Пятого марта Жорка снова поехал за пенсией. Вернулся он десятого, пьяный и злой. Сакуров как раз вернулся с работы и кормил подросших поросят. Мироныч в это время прятался в своём дровяном сарае, куда его загнал Дик. Дело в том, что Жорка придумал не просто так кормить окрепшего и вымахавшего в собачью сажень дармоеда, но попутно натаскивать его на хозяина. Надо отдать должное Дику, он оказался смышлёным кобелём и уже через месяц кормления сосисками не в шутку бросался на Мироныча. Но что самое интересное, такое поведение годовалого питомца нравилось его хозяину, потому что чем злее зверь, тем целее добро. И, если бы не гадские соседи, пресекавшие завывания голодного кобеля с помощью милиции и повсеместно расплодившихся адвокатов, сидеть бы Дику в городской квартире на коротком поводке. Причём сидеть без сосисок, куриных косточек, сухого собачьего корма и даже без хлеба, потому что хлеб кусался тем больше, чем старше и жадней становился Мироныч.

 В общем, Сакуров кормил поросят, Мироныч сидел в сарае, Семёныч с Варфаламеевым подыхали с похмелья возле японского телевизора за самоваром, а Жорка долбил в запертую дверь своего соседа.

 - Костя! – орал ветеран Афганистана. – Ты что, умер?!

 - Бегу, бегу! – спохватился Константин Матвеевич, услышав Жоркин голос. Выскочив на крыльцо и увидев поддатого соседа, Сакуров расстроился, а тут ещё Мироныч.

 - Костя! Жорочка! Миленькие! Подержите Дика, пока я перейду к вам или к Семёнычу.

 - Почему не к себе?! – рявкнул Сакуров.

 - Сиди лучше в сарае! – выступил со своим предложением Жорка и вошёл в избу соседа.

 - Что, опять? – укоризненно спросил Константин Матвеевич.

 - Да чё ты распричитался, как баба: опять – не опять, - пробурчал Жорка, доставая из-за пазухи початую бутылку и выпивая прямо из горла.

 - Стаканы же есть, - засуетился Сакуров возле стола.

 - Не могу ждать, душа горит… Что, Мироныч снова возле поросят крутился?

 - Да, говорит: уже пора начинать резать.

 - Сволочь…

 Жорка скинул куртку, ополоснулся под рукомойником и принялся потрошить рюкзак. На столе появилась магазинная снедь и выпивка. Константин Матвеевич соорудил приборы, домашнюю закусь и поставил на плиту чайник.

 - Что-то случилось? – спросил он, усаживаясь за стол напротив Жорки, который, не закусывая, выпил уже второй стакан водки.

 - Сейчас расскажу, - пообещал он и закурил.

 - Да, ты уж не медли, а то…

 И Константин Матвеевич кивнул в ту сторону света, где подыхали с похмелья в избе Семёныча её хозяин и его собутыльник Петька Варфаламеев.

 - Короче говоря, снова запивать я не собирался, - более словоохотливо, но всё равно злым голосом сообщил Жорка, - хотя поводы были на каждом шагу…

 Он глубоко затянулся, положил сигарету в пепельницу, приготовил себе бутерброд с колбасой, налил в стакан немного водки.

 - …Во-первых, приезжаю домой, бабы дома нет, а в холодильнике – два яйца…

 - Ты же поздно вечером приехал? – удивился Сакуров.

 - Именно! В общем – баба моя у своей дорогой мамаши, которая, видите ли, решила заняться бизнесом…

 - Так это ж хорошо – если бизнесом, - снова удивился Сакуров, на этот раз Жоркиной злости в ответ на столь благое начинание.

 - Что – хорошо?! – аж подпрыгнул Жорка. – Да ты, блин, тёщу мою не знаешь!

