Зима прошла как кошмарный сон. Односельчане пили так, что чертям было тошно. Сакуров только успевал гнать самогон. Жорка только успевал мотаться в Болшево за пенсией. Семёныч гнал свою долю инвестициями сына. Варфаламеев рассчитывался натурой в виде закуси. Военный с Миронычем строго сидели на хвосте. Петровна, сволочь, повадилась пить наравне с мужиками. Иногда случался Гриша. Он тоже сидел на хвосте, но у него занемогла жена, и Гришу не гнали. Тем более, что Гришина жена занемогла раком, и врачи обещали ей полгода, от силы – месяцев восемь. И никто, кроме наполовину нерусского Сакурова и контуженного Жорки, не жалел ни Гришу, ни его жену. По Грише, кстати, тоже не было видно, что он переживает. Тем не менее, Гриша очень изменился внешне: он похудел и постарел одновременно за какие-то два месяца с момента получения рокового известия. Но поведение его осталось прежним: Гриша также угрюмо сторонился людей в трезвом виде, и также впадал в полуидиотское веселье в пьяном. А когда его спрашивали о жене, он больше рассказывал о дороговизне лекарств, но не о ней самой. И ещё Гриша любил спьяну вспоминать молодость, свои охотничьи подвиги и войну, когда Гриша был совсем пацаном.
«Стою я, значить, у керосиновой лавки с бидоном, - рассказывал он, заседая в тёплой компании Семёныча, Жорки, Варфаламеева, Мироныча и Сакурова, - а немец уже пришёл. То есть, в город пришли только разведчики на мотоциклах, потому что ихняя основная армия осталась в Павелеце. Ну и что, что разведка? Керосин-то нужон завсегда, и без немца, и с немцем. А к тому времени, надо сказать, вся советская власть закрылась, а что могли – вакуировали. В обчем, конторы закрыты, лавки – окромя керосиновой и хлебной – заколочены. И в это время – аккурат я приблизился к окошку с краном – идут по улице навстречу друг другу наш и немец. Немец в кожане, в каске, в сапогах, весь в бляхах и автомат в руках наизготове держит. Наш в драном пальто, без шапки и в одном галоше, потому что в жопу пьяный. А потому пьяный, что винную лавку заколотить – заколотили, а содержимое вакуировать не успели. Вот её с утреца и грабили. А этот, который без шапки, навстречу немцу и попадись. И нет, чтобы при виде вооружённого до зубов оккупанта свильнуть в переулочек, дальше навстречу немцу прёть и даже чевой-то петь пытается. Немец, я вам доложу, ажно обомлел! Но, видно, тренированный был мужчина, потому себя в руки взял и нашего очередью из автомата так на землю и положил. Потом посмотрел на нас, что за керосином стояли, строго, сказал «Руссиш швайн» и пошёл дальше город завоёвывать…»
«Лихо! – мысленно восхитился Сакуров. – Тут тебе немцы в город входят, а эти винную лавку грабят. И нет, чтобы награбленное домой тащить, надираются на месте и прутся навстречу вооружённым до зубов оккупантам. Да ещё и песни поют…»
«А я помню, как в Лопатино немца ждали! – поддержал военную тему Семёныч. – Меня тогда по малолетству в деревню на лето к тётке отправили, а потом война, отца со старшим братом мобилизовали, мать с тремя сёстрами в Москве, ну, думает, пусть сынок в деревне остаётся. Вот я сижу у тётки, гусей караулю, осень, в общем, и, гляжу, сельсоветчики с председателем на одной кобыле и двух меринах в Желтухинский лес подрали. Они – в лес, а я – домой к тётке. А напротив тёткиного дома, если кто помнит, стоял дом Егора Колотовкина, который председатель сельсовета и в Желтухинский лес удрал. И вижу я, как к его дому подходит местный колхозный пекарь, дядька Блинок. В руках берданка, за поясом – топор. Ну, говорит он бабе Колотовкина, сама добро отдашь, или силу применять надо? А та как стояла с платком, которым мужу махала, так и остолбенела. Ты, чё, грит, Вася, белены объелся, аль угорел с работы? А Блинок: и ничего, грит, не объелся, а так как власть теперь меняется, то гони своё добро новому её представителю. Да какой же, говорит, ты представитель, если немцы пока ещё возле Павелеца на своих танках буксуют. А такой, грит, да как бабахнет из своей берданки, да как гаркнет «Хайль Гитлер!»
