Квадратная хромированная дверца с лязгом отворилась. Дохнуло охлажденным воздухом. Слегка подтолкнув поддон из нержавеющей стали, Соколов отправил тело обратно в прохладное хранилище. Заперев дверцу, он окинул взглядом свою недавно переоборудованную медицинскую лабораторию. Здесь было только два вида поверхностей: белые и хромированные, и все идеально чистые. Пахло, как обычно пахнет в лабораториях, моющими средствами и дезинфицирующими растворами. Безупречное состояние этого сверхчистого мира не нарушалось ничем. Недавняя реконструкция производилась сразу на двух этажах в точном соответствии с его указаниями. Несмотря на сжатый график (на полное переоснащение и реконструкцию отводилось всего три месяца), качество не пострадало. Оборудование включало в себя все последние достижения технической мысли: высокоскоростные компьютеры для цифровой фрагментации и анализа ДНК, электронные микроскопы, оптоволоконные камеры для исследований внутренних органов. На нижнем уровне располагалась оснащенная по последнему слову техники операционная, а рядом с ней — наблюдательная комната, вмещающая тридцать зрителей. Все, вместе взятое, вполне могло соперничать с известнейшими медицинскими учреждениями мира, масштаба больницы Джонса Хопкинса или клиники Майо. Присутствовала самая высокотехнологичная аппаратура, независимо от стоимости. Здесь было все, о чем только может мечтать медик — исследователь тайн человеческого тела.
Владимир Соколов озирал свои владения, насупив темные брови, резко контрастирующие с седой уже шевелюрой. Его лицо портили ямки, похожие на оспины, — последствия перенесенной в ранней юности ветрянки; но ученый был совершенно безразличен к собственной внешности — он не ставил красоту ни в грош, ценил только разум и его творческие возможности.
Он прожил насыщенную жизнь. Сорока годами раньше, молодым, но уже прославленным в величайшей державе мира доктором он стоял на пороге этой самой лаборатории. Ему предоставили прекрасную квартиру и машину, его труд щедро оплачивался. Вдобавок он мог в любой момент получить все, что только ни пожелает; Соколов в очереди за хлебом не стоял. Ему предоставляли неограниченное финансирование, сколь угодно многочисленный персонал и неограниченный же доступ не только ко всему российскому, но и вообще к чему угодно в мире. КГБ был у него на побегушках. Как только, будь то в Америке или Европе, совершался прорыв в медицинских исследованиях, Соколову достаточно было указать, где и что, и ему незамедлительно добывали исчерпывающую информацию об исследовании и его результатах, а при необходимости — и сведения из первых рук: для этого был похищен не один выдающийся ученый. Из них вытрясали информацию, после чего отправляли доживать свои дни в Сибири.
Такой же доступ он имел и ко всему сугубо советскому: был посвящен в тайны правительства, прославившегося своей закрытостью. Соколов стал могучей фигурой в могучем государстве — и упивался этим.
Итак, в одно из воскресений, тридцать восемь лет назад, он сидел в своем кабинете в здании, надежно укрытом за кремлевскими стенами. Перед ним возвышалась гора документов с грифом «совершенно секретно» на каждом. Все эти кипы документов и карт, отчетов из первых рук и исторических свидетельств имели отношение к одному и тому же предмету. К легенде, заворожившей Владимира еще тогда, когда ему было всего одиннадцать. Теперь, имея в своем распоряжении неисчерпаемое богатство исторических свидетельств, он отдался предмету своей юношеской страсти: как зачарованный, читал он о Либерии Ивана Грозного, удивительной, таинственной библиотеке под Кремлем. Знакомился с домыслами о возможном содержании библиотеки, о многочисленных раскопках, предпринятых для ее поисков, о разочаровании, неизменно ожидавшем исследователей на этом пути. Но был один документ, который произвел на молодого исследователя особенно сильное впечатление: краткая биография монастырского житника Дмитрия. Ему Иван Грозный доверял больше, чем кому-либо другому, и ему одному поверял свои тайны. Из документа явствовало, что у Ивана Грозного были особые причины прятать унаследованную от деда Либерию от глаз мира. Царь жаждал искупления грехов, а также хотел спасти бессмертные души тех, кого когда-то бесчеловечно умертвил. На смертном ложе Иван открыл житнику свои мысли, поведал свой секрет: объяснил, где находится прославленная Либерия и в ней — таинственное подземелье с сокровищами.
Дни молодого ученого наполняли занятия генетикой, биохимией и медициной, ночи же посвящались историческим изысканиям, блужданиям по кремлевским подземельям и буйным фантазиям на тему библиотеки и сокрытых в ней тайн и сокровищ. Это стало его отдыхом, способом отвлечься от дел и перипетий дня, его любимым времяпрепровождением.