 - Понятно, что не знаю…

 - Жена моя сейчас работает по усечённому графику, потому что их бывшее оборонное предприятие никак не может перестроиться с производства ступеней для баллистических ракет на сборку тайванских кухонных комбайнов, - издали начал Жорка, выпив водки, съев бутерброд и снова задымив отложенной сигаретой. – А тёща, дура набитая, кинулась выручать одну свою старинную знакомую, которая ещё с советских времён задолжала тёще две тысячи – подчёркиваю – советских! – рублей! И выручать как? Дело в том, что данная старинная знакомая действительно занялась бизнесом, потому что мужик у неё – мент. Знакомая, в общем, открыла торговлю на своём рынке какими-то ущербными тряпками, а мужик прикрывает её от местной рэкеты и налоговой службы. Короче: звонит моя тёща своей старинной знакомой насчёт долга, а старинная знакомая говорит, что все её деньги в деле, но она может выручить тёщу ещё лучше, нежели отдаст ей какой-то долг. Ещё короче: впаривает старинная знакомая моей безмозглой тёще три центнера вышеупомянутых тряпок якобы по оптовой цене и разрешает вернуть стоимость впаренного товара после реализации, каковая реализация может произойти с выгодой для тёщи, потому что на дворе рынок, и никто не запретит тёще продавать ущербные тряпки даже в два раза дороже оптовой цены. Усекаешь?

 - Не очень, - пожал плечами Сакуров, наливая в кружку чай и принимаясь за свой бутерброд.

 - Дело в том, что этим бизнесом моя тёща занимается уже полгода, и я выяснил, что аналогичные тряпки на любом рынке стоят ровно столько, сколько просит за них старинная знакомая моей недоделанной тёщи. Ну?

 - Ни хрена себе! – удивился бывший морской штурман. – Так почему ты не скажешь об этом своей тёще? Или своей жене? Ведь глупо брать какие-то ущербные тряпки и рассчитывать выручить от их реализации…

 - Глупо!!? – заорал Жорка и так грохнул кулаком по столу, что Сакуров на секунду испугался за целостность столешницы. – Я уже сто раз объяснял своей жене, что если им с тёщей так уж невтерпёж спекулировать каким-то третьесортным фуфлом якобы из Италии, то пусть берут данное фуфло на оптовом складе, а не у хитрожопой старинной знакомой моей невменяемой и равно бездарной тёщи.

 - А жена?

 - Бесполезно. Раз её мамаша решила, что дело выгодное, то так тому и быть. И торчит моя жена полдня у себя в конструкторском бюро, а следующие полдня – в подземном переходе, впаривая проходящим дурам третьесортные тряпки по цене большей, нежели на рынке.

 - А где торчит тёща? – поинтересовался Сакуров.

 - Станет где-нибудь торчать эта ленивая сволочь, - огрызнулся Жорка. – Она руководит процессом и, когда жена – я до сих пор удивляюсь – как? – умудряется распихивать товар с минимальной выгодой пять процентов, моя тёща отвозит все до копеечки деньги своей старинной знакомой. При этом берет с собой мою жену, потому что надо затариться новой партией товара.

 - Но это же идиотизм! – воскликнул Константин Матвеевич.

 - Это мы с тобой понимаем, что идиотизм, - возразил Жорка, - но попробуй сказать о том моей тёще. Я как-то сунулся советовать ей не возвращать своей знакомой стоимость товара якобы по оптовой цене, но часть денег оставлять себе в виде хотя бы частичного погашения прошлой задолженности.

 - И?

 - Тёща обругала меня последними словами и высокомерно заявила, что порядочные люди так не поступают. А когда я спросил её, насколько порядочно бессовестно эксплуатировать мою жену, эта старая макака развизжалась вконец и запретила появляться мне у неё дома.

 - Да, но пять процентов прибыли таки присутствуют? – уточнил Сакуров.

 - Нету никаких процентов, потому что стоит в переходе появиться какому-нибудь менту, как…

 - Понятно, - пробормотал бывший морской штурман. – Ведь среди ваших родственников ментов нет?

 - Ясное дело, нет! И, чтобы отмазаться от этих гандонов, к вышеупомянутым пяти процентам моей жене приходится добавлять свои кровные. Вот если бы она, как её коллеги по переходу, торговала товаром, взятым на фабричном складе или на оптовке, тогда другое дело…

 - В общем: ты приехал домой, жены нет, в холодильнике два яйца, - решил вернуться к первоисточнику Сакуров, потому что ему было интересно узнать о других поводах, из-за которых Жорка мог запить ещё раньше, а не о его тёще, яркой представительнице глупого российского электората. Того самого, с чьей помощью демократия Ельцина процвела в одночасье, а такие «яркие» представители советской интеллигенции, как Березовский, Попов, Чубайс и Абрамович стали олигархами.

