Нэтти унесла грязные тарелки, Гейб и Фрезер Жардины встали из-за стола, а через несколько минут их машина уже отъехала от дома. Девушка осталась в столовой наедине с матерью. Она молча пила кофе, почему-то не решаясь прервать напряженную паузу.

– Реми, – Сибилла старалась говорить непринужденно, но дочь все равно почувствовала в ее голосе фальшь. – Я не хочу, чтобы после разговора о клинике у тебя сложилось неправильное представление о наших намерениях.

– Давай не будем об этом, мама. Я не поеду – и точка.

– Но мы искренне верим, что там тебе будет лучше.

Реми стало стыдно за свою резкость.

– Спасибо за заботу, но…

– Ах, ну причем тут «спасибо», Реми! – ласково улыбнулась мать. – Мы же твои родители! Мы тебя любим.

– Я знаю, – вздохнула Реми, сожалея о своей отчужденности от близких. И родные, и этот дом – все казалось ей незнакомым.

Она машинально посмотрела по сторонам, пытаясь припомнить хоть какую-нибудь вещицу. Взгляд ее упал на чашу, стоявшую на сервировочном столике. Севрский фарфор… на синем фоне, обильно украшенном позолотой, были изображены версальские сады. Внутренний голос привычно подсказал Реми, что это начало девятнадцатого века, золотой век так называемого топографического фарфора; чаша попала к Жардинам в незапамятные времена и с тех пор передается из поколения в поколение как семейная реликвия.

– Это часть сервиза? – спросила Реми у матери.

У нее возникло ощущение, будто она уже пыталась когда-то это выяснить.

– Ты всегда так считала, но, насколько я помню, не смогла найти подтверждения своей догадке, – ответила мать. – Зато года два назад тебе удалось обнаружить подлинный эскиз рисунка. Он где-то здесь, в доме, только я не знаю, где именно. – Сибилла осторожно поставила кофейную чашку на блюдце и с любопытством посмотрела на дочь. – А почему ты спрашиваешь? Ты что-то припоминаешь?

– Нет, – покачала головой Реми. – Но мне показалось, мы с тобой когда-то об этом говорили.

– Ой, совсем забыла! – вдруг спохватилась мать. – Тебе же звонила Паула. Она узнала о твоем возвращении и приглашает тебя сегодня вечером в гости. Просто поразительно, с какой быстротой разносятся по городу новости!

– А кто такая Паула?

– Паула Мичелс. Вернее, это ее девичья фамилия, она ведь вышла за Дэрила Гейлорда. Вы с детства были очень дружны: ты, Паула и Дженни Дантон.

Реми сокрушенно покачала головой.

– Не помню. Никого не помню.

– Не расстраивайся, милая… Со временем память к тебе вернется.

– Надеюсь, что да, – пробормотала Реми, уныло гадая, долго ли придется этого дожидаться. – Наверное, мне нужно перезвонить Пауле?

– Необязательно. Я сказала, что ты не сможешь прийти. Ты… не против?

– Нет, конечно.

– Я надеялась, ты захочешь провести этот вечер с нами, – пояснила Сибилла и встрепенулась, поглядев в окно: – О, нам привезли цветы! Надеюсь, они не такие чахлые, как на прошлой неделе. В тот раз маргаритки моментально поникли, а лепестки лилий почернели по краям. К сожалению, когда пришел посыльный, меня не было дома. Я-то ни за что не согласилась бы принять цветы в таком виде! Представляешь мое положение? До прихода гостей – мы пригласили на ужин Жираров и Дантонов – оставалось меньше двух часов! Что было делать? Пришлось обрезать ножницами темные ободки и обматывать проволокой стебельки маргариток, чтобы составить хоть парочку приличных букетов… И розы в тот раз оказались никудышными – не простояли даже трех дней! Я страшно рассердилась и предупредила Роберта, что, если он снова меня подведет, я возвращу ему цветы и впредь буду заказывать их в другом месте.

Мать убрала с колен льняную салфетку и положила ее рядом с блюдечком.

– Ты извини, Реми, но я должна посмотреть, что нам прислали сегодня.