«Забрал?» - кратко поинтересовался Жорка, наполняя стаканы самогонкой Сакурова.
«Забрал! – взмахнул руками Семёныч. – Потом он секретарское добро присовокупил и ещё двух других коммунистов, которых раньше на фронт забрали…»
Семёныч быстренько треснул свой стакан, заел бутербродом с салом и дорассказал историю про Блинка.
«Потом немцы, когда пришли в Лопатино, его первого повесили за связь с партизанами. То есть, донёс на него кто-то, что он это самое…»
«Иди ты! – ахнул Сакуров. – А что, здесь и партизаны водились?»
«Да, тут их целая армия была, - горделиво выпятился Семёныч. – А я у них был связным…»
«Ври больше, - сказал Жорка, закуривая сам и угощая Варфаламеева. – Немцы посмотрели, какая здесь дыра, и через месяц после оккупации Угаровского района всей кодлой свалили на Волгу».
«Нет, ну чё он всё портит?! – стал заводиться Семёныч. – Нет, вы лучше держите меня, а то я за себя не отвечаю!»
За зиму Константин Матвеевич поправился на пять килограммов и разбогател ещё на четыреста пятьдесят долларов. Он сделал ремонт «фольксу», перестелил доски в спальной, купил кой-какую одежду. Долларов сто ушли на подарки жгучей блондинке и её детям. Последнее время блондинка стала просить Сакурова отвезти её в Москву с целью посетить тамошний не то ночной клуб, не то недавно открывшийся Макдоналдс. Но к тому времени Константин Матвеевич реализовал все яблоки, припасенные с осени, и делать ему в Москве до следующих поросят было нечего.
А ещё зимой на него наехали местные менты. Кто-то грабанул один за другим три магазина в районе, и менты шарили по округе. Так они заглянули в Серапеевку. В то время в Серапеевке случился Мироныч, и менты первые зашли к нему. И Мироныч, не мудрствуя лукаво, показал на Жорку и Сакурова, как самых подозрительных. В общем, пришлось устраивать внеплановую вечеринку, на которой присутствовал и Мироныч.
«Костя, миленький, а что я мог им сказать? – объяснялся пьяненький старый мерзавец, глядя на Сакурова ясным взором. – Жорка известный профессиональный убийца, потому что за так раньше ордена не давали, а вы тут без году неделя, поэтому откуда я знаю, можете вы подломить магазин или нет? Вот я и решил проявить партийную бдительность… На всякий случай…»
«Голову бы тебе оторвать, - подсказал Жорка, - на всякий случай…»
«Вот именно», - подумал Сакуров, подливая ментам первача из неприкосновенных запасов.
«На изготовление самогона лицензия есть?» - цеплялись менты.
«Нету».
«Литр с собой»
«Договорились…»
Летом всей деревней били Жукова, пойманного на воровстве молочного алюминиевого бидона у вековух.
«А ещё бывший коммунист!» - приговаривал Семёныч, пиная поверженного ворюгу.
«Все теперешние воры – бывшие коммунисты», - поддакивал Гриша. Он привёз жену в деревню, ходил за ней, как за малым ребёнком, и пахал на огороде, как угорелый. Пенсия у Гриши была маленькой, а лекарства для жены кусались, чем дальше, тем больней. В целях экономии Гриша делал уколы жене сам и продолжал запивать нахаляву так, что по утрам у него тряслись не только руки, но и всё остальное туловище с головой в придачу. Однако Гриша не пропустил ни одной охоты и рыбалки, поэтому выпивающие в компании с ним односельчане иногда закусывали карманными карасями или жилистыми от перелётной жизни утками.
