Она спряталась за дверью, время от времени выглядывая и осматриваясь. Бреннан был готов сорвать эту дверь с петель голыми руками. Женщина вернулась в комнату только, когда воин превратился из тумана в самого себя. Теперь он ясно видел ее лицо точь-в-точь такое же, как на газетном снимке у него в кармане. Лицо, которое грезилось ему в полузабытых снах. Бреннан почувствовал, как весь мир перевернулся, словно от встряски. Она стала его солнцем.

Тиернан.

Такая красивая: волны черных волос, обрамлявшие ее лицо, превосходно оттеняли ее темно-карие глаза. Ее щечки следовало воспеть в стихах, а губки — в песне.

А изгибы ее тела… вызывали в нем совсем другое желание. Он почувствовал, как сердце забилось в груди, а тело мгновенно отреагировало: его плоть затвердела и поднялась.

В ее черных глазах смешались дерзость и осторожность. И только раз взглянув на нее, Бреннан понял, что теперь принадлежит ей.

Стоило ей произнести его имя, и его хладнокровие улетучилось. Он бросился к ней, в отчаянии желая дотронуться, попробовать ее на вкус. Овладеть ею, сделать своей и никогда не отпускать.

Она сказала еще что-то, даже скорее прокричала, но до его сознания дошло только одно слово: добыча. Кто посмел охотиться на его женщину? Никакая она не добыча.

— Моя, — повторил он, срываясь на рычание и ожидая, что она осмелится возразить ему. Неужели она не знала? Неужели не понимала?

Ее глаза расширились, словно от испуга, и он почувствовал, как сжимается сердце. Неужели она его боится? Он же принадлежал и будет принадлежать лишь ей одной. Волна желания лишила его ясности мысли.

Он нашел в себе силы сказать:

— Я за тебя умру…

А когда она вскрикнула, Бреннан лишился дара речи и мог думать лишь о том, чтобы попробовать ее. Хотя бы разок. Первый из тысяч миллионов раз.

Он наклонил голову и завладел ее ртом, ее жаром, ее вкусом. Воин испытывал потрясающее блаженство, что, наконец, держит ее в своих объятиях. Ему показалось, что он сейчас взорвется от переполнявших его чувств. Бреннан поднял голову и отступил на несколько шагов назад в полной уверенности, что сам Посейдон ударил его молнией из своего Трезубца. Его накрыла волна боли, и не успел он пошевелиться, как проклятие начало свое черное дело, выполняя свое предназначение: уничтожить атлантийца.

Ему казалось, что он никогда не испытывал подобной боли. Неужели такова плата за способность чувствовать? Вселенная взорвалась в душе Бреннана, подведя его к безумию. Он выхватил кинжалы из ножен, которые в данной ситуации были совершенно бесполезными. В нем просто возобладал инстинкт самосохранения. К сожалению, все напрасно, так как оружием этого врага ему не одолеть. Бреннан уронил кинжалы и рухнул на пол, прижимая руки к груди и пытаясь сдержать цунами чувств, бушевавшее внутри него. Бесчувственность, длившаяся две тысячи лет, разрушилась, затопив болью его пустую, высушенную душу.

Мука и невыносимая грусть сдавили его сердце. Тысячи лет боли от потерь, которой он не испытывал, разом обрушились на него. Он не оплакивал смерти дорогих ему людей, ничего не чувствовал. О, Посейдон, слово «чувствовать» совершенно не передавало всю боль, всю эту непрекращающуюся агонию. Легче умереть.

Лучше умереть.

— Боги, молю вас о милосердии: дайте мне умереть! — простонал он, стиснув зубы так сильно, что разболелась челюсть. Он запрокинул голову назад, а затем стал снова и снова биться ею об пол, подспудно желая потерять сознание, почувствовать облегчение, избежать боли. Бреннан, как ему казалось, закричал от горя, терзающего тело и его рассудок.

Его душу.

