Гарибальди

3 июня. Завтра день национального праздника

Сегодня вся страна в трауре. Вчера вечером умер Гарибальди. Знаешь ли ты, кто такой Гарибальди? Это тот, кто освободил десять миллионов итальянцев от тирании Бурбонов.

Твой отец.

Он родился в семье капитана, в Ницце, и достиг семидесятипятилетнего возраста.

Когда ему было восемь лет, он спас жизнь женщине, в тринадцать — благополучно привел в гавань полную людей лодку, которая тонула, в двадцать семь — вытащил из воды на марсельском взморье утопающего мальчика, в сорок один — спас загоревшийся посреди океана корабль.

Десять лет сражался он в Америке за свободу чужого ему народа.

Он участвовал в трех войнах против австрийцев за освобождение Ломбардии и Триентской области.

В 1849 году он защищал Рим от французов, в 1860 — освободил Палермо и Неаполь, в 1867 — снова сражался за Рим, в 1870 — дрался с немцами, защищая Францию. Пламя героизма горело в его душе, и военный гений витал над ним. Он участвовал в сорока битвах, и в тридцати семи из них оказался победителем.

Когда он не воевал, то трудился, зарабатывая себе на жизнь или, удалившись на пустынный остров, обрабатывав землю. Ему пришлось быть учителем, моряком, рабочим, торговцем, солдатом, полководцем, верховным правителем. Он был великим, простым и добрым, ненавидел всех поработителей, любил все народы, защищал всех угнетенных. У него не было иной цели, кроме стремления к добру, он отказывался от почестей, презирал смерть, безгранично любил Италию.

Когда раздавался его голос, зовущий на бой, легионы смелых устремлялись к нему со всех сторон: синьоры покидали свои дворцы, рабочие уходили из мастерских, дети — из школ, чтобы сражаться в лучах его славы.

На войне он носил красную рубашку… Статный, белокурый, он был прекрасен.

В битвах он разил как молния, но сердцем был ребенок, а страдания переносил как святой.

Тысячи итальянцев погибли за свою родину, но они были счастливы, если видели, умирая, как он вдалеке проносится победителем.

Он умер. Весь мир оплакивает его. Ты не можешь понять этого сейчас, но потом ты прочитаешь о его подвигах и всю жизнь будешь слышать рассказы о нем. Ты будешь расти, но образ его будет расти перед тобой еще быстрее. Когда же ты станешь взрослым, то увидишь его перед собой гигантом. А когда тебя не будет больше на свете, когда не останется на земле ни сыновей твоих сыновей, ни детей, рожденных ими, и тогда еще люди будут видеть высоко над собой лучезарное чело освободителя народов, увенчанное, словно ореолом из звезд, именами его побед, и сердце каждого итальянца будет загораться гордостью и любовью при одном звуке его имени.

 

32 градуса

Пятница, 16 июня

За последние дни жара увеличилась еще на три градуса.

Теперь лето уже в полном разгаре, все устали и на лицах не видно больше яркого весеннего румянца. Шеи и ноги у всех похудели, головы склоняются, глаза готовы сомкнуться.

У бедного Нелли, который плохо переносит жару, личико стало совсем восковым, и он уже несколько раз глубоко засыпал, опустив голову на тетрадь. Но Гарроне всегда в таких случаях ставит перед ним открытую книгу, чтобы учитель ничего не заметил.

Нобис жалуется, что нас слишком много в классе и поэтому ему нечем дышать.

Ах, какие усилия нам приходится делать, чтобы всё-таки учиться.

Я смотрю из окон нашего дома на огромные деревья — в и густой тени так хорошо было бы побегать, — и мне становится грустно и досадно, что я должен идти в школу и сидеть в за крытом классе за партой. Но потом я приободряюсь, когда вижу, с какой тревогой мама смотрит мне в лицо — не слишком ли я бледен, — встречая меня при выходе из школы.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спрашивает она меня по вечерам, после каждой выученной страницы урока, и ежедневно в шесть часов утра, когда она будит меня, чтобы идти в школу, то говорит: — Ну, сделай еще одно усилие! Ведь осталось, всего столько-то дней, а потом ты будешь свободен и отдохнешь, гуляя в тени аллей.

