Зима, не принимая в расчёт календарь, после февральских «весенних окон» снова вошла в силу, крепко зацепившись за землю ледяной коркой, по которой то и дело несло снежную позёмку. При яростных порывах ветра Зойка слегка вздрагивала – старенькое пальто служило ей плохой защитой от стужи. Лёня пытался прикрыть её, и всё же холодный ветер пронизывал насквозь. У входа в театр Зойка приостановилась, но Лёня, открывая дверь, поторопил:

– Иди, иди, замёрзнешь.

– А может, посмотришь «Наймычку»?

– В третий раз? – засмеялся Лёня. – Нет. Уроков много. Ты иди. Я потом зайду за тобой, как всегда.

– Хорошо, – улыбнулась Зойка, – как всегда.

Она вошла в длинный узкий коридор, который здесь громко именовался фойе. В этом здании размещался клуб потребкооперации, а теперь временно в нём поместили эвакуированный с Украины театр, так как лучшего помещения со сценой и вполне приличным залом в городе не было.

Здание не отапливалось. В зале, всегда битком набитом зрителями, это почти не ощущалось, зато в фойе было так холодно, что у Зойки стыли руки и ноги. Но сегодня в первые минуты она почувствовала облегчение: ветра нет – и то хорошо.

В фойе сидели студийцы – ребята из всех трёх школ города, посещавшие студию изобразительного искусства. В этом названии, как и в фойе, было некоторое преувеличение, но на нём настаивал руководитель изостудии Николай Семёнович Короткий. Маленький, щупленький, он вполне оправдывал свою фамилию. С виду спокойный, иной раз даже застенчивый, он, тем не менее, обладал удивительным упорством и неукротимой энергией. По его настоянию и организовали студию, где он вёл занятия совершенно бесплатно, исключительно ради того, чтобы развивать молодые таланты. Говорил он немного, негромко, но так убедительно, используя веские доводы, каким-то особым чутьём угадывая возможные возражения, что быстро ставил в тупик почти каждого, кто пытался с ним поспорить, особенно относительно необходимости изостудии в такое лихое для страны время.

Зойка, как и все ученики школы, где он вёл уроки черчения и рисования, относилась к нему с некоторым почтением: Николай Семёнович был настоящим художником, до войны жил во Львове и писал большие картины. Генка, который всё про всех знал, рассказывал, что художник, потерявший во время эвакуации абсолютно всё, больше всего горевал из-за того, что не сумел вывезти свои картины.

– Здравствуйте, Николай Семёнович, – почти шёпотом сказала Зойка, боясь нарушить тишину студии.

– Здравствуйте, Колчанова, – тоже тихо ответил художник, и Зойка отметила, что он нигде и никогда не изменяет своему правилу обращаться к старшеклассникам на «вы».

Николай Семёнович медленно, осторожно, как будто нащупывая каждый следующий шаг, ходил между самодельными мольбертами, стараясь не стучать своей деревянной ногой, и тихим голосом давал указания питомцам. Студийцы время от времени дышали на застывающие краски, на непослушные, сведённые холодом пальцы или растирали руки и снова брались за кисти и карандаши.

Зойка тихонько прошла в конец фойе, где с потолка на длинном проводе свисала электрическая лампочка, а под ней стоял стул. Студийцы располагались под двумя первыми лампочками и никогда не трогали Зойкин стул – знали, что она приходит немного пораньше, чтобы успеть до начала спектакля выучить уроки. Дома у Колчановых, как и у многих жителей города, электрического света не было, они пользовались керосиновыми лампами, и Зойка с явным удовольствием читала при электрическом освещении.

Она раскрыла учебник геометрии, но никак не могла сосредоточиться. В голову всё время лезли Лёнины слова: «Я потом за тобой зайду, как всегда». Зойка улыбалась: уже «как всегда», а ведь всего две недели прошло с того вечера, когда они собирались у Риты. Распрощавшись со всеми, он тогда ушёл, и Зойку обидела торопливость, с какой он зашагал по переулку, и то, что не захотел дойти до её дома, хотя оставалось совсем немного, – уж слишком подчёркивал своё безразличие к ней. Но когда она увидела его у своего крыльца, то замерла, застыла, совершенно растерявшись.

– Люблю неожиданности, – сказал Лёня.

– Как ты сюда попал? – удивилась Зойка.

– Очень просто. Свернул ещё в один переулок и прыгнул через забор.

– Зачем? – ещё больше удивилась Зойка.

– Это так понятно: чтобы окончательно решить, как вместе убежать на фронт.