И тут сквозь боль он услышал какой-то звук и заставил себя открыть глаза. Он увидел склонившуюся над ним Тиернан, робко протягивающую к нему руку. Он откатился от нее, не в силах вынести этого, не позволяя себе почувствовать ее прикосновение. А вдруг то, что он испытывает — заразно, и она тоже окажется в ловушке в водовороте адских мук?

Нет.

Только не она. Он в жизни не причинит ей боли.

Как только она дотронулась до его руки, Бреннан понял, к нему вернулись не только боль и потери, утраченные два тысячелетия назад. Нет, были и другие ощущения.

Желание. Потребность. Сильная, всепоглощающая похоть.

Голод.

Его желание было подобно мрачному, отчаянному, неистовому океанскому шторму. Теперь двухтысячелетнему воздержанию пришел конец, а значит, этот голод следовало незамедлительно утолить.

И только с ней.

Он приподнялся и крепко сжал ее запястье, пытаясь найти такие слова, чтобы он его поняла:

— Тиернан, ты мне нужна. Своей душой и телом я жажду тебя.

Он внимательно следил за выражением ее выразительного лица, замечая, как в ней борются гнев со страхом. В итоге, гнев победил. Хорошо. Ей не следовало его бояться, особенно теперь, когда он так хочет дотронуться до ее кремовой кожи, зарыться лицом в черные длинные вьющиеся волосы. Воин желал снять с нее одежду и проверить такая ли шелковистая у нее кожа, как кажется на вид. А если он коснется ее сосков, покраснеют и затвердеют ли они? Он так хотел дотронуться до нее пальцами, губами, языком.

Его член напрягся до боли. В его голове промелькнула мысль, насколько же это потрясающе — чувствовать пылкое желание после веков, тысяч лет безразличия.

— Ты со своими душой и телом можешь просто отпустить меня и отойти, или же я ударю тебя по яйцам, атлантиец, — погрозила она ему, освобождая свою руку из его хватки.

Он отпустил ее потому, что ее дерзость заставила его почувствовать еще кое-что: радость. Она водяным смерчем затопила все иссушенные и проржавевшие уголки его сердца и души светом и музыкой. Счастьем.

Смех, зародившийся в его груди, поднялся вверх по горлу и вырвался на свободу. Радость пронзила Бреннана, словно острейшие клинки его собственных кинжалов, заточенная на краеугольном камне потери и заброшенности. Это было блаженство, это было упоение. Иступленный экстаз, испытать который не могли бы даже боги. Весь восторг, который он мог бы испытать сотни, тысячи раз за все эти эмоционально пустые годы, появился в нем в этот момент.

Радость, так много радости, которая могла бы принести ему большое удовольствие в эти тысячелетия. Теперь он, будто бы в калейдоскопе, видел все эти события, наполняющие все его тело, нервные окончания, кости и сухожилия сокрушительными чувствами.

Вот так проклятие повлияло на него спустя столько лет: он разом испытает всю силу забытых чувств, а те сведут его с ума. Но тут Тиернан раскрыла свой прекрасный ротик, чтобы что-то сказать, и Бреннан забыл о своем открытии.

— Бреннан, — она снова назвала его по имени и сказала еще что-то. Ее голос был подобен прохладной воде для страдающего от жары воина, ведущего долгое и тяжелое сражение в пустынной Персии; а для того, кто неделями охотился на вампиров на ледяных возвышенностях Сибири, она олицетворяла тепло и нежность. Ее голос воплощал радость в звуки, но вот смысл ее слов был ему не понятен.

Она была ему необходима. Только Тиернан могла сдержать этот поток и помочь ему справиться с бушующими чувствами. Она принадлежала ему, а он — ей. Бреннан ждал ее все долгие годы своей жизни. Если бы только он мог оказаться в ее прохладе и чистоте, то его еще можно спасти. Ей только надо понять. Он должен заставить ее понять.

Он вскочил и схватил ее шелковистые волосы своими огрубевшими мозолистыми руками. Руками воина, хотя он не имел никакого права… И тут же все забылось из-за сокрушительного, пылкого желания. Он должна его понять, ведь только она могла спасти его от безумия и смерти.