Владимира Соколова выпестовала советская система. Его блестящие способности обнаружились еще в девятилетнем возрасте, им занялись специалисты, и в дальнейшем интеллект Владимира упражнялся, совершенствовался и оттачивался, пока не стал острым, как клинок. За один-единственный день он выдавал больше свежих идей, чем другие за всю жизнь. Он стал гордостью режима и своими передовыми медицинскими исследованиями, открытиями и практическими успехами в лечении прежде неизлечимых заболеваний способствовал прославлению советской науки и медицины.
Но над его методами нависал покров мрака. Соколов со своим гипертрофированным самомнением добивался цели любой ценой. Целеустремленность в нем граничила с маниакальной одержимостью; он устранял любое препятствие. Ассистентов, вызвавших его нарекания, сажали. Другие становились подопытными кроликами для проверки очередной теории. Исследовательские методики наводили на мысль о Менгеле и ему подобных. Объектам исследований прививались болезни, их мучили, травили, все с целью проверки его теорий и предположений. Но результаты говорили сами за себя, а заглянуть за занавес никто не осмеливался.
С падением коммунистического режима поток финансов, выделяемых на его исследования, сначала сильно ослабел, а потом и вовсе иссяк. Ему оставалось лишь наблюдать, как оползает и погружается в пучину знакомый ему мир, тот мир, в лоне которого он вырос и столько лет жил. В 1993 году, покинув Москву, он эмигрировал в Швейцарию. В поисках той неограниченной свободы, которой столько лет наслаждался в России, он кочевал из одного университета в другой, меняя должности. Но слухи о его неэтичных поступках повсюду настигали его, так что вскоре он превратился в изгоя медицинского мира.
Тяжелые годы ожесточили Соколова; другие к старости обретают духовное богатство, он же стал просто старым. Таланты его никого не интересовали — виной тому был тащившийся за ним шлейф аморальности и бесчеловечности. И хотя его упорно посещали сны о прежней России, он знал, что этим видениям уже не стать реальностью. И тогда сны превратились в кошмары. Даже историки не смотрели теперь на коммунизм иначе как на провалившийся социальный эксперимент.
Однажды, на лекции по биологии в Англии, с ним заговорил Джулиан Зивера. Пыл молодого человека и его осведомленность в исследованиях Соколова носили характер одержимости, что определенно польстило самолюбию ученого. До четырех утра просидели они в баре пятизвездочного отеля за разговором о религии, науке и легендах. Этих двоих объединяла редкая страсть — желание любой ценой узнавать секреты тела, тайны души и сердца. Соколов поделился с Зиверой своими теориями, рассказал о своих медицинских исследованиях, о неосуществленных замыслах. Поведал и о легендарной библиотеке, все еще ждущей своего открывателя под кремлевскими стенами, о ее секретах и сокровищах, о карте житника и о том, как это в свое время разбудило его ум, стало ему в жизни путеводной звездой. Джулиан, в свою очередь, рассказал ему о «Божьей истине», о медицинском центре при ней, о том, как ценит он талантливых ученых и какие условия для них создает. И на рассвете было положено начало отношениям, построенным на сходных интересах и стремлениях.
Соколов проработал в «Божьей истине» два года. Менее чем за двадцать четыре месяца он получил десять патентов и разработал шесть новых лекарственных препаратов. Но в душе у него копился гнев, поскольку стало ясно, что предполагаемое сотрудничество с Джулианом вылилось в нечто совершенно иное. Его просто-напросто использовали: благодаря его таланту возрастало богатство Джулиана Зиверы. Соколов чувствовал: это предательство.
Как раз тогда, когда он уже готов был собраться и уехать, Джулиан пригласил его к себе в замок. Они сидели в библиотеке с видом на море. День был теплый, яркая синева неба отражалась в океанских волнах. Джулиан налил Соколову водки и взволнованно сообщил…
О том, что он узнал, где находится карта житника.
История казалась невероятной, но, как не уставал повторять Джулиан, была совершенно правдивой; он просил Соколова стать его партнером и руководителем, сопровождать его в поисках Либерии и ее мифического содержимого.
Но саму карту, вопреки обещаниям, так и не доставили, якобы украли. Соколов в эти россказни не поверил, решил, что Джулиан передумал принимать его в партнеры, опять захотел украсть у него то, что принадлежит ему по праву.
Соколов был сыт Джулианом по горло. Он делился с ним плодами своих трудов, результатами исследований и научных прорывов. Но теперь он слишком разочаровался, чтобы делить с ним еще и мечту. Упаковав научную документацию, патенты и разработанные лекарственные препараты, он сделал один-единственный телефонный звонок. Соколов знал, что тот, кому достанется карта, станет обладателем невообразимого богатства, своими размерами превосходящего валовой доход большинства стран. Разве может быть лучший путь к восстановлению былой славы России? Пусть в мире будущего возродится прошлое! Финансовая выгода будет гигантской. Соколов тут же решил, что материальные плоды его трудов должны достаться не тому, кто даст больше денег, а его родной стране. Он отплатит добром родине, которая столь беззаветно делилась с ним всем, что у нее было.