– Да-да, конечно.

Сибилла торопливо вышла из комнаты. Реми тоже встала из-за стола – сидеть в одиночестве ей не хотелось, кофе она уже допила.

Не зная, чем заняться, она прошла по просторному холлу и очутилась в парадной гостиной.

Как ни странно, эта роскошная комната с высоким расписным потолком не напоминала музейный зал, а была вполне обжитой и уютной. На трюмо эпохи Луи Наполеона была навалена груда журналов, кто-то небрежно бросил белый кашемировый плед на спинку старинного дивана с бордовой обивкой. Рядом стояло несколько стульев из гарнитура викторианской эпохи. На подлокотнике удобного кресла, обтянутого бежевым бархатом, Реми заметила мамины пяльцы и изящную коробочку для рукоделия.

Реми рассеянно провела рукой по крышке секретера, задвинутого в угол у окна. Интересно, не за ним ли она делала уроки?.. На окнах висели светло-коричневые шторы, а пол устилали узорчатые желтоватые половики. В старину такие лежали в доме любого плантатора. Теперь это опять вошло в моду. Взгляд девушки скользнул по камину из черного мрамора, по персидскому ковру, сочные краски которого гармонировали со шторами и мебельной обивкой…

Все казалось ей чужим, хотя она наверняка провела в этой комнате значительную часть своей жизни…

Подавив печальный вздох, Реми вышла в большую прихожую, украшением которой служила изящная лестница из красного дерева. Лепной потолок, изысканная розетка, бронзовая люстра. Голубые обои воспроизводят исторические сцены кисти Дюфура. Кипарисовый паркет покрыт брюссельским ковром.

Что-то вдруг шевельнулось в памяти Реми. Она закрыла глаза… Интерьер был тот же, только на резных перилах лестницы зеленели гирлянды из блестящих листьев магнолии. Из далекого прошлого до Реми донесся веселый смех, и она увидела себя ребенком. Вот она сбегает вниз по ступенькам, спеша обогнать Гейба и первой встретить Санта-Клауса. Когда Реми была маленькой, она называла его на французский манер «Папа́ Ноэль».

Затем из тумана выступило следующее воспоминание… Карнавал. В тот год она впервые, как говорили в старину, «выехала в свет» и блистала на балах. Она спускается по ступенькам… На ней прелестное атласное платье с белоснежными кружевами и бисерной вышивкой. А вот она в другом бальном платье, расшитом жемчугом… К восторгу матери, ее выбрали королевой двух балов. Почти никто не удостаивался столь высокой чести. Это была дань уважения могущественному семейству Жардин.

Реми нахмурилась, пытаясь вспомнить, как она сама отнеслась к своему триумфу. Нравилась ли ей светская кутерьма или она участвовала в балах, банкетах и вечеринках неохотно, считая их пустой тратой времени? Нет, пожалуй, правильнее третье: она относилась к этому как к тяжелой, но необходимой повинности.

«Ты не можешь вести себя как тебе заблагорассудится, ведь ты Реми Жардин!» – прозвучал в памяти строгий голос.

Реми не смогла определить, кому он принадлежит, однако слова застряли у нее в памяти.

Она открыла глаза, и наваждение исчезло. Холл выглядел точно так же, как и пять минут назад. Призраки прошлого растаяли. Поколебавшись, Реми зашла под лестницу и приблизилась к двойной двери, которая вела в кабинет отца.

Стены комнаты были выкрашены зеленой краской. Возле камина из черного каррарского мрамора с красивыми серыми прожилками стояло два стеллажа. Мебель была темной, солидной. Секретер из эбенового дерева, кожаный диван, стулья с высокими спинками – вся обстановка строгая, никаких излишеств. Сразу видно, что хозяин комнаты – мужчина.

Реми подошла к старинному креслу-качалке. Его сиденье и спинка были обтянуты темно-зеленой кожей, прибитой медными обойными гвоздиками. На столе лежала потрепанная «Энеида» Виргилия. Реми погладила обложку и вдруг уловила слабый запах табака. Из-под книги виднелась курительная трубка.