Она была для него всем.

Он притянул ее к себе, разрывая одежду, которая разделяла их, отчаянно желая почувствовать ее сияющую, полупрозрачную, потрясающую кожу. Ближе, ближе. Она стала вырываться, и тут же его охватила боль, превращая радость в отчаяние. Неужели она в самом деле пытается оставить его? Покинуть и тем самым снова обречь его на бессмысленное существование?

Он вспомнил часть проклятия Посейдона: «Обречен забывать ее». Нет. Никогда. Он впадал в панику при одной мысли об этом, чувствуя, как тревога пронзает его своими когтями, поедая душу. Годы навязанного ему одиночества канули в лету, и его наполненное отчаянием сердце рвалось к свету, как какое-то животное.

Он прорычал:

— Моя. Больше ты меня никогда не бросишь.

Он стал срывать с нее одежду, которая скрывала Тиернан от его прикосновения. Опустил лицо меж ее прекрасных, округлых грудей, изумляясь тому, как выглядит его смуглая от загара рука на ее кремовой коже.

— Одиноко, — проговорил он, удивляясь тому, почему кружево, мешающее ему рассмотреть ее, темнеет от влаги и почему его разум наполнился жаром и темнотой. — Помоги мне.

Она вскрикнула, а потом что-то сказала, но он не понял ее слов. Другое дело ее вскрик, полный боли и страха.

Он ее напугал и, наверное, даже причинил боль.

И эта мысль прорвалась сквозь туман безумия. Нет. Он никогда не причинит ей боли. Что, о боги, он наделал?

Что же он творит?

Он отпрянул, бросился прочь от нее, заставляя себя успокоиться. Заставляя себя услышать и понять, что она говорит.

— Прошу, не делайте мне больно, Бреннан. — Она так побледнела, словно в любую минуту грохнется в обморок от шока и страха. — Бреннан, мы же вроде бы союзники. Что же произошло? До вас тоже добрались вампиры?

Она подумала, что он зачарован? Но… ему нужно рассказать ей, объяснить.

Он, задыхаясь, начал свой рассказ:

— Проклятие… так давно. Так одиноко.

Дикий хохот помешал ему продолжить. Как же объяснить смысл древнего проклятия журналистке, живущей в современном мире? Она решит, что он лжет или — того хуже — безумен. Наверное, он, в самом деле, сошел с ума.

Но надо попробовать, поэтому он медленно встал и отошел к окну в этой маленькой комнате.

— Тиернан. Я… о, боги, как больно. — Он согнулся пополам, а потом заставил себя снова выпрямиться. — Я не могу… мое поведение непростительно… никакие извинения этого не изменят. Я лишь могу молить вас о прощении и надеяться, что вы позволите мне объяснить.

Она вскочила, побежала к двери и остановилась, держась за ручку.

— Вы сошли с ума? После всего этого? Я сейчас позвоню в полицию и…

Он слушал ее, пытался поставить себя на ее место и придумать, что бы такое ответить.

— Я прошу лишь несколько минут вашего внимания, — прошептал он, и Тиернан его услышала. Она размышляла над его словами, казалось, целую вечность и, наконец, кивнула. Он согнулся и несколько раз медленно, глубоко вздохнул. Эти дыхательные упражнение перестали быть ему нужны с тех пор, как он стал опытным воином. Сначала он посчитал, что все напрасно, что простыми дыхательными упражнениями не справиться с безумием, вызванным возвращением чувств.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. У него появилась надежда сдержать силу чувств, сделав несколько десятков, а то и сотен вздохов. Он даже смог вспомнить причину своего появления у нее в номере.

— Если вы позвоните в полицию, то наше задание окажется под угрозой провала, — тихо заметил он. — Мы не можем привлекать к себе столько внимания, если хотим выяснить, что на самом деле стоит за опытами на мозгах людей и оборотней. Я так виноват в том, что произошло, только позвольте мне объяснить.

