне, забор! Рр-а-з — и там!

Олег подтянулся на руках и легко перемахнул на другую сторону. Заборчик только скрипнул под его тяжестью.

Рыжие яблоки были совсем рядом. Но едва он выбрался из крыжовника, который стеной рос за забором, как его встретили в штыки цепкие заросли малины. Стараясь не шуметь, Олег начал раздвигать малинник.

В глубине сада стоял маленький домик. Олегу видны были часть его стенки и окошечко, покрытые вьющейся зеленью. Дом напоминал садовую сторожку.

«Интересно, кто это тут может жить?» — притаившись, думал Олег.

Потихоньку-потихоньку он наконец добрался и до яблонь. В саду, кажется, никого. Яблоки свисали так низко, что стоило чуть тряхнуть ветку и они шлёпались на землю. Олег быстро набил карманы. Сунул несколько и за пазуху.

Он уже собирался было назад, но вдруг услышал пение. Чей-то глуховатый голос напевал:

Так, так Та-а-ак!

Сучок? Ну, конечно, сучо-ок!

А зачем мне су-у-чо-ок?

Для чего мне су-у-чо-ок?

Олег удивленно прислушался, а голос продолжал:

Как некстати су-чо-ок!

Тут он увидел невысокого старика в клеёнчатом фартуке. В руках старик держал деревянную чашку размером с таз. Прижимая к чашке ухо, он стучал по ней согнутым пальцем и продолжал:

Все испортил су-чо-ок!

Вот он поставил чашку на крыльцо. Налил в неё воды из ведра. Наклонившись, стал смотреть, не протекает ли чашка. Погладил бородку, кашлянул, склонил голову набок, прислушался и громко сказал:

— А в саду кто-то есть!

Олег бросился к забору. Работая изо всех сил руками, продрался сквозь малину, запутался в крыжовнике, больно исцарапал щеку, исколол руки, всё же, дотянувшись, ухватился за доски, но тут его ноги заскользили, и он упал на землю,

Когда Олег вскочил, то увидел, что старик рядом.

Удрать было совершенно невозможно. Стоило старику протянуть руку, и он схватил бы Олега. Вот тебе и яблоки! Попался… Оторвав глаза от земли, Олег взглянул на своего преследователя и удивился ещё больше. Хотя лицо старика выглядело грозным, под седыми усами его таилась улыбка. Светлые, с прищуром глаза с интересом оглядывали непрошеного гостя.

— Ты проник в сад отсюда? — наконец заговорил старик, показывая на забор.

— С парашютом прыгнул, — буркнул Олег.

Он незаметно подвигался ближе к забору.

— Однако хитер, — заметил старик, покачав головой, — только не спеши, я тебя всё равно могу поймать!

«Ну и везет же мне! В первый раз полез — и вот, пожалуйста! А старик чудной какой-то. Дачная бабка давно бы милицию стала звать».

Старик провел рукой по бороде, с которой посыпались опилки.

— Значит, ты пролез здесь?

— Совсем и не здесь.

— Где же? — озадаченно спросил он.

Олег махнул рукой в сторону:

— Вон там.

— Там? — еще более удивился старик. — Там у меня крыжовник растет. Неужели зеленый заслон ненадежен? А я уж думал сносить забор!

— А зачем его сносить? — Олег окончательно решил, что старик — чудак.

— Ишь! А представь себе, нарушитель, что на улицах вообще не будет заборов. Только этакая зелёная изгородь. Здорово, а?!

— Здорово, — согласился Олег. — Я об эту зелёную изгородь все руки исколол.

— Вижу, — кивнул старик. — Ты своё получил. Я тебя отпускаю. Вон там проход между кустами. Калитка за домом. Шагай и можешь забирать яблоки, раз ты их нарвал.

Еще не веря такому исходу дела, Олег двинулся в сторону, куда показал старик, как вдруг тот остановил его:

— Эй, погоди! Ты знаешь, конечно, Славика? Конечно, знаешь. Его все тут любят.

Олегу бы сказать «не знаю» и спокойно уйти. Но он не сообразил этого.

— Славика? Заику, что ли? Ну и тип, — обернулся он. — Хотел я ему банку дать, да он и так заикается! Привязался, зачем я какой-то Граммофонихе помогаю!

Старик даже подпрыгнул:

— Ах ты мошенник, ах мошенник! Я ещё с ним разговариваю.

Он схватил хворостину и больно хлестнул Олега.

— Никуда не пущу, пока внук не придёт. Всё. Я сказал. Ах разбойник. Ты у меня узнаешь заику! — заорал он на весь сад.

— А что, не заика, что ли, — ошарашенный таким поворотом дела, отступил Олег. Он снова оказался прижатым в угол. Хворостина, как копье, висела над ним.

— Ну, только Славик придёт! Да если еще с Виталькой… Граммофонихин помощник! Разбойник! — кипятился дед и снова хлестал Олега.

Положение было незавидным. Дед мог его хлестать, сколько хотел. Не умолять же его, чтобы отпустил. Да, а вдруг этот заика сейчас придёт, да ещё какой-то там Виталька… Несдобровать будет!

— Не шевелись, — покрикивал дед. — Смирно! Иначе, — и он потрясал хворостиной.

И тут Олега осенило. Он смерил расстояние между собой и дедом. Можно удрать, если…

— Я тебе не попался и заикам никаким не попадусь! — задиристо крикнул он и, выхватив из-за пазухи яблоко, запустил им в старика.

— Ах ты мошенник! — Старик едва успел отскочить в сторону. Но Олегу только того и требовалось. Секунда — и он перемахнул через забор.

— Будь здоров, дед! — крикнул он уже с другой стороны. — Не кашляй!

 

ЧЬЁ ЭТО ЯБЛОКО?

Полуденное солнце все так же жарило на Покровке, когда хлопнула калитка возле одного из домов и оттуда, весело насвистывая, выскочил рыжий мальчишка лет тринадцати. Вслед ему из-за забора послышалось обиженное собачье повизгиванье.

— Молчать, Рекс! Я скоро. Потом вместе пойдем на Днепр. Ясно?

На мальчишке была полинявшая голубая футболка и узкие брюки, едва доходившие до щиколоток. Зато на ногах новенькие щегольские кеды. Рыжий был высок и статен. Рукава футболки облегали крепкие мышцы.

Он сунул руки в карманы и пошел дальше, по-хозяйски оглядывая улицу. Но вдруг остановился и даже присвистнул от удивления.

На пустыре, там, где у них была спортплощадка, на столе для пинг-понга сидел незнакомый мальчишка и ел яблоко, выплевывая семечки на траву. Заметив уставившегося на него рыжего, Олег — а это был он — и не подумал слезать со стола. Он спокойно запустил огрызком приконченного яблока в столб турника и принялся за следующее.

— Эй, откуда ты взялся? — крикнул рыжий мальчишка.

Олег на минуту перестал двигать челюстями и вопросительно взглянул на рыжего.

— Горизонтальность нарушишь!

— Горизонтальность?! — Олег насмешливо оглядел стол. — На этой колбасе вы играете в пинг-понг? Сила! — Он было свесил ноги и хотел слезть, но передумал. После только что одержанной победы ему было море по колено. — А ничего этот ваш Смоленск, хорошая деревня! — бросил он, аппетитно жуя.

— Я тебе дам деревню! — моментально вскинулся мальчишка в футболке. — А ну слезай со стола, а то…

— А то? Маму позовешь? — не испугался Олег. Но со стола все-таки слез.

— Выискался откуда-то такой, — сквозь зубы пробурчал мальчишка. Лицо его стало красным.

— Откуда? Оттуда, где Октябрьская революция произошла! Может, слыхал? — вредничал Олег.

— Приехал в чужой город!

— Приехал! Днепр называется, купаться негде.

— Ну и купался бы в своей Неве!

— Ну и купался бы, — продолжал Олег, — родители послали. Говорят, у вас воздух хороший. Деревенский, — подчеркнул он.

Странно, но этот задавака чем-то даже нравился рыжему.

— Наш Смоленск — старше Москвы, — уже успокаиваясь, сказал он.

— Ну и что от вашей старости? Скука одна!

Олег сказал неправду. Смоленск ему начинал нравиться. Но уж так воинственно он был настроен сегодня.

— В футбол бы ещё поиграть, другое дело.

Рыжий усмехнулся:

— Рост у тебя маловат для футбола. Мячи подавать годишься.

Олег гордо промолчал.

— Но вообще-то можем попробовать. Слушай, ленинградец, как тебя зовут?

— Олег.

— А-а, ну здорово! Меня Виталька.

— Здорово. А где у вас поле?

— Покажу. Приходи сюда вечером.

— Ладно. — Олег полез за пазуху и, вытащил яблоко: самое большое. — Бери, у меня много.

Тот взял яблоко и внимательно оглядел его.

— Слушай, откуда такое? — медленно спросил он.

— Оттуда, — Олег подмигнул.

— Из Артюшиного сада, — уверенно определил рыжий.

— Не, — Олег помотал головой, — дед там какой-то был. Я ему как засадил, он так и шмякнулся. Вот здо…

Тут он осёкся. Руки мальчишки внезапно сжались в кулаки.

— Да ты что?!

— А что такое? — протянул Олег.

— «Деду засадил», — передразнил Виталька и пошёл на Олега.

— А что? Дедушки-бабушки! Все они за стакан ягод три шкуры дерут! Или, может, твой дед — Герой Советского Союза?

В этот момент противник размахнулся, но… к своему удивлению, ударил то место, где только что был Олег.

— Ты что, драться? — крикнул Олег с другой стороны стола.

Вместо ответа тот снова рубанул рукой воздух.

— Рыжий! — злорадно съехидничал Олег. — Вот я, попади!

Он придвинулся к нему, лицо его побледнело, но взгляд по-прежнему был насмешливым.

— Ну, давай!

Виталька был вне себя. Чтобы на его улице да так скалили зубы!

— Думаешь, не попаду? — процедил он, придвигаясь в то же время ещё ближе.

— Попробуй.

В одно мгновение Виталька упал на колени и, ловко ухватив противника за ноги, дернул к себе. Олег грохнулся на траву, Виталька навалился на него.

— Ага, — удовлетворенно пропел он. — Ну как? Я тебе покажу, как деда обижать. Я тебе покажу, — повторял он, лупя Олега. — Убирайся лучше на Неву.

— Не уберусь, — донеслось снизу. — Все ваши яблоки обобью.

— Обобьёшь? Так вот тебе! Вот!

— Хоть с собаками карауль. Обобью!

Они выкатились с площадки на дорогу. Виталька все не отпускал Олега. Неожиданно тот прекратил сопротивление и замер.

— Ты что, жив? — испуганно спросил Виталька. Он не знал, что это был приём, и немного ослабил руки.

— Ой! — взвыл он в тот же момент. — Пусти руку, больно. Тебе говорят, пусти! Ну хватит! Больно…

Олег поднялся тяжело дыша. Здорово ему все же досталось. Спасибо, приём выручил.

— Завтра я зайду в ваш сад. Ждите моего визита, — прошипел он на прощанье.

В калитку маленького дома с железной крышей постучала почтальонша:

— Артёмыч! Дед, где ты? Дома ли?

— Дома, дома, входите!

— Пенсию принесла. Распишись. Всех обошла. Остается только Красный дом. Учительнице сразу два письма из Ленинграда.

Старик с любопытством взглянул на почтальоншу. Обычно она спешила. И была неразговорчивой.

— Угостил бы, Артемыч, спеленьким.

— Да, — засуетился старик, — сейчас… — Он пошёл в сад, думая, что у почтальонши наверняка есть какие-то новости.

Вернулся он с большой деревянной миской, полной отборных яблок.

— Самые лучшие. Сегодня на них воришка охотился.

— Кто-нибудь чужой. У нас такого не водится.

— Пожалуй. Я его раньше не видел. Худенький, светловолосый. Лет тринадцать, не больше.

— Волосы дыбом, что ли?

— Похоже.

— Тогда племянник учительницы! И к гадалке ходить не надо! Ишь, не успел приехать, а уже безобразничает.

Она оглядела новую чашку в руках старика.

— Поди, тоже сами выточили.

— Не повезло вот, — отозвался старик. — Уже совсем готова была, и вдруг сучок! Я его на клей посадил. Но все равно работа не та! А вы мне ничего не хотите сказать? Мне кажется…

— Да так, болтают… — поднялась почтальонша, перебивая его. — Граммофониха всё! Не может, говорит, дед один таким участком владеть! Не имеет права. Не положено ему столько земли. Хитрый, говорит, дед! Внука к себе специально взял, чтобы участок не отобрали. Внук, говорит, без матери живёт. Постирать ребёнку некому, обед сварить некому! Мальчишка даже заикаться стал от голода. Честное слово, так и говорила! На базаре прямо. Комиссию к нему, к вам значит, послать надо, говорила! Пойду. Спасибо за яблоки. — И почтальонша вышла за калитку.

— Хорошо хоть Славка не слыхал, — ахнул дед.

— Я с-слыхал, — мрачно сказал тот, показываясь из окна домика. — Я все с-слыхал.

Он вылез в окно и подошел к деду:

— Ты не бойся, д-дед. Я ее все р-равно разоблачу.

Старик положил руку на его плечо, и они молча пошли по саду. Красив был сад. От наливных солнечных яблок шел аромат, словно от цветов. Тяжелые, напрягшиеся ветви еле удерживались специальными рогатинами-подпорками. Листья немного пожухли от жары, свернулись.

— Столько труда, — сказал старик. — Столько труда! Отдам я школе свой сад. Говорил уже директору. У них нет пришкольного участка. Вот и отдам. А сам пойду к ним садовником, сторожем, кем угодно.

— Не ра… не расстраивайся, дед, а? Хочешь я т-тебе скороговорку прочту Виталькину?

Дед заулыбался:

— Выучил?

— Ага. Идем в беседку.

В глубине сада старик соорудил что-то вроде большого деревянного грота, посадил вокруг него хмель, который поднялся до самого верху и образовал беседку. Возле беседки был устроен душ. В жаркую погоду Славка по десять раз бегал прохлаждаться.

— Ну вот. Ты садись. И слушай. С-сейчас. Ну, слушай.

Славка пошептал про себя, помедлил, набрал воздуху и затараторил:

Уж у лужи ужинал

ж… ж..

— Постой. Не торопись, — остановил его дед. — Спокойнее. Ну, снова.

Уж у лужи ужинал

жареным жуком… –

не споткнувшись выговорил Славка.

— Вот, — удовлетворенно сказал дед. — Другое дело. А теперь всю попробуй. Только, опять же, не торопись.

Уж у лужи ужинал

жареным жуком.

Уж жука на солнце вялил,

три часа на жире жарил,

ну, а уж потом

уж у лужи ужинал

жареным жуком! –

одним махом выпалил внук и сам же закричал: — Ур-ра!

— Ур-ра! — Между листьев замелькала голубая футболка Витальки.

— Славка, включай душ, — закричал он. — Жара сто градусов!

— А ты что такой грязный? — удивился Славка, пуская воду.

Виталька быстро разделся и, оставшись в одних трусах, бросился под душ.

— А эт… это что у тебя на лбу. Ш-шишка?

— Кто это тебя, Витаха? — спросил дед.

Тот с кряканьем подпрыгивал под душем.

— Да тут один такой. Ленинградский задавала. Я его скрутил, а он приём какой-то придумал. Самбо, наверное!

Дед с любопытством прислушивался к его словам.

— Уж не худенький ли такой, вихрастый?

— Ага, белобрысый, — отвечал Виталька, отчаянно брызгаясь.

— И ты с ним не справился? Жаль. Он сегодня у нас в саду побывал.

— Знаю. Он и завтра обещал прийти. Надо сделать засаду.

— Я ему п-приду! Я его тоже знаю… Он Грам… Граммофонихе п-помогал. А Граммофониха с-сегодня целый мешок коробовки продала. А говорила, ч-что у неё нет в с-саду коробовки!

 

МАМИНЫ ПИСЬМА

— Олег! — крикнула тётя Таня из кухни. — Никуда не уходи, сейчас дам ужин.

— Давайте скорее, — отозвался он, — я уже за столом.

Сегодня ему охота есть. Эх и устал же он. Вот что значит находчивость. А Андрейка Горикин говорил: «Как ты там один будешь?» Да никто ему не нужен. И никого он не боится. Рыжий попробовал, сунулся! В своем родном городе банку получил! А от деда как ушёл? Голову на плечах иметь надо! Будет, что отцу потом рассказать. Может, с тетей Таней поделиться? Нет, не стоит… Она сегодня какая-то странная. Молчит. И что это за запах из кухни? Что она варит? Что-то очень знакомое и противное. Вчера она нажарила целую сковородку рыбы. Уж они ели, ели. Без хлеба. Вкусно было. Но сегодня-то не рыба… Да, а почему она его сегодня назвала «Олег», она же его только «Кисличкин» звала? Нет, это неспроста. Ну, ладно, посмотрим. Вот и она. Что же это она принесла?!

— Получай! — Тетя Таня поставила перед ним полную тарелку какой-то каши. Он ковырнул ложкой и всё понял.

— Попробуй у меня не съесть! Витаминизированная. Жаль только, репы я не достала! Чтобы все до дна и тарелку вылизать! Живо! Я пойду молоко кипятить.

— Вы от мамы письмо получили? Да? — несчастным голосом спросил он.

Она ничего не ответила. Только сердито хлопнула дверью. Олег поискал глазами письмо. Ну конечно! Вон на окне. Что же там написано? Пока она на кухне, можно прочитать. Да тут целых два! Так: «… ты мне за ребенка отвечаешь». Ясно. Дальше посмотрим: «… больше витаминов, вот тебе рецепт каши». Понятно. А тут что? «Пиши каждый день. Он — драчун и воображает из себя великого воина». Старо. Она всегда так о нём говорит всем! А это что за приписка? «Татьяна, не своди с него глаз. Не вздумай оставить его одного и отправиться в какой-нибудь свой дурацкий поход!»

Не часто доводилось ему есть такую невкусную кашу. Это что ещё? Варёная брюква! Несъедобная вещь! А это морковка… какая-то разварённая… Если бы солдат на фронте кормили такой кашей!

Тетя Таня принесла молоко.

— Почему ты выкидываешь витамины?

— Я не выкидываю. Я уже наелся.

— Живо всё съесть! Я не отойду от тебя.

— Вы — как мама.

— Я её сестра. Родная. Ты бы мне должен помогать, я все-таки впервые принимаю такого гостя. Скажи, я каждый день должна латать твои брюки?

— Ну, зачем ещё каждый день! Сегодня случайно за гвоздь зацепился. Тетя Таня, вы в поход собирались? Я же вижу.

В углу комнаты стоял приготовленный в дорогу рюкзак.

— Вы из-за меня не едете?

Она только махнула рукой.

Как она похожа на маму. Мама, когда расстроена, тоже помаргивает глазами, и у неё такое же обиженное лицо.

— Вы поезжайте. Мне и одному хорошо.

Вот здорово будет! Надо только непременно залезть в сад этого старикашки. Как же всё-таки попасть туда и получше насолить рыжему? Из-за этого типа порваны брюки и здорово болит рука. Может, дождаться, пока стемнеет? Нет, будет не пролезть через колючки. Но как же тогда? Необходимо применить военную хитрость.

— О чём мечтаешь? Доел? Теперь пей молоко. Оно у меня чуточку подгорело.

Нет, всё-таки она не похожа на маму.

Во-первых, у мамы молоко никогда не подгорает. Потом, мама терпеть не может, если в комнате беспорядок, а у тети Тани все углы завалены рюкзаками, горными ботинками на толстой подметке. Тут же стоят свернутые в трубку географические карты. Книжные шкафы не запираются, и из них сами собой вываливаются книги. Олег уже успел посмотреть: про войну нет ни одной. Только путешествия да описания разных стран.

Письменный стол тёти Тани тоже завален. Здесь и громадная кедровая шишка — где только такую нашла? И разные камни. Бюст человека с эполетами на плечах. Олег думал, что это какой-нибудь герой, а оказалось — великий путешественник. Дались ей эти путешествия!

— В поход-то мне надо! Ребята уже билеты взяли. Что делать? Откуда я знала, что с тобой будет так трудно, — сетовала она, пожимая плечами. — Столько в школе мальчишек… с ними намного легче! Не зря Светка предупреждала!

— Вам со мной трудно? — удивился Олег. — Я же целыми днями на улице. Не понимаю, почему вам трудно. — Он отодвинул тарелку и взял молоко.

— Слишком ты любишь яблоки, — сказала она, не сводя с него взгляда.

Он насторожился: она что-то знает!

— В чужие сады лазим?

Он поперхнулся молоком. Ну и ну! Неужели рыжий предал?

— Молчишь? — усмехнулась она.

— Да… да это случайно… яблоки там висели такие… сами в карман падали!

— А в старика они тоже сами летели?

Ого! Значит, и это выдали. Ну и люди!

Она смотрела осуждающе. Олег впервые увидел, каким твёрдым может быть её взгляд. Неужели это она только что шутила с ним? Настоящая учительница! Отвернулась теперь к окну. Молчит. Забарабанила пальцами по стеклу. Вдруг они поссорятся?.. Жалко.

— Ну тётя Таня! Не молчите.

Она пожала плечами, но не повернулась.