В памяти тут же, как стоп-кадры, замелькали обрывки воспоминаний. Реми крепко зажмурилась, стараясь остановить это суматошное мельтешение. И неожиданно увидела отца! Он сидел, откинувшись, в кресле-качалке. Темные курчавые волосы были аккуратно причесаны, серьезное лицо озарялось гордой, довольной улыбкой. Отец протянул руку и взял из рук Реми трубку с обкусанным мундштуком.

Ту самую, которая лежала сейчас на столе… А слева от нее Реми обнаружила серебряную палочку для трамбовки табака. Она сама в двенадцатилетнем возрасте подарила ее отцу на Рождество. В ушах Реми зазвучал теплый, ласковый отцовский голос. И как в далеком детстве, ее захлестнула волна любви и признательности.

Внезапно в кабинет вошла мать, держа вазу с белыми тюльпанами. Букет был изысканно украшен декоративным папоротником. При виде дочери Сибилла вздрогнула.

– Боже, как ты меня напугала! Я не подозревала, что здесь кто-то есть. – Мать подошла к письменному столу и поставила вазу на уголок. – Правда, великолепные цветы? Роберту стало стыдно за свое фиаско на прошлой неделе, и он решил загладить свою вину. Мне кажется, что букет будет выигрышней всего смотреться на темном фоне. Твоему отцу наверняка понравится.

– Я его вспомнила, мама! – еле слышно выдохнула Реми. Она была слишком взволнована, чтобы обращать внимание на цветы. – Я вспомнила папу!

Да-да, отец больше не был для нее незнакомцем, лицо его перестало казаться чужим, а имя непривычным!

– Он просил меня набивать ему трубку и учил, как это делается. И никого больше к трубке не подпускал, говорил, что я единственная, у кого получается…

К горлу подступил комок. Реми вдруг поняла, что не просто любит – она обожает отца! До этой минуты ее терзали сомнения: насколько у нее доверительные отношения с отцом? Дорога ли она ему? А что, если он по-настоящему любит только Гейба? Теперь наконец можно было вздохнуть свободно…

– Это любимая папина трубка, – счастливо улыбнулась Реми.

– Да… К сожалению. Я столько раз собиралась ее выбросить – она так ужасно пахнет, – но Фрезер и слышать об этом не желает. Понятия не имею почему. Как будто у него других нет! – Сибилла взмахнула рукой, указывая на десятки трубок, лежавших на специальной полке.

– Ты даже не представляешь себе, как я рада! – призналась Реми. – Меня ужасно тревожило, что я совершенно не помню папу.

Сибилла понимающе кивнула.

– Его тоже… Думаю, ты и сама догадалась. Отец очень беспокоился за тебя, Реми, и ругал себя за наш отъезд из Ниццы. Но мы-то считали, ты отправилась путешествовать по Франции! А когда поняли, что с тобой стряслась беда, папа места себе не находил. «Мы должны были сообразить, что Реми не могла уехать, не предупредив нас!» – день и ночь твердил он.

– Папа не виноват.

– Конечно, но он все равно переживал. А тут еще все остальные напасти! – Сибилла заботливо поправила тюльпаны и полюбовалась на букет. – В последние дни у Фрезера нервы на пределе. Потому-то он и был так резок с тобой за завтраком.

– Это когда я отказалась поехать в клинику? – спросила Реми.

Сибилла метнула на нее удивленный взгляд и пробормотала, стараясь скрыть смущение:

– Ну да, и в тот раз тоже.

Реми почти сразу догадалась, что имеет в виду ее мать.

– А-а… Он еще рассердился, когда я спросила про Броуди Донована? Так?

– Так, – помявшись, призналась Сибилла и опять занялась цветами. – Зря ты заговорила об этом человеке с отцом, милая. Хотя, конечно, ты тут ни при чем. Во всем виноват Коул Бьюкенен! Зачем он снял со стены портрет твоего деда и повесил вместо него другой? Реми, я сейчас скажу ужасную вещь, но, поверь, я просто не могу молчать… Так вот, по-моему, тебе нужно навсегда позабыть про Бьюкенена… Я так боялась, не дай Бог, ты совершишь какую-нибудь глупость… – Мать в замешательстве умолкла.