И она права, напоминая мне о мальчиках, работающих на полях, под палящими лучами солнца, или на ослепляющих и раскаленных белых речных песках. А те, которые заняты на стеклянных фабриках и должны стоять целый день неподвижно, наклонив лицо над газовой горелкой! И встают они все раньше нас и никогда не имеют каникул. Итак, надо держаться! И тут Деросси тоже оказался среди нас на первом месте: он не страдает от жары, не хочет спать, он всё такой же живой и веселый, с теми же золотыми локонами, что и зимой, так же учится без всякого труда и подбадривает всех кругом.

И еще двое у нас в классе всегда бодры и внимательны: это Старди и Гароффи. Упрямец Старди щиплет себя за щёки, чтобы не заснуть, и чем больше размаривает его жара, тем сильнее сжимает он зубы и шире раскрывает глаза, как будто хочет съесть ими учителя.

А делец Гароффи увлечен тем, что мастерит из красной бумаги веера, украшенные картинками со спичечных коробок; потом он продает эти веера по два чентезимо за штуку.

Но самый большой молодец у нас Коретти: он, бедный, каждое утро встает в пять часов и помогает своему отцу носить дрова. Поэтому к одиннадцати часам, в классе, у него начинают слипаться глаза и голова опускается на грудь. Однако он изо всей силы борется со сном, стучит себя кулаком по затылку, спрашивает разрешения выйти, чтобы вымыть лицо, просит своих соседей, чтобы те щипали его.

Но сегодня утром он не выдержал и заснул мертвым сном. Учитель громко позвал его:

— Коретти!

Но мальчик не расслышал. Рассерженный учитель еще раз повторил:

— Коретти!

Тут сын угольщика, который живет с ним рядом, встал и сказал:

— Коретти с пяти до семи утра носил дрова.

Тогда учитель оставил его в покое и продолжал вести урок, а через полчаса подошел к парте Коретти и тихонько, дунув ему в лицо, разбудил его. Тот, увидев перед собой учителя, страшно испугался.

Но учитель взял его голову обеими руками, поцеловал в волосы и сказал:

— Я не буду бранить тебя, не бойся; не лень заставила тебя заснуть, а усталость.

 

Мой отец

Суббота, 17 июня

Я уверена, что ни твой товарищ Коретти, ни Гарроне никогда не ответили бы своему отцу так, как ты ответил папе сегодня вечером.

Твоя мама.

Энрико! Как мог ты это сделать?

Ты должен обещать мне; что пока я жива, этого больше никогда не будет.

Каждый раз, когда в ответ на замечание, сделанное тебе отцом, у тебя готово будет сорваться с языка грубое слово, подумай о том, что наступит день и твой отец позовет тебя к своей постели, чтобы сказать: «Энрико, я покидаю тебя!»

Когда ты услышишь его голос последний раз и потом, когда будешь один плакать в его опустевшей комнате, среди книг, которых он не откроет больше, тогда, при мысли о том, что ты когда-то отвечал ему грубо, ты сам себя спросишь с удивлением: «Неужели я мог это сделать?»

Тогда ты поймешь, что твой отец был для тебя всегда самым лучшим другом, и когда он вынужден был наказывать тебя, он страдал от этого больше, чем ты сам, и если он и заставлял тебя иногда плакать, то для твоего же блага. И тогда ты раскаешься и со слезами будешь смотреть на стол, за которым он провел свою жизнь, работая ради своих детей.

Сейчас ты не можешь еще понять, что твой отец, которого ты видишь всегда добрым и любящим, многое скрывает от тебя. Ты не знаешь, как часто он бывает совершенно разбит от усталости и тогда боится, что ему лишь немного дней осталось прожить на свете.

В такие минуты он говорит только о тебе и на сердце у него одна забота, — страх оставить тебя без средств и без помощи. Как часто, подавленный такими мыслями, входит он в твою комнату, когда ты спишь, стоит около твоей постели со свечой в руке и смотрит на тебя; потом он делает над собой усилие и усталый и грустный возвращается опять к своей работе.

Он часто ищет твоего общества, потому что ему хочется быть с тобой в те минуты, когда на сердце у него тяжело, когда у него бывают неприятности, как и у всех людей на свете; он ищет в тебе друга, чтобы утешиться и забыться, ему нужна тогда твоя любовь, чтобы обрести ясность, духа и мужество.

Подумай, как ему должно быть больно, когда, вместо ответной любви, он находит в тебе равнодушие и грубость!

Не выказывай же больше никогда, Энрико, такой ужасно неблагодарности!

Подумай о том, что даже если ты будешь стараться изо всех сил, ты всё равно никогда не сумеешь возместить все того, что он сделал и продолжает делать для тебя.