— Как можно? Не понимаю, — сказала она от окна. — Старик — настоящее золото! Мастер на все руки. Никому ни в чём не отказывает. Такой сад на совершенно гиблом месте вырастил. У нас нет приусадебного участка, так он бесплатно и весной и осенью возится со школьниками. Директору даже неудобно, а он об оплате и слышать не хочет! А ты?

Олег опустил голову.

— Я военную хитрость применил, — сказал он в оправдание.

— Умник выискался! У старика старший сын погиб при обороне Смоленска. Ты это понимаешь? И неизвестно, где его могила.

— А если б известно, легче? — брякнул он.

Она взорвалась:

— Послушай, Олег! Я давно не выходила из себя! Ребята со мной дружат. Пока до них доходило всё, что я им объясняю. Попробую и тебе растолковать! Жил на земле Андрей. Любил жизнь, мать и отца, умел строить дома… хорошо пел, очень хорошо… Я понятно объясняю?

— Вы его знали?

— Немного…

Она наконец повернулась.

— Он был сильным и… и красивым! Ходил всегда в белой рубашке с закатанными рукавами, ворот распахнут, и улыбался… а улыбка такая, что всё лицо смеется. Смеются глаза, лоб, щеки, даже нос. — Она сама заулыбалась.

— Вы его это… любили? — осмелился сказать Олег и покраснел.

— Наверно, — просто сказала она. — Я тогда в восьмом уже была. Но он-то ничегошеньки не знал… — Она спохватилась. — Ты куда свернул, а?! Да, так нет этого человека, понимаешь?.. И я не встречала такого больше… Был — и нет! Остался лишь в памяти. Даже цветы на могилу нельзя принести.

— А если поискать хорошенько?

— Будто не искали, — отозвалась она. — Мы с ребятами все пробовали делать. Теперь ты понимаешь, какой это старик? Его только Граммофониха ненавидит. Да ты выискался!

— Что вы все ко мне пристали с этой Граммофонихой! — не выдержал он.

— Потому что она нечестная, завистливая, злая! Не хватает слов, чтобы её описать! Стой, а ты-то откуда её знаешь? — подозрительно спросила она.

— На базаре видел. Случайно.

— А на базар ты как попал?

— По пути с моста.

— Ну вот, ну вот, а говоришь, поезжай в поход! Да ты завтра же на телевизионную вышку залезешь! — снова расстроилась она.

Ох уж эти мамины письма! Нет, не узнаёт он тетю Таню.

— Так. С едой покончено наконец. Что ты сейчас должен сделать?

— Сказать спасибо?

— Не юли! Тебе придется сейчас пойти к Артемию Артемьевичу и извиниться.

— К ко-му? — протянул он, будто не понимая.

— Так старика зовут. Всё-то ты знаешь! Хитрец!

— Спать хочу, — громко зевнул он.

— Ну что ж, — согласилась она, подумав. — Пожалуйста. Но утром непременно сходишь!

«Вот тебе и военная хитрость, — вздыхал он, лежа в постели. — Теперь не отомстишь рыжему… Только этого не хватало! С ней не поспоришь — учительница!»

Не везет ему, да и только! Совсем ему нечего делать в Смоленске. Купаться негде — раз! За яблоками лазить не дают — два! Читать нечего — три! И это каникулы? Надо было в Ленинграде оставаться, там хоть с керосинщиками в футбол бы сыграл.

И если по-честному — его тут всё время преследуют неудачи! Старику он чуть-чуть не попался, потом этот рыжий чуть руку не вывихнул. О Василии Ивановиче лучше и не вспоминать! И вдобавок за все беды — иди извиняйся!

Еще целых две недели тут жить! Нет, он наверное, заболеет от тоски. Что бы придумать, что придумать?..

 

ВНЕЗАПНОЕ РЕШЕНИЕ

Олег уже засыпал, когда она снова пришла к нему в комнату.

— Кисличкин, — окликнула она. — Спишь? Не притворяйся.

Ага, опять Кисличкин! Что-то ей надо?

— Слышишь?

— Сплю, — сурово отрезал он.

— Что же с походом делать? Возьму уж тебя с собой, пожалуй. Передерешься, конечно, с моими мальчишками, но выхода нет. Встаём рано, учти.

Про старика она забыла, что ли?

— А извиняться?

— Ах да! Надо, Кисличкин. Позор на всю Покровку.

Что она сказала?! Олег даже подскочил в кровати. Покровка?.. Стой, стой, он же слыхал это слово от Василия Ивановича! И майор говорил о Покровке…

— Зачем ты вскочил, Кисличкин? В шесть я тебя подниму. Спи.

— А… а где это «вся Покровка»?

Она пристально поглядела на него.

— Что с тобой? Покровка как раз там, куда ты в сад лазил. Всё?

— Не уходите, тетя Таня, постойте. А она большая?

— Да что ты пристал с этой Покровкой? Небольшая. Не очень большая. Спи.

Она пошла к дверям.

— А там старые деревья есть?

— Полно там деревьев, и старых и молодых. Я гашу свет.

— А ручей? Ручей есть?

— Успокойся немедленно, слышишь?

— Ну скажите…

— Есть, есть… Спокойной ночи.

Она потянулась к выключателю, но Олег внезапно простонал:

— Ой, живот, о-о!

— Что такое? — повернулась она.

Он ответил сдавленным голосом:

— Не знаю. Наверное, от этих витаминов. Да вы не думайте, у меня иногда бывает. Надо только дома посидеть. О-о!

Но она раскусила его уловку:

— Не притворяйся, Кисличкин. Ты не хочешь в поход? Так и скажи!

— Я не притворяюсь. Вы поезжайте без меня, а? А я схожу извинюсь и стану книжку читать. Про этого… Пржевальского.

— Ох, не кончится это добром, — покачала она головой. — Отменять поход, что ли? Есть-то ты что станешь?

— Я сварю «витаминизированную»! — воскликнул он, забыв притворяться. — Я у мамы научился. Не отменяйте поход, а?

Она ушла, качая головой.

— Ну, — радостно прошептал Олег, — держись предатель… Покровка! Ручей и старые деревья! Можно же найти окоп Василия Ивановича! План-то ведь я запомнил. Надо будет утром нарисовать его на бумаге. Ну и ну! Вот это дело! Найти окоп да и приехать к Василию Ивановичу! Адрес проще всего узнать.

Он ворочался в постели. Как жаль, что ещё не утро. Скорее бы приступить к поиску. Только надо зайти к этому старикану извиниться. Да, а вдруг тётя Таня отменит поход?

Но когда он проснулся, тети Тани уже не было дома.

Нахальный воробей задорно прыгал неподалеку от Олега, который сидел на траве возле дома старика.

Ох уж эта тётя Таня. Лучше бы наказала!

Вот она, калитка. Рукой подать. А как трудно постучать в неё.

Искупаться бы, с утра такая жарища!

Воробей громко чирикнул и перелетел на яблоню, выглядывавшую из-за забора. Огромные рыжие яблоки насмешливо сверкали на солнце.

— Из-за вас всё. Не торчали бы, ничего б и не было! Ладно, я пошёл. А потом начинаю поиск!

Олег стукнул в калитку и, не дождавшись ответа, прошел в сад. Тишина. Неужели старик ещё спит? Надо постучать в дом. Но не успел он сделать к дому и двух шагов, как затрещали ветви яблони и вчерашний его противник как кошка бросился на него сверху.

— Явился! — заорал он на весь сад. — А мы-то тебя и ждали.

Славка бегал вокруг сарая и заботливо спрашивал:

— Н-ну как, а? Уд-добно? B-воздуху хватает?

Из сарая ни звука.

— Н-ничего, заговоришь! Целый д-день молчать трудно!

Виталька отыскал в сарае щель и пропихнул туда зеленую антоновку:

— Угощайся, Нева! А мы на Днепр сбегаем.

— Так оставлять нельзя. Д-давай Рекса привяжем, — подмигнул Славка.

— Точно. Сейчас схожу за Рексом. А то эта Нева такая хитрая, что-нибудь да придумает. Значит, сейчас на Днепр, а потом ты со мной на базар, да?

— 3-зачем?

— Ты что, забыл? Мамаша посылает яблоки продавать! — вздохнул Виталька. — Лучше бы у нас их вовсе не было! Пойдёшь со мной?

— Ага. А этот пусть сидит! До вечера. Н-нет, до ночи!

— Дед придёт — выпустит. Пожалеет, вот увидишь. Нева заплачет, и его отпустят, я знаю.

— Он ещё не скоро придёт.

Ну и история!

Ну и получилось! Ловко они его!

Олег внимательно оглядел сарай, попинал ногами дощатые стенки. Попробовал нажать на дверь. Удрать невозможно. Сиди тут, как пленный, и жди, когда над тобой сжалятся. Хорошо хоть собаку не привели! Рычала бы тут!

Но что же делать?! У него военное задание, очень срочное и важное. Не может он задерживаться…

Ещё и ещё бродил он по сараю, надеясь отыскать какую-нибудь щель, но все было напрасно. Неужели придется просить старика? Вот беда!

Что это?

В темноте он наткнулся на какие-то вёдра. И вдруг — лопата!

— Постой! — обрадовался Олег. — А пол-то земляной. Ура! Всё в порядке.

Он схватил лопату и попробовал копнуть. Земля поддалась. Ха! Ну и посмеется же он над этими несчастными смоляками!

Он трудился, наверное, не меньше часа, но подкоп удался на славу. Олег выбрался из сарая и, стряхнув с себя глину, лихо прошелся на руках. Во дворе никого. Можно и яблок нарвать. Впрочем, ну их!.. Лучше написать этим лопухам записку, пусть злятся. Ага, вот и карандаш. А записку приколем к дверям сарая. Правильно! Что ж им написать? Постой, постой, он же читал, что победитель должен быть великодушным.

Пожалуйста, не жалко!

И он написал:

«Сегодня вечером будет дождь. Не забудьте надеть галоши».

Всё же надо их позлить! Он приписал:

«Привет от Граммофонихи». — Вот лопнут от злости!

Оставалось только подписаться. Он поставил «О.» и, подумав, добавил: «Нева».

Так, ну а теперь — на разведку!

 

ГРАММОФОНИХА ДЕЛАЕТ БИЗНЕС

— Яблочки смоленские! Яблочки-и смоленские-е! — гудел над ранним базаром могучий голос. — Яблочки смоленские!

На широком дощатом прилавке грудой были навалены яблоки всех сортов, а над ними возвышалась огромная тетка. Голову ее украшал выгоревший платок с остатками бахромы, на плечах — мужской, сильно засаленный пиджак, не застегивающийся на животе.

— Яблочки смоленские! — Глазки Граммофонихи блаженно поблескивали: день начинался удачно. Груда на прилавке убывала.

Смоленск — город дорог. Через него проходят магистрали на Москву. Здесь всегда много иностранных туристов. Они приезжают в раскрашенных длинных автобусах или в крошечных горбатеньких машинах. Туристы останавливаются в гостинице, а утром с термосами и яркими сумками идут на базар.

Граммофониха любит туристов. С иностранцами она никогда не торгуется. И они почему-то не торгуются. Она думает, что иностранцы не умеют считать по-русски.

Вот и сейчас к ней приблизился турист в коротеньких, до колен, штанах и в шляпе. На плече у него кинокамера. Турист выбрал два яблока и вежливо спросил:

— Сколько сто-и-т?

— Руб, — не моргнув глазом, объявила Граммофониха.

Женщины, стоявшие рядом за прилавком, охнули. Цена яблокам была копеек десять, не больше.

— О кэй, — ответил турист. — Карошо. Немножко бизнес, да?

— Бизнес, — закивала торговка.

— Ну и жаба! — заговорили в один голос женщины.

А Граммофониха уже опять как ни в чём не бывало:

— Яблочки, яблочки-и смо-лен-ские-е!

До базарной площади долетел колокольный звон. На миг Граммофониха умолкла и, закатив глаза, мелко перекрестилась. Женщины заметили это:

— Никак ты, Никоновна, в бога веришь?

— А как же! Всё от бога, без него и яблоко не вырастет!

— И в церковь ходишь?

— Хожу. Неужто не ходить? Это вы, безбожники, господи! Зато разве ваши яблоки сравнишь с моими?

Она подняла на ладони яблоко:

— Такое разве само вырастет? Все от бога.

Немало народа перебывает за день на базаре. Одни прибегают на минутку, чтобы купить пару огурчиков посвежее, другие долго выбирают картофель и покупают сразу целый мешок. Кого только нет на рынке! Вот в толпе мелькнул круглолицый человек с длинными волосами, с реденькой забавной бородкой.

— Смотри, — заговорили женщины, — никак дьячок из церкви.

Дьячок, молодой, с румяными щеками, подошел к прилавку. Граммофониха всё ещё держала на ладони яблоко.

— Здравствуйте, батюшка-а, — медово пропел она.

— Здравствуйте, — покраснел дьячок. Ему было неудобно, что здесь, на базаре, его назвали батюшкой.

—Берите яблочки у нас. Лучше моих на всём базаре не сыщете.

— Вижу, вижу! Такие только в райском саду! — похвалил дьячок.

— Во! — Граммофониха победоносно поглядела на женщин. — Берите, батюшка.

— А сколько с меня?

— За это… — Граммофониха покачала на руке яблоко. — В райском саду такие только?

— В райском. Сколько же?

— Ну… ну тридцать копеек тогда, не больше.

На лице у дьячка появилось такое выражение, как будто он внезапно отхлебнул из кипящего чайника.

— Тридцать копеек! Побойтесь бога.

Граммофониха начала багроветь. Женщины переглянулись.

— Что же мне бояться-то бога, батюшка? — перевесилась к дьячку торговка. — А?

— Да ведь безбожно это, дорого, — отступил тот.

— Ах дорого, — протянула торговка. — Тридцать копеек ему дорого! — Она кинула яблоко на весы и протянула дьячку кулак к носу.

— А ты за тридцать копеек раз кадилом махнешь, а?

Дьячок попятился и замешался в толпе.

— Ты за тридцать копеек и «паки-паки» не скажешь! — полетел ему вдогонку яростный голос.

 

ВИТАЛЬКИНО ГОРЕ

Виталька тоже продаёт яблоки. Он сидит, навалившись грудью на прилавок, и тоскливо насвистывает одну и ту же мелодию. Не умеет он торговать. Да и какая тут может быть торговля! Наискосок от него орудует Граммофониха. По бокам — две бойкие старухи. Виталька мысленно окрестил их «Правая» и «Левая». Стоит появиться на горизонте покупателю, как старухи, словно заводные, начинают орать — расхваливать товар. И яблоки покупают у них.

Но Виталька и не собирается орать. Он с удовольствием высыпал бы все яблоки на прилавок и сказал: «Берите даром!»

Стыдно ему торговать. Да еще рядом с Граммофонихой.

Только что у него покупал одноклассник. Мальчишка со странной фамилией — Сейго. В прошлом году он немного помогал Витальке по русскому.

— Бери так, Сейго, сколько надо. Хочешь два кило? — щедро предложил Виталька и взвесил ещё больше. Но Сейго кинул ему деньги. Прямо в алюминиевую мисочку.

Не любит Виталька базар. Никогда бы сюда не пришёл. Одно здесь хорошо: разглядывать людей. Разные лица. Мать нередко кричит на него: «Ну что ты уставился на человека? Разиня! Стыдно даже: глядит, глядит, как сыщик!» И Виталька с сожалением оторвется от какого-нибудь потешного носа или удивительной бороды, а через минуту мать снова кричит: «Опять уставился!..»

Иногда Виталька начинает рисовать. Чем попало. Прутиком на песке. Пальцем на запотевшем стекле. Углём, мелом, карандашом. Всем нравится. Говорят, что из него получится художник. Но он не верит. Художник должен всё уметь нарисовать. А Виталька… Виталька не сможет даже того дядьку в соломенной шляпе. Пьяненький. Лицо круглое. Бегающие глаза. (Как их нарисуешь бегающими?) В руке у дядьки здоровенный рак с болтающейся клешней.

Он может нарисовать и шляпу и рака. Но как показать, что дядька — попрошайка и лодырь? Не рисовать же его лежащим на солнце и с протянутой рукой? Он же не лежит на солнце и руку не протягивает! Но Виталька ясно видит, что он — попрошайка и лодырь…

Наверное, из него не получится художника… но ничего! Зато он умеет сочинять рассказы. Про разных людей, которых встречает на улице. Дед и Славка с удовольствием слушают. Никогда не перебивают. Удивляются только, откуда он всё берёт. У него есть даже написанный рассказ. Он к нему и рисунки нарисовал. Получилось, как в настоящей книге. Рассказ он пока никому не показывает. Это его тайна. Ещё он умеет сочинять скороговорки. Сочинил Славке про ужа. Пусть учится не заикаться. Целый месяц сочинять пришлось. Сперва он ему другую сочинил, такую, что не только Славке, а и ему самому не выговорить быстро. Славка её забраковал. Сказал, что непонятная.

Жаловался жаворонок журавлю:

«Задерживают жаворонку жалованье!»

Жаловался жаворонку журавель:

«Журавлиха жабу пережарила!»

Что тут непонятного? Даже картинку можно забавную нарисовать. Сидит тощий голодный журавль на табуретке и клюв широко разевает. А журавлиха в переднике ему жабу огромную на сковородке жарит…

— Виталька! Да Виталька же! — раздался над ухом голос матери. — Вот как ты торгуешь, да? Стою-стою, смотрю-смотрю, а он и не видит! Хоть ты лопни от крика! Опять на кого-нибудь уставился?

Виталька виновато заморгал:

— Ни на кого не уставился. Если не берут…

Мать всплеснула руками:

— Не берут! Да кто к тебе пойдет! Ты же сидишь и ртом мух ловишь! Надо завлекать, завлекать покупателя! Как бабушка делала, вспомни. Постой, а это что? А? Что же ты с прилавком-то сделал? Я тебе карандаш для чего дала? Да это ж… как тебе не совестно, а вдруг увидит, — понизив голос, она испуганно закачала головой. Ещё раз поглядела на прилавок и, не выдержав, прыснула, зажав рот ладонью.

— Ну как ты можешь! — негодовала она. — Не-ет, видно, драть тебя придется!

Виталька взглянул на прилавок. Толстенная Граммофониха в сбившемся набок платке, в мужском пиджаке, лопнувшем на плечах, красовалась на нем во весь рост. В одной руке она держала яблоко, другую, сжав в кулак, протягивала к носу перепуганного до смерти человека с реденькой забавной бородкой.

— Это дьячка она так, что ли? — узнала мать.

— Ну да! — кивнул Виталька.

— Что ты на меня уставился? — снова повысила она голос. — Вот как ты торгуешь. Бабушка старенькая и то по три ведра продавала!

— Да ну… будто мы торговцы.

— Что значить — торговцы! Мы свои продаём. Что им гнить, что ли?

— «Свои, свои»! Вон у Сейго нет яблок, значит, я с него деньги брать должен?

— Зачем с него брать? Ему и так дадим. Пусть приходит.

— А с других можно?

Мать рассердилась:

— Хватит языком чесать! Вот посмотрю, сколько ты сегодня продашь!

И снова стоит Виталька рядом с «Правой» и «Левой», и торговля у него опять не идёт. Погода чудесная, с Днепра доносятся крики мальчишек, а тут считай гривенники.

К Граммофонихе подошел мужчина в соломенной шляпе. Он все ещё размахивал раком с болтающейся клешней. Виталька слышит, как он говорит Граммофонихе:

— Привет тебе, о Дульцинея Покровская! Закуска есть, не хватает на пиво. — И он помахал раком перед самым её носом.

— Васька, не треплись, — гудит торговка. — Хватит хулиганские словечки употреблять!

Но тот, слегка покачиваясь, продолжает:

— Двадцать две копейки отпусти племяннику, Иоланта! Родному единственному племяннику!

Виталька не выдержал и прыснул. Иоланта!

— Что ты всё выражаешься?! Матюжник!

— Тетя, сколько раз говорил: надо читать классическую литературу! — Он снял шляпу и сделал попытку поклониться. — Королева Марго, двадцать две копейки.

— Да провались ты! На, возьми! Постой, у меня к тебе дело есть. — Она понизила голос.

Теперь до Витальки долетали только отдельные слова. Но эти слова заставили его насторожиться. Граммофониха явно говорила о старике. Что-то ей надо было от него. Он запомнил: «И тогда тебе дом, а я уж садом распоряжусь. Хватит тебе в общежитии жить».

Неожиданно среди покупателей Виталька увидел свою классную воспитательницу. Не успел даже отвернуться, как учительница заметила его.

— Здравствуйте, Вера Андреевна, — опустив голову, поздоровался Виталька. Он почувствовал, как жарко запылали у него щеки.

Ответа не последовало. Когда Виталька поднял голову, учительницы не было видно. Не захотела разговаривать!

— Посмотрите тут! — крикнул он старухам и бросился за учительницей. Надо ей объяснить, что не сам он пошел сюда, что его заставили торговать. Но вместо учительницы нос к носу столкнулся со Славкой.

— С-сегодня вечером будет дождь.

— Какой ещё дождь! Жарища.

— Г-галоши не забудь.

— Смеешься, да? У меня тут такие дела.