Он смеялся, тихо, ласково, слегка покровительственно. Зойка тоже засмеялась, невольно переходя на этот шутливый тон. И как-то разом исчезла её обычная скованность, которая возникала у неё от одного только его взгляда. Зойка говорила легко и непринуждённо, словно была знакома с ним много-много лет. Они долго болтали, и им было так хорошо и весело, что Зойка спохватилась только тогда, когда ноги совсем закоченели.

– Ой, как холодно!

– Иди, а то совсем замёрзнешь, – сказал Лёня, и в этих словах было столько сердечности, участия, что Зойка радостно заулыбалась в ответ.

Тётя Даша не обманула, помогла через своего соседа устроиться Зойке контролёром в театр. Теперь Зойка занята каждый вечер, кроме понедельника, когда в театре выходной, и с друзьями видится только в школе. Рита вдруг присмирела, перестала рассказывать о своих победах над сильным полом. Паша ходил меланхоличный и задумчивый. А Зойка с Лёней были так полны своей радостью, что и не замечали ничего вокруг. Он каждый вечер отводил её в театр, а потом провожал оттуда домой.

Нет, сегодня никак не сосредоточиться. «Ладно, потом доучу», – подумала Зойка и встала. Ей давно хотелось посмотреть, что рисуют юные таланты. Она подошла к Николаю Семёновичу:

– А можно посмотреть?

– Конечно, конечно.

Зойка тихонько пошла от мольберта к мольберту. Она разочарованно смотрела на рисунки – всё, как на школьных уроках: то кувшин с ручкой, то кувшин без ручки, то с одного боку, то с другого, а рядом стакан и кружка. Некоторые срисовывали тыкву, лежавшую на подоконнике. Натюрморты, в общем. Кувшин вроде бы ничего себе, да и тыква похожа. У некоторых были рисунки на вольную тему. У одной девочки, например, – сирень в распахнутом окошке. «Весну торопит», – подумала Зойка. Около Вани Чистякова она задержалась. На его рисунке парень в белой вышитой рубахе шёл с косой по полю, где синими звездочками пестрели васильки. Зойка вспомнила, как косил отец. Она почувствовала что-то, похожее на тихую радость, при виде яркого летнего поля и симпатичного русского парня с косой в руках. «Но ведь это было так давно! – подумала Зойка. – А сейчас война. Разве это надо рисовать?»

– Нравится? – Николай Семёнович тоже смотрел на косаря, стоя за спиной у Зойки.

– Нравится. Только непонятно.

– Что непонятно?

– Почему они это рисуют?

– А что бы вы хотели?

– Не знаю. Но ведь сейчас война.

– Ах, вот что! Танки, самолёты, сражения – это, да? А зачем?

Зойка молчала, не зная, что ответить, а художник продолжал говорить мягко, но настойчиво:

– Война – это горе, а детям его очень трудно выразить в рисунке, потому что оно про-ти-во-ес-тест-вен-но. Что бы ни было в жизни, за всякими невзгодами приходит радость, как за зимой весна. И надо, чтобы люди всегда умели видеть свет будущей весны. Тем более – дети.

– А подвиги? – возразила Зойка. – Ведь это тоже война.

– Подвиги совершаются не только на войне, – заметил художник и, недовольно покрутив головой, убеждённо добавил: – Война и дети несовместимы.

Этот маленький тихий человек был непреклонен, когда дело касалось детей и искусства. Зойка вспомнила, как он на днях «укротил» Феню – мать Вани Чистякова. Ваня был любимым учеником художника, не просто способным, а щедро наделённым талантом. И когда он стал пропускать занятия, художник сильно огорчился.

– Одного таланта художнику мало, – внушал он подростку. – Надо систематически работать. Талант и труд, талант и труд – вот формула всякого успеха. А ты почему опять не был два раза подряд?

– Мать не пускает, Николай Семёнович.

– Почему не пускает?

– Говорит, не время пустяками заниматься.

– Пус-тя-ка-ми? – серое лицо художника покрылось пятнами, так он был возбуждён. – Пустяками! Рафаэль, Репин, Суриков, Левитан! Ай-ай-ай, пустяками…

Николай Семёнович морщился, как от нестерпимой боли, впервые не находя слов. И тут явилась сама Феня. Увидев сына, она сурово сказала:

– Опять убёг, не наколовши дров! На пустяки у тебя время есть, а для дома нету!

Николай Семёнович тихо, как-то бочком подошёл к ней и негромко сказал:

– Здравствуйте.

– Здравствуйте, – несколько смутилась Феня.