 - В общем, во-вторых…

 Жорка накапал в стакан немного водки, что говорило о его полуготовности, через каковую грань до состояния полной готовности бывший интернационалист предпочитал добираться тихим ходом.

 - …На скамейке под моим окном собирается тёплая компания моих соседей, потому что кто-то получил зарплату на своём предприятии натурой (77), натуру реализовали всем тёплым обществом и тем же составом собираются пропивать выручку. Но я беру себя за горло, ужинаю двумя яйцами, принимаю ванну, а после ванны звоню тёще. Когда, дескать, та изволит отпустить домой мою жену? А та отвечает, что жене после очередной поездки с выручкой к работодательнице и обратно с новой партией товара плохо и она будет ночевать у тёщи. Чтобы с утра на работу, а после обеда – снова в переход.

 - Да-а, - сочувственно молвил Константин Матвеевич и налил себе ещё чаю, с опаской поглядывая в окно, скоро ли в нём появятся Семёныч или Варфаламеев, нутром чуявшие возвращение затаренного односельчанина?

 - Но я и после этого продолжаю держать себя за горло, укладываюсь спать, а с утра пораньше бегу к открытию сберкассы, чтобы получить причитающиеся мне пенсии. Прибегаю, а там облом – уже очередь, а среди неё – три первые старушки, собирающиеся пересчитывать свои сбережения и переоформлять их по новой категории какого-то сверхдоходного вклада. Короче говоря, одно окно, а каждая старушка пудрит мозги кассиру по часу, не меньше. А я жрать хочу, как волкодав, бегающий в цыганском таборе. А тут кто-то из присутствующих старичков говорит о том, что наконец-то в кассе отдела социальной защиты стали выдавать деньги, отпущенные губернатором ветеранам войны и Афганистана в честь дня защитника отечества. Это дело планировали к двадцать третьему февраля, но пока растелились… Ну, не важно, потому что бросаю я это дохлое дело, стоять в очереди за экономически подкованными старушками, и бегу в этот сраный отдел социальной защиты. Прихожу, народу – пять человек, вот думаю, повезло, а когда взял ведомость – повод напиться в-третьих…

 Сакуров, слушая Жорку, впал в тоску, и ощутил острое желание напиться самому. И чем быстрее, тем лучше, потому что вот-вот должны были объявиться Семёныч или Варфаламеев, а разводить тоску водкой Сакуров предпочёл бы в одиночку, нежели по соседству с таким горлопаном, как Семёныч.

 «Ну, нет, - резко озлобился на самого себя Константин Матвеевич, - не стану я поддаваться предательскому оппортунизму с зелёным змием, потому что если поддамся и запью, то нам с Жоркой точно не видать никакой прибыли от нашей и без того убогой сельхоздеятельности».

 - …Нет, ты представляешь? – надрывался в это время Жорка. – Беру ведомость и глазам поверить не могу, потому что в ней мне надо расписаться всего за три с половиной доллара! Я, блин, оторопел, а меня сзади набежавшие участники Великой Отечественной поторапливают. Да ещё эта, которая в кассе, рыло социальное, из окошка гавкает. Чаво, дескать, криво подписываешь? А как же я могу ровно, если у меня одна рука!? Но ей это, харе социальной, по барабану, потому что у неё, видите ли, зарплата меньше, чем у горничной Абрамовича!..

 «Эх, Россия, мать моя», - только и подумал Сакуров, почему то решивший, что, прожив на исторической родине своей покойной мамани больше года, его уже ничем не удивишь. Однако ровно через минуту Жорка его удивил снова и очень сильно.