Вместо ответа Славка протянул ему записку:

— Во, видел? Нева так Нева!

Но Виталька лишь рукой махнул. Ему было не до шуток.

— Да ну тебя с Невой! Меня сейчас Вера Андреевна застукала! Учительница! Брошу я всю эту коммерцию и сбегу.

Славка недоверчиво покосился на друга:

— Не бросишь. Давай торгуй. А мне есть охота! Два часа из Д-днепра не вылезал. Дай тридцать копеек. В столовую пойду.

Виталька немного подумал:

— Пошли! И я с тобой. Бери ведро.

В столовой над столиком висел плакат, призывавший продавать овощи и фрукты тресту столовых. Славка поглядел на плакат, потом сказал:

— 3-знаешь, куда дед ходил?

— Ну?

— В интернат.

— А-а, опять яблоки интернатским дарит? Он каждый год так. То детдому, то в больницу. Мама говорит, что зря он с ними возится, с яблоками со своими. Всё равно сам не пользуется.

— М-машина придёт интернатская. Дед велел нам помогать в ящики упак-ковывать.

Виталька вздохнул. Целую машину отдаёт. А тут трясись над каждым яблоком!

— Чашки деревянные тоже.

— Что — тоже?

— Отдает и-интернатским.

— А-а. Жалко чашки. Точил, точил. Я их разрисовать не успел.

За стол напротив села женщина. Официантка принесла ей меню и поставила на стол вазу с яблоками.

— Господи, — усмехнулась женщина, — на базаре такие яблоки, а тут что?

— Такие к нам несут, — ответила официантка, — а получше на базар!

— Ещё бы! Там можно побольше содрать. Спекулянты!

Поперхнувшись, Виталька стал задвигать ведра с яблоками дальше под стол и уткнулся в тарелку. Который раз сегодня он не мог поднять головы от стыда. И вдруг он решительно вытащил ведра из-под стола и пошел навстречу официантке:

— Где у вас тут яблоки принимают?

Славка не понимал, что случилось с его другом. Словно взбесился. Три раза бегал домой за яблоками и относил в столовую. Ох и попадёт же ему! Но лучше молчать. Вон у него какое лицо! Лежит на песке и ни гу-гу. Даже купаться не хочет. Рисует что-то. Интересно, что? Ух ты, это же Граммофониха! А это — дед. А это он — Славка, Рекс, Нева, какой-то дядька в шляпе, снова Граммофониха. Да-а, как это у него получается? Не глядя рисует! Славка бы целый день рисовал, и ничего бы не получилось, а он запросто.

— С-скажи что-нибудь. М-молчишь все время!

Виталька наконец повернулся к нему:

— Надо что-то с Граммофонихой придумывать. Она деда твоего хочет выселить.

— Ч-что? — всполошился Славка. — Как в-выселить? Давай залезем к ней! П-проверим, от… откуда коробов-ка, — и в милицию!

— Да у неё же забор! Сто метров высота. А там, наверное, двадцать собак. Калитку железом обила. А калитка маленькая-маленькая.

— Собакам мяса дадим. Надо ее разоб… разоблачить!

 

СТАРОЕ ДЕРЕВО

Покинув сарай, Олег весело вышагивал по Покровке. Что ни говори, а военная находчивость всё же здорово помогает! Вот бы поглядеть на этого Витальку, небось разинул бы рот. Нет, в Смоленске совсем не скучно! Можно даже на Днепр сбегать, купаются же в нем как-то… Но нет. Скорее на разведку!

Вдоль улицы, примыкая один к другому, тянутся заборы. Сколько их на Покровке! Иные совсем старые. Стукни — и отлетят доски. А вот в конце улицы громоздится такой заборище, что только макушки деревьев видны. В нем, как в крепостной стене, маленькая калитка, обитая железом.

Ну и огородился кто-то!

Внимание его привлекло толстое дерево с обломленной верхушкой. Оно росло напротив высокого забора. Лишь одна ветвь, кривая, нависшая над дорогой, шелестела листьями. Остальные ветви были сухими. Кто-то их коротко опилил. Коры на большей части черного, потрескавшегося ствола не было. Какие-то отверстия мелко изрешетили его.

Дерево было старым. Стояло одно. На плане же их было много. Олег хотел уже пройти мимо, но остановился.

— Что это за дырки? — заинтересовался он.

Поискав, он нашел в дорожной пыли проволоку и попробовал сунуть её в одно из отверстий. Проволока не лезла. Он попробовал в другое, в третье, пока проволока не утонула в одном из них.

— А ну-ка сюда теперь? — бормотал он. — Не лезет… А сюда? Уперлась. Что же там такое, а? Кажется… кажется, железо!

Он ещё раз оглядел ствол. А-а, всё ясно! Это — пули. А повыше, возле кривой ветви, впадина — глубокий шрам, наверное от осколка.

Старое, израненное дерево! На Покровке!

Ну и что из этого? На плане их десять, а тут одно. А вдруг за этим забором ещё есть? Да нет же, всё он придумывает! Забор-то вон где, в стороне совсем. А на плане деревья стояли в ряд. Конечно, это другое дерево. И ручья не видать нигде. Конечно, другое. Надо идти домой.

Но не таков был Олег, чтобы взять и просто так уйти. Он уселся под деревом и ещё и еще осматривал местность, мысленно сверяя её с планом. Кое-что сходилось, но не всё…

— А ведь если убрать забор, — вслух подумал он, — местность-то сходится! Ручья нет только! Загадочка-а… Спросить бы кого. А что если постучать в эту маленькую калитку?

Он постучал, но в ответ раздался из-за забора такой злобный и многоголосый лай, что Олег отшатнулся. На стук так никто и не вышел.

— Подождать? Лучше приду вечером.

 

ПОБЕГ ИЗ ДОМА

Виталькина мать сразу увидела, что яблок в саду сильно поубавилось. «Молодец сынок, — подумала она, — постарался!»

Ещё два года назад они не продавали яблоки. Хотя работала одна мать, на самое необходимое денег им хватало. Витальке выплачивали пенсию за отца, который умер, когда Виталька был маленьким.

Продавать яблоки надумала Виталькина бабушка, приехавшая погостить из деревни. Бабушка оглядела сад и сказала:

— Наложи-ка мне ведёрочко яблок, пойду на базар.

Вечером принесла выручку.

— Оставьте себе, мама, — сказала Виталькина мать. — У нас деньги есть.

Бабушка замахала руками:

— И что ж что есть? Разве спрятать нельзя? Все говорят, война будет. С деньгами и в войну легче. Спрячь!

Она распродала весь сад. Раньше Виталькина мать любила угощать знакомых, набивая им карманы и сумки яблоками.

— Дурость это, — сказала бабушка, — они не бедней тебя, пусть на базаре покупают.

На вырученные деньги купили шубу. Шуба матери очень нравилась, и она осталась довольной. Прошлой осенью, когда яблоки созрели, опять приехала бабушка, и мать сама уже помогала носить ведра на базар, а потом внимательно считала выручку.

В этом году бабушка заболела, не приехала. Пришлось торговать Витальке.

— Постарался все-таки сынок, — повторила вслух Дарья Романовна. — Денег, наверное, выручил… Надо будет купить ему что-нибудь.

Она принялась наводить порядок, как вдруг за окном залаял Рекс.

— Романовна, уйми пса! — послышался со двора зычный голос.

Виталькина мать выглянула во двор и увидела Граммофониху.

— Незваный гость — хуже татарина! — прогудела та. — На минутку, не бойся. Уйми собаку! Ух и злющая, хуже моих. Чистый волк.

В доме, усевшись на скрипнувший стул, Граммофониха спросила воды.

— Селедок наелась, — объяснила она, оглядываясь. — И не знаю, чего это я так селедку люблю!

«Зачем она пожаловала?» — настороженно думала Дарья Романовна.

Граммофониха оглядела всё кругом и продолжала:

— Люблю солёное. И горькое люблю. А сладкое ни-ни. А пришла я к тебе, Романовна, насчет парня твоего. Сердце у меня за тебя болит. Жаль мне вас обоих, — вздохнула она, горестно качая головой.

— Ты про Витальку? — тревожно подалась Дарья Романовна.

— Про него, про него. Такой орел, хоть караул ори! А где он у тебя?

— Ещё не вернулся с базара.

— Да базар-то давно закрыт! Он с базара ещё днём улетел. Не по душе ему там стоять!

— Что натворил? Говори, Никоновна, — взволновалась Виталькина мать. — Я на работе целый день.

— Понимаю, Романовна. Когда тебе ребёнка воспитывать! Так вот. — Граммофониха понизила голос, словно кто-то мог подслушать. — Орел твой сегодня шесть вёдер в столовую стащил…

— Господи, в какую ещё столовую?!

— В комбинатовскую. Ведь это ж убыток, Романовна! В столовой цена жесткая, государственная!

— Не знаю, что и думать. Никогда не обманывал…

— А кто виноват? Зачем ты ему с дедом Артюшкой позволяешь водиться?

Дарья Романовна пожала плечами:

— Ничего плохого от Артемия Артемьича мы не видели. Тихий такой старик. Всё что-то мастерит. Часа не посидит без дела!

— Хитрый он, Романовна, а не тихий! Людей сбивает. Васеньку не хочет осчастливить!

— Какого это Васеньку, племянника твоего?

— Его — сироту, — Граммофониха шмыгнула носом. — Из-за него Васенька наш в общежитии живет. Ни отца у него, ни матери, ладно хоть тетя есть.

— Опять ничего не пойму. Старик-то при чем?

— Не знаешь ты ничего, Романовна. Старик этот какой участок занимает, а?

— Такой, как все. Двенадцать соток, — не понимала Виталькина мать.

— Во! — закивала головой торговка. — А куда ему столько, а? Он и в сторожке может пожить. Всё равно ходит школу караулить. Плохо ли в сторожах? Я б и то пошла, да забот полон рот.

— Постой, а куда же дом с садом? — всё ещё недоумевала Дарья Романовна.

— Пускай мне продаст, — поджала губы собеседница.

— У тебя же свой есть! Говорят, лучше всех, — испытующе поглядела на нее Дарья Романовна. Граммофониха никогда не приглашала к себе.

— Лучше… конечно, лучше всех! Сколько труда положила! Не себе хочу купить, а Васеньке. Теперь поняла? Всё равно продавать придётся, я наведу комиссию! Мне надо своего сироту пристроить! А Вася оженится сразу. Детки народятся, и я в няньки пойду. Всё равно добьюсь! Такой шум подниму — сам отступится, — заверила она, вставая. Отворив дверь, похвалила Рекса: — Ишь! Рычит… Прибери-ка его. Вот бы мне такого, вот бы мне… мои-то что кошки!

Виталька поздно вернулся домой. Весь вечер они помогали Артюше. Дед приготовил специальные ящики, выложил их деревянной стружкой. В ящики он укладывал яблоки.

Ай да молодцы мы,

Ну и молодцы! –

напевал он.

Машина придёт,

А у нас все готово!

Грузите и везите.

— Как думаете, понравится наш подарок?

— Еще бы!

— И я так думаю.

Хорошо было у Артюши.

Погладив Рекса, Виталька осторожно открыл двери дома.

Мать не спала. Она искоса взглянула на сына и отвернулась.

— Ужин на столе, — коротко бросила она. — Деньги где?

Виталька положил выручку на стол:

— Пятнадцать рублей восемнадцать копеек. Шестьдесят копеек прообедал.

— Ешь сперва. — В голосе матери слышались недовольные нотки.

Виталька сразу думал рассказать ей, что продал яблоки в столовую. Он хотел и про то рассказать, как ему было стыдно встретиться с учительницей…

— Чего молчишь, мам? — осторожно спросил он, усевшись за стол.

Она сердито двинула стулом.

— Чего молчу? Скажи, ты сад растил? Ты его поднимал? Для того надрывался отец, чтобы ты потом своевольничал, а? Молчишь? Ты что думал, не узнаю, куда ты яблоки дел? А ведь и не узнала бы — спасибо, Никоновна предупредила. Всё мне понятно и без твоих слов. На рынке постоять надо, потерпеть на солнце, а тут раз-два и айда к своему деду! Хоть бы посчитал, сколько мать из-за твоих фокусов денег потеряла!

— Всего-то три рубля, — простодушно ответил Виталька. — Зато как быстро! А то стой целый день, как бобик!

— Всего! Я тебе дам «всего». Ишь, добрый какой! Кто это тебя научил? Старик? Не зря Никоновна говорит, что он тебя с толку сбивает. Сам небось так не сделает!

— Ничего ты о нем не знаешь…

— И знать не хочу, — перебила мать. — Запрещаю ходить к нему, вот и всё!

— Нет, пойду.

— Что?! — крикнула мать и неожиданно хлестнула сына по щеке.

Она тут же отдернула руку, но было поздно. Виталька уже вскочил из-за стола, глаза его были полны слёз. Ни слова не говоря, он метнулся к двери.

— Куда? Смотри, если к Артюшке! Пожалуюсь, куда надо! Чему он вас учит? Тоже мне учителя нашел!

Виталька повернулся:

— Граммофониха твоя — натуральная спекулянтка! — Голос у него срывался, лицо горело. — А дед свои яблоки интернату совсем даром отдал!

— Ну вот! Ну вот! Сам чудит и других подбивает. Правильно Никоновна рассудила.

— За наши в столовой заплатили. Туда, я слыхал, плохие несут, а получше на базар.

— Тебе что, лучше других быть хочется?

— Да там же рабочие обедают, — упорствовал Виталька. — Раньше ты и так яблоки дарила, а теперь, вроде Граммофонихи, побольше содрать хочешь!

— Замолчи! — крикнула мать. Но Витальки уже не было в комнате. Он выскочил на улицу. Навстречу ему радостно кинулся Рекс.

 

КЛЕОПАТРА-ИЗОЛЬДА,

РОБИН ГУД И ВИТАЛЬКА

Тусклым предательским светом горит осветительная ракета. То и дело ухают гранаты. На бруствере окопа яростно стучит пулемет. За пулеметом Андрейка Горикин. Олег не может пошевелиться. Бинты крепко стягивают раненую грудь. Он умоляет Горикина бросить его и поскорей уходить к своим. Андрейка не слушает и продолжает строчить. «Отобьемся, — кричит он, — а потом ты меня примешь в футбольную команду!» На Олега так и сыплются пустые горячие гильзы. Но врагов много. Они всё ближе. Уже слышатся их шаги. «Уходи, — повторяет Олег. — Оставь мне гранату». Но Андрейка строчит. Вдруг пулемет умолкает. «Всё, — говорит Андрейка. — Кончились патроны. Вставай, пошли врукопашную!» Он поднимает Олега. Обнявшись, они идут на врагов. Прямо на их выстрелы. «Это есть наш последний и решительный бой», — запевает Андрейка, и Олег подхватывает…

Олег проснулся. Протер глаза. Как это он уснул в кресле? Ну и сон! Сколько же времени? Он поглядел на будильник. Девять. Что-то он должен сделать… А-а, вспомнил.

Забежав в кухню, он отломил от батона добрую половину, взял из сахарницы два куска сахару и выскочил на улицу.

Вскоре он был у старого дерева.

Самое главное — выяснить, кто же проживает за этим высоким забором. Олег снова постучал, но опять никто не появился из массивной калитки. Вот странный дом!

Иногда из-за забора доносился лай и рычание собак. Интересно, сколько их там? Олег запустил разок камнем в забор, и собаки потом долго лаяли.

«Жил бы какой-нибудь военный, — думалось Олегу, — он бы уж знал, где тут был окоп!»

Снова и снова кружил он возле старого дерева. Ничего нового. Надо ждать. Должен же кто-нибудь появиться у калитки. Совсем стемнело. Тусклая лампочка, раскачиваясь от ветра, освещала кусок дороги и забор. «Интересно, сколько сейчас времени. Хорошо, что тёти Тани нет дома».

Никто не шёл по улице. Олег попробовал залезть на дерево — сорвался. Попробовал ещё раз — получилось. Усевшись на суку поудобнее, снова стал ждать.

Шаги послышались неожиданно. Олег замер. К маленькой калитке подошли двое — высокая полная тетка и мужчина в соломенной шляпе. Тетка всё время оглядывалась. Она достала связку ключей из кармана и, повернувшись к свету, стала их перебирать. Олег тихонько свистнул. Граммофониха! Вот это чей дом…

Торговка, отворив калитку, пропустила вперед мужчину и, ещё раз подозрительно оглядевшись, вошла в неё сама. Олег слышал, как застучали щеколды с той стороны.

— Странно, — прошептал он. — Боится чего-то!

— Привела! — проворчала Граммофониха, затворяя калитку за Василием. — Явился не запылился! Ну чего фыркаешь? Чего фыркаешь? Думаешь, уехал от тети в общежитие, так она о тебе забыла? Не забыла!

Граммофониха занимала обширный дом, но жила в одной комнате. Другие две были заставлены разным хламом, бочками, ящиками, ведрами. Тяжело ступая по немытым половицам, тетка разожгла примус и поставила на него чайник. Она очень любила чай и считала себя растратчицей, так как ежедневно истребляла пачку чая. Вот и сейчас, с трудом дождавшись, пока закипит вода, она высыпала в чайник полпачки и налила себе огромную кружку.

— Благодать, однако, дома, — просопела она, поглядывая на племянника. — Тебе не наливаю, ты ведь у меня другое любишь! Припасла, припасла, кто же тебя пожалеет, кроме тёти! Из рюмки будешь пить или сразу из стакана? Вот, держи-ка!

— А может, не буду, — ухмыльнулся Василий, принимая бутылку.

— Это ты-то! Не болтай! — Граммофониха всплеснула руками. — А Сенька голодный сидит! Я забыла, и ты не вспомнишь.

Она закрыла ставни, прошла в заднюю комнату и принесла оттуда повизгивающего пятнистого поросёнка. Выдвинув ногой из-под стола корытце, накрошила в него хлеба. Поросенок забрался в корытце и стал жадно чавкать.

— Проголодался, бедненький, некогда и за животным приглядеть, господи, — тетка снова принялась за чай. Некоторое время в комнате раздавалось только чавканье и прихлёбывание…

Родители Василия погибли во время войны. Он скитался по стране. В Ярославле выучился на шофера, и тут ему встретилась тётка. Тётка продавала из-под полы самогонку и занималась разными тёмными делишками. Её чуть не засудили за продажу краденого, но она удрала в освобожденный от немцев Смоленск. Василия прихватила с собой. Она и приучила его пить. Она ездила с ним по деревням за продуктами и втридорога сбывала их на рынке. С Василием рассчитывалась водкой.

Так продолжалось до тех пор, пока Василию не дали место в общежитии, куда он перебрался от сварливой тетки. Первое время, придя с работы, Василий ложился на койку и молча наблюдал за соседями по комнате. Один из них — механик по ремонту машин, близорукий Иван, — учился в вечернем техникуме и возвращался поздно. Перед сном он ещё уговаривал второго жильца, токаря, сразиться с ним в шахматы:

— Хоть одну партийку!

Прошло время. Василий сжился с соседями. К тётке не заглядывал. Но однажды она заявилась сама и при всех стала лить слёзы: мол, он позабыл, что она спасла ему жизнь, и не хочет даже навестить больную старуху. Она выла, пока Василий не пошел с ней. Дома тётка объявила, зачем он понадобился. Где-то раздобыла она яблоки, наверное ворованные. Требовалась машина, чтобы перевезти их в Смоленск. Тётка умоляла помочь. Плакала. Уверяла, что к нему последняя просьба.

И Василий сдался. Сгонял на своем самосвале и ночью привёз яблоки. Их было так много, что некуда было прятать. Сонная Граммофониха металась по двору, отыскивая мешки и ящики. Она наполнила всё, что можно, но все равно оставалось еще полкузова.

— Что прикажешь с ними делать? — зло спросил Василий.

Надо было скорей ехать в гараж, ставить машину на место.

— Не знаю, ох, не знаю, Васенька, — стонала Граммофониха.

— Свалю во дворе, и всё!

— Что ты, что ты! — испуганно отозвалась тётка. — Закопать бы, Васенька!

Недалеко от её дома на улице была канава, — собирались когда-то прокладывать водопровод. Водопровод не провели, а яма так и осталась. Граммофониха сбегала к канаве, убедилась, что там никого нет. Василий подъехал и опрокинул в нее кузов.

— Помоги зарыть, Васенька!

— Ну уж нет! — Василий стал разворачиваться.

В гараже ему удалось благополучно поставить машину на место. Он считал, что всё кончилось удачно и теперь он навсегда отделался от тётки. Но не тут-то было!

После того как Василий съездил за яблоками, тётка обнаглела и стала заставлять его выполнять различные поручения. Снова он стал пить. Нарушил правила вождения, и у него отобрали права. Теперь работал в гараже на ремонте машин. Вернее, не работал, а прогуливал. «Раз такая жизнь, — решил он, — пусть всё катится колесом!»

— Ну, — проворчал он. — Говори, чего нужно, Клеопатра!

— Во! Как будто тётя не может тебя просто так угостить.

— Просто так не может. Говори, чего хочешь?

— Сирота ты у меня. Кто о тебе позаботится?

— Хватит! — заорал племянник.

— Какой нервный стал. Это всё общежитие. Жил бы у тети спокойно.