И подумай еще вот о чем: что такое наша жизнь? Несчастный случай может отнять у тебя твоего отца, пока ты еще ребенок, через два года, через три месяца, завтра.

Ах, бедный мой Энрико, как всё тогда сразу же изменится вокруг тебя, каким пустым и унылым покажется тебе дом, где ты будешь видеть свою мать, одетую в черное.

Ступай же, мой сын, ступай к своему отцу: он сидит в соседней комнате и занимается. Подойди к нему на цыпочках, чтобы он тебя не услышал, положи голову ему на колени и попроси у него прощения.

 

Прогулка

Понедельник, 19 июня

Мой отец снова простил меня и позволил мне поехать на прогулку, о которой мы еще в среду условились с отцом Коретти, продавцом дров.

Это был настоящий праздник.

Вчера в два часа, мы встретились на площади Статуто: Деросси, Гарроне, Гароффи, Прекосси, отец и сын Коретти и я. С собой у нас были фрукты, сосиски и крутые яйца. Мы взяли также жестяные кружки и кожаные стаканчики.

Гарроне принес тыквенную бутылку с белым вином, а Коретти — солдатскую фляжку своего отца, полную красного вина.

Маленький Прекосси, одетый в блузу кузнеца, держал под мышкой двухкилограммовый хлеб.

Мы доехали на омнибусе до Гран-Мадре-ди-Дио, а потом побежали вверх, на холмы. Какая кругом была зелень, какая тень, какая прохлада!

Мы кувыркались в траве, плескались в ручьях, прыгали через изгороди.

Коретти-отец шел далеко позади, набросив куртку на плечи. Он курил свою гипсовую трубку и время от времени издали грозил нам, чтобы мы не порвали штаны.

Прекосси насвистывал, — мы никогда раньше не слышали, чтобы он насвистывал.

Коретти-сын на ходу всё время что-то мастерил своим складным ножичком длиной в палец; он всё умеет делать, этот парнишка, — мельничные колёса, вилки, дудочки.

Он обязательно хотел нести все вещи и нагрузился так, что пот лил с него градом, но это не мешало ему быть ловким, как козленок.

Деросси каждую минуту останавливался и говорил, как называется какой-нибудь цветок или насекомое, — и как это он умудряется знать столько вещей!

Гарроне молча жевал хлеб; когда кто-нибудь из нас разбегался, чтобы перепрыгнуть через канаву, он Подбегал с другой стороны и протягивал руку. А когда нам встречалась корова, то Гарроне сейчас же становился перед Прекосси, которого в детстве как-то забодала корова и который поэтому страшно их боялся.

Мы взобрались на вершину Санта-Маргариты и начали большими прыжками сбегать с нее вниз или скатываться кувырком.

Прекосси налетел на куст, разорвал свою блузу и остановился страшно смущенный, глядя на висевший лоскут, но Гароффи, у которого в куртке всегда найдется несколько булавок, заколол ему прореху так, что она стала совсем незаметной, в то время как Прекосси повторял: «Прости меня, пожалуйста, прости меня…» — а потом снова бросился бежать.

Гароффи не терял времени напрасно: по дороге он рвал травы, которые могли пригодиться для салата, собирал улиток и клал себе в карман каждый блестящий камешек, думая, что, может быть, в нем есть золото или серебро.

И так, то бегом, то кувырком, то ползком, то в тени, то под солнцем, вверх и вниз, по тропинкам и напрямик, добрались мы наконец, разгоряченные и запыхавшиеся, до вершины одно го из холмов, где и уселись, чтобы закусить.

Отсюда нам видна была вся огромная равнина и голубы Альпы со своими снеговыми вершинами.

Мы просто умирали от голода, и хлеб так и таял у нас во рту.

Отец Коретти разложил сосиски на тыквенных листьях, и, закусывая, мы принялись болтать о наших учителях, о тех товарищах, которые не смогли поехать с нами, и об экзаменах.

Прекосси стеснялся есть в таком большом обществе, и Гарроне насильно засунул ему в рот самый вкусный кусочек из своей собственной доли.

Коретти примостился около своего отца, скрестив ноги, и видя, как они сидят рядом, оба рыжие и улыбающиеся, с ослепительно-белыми зубами, можно было скорее принять их за двух братьев, чем за отца е сыном.