Она немного помолчала, а потом кивнула.

Он чуть не рухнул на колени от облегчения и надежды, но все же справился с собой.

— Теперь вы боитесь находиться рядом со мной по вполне понятной причине.

Она снова кивнула и, ничего не говоря, лишь прищурившись, смотрела на него.

— И, возможно, вы окажете мне честь, которой я совершенно не заслуживаю, и выслушаете меня. Я расскажу о том, что случилось давным-давно. Я лишь прошу, хотя это едва ли возможно, попытаться поверить, что я говорю чистую правду.

Она несколько минут раздумывала над его предложением, не отпуская дверную ручку и в любую секунду готовая сорваться с места и бежать. Наконец, она все-таки резко кивнула, говоря:

— Так уж и быть, я вас выслушаю. Ради Сюзанны. Только не забывайте, что я узнаю, если вы начнете мне лгать.

Она помрачнела, словно правда причиняла ей боль и была слишком тяжелым грузом. Бреннан постарался забыть об этом впечатлении и сел в кресло в углу, как можно дальше от нее, чтобы она не чувствовала себя под угрозой повторного нападения с его стороны. Он не хотел сознаваться даже самому себе, что просто не в состоянии больше стоять. Ему было так стыдно, он не мог смотреть ей прямо в глаза из опасения увидеть ее осуждение, которое он заслужил своим непозволительным поведением.

— Значит, давайте я начну рассказывать о подлинно непростительном проступке, который я совершил более двух тысяч лет назад, — сказал он, скрепя сердце и ожидая той минуты, когда она почувствует отвращение, узнав о его пьяном разгуле и о тех, кто умерли по его вине. Его единственная — другой и быть не могло — теперь вряд ли будет испытывать к нему что-то, кроме страха, отвращения и осуждения.

Хотя он всегда знал, после случившегося с Корелией и ребенком он не заслуживал счастья. И прошло столько времени с тех пор, как он вообще задумывался о такой возможности.

Победа за Посейдоном — с этим ничего не поделаешь. Бреннан расскажет свою историю, а Тиернан отвернется от него, в итоге воин встретит смерть с распростертыми объятиями. И как только он начнет свое повествования, назад пути уже не будет.

— В вашем летоисчислении то был год 202 до Рождества Христова. Тогда я, молодой воин… — Он увидел, как она старается свести вместе края разорванной рубашки, не отходя от двери, и почувствовал горький стыд. — Прошу, если вы желаете зашить свою одежду, я отвернусь.

Она невесело рассмеялась.

— Зашить это? Тут одной иголкой и ниткой не обойтись. Отвернитесь, я переоденусь.

Он отвернулся, ожидая, что она тут же откроет дверь и сбежит, но после непродолжительной тишины услышал, как она открыла молнию на сумке, и заставил себя не думать о том, как она выглядит, когда переодевается.

— Порядок, — сказала она.

Он развернулся и увидел, что она прислонилась к стене и снова взялась рукой за дверную ручку. Взамен порванной им рубашки она одела черный свитер, спрятав испорченную вещь обратно в сумку. Он снова почувствовал горечь и жгучий стыд, но стиснув зубы, постарался не поддаваться этим чувствам. Он должен рассказать ей свою историю не распуская сопли и не испытывая жалости к самому себе.

Она кивнула головой, давая понять, что готова слушать, и смотрела на него не мигая, словно в трансе, хотя он не мог понять, вызвано ли это ее состояние страхом или гневом.

— Воин, говори только правду, — прошептала она. — Поведай мне всю правду о своих тайнах.

Он почувствовал, как холодок пробежал по его спине от тона ее голоса. Этот тон стал каким-то другим, едва ли не гипнотизирующим. Наверное… сейчас не время размышлять об этом. Назад пути нет, поэтому он, сидя в слишком тесном кресле в небольшом гостиничном номере, стал рассказывать ей историю о воине, проклятом его собственным богом.

Назад дороги нет.