Василий опустил голову на руки. Выпил он немного, но тётка подсунула такую самогонку, что и с трёх стаканчиков замутило.

— Придется и мне огурчик взять, — невозмутимо сказала тетка. — Сладко во рту после чая. Не люблю, когда сладко! — Она громко захрустела огурцом. — Я ж тебе говорила давеча, Васенька, надумала я для тебя домик купить. Хватит тебе по общежитиям болтаться! Ежели ты сирота, так о тебе тётя подумает. Верно?

— Не продаст старик тебе дом. Зря болтаешь!

— Мне-то? Продаст! Я уже тут кое-что сделала. Пустила слух. Да и куда ему? Будет в сторожке жить. Вот схожу к нему, потолкую, припугну, деньги покажу. Всё и получится, Васенька! Документы на тебя и оформим.

— А потом?

— Потом тебе домик.

— А сад тебе?

— Угадал! Угадал, Васенька, — пела она. — Сам подумай, какая прибыль с того сада! Не надо никуда ездить за товаром. Прятать его, беспокоиться! Всё под рукой. Никакая милиция не придерётся. А то торгуй да трясись!

— Да ведь запустишь, и расти не станет. Свой-то запустила. Совсем заглох.

— Некогда мне! — отрезала тетка. — Дела. Сад старика лет десять будет яблоки давать и без ухода. А там посмотрим. Опять пьёшь? Может, отдохнешь пить-то, ведь крепкая!

— В своём-то саду ничего нет, — пьяно твердил Василий. — Заглохло всё — не пройти. Даже ямину эту не закопаешь! Я по пьянке туда два раза свалился.

— Это под сливой, что ли? У забора? От самой войны ямина. Я в неё всякий хлам кидаю. Что её закапывать? Нужна.

— А я с-сейчас закопаю! Где эта… лопата?

— Ты мне о деле говори. Согласен?

— Валяй, Изольда, делай что хочешь! Пусть все катится… этим… колесом! Где лопата? Я трудиться хочу!

— Потом, потом потрудишься, — сказала тетка, нахлобучивая на него соломенную шляпу. — Иди выспись!

Василий, покачиваясь, вышел из калитки и пошел было к себе, но вдруг решил посмотреть, хорошо ли замаскирована канава. Он свернул за угол и от неожиданности замер. На том самом месте, где были зарыты яблоки, топтался какой-то худенький взъерошенный мальчишка. В руках у мальчишки была палка, которой он тыкал в землю. Лицо у него было озабоченным. Вот он отбежал к корявому, засохшему дереву и принялся отсчитывать шаги к тёткиному забору. Василий сразу отрезвел.

— Эй, Робин Гуд, тебе чего надо?

Мальчишка поднял голову, но не ответил.

— Я тебе говорю, давай проваливай. Ну, бегом!

Мальчишка не тронулся с места. Тогда Василий подошёл к нему, взял за плечи и, развернув, дал пинка. Мальчишка отбежал в сторону и погрозил Василию кулаком.

Он был уже неподалеку от своего дома, когда кто-то позвал его:

— Нева!

Присмотревшись, Олег различил Витальку. Что он тут делает так поздно?

— Дай яблочка, — сказал тот, — есть охота!

— Какого яблочка? — удивился Олег.

— Будто не понимаю, чего ты здесь разгуливаешь! Валяй, лазай где хочешь, у Артюши мы уже всё сняли. Опоздал! А здорово ты удрал, только пол в сарае зря испортил. Так не дашь яблочка?

— Нет у меня, вот пристал.

— Ладно. Ну что, не едешь на свою Неву, понравилось у нас?

Олег пожал плечами. К Смоленску он действительно стал привыкать, но не признаваться же в этом Витальке.

— Ничего городок, — процедил он.

— «Городок»! Воображаешь. Почитай сперва историю, потом зазнавайся!

— Побольше твоего читал.

— Ха! Знаешь, сколько наш город воевал?..

— Знаю, тысяча восемьсот двенадцатый год и раньше. — Олег заговорил тоном экскурсовода. — За кинотеатром «Октябрь» вы увидите остатки земляного вала. Это — Шеин бастион. Храбро бился воевода Шеин с осадившими город поляками, бился даже тогда, когда остался почти один. Многими подвигами прославил этот человек свою Родину, а в конце жизни был казнен на плахе изменниками-боярами… Рядом с Успенским собором вы увидите маленькую часовенку. По преданию, в ней молился Кутузов, но это только предание, великий полководец в Смоленске не был… Ну, что тебе ещё рассказать? — отбарабанив, усмехнулся Олег. — Знаю я историю Смоленска получше тебя! Но меня только Великая Отечественная война интересует.

— А в Великую-то Отечественную, — сказал Виталька уже не так запальчиво, — в эту войну здесь бои были не меньше, чем под твоим Ленинградом! Даже здесь на Покровке знаешь какие бои были!

Олег насторожился.

— Какие уж тут бои, — безразличным голосом сказал он.

— Тут? — Виталька опять начал горячиться. — Да тут даже танковые бои были. Спроси деда.

— Когда?

— В сорок третьем, во время штурма.

— В сентябре?

— А ты-то откуда знаешь?

— Вот чудак! Город ваш освободили двадцать пятого сентября.

— Верно. Вот если бы что про Артюшиного сына узнать! — доверительно вздохнул Виталька. — Сколько лет о нем Артюша вестей ждёт. Только и узнал, что погиб он здесь, на Покровке. Покровка большая, попробуй найди.

— Да, большая. — Олег помедлил. — Наверно, и здесь окопы были? — спросил он затаив дыхание.

— Окопы? Да они и сейчас есть!

Олег изо всех сил старался не выдать волнения.

— А ты не врёшь? Что-то я их не видел.

— Вот ещё! Да под горой за ручьём. Хоть кого спроси!

Виталька так и не вернулся домой.

Дарья Романовна то и дело зажигала свет и смотрела на часы. «Пошёл-таки к своему Артюше», — думала она. Но решила выдержать характер и не ходить за сыном.

Подумать только, ещё год назад боялся словечко поперёк вымолвить, а сейчас — видали: «Ты вроде Граммофонихи!» Нет, она сходит утром к старику и поговорит как следует с обоими!

В семь она уже постучала в калитку Артемия Артемьевича. Постучав, подумала, что пришла слишком рано, но из-за калитки сразу же ответили:

— Входите, не заперто!

Увидев ее, старик засуетился:

— Дарья Романовна! Я сейчас.

Он был одет по-рабочему, в клеёнчатый фартук, из-под которого выглядывали короткие, как у мальчишки, брюки, а на ногах стоптанные домашние туфли. В руках старик держал кисть, с которой на землю капала краска.

— Виталька у вас? — спросила Дарья Романовна.

— Не-ет, — удивленно протянул старик. — Вечером был. Разве не дома? — Он с тревогой поглядел на неё.

— Приходил. Потом ушёл.

— Как же так, ночью? Что стряслось, Дарья Романовна?

— Значит, у соседей, — как можно спокойнее сказала она. Ей хотелось скорее бежать, проверить, там ли сын. Но чтобы не подать вида, она спросила: — Что это вы красите?

— Да вот, не спится. Годы спать не дают! Что-нибудь да надо делать. Время убиваю.

Она повернулась к калитке:

— Пойду.

Но и у соседей Витальки не оказалось. Напуганная окончательно, Дарья Романовна побежала домой, надеясь, что сын вернулся.

По улице шли на работу знакомые ткачихи. Они с удивлением глядели на запыхавшуюся Дарью Романовну, которая, едва отвечая на приветствия, пробегала мимо. И вдруг она резко остановилась. Как же она раньше не заметила?!

На пустыре, на столе для пинг-понга, накрыв голову курткой, спал Виталька. Рекс лежал рядом на земле и сторожил его сон.

Дарья Романовна так обрадовалась, увидев его живого и невредимого, что гнев её сразу пропал. Она осторожно подошла к столу и потянула куртку к себе:

— Виталик! Чего же ты спишь тут?

— Я не сплю, — пробормотал он, откидывая куртку и жмурясь от утреннего света.

— Ты что это со мной делаешь, а? — Мать тяжело дышала. — Почему к Артюше своему не пошёл?

 

ДВЕ НЕУДАЧИ

Петляя, по дну овражка бежит ручей. Он сильно высох и местами прячется в пыльно-рыжей лебеде. Лебеда скрывает от взоров и целую линию старых окопов. Олег насчитал их семь. Шесть в стороне от ручья и один ближе к деревьям. Олег нашел его не сразу. Здесь могли быть только немцы, решил он. Отсюда они вели огонь и отсюда пошли в атаку на горстку израненных бойцов. Достав свой план, Олег проверил свою догадку. Всё совпадало. Но где же тогда наш окоп? Он должен быть наверху за ручьем или на самом берегу ручья… Мог ли ошибиться Василий Иванович? Мог! Он же сам сказал, что уже двадцать лет прошло. И вот, в ещё более густой лебеде, Олег наткнулся на узенький окопчик, на дне которого была вязкая глина, а на стенках торчало несколько бледных поганок.

«Нашел!» — обрадовался Олег и, нашарив острый, похожий на осколок снаряда камень, не раздумывая спрыгнул вниз.

Копать было трудно. Камень царапал пальцы. Окопчик сильно осыпался и стал узким. Пришлось стать на колени. Но Олег работал, не останавливаясь ни на секунду. Даже большая синяя лягушка, свалившаяся сверху, не отвлекла его. Через полчаса он перекопал весь окопчик и остановился, не найдя ничего интересного. Олег отбросил в сторону камень. Он ударился о какой-то металлический предмет. Олег вздрогнул и стал шарить руками. Нащупал что-то твёрдое, принялся подкапывать и наконец вытащил чёрный, тяжелый от спрессовавшейся в нём земли котелок. Сердце громко застучало. Он вылез из окопа. Внимательно огляделся. Никого! Тогда он стал выковыривать из котелка землю. На самом дне оказалась слегка выгнутая квадратная железка. Потерев железку землей, Олег прочитал: «Гот мит унс». Пряжка от немецкого ремня! Почистил и котелок. На нём показались буквы. «Курт» — удалось разобрать Олегу. Он со злостью забросил фашистский котелок. Всё ясно. И этот окоп немецкий. Значит, Герой не ошибся: наши были наверху.

Но там лишь дорога и этот забор…

Наверное, дорога как раз и пролегла по тому месту, где был окоп! Его сровняли с землей, и всё. Надо прекращать поиски.

Они встретились в условленном месте. В руках у каждого был пакет. В пакетах вареное мясо. Верёвку тоже не забыли. Сегодня был день решительного штурма. Правда, штурмовать нужно не крепость, а простой деревянный забор, и за ним не войско осажденных, а всего лишь собаки, но если вы думаете, что это легко, — попробуйте сами!

Было три часа дня — то самое время, когда Граммофониха изо всех сил орёт на базаре. Поэтому они не таясь прошли мимо её дома, обогнули его и огородами проникли к самому глухому углу сада. Потом один подбежал к забору и стал бить в него ногой. В ответ раздался яростный лай. Это как раз и требовалось осаждавшему. Размахнувшись, он перекинул в сад пакет с мясом. Затем бросился к приятелю и быстро подсадил его. Мгновение — и тот уже был на заборе.

— Давай, — шепнул он и поймал второй пакет. Он хотел спрыгнуть в сад, но, поглядев вниз, ахнул, при этом пальцы его сами разжались и пакет полетел на землю.

Снизу, роняя слюну, на него целились две рычащие собачьи пасти. Они как бы говорили: «Ну, что же ты? Валяй прыгай!»

Мясо валялось у них под ногами, но псы не обращали на него внимания. Добыча на заборе казалась им более привлекательной. Они даже подпрыгивали в нетерпении, стараясь ухватить за ноги сидящего на заборе. Были они паршивые низкорослые дворняги, но, видно, очень злющие.

Оставшийся внизу уже раскручивал веревку, чтобы перебросить её на ту сторону приятелю, но тот кубарем свалился с забора.

— Сытые, черти! Ничего не выйдет. Не хотят они мяса.

Понурив головы, зашагали назад. Шли молча, говорить было не о чём. Когда выбрались на дорогу, один признался:

— Влетит мне! Я всё мясо из супа вытащил.

— А я, которое на обед б-было, взял, — вздохнул второй.

 

ПОМЕСЬ ТАКСЫ С ЧЕМОДАНОМ

Виталька всем говорил, что Рекс — немецкая овчарка. Рекс и в самом деле был замечательным псом. С сильными, тяжелыми лапами. Уши стоят, как у немецкой овчарки. Вот только хвост! Хвост Рекса доставлял Витальке немало огорчений. Любому мальчишке известно, что у настоящей овчарки хвост опущен вниз. Прижат к ногам. У Рекса же похож на крендель.

Пока Рекс был щенком, Виталька ждал, что хвост вот-вот выпрямится. Но шли дни, а крендель и не думал раскручиваться…

— Может, Рекс н-не знает, как хвост держать? — высказался Славка. — Давай научим! В-всё равно делать нечего!

И они приступили к дрессировке. Рекса вывели на пустырь. Виталька коротко держал поводок, заставляя пса идти возле ноги. Славка стегал тонким прутиком по хвосту. От удара хвост на какое-то мгновение опускался вниз. Едва он начинал скручиваться, как снова следовал легкий удар. Так повторялось много раз. Наконец при одном виде поднятого прутика Рекс опустил хвост к ногам.

— B-видал? Уже получается! — заликовал Славка.

— Ну да! Что же, так и ходить за ним всё время?

Рекс старался. Рекс не сводил глаз с прутика. Но что он мог поделать? Хвост его не слушался.

— Н-ни черта не понимает! — разозлился Славка и от огорчения больно хлестнул пса.

Рекс громко взвизгнул.

— Эй вы, живодёры!

Они и не заметили ленинградца! Он сидел на столе для пинг-понга и болтал ногами.

— Ты опять на стол забрался?

— Живодёры! Вы ему лучше гирю привяжите к хвосту!

— А чего он хвост так держит!

— Потому что не овчарка! Помесь таксы с чемоданом!

— Ты откуда знаешь? — крикнул Виталька. — Знаток какой. «Не овчарка, не овчарка»… Научим, и всё.

— Ха, научите. Да если тебя бить за то, что ты не японец! Или вон его давай бей! Всё равно он заикаться будет!

— Ну ты, Нева, потише! — вступился за Славку приятель. — Опять получить хочешь?

— П-пусть л-лучше и-и-идет Граммофонихе п-помогает, — буркнул Славка, низко опустив голову.

Олег понял, что обидел Славку. Ишь, как тот покраснел. Вот-вот заплачет. Не стоило так, конечно. И всё это из-за окопа… Все планы рухнули! Разговаривать неохота. Заняты всякой ерундой и не знают ничего. У него беда побольше. Подумаешь, собачий хвост!

— А собачка-то ничего! — примирительно похвалил он. — Лайка настоящая.

— С тобой не разговаривают. Иди к Граммофонихе.

— П-поцелуй её! В-все равно мы её разоблачим! Т-только в сад залезем.

— Вы-то уж зале-зете! — протянул Олег. — А забор? А собаки? Это вы забыли?!

Приятели разом вздохнули. Олег понял, что они не знают, как попасть в сад к торговке. Ничего у них без него не получится!

— Киньте собакам мяса, — предложил он.

Виталька небрежно усмехнулся:

— Без тебя догадались!

— Ну и что?

— Пошел ты… не берут они ничего, они поумнее тебя!

— А зачем вам к ней надо? — не обратил внимания на обиду Олег.

— Т-т-тебе не все равно?

— Посмотреть хотим. Говорят, что у нее сад лучше, чем у деда. Может, она тебя приглашала? А, Нева? Яблочками хоть угостила? К ней-то не залезешь! Ты к деду залезал и то попался!

Не хотят говорить, не поверил Олег, наверное, у них есть какая-нибудь тайна! Ну и пусть не говорят. Что ему их тайны! Ему ничто теперь не интересно. Он может вообще уехать в Ленинград. Завтра же. Хоть покупается у Петропавловской крепости.

Он так и хотел заявить им. Но тут произошло неожиданное.

Рекс, спокойно сидевший до этого у ног Витальки, вдруг вскочил и рванулся так, что Виталька не удержал в руках поводок.

— Рекс, куда? Вернись! — крикнул хозяин.

Здоровенный лохматый пес, выскочивший из-за угла, не останавливаясь, кинулся к Рексу. Мгновение — и собаки, сцепившись, закружились в пыли.

Псы визжали и лаяли. Клочья шерсти летели во все стороны. Лохматый был больше Рекса. Но тот ему нисколько не уступал. Рекс ловко вывернулся, когда лохматый пытался подмять его, и снова бросался и бросался в бой.

— Что же вы стоите?! Разнимайте! — закричал Олег.

Славка бегал вокруг, не зная, что делать.

— Не поддавайся, Рекс, — повторял Виталька, но голос его дрожал. — Дай ему! Так! Та-ак!

Ободренный голосом хозяина, Рекс навалился на лохматого врага и, видно, здорово укусил его, потому что тот взвыл, вскочил на ноги и с жалобным повизгиванием пустился наутек.

— Ур-ра! Молодец Р-рекс! П-п-пусть не лезет! — ликовал Славка.

А Виталька крикнул:

— Смотрите-ка! Вот здорово!

Рекс тяжело дышал, высунув язык. Уши у него победоносно стояли, а хвост был грозно прижат к ноге, как у самой настоящей овчарки.

— А ведь я придумал, как пролезть к Граммофонихе, — выпалил вдруг Олег.

— Не нужно нам, — покосился Виталька. И, обняв Славку, добавил: — Врешь ты всё! Айда к деду, Славка!

— B-врет он всё, — повторил Славка. — Г-говорил, Рекс помесь какая-то! Те… теперь подлизывается!

Сегодня возвращается тётя Таня. Олег вытащил из стенного шкафа авоську с овощами. Не хватает ещё, чтобы тётя Таня на него сердилась. Но до чего же неохота заниматься этим! Скорее сделать — и в сторону. Ну, раз-два!

Начистил брюквы и морковки. Налил в кастрюлю воды. Положил овощи. Поставил кастрюлю на газ. Покипят овощи — добавить манной крупы, и готова «витаминизированная». Так, кажется, её варят. Если и не так, ничего. Есть он её не будет. Такие дела творятся, а он должен, как маленький, кашку кушать!

Пока овощи варились, выбежал в магазин за молоком. Вскипятил. Влил немного молока в овощи. Засыпал крупу. Вскоре снял кашу с огня.

С этим — порядок. Что ещё? Мамины письма? Пришло три штуки — лежат на окне. Пол не метён? Подметём, пожалуйста.

Ещё что?

Как же он забыл? Извиниться перед стариком!

Бежать к нему скорее…

 

ОСИНОВЫЕ ЧАШКИ

В Славкиной деревне осину не признают за дерево: на доски не годится, дрова из нее никудышные. Зато дед ценит осину. В сарае у него целый штабель осиновых чурок. Дед их называет «заготовки». Оказывается, нет лучше дерева на чашки. В осиновых чашках можно и воду держать, и капусту рубить. Ещё есть у деда липовые заготовки. Липа идёт на ложки.

Сегодня дед будет точить. С вечера принёс в сени гору заготовок, возился со станком, смазывал, проверял. Рано проснулся Славка, а дед уже в сенях у станка. Сени узкие, вдвоём не развернуться. Славка открыл дверь и стал смотреть прямо с койки.

Дед нацепил фартук на голую грудь, нахлобучил кепку назад козырьком, повернулся, подмигнул из-под очков и включил моторчик. Скорость у станка огромная, чурку совсем не видно. Рядом со станком, на стеллаже, у деда набор стамесок. Большие, маленькие, плоские, выпуклые. Дед на память помнит, где какая лежит. Вот он не глядя взял одну, поправил очки, пригнулся и быстро провел стамеской вдоль чурки. Фонтан стружки ударил в потолок. Дед сменил стамеску — стружка полетела в сторону. Он ещё несколько раз менял стамески, потом взял наждачную бумагу — раздался шорох.

— Ну-ка, держи! Тепленькая. Ну, кому продать опилки, я — директор лесопилки!

— Ма… матрешка, — ахнул Славка. — А быстро! Попрошу Витальку, пусть разрисует.

— А теперь дело начнём.

И дед, уже не отрываясь, принялся точить чашки. У деда полдеревни родни, и всем нужны эти чашки. Много придется точить. Такие чашки иногда продают в райцентре на базаре. Не такие, куда хуже. Дед свои не продаёт. «Моя работа дорогая, — говорит. — Денег не хватит», — а сам отдает даром.

— Учил я, учил Петьку, — крикнул он, не поворачиваясь от станка, — но не дошло до него!

«Петька» — это Славкин отец. Петр Артемьевич — зовут его в деревне. Он счетовод, а деду всё — «Петька»!

— Я его точить не приучил, а он меня деньги считать.

Это верно, отец частенько поругивал деда за то, что тот к деньгам равнодушный.

— А на чёрта их любить, — сказал как-то дед. — Работу любить, это я понимаю. Внуков, всех людей, яблоню — другое дело. А то — деньги! Пенсию мне платят. Корма мне много не надо. Яблок намочу бочку — до следующих живу.