Отец пил с удовольствием, доканчивая наши кружки и стаканчики, которые мы оставили до половины полными, и при этом приговаривал:

— За ваше здоровье, за здоровье тех, кто учится, вам вино вредно, зато оно полезно тем, кто занимается продажей дров!

Потом он схватил и потянул за нос своего сына, говоря:

— Любите этого паренька, мальчики, он честный человек, уж поверьте в этом мне, его отцу!

Мы все, за исключением Гарроне, засмеялись, а отец Коретти продолжал:

— Да, жаль! Вот сейчас вы все вместе, все хорошие товарищи, а пройдет несколько лет, и, кто знает, Энрико и Деросси станут адвокатами или профессорами, или чем там еще, а остальные четверо окажутся в лавке, или за станком, или еще черт знает где! И тогда — прощай, дружба!

— Ну, нет, — возразил. Деросси, — для меня Гарроне всегда останется Гарроне, Прекосси всегда будет Прекосси и остальные тоже, хотя бы я стал самим императором; где будут они, туда пойду и я.

— Ты молодчина, — воскликнул отец Коретти, подняв свою фляжку, — ты правильно говоришь, черт возьми! Чокнемся! Да здравствуют славные товарищи, и да здравствует также школа, которая делает из вас всех, богатых и бедных, одну семью!

Мы все чокнулись е ним своими кружками и стаканчиками и допили всё до конца.

Потом он встал на ноги, воскликнул:

— Да здравствует сорок девятый полк! — и выпил всё до дна. — А если вам придется тоже строиться в ряды, то смотрите, мальчики, держитесь крепко, как держались мы, старики!

Было уже поздно. Мы с песнями сбежали с холма и зашагали большими шагами, взявшись под руки. Мы подошли к По, когда уже стемнело и в воздухе летали тысячи светлячков.

Расстались мы только на площади Статуто, после того как условились встретиться опять в следующее воскресенье, чтобы вместе идти в театр Виктора-Эммануила, где будут раздавать награды ученикам вечерних школ.

Какой это был чудесный день! Каким счастливым вернулся бы я домой, если бы не встретил мою бедную учительницу. Я столкнулся с ней, когда она спускалась по нашей лестнице, почти в полной темноте. Она узнала меня, взяла обе мои руки и прошептала:

— Прощай, Энрико, не забывай меня! Мне показалось, что она плакала. Когда я вернулся домой, то сказал маме:

— Я встретил свою учительницу.

— Да, она отправилась, чтобы лечь в постель, — ответила мама, у которой были красные глаза. Потом, пристально глядя на меня, она грустно-грустно прибавила: — Твоя учительница… очень больна.

 

Раздача наград ученикам вечерних школ

Воскресенье, 25 июня

Как и было условлено, мы все вместе пошли в театр Виктора-Эммануила посмотреть на раздачу наград ученикам вечерних школ. Театр был украшен, как и четырнадцатого марта, и полон народа, но на этот раз почта исключительно семьями рабочих, а партер был занят воспитанниками капеллы. Они спели гимн в память погибших солдат, и спели так хорошо, что, когда окончили, все поднялись со своих мест, стали аплодировать и кричать так, что хору пришлось пропеть этот гимн еще раз.

Потом рабочие — ученики вечерних школ, заслужившие премии, длинной шеренгой стали проходить мимо городского гол вы, префекта и других важных синьоров, которые вручали им награды: книги, книжки сберегательных касс, дипломы и медали.

В одном углу партера я увидел Кирпичонка рядом с его матерью, в другом месте — директора, около которого торчала рыжая голова моего бывшего учителя второго класса.

Первыми прошли ученики вечерней школы рисования: ювелиры, резчики по камню, типографские рабочие, а также столяры и каменщики; потом потянулись ученики торговых школ, за ними — ученики музыкальной школы, среди которых были и мальчики и взрослые рабочие.

Все они были разодеты по-праздничному. Их встречали громом рукоплесканий, и они смеялись в ответ.

Наконец вышли ученики вечерних начальных школ, и тут-то и началось самое интересное. Они были всех возрастов, всех специальностей и одеты самым различным образом. Тут были и седые мужчины, и мальчики ремесленники, и рабочие с большими черными бородами. Молодежь держалась свободно, взрослые немного смущались. Публика аплодировала самым старым и самым молодым.

Но никто из зрителей не смеялся, как это было на наше празднике, все лица были внимательны и серьезны. У многие награжденных в партере сидели жёны и сыновья, и некоторые малыши, когда их отец выходил на сцену, звали его по именам и, громко смеясь, махали ему руками.