Одним телефонным звонком позже столь любимая Соколовым государственная машина пришла в движение. Немедленно началось восстановление исследовательских лабораторий Соколова. Наследница КГБ, ныне носившая название Федеральной службы безопасности, вызвала лучшего своего человека — он должен был помочь в получении легендарной карты. Этим человеком оказался Речин, и он оправдал оказанное доверие: добыл то единственное, что могло заставить Джулиана отдать карту кремлевских подземелий, — мать Джулиана, Женевьеву Зиверу.
И вот Соколов смотрел на Женевьеву. Она находилась под воздействием седативных препаратов и лежала, привязанная ремнями к каталке. Она не знала, что находится на глубине девяти этажей под землей, в самом охраняемом в России здании. Укрытая белыми одеялами, она безмятежно спала. Соколова поразило, как молодо она выглядит — темные волосы, безупречная кожа, — а главное, то, что ничто в ее внешности не напоминало Джулиана. Протянув руку, он тронул крестик на цепочке у нее на груди, гадая, действительно ли она верующая или просто отдает дань моде, подобно своему сыну с его личиной религиозности.
Он рассматривал ее, не выказывая и не испытывая каких-либо чувств; для него она ничем не отличалась от трупов в морге, вскрытием которых он постоянно занимался в научных интересах. Он смотрел на нее как на товар, невольницу, предназначение которой — быть обменянной на карту Дмитрия-житника. Если же обмен из-за отказа Джулиана не состоится, он без малейших угрызений совести прикажет ее убить.
— Как ваш сын? — спросил Соколов, выключая свет в лаборатории.
Речин посмотрел на него. Этот безжалостный убийца с трудом говорил о болезни сына.
— Слаб. Не знаю, сколько он еще выдержит.
Они вместе пересекли вестибюль, вошли в грузовой лифт и взлетели на девять этажей. Наверху лифт резко затормозил. Дверцы разошлись; двое часовых, отдав честь, пропустили их. Доктор и убийца вступили в гигантское мраморное фойе с высокими, двадцатифутовыми, потолками и деревянными скамьями вдоль стен. Все здесь оставалось таким же, каким было сто пятьдесят лет назад. Дальнюю стену украшал гигантский барельеф: медный, местами с патиной, двуглавый орел.
Огромные двери раскрылись; в помещение ворвался поток утреннего солнца. Они вышли из здания Арсенала. Окидывая взглядом Кремль, оба питали в сердце надежду. Речин — на спасение сына. Соколов — на прекрасное будущее.
— Да пребудет с вами Бог, джентльмены, — произнес Джулиан, пожимая руки двум австралийцам. — Детали нашего фармацевтического предложения, а также прочих инвестиционных проектов, в которых вы можете принять участие, находятся в конфиденциальном пакете, оставленном для вас на заднем сиденье лимузина. Призываю вас воспользоваться всем, что может вам предложить «Божья истина». Как мы здесь любим говаривать, «преданность Господу должна хоть как-то окупаться и на этом свете, до того, как попадешь в рай».
Джулиан с улыбкой наблюдал, как двое мужчин среднего возраста садятся в лимузин и отъезжают. Оставшись один, он вернулся в дом и направился к внутренней лестнице. Вырубленные в камне ступени источали приятную прохладу.
На глубине трех этажей под монастырем располагался винный погреб, гигантский, с более чем десятью тысячами бутылок старинного вина; в этом мире бывали лишь ближайшие друзья Джулиана и его смертельные враги. Погребу было несколько веков. Именно в нем трудились монахи, отправляя свое служение. Гигантские цистерны блестели полированными боками, прессы молчаливо свидетельствовали о древней истории погребов.
После жизни, проведенной в трудах во имя Бога и вина, отойдя в мир иной, монахи обретали вечный покой в подземной усыпальнице непосредственно под винным царством. Усыпальница могла вместить более тысячи тел, каждое в каменной или мраморной гробнице. Однако по мере убывания численности братии это место захоронения использовали реже и реже, так что оно оказалось заполненным лишь наполовину. Производство вина остановилось много лет назад. Усыпальницу же с той поры, как Джулиан со своей «Божьей истиной» вступил во владение монастырем, опять стали использовать.
В гробницах лежали праведники и благочестивые — монахи и монахини, священники прежних веков, — но обитателями нескольких стали умершие сравнительно недавно: то были враги Джулиана, устраненные за разные прегрешения, от неудавшегося покушения до неудовлетворительного секса.
Джулиан лично открыл свежую могилу номер 799. Отодвинув мраморную крышку, он таким образом подготовил ее к приему будущего обитателя. Для него Джулиан выбрал особое вино: «Шабли Монтраше» тысяча девятьсот семьдесят восьмого года от Романи-Конти. Это белое вино, купленное на аукционе в Америке, как нельзя лучше подходило, чтобы поднять бокал за американского адвоката. Сопроводив этот жест тостом одновременно и за здоровье, и за смерть. Ибо Джулиан давно решил, что, когда Майкл Сент-Пьер выполнит поручение, все действующие лица будут устранены.
И в первую очередь — Стефан Келли.