— Новый бы дом поставил, — сказал отец. — Стоит только твои яблоки продать…

— Новый дом? Моя халупка того, конечно. До первого ветра. Зато всё в ней под рукой. А яблоки продать в этот год не могу. Больнице обещал.

— В прошлом году детдому, в этом — больнице.

— Так ведь что сделаешь? Обещал!

— Хороши чашки, внук! Так и быть, порадую деревню.

Славка убирал станок. Целая гора стружек. Мягких, как опилки.

— Было п-полено, стала ч-чашка! Мне бы так!

— Научу ещё. На следующий год. А эти дадим Витальке разрисовать. Чтобы покрасивее были.

— Сбегать?

— За Виталькой? Обожди. Пусть высохнут. Ещё может повести.

— Как это?

— Ну, перекосить, покоробить. Не должно бы. Материал хорош. Охо-хо, прибери-ка, а я полежу. Спина уже не гнётся. Не могу долго работать. А ведь антоновка желтеет, видишь? Лето кончается, скоро уедешь. Ты получше стал говорить, кажется, а?

— Когда не тороплюсь. Хочешь скороговорку?

— А ну!

— Уж у лужи ужинал, — медленно начал Славка. — П-постой, стучит кто-то.

— Пойди посмотри.

Славка побежал, но сразу вернулся:

— Д-дед, дед, Граммофониха!

— Здравствуйте, соседушка, дорогой Артемий Артемьевич!

Славка рот разинул. Что с ней? Вежливая!

— Солнышка у вас в саду сколько. Не то что у меня.

«Будет у тебя солнце, забор до неба», — чуть не брякнул Славка.

— А яблочки — царские, каждое по рублю!

«Ты и по два сдерешь!»

— Что же сесть не приглашаете, соседушка? Или не вовремя?

«Стул раздавишь, садись на крыльцо!» — думает Славка.

— Славка, — скомандовал дед, — принеси стул. Ну здравствуйте. Чем обязан?

«Принести ей ломаный из сеней? Вот грохнется! Жаль, нельзя, — дед заругает».

Граммофониха уселась, поправила на голове новый платок. Она и вся была нарядно одета, не в рыночном мужском пиджаке, а в синей шерстяной кофте.

— Чем обязаны? Ничем! В гости решила, соседи всё ж.

«Звали тебя!» — продолжал думать Славка.

Дед сел напротив неё на крыльцо. Славка заметил, как он из-под очков зорко наблюдал за торговкой. Да и та — глазами по саду, потом на деда. Быстро, словно ненароком. Ждёт, что дед скажет. А дед молчит, щурится, бороду почесывает, опилки вытряхивает…

— Можно же по-соседски? — повторила Граммофониха.

— Можно, — наконец отозвался старик. — Завтра и мы к вам придём. Сад ваш посмотрим, по-соседски.

Ох и дед, хитрый какой!

— Приходите. Только я вечером дома. Когда темно. Все занята, все занята!

— А-а, — протянул дед. — Когда темно, мы не видим. Мы ведь не совы.

Граммофониха так подпрыгнула, что ножки стула в землю ушли.

— Хватит дурить! Клоун старый! Знаешь, зачем пришла, и ломаешься!

— Я не клоун, — нахмурился дед.

Граммофониха сразу опомнилась. Улыбнулась. Снова поправила платок и смирно сказала:

— Я соседушку выручить хочу, а он кобенится.

Дед встал. Славка заметил, как он сжал кулаки.

— Верно, хватит ломаться. Не продаю я участок, Луиза Никоновна, и зря вы сплетничаете, что я мальчишку голодом морю. Вот он, перед вами!

— Что вы, что вы, — запела она, — я нигде ни слова. Это ж люди. От людей не спрячешься. А с участком не торопись, я дело предлагаю. Ты и в сторожке поживёшь, а деньги будут. Много ль тебе жить-то? Старенький уже совсем. Ум теряешь. Отберут участок в школу или ещё куда… Не сообразишь, что и делать. А я честь по чести, деньги уплачу. Много не дам, нет у меня много, откуда… но тебе на старость хватит. Не кобенься. Давай миром.

Калитка была распахнута настежь. Олег удивился и пошёл через сад к домику. Услыхав голоса, он быстро спрятался за дерево. Надо переждать, не будет же он при людях извиняться. Кто же там, кажется, Граммофониха? Интересно. Перебраться бы поближе, вот сюда, так. Ну точно, она самая!

— У тебя земля, как пух! Само всё растет, — жаловалась торговка. — А у меня? Ямы да железо. Осколки да ямы!

Что? Что она говорит? Олег весь превратился в слух.

— За двадцать лет любую землю можно пухом сделать. Только руки приложить, — ответил с крыльца старик. — Здесь тоже железо было. Кругом бои шли. На такой земле красиво надо жить, грех на ней наживаться!

— Астры, что ли, сажать? — презрительно пропыхтела торговка. — Ты давай о деле. Я вот смотрю, как у тебя школьники по саду бегают, и сердце останавливается! Осень придёт — опять, что ли, бегать будут?

— Конечно. У школы приусадебного участка нет.

— О! Продавай скорее мне всё, слышишь? — вскричала она. — Пойдёт директор, куда надо, и всё! И закрепят за ними это всё. — Она провела вокруг рукой. — Директор не дурак. Дураков не назначают.

Дальше Олегу неинтересно было слушать. Он попятился назад. Придется ещё раз прийти. Что же там в саду у торговки, какие это ямы? Вдруг окоп! По плану не получается? Но план-то ведь путаный!

 

СЛАВКА ДЕЙСТВУЕТ САМ

Было у Славки три рубля. Дал ему отец перед отъездом. Подарил. Славка сперва не знал, что на них купить. На пустяки тратить жалко. Думал-думал и надумал, что купит Витальке красок. Позовет его однажды в магазин и скажет: выбирай любые! Но… пошел Славка на рынок.

— Т-те… тетенька, вы яблоки будете покупать?

— Да, что тебе?

— Ку… купите мне вон у той толстой разных, а?

— А сам-то что?

— Мне она не продаст.

— Это почему же?

— Она… мы… мы ей должны. Она мне не продаст. Отнимет д-деньги, и всё.

— Ну давай. Что с тобой поделаешь!

— Т-только вы разных. У неё много сортов. Так вы уж всяких!

— Некогда мне с тобой возиться. Да ладно! Давай авоську.

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

Дежурный лейтенант посмотрел на старшину Солнцева:

— Ну?

— Ничего серьезного. Мальчишка какой-то. То поднимется на крыльцо, то назад. Похоже, хочет обратиться и трусит.

— Давай его ко мне!

Так Славка попал в милицию. Он робко огляделся. За столом сидел строгий дежурный и глядел на Славку в упор.

— Жаловаться на свой рост пришел? — встретил его дежурный. — Или яблоками угостить хочешь? Ишь какие аппетитные. Давай, мы их в два счета оформим.

Славка шагнул вперед и положил яблоки на стол. Были тут и китайка, и анисовка, и огромный, с темными вмятинами, белый налив.

— Угощаешь?

— В-вы посмотрите! И коробовка, и пепинка, и н-налив.

— Верно, все разные, — сказал старшина. Он стоял сзади Славки.

— И что из этого?

— Откуда у неё столько? Она спекулянтка!

— Э-э, — протянул дежурный. — Да ты по делу, оказывается! Ну-ка, ну-ка!

Милиционеры внимательно выслушали Славку. Он думал, что они сразу же пойдут на рынок забирать торговку. Но лейтенант сказал:

— Ладно. Можешь идти. Яблоки пусть у нас полежат. Авоську возьми.

Но Славка не хотел уходить ни с чем.

— И-идемте, я вам покажу её! Она сейчас торгует.

Открыв ящик стола, лейтенант ссыпал туда яблоки и, как показалось Славке, небрежно заключил:

— Ясное дело. Займись как-нибудь на досуге, Солнцев.

— Выполню, — кивнул головой старшина. — Я эту даму знаю. Давно приметил.

— К-когда выполните? — не уходил Славка.

— Иди, иди, малыш! Сказано — на досуге!

Славка вышел из милиции разочарованным. Ничего не получилось, думал он. Пока они займутся, Граммофониха все яблоки распродаст. Нет, надо самим что-нибудь придумывать. И как можно скорее.

 

НУЖНА СОБАКА И ЕЩЁ ДВОЕ

Если лечь на спину и раскинуть руки и ноги, вода сама держит на поверхности. На Неве у Петропавловской крепости Олег частенько отдыхал таким образом. В Днепре вода теплее, но на спинке не разлежишься, течение сносит к отмели.

Олег выбрался из воды, упал животом на песок и задумался. Неужели ничего нельзя сделать? Неужели окоп на месте, где теперь дорога? Всё тогда пропало… Изучен каждый метр земли, все обыскано, остается только расспросить Граммофониху.

Подслушав разговор Граммофонихи со стариком, Олег возненавидел торговку.

Почему она такая наглая? Почему такие люди, как старик, ничего не могут с ней поделать?

Но как ни ненавистна была ему торговка, а всё же спросить, что у неё за ямы в саду, нужно. Как это сделать? Подождать, когда она с базара пойдет?

На берегу, возле будки, на которой было написано: «Не купаться, штраф», мальчишки устроили трамплин. Они врыли в отмель сваю, положили на нее доску и накатили на один конец доски камень. Разбегаясь, мальчишки подпрыгивали, доска пружинила, и, высоко подлетев, мальчишки ласточкой падали в воду.

Олег никогда не прыгал с трамплина и решил попробовать. Он встал в очередь.

— Ну, — крикнули сзади, — давай же скорее!

Он кое-как оттолкнулся и неумело полетел в воду.

Но смеяться никто не стал.

— Ты сильней толкайся. Ноги вместе держи, — посоветовали ему, когда он снова подбежал к трамплину.

Прыгнув раз десять, он почувствовал, что ударяется о воду не так сильно, как в первый раз. Устав, он растянулся на траве. Рядом плюхнулось несколько мальчишек. Носы у всех пооблупились от солнца.

— Ты откуда? — спросили они.

— Во-он оттуда!

— Так и мы оттуда. Приезжий, что ли?

— Приезжий. Мальчишки вскочили:

— В футбол стучишь? Айда с нами!

Пришли на футбольную поляну. Там уже гоняли в футбол.

— Эй, примите нас!

Капитан свистнул и остановил игру. Олег узнал Витальку.

— Физкульт-привет! — небрежно сказал Виталька. — Сыграем. А этот не нужен. — Он показал на Олега.

«Ну и пусть, — подумал Олег, закусив губу. — Мне и одному хорошо».

Он сел на траву и стал глядеть на играющих. Новенький, хорошо надутый мяч несколько раз подлетал к его ногам. Подняться бы да влепить прямо отсюда гол этому Славке-коротышке! Ещё в ворота встал!

Мяч снова подкатился.

— Ты, подай мяч, не видишь?

Сейчас он им подаст! Постой… постой… да это же она!

Мимо поля, нагруженная корзинами, проплыла Граммофониха. Олег оставил мяч и пустился вдогонку. Ребята видели, как он остановил торговку и взял корзины.

— Ну и ч-человек! — Славка даже сплюнул.

 

СТРАННЫЙ ДОМ

Обидные слова неслись вдогонку Олегу, а он уже шел рядом с Граммофонихой. В руках у нее осталась одна авоська, из которой торчала безголовая треска.

— Не беги! — командовала торговка. — Не на пожар!

Олег покорно слушался.

Граммофониха сердито вздыхала. День у нее сложился неважно. Какой-то милиционер все время крутился возле прилавка, это показалось ей подозрительным. Пришлось прекратить торговлю.

С рынка она шла устало. Всю ночь сегодня, не смыкая глаз, трудилась, перетаскивая яблоки из канавы. Часть их уже почернела, продать такие невозможно. Она мысленно подсчитывала убыток и вздыхала. Яблоки всё-таки перетащила не все. Если торговля будет идти, как сегодня — за целый день не продала двух вёдер яблок, — то сплошное разорение будет, для чего она так рисковала?!

Что-то плохи ее дела. Старик упрямится, цену, наверное, хочет набить. Но от старика-то она не отступится! Василий вот отбился от рук. Охо-хо… денег требует. Сейчас явится к ней. Уже напился. Придется дать немного, только пусть сперва остальные яблоки перетащит. А Васька таким же был раньше, — поглядела она на услужливого мальчишку.

— Ты чей же будешь, а? Родители есть? — Они уже подошли к её забору.

— Есть. В Ленинграде.

Граммофониха одобрительно кивнула:

— В Ленинграде? Это хорошо… Ага! Ну, помогай старухе. Правильно. Я таких люблю.

— Так я и завтра приду. Хотите утром?

— Пораньше тогда. Я засветло встаю.

— Хорошо, тетенька.

— Луиза Никоновна меня звать. Ну, сколько тебе?

— Мне денег не надо, Луиза Никоновна. Я так вам помог.

Граммофониха заулыбалась:

— Вот это пионер! Это по-божески — старушке помочь!

И тогда Олег, осмелев, спросил:

— Луиза Никоновна, какие там ямы у вас в саду? Вы говорили, от войны. Может, это окопы? Давайте я посмотрю.

Граммофониху как током ударило. Неужели её выследили? От испуга она разинула рот, но, овладев собой, хрипло переспросила:

— Чего? Как ты сказал? Ни про какие ямы не знаю!

Она в упор поглядела на Олега, а он весь так и подался вперед, ожидая ответа.

— Нет тут никакого окопа! Слышишь! — заорала она. — И помощи твоей не хочу! Убирайся, сейчас собак натравлю!

— По плану получается, что есть, — настаивал он.

— Что? По какому ещё плану?

Он достал из кармана курточки свой план. Торговка даже не взглянула на бумагу. Она выхватила её у него, скомкала в кулаке и снова заорала:

— Иди отсюда! Во-он там есть окопы, под горой. А сюда лучше не суйся! Иди, иди.

— Странно, — прошептал он. — Чего она боится? На немецкие окопы показала… Странно! Очень!

Олег снова забрался на свое излюбленное место, на сук изрешеченного пулями вяза.

Что же делать? Скоро в Ленинград, а он ничего не нашёл! Как побывать за этим проклятым забором? Интересно, чего так напугалась Граммофониха? Тут какая-то тайна… А вдруг… Вполне возможно! Надо проверить обязательно!

— Надо ей было тут забор поставить, — пробормотал Олег и, повернувшись на своем суку, замер.

К калитке, покачиваясь, шел знакомый мужчина в соломенной шляпе. Он потоптался, что-то мыча, у забора и вдруг двинулся к дереву.

«Заметил», — понял Олег. Бежать было поздно.

Мужчина подошел и заплетающимся языком приказал:

— Ну!

Олег только крепче вцепился в сук.

— Слазь! Опять ты здесь!

Олег не шелохнулся.

— Сейчас сниму — худо будет!

Мужчина начал карабкаться на дерево. Вяз был толстым, сук — метрах в двух с половиной от земли. Подпрыгнув, пьяный дотянулся до сука, но не удержался и упал.

Он сидел на земле и ругался:

— Тарзан… Я тебе ребра пересчитаю! — Он поднялся и снова принялся карабкаться вверх.

Наконец ему удалось ухватиться за сук одной рукой. Он начал было подтягиваться, но Олег ударил ногой по его пальцам. Пальцы разжались, пьяный полетел вниз.

— Берегись у меня! — зарычал он, подбирая здоровенный камень.

— Дядя, за что вы меня?!

— Мёдом тебе тут намазано, что ли? Чего здесь болтаешься?

— Я ищу.

Мужчина, покачнувшись, спросил:

— Чего ещё ищешь?

Олег решился:

— Дядя, а за тем забором никакой ямы нет? Окопа?

— За забором? — медленно соображая, проговорил тот. — Как же! За забором есть! Там много ям! — Он загоготал. — И окопы там, и долговременные огневые укрепления.

— Нет, верно?

— Говорю. Попробуй погляди!

Он потряс камнем:

— Ну вот что, Робин Гуд, лучше слезай у меня, а то я тебя…

Делать было нечего.

— Ладно, сейчас слезу!

«Срочно нужна собака и ещё двое», — думал Олег, бредя в сторону от граммофонихиного забора.

— Пей да поговорим о деле.

— Денег давай, какое ещё дело? Опять?

Она не ответила. Занялась поросёнком.

— Во, ласковый бесенок! Тпрусь, тпрусь, на яблочка! — Потом она повернулась к племяннику: — Думаешь ты за старика браться?

— Пристала! Пусть живет.

— Пристала не пристала, а больше я тебе гроша не дам! Хватит. На меня милиция косится. Глаз не сводит! Всё. Куплю сад и буду торговать по-честному.

— Как это ты без меня купишь, а? То-то! Давай денег! Ну, Брунгильда!

Она вздохнула. Подвинула к себе огромную кружку:

— Чай остыл.

— Ну, как хочешь, — пригрозил Василий.

— Дам уж, дам. Но ты мне сегодня яблоки перенеси. Слышишь? Много ли я одна могу? Тётя у тебя уже старая. Таскала-таскала, а их ещё воз с верхом! Кто тебя просил их туда сыпать? Высыпал бы в саду в яму под сливой… Сколько я на них денег теряю!.. Чтобы перенести сегодня!

Покачав головой, Василий потянулся к бутылке.

— Во! Пей! — взвилась тетка. — А я огурчика подам. Смотри, прямо с грядки огурчик. Ты ж подумай, какие там яблоки, а? Какие яблоки! Старика ему жаль! Да старик теми яблоками и пользоваться не может. Раздает всё.

Поросенок постукивал копытцами по комнате, тыкаясь пятачком во все углы. Остановившись у набитого мешка, он вопросительно поглядел на хозяйку и хрюкнул.

— Ну и плут, — заулыбалась Граммофониха, — привык к яблокам, шельмец!

Поросенок нетерпеливо повизгивал.

— Из ума не идут яблоки. Неделю в яме лежат!

— Сгниют, — зло кивнул Василий.

— У меня-то? Я своего не упущу!

— Ты поаккуратней с канавой. Поглядывай. А то пацан там какой-то вертится!

Она всплеснула руками:

— Уж не худенький ли? Вихрастый?

Василий изумленно взглянул на тетку:

— Откуда ты знаешь?

Та испуганно молчала.

— Тебя спрашивают?

— Он, — Граммофониха понизила голос, словно кто-то мог подслушать, — он спрашивал про яму.

Племянник одним махом выпил водку, поднялся и направился к выходу.

— Стой! Не уйдешь!

Могучая тетка стала оттирать Василия от двери назад к столу.

— От греха подальше хочешь?! Думаешь, я отвечать буду? Не-ет. Кто мне, Васенька, привез эти яблочки? Не сами они в канавке-то оказались…

— Ух и сильна жаба! — выругался Василий. Но к столу ему пришлось вернуться.

— Не бойсь! — не обратив внимания на ругань, пела тётка. — Никто нас и не видел! А мальчишку… мальчишку отвадь! Тисни разок, он и носа не покажет! Вот, держи. Твоя доля.

Она протянула стопочку денег.

— И это всё? — спросил он удивлённо.

— Перенесешь яблоки, добавлю, — отрезала она. — Привык к подачкам, племянничек. Поработай немного! Мне-то, старухе, шиш кто даром копейку подаст!

 

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ — СЕМЬ

После неудачного похода Олег вернулся на поляну. Мальчишки всё гоняли мяч. Игра была в самом разгаре. По тому, как важно стоял в воротах Славка, было ясно — его команда выигрывает. Виталька весело носился по полю, покрикивая на игроков.

— Что же делать? — сказал сам себе Олег. — Неужели придется этих просить? Их двое, и у них есть собака!

Он тяжело вздохнул. Всегда и все делал один, а тут! Нет, стоит ему подумать как следует, и он обойдется без этих смоленских. Жаль, что нет времени… Ладно! В конце концов им тоже нужно туда. У них своё дело, у него своё. Важно попасть в сад, а там — прощайте! Уж конечно, он им слова не скажет, зачем лезет. Этого не хватало! У него настоящее военное задание, а не какие-то там яблоки-груши.

А если в саду никакого окопа нет? Скорее всего! Но все равно надо лезть. Разве можно отступать сейчас, когда остался последний шанс. Интересно, где сейчас Василий Иванович? Наверно, уже в Ленинграде и, конечно, забыл его. Да и что же помнить? Как он воображал в купе? Эх, если бы Василий Иванович узнал, что он ищет здесь его окоп! А ведь если окоп не сыщется, он и не пойдёт к нему. С чем он придёт? «Здравствуйте, — скажет, — я целый месяц искал ваш окоп, но, увы, не нашел!» А Василий Иванович и ответит: «Где тебе! Если бы я был уверен, что его можно найти, уж я бы сам поискал!» На этом их разговор и кончится…

«Придётся брать этих смоленских и их помесь таксы с чемоданом! — повторил Олег про себя. — Но просить я их не буду. Я им уже предлагал один раз».

Славка выбивал мяч от ворот. Он поплевал на руки, как классный вратарь, и, отойдя на целых десять шагов, разбежался и ударил, но при ударе зацепил носком землю. Мяч крутнулся и полетел наискосок — прямо Олегу в ноги.

— Ну, подождите, — пробормотал он. — Значит, вы меня не принимаете… Ну-ну!

Он ловко накатил мяч на ногу, подкинул вверх, несколько раз, стоя на месте, подбросил головой.