 - …Ну, я давай гавкать в ответ и уже хотел сунуть через окошко прямо в социальный пятак, но не успеваю. Потому что какой-то дедушка, очевидно, бывший отчаянный разведчик или даже боец СМЕРШа (78), берёт одной рукой меня за воротник, второй рукой грамотно заламывает мою клешню за спину, оттаскивает от окошка и выговаривает мне, будто я скандалист и не имею никакого уважения к благодетелям нашим…

 - Не может быть! – изумился Сакуров.

 - Слушай дальше! Я, конечно, не стал отоваривать дедушку, который, может быть, всю войну прошёл, но продолжаю скандалить. Отцы! – кричу – да какие же это благодетели? Или вы, в отличие от меня, пришли сюда расписаться за целых десять долларов? Да нет, шумят, за тот же трешник с полтиной, но за него надо бить морду тебе, а не службе социальной защиты, потому что ты, афганец сраный, его, в отличие от нас, не заслужил!

 Сакуров выругался.

 - Ну, я не выдержал и обозвал всех старичков козлами, которые, вместо того, чтобы поддержать, выкручивают последнюю руку своему почти боевому товарищу!

 - И что дальше? – спросил Сакуров.

 - А дальше старички стали надо мной смеяться: какой, дескать, я им боевой товарищ? Подумаешь, дескать, без руки он. Да мы, дескать, все в ранах, как дуршлаги в дырках, и ничего, не артачимся. Дают три доллара – радуемся, дадут и по одному – спасибо скажем. Потому что мы…

 Да козлы вы, обзываю я их всех вторично, и как такие войну выиграли? Вам тут по зелёной трёшке выдали, а списали на два домика во Французской Ривьере. А ничё, говорят, всем жить надо. А вот ты, говорят, за козлов сейчас дважды ответишь…

 - Не может быть! – воскликнул Сакуров и мельком подумал о том, что это или Жорка такой мастер выкладывать факты, или Россия такая чудесная (в смысле чудес) страна, в которой нормально жить могут только профессионально русские люди или такие отморозки, которым всё по барабану. Ему же, наполовину русскому Сакурову, к тому же прожившему большую часть своей жизни в Закавказье, светило загнуться в чудесной стране России от простого удивления. Потому что удивлению в России от неё самой и от происходящего в ней не было ни конца, ни края. Впрочем, как не было конца и края всему тому, что имело отношение к России. Будь то природные ископаемые, зарытые в необъятные недра, или просто леса и степи, раскинувшиеся поверх данных недр, или государственная граница, пытающаяся объять вышеупомянутые необъятные недра, или беспредельно непонятная русская душа, или замысловатые русские мозги, куда поместились и беспрецедентная гениальность, и хвалёное русское лукавство, и прикладная смекалка, и неизбывная глупость, и безразмерная дурь.

 Короче говоря, или, если быть точным, коротко думая, наполовину нерусский Сакуров сделал вывод, что ему, как и немцу, всё смерть, что русскому хорошо. Или что русскому по барабану. Потому что расскажи Жорка о своих злоключениях любому своему чисто русскому односельчанину, то взамен он получил бы в лучшем случае фальшивое сочувствие. А в худшем – откровенное злорадство: что, дескать, получил, ветеран хренов?

 - …Ну, прихожу я к себе злой как собака и такой же голодный и звоню на работу своей жене, - продолжил повествовать распалившийся Жорка, - чтобы, значит, тащилась после обеда сразу домой, а не в свой сраный переход, где она деньги добывает для старинной знакомой своей долбанутой мамаши. А она мне в ответ: не могу, дескать, потому что партнёрские обязательства превыше всего…

 - Ну и ну, - только и имел, что сказать, Сакуров.

 - Но я и тогда не запил! – выкрикнул Жорка и хватанул очередную порции водки, азартно закусив дозу очередным бутербродом. – А получил-таки пенсию, накупил жратвы и засел дома, где вёл себя трезво и разумно всё время до отъезда…

 - Так это ты в дороге замутил? – уточнил Сакуров.

 - Позже! Когда сошёл с поезда на станции Кремлево, где надо пересаживаться на литер, бегающий из Павелеца в Угаров через нашу станцию…

 - Ну? – нетерпеливо спросил Сакуров, потому что услышал подозрительный шум на улице, а ему хотелось дослушать Жоркину историю до конца без комментариев Семёныча и даже хокку Варфаламеева.