Потом вышли крестьяне и чернорабочие, они все были из школы Бонкомпаньи.

Из школы «Читаделла» пришел один чистильщик сапог, которого знает мой отец, и префект протянул ему диплом.

За ним шел человек очень высокого роста, настоящий великан, который показался мне знакомым, — это был отец Кирпичонка, получивший вторую награду. Я вспомнил, что видел его на чердаке, у постели больного сына, и сейчас же стал разыскивать в партере самого Кирпичонка. Он смотрел на своего отца горящими глазами и, чтобы скрыть свое волнение, строил «заячью мордочку».

В этот момент раздался взрыв аплодисментов, и я взглянул на сцену. Там стоял маленький трубочист, лицо его было чисто вымыто, но он был в своем рабочем платье, и городской голова говорил с ним, держа его за руку.

Вслед, за трубочистом шел повар. Затем вышел получать награду уличный подметальщик, ученик школы Раниери.

Прошел мальчик подмастерье, и видно было, что отец уступил ему для этого случая свой пиджак, так как рукава были слишком длинны, и ему пришлось здесь же, на сцене, засучить их, чтобы взять награду; многие засмеялись, но смех сейчас же заглушили аплодисменты.

Дальше следовал старик с лысой головой и белой бородой. Прошли солдаты-артиллеристы, из числа тех, которые занимаются по вечерам в нашей школе, потом таможенники, потом полицейские, которые стоят около нашей школы.

Наконец воспитанники капеллы еще раз пропели гимн, но на этот раз с таким подъемом, с таким выражением, идущим, казалось, из самого сердца, что присутствующие почти не аплодировали и выходили из театра взволнованные, медленно, без шума.

В несколько минут вся улица оказалась заполненной людьми. Перед дверью театра стоял маленький трубочист, держа в руках полученную в награду книгу в красном переплете, а вокруг него — синьоры, которые с ним разговаривали. Рабочие, подростки, полицейские, учителя посылали друг другу приветствия с одной стороны улицы на другую.

Учитель второго класса вышел в сопровождении двух солдат-артиллеристов.

Многие рабочие несли на руках детей, которые держали в ручонках отцовские дипломы и с гордостью показывали их окружающим.

 

Смерть учительницы

Вторник, 27 июня

Пока мы были в театре Виктора-Эммануила, умерла моя учительница. Она умерла в два часа, через неделю после того, как заходила к моей матери.

Вчера директор пришел, чтобы объявить нам об этом.

— Те из вас, — сказал он, — которые учились в ее классе, знают ее доброту, знают, как она любила детей; она была для них настоящей матерью. Теперь ее больше нет с нами. Страшная болезнь унесла ее в короткое время. Если бы она не должна была работать, она могла бы лечиться и поправиться; она, может быть прожила бы еще несколько месяцев, если бы взяла отпуск и отдохнула. Но она хотела оставаться со своими мальчиками до последнего дня. В субботу вечером, семнадцатого числа, она распрощалась с ними, зная, что не увидит их больше. Она многим успела еще дать добрые советы, всех перецеловала и, плача, ушла. Никто ее больше не увидит. Не забывайте ее, дети.

Маленький Прекосси, который был ее учеником в первом классе, опустил голову на парту и заплакал.

Вчера вечером, после занятий, мы все пошли к дому умершей учительницы. На улице уже стоял катафалк, запряженный парой лошадей, и толпилось много народа. Все говорили шепотом.

Здесь был директор, все учителя и учительницы нашей школы, а также учителя и учительницы других школ.

Пришли почти все малыши из ее класса, за руку со своими матерями, множество учеников из других классов и около пятидесяти учениц из школы Баретти, с венками и букетикам роз в руках. На катафалке тоже было много цветов, поверх которых лежал большой венок из душистой желтой акации, с надписью: «Дорогой учительнице от ее бывших учениц четвертого класса». А под большим венком лежал маленький, который принесли ее малыши.

Все молча толпились у дверей. Многие мальчики утирали слёзы. Наконец вынесли гроб. Когда его начали устанавливать на катафалк, малыши принялись громко плакать, а один даже закричал, как будто только сейчас понял, что его учительница умерла; он стал судорожно рыдать, и его унесли прочь.

Потом катафалк с гробом медленно двинулся в путь.