— Не тяни! — крикнул Виталька. — Давай сюда!

— Вот здорово, — сказал кто-то. — Примем его?

— Подумаешь, Месхи какой! Без него обойдемся!

Ах, так! Ну, получайте…

Переведя мяч вниз, Олег что есть силы пробил по Славкиным воротам. Славка запоздало прыгнул — мяч пролетел у него между рук.

— Го-ол! — заорали противники. — Вот это гол!

— Н-не счи… считается! Я и н-н-не думал держать. П-пусть он с игры за… забьёт, — затараторил, оправдываясь, вратарь.

— Не нужен, — упорствовал Виталька, но капитан противников подбежал к Олегу:

— Вставай на левый край, а?

— К вам? Пожалуйста. А счёт?

— Проигрываем.

Олег встал на левый край. И сразу же ему кинули мяч. Он набирал скорость, несильными толчками ведя мяч и поглядывая, кому бы его лучше отдать. Но тут Виталька прибежал на защиту, и представилась возможность обвести его. Олег пошел прямо на него, чуть замедлив ход. Виталька пятился назад, не сводя взгляда с мяча. «Неплохо ты играешь, — мысленно сказал Олег, — но…» Он сделал вид, что хочет пробить по воротам. Виталька самоотверженно бросился под удар. Но его и не последовало. Перескочив через противника, Олег рванулся к воротам. Маленький Славка тревожно заметался. Прицелившись, Олег нарочно пробил в верхний угол самодельной штанги. Удар получился сильным. «Штука, конечно», — решил про себя Олег.

— 3-зола! — хладнокровно сказал Славка. Мяч был у него в руках.

Верховой взял? Ничего себе, покачал головой Олег. Ну, ладно же. В следующий раз он пробил низом. Но Славка не стал падать. Просто отбил мяч ногой.

— Это т-тебе не на Неве!

Снова и снова перехватывал он мячи Олега, не забывая при этом каждый раз крикнуть что-нибудь обидное. Команда Олега пропустила ещё два мяча, а в ответ не могла ничего сделать.

Вот Виталька забил еще гол.

— На мыло! Ч-четырнадцать — семь! — орал Славка.

Начали вновь с середины поля.

Олег повел. Он решил переменить тактику. Кто-то бросился ему наперерез. Кто-то пытался оттолкнуть от мяча, но он проскочил в штрафную. Славка привычно изготовился. Однако Олег бить не стал а, обведя вратаря, влетел с мячом в пустые ворота.

— Гол!

— Зола! — мстительно бросил он расстроенному Славке и через минуту забил ещё. Чуть ли не с центра поля.

Со Славкой случилось что-то непонятное, он стал пропускать любые удары. Команда Олега быстро отыгралась и уже вышла вперёд.

— На мыло его! — крикнул Олег, еще раз забив. — Стоять не умеет!

Славка выбежал из ворот:

— Я не умею? В де… в деревне лчше всех держал! Н-никто мне не за… не забивал!

— В деревне! — Олег махнул рукой.

— Б-бей десять пе… пенальтиков! Если не забьешь пять, что с то… с тобой делать?

Игра расстроилась. Все собрались возле Славки и Олега. Олег пожал плечами:

— Становись.

Славка, отсчитав одиннадцать больших шагов, поплевал на руки и встал в ворота. Первый мяч он пропустил, зато два других взял.

— Те… тебе и трех не за… не забить, — расхрабрился он.

Но Олег забил подряд семь.

 

СОБАКА И ЕЩЁ ДВОЕ

На Покровку возвращались втроём. Расстроенный Славка держался позади. Олег был доволен: всё шло как по маслу. Теперь можно начинать разговор о деле.

Но первым спросил Виталька:

— Угостила Граммофониха яблочком?

Олег промолчал.

— Ну, видел ты её сад? Или она тебя к себе не пускает?

— Захочу — и сам пролезу, — начал Олег, — запросто!

— Б-брось! — подал голос Славка. — Н-ам не п-пролезть вдвоем, а он п-пролезет! Не слушай его, Виталька!

— Я зря не говорю. Ты убедился? Или, может, тебе мало?

Славка обиженно засопел:

— Я с-сегодня не в форме.

— А-а, — участливо протянул Олег, — тогда другое дело. Когда будешь в форме, позвони мне в Ленинград.

— Хватит воображать, — прервал Виталька. — Он в деревне живёт, а ты где… А к Граммофонихе слазить надо. Только как? — Он почесал затылок… — Ничего нельзя придумать.

— Н-нева, ты же хва… хвастал, что знаешь, как залезать?!

Тот пожал плечами:

— Очень просто. Но вы же мне не верите. Нужна собака и ещё двое.

Приятели переглянулись. Славка рукой позвал Витальку, они отошли в сторону и стали совещаться. Видно было, что Виталька что-то доказывает приятелю, а тот не соглашается. Олег терпеливо ждал, стараясь не выдать волнения. А вдруг они не согласятся?

Наконец Виталька крикнул:

— Иди сюда, Нева!

Славка не глядя буркнул:

— Ладно, да… давай вместе. Го… говори.

— Стойте, не сразу. Вы сперва дайте слово, что будете меня слушать и делать всё по моему приказу.

— Вот е… ещё!

Олег усмехнулся и сделал вид, что уходит.

— Постой, постой! Не торопись ты, Славка. Конечно, кто-то должен командовать. Нева придумал, как лезть, пусть и командует. Я даю слово, что буду тебя слушать.

— Так. Ну а ты?

— Бу… буду.

— Посмотрим!

И Олег выложил им план штурма.

— 3-здорово! — в первый раз улыбнулся Славка.

— Ничего не здорово! Не дам я Рекса. Вам его не жалко, а мне жалко, — отрезал Виталька.

Этого Олег больше всего боялся, но тут выручил Славка:

— Ты же говорил, что там дворняги! Неужели Рекс двор… няг испу… г-гается? — крикнул он.

— Никого он не испугается, — задетый за живое, отозвался Виталька. — Ладно, так и быть, давайте.

— Смотрите, чтобы не отступать! Потом скажете: мама не пустила или дедушка заболел!

 

В САДУ

Славка решил не ложиться спать. Опасался, что проспит. В двенадцать надо быть на месте. Уйти ему будет нетрудно: дед в десять засыпает и, хоть из пушки пали, — не разбудишь. Тем более, сегодня он наработался, устал: вон ещё только девять, а он то и дело зевает. Сейчас он, как всегда, возьмёт свою газету, почитает пять минут и захрапит. Но Славке ложиться нельзя. Он спит ещё крепче деда. Мать говорила не раз: «Если мой Славка спит, то свинья ему может пятку отгрызть, он все равно не проснется!»

А здорово же придумал этот ленинградец, восхищается Славка. Не то что он: вздумал в милицию идти. Эх, голова, только деньги на яблоки зря потратил! Будет тебе милиция всякими пустяками заниматься. «Займёмся на досуге»… Будто у них досуг есть! Днём и ночью на посту стоят, откуда у них досуг. Жаль трех рублей… Вот бы Граммофониха посмеялась, если бы узнала, как он её разоблачить хотел. Главное, никому говорить нельзя, даже Витальке. Тот и то высмеет.

Да, а как же Виталька из дома уйдет? У него мать чуткая. Должен уйти, раз обещал ленинградцу. За того-то беспокоиться нечего, тот откуда хочешь уйдет!

— А-а-а, — протяжно зевнул дед. — Ты что же спать не собираешься?

— Сейчас, сейчас. Только жу… журналы погляжу.

— Ну, посиди. Утром подольше поспишь. А я лягу. — Он снова зевнул. — Дай-ка мне, милый, «Известия».

Он лег на свою койку, укрылся солдатским одеялом; Славка подал ему «Известия», подвинул настольную лампу. Дед зашелестел газетой и почти сразу же воскликнул:

— Смотри-ка! Ну просто точь-в-точь! Мать солдатская пишет!

Славка из-за его головы увидел заголовок: «Сад солдата».

— Прочитай вслух, дед, — заинтересовался он.

— «Садик у меня — тридцать сотых гектара. С сыном еще до войны заложили», — читал дед, и голос его задрожал. — Как мы с Андреем…

Дядю Андрея Славка знает только по фотографии, что у деда над койкой. Он был старше Славкиного отца и пошел в армию в первый же день войны. Погиб он в сорок третьем году, здесь, в Смоленске. Но где его могила, никто не знает.

Дед продолжал: «Сад вырос, а сын так и не попробовал спелых черешен. Он не вернулся с фронта…»

— Дед! — закричал Славка. — Не смей плакать! Ну дед… не… не… — У него самого защемило в горле, и он больно закусил губу, чтобы не зареветь.

— Ничего, ничего, Славик. Ну-ка: «Прошу вас помочь сохранить этот садик до конца дней моих… — стал читать он, — как светлую память моему сыну. Ему не поставили памятника. Всем не поставишь. Так пусть же этот сад и станет ему памятником».

Славка сидел на краю койки и, как мог, успокаивал деда.

— Ладно, ладно, — вздыхал тот, — ничего… Двадцать лет прошло, а боль всё та же. Чуть затянуло, словно пеплом подернуло, а тронь — там огонь живой, красный. Но я хочу, чтобы мой памятник не только до конца дней моих остался… сколько мне жить-то ещё… пусть память будет всегда! Отдам я сад, слышишь, Славка? Передам в школу, а сам, пока силы есть, буду ухаживать, ребят учить. Ребята будут всегда-всегда жить…

— И на… написать: «Сад имени А-андрея Вихрова»!

— Не обязательно. Не один он погиб. Память, она сама по себе живёт, её только уважать надо. А такие, как Граммофониха, этого никогда не поймут! На какой земле живут, а? Тьфу!

— А почему она та… такая жадная?

— От лени, внук. От страха. Всю жизнь не работала и теперь боится старости. Мне ничего не страшно, я, пока жив, не пропаду, — работа прокормит! Я после войны сюда на голое место пришёл, а вон, какой сад шумит. А у неё, видишь ли, там осколки да ямы еще! Эх, поглядеть бы, что там делается!

— Посмотрим сегодня, — вырвалось у Славки.

— Что, что? — удивился дед. — Сегодня?

— То есть я хо… хотел сказать, посмотрим когда-нибудь, — покраснел Славка. — Ты спи, дед, я све… свет отверну. А то ты расстроенный очень.

— И ты давай ложись, — отвернулся дед к стенке. Он пошептал ещё что-то про себя и вскоре громко захрапел.

Славку тоже неумолимо клонило ко сну. Он листал «Крокодил», но не видел картинок. Голова стала тяжёлой и все время норовила упасть на стол. Еще немного — и он так и уснул бы сидя.

«Пойду сейчас, — подумал Славка. — На улице подожду».

Он погасил свет и впотьмах потихоньку выбрался за дверь.

Олег лежал в постели с открытыми глазами. Скоро надо выходить. Тётя Таня спала в комнате соседки. Та уехала на юг и оставила ключ. Олег ещё и ещё раз проверял себя, всё ли учтено. Кажется, всё. Если не подведут смоленские — а они дали клятву, — попасть в сад будет нетрудно.

Надо ещё выйти из дома так, чтобы тётя Таня не проснулась. А вдруг проснётся? Придется ей рассказать всё. Она-то поймет. Но лучше не рассказывать. Вообще лучше всё делать самому. Вот теперь гадай: придут смоленские или нет?

А тётя Таня, конечно, поймёт. Мировой она человек! Как он её разыграл в тот день, когда она из похода вернулась! И ничего. Не обиделась, — наоборот, смеялась, а потом сказала: «Даю тебе, Кисличкин, полную свободу».

Смешно тогда получилось. Он прождал до вечера, уже собирался ложиться, думая, что она не приёдет, и вдруг звонок. Открыл, вошла какая-то коротышка с огромнейшим рюкзаком за плечами. Рюкзак был выше её головы, и казалось, вот-вот опрокинет коротышку.

— Помоги, не видишь? — недовольным голосом приказала она. — Мог бы догадаться. Рыцарь!

Олег снял с нее тяжеленный рюкзак.

— Ты что, беспомощный? — спросила она все тем же недовольным тоном. — Не можешь хлеба купить, да? Татьяна Сергеевна должна из похода по булочным бегать! Мы есть хотим, умираем, а у него даже хлеба, наверное, нет.

— Есть у меня хлеб, чего кричишь. Пришла в чужой дом и кричит!

Коротышка обвела его медленным взглядом, нос её презрительно сморщился.

— В чужой, — передразнила она. — Да мы здесь, когда тебя не было, всем классом раз ночевали. Прямо на полу. Мы и сегодня хотели, да ты помешал.

— Ну и дрыхли бы, — пожал плечами Олег. — Подумаешь. Значит, вы есть хотите?

— Мог бы и догадаться! — снова фыркнула коротышка.

— Я и догадался!

Он бросился в кухню, снял с полки кастрюлю с «витаминизированной» и чашку с кипяченым молоком.

— Обождите, — пробормотал он. — Я вас угощу!

Пришла тетя Таня.

— Ничего не купила, — сегодня же воскресенье, и магазины уже закрыты. А есть хочется! Кисличкин, покажись! Как! — всплеснула сна руками. — Царапин не прибавилось, и коленки целы? Паинька! Питался в столовой?

— Дома.

— Ну и ну, ты не болен? Шучу, шучу. Но есть хочется…

— Пожалуйста. Сейчас подам!

Тетя Таня изумилась:

— Неужели, а? Великанова, садись скорее.

— Великанова! — прыснул Олег. — Это ты Великанова?!

— Старо, — невозмутимо бросила коротышка Великанова, усаживаясь за стол, — скажи что-нибудь поновее.

Ох и давились же они его кашей! Тетя Таня пыталась тайком выкидывать брюкву и морковь, а молоко с толстой, похожей на мокрую желтую газету пенкой так и не стала пить.

— Ну Кисличкин, ох и Кисличкин! Я уверена, что ты специально подсунул нам это, а? Признавайся, — смеялась она. — Это непедагогично выбрасывать на стол брюкву, но я не такой герой, как ты! — весело продолжала тётя Таня. — Всё, Кисличкин, кладём крест на кашу! Разрешаю тебе пользоваться полной свободой.

— Полной-полной?

— Полной, — махнула она рукой. — Хоть на голове пляши!

Вот она какая, его тётка! Ей, конечно, можно бы доверить тайну, но самое лучшее, подумал он, самое лучшее — всё делать одному. Так сколько же сейчас времени? Может, уже пора?

Олег вскочил с кровати, стараясь потише шлепать, пробрался в комнату тети Тани и осторожно снял с буфета будильник. Ступая ещё тише, вернулся к себе. Половина двенадцатого. Ого! Через полчаса надо быть на месте. Фонарик с новенькой батарейкой уже лежал в кармане брюк. Во дворе под скамейкой припрятана лопата. Олег ловко оделся в темноте, но ботинки не стал обувать — потом! Снова подошел к двери, прислушался. Кажется, можно. Взяв ботинки, хотел тронуться в путь и вдруг услышал кашель. Кашляла тётя Таня. Олег притаился. Стала кашлять громче…

Что делать? Ждать ещё? А вдруг она увидит, что будильника нет на месте?

Прошло еще немного времени. Кашляла.

Попробовать в окно? И надо же тете Тане жить на втором этаже! Олег отодвинул занавеску. Справа водосточная труба. Под окном небольшой карниз. Если дотянуться до трубы, то спуститься на землю пара пустяков…

А если сорвёшься?

Тетя Таня всё кашляла. Олег подождал ещё и выбросил в открытое окно ботинки. Теперь уж надо лезть!

Он стоял на карнизе и держался за подоконник. До трубы два шага. Всего два. Но как их сделать?

Неожиданно в комнате тети Тани вспыхнул свет. Сейчас она увидит, что нет на месте будильника…

Олег прижался к стене, сделал шаг, еще шаг, а вот и труба! Через минуту он уже сидел на земле и обувал ботинки. Потом поглядел наверх. В его комнате тоже горел свет. Взяв лопату, он выбежал со двора.

На улице шумел дождь. На небе не было ни звездочки. Тусклые фонари еле светили. Олег не раз попал в лужу в темноте. Но дорогу он знал отлично и вскоре был у высохшего вяза. Здесь он обнаружил, что его никто не ждёт. Так он и думал! Натянув на голову курточку, Олег прижался к дереву.

Из темноты кто-то свистнул.

— Эй, Не… Нева, — послышалось сверху, — лезь сюда.

На дереве, съежившись, сидел Славка.

— Це… целый час жду, — объявил он шёпотом. — Спите там! — Славка дрожал.

— Боишься?

— Чего ещё! Те… темень, не увидим ничего.

— Увидим, нащупаем. Фонарь есть.

Оба смолкли, прижавшись друг к дружке. На дороге никто не появлялся. В свете фонаря тянулись нити дождя. Слышалось, как лязгали вагоны внизу на станции.

— Да где же он? — вырвалось у Олега.

— При… придёт, — твердо сказал Славка.

По стволу и веткам дерева запрыгал яркий свет. Из-за поворота вынырнул грузовик. Он протарахтел мимо и скрылся.

Славка задрожал ещё сильнее. Олег понял, что ему невмоготу.

— А ты хорошо на воротах стоишь, — решил он подбодрить мальчишку.

Славка отозвался не сразу.

— Эт-то что, ты бы меня, когда я в фор… форме, увидел! Ну где же он? — простонал Славка.

Холодный дождь не прекращался ни на минуту. Олег почувствовал, что и у него застучали зубы.

— В-все из-за Гра… Граммофонихи!

Олег спросил;

— А если война? И надо наших раненых спрятать от врагов? Граммофониха бы спрятала к себе или нет? Как думаешь? — Эта мысль пришла ему на ум, когда он в прошлый раз сидел здесь на дереве.

— Ты что? — ответил Славка. — И не по… подумала бы! Стала бы она прятать…

— А что бы она сделала? Выдала бы врагам? Могла бы выдать?

— Она-то? За… запросто.

— Я так и думал, — отозвался Олег. — Я так и знал… Она в войну здесь была?

— Ну да! Бу… будет она здесь! В Ташкенте. Дед говорил.

— В Ташке-енте, — протянул Олег. — Значит, это не она…

— Выдала бы, — повторил Славка, — в о… одну минуту!

Наступило молчание. Потом Олег вдруг сказал:

— А я в окно вылез. Со второго этажа.

— По… подумаешь, — нехотя откликнулся Славка.

«Рассказать им, — мелькнуло в голове у Олега. — Они мне, конечно, помогут. А если я сейчас и найду окоп? Сам найду? Нет, сперва в сад, а там видно будет. Я вон сколько ищу, а им теперь расскажи. Как бы не так!»

И снова стучали на станции буфера вагонов. Лил не переставая мелкий дождь. Шло время. Никто не появлялся на улице.

Виталька возник неожиданно. Он появился у фонаря. Ребята увидели, что он держит на поводке Рекса.

— По… порядок! — обрадовался Славка.

Мальчишки разом спрыгнули вниз.

— Ты что? — просипел Славка. — Хочешь, чтобы мы ту… ту… туберкулезом заболели?

— Рекса жалко, — тихо-тихо отозвался Виталька.

— Да ты видел, с каким он справился? Что ему эти дворняги! Только лаять умеют! — успокаивал Олег. Он очень боялся, что союзники внезапно передумают.

По плану Олега у каждого было свое задание. Славка прижался к забору и стал выстукивать каблуком по гулким доскам. В ответ сразу же раздался лай и злобное рычание. Слышно было, как собаки прыгали на забор и царапали когтями доски.

Виталька с Рексом остались у вяза. Виталька с трудом сдерживал собаку, которая рвалась на лай.

— Молчи, Рекс! Тихо! — приказывал Виталька. — Ты уж не сердись на меня. Ты сильный, а они только лают здорово. Ты их напугай, а потом ко мне. Понял? Сразу-сразу ко мне!

Виталька нашел в кармане кусочек сахару и сунул его в пасть Рексу. Пес ненадолго успокоился.

Лопата, которой орудовал Олег, оказалась совсем тупой. К тому же в земле все время попадались какие-то корни, и работа подвигалась медленно. Иногда приходилось включать фонарик, но Олег экономил батарейку, — она ещё должна пригодиться. Он работал изо всех сил, только изредка останавливался, чтобы отдышаться и послушать, как заливаются собаки Граммофонихи совсем в другой стороне, там, где стучал по доскам Славка. Пока всё шло по плану.

Наконец-то Виталька услышал короткий свист. Готово!

— Где ты?

— Здесь.

— Ну как?

— Порядок. Слева за кустом. Такая, что сам пролезешь.

Возле забора виднелась куча земли и неясно темнело отверстие.

— Ну что, давай?

— Давай.

Погладив Рекса, Виталька вздохнул и подтолкнул его к отверстию. Потом отстегнул поводок, поцеловал собаку в морду и приказал:

— Вперед!

Рекс лег и сунул голову в дыру. Замер. Вдруг он взвизгнул и исчез за забором.

— Пошел! — сказал Олег, прислушиваясь к тому, что делается за забором.

Некоторое время в саду было тихо. Смолк визг собак в дальнем углу. Но вот раздался шорох и первое, еще недоуменное рычание.

— Учуяли!