 - …А на станции помимо меня, трёх старушек и одной девицы на выданье один в жопу пьяный мужик, - стал закругляться Жорка, потому что тоже услышал подозрительный шум. – Мужик этот ждал автобус на Шелемишево, но был настолько никакой, что мне, ещё совершенно трезвому, пришлось помочь дотащиться ему до большака. И, пока, помогал, мужик поведал мне, что едет с похорон сына, московского мента, которого завалили в Чечне. А потом пошарил по карманам, расплакался и сказал, что у него почему-то нет денег даже на копеечный билет до Шелимишево…

 Жорка нервно прикурил вторую сигарету и быстро добил свою историю:

 - …Короче, денег я мужику дал, подсадил в автобус, забросил в неё пустую сумку, вернулся на станцию, а одна старушка мне рассказала, что мужика этого сажали в поезд вдова сына и его однополчане. И что потом всю дорогу до Кремлева деда обсасывали какие-то наши с тобой замечательные земляки, они на весь вагон сочувствовали мужику, да так качественно, что в итоге мужик сошёл на станцию пустой, как барабан. А другая старушка добавила, что зря я мужика провожал, потому что теперь он будет на меня думать, будто это я выпотрошил его сумку и его карманы…

 - Твою мать! – ахнул Сакуров и снова мельком подумал о том, что теперь ему становится понятным математический парадокс выражения «стремится к бесконечности».

 - …Вот тут я не выдержал, достал из сумки бутылку водки и стал её глушить, - завершил своё повествование Жорка, и в то же время в окно забарабанили. Сакуров выглянул в окно, увидел тёплую парочку и пошёл отпирать двери.

 - Жорка приехал? – с порога в зубы спросил Семёныч, одетый в телогрейку на голое тело, тёплые кальсоны и галоши, опять же на босу ногу.

 - Приехал, - возразил Сакуров и посторонился.

 - Ох, и некультурный ты человек! – завёл старую песню Семёныч вместо приветствия, увидев тёплого Жору и притараненные им брашна.

 - Георгию наше почтение, - возник Варфаламеев, гипнотизируя стол с выпивкой и закусоном.

 - Нет, ты видел такого некультурного человека, Пётр Игнатыч? – продолжал разоряться Семёныч, располагаясь за столом и обслуживая себя с Варфаламеевым. – Приехал, никому не сказал, а мы тут волнуемся…

 - А мы-то как волнуемся, когда ты за пенсией в столицу на своей телеге мотаешься, а потом пропиваешь её с какими-то проходимцами, - хмуро возразил Жорка, самостоятельно наполняя свой стакан.

 - Кто? Я пропиваю?!! Да… - хотел задохнуться от возмущения Семёныч, но передумал и выпил. А потом принялся тщательно закусывать.

 - Ну, кто старое помянёт, - торопливо сказал Варфаламеев и треснул свой стакан.

 - Нужно мне ваше старьё поминать, - буркнул Жорка и тоже выпил.

 - Нет, ты всё-таки совсем некультурный человек, - подобревшим голосом повторил Семёныч, - ты даже…

 - Слушай, Алексей, не заводи Жорку, а то он после дороги не в настроении, - решил встрять в пьяный базар трезвый Сакуров.

 - Что-нибудь случилось? – вежливо поинтересовался Варфаламеев.

 Сакуров вкратце рассказал о Жоркиных злоключениях, а когда закончил про мужика, похоронившего сына, Семёныч презрительно присвистнул:

 - Вот удивил! Этого мужика ещё живого отпустили, а лично я знаю про такие случаи, когда…

 И Семёныч, попеременно выпивая, закусывая и перекуривая, поведал компании несколько жутких историй из своего детско-юношеского прошлого, тесно связанного с военной и послевоенной жизнью Москвы, куда ещё в начале двадцатых перебрались его родители. А Сакуров, решивший про себя, что больше его сегодня ничем не удивишь, потому что Жорка уже всё рассказал, был посрамлён самым жестоким образом. То есть, он был потрясён рассказом Семёныча о происшествии в его московском дворе в июле сорок пятого. Хотя никого из тогдашних очевидцев данное происшествие, если верить Семёнычу, особенно не потрясло, потому что дело житейское и не из ряда вон выходящее. А происшествие такое.