Ах, милая моя учительница! Как она всегда была ласкова со мной, как терпелива, и как много лет она проработала в школе. Немногие книги, которые у нее были, она оставила своим ученикам, одному она оставила чернильницу, другому картинку, всё, что она имела, а за два дня до смерти она просила директора не пускать на ее похороны самых маленьких, чтобы они не плакали.

Она сделала в жизни много добра, страдала и умерла.

Прощай навсегда, мой добрый друг, нежное и грустное воспоминание моего детства!

 

Моя благодарность

Среда, 28 июня

Наша учительница хотела закончить учебный год, но умерла за три дня до окончания занятий.

Послезавтра мы в последний раз пойдем в школу, чтобы прослушать последний ежемесячный рассказ «Кораблекрушение», а там… конец.

В субботу, первого июля, — экзамены. Вот и прошел еще один школьный год, третий. Когда я вспоминаю, что я знал в октябре прошлого года, то мне кажется, что теперь я знаю намного больше: у меня столько новых мыслей в голове. Я гораздо лучше могу теперь высказать и написать то, что думаю; я гораздо лучше считаю, могу даже, помогать некоторым взрослым, которые не знают арифметики, и всё понимаю гораздо лучше, чем прежде; я понимаю почти всё, что читаю. Так что в общем я доволен.

Но сколько человек поддерживали меня и помогали мне учиться дома, в школе, на улице. За всё это я прежде всего благодарен моему милому учителю, который был всегда таким снисходительным и ласковым, — ведь все приобретенные мной за год новые знания, которые сегодня так меня радуют, были его работой. Благодарю также тебя, Деросси, мой чудесный товарищ; ты всегда готов был с улыбкой объяснить мне всё непонятное и сколько раз помогал мне перед экзаменами.

Я благодарен также настойчивому и сильному Старди, который показал мне, как железная воля преодолевает все препятствия, и доброму, великодушному Гарроне; он такой хороший, что каждый, кто только узнаёт его, становится тоже добрым и великодушным, Я благодарен также Прекосси и Коретти, которые всегда подавали мне пример мужества в нужде и тяжелых обстоятельствах жизни и пример терпения в работе.

Но особенно должен я благодарить тебя, отец! Ты мой первый учитель, первый друг, ты мне дал столько хороших советов и научил стольким вещам, в то время как сам работал для меня, скрывая все свои огорчения и стараясь во что бы то ни стало сделать для меня учение легким, а жизнь — счастливой.

А ты, моя милая мама, ты радовалась всем моим радостям и огорчалась всем моим огорчениям, ты училась, уставала, плакала вместе со мной.

Я хотел бы обнять ваши колени, как обнимал их, когда был совсем маленьким, и благодарить вас, благодарить со всей нежностью, которую вы вложили в мое сердце за двенадцать лет самоотверженной любви.

 

Кораблекрушение

(последний ежемесячный рассказ)

Несколько лет тому назад в одно декабрьское утро из Ливерпульского порта вышел большой пароход, на борту которого было свыше двухсот человек, в том числе семьдесят человек экипажа. Капитан и почти все моряки были англичане, а среди пассажиров находилось несколько итальянцев: три синьоры, священник, компания музыкантов.

Пароход должен был идти к острову Мальта. Погода стояла пасмурная. Среди пассажиров третьего класса, расположившихся на носу, был итальянский мальчик лет двенадцати, невысокий для своих лет, но крепкий, со смелым и строгим лицом сицилийца. Он держался в стороне от других и сидел на свернутом канате около фок-мачты; рядом с ним стоял старенький сундучок с его вещами, на который он опирался одной рукой. У мальчика было смуглое лицо и черные волнистые волосы, которые спускались ему почти на плечи. Бедно одетый, он, кутался в разорванную накидку, а через плечо у него висела старая кожаная сумка. Мальчик задумчиво смотрел на пассажиров, на пароход, на пробегавших мимо матросов и на беспокойное море. Казалось, что он только что пережил большое личное горе, и на его детском лице было недетское выражение. Вскоре после выхода в море один из матросов, итальянец с седыми волосами, появился на носу, ведя за руку девочку. Он остановился перед маленьким сицилийцем, сказал: «Вот тебе спутница, Марио», — и ушел.

Девочка села на связку канатов рядом с мальчиком. Они посмотрели друг на друга.

— Куда ты едешь? — спросил маленький сицилиец.

— На остров Мальта, через Неаполь, — ответила девочка, а потом прибавила: — Я еду к отцу и матери, которые меня ждут. Меня зовут Джульетта Фаджани.