– Вы за сыном пришли, за Ваней?

– За ним. Старшой он у меня. Дел вон сколько. Я одна не управляюсь, а он чуть что – и бежит сюда. Вы уж извиняйте, но надо, чтобы он это дело бросил.

– Нельзя, чтобы бросил, – тихо, но настойчиво возразил художник.

– Ну, чего нельзя, – настаивала на своём Феня. – Кабы дело серьёзное, а то так, пустяки одни.

– Дело такое, что серьёзнее быть не может, – не сдавался Николай Семёнович. – Ваш сын талантлив, ему надо учиться.

– Ну, после войны пускай учится, а сейчас, извиняйте, некогда.

– А когда война кончится?

– Почём же я знаю, – опешила Феня.

– Вот! И я не знаю. И никто не знает. Годы уйдут. А талант надо развивать с детства. Ване и так уже пятнадцатый год. Когда же ему учиться, если не сейчас? Вы, мать, должны радоваться, что у него такой дар, а вы сами хотите отнять его у сына. Нехорошо. Да вы хоть видели, как он рисует? Вы посмотрите, посмотрите!

Николай Семёнович стал доставать одну за другой работы Вани и ставить их на подоконник. Феня долго рассматривала рисунки и молчала. Зная, что мать не одобряет его «художества», Ваня ничего не носил домой, все рисунки оставлял в студии, в большом старом шкафу, где хранились краски, кисти, бумага и мольберты.

– Что же вы молчите? – спросил Феню Николай Семёнович. – Или не нравится?

Феня не понимала, хороши рисунки или нет, но ей льстили слова учителя, который при всех сейчас сказал, что у её сына талант. На её подобревшем лице засветилась улыбка, и она сказала:

– Ну, ладно, пускай рисует. Только пускай и дров наколет.

Зойка опять села на свой стул и раскрыла геометрию. Студийцы уже начали скалывать рисунки, вытирать кисточки. Входная дверь громко стукнула, и сразу же раздался басовитый голос уборщицы, тёти Нади:

– Здрасьте вам! Они ещё тут!

В этих словах тёти Нади, как всегда, совместились и приветствие, и выражение крайнего неудовольствия. Она торопилась сделать уборку, а студийцы мешали, и тётя Надя не скрывала раздражения. И вообще, один только вид людей во время уборки в помещении вызывал в ней бурное возмущение. Ей всегда было жалко своего труда. Вот вытрет полы, а они тут же и натопчут. Студийцы уже привыкли к её крику, но всё же спешили поскорее выскочить на улицу. А вслед им нёсся недовольный голос уборщицы:

– Опять мазали! Вот делать-то нечего людям! Руки у них чешутся! Ну и шли бы работать! Рабочие-то руки во как нужны! Дылды здоровые. Повымахали под потолок, а всё маленькими прикидываются. Рисуют они. Ну, чисто в детском саду! Придут, намажут, намусорят, а ты за ними прибирай!

Насчёт мусора она, конечно, зря, студийцы работали очень аккуратно. Николай Семёнович мог бы возразить, но спорить по пустякам было не в его характере. Он деликатно молчал, стоически вынося крик тёти Нади, как неизбежное испытание. Она знала, что другого помещения для изостудии в городе нет, что здесь её разместили по особому распоряжению. Но тётя Надя не уснула бы спокойно, если бы не излила своё недовольство на «пачкунов».

Тётя Надя открыла подсобку и, доставая ведро, швабру, тряпку, продолжала, ни к кому конкретно не обращаясь, изливать своё недовольство тем, что студийцы долго задерживаются, что идёт война и трудно стало с мукой, хлебом, а ей нужно кормить пятерых ребятишек, что веники нынче стали жиденькие и вымести такую махину, как этот «колидор» (она принципиально не признавала иностранного слова «фойе»), просто невозможно. Тётя Надя, наконец, приготовила всё для уборки и пошла туда, где сидела Зойка.

– Всё учишь?

Этим тётя Надя, кажется, тоже была недовольна, и Зойка, стараясь не раздражать её, кивнув головой, осторожно передвинулась вместе со стулом.

– Ну, и я же своему Петьке говорю: учись, а то что отцу на фронт напишем? Да, видать, ему, балбесу, бог ума не дал. По русскому отстаёт.

Двенадцатилетний Петька был старшим из пяти её детей, и тётя Надя связывала с ним единственную надежду: через два года в ФЗУ пойдёт, специальность получит, работать начнёт, всё легче станет.