Рычание повторилось, потом было подхвачено с другой стороны. И вот вовсю затрещали кусты, и понесся по саду отчаянный лай.

— Чёрт, — обеспокоился Олег, — не проснулась бы Граммофониха. Всё могут испортить!

К счастью, собаки перестали лаять, они только яростно хрипели и визжали, потом перестали и визжать. Слышны были звуки возни.

— Рекс, держись… — зашептал Виталька.

— Ну, хватит, полезли, — оборвал Олег.

Он первым бросился на землю и нырнул в дыру. Виталька за ним.

— Яблони там, — потянул он за рукав Олега. — Я с забора видал. Надо хоть по одному с каждой сорвать, а то в этой тьме и не увидишь, что там у неё.

Но Олег неожиданно пополз совсем в другую сторону, и вскоре его не стало видно.

— Вот чудак, — удивленно прошептал Виталька.

Шло время. Славка следил за дорогой, в случае опасности он должен был свистнуть. Но Славке не терпелось, так хотелось узнать, что там делается в саду. Наконец он не выдержал и, отыскав подкоп, стал на колени, сунул голову в дырку под забором и крикнул:

— С-скоро вы там?

Никто не отозвался. Тогда Славка сам пролез в сад и опять окликнул Витальку. И снова ответа не последовало. Но мимо него, чуть не сбив с ног, пронесся визжащий клубок дерущихся собак.

— Дер… держись, Рекс! — только и успел крикнуть Славка и стал продвигаться в глубину сада.

Граммофониха заснула поздно. Обычно она любила перед сном плотно поужинать, но сегодня не притронулась даже к чаю. В постели долго ворочалась и причитала:

— Ох, старик, ну, старик, моя бы власть! Но я тебя ещё объегорю! Деньги покажу — не устоишь!

Наконец-то сон сморил её. Засыпая, она услышала лай и проговорила:

— Лайте, лайте, хоть вы-то не подведете!

Но спала она недолго. Разбудила отчаянная возня собак. Даже сквозь ставни было слышно, как они носятся по саду, ломая кусты.

— Что такое, господи?

Трясущимися руками Граммофониха напялила платье и, отомкнув замки, замерла на пороге.

В темноте, задыхаясь и хрипя от злости, неистово рычали собаки.

Схватив подвернувшуюся под руки лопату, торговка на всякий случай отперла калитку и выглянула на улицу. Та же тьма. Никого нет! И вдруг из сада, чуть не сбив ее с ног, выскочили собаки и тут же исчезли в темноте.

— Назад, дьяволы! — крикнула торговка, но их уже и след простыл.

В этот момент в саду кто-то свистнул. Она ахнула и, размахивая лопатой, бросилась на свист. Справа послышался какой-то шорох; она повернула туда, и вдруг кто-то свалился на нее сверху.

— Стой! — не своим голосом заорала она. — Ага, попался!

Схватив за шиворот свалившегося с яблони Витальку, она со всей силой, на какую была способна, втащила его в дом и захлопнула за собой двери.

Славка поднялся с земли и несколько раз свистнул. Никто не отозвался. В саду Витальки уже не было, собаки тоже исчезли. Славка пошел к дому, поднялся на крыльцо и дернул дверь. Заперта. Тогда он припал к ставне, из которой била полоска света.

Прежде всего он увидел Витальку. Друг стоял спиной к окну. Граммофонихи в щель не было видно, но вот появилась и она. Повязывая платком голову, она что-то говорила, говорила, потом подтолкнула Витальку к дверям.

«В милицию поведёт», — понял Славка, отскакивая в сторону. Граммофониха шла быстро. Она цепко держала за воротник Витальку. Мальчишка спотыкался, скользил, попадал в лужи, но молчал. Славка бежал чуть позади. От расстройства он забыл о всякой предосторожности. Торговка обернулась и ловко ухватила за ворот и его.

— Ага! Артюшин внучек попался! Вот чем вы занимаетесь, праведники! Ну и ну… я вас выведу на чистую воду.

Она продолжала разглагольствовать, а Славка шепнул товарищу:

— На… нарвал?

— Нарвал, — так же шепотом ответил тот, — за пазухой. Одни дички. Нет у неё ни черта.

— О чём вы там, милые, а? Сейчас в милиции заговорите! Там шептать не дадут. Ой!.. — закричала она. — Куда, куда, стервец?!

Это рванулся Виталька. Ему удалось освободиться, но он не убежал. Тут же, воспользовавшись замешательством торговки, он вцепился ей в руку, чтобы высвободить и приятеля.

— Готово, беги, Славка.

Но, к его изумлению, тот сказал:

— Ни… никуда не побегу. По… пошли в милицию.

Граммофониха успела опомниться и опять ухватила за воротники обоих.

— Веди, веди, — шептал Славка. — Сейчас будет потеха!

 

САМА СЕБЯ ПРИВЕЛА

Улицы были совсем пустынны, и она благополучно дотащила мальчишек до отделения. На крыльце у раскрытых дверей курил пожилой милиционер.

— Это еще что? — спросил он. — Почему это?

— Грабителей поймала, — торжествующе пробасила Граммофониха. — Грабят трудящихся по ночам!

— Придется протокол писать, — нехотя отозвался милиционер и вздохнул: — Везет же мне: как ночь, так протокол! Ну, грабители, марш в дежурку!

И он привел их в знакомую Славке комнату. Но там не было ни лейтенанта, которому Славка отдал яблоки, ни старшины Солнцева. «Где же яблоки, — думал Славка, — в столе или их уже съели?»

— Ну, давайте составлять протокол, — протянул милиционер. — Вот ты, маленький, как фамилия?

Но Славка растерянно молчал. Рухнул его план. Он-то рассчитывал, что в милиции будет лейтенант или старшина Солнцев… Славка уже жалел, что не убежал, когда друг освободил его.

— Я тебя, кажется! Как фамилия? Почему молчишь?

— Я скажу, — вмешалась Граммофониха. — Я их, как облупленных, знаю!

— Подождите, — недовольно сморщился дежурный. — Сами должны сказать. Ну?

— Я ска… скажу только старшине С-солнцеву!

— Что? Ты его знаешь? — удивился милиционер. Строгость сразу слетела с него. — Старшина Солнцев… Солнцев сейчас на задании… Больше ты никому не скажешь? Только Солнцеву?

— Е… еще лейтенанту.

— Да-а, — протянул милиционер. — Чудеса!

Он снял трубку:

— Товарищ лейтенант, вы не зайдете? Домой собираетесь? Да, да, поздно. Тут мальчишка пришел, то есть не совсем пришел… его привели. Он желает только с вами разговаривать! Да, только с вами! Зайдёте? Ясно. Подождём.

Дежурный положил трубку:

— Прошу всех посидеть. И вы, пострадавшая, тоже посидите вон на скамеечке.

Граммофониха села на скамью, ребята пристроились с другого конца.

— Я подожду, время терпит. Я их выведу на чистую воду!

В это время раздался стук, и в дежурное помещение вбежала женщина. Видно было, что она одевалась наспех. Из-под пальто выглядывал халат, платок еле держался на голове.

— Татьяна Сергеевна, — шепнул Виталька.

— Ка… какая? — так же шепотом спросил Славка.

— Географию учит. В старших классах. Ты не знаешь.

— А…

— Здравствуйте, Татьяна Сергеевна, — решил поздороваться Виталька.

Но учительница даже не поглядела в его сторону.

— Кисличкин удрал из дома! Вылез со второго этажа… через окно… я все обыскала, — прерывисто произнесла она.

Славик и Виталька переглянулись. Значит, Нева остался в саду?

— Боже мой, — вздыхала учительница, — сотню мальчишек воспитала, а тут что? Всего ожидала… но такое! Месяца у меня не живет…

— Сейчас примем меры. — Дежурный потянулся к телефону. — Успокойтесь.

— Стойте, стойте, — заторопился Виталька, — не надо принимать меры! Он уже дома, наверное!

Учительница подняла глаза на Витальку:

— Ты? Что ты тут делаешь?

— Мы по делу, — сказал Виталька. — Потом расскажем. А Олег, наверное, уже спит дома!

Но приятели и не подозревали, что Олег всё ещё и не думал покидать сад торговки. Убежав от Витальки, он сразу же пробрался к противоположному краю забора и затаился в траве, чтобы оценить обстановку. Надо начинать поиск. Или он сейчас обнаружит окоп, или придётся признаться, что не выполнил боевого задания.

Где-то в глубине сада возились собаки. Рядом темнел забор. По плану окоп мог находиться только здесь, у самого забора. И Олег пополз, шаря по мокрой траве и включая на короткий миг фонарь. Понятно, что окоп могли давно засыпать землей или просто завалить каким-нибудь хламом… Он дополз до конца забора. В траве попадались щепки, скользкие комки глины и камни, но нигде-нигде не было даже маленькой ямки.

Промокший и усталый, он поднялся с земли и хотел уже уходить, но тут в саду послышался грузный топот, потом крик. Олег сообразил, что Виталька попался.

Вот всё снова затихло. Даже не было слышно визга собак. Олег подождал и не таясь пошел вдоль забора, но не сделал и двух шагов, как оступился и съехал в какую-то глубокую яму. На дне ямы загремели железные банки. Падая, Олег почувствовал, как больно резануло его чем-то по левой руке, но он не обратил внимания на боль, а тут же вскочил на ноги и включил фонарик.

Стенки ямы сверху были покатыми, но ниже оказались ровными и плотными. Яма была узкой и продолговатой.

Окоп! Наконец-то!

С разламывающейся от похмелья головой валялся Василий на своей койке в общежитии. Хотелось подняться и сунуться под кран, чтобы холодная струя воды хоть немного освежила, но соседи его сидели за шахматами, и не стоило им показывать, каким он явился домой.

«Ах, тётка, тётка! Будь ты неладна! И чего ты вцепилась в меня, как клещ? Чего вцепилась? — мрачно повторял Василий про себя. — Как мне от тебя отвязаться?!»

— Ага, теряешь лаечку! — послышался радостный голос долговязого механика Ивана.

— Ну уж ладью я тебе не отдам! — вздыхал партнер.

— Не отдашь лайку, тогда ферзь летит за два пешконосца!

Вот люди получают себе удовольствие! А он?! Ах, как хорошо было бы навсегда избавиться от этой тетки… Черт его, дурака, дернул поехать за яблоками. Получается, что стал теперь соучастником её махинаций! Если тётка попадется — он тоже виноват! Она-то его сразу выдаст, это факт. Что делать? А если рассказать всё ребятам? Нет, нельзя, что он — в уме?! Остается сделать, что просит тётка, и отвязаться от неё навсегда…

— А вот тебе еще шах! — ликовал Иван. — Ну как, нравится? По классическим образцам разбил тебя!

— Ладно, сдаюсь! Будем мы сегодня ужинать? У тебя сколько наличных? У меня копеек тридцать, — сказал партнер.

Получка должна была быть завтра.

— Эй, Иван, пойди-ка сюда, — приподнял голову Василий. — Вот, бери.

— Ого, откуда столько?

— Бери, не спрашивай, — махнул Василий.

Иван нахмурился и из-под очков в упор поглядел на Василия:

— Ты что это сегодня?

— Тётка… хватил немного. Принесите пивка, а?

— Вот так немного! Ничего себе!

— Ладно! Довольно меня учить, не маленький! — взорвался Василий. — Сходи в магазин, покупай жратвы какой захочешь, а мне пивка. Держи десятку.

Не взглянув на деньги, Иван вернулся к шахматам.

— Ещё одну сыграем, — предложил он партнеру.

Василий разозлился:

— Не хотите, и чёрт с вами! Уеду от вас.

— Тебе играть чёрными, — не обращая никакого внимания на Василия, сказал Иван.

— Собственный дом будет и сад, какой вам не снился! И пить буду хоть каждый день, и вам никакого дела нет, — ворчал Василий.

Но его никто не слушал.

— Десять, пятнадцать, сорок рубликов! Ай да тётка, не поскупилась! Сидите тут со своими тридцатью копейками, а я пошёл в ресторан. — Василий тяжело поднялся с кровати. — Соскучитесь — прошу в «Днепр».

— Твой ход, Лёнь, — сказал Иван.

Василий очутился на улице. Вокруг было темно и скользко. Не переставая шел дождь. Прохожих почти не было. В ресторан ему идти не хотелось. Но куда деться? Хотелось вернуться и рассказать все соседям. Но Василий только махнул рукой и пошёл к центру города.

Василий прикурил и осветил спичкой циферблат часов. Уже час! Ресторан не помог. Голова по-прежнему болела. Ночной дождь успел промочить его насквозь, и Василий зябко ежился. «Пойду спать! В конце концов, имею я право спать на своей кровати и никому не давать отчёта?» — думал он, а сам не трогался с места. Ишь, какая темень! Самое время перетащить проклятые яблоки в теткин дом. Перетащить и навсегда отделаться от неё.

И он пошел к теткиному дому. По дороге ему никто не встретился, ни один человек.

«Погодка! Хороший хозяин бобика на улицу не пустит, а тут болтайся из-за этой Дульцинеи!» — ворчал Василий.

В кармане он нащупал ключ от калитки. Сунула вчера тетка, сказав: «Мало ли, без меня придешь». Но калитка, к удивлению, оказалась незапертой. Василий вошел во двор. Все вокруг крепко спало. Даже собаки не учуяли его. «А ну их всех, не буду я Дульцинею поднимать, без неё спокойнее!» — подумал Василий и, захватив вёдра и лопату, пошел к месту, где были закопаны яблоки.

Отыскав канаву, он снял лопатой дёрн и, нащупав деревянные перекладины, отодвинул их в сторону. Дальше лежал брезент. Когда Василий стянул его, в нос ударил запах прелых яблок. Наполнив принесенные со двора ведра, он двинулся к дому. Ему всё мерещилось, что кто-то следит за ним. Но улица по-прежнему была пустынна. Тусклый фонарь светил в конце её.

— Да нет никого, чудится! — бормотал Василий, подбадривая себя.

Вытряхнув яблоки, он отправился за новыми. По дороге опять огляделся. Увидев, что никого нет, он подобрал камень и запустил в фонарь. Рука дрожала, и камень пролетел мимо. Вторым камнем Василий все же разбил лампочку. На улице наступила полнейшая темнота.

— Зачем тебе лейтенант? — шёпотом спросил ничего не понимающий Виталька.

— Мо… молчи. — Славка глазами показал на подслушивавшую Граммофониху. — Уз-знаешь. Как ты думаешь, он уже дома?

— Кто? Нева?

— Нева-то дома. Учительница сейчас ему за… задаст, — не повышая голоса, шептал Славка. — А Р-рекс? Где он?

— Вы чего перешептываетесь, а? Сговариваетесь, жулики? — пригрозила пальцем торговка. — Сговаривайтесь не сговаривайтесь, а штраф заплатите. Вот и товарищ командир идёт!

Лейтенант сразу прошел к столу и оттуда оглядел всю компанию. Славка даже приподнялся, чтобы лейтенант смог скорее узнать его. И тот узнал.

— А-а, все ясно, — коротко бросил он. — Значит, это ты?

— Он! — вскочила торговка. — И ещё вот этот, — она показала на Витальку. — Весь мой сад обчистили. Собак чем-то попортили. Дали им чегой-то, наверное.

Лейтенант весело глядел на мальчишек.

— Так, — протянул он. — Пиши, Симагин, с целью ограбления…

— Нечего там грабить! — неожиданно перебил Виталька.

Граммофониха всплеснула руками:

— Видали! Это у меня-то нечего?!

— Совсем нечего, — упрямо подтвердил Виталька.

Он подбежал к столу и, вытащив рубаху из брюк, вытряхнул несколько зелёных ещё яблок. Потом по одному стал подталкивать их к лейтенанту:

— Это вот антоновка, самый поздний сорт, а эти… эти и вовсе как дички! Всё. Больше ничего там нет. Я весь сад облазил. Нет больше!

Лицо Граммофонихи густо покраснело.

— Неправда! — заорала она.

Лейтенант повернулся к ней.

— Что неправда? — спросил он. — Яблоки ваши?

— Мои!.. Какие бы ни были, а мои! И не имеют права их воровать. Я буду в милицию жаловаться!

— Вы и так в милиции. Пиши, Симагин. Гражданка Рябова признала эти яблоки своими.

Славка радостно ерзал на скамейке. Кажется, всё получается.

Лейтенант снова обратился к Витальке:

— А точно, что других нет?

— Честное пионерское!

— Что вы на это скажете, Рябова?

— Мне и этих хватит. Одна живу… А… а откуда фамилию-то мою знаете? — всполошилась Граммофониха.

— Фамилию пришлось узнать! — загадочно ответил лейтенант.

Он вышел из-за стола, подошел к шкафу и вынул оттуда большой пакет.

— Ну, а сейчас что скажете? — спросил он и стал по одному выкладывать из пакета на стол огромные краснобокие яблоки.

— А эти откуда?

— Почем я знаю… — упавшим голосом пролепетала торговка.

— Зато я знаю! — усмехнулся лейтенант. — Эти яблоки… — он чуточку помедлил и подмигнул Славке, — эти яблоки скупил у вас на базаре один Шерлок Холмс! Вы попались, Рябова!

Виталька с изумлением поглядел на Славку:

— Ты что же, а? И ничего не сказал!

— Я не думал, что так по… получится, — ответил тот, сияя.

 

ВОТ НАТВОРИЛ…

Окоп! Олег ещё и ещё включал фонарик, чтобы убедиться, что это он. Как здорово всё получилось! А он еще хотел бросить поиски! Теперь в Ленинград, к Василию Ивановичу. «Товарищ Герой Советского Союза, я нашел ваш окоп!» — доложит он. А тот будет, конечно, страшно удивлён. «Окоп?! — спросит. — Мой окоп? Неужели! Кто его нашел, ты? Не может быть! Ты же ещё маленький». — «Я не маленький. Я нашел его один. Мне никто не помогал. Я вообще не люблю, когда мне кто-нибудь помогает!» — «Неужели один? — переспросит Герой Советского Союза. — Просто невероятно! Но почему же ты искал один?» — поинтересуется он. «Потому что я самый сообразительный, самый ловкий и больше всех люблю военную историю», — объяснит Олег. «Тогда ты настоящий герой! — похвалит Василий Иванович. — Но скажи, где ты нашёл окоп?» — «Ваш план очень запутан, пришлось все перерыть, — устало ответит Олег, — но в общем вы были правы: окоп оказался за деревьями, а не за ручьем. Найти его было сложно, потому что он находится в саду спекулянтки». — «Как, — ответит Герой Советского Союза, — на том месте, где погибли мои солдаты, живет спекулянтка? На том месте надо жить красиво!»

— Это же старик говорил Граммофонихе, — подумал он вслух. — Герой Советского Союза скажет: «Молодец, Кислицын! В военное время представил бы тебя к ордену и взял в разведку. Такие опытнейшие разведчики мне нужны!» Вот он как скажет.

Боевое задание было выполнено. Но Олег медлил. Не хотелось уходить, слишком сильны были переживания. Он вспомнил о «союзниках» — Витальке и Славке. Тоже — герои! Жалели свою собачонку. Когда идешь на штурм, надо забыть всякую жалость. Ничего он им не расскажет. Военную тайну таким не доверяют. Когда Василий Иванович приедет, тогда и узнают. Вот удивятся… Василий Иванович первым делом прогонит оттуда Граммофониху, а потом начнет поиски.

«Постой, — мелькнуло в голове, — а я? Разве я не могу поискать? Разве я плохой разведчик? Фонарик работает, отгребу хлам и буду рыть. А ну-ка, начали!»

Если б Олег знал, что вскоре будет горько раскаиваться в том, что приступил к раскопкам один, не подождав Василия Ивановича!

Отгрести хлам было совсем не просто. Торговка устроила из окопа мусорную яму. Олег нащупывал консервные банки, дырявые кастрюли и, осветив на всякий случай фонариком, выбрасывал наверх. Он проработал без передышки очень долго, а все не удавалось добраться до дна. Конца не было этим кастрюлям, обрезкам железа. Олег не чувствовал ни страха, ни холода, боялся лишь одного, что поиск окончится крахом, в окопе ничего дельного не найдётся. Ещё он боялся за батарейку. Вот-вот она должна сесть. Придётся кончать работу раньше времени. Он стал экономить свет, предпочитая ощупывать каждую вещь руками.

Какой-то неясный шорох прервал его труды, заставив замереть. Словно кто-то где-то ходил. Шорох не повторился, и Олег, прошептав: «Показалось. Конечно, показалось», начал снова.

Наконец он добрался до дна. Было ясно, что сюда сползло немало земли с бруствера. Совком без ручки, который нашёлся тут же, он принялся ковырять землю. Теперь приходилось то и дело включать свет, чтобы не пропустить чего-нибудь. Но Олегу и этого было мало. Каждый комок он разминал и просеивал сквозь пальцы. Внимание было напряжено, как никогда.

— Только б фонарик не подвел, — бормотал он. — Что-нибудь найти, что-нибудь… портсигар, котелок… а вдруг пистолет!

Он копал и копал. Ничего не находилось.

— Ну, — шептал он. — Одну бы фамилию нам узнать…

Ничего не было.

Наконец он понял, что копать больше не следует. И так забрался гораздо глубже, чем могло быть окопное дно.