Мальчик ничего не ответил. Через несколько минут он достал из своей сумки хлеб и сухие фрукты. У девочки были с собой сухари. Дети поели.

— Веселей! — крикнул матрос итальянец, пробегая мимо, — сейчас начнется балет.

Ветер всё усиливался, и пароход начало сильно качать. Но дети, которые не страдали морской болезнью, не обращали на это внимания.

Девочка улыбалась. Она была примерно тех же лет, что и мальчик, но заметно выше ростом. Худенькая, немного бледненькая на вид, смуглая и одетая более чем скромно. Ее вьющиеся волосы были коротко подстрижены, вокруг головы у нее был повязан красный платок, а в ушах блестели серьги в виде серебряных колечек.

За едой дети разговорились. У мальчика не было ни отца, ни матери. Его отец, рабочий, недавно умер в Ливерпуле, оставив сына совсем одного, и итальянский консул отправлял его теперь обратно на родину, в Палермо, где жили его дальние родственники. Девочку привезли в Лондон в прошлом году к тетке-вдове. Тетка очень ее любила, и родители — бедные люди — отправили к ней на время свою дочку, надеясь на обещанное наследство. Но через несколько месяцев тетка попала под омнибус и умерла, не оставив ни чентезимо. Тогда девочка также обратилась к консулу, который посадил ее на пароход, идущий в Италию. Их обоих поручили итальянскому матросу.

— Ну вот, — закончила свой рассказ девочка, — отец и мать думают, что я возвращаюсь богатая, а я, наоборот, возвращаюсь бедная. Но они всё равно меня очень любят. И мои братья тоже. У меня их четыре, и все еще маленькие, я самая старшая. Я всегда помогала им одеваться. Они будут очень рады мне… я войду к ним на цыпочках… А как неспокойно море…

Потом она спросила у мальчика:

— Ты будешь жить у своих родственников?

— Да… если они согласятся.

— Разве они не любят тебя?

— Не знаю.

— К новому году мне исполнится тринадцать лет, — сказала девочка.

Потом они стали говорить о море и о пассажирах, которые их окружали. Целый день они просидели рядом, время от времени перебрасываясь несколькими словами. Пассажиры принимали их за брата и сестру. Девочка вязала чулок, мальчик размышлял, море становилось всё более и более бурным.

Вечером, расставаясь, чтобы идти спать, девочка сказала Марио:

— Спокойной ночи.

— Никто не сможет спать в эту ночь спокойно, бедные мои детки! — воскликнул пробегавший мимо матрос итальянец.

Мальчик встал, чтобы тоже пожелать своей подруге доброй ночи, как вдруг неожиданно обрушившаяся на палубу водяная гора сильно ударила его и бросила на одну из скамеек.

— Боже мой, — закричала девочка, — ты разбился в кровь!

И она кинулась к нему. Остальные пассажиры бросились вниз, не обращая на детей никакого внимания. Девочка опустилась на колени около Марио, который лежал, оглушенный ударом, вытерла ему кровь со лба, сняла с себя красный платок и обвязала им голову раненого, крепко прижав ее к своей груди, чтобы потуже затянуть концы. На ее желтом платье, немного выше талии, отпечаталось при этом кровавое пятно. Марио пришел в себя и встал.

— Тебе лучше? — спросила девочка.

— Да, всё прошло, — ответил он.

— Покойной ночи, — сказала тогда Джульетта.

— Покойной ночи, — отвечал Марио, и дети спустились по двум смежным лесенкам в каюты.

Предсказание матроса оказалось правильным, — не успели они заснуть, как разразилась страшная буря. Неожиданно хлынувшие на палубу волны в несколько мгновений разбили в щепки мачту и смыли, словно сухие листья, три шлюпки, подвешенные к борту, и четырех быков с носовой части судна.

Во внутренних помещениях началась паника, людей охватил ужас, поднялся шум, послышались крики, плач, молитвы. Море свирепело всё больше и больше. С рассветом буря усилилась. Огромные волны, набрасываясь на пароход с фланга, низвергались на палубу и разбивали, сносили, увлекали в море всё, что им попадалось.

Настил, который закрывал машинное отделение, прорвался, и вода со страшным грохотом устремилась внутрь судна. Топки погасли, кочегары разбежались.

Послышался громовой голос:

— К насосам!