– Я тоже в ФЗУ училась, – неожиданно доверительно поделилась с Зойкой тётя Надя. – На фрезеровщицу. Это когда ещё в Ростове жили. На большом заводе там работала. Сюда перед самой войной переехали, пришлось завод бросить. По моей специальности мне здесь работы нет. Да и ребятишек вон сколько! Мал мала меньше. Сейчас на заводе в три смены работают. А с кем их оставишь? Тут на два часа ухожу, и то душа изболится. Уж приказываю Петьке, приказываю… Да что с парня возьмёшь? Мне бог девок не дал, одни парни!

Тётя Надя шаркала шваброй и всё говорила, говорила…Вдруг она обнаружила, что Николай Семёнович ещё не ушёл. Он пристроил подрамник под одной из лампочек и теперь готовил кисти.

– А вы чего это…мешок здесь развесили? – стараясь быть вежливой, спросила его тётя Надя, но в голосе её уже слышалась гроза.

– Я ещё работать буду, – тихо, но твердо сказал художник. – У меня срочный заказ: написать портреты передовиков завода.

– У их заказ, а я убрать не могу! – уже открыто возмутилась тётя Надя. – Вы, по крайности, отодвиньте мешок в сторону – вытру тут.

Тётя Надя упорно называла холст мешком, желая уязвить художника, который ей так мешал. Она раздражённо гремела ведром, шаркала шваброй. И вдруг в фойе вошла девушка. Тоненькая, бледная, с большими синими кругами около глаз, в стареньком сером пальтишке чуть не до пят. Ноги в резиновых ботах, заклеенных тусклыми латками. Видно было, что девушка продрогла на мартовском ветру. Она вся сжалась под пальто и была похожа на больную, насильно поднятую с постели. Девушка шагнула залатанными ботами на только что вытертый пол.

– Куда тебя несёт? – закричала тётя Надя. – Не началося ещё, не началося! Слыхала? Вон в ту дверь войдёшь! Пташка ранняя! Готовы уже с утра по театрам шастать!

– Я не в театр, – робко сказала девушка. – Мне велели к художнику.

– К художнику! – продолжала высказывать недовольство тётя Надя. – Вот как раз и натопчешь!

– А давайте я ноги вытру, – смиренно предложила девушка, и это неожиданно успокаивающе подействовало на тётю Надю.

– Вытирай, – смягчилась она, бросив тряпку под ноги девушке, и стала в упор разглядывать её.

Осмотрев девушку, тётя Надя вздохнула:

– Господи, кого присылают…

– А что? – несколько растерянно спросила девушка.

– Да какой из тебя передовик? Вот-вот переломишься. А ручки-то, ручки-то! Ну, стручки сухие, а не руки. Что ж ими сделать-то можно?

– Что надо, то и делаю, – обиделась девушка. – По две с половиной нормы даю. Иногда три смены без перерыва стою. И выдерживаю.

– А что так-то? – заинтересовалась тётя Надя.

– Не придут сменщицы, заболеют или ещё что – вот и стою, у нас производство непрерывное, не бросишь.

– Сознательная, – сказала тётя Надя. – Это я одобряю.

– Вы проходите сюда, не стесняйтесь, – пригласил девушку Николай Семёнович. – Как вас зовут?

– Оля. Оля Потапова.

– Садитесь вот сюда, Оля.

– Только, пожалуйста, недолго, – попросила Оля, – я ещё смену не закончила.

– Ну, посидите, сколько сможете, заодно и отдохнёте, – успокоил её Николай Семёнович и взялся за карандаш.

– Нет, вы, пожалуйста, скорее рисуйте, мне некогда отдыхать, – настаивала Оля.

Зойка с нескрываемым интересом смотрела на девушку, примостившуюся на краешке старого стула. Сколько же ей лет? Семнадцать? Восемнадцать? Не больше. И уже пишут её портрет. Руки, правда, ужасно худые и тонкие, пальцы с чёрными каёмками под ногтями. Ей на миг стало стыдно за свою, как казалось, праздную жизнь. Война идёт, а она ровным счётом ничего не делает. Все ей только и говорят: надо школу кончить. А зачем? Пока будет учиться, война кончится. Так на чужом горбу в рай и въедет, как тётя Надя говорит.

Зойка подняла глаза на героиню труда и вдруг увидела, как девушка стала медленно сползать со стула. Глаза у неё подкатились, веки не до конца закрывали обнажённые белки. Зойка оцепенела от ужаса и не успела ничего сообразить, как Оля рухнула на пол.

Быстрее всех к девушке подбежала тётя Надя, собравшаяся уже уходить.