— Что же это такое? — кусал он губы. — Вот беда… хоть бы ложку с фамилией!

Теперь он не жалел батарейку. Но все было напрасно. Только из правого угла, чуть повыше дна, торчала какая-то тряпка. Зачем ему тряпка! Граммофониха выбросила. На всякий случай попробовал вытянуть ее. Но истлевший конец легко оборвался.

— Брезент, что ли?.. Ну да, брезент.

Он вновь попробовал вытащить его из земли, но брезент опять оборвался.

— Подкопать надо. А ну… что с него толку! И так устал, — пожаловался Олег сам себе. — Пора уходить.

Но никуда он не ушёл, а начал осторожно обкапывать брезент со всех сторон.

— Что это? — тихонько ахнул он, чувствуя, как заколотилось сердце. — Что это? Свёрток!

Какой-то небольшой предмет был завёрнут в черный истлевший брезент.

— Что это?

В горле у него моментально пересохло. Прижав находку к груди, он стал выбираться из окопа.

Дождь уже перестал. Тяжело дыша, Олег провел рукавом по лицу и немного постоял, прислонившись к забору.

— Есть, — счастливо шептал он. — Ох и повезло!

И вдруг ему пришла мысль, что в брезенте, может, и нет ничего интересного. Он стал осторожно разворачивать его. Е-есть! Под тряпкой была плотная, хрустящая бумага. Она сама рвалась, когда Олег разворачивал ее. Ещё, ещё немного… Что это?! Гильза? Обычная гильза, вернее, патрон. На конце — пуля. Олег покачал пулю, и она легко подалась. Ага! Пулю вставили, чтобы в гильзу не попала вода… Значит, там что-то есть. Записка? Иначе для чего было прятать гильзу в брезент и закапывать? Может, донесение? Или что-нибудь о предателе?

Олег вытащил пулю и постучал гильзой по ладони. Записка не вываливалась, но Олег, посветив фонариком, видел, что она там, внутри. Он ещё постучал. Ничего не получилось. Надо её чем-то вытаскивать. Дома! Это он сделает дома. Скорее отсюда!

Как всё здорово вышло! И без всякой помощи! Пусть знает Василий Иванович, на что способны его земляки!

Олег двинулся было к отверстию в заборе, но передумал, сообразив, что калитка не заперта, раз в неё выскочили собаки. Он свернул к дому. Калитка была приоткрыта. Олег выбежал на улицу. И тут сразу же с кем-то столкнулся в темноте.

— Стой! — взревел над ухом знакомый голос.

Сильные руки рванули Олега с земли.

— Ты что, следить за мной! Ну, уж теперь пиши пропало! Нат Пинкертон проклятый!

Что-то тяжело ударило Олега по голове, и он упал на землю. Рука его разжалась, гильза отлетела далеко в сторону.

— Вот так! — прошипел Василий. — Теперь не станешь больше шпионить! — И, закрыв калитку на ключ, заспешил прочь от теткиного дома.

Хотя ему помешали перенести все яблоки, он счёл свою задачу оконченной. Теперь в общежитие! На душе было всё так же противно. Может быть, поэтому он и сорвал злость на мальчишке. Скорее заснуть и все забыть…

В коридоре общежития лицом к окну стоял человек в промокшей темной накидке с капюшоном. Заслышав шаги, он резко повернулся. Из-под капюшона сверкнул лаковый козырек, блеснула милицейская кокарда. Василий невольно попятился назад.

— Вы кто будете, гражданин? — негромко окликнул милиционер Василия.

Тот, смешавшись, едва проговорил фамилию.

— Из ресторана иду. Гулял на свои трудовые!

— Порядок, — козырнул милиционер. — А теперь вас очень хочет видеть Луиза Никоновна.

— Тетка! — ахнул пораженный Василий. — Где же она?

— Недалеко. У нас в дежурной.

Так старшина Солнцев доставил Василия в отделение.

— Хорош! — сказал лейтенант, осмотрев его. — Хорош… Наверное, всю покровскую грязь обобрал!

Из-за загородки в глубине комнаты на Василия мрачно сверкала глазами Граммофониха.

«Выдала Дульцинея! Всего выдала», — мелькнуло у Василия в голове. Он вздохнул и сказал так, чтоб услышали все в дежурной:

— Ух, жаба! Засосала меня в свое болото. Человеком мог быть!

— Мог бы, — подтвердил лейтенант, — да не стал, кажется?

— Обыск у неё сделайте, — мстительно заявил Василий. — Ворованного полон дом! Такое найдётся — ахнете!

Славка с Виталькой рассмеялись.

Лейтенант подошел к Славке и похлопал его по плечу:

— Молодец. С башкой малыш! Ну, прощай, и ты тоже.

Мальчишки вышли на крыльцо. Постояли. Славка счастливо вздохнул:

— Р-р-разоблачили! Ур-ра!

— Ур-ра! — подхватил Виталька. — Побежали домой! Мамка просила завтра ей помочь с яблоками.

— О… опять?

— Ага, только в столовую понесём. В комбинатовскую. Ур-ра!

Они побежали на свою Покровку. Внезапно Виталька остановился:

— А Нева? Неужели он и верно только за яблоками лазил?

— Про… просто не верится, что они такие жад… жадные до них в Ленинграде, — подхватил Славка.

— Чего он от меня уполз в саду? — недоумевал Виталька. — Ну и пусть! Пошли скорее. Как там Рекс? Прибежал ли?

Они снова побежали.

— Хо… хочешь скороговорку? — на ходу предложил Славка. И, не дождавшись ответа, начал: — Уж у лужи ужинал жареным жуком…

Олег не сомкнул глаз до самого утра. Он еле добрался домой. Тётке сказал, что в темноте налетел на дерево. Он не слушал возмущенную тетю Таню, не обращал внимания на боль.

— Как же так? — с досадой повторял Олег. — Ведь я держал её в руке! Столько искал, и вот…

Вдруг он понял, что если бы с ним были Виталька и Славик, гильза бы не пропала. Разве бы тот тронул троих? Струсил бы. И вообще, нечего воображать, что всё сделал один. Без ребят даже в сад не мог попасть…

— Вот натворил, ох и натворил, — повторял он. — Теперь уж никогда на глаза Василию Ивановичу не покажусь! И отцу нельзя ничего говорить… А воображал — приду, доложу: товарищ Герой Советского… ах шляпа, шляпа! Глотай свою «витаминизированную» и не суйся в военные тайны!

Он ворочался в постели и слышал, что тётя Таня тоже не спит. Ну и доставил он ей беспокойства! А главное — напрасно. Всё равно потерял гильзу.

Скорее бы утро. Может, лежит где-нибудь у дороги… А что, если её поднимут?!

Потом он всё-таки уснул.

И вот настало утро. В комнату вошла тётя Таня. Пощупала его голову, сменила повязку на руке.

— Не знаю, что с тобой делать? — вздыхала она. — Сечь? Непедагогично! И как это бедная Светка с тобой справляется? Так мало у меня живешь, а сколько я натерпелась!

Олег мог выслушать сейчас любые обвинения.

— Лежи. Я в аптеку за бинтом и примочкой.

Как только за тетей захлопнулась дверь, Олег вскочил с постели. Нужно было спешить. Может, и удастся ещё найти гильзу!

Одежды не было на месте. Он пошел в кухню. Его курточка и брюки болтались на верёвке мокрые. Надевать их не было никакой возможности. Олег стащил их с веревки и развесил на окне, на солнце. Может, скорее высохнут?!

Ничего не оставалось делать, пришлось отправляться в кровать.

А в домике на Покровке так же долго не мог заснуть Виталька. Он был очень доволен, что удалось всё же им разоблачить Граммофониху. Не давал спать Витальке ленинградец. Что за мальчишка! Храбрый, настойчивый. Нет, не верится, что такой станет рисковать ради яблок. Может, он тоже хотел разоблачить торговку? Только не говорил им? Узнать бы, что там с ним. Он ведь скоро уже должен уехать в свой Ленинград.

Когда мать ушла на работу, Виталька выскочил во двор и первое, что увидел — пустую конуру. Обычно, стоило только ему показаться, и Рекс рвался, вставал на задние лапы и приветствовал его лаем. Рекса до сих пор не было, и сердце Витальки снова защемило тревогой.

Виталька направился к Красному дому. Несмотря на раннее утро, там уже гоняли в футбол.

— Эй ты, — окликнули его, — иди играть! После воскресенья в школу, тогда не поиграешь.

— Подождите вы! Училкиного Олега не видели?

— Того, что Славке десять голов забил? Нет, не выходил сегодня.

Виталька поднялся на второй этаж и позвонил в дверь.

— Кто? — послышался знакомый голос.

Дверь отворилась. Перед Виталькой в одних трусах предстал Олег.

— А, ты? Проходи, двери закрывай, — хмуро сказал он, шлепая босыми пятками.

— Ну как, — входя, спросил Виталька, — много яблок нарвал? Хотя, какие уж там яблоки! — Он в упор взглянул на Олега. — А с нами знаешь что было?

Олег ничего не ответил, сел на кровати и неожиданно сказал:

— Потрогай, какая шишка!

Виталька потрогал:

— Горячая. Как же ты так?

— Да получилось…

— А здорово мы, а? Граммофониху судить будут. Спекулянтка. — Он улыбнулся. — А без тебя нам бы в сад не попасть. Это ты всё придумал!

— Ничего я не придумал, — кисло отозвался Олег. — Это… Это твой Рекс. Дома он?

— Нет ещё… Вернётся, — вздохнул Виталька. — Ну, рассказывай!

«Рассказывай, — мысленно передразнил Олег. — Как бы не так! Ещё не хватало, чтобы меня эти смоляки презирали. Никому ни слова, и все!»

Так он подумал и отвернулся от Витальки. Уходил бы скорей.

— А ты молодец, — снова сказал Виталька. И тут Олег не сдержался.

— Ты… — вырвалось у него, — ты думаешь, я за яблоками лазил? Врал я!

Виталька весь превратился в слух.

— Я так и знал. За чем же?

И Олег, уже не щадя себя, рассказал Витальке всё-всё, начиная от встречи с Василием Ивановичем. Когда он кончил, Виталька поднялся со стула.

— Эх ты, — сказал он. — А я-то тебя уважать стал!

— Постой, ты куда? Ну посиди, — виновато попросил Олег.

— Да что с тобой сидеть! — И Виталька хлопнул дверью.

Во дворе мальчишки по-прежнему гоняли мяч. Виталька остановил игру.

— Довольно, — сказал он, беря мяч в руки. — Дело ответственное есть!

В это время Славка в отличном настроении бежал к Виталькиному дому. Здорово всё-таки получилось. Граммофониха сама себя в милицию привела. Умрешь со смеху!

Калитка была заперта. Славка напрасно стучал — никто не выходил.

— Ушёл без меня, — удивленно протянул Славка. — Куда, интересно?

Он ещё постучал. Никого. Не лаял и Рекс. Неужели не вернулся?

И тут на улице он увидел собак. Их было три.

— Ре… Рекс, Рекс! — обрадованно закричал Славка.

Рекс вздрогнул, поднял голову, потом повернулся к собакам, как бы желая сказать, что это его зовут, и бросился к Славке. Тот стал гладить его и обнимать, радуясь, что пес оказался невредимым.

Собаки тоже приблизились, но застыли чуть поодаль. Две низкорослые дворняги. Стой, да ведь это сторожа Граммофонихи! Славик не верил своим глазам. Грозные псы торговки мирно махали хвостами.

— Ни… ничего не пойму. Неужели те двор… дворняги? Ну не бойтесь, идите сюда. Жу… жучки! Вы, видно, как хозяйка, только за забором хра… храбрые! Пошли, Рекс, Витальку искать. Вот о… обрадуется!

Меж тем приведенные Виталькой на место, где Олег потерял гильзу, мальчишки шарили по траве. Они искали целый час, наконец Виталька крикнул:

— Смотрите, нашел! Вот она!

Все бросились к нему, разглядывая тёмный патрон с качающейся пулей. Ребята сразу же стихли: там, за тоненькой латунной стенкой, была тайна.

— Чего ждать? — крикнул кто-то. — Открывай скорей! Что там?

Но Виталька покачал головой и спрятал патрон в карман.

— Нельзя, — сказал он. — Без Олега нечестно!

Придя из аптеки, тётя Таня снова занялась одеждой. Олегу было позволено встать с кровати, но о том, чтобы убежать на улицу, нечего было и думать.

Олег от тоски перелистывал старый «Огонек», когда тетя Таня пошла в прихожую на звонок и долго с кем-то препиралась. Вот она появилась в комнате и строго сказала:

— К тебе. Только ты никуда не пойдёшь. Можешь так и сказать своим приятелям!

В дверях стоял Виталька Он торжествующе глядел на Олега.

— Заходи, чего стоишь!

— Я не один, с ребятами.

— Много их?

— Много.

— Много нельзя! Я считаюсь больным, — пожал плечами Олег.

— Хорошо, — сказал Виталька. Он подбежал к окну на кухне и крикнул: — Подождите там, он больной! Сейчас выйду!

Потом повернулся к Олегу. Раскрыл ладонь.

— Гильза! — крикнул Олег так громко, что из комнаты явилась тётя Таня.

— Гильза… — повторял он в каком-то оцепенении. — Ты нашел её…

Виталька отдал ему темную гильзу:

— Держи, она твоя!

Олег сжал её крепко в кулаке:

— Давай вместе посмотрим

— Там мальчишки, — сказал Виталька, — их много. Они ждут.

«Ну и что!» — хотел было сказать Олег, но осёкся и повернулся к тёте Тане.

— Тётя Таня, ну тётя Таня! Пусть они все войдут, а? Я сам потом подмету и всё сделаю.

Тётя Таня беспомощно махнула рукой.

— Спасибо! — крикнул Олег, и через минуту целая ватага мальчишек ввалилась в комнату.

Олег глядел на гильзу, не решаясь доставать записку.

— Да скорей ты! — нетерпеливо кричали кругом.

Осторожно раскачав пулю, Олег вытащил её и постучал гильзой по ладони.

— Не вылезает. Надо чем-нибудь.

Тётя Таня протянула ему булавку. Олег поковырял ею в гильзе и, зацепив, вытащил на свет жёлтый, свернутый трубочкой листок.

Наступила полная тишина. Олег принялся разворачивать листок. Никто не дышал.

— Химическим написано… буквы расплылись… — сдавленно произнес Олег и принялся разбирать бледные строчки:

— Пат-р-роны… патроны кончились. С… тут стерто — в плен не… бу… е… м. Ага, сдаваться в плен не будем! Понятно?

— А дальше? — спросил кто-то.

— Всё. Одни подписи.

— Ну читай, читай!

— Ан… Андрей, — с трудом разобрал Олег совсем слившиеся буквы. — Фамилию не разобрать, расплылась… Только окончание… хров.

Виталька вздрогнул. Вздрогнул и Славка. В последний момент он, не замеченный никем, появился в квартире.

— Тищенко Гриша, — разбирал по складам Олег. — Кашин, Замтерадзе… имя не разобрать. Тут ещё что-то? Так. С нами полковник. Име… имени не знаем. Он из Ле… не разобрать, совсем стёрлось. — Олег посмотрел на ребят. — Из Ленинграда!

— Не обязательно, может, из Ленинакана! — вставила тётя Таня.

— Из Ленинграда. Это Василий Иванович. Я знаю.

— Тищенко, Кашин… Василий Иванович теперь узнает, кто спас ему жизнь. Я эту записку в Ленинград свезу. От всех нас, — добавил Олег.

— А-андрей, — волновался Славка. — Хров… Вихров. Это де… душкин Андрей? Сейчас де… деда п-позову.

— Зови, — поддержал Виталька, но тётя Таня сказала:

— Обождите!

Все увидели, что и она очень волнуется. Она прижала руки к груди и снова сказала:

— Обождите… Нельзя Артюшу раньше времени тревожить. Скорее всего это наш Андрей. Но пусть Олег узнает получше у полковника.

— Правильно, — кивнул Олег. — Не надо спешить. Увижусь с Василием Ивановичем и потом напишу вам.

«А как же с предателем? — думал он. — Значит, поиск не закончен. Придется ещё искать. Конечно! Отступать не будем. Теперь Василий Иванович возьмет меня в помощники».

— Только напиши, — сказал Виталька.

— Конечно. Поиск ведь не окончен, — сказал Олег, думая о своём.

В раскрытое окно послышался требовательный собачий лай.

— Да это же Рекс, — воскликнул Виталька и бросился к окну. — Рекс! Целый? Откуда же ты?

— Я его при… привел, — сказал Славка. — Он всех победил. Не будет больше сторожей у Граммофонихи!

 

Я ПРИЕДУ!

До отхода поезда на Ленинград оставалось десять минут.

Тётя Таня пришла на вокзал с портфелем в руках. У неё уже начались всякие заседания. Она посадила Олега в купе и тут же стала прощаться.

— Ну, — с улыбкой поглядела она. — Прощай, Кисличкин-Лисичкин! Вообще-то ты геройский парень, только у тебя ещё того, — она покрутила пальцем в воздухе, — завихрения. И форсу хватает! Но ничего, парнюга! Светке, конечно, с тобой беда! Если уж я… — И она развела руками.

Олег молча улыбался. Он то и дело щупал карман курточки, где лежала драгоценная гильза.

— Завтра буду в Ленинграде, — сказал он, думая о Василии Ивановиче.

— Да, да! Ждёт там тебя эта, — тетя Таня сморщилась, — «ви-та-ми-ни-зи-ро-ван-ная», — произнесла она по слогам. — Светка не посмотрит, что ты — герой! Ну, я побежала, Кисличкин. Педсовет номер один сегодня. Не забудь написать.

— Тетя Таня, это самое… — Олег подставил щеку.

— Ты что, целоваться? Фу! — Она хлопнула его по плечу и выбежала из купе.

Он, высунувшись из окна, долго махал ей.

«Смоленск», — прочитал он высоко на вокзале громадные буквы. До свиданья, Смоленск! Чудесным ты оказался городом. Это верно, что в твой Днепр не могут заходить крейсера, но военной славы у тебя нисколько не меньше, чем у самых знаменитых городов мира. Как хорошо, что удалось познакомиться с тобой!

В кармане у Олега рядом с гильзой лежала фотография Андрея — сына старика. Тётя Таня дала из своего альбома. Может быть, Василий Иванович узнает Андрея? Тогда он напишет им в Смоленск. Надо будет все рассказать Василию Ивановичу про старика. Всё с самого начала. Вчера Олег всё же сходил к нему и попросил прощения. Старик удивился, оказывается, он уже всё позабыл. Эх и хороший старик! А Олег его сперва за такого, как Граммофониха, принял!

А здорово Виталька со Славкой Граммофониху разоблачили! Он-то думал, что с такими ничего нельзя поделать! Можно. Нечего им на нашей земле жить! Вдруг он рассмеялся, вспомнив, какими храбрыми были собаки торговки за забором, а стоило им попасть на улицу, оказались жалкими дворнягами!

— Пассажиры, в вагон, отправляемся! — кричала на перроне молодая проводница.

Поезд уже тронулся, когда в конце перрона Олег увидел Витальку и Славку. Они во всю прыть догоняли его вагон. В руках у Витальки была деревянная чашка.

— Эх, опоздали! Не догонят.

Какая-то девчонка в брючках поравнялась с вагоном.

— Эй! — крикнул Олег. — Видишь вон тех? Ну, один маленький, а другой рыжий? Передай им, что я приеду! Обязательно приеду в Смоленск ещё! Слышишь! Скажи, что мы друзья навеки. Обязательно-о скажи-и!

— Вон он! В-вон он! — кричал Славка, видя размахивающего кепкой Олега.

Но догнать вагон ребята уже не могли. Они давно бы пришли на вокзал, да Виталька в последний момент придумал нарвать Олегу яблок. Пока нашли чашку, пока выбирали в саду самые лучшие яблоки — часов у них не было, — опоздали, поезд отошел.

Уже с перрона уходили провожающие, а мальчишки все глазели вслед удаляющемуся составу.

В это время к ним подошла девчонка в брючках.

— Один маленький, а другой… — вслух сказала она. — Вам мальчик из третьего вагона велел передать, что он ещё приедет в ваш Смоленск! И вы друзья навеки.

— Так и сказал? Вот здо… здорово, — обернулся Славка к молчавшему Витальке.

— Ой, какие яблоки, — протянула девчонка, заглянув в чашку. — Это в Смоленске такие? Неужели!

Друзья переглянулись.

— А ты-то о… откуда? — спросил Славик.

— Из Мурманска.

— Ну? Неужели из Мурманска? Тогда на, бери! — вдруг сунул ей Виталька в руки все яблоки вместе с чашкой.

— Дорого же! У мамы и денег столько нет!

— Вот ещё. Никаких денег. Мы тебе так дарим, — сердито сказал Виталька. — Это яблоки наши, смоленские, поняла?

— На… наши, смо… смоленские, ясно? — повторил Славик.

— Ясно, — ничего не поняла девчонка. — А чашка как же? Тут какие-то фигуры нарисованы. Три мушкетёра, да?

— Бери уж! — махнул Виталька и, обняв за плечи Славку и уже повернувшись вместе с ним к городу, добавил:

— Привет вашим мурманским!