– Например, выйду за него замуж?

Еще бы! Чтобы Сибилла Жардин согласилась на брак своей дочери с плебеем?! Да никогда в жизни! Реми вдруг отчетливо это поняла и содрогнулась.

Мать оторвала взгляд от вазы с тюльпанами.

– Реми, я мечтаю, чтобы ты благополучно вышла замуж за хорошего человека. Что в этом дурного?

У Реми, правда, возникло впечатление, что мать подразумевает не «хорошего», а скорее «подходящего», но она благоразумно воздержалась от комментариев.

– Вряд ли я сумею выйти замуж «благополучно», мама, – вместо этого возразила она. – Ты же знаешь, я вечно нарываюсь на неприятности.

– Не понимаю твоего юмора, Реми. Сам по себе брак еще не может служить залогом счастья. Женщина должна осмотрительно выбирать себе спутника жизни.

– А ты, мама? Ты тоже проявила похвальное благоразумие? – В груди Реми закипела злость.

– У нас с отцом прекрасные отношения. Мы прожили вместе тридцать пять лет, – принялась торопливо оправдываться мать. – И я считаю, мы так хорошо живем прежде всего потому, что у нас много общего. Мы из одной среды, у нас общие друзья…

– И общие взгляды на то, кого считать подходящим женихом, – поморщилась Реми. – Мама, ты меня извини, но мне этот разговор неприятен.

Она бросилась к двери, но мать успела схватить ее за руку:

– Реми, Реми! Прости! Я не хотела тебя обидеть. Честное слово! – На лице Сибиллы было написано искреннее раскаяние. – Ты, наверное, считаешь меня высокомерной, но поверь, я знаю, что такое неравные браки. Я видела, как людям бывает неловко, как они мучаются, как скованно себя чувствуют на светских приемах. И вскоре их отношения разлаживаются. Разлаживаются даже несмотря на то, что в спальне у них по-прежнему все отлично! Пойми, для супружеской жизни это не самое главное, далеко не самое главное! И если за пределами спальни у супругов все идет вкривь и вкось, то брак обречен. Вот почему я так рада, что ты не совершила роковой ошибки – не вышла замуж за Бьюкенена.

Реми напряженно кивнула:

– Понятно.

– Надеюсь, ты действительно меня поняла. – Мать погладила ее по щеке. – Я знаю, вы с ним расстались. Наверно, мне не стоило упоминать про этого человека.

Все вокруг, в том числе и сам Коул, говорили, что они расстались. Но почему тогда, очутившись утром на пристани, она с такой тоской вспоминала свою любовь? И почему ее так бесили намеки на то, что Коул ей не ровня? А еще… еще Реми постоянно вспоминала, как Коул властно притянул ее к себе и поцеловал. И при мысли об этом ее неизменно бросало в жар.

В тот раз, когда осматривали новый корабль, она торжественно поклялась:

– Я всегда буду любить тебя, Коул Бьюкенен! Ничто не поколеблет мою любовь. Ты слышишь? Никто и ничто!

Так что же заставило их расстаться? Этого Реми не помнила. Не помнила, хоть убей!

– У тебя усталый вид, дорогая. Впрочем, неудивительно, ты же встала ни свет ни заря. – Сибилла подхватила дочь под руку и пошла вместе с ней в холл. – По-моему, тебе следует полежать, отдохнуть.

– Да, пожалуй, – согласилась Реми, хотя и не ощущала усталости.

Мать остановилась у подножия резной деревянной лестницы.

– Ты иди, дорогая, а я займусь цветами. Когда ты немного отдохнешь и снова спустишься вниз, наш дом будет похож на оранжерею. Мне хотелось сделать это к твоему приезду, но я не успела, – проворковала Сибилла и исчезла в солярии.