 Вышел как-то ранним утром дня такого-то июля сорок пятого юный Семёныч в свой московский двор и увидел кучку зевак, глазеющих на труп военного лётчика. Скоро приехала милиция, свидетелей опросили, труп забрали, а через три дня забрали и одного жильца дома, напротив которого жил Семёныч. А ещё спустя три дня он узнал, что жилец соседнего дома познакомился с лётчиком в какой-то пивной, там жилец узнал, что лётчик получил фронтовые и у него почти полный чемоданчик денег. Жилец известного дома зазвал лётчика к себе, потому что лётчик оказался неместный и ему надо было где-то переночевать, чтобы утром ехать домой. Лётчик отказываться не стал, потому что он прошёл пол-Европы и нигде ни одна европейская собака ему даже кукиша в кармане не показала. Потому что боялась. Или уважала. Наш столичный житель тоже не стал показывать лётчику никакого кукиша, но напоил у себя дома денатуратом ещё больше, а потом просто зарезал. А затем, не мудрствуя лукаво, выбросил труп лётчика, прошедшего не только пол-Европы, но и всю войну, из окна своей квартиры во двор. Избавился, в общем, от трупа, потому что где-то слышал, что если нет трупа, значит, нет и преступления (79).

 У Сакурова от истории Семёныча волосы становились дыбом, зато Жорка с Варфаламеевым трепались о своём, словно речь шла не о том лётчике, который один из многих спасал их страну в Великую Отечественную. А Семёныч, обретя «благодарного» слушателя, стал рассказывать другую историю, не менее жуткую.

 - Так что говно Жоркин мужик. Тоже мне, история! А вот у меня на лестничной площадке жила вдова. Эта вдова потеряла на войне и мужа, и двух сыновей. И жила она очень бедно, потому что у неё осталась ещё маленькая дочь, а зарплата была маленькой. И вдовьи пенсии тогда были маленькие. Зато на своей работе она имела дело с сургучом и каким-то химическим спиртом, который пить без летального исхода для здоровья категорически запрещается. Так вот, она этот спирт приносила с работы, наливала в водочные бутылки, водочные бутылки заливала сургучом и продавала их на Белорусском вокзале. А там фронтовиков! Все спешат, все весёлые, кто всю войну прошёл и ни одной царапины, кто половину и на костылях, а тут – наша вдова и водка, за которой ещё надо в магазин бежать. В общем, когда её судили, оказалось, что из-за её спирта четырнадцать фронтовиков до дома не доехало, а один застрял в главном военном госпитале имени Бурденко, потому что до войны работал чучельщиком и привык пить всякую дрянь ещё до того, как попал на передовую…

 - А что вдова? – в натуре леденея нутром от услышанных и, наверняка, правдивых, мерзостей, спросил Сакуров.

 - Хотели вышку дать, но за дочку пожалели и влепили четвертной, - отмахнулся Семёныч. – Видел я эту дочку. Она теперь дочь жертвы Сталинских репрессий, сидит в каком-то комитете при какой-то неправительственной организации, огребает нехилое пособие, а меня грозится затравить адвокатами, если я ещё где-нибудь брякну про её невинно пострадавшую мамашу…

 - Кстати, а где Мироныч? – подмигивая обоими глазами попеременно, поинтересовался Варфаламеев. – Мне кажется, с утра он был в деревне.

 - Он и сейчас здесь, - загоготал Жорка. – Костя натравил на него Дика, и теперь Мироныч сидит в своём сарае, потому что побоялся не добежать до избушки, которую ещё отпирать надо.

 - Ну, это уже получается совсем некультурно, - благородно возмутился Семёныч, - надо выручить старичка. Всё-таки бывший директор…

 - Тебе надо – ты и выручай, - предложил Жорка.

 - И выручу! – гордо сказал Семёныч и через десять минут привёл старого паразита с покусанной физиономией и в порванной дохе. Сам Семёныч оказался с окровавленной икрой и остался без галоши, которую сейчас догрызал молодой азартный Дик.