Это был голос капитана. Матросы бросились к насосам. Но огромная волна, неожиданно обрушившаяся сзади, разбила парапеты и люки, и вода хлынула внутрь.

Пассажиры столпились в главной каюте; вдруг среди них появился капитан.

— Капитан, капитан, — закричали все, — что происходит? Каково положение? Есть ли надежда? Спасите нас!

Капитан подождал, пока не наступило молчание и тогда сказал:

— Покоримся судьбе.

Одна из женщин крикнула:

— Боже!

Больше никто не произнес ни слова, все оцепенели от страха.

Так, в гробовом молчании, прошло довольно много времени.

Люди смотрели друг на друга с совершенно белыми лицами. Рассвирепевшее море было ужасно. Судно тяжело переваливалось с борта на борт. Наступила минута, когда капитан попытался спустить на море спасательную шлюпку: шлюпка с пятью матросами скользнула вниз, но волны перевернули ее, и два матроса, в том числе итальянец, присматривавший за детьми, исчезли в воде; остальным с трудом удалось ухватиться за веревки и снова подняться на борт.

После этого сам экипаж потерял всякое мужество. Два часа спустя пароход уже наполовину погрузился в воду. Палуба представляла собой страшное зрелище. Матери в исступлении прижимали к груди своих детей, друзья обнимались и прощались друг с другом; некоторые спускались вниз, в каюты, чтобы умереть, не видя моря.

Двое детей, Марио и Джульетта, прислонившись к мачте, смотрели на море неподвижными глазами, как безумные. Волнение немного улеглось, но судно продолжало медленно погружаться. Оставалось, очевидно, всего несколько минут.

— Шлюпку на море! — крикнул капитан.

На воду спустили последнюю шлюпку, в которой поместилось четырнадцать матросов и три пассажира. Капитан оставался на борту.

— Спускайтесь к нам! — кричали ему снизу.

— Мой долг — умереть на посту, — ответил он.

— Мы встретим какое-нибудь судно и спасемся, — кричали ему, — а вы погибнете!

— Я остаюсь.

— Есть еще одно место! — закричали тогда матросы, обращаясь к другим пассажирам, — давайте сюда женщину!

Вперед вышла женщина, сестра капитана, но, увидев расстояние, на которое уже отошла шлюпка, она побоялась прыгнуть в воду и упала без чувств на палубу. Остальные женщины лежали без сознания.

— Ребенка! — крикнули матросы.

При этом возгласе маленький сицилиец и его подруга, которые до того стояли как бы окаменевшие от сверхчеловеческого страха, вдруг, словно пробужденные могучим инстинктом жизни, оторвались в одно мгновение от мачты и бросились к краю судна, крича в один голос: «Меня!» — и пытаясь оттолкнуть один другого назад, как два диких звереныша.

— Самого маленького! — кричали матросы — Шлюпка и так перегружена! Самого маленького!

Услышав эти слова, девочка, как пораженная громом, опустила руки и осталась неподвижной, смотря на Марио потухшими глазами. Тот взглянул на нее, увидел кровавое пятно на ее кофточке, вспомнил всё, и лицо его озарилось дивным светом.

— Самого маленького! — кричали в один голос матросы, охваченные крайним нетерпением. — Мы удаляемся!

Тогда Марио крикнул каким-то не своим голосом:

— Она легче. Тебя, Джульетта! У тебя есть отец и мать Я один! Я уступаю тебе свое место! Прыгай!

— Бросай ее в море! — орали матросы.

Марио схватил Джульетту за талию и бросил в волны.

Девочка испустила крик и с плеском погрузилась в воду; один из матросов схватил ее и втащил в шлюпку. Мальчик остался стоять на краю палубы, высоко подняв голову. Волосы его развевались по ветру, но он стоял неподвижно, полный спокойного величия.

Шлюпка отошла и едва успела избежать водоворота, который образовывался при погружении судна в воду и грозил перевернуть ее. Тогда девочка, которая до того была как бы вне себя, взглянула в сторону мальчика и разразилась плачем.

— Прощай, Марио, — рыдала она, протягивая к нему руки. — Прощай! Прощай! Прощай!

— Прощай! — ответил мальчик, высоко подняв руку. Шлюпка быстро удалялась по бурным волнам, под мрачным небом. Никто больше не кричал, на пароходе. Волны лизали уже края палубы.

Девочка закрыла глаза. Когда она подняла голову и снова посмотрела на море, на нем ничего уже больше не было видно.