Реми задумчиво посмотрела ей вслед и поднялась по лестнице на второй этаж. Дверь в ее комнату была открыта. Нэтти прибиралась в спальне, напевая:

– Мой Элджин был со мною целых двадцать лет…

– И только-то? – шутливо спросила Реми, входя в комнату. – Всего двадцать?

Потянувшаяся за подушкой негритянка вздрогнула от неожиданности и испуганно отдернула руку, но тут же пришла в себя и дерзко расправила плечи.

– Если хочешь спать, – заявила она, подбоченившись, – ты мне сразу скажи, и я не буду стелить постель. Зачем тратить время попусту?

Реми уныло посмотрела на груду одеял и подушек, валявшихся на полу. Ложиться сейчас спать бессмысленно – все равно не уснешь.

– Пожалуй, я лучше приму душ и переоденусь, – вяло пробормотала она, расстегивая двубортный пиджак.

Нэтти снова склонилась над матрасом и сбросила на пол последнюю подушку.

– Как ты успеваешь и готовить, и прибраться во всех комнатах, Нэтти? – изумилась девушка.

– Я? Да Бог с тобой! Что ты говоришь? – замахала на нее руками негритянка. – Разве можно справиться с этим одной? У вас же не дом, а дворец! Нет, к вам два раза в неделю приходит женщина, которая делает генеральную уборку. А моя обязанность – стелить постели, готовить еду и поддерживать в комнатах порядок.

– Понятно.

Реми сняла пиджак и подошла по зеленовато-золотистому ковру к гардеробной. Зайдя внутрь и сняв с палки вешалку, она озадаченно огляделась.

– А я думала, в старых домах нет специальных гардеробных. – Верно. Раньше тут был альков, но твой прадедушка приказал навесить двери и устроил тут гардеробную, – объяснила Нэтти, деловито заправляя простыню под матрас.

Реми повесила пиджак на плечики и застегнула верхнюю пуговицу, чтобы он не упал.

– А ты давно у нас работаешь, Нэтти?

– Третьего ноября будет двадцать лет.

Служанка аккуратно расстелила на кровати вторую простыню.

– Третьего ноября? Ты даже число помнишь? Это что, такая знаменательная дата?

Реми прислонилась плечом к резному столбику кровати.

– Нет, просто за два дня до этого, в праздник Всех Святых, я потеряла ресторан, – небрежно сказала Нэтти, но ее проворные руки, до того не останавливавшиеся ни на мгновение, вдруг безжизненно замерли.

– У тебя был свой ресторан?

Интересно, она знала об этом раньше?

– Да, целых полгода. Я назвала его «У Натали» – на французский манер. Надеялась, что это произведет хорошее впечатление. – Нэтти помолчала, отрешенно глядя вдаль, а потом горько усмехнулась: – Стыдно признаться, но я тешила себя иллюзиями, что со временем люди будут произносить название моего ресторана с таким же почтением, с каким они говорят «У Антуана» или «У Бреннана». Да, у меня были грандиозные планы…

– И что случилось?

– Я разорилась, вот что! Все пошло псу под хвост. Зря я, как выяснилось, столько лет надрывалась, училась кулинарному искусству – причем не где-нибудь, а во Франции! – работала в шикарных ресторанах и освоила всю эту премудрость лучше самых знаменитых шеф-поваров. Короче, все мои мечты рухнули, – небрежно махнула рукой Нэтти, однако Реми прекрасно понимала, что скрывается за напускным равнодушием служанки.

– Но почему? – воскликнула девушка.

Ей стало так обидно за бедную женщину! Она представила себя на ее месте – и сердце Реми защемило от боли.

– Господи, да все потому же! Почему мужчину называют шеф-поваром, а женщину – кухаркой? А если она вдобавок еще и чернокожая, никто, хоть убей, не верит, что она способна готовить изысканные блюда. В меню негритянского ресторана должны быть куриные потроха, бычьи хвосты и плохо промытый рис, а вовсе не черная икра, не жареная утка с португальским соусом или голубиные грудки. Поэтому приличная публика ко мне не шла. Я по уши залезла в долги, а мне надо было кормить девятилетнюю дочку. Моя бабушка почти сорок лет проработала на твоего деда. И когда все мои замыслы провалились, бабушка устроила меня к вам. С тех пор я тут и вкалываю.