– Чего сидишь? – крикнула она Зойке. – Не видишь, обморок! Тащи скорее воды!

Зойка вскочила и мигом принесла кружку с водой. Тётя Надя с причитаниями и охами стала брызгать воду в лицо девушке. Оля, наконец, открыла глаза. Тётя Надя и Зойка помогли ей снова сесть на стул. Девушка дрожащими руками поправила на себе одежду, откинула волосы с мокрого лба и попросила Николая Семёновича:

– Пожалуйста, рисуйте скорее, мне ещё на завод надо.

– Да уж на сегодня достаточно, – ответил Николай Семёнович. – Вам не на завод надо. Вам отдохнуть надо. Вы какую смену стоите?

– Третью начала.

– Это что же, две уже отстояла и третью начала? – уточнила тётя Надя.

Оля кивнула головой.

– А ела когда? – грозно спросила тётя Надя.

– Н-не помню, – ответила Оля, кажется, вчера вечером.

– Сутки прошли! Да что же от тебя останется при такой кормёжке? – всплеснула руками тётя Надя. – Ты ж и вовсе двигаться не сможешь. Не-е-е, девка, так дело не пойдёт!

И тётя Надя стала «раздавать команды».

– Зойка, ну-ка сбегай в подсобку, там сумка моя и нож – тащи сюда! Сейчас я ей хлеба и сала отрежу.

– Не надо, – возразила Оля.

– А ты молчи! Покуда на моих глазах не поешь, я тебя отсюдова не выпущу!

– Я, пожалуй, пойду, сказал Николай Семёнович и, попрощавшись, медленно пошёл к выходу, пристукивая деревянной ногой.

Зойка почему-то с жалостью подумала, как ему, наверное, горько, что он ещё в юности получил увечье, из-за которого не смог пойти на фронт. А тётя Надя достала из кошёлки свёрток, завёрнутый в полотенце, развернула его, и Зойка увидела серый круглый хлеб, каких не бывало у них в городе. В другом свёртке оказалось сало.

– Родичи сегодня из села подбросили, – пояснила тётя Надя.

Она отрезала большой ломоть хлеба и насильно сунула в руку Оле, которая всё ещё пыталась сопротивляться. Потом отхватила ножом кусок сала и сунула Оле в другую руку, приговаривая:

– Ешь, ешь! Не стесняйся! Ты для фронта жизни не жалеешь, здоровья. Нешто я хлеба для тебя пожалею?

Зойка с удивлением наблюдала за происходящим. И это их крикливая тётя Надя, которой, казалось, весь свет мешал? А та, оглянувшись на Зойку, вздохнула, отрезала ломтик хлеба, положила на него ломтик сала и протянула ей.

– Нет, нет! – в испуге закричала Зойка, и ей тотчас же представились вечно полуголодные дети тёти Нади, частенько забегавшие к матери в театр. – Нет, нет, я не хочу!

– Да ты что кричишь? – неожиданно тихо и мягко сказала тётя Надя. – Тебя режут, что ли?

– Я н-не хочу, – заикаясь от волнения, выдавила Зойка.

– Ну, не хочешь сейчас, потом съешь, – рассудила тётя Надя, и голос её звучал примирительно, успокаивающе. – А только от хлеба никогда не отказывайся. Грех это.

Она положила хлеб с салом на раскрытый учебник, который Зойка так и держала в руках.

– Дают – бери, а бьют – беги! Верно я говорю? – и тётя Надя снова повернулась к Оле, наблюдая, добросовестно ли та ест, потом отрезала ещё по кусочку хлеба и сала, завернула в обрывок газеты и сунула в карман пальто Оле.

– Не надо, – опять запротестовала девушка.

– Я получше твоего знаю, что надо, а что не надо! – прикрикнула на неё тётя Надя. – А теперь давай собирайся, я тебя до дома доведу. Не приведи господь, опять где-нибудь упадёшь, а на улице уже темно.

– Нет, нет! – твёрдо запротестовала Оля. – Я домой не пойду, мне на завод надо!

– Ну, на завод – так на завод. Доведу до завода. Всё одно по пути.

Обернувшись к Зойке, тётя Надя сказала не без гордости:

– Видала, какие девчата на заводе? У ней и помереть время нету. Хлоп в обморок – и снова на работу. Да-а-а, всё для фронта. Тут разлёживаться некогда. Ну, мы пошли, а ты энтих чертей гони вон в ту дверь, чтоб меньше топтали!

Тётя Надя, конечно, имела в виду зрителей. Она удалилась, довольная тем, что на сей раз все её команды выполнены.