– Мне очень жаль, Нэтти, что все так получилось, – тихо произнесла Реми.

Негритянка опять дернула плечом и накрыла постель клетчатым пледом.

– В жизни всякое бывает.

Реми ошеломленно заморгала.

– Как ты можешь так равнодушно об этом говорить? Неужели тебе не обидно, не горько? Тебя же постигло такое разочарование!

– Конечно, – кивнула Нэтти. – Но я не привыкла показывать своих чувств. Бедняки – люди сдержанные. Наверное, потому, что в нашей жизни слишком много страшного и душераздирающего. И так-то сердце порой не выдерживает, того и гляди разорвется. Это богатые могут рыдать, выплескивать эмоции, показывать характер. Это их привилегия.

Реми немедленно вспомнила Коула, его железную выдержку. Коул порой тоже казался бесчувственным, но Нэтти, сама того не подозревая, открыла Реми глаза на причину этой холодности.

В памяти воскрес рассказ Коула про Броуди Донована. Интересно, а Нэтти знает про этого человека? Она так странно повела себя за завтраком…

– Нэтти, – осторожно произнесла девушка, – по-моему, ты была не согласна с моим папой, когда он говорил за столом про Броуди Донована.

– Да, это ты верно подметила. – Негритянка подняла с пола подушки и водрузила их в изголовье постели.

– А почему?

– Потому что все было не так.

– Откуда ты знаешь? – нахмурилась Реми.

Нэтти многозначительно усмехнулась.

– Люди, которые входят в ваш дом через парадную дверь, видят большие белые колонны, шикарную лестницу и люстру с хрустальными подвесками. А если зайти с черного хода, увидишь мусорные ведра.

Реми растерялась, не зная, как реагировать на меткое замечание негритянки.

– Но почему отец сказал мне неправду? – только и смогла пролепетать она.

– Думаю, из лучших побуждений. – Нэтти набросила плед на подушки. – Когда человеку не хочется во что-то верить, он убаюкивает себя сказками. Так переиначивалось множество родословных, создавались тысячи семейных легенд. Вспомни историю наших первых поселенцев. Мужчинам, которые обосновались на этой земле, нужно было обзаводиться семьями, и французское правительство прислало сюда восемьдесят восемь арестанток из тюрьмы Сальпетриер. В народе их окрестили каторжницами. Потом, семь лет спустя, в 1728 году, власти начали присылать домовитых девушек из среднего сословия. И теперь знатные креольские семейства на голубом глазу уверяют нас, что ведут свое начало от добродетельных мещаночек, а не от закоренелых преступниц. Можно подумать, все «каторжницы» до единой были бесплодны! Этакое чудо природы, а?

– Да уж, – с улыбкой кивнула Реми, но тут же опять посерьезнела. – Скажи, а что ты знаешь о Броуди Доноване? Кто он такой? Он действительно основал «Кресент Лайн»? И если да, то как Жардинам удалось заполучить эту компанию?

Поколебавшись, Нэтти неторопливо начала рассказывать:

– Не знаю, помнишь ли ты историю Нового Орлеана, но в тридцатые годы девятнадцатого века, вскоре после строительства Поншартренской железной дороги, деловые люди решили прорыть канал через болота, чтобы укоротить кораблям путь из Мобила до Миссисипи. Набрать денег на строительство было нетрудно – канал недлинный, всего шесть миль. Куда труднее оказалось найти рабочую силу. Рабский труд они использовать не могли по нескольким причинам. Во-первых, закон запрещал привозить негров из Африки. Можно было, правда, купить рабов здесь, на американской земле, но это обошлось бы очень дорого, ведь требовались тысячи рабочих рук. Особенно если учесть, что множеству рабов предстояло погибнуть.

– Погибнуть? Но почему?

– А ты представь себе тогдашние условия труда: раскаленное пекло, непролазная грязь, рои насекомых. Я уж не говорю о змеях и крокодилах! А еще желтая лихорадка, которая была в те годы истинным бичом Луизианы. Ведь только в двадцатом веке стало известно, что эту заразу разносят москиты. А тогда люди винили во всем гнилостную болотную воду… Короче, использовать на строительстве канала негров было слишком дорогое удовольствие, – продолжала Нэтти. – И какая-то умная голова предложила привозить рабочих из Ирландии. Сказано – сделано. В скором времени в Новый Орлеан начали прибывать корабли с работящими ирландцами.

Броуди Доновану было пятнадцать, когда он приехал сюда вместе с отцом и тремя братьями. Все устроились на строительство канала. Спустя год одного брата Броуди унесла желтая лихорадка, а отец умер от холеры. Люди мерли как мухи. Трупов было столько, что их горами грузили на тачки и сбрасывали в могилы, вырытые на берегу. Смерть ирландца тогда никого не волновала. На место одного тут же заступал другой.

Ну вот… Когда канал был наконец достроен, Броуди Доновану уже стукнуло двадцать лет. Он и два его брата устроились на работу в порт. Моя бабушка уверяла, что мечта иметь собственный корабль зародилась у Броуди Донована еще на пути из Ливерпуля в Новый Орлеан, но мне почему-то кажется, что он начал мечтать об этом позже, работая на пристани. – На губах Нэтти заиграла еле заметная улыбка, а в глазах засветились ностальгические огоньки. – В те дни наш порт был очень живописен. Миссисипи называли главной улицей мира. Причал тянулся миль на пять. Каких только кораблей тут не было! И клиперы, и большие океанские суда, пакетботы и парусные катера, пароходы, плоскодонки… Я думаю, Броуди увидел пароходы, битком набитые тюками с хлопком, узнал от моряков, что у плантаторов огромная потребность в перевозке грузов, и в голове его созрел план.

Примерно через год Броуди и его братья уехали из Нового Орлеана в Байо-Сара. Там они подрядились вырубить участок леса. В уплату за это хозяин дал им бревна, из которых они сделали плоскодонку. Парни нагрузили ее хлопком и приплыли по Миссисипи в Новый Орлеан. Благополучно продав и хлопок, и саму лодку, они вернулись вверх по реке и повторили эту операцию. Три таких путешествия – и у них появился старенький пароходик. Через два года наши предприниматели купили второй корабль, а еще через год – третий. Ну и наконец в 1847 году Броуди приобрел океанскую шхуну. Так была основана «Кресент Лайн».

– Потрясающе! – прошептала Реми. – Классическое осуществление «американской мечты»!

– Да, да! – с воодушевлением закивала Нэтти. – Очень скоро Броуди продал речные суда. К концу года океанских кораблей стало уже четыре. Это был грандиозный успех, ведь пятнадцать лет назад парень ковырялся в грязи.

– И все-таки мне непонятно, как компания перешла к Жардинам. И почему Коул сказал, что я должна была бы носить фамилию Донован?

– Из-за Адриенны.

– А кто такая Адриенна?

– Адриенна Луиза Мария Жардин, – терпеливо объяснила Нэтти. – Темноволосая, черноглазая креольская красавица. О таких пишут романы. Родители Адриенны умерли от желтой лихорадки, когда она была совсем крошкой. Девочку и ее старшего брата Доминика воспитывали дед, Эмиль Гаспар Жардин, и его сестра, старая дева, которую дети звали тетей Зизи. А надо тебе сказать, что Жардины проживали в Новом Орлеане почти с самого его основания и к тому моменту, о котором я говорю, успели нажить очень много добра. У них был городской особняк и большой счет в банке, они владели хлопковой плантацией в Фелисиане, двумя сахарными плантациями в Батон-Руже и еще много чем…

– Короче, были богатыми людьми, – подытожила Реми.

– Ха! – хмыкнула Нэтти. – Да это было чуть ли не самое богатое семейство в городе!

– Ну хорошо. Так, значит, Броуди Донован познакомился с Жардинами…

– О нет, не со всеми… Он познакомился с Адриенной, – поправила девушку Нэтти. – Это случилось в 1852 году…