В начале лета Сакуров насмерть поругался с вековухами, которые задолбали его своей простотой, швыряя сорняки и остальной мусор на его участок. Затем привалила учительница с внуком. Внук отъел за истекший календарный период приличную харю и даже не поздоровался с Сакуровым.
«Он теперь у нас в Англии живёт, - извиняющимся тоном объясняла потом учительница, - занимается верховой ездой, как вторая супруга нового мэра Москвы, и большим теннисом, как Борис Николаевич. По-русски он теперь совсем не говорит. Представляете, каково мне? Ведь я преподаю физику с математикой…»
«Сочувствую», - бурчал Сакуров и норовил отделаться от старой грымзы, но не тут-то было.
«Костя, вы бы меня очень выручили яйцами, салом, картошкой и хлебом, который я забыла купить вчера в городе».
«Извините, я опаздываю на приём к японскому императору, а у меня ещё парадное кимоно не глажено», - грубо пресекал поползновения старой грымзы Сакуров и уходил спать.
Потом к учительнице приехал её сват со своей академической супругой. Супруга валялась в гамаке, а сват с внуком ещё с вечера стали собираться на рыбалку. Сначала Сакуров хотел предупредить гостей о неприятности, поджидающей их с внуком учительницы там, где они собирались рыбачить, но потом, памятуя презрительное к себе отношение, передумал. Вот и пошли сват с внуком в тот единственный заповедник, который недавно приватизировал глава местной администрации. Вернулись оба спустя самое непродолжительное время без рыбы и удочек, внук убрался в бабкину избушку, а сват прилёг на раскладушку возле гамака и долго жаловался своей супруге на нелицеприятное с ним обращение каких-то хамов, не пустивших его с внуком поудить рыбу на какой-то занюханный пруд.
«Ты же знаешь, Гертруда, что я, как заядлый рыболов, не могу пропустить ни одного удобного водоёма, чтобы не добыть семье на завтрак свежей рыбы! – обиженно визжал преуспевающий столичный адвокат. – Мы кушали красноглазую плотву из Женевского озера, разнопёрых окуней из Балатона, полосатых карликовых пескарей из Лаго-Маджоре (145), и нигде никто не запрещал мне ловить рыбу! А тут, в этой Богом забытой дыре, какое-то хамло велит мне сматывать удочки и убираться подобру-поздорову только потому, что какое-то другое хамло приватизировало их местный пруд! А когда я отказываюсь, мне грозят оружием, забирают наши снасти и обещают спустить собак, если мы сами не уберёмся!»
«Пожалуйста, тише, Славик, - низким голосом увещевала заядлого рыболова его академическая супруга, она же аферистка из «Внешакадембанка (146)», - тебя вся деревня слышит…»
«Пф-ф! – презрительно пыхтел Славик. – Пусть слышит и знает, что это хамло у меня ещё попрыгает! И пусть только попробуют не вернуть мне моих удочек!»
«Вернут, как же! – мысленно злорадствовал Сакуров, с наслаждением перекуривая на виду столичной пары. – Тут тебе не Женевское озеро, тут своих крохоборов, охочих до красноглазой плотвы, довольно».
Вот так, за склоками, трудами, пьянками, короткими перерывами на отдых и постоянными мыслями, поскакало вперёд время. Сакуров продолжал не пить, он избегал пьянок, отвлекающих его от трудов праведных, но не пропустил ни одной, способной помочь ему скоротать время во время хворей, когда домашние дела валились из рук, или сильной непогоды, когда из избы не стоило высовывать носа даже за дровами. Ещё пьянки выручали в такие периоды вялого времяпрепровождения, когда наступал ранний зимний вечер, скотина была покормлена, а во всём районе – в целях экономии электроэнергии – отключали свет.
В принципе, во время отключения света можно было слушать радио от батареек, но до Угаровского района доходило только три программы: радио России, «Маяк» и «Юность». При этом радио России опустилось до полной антисоветчины, перемежаемой рекламой сомнительных лекарственных препаратов, «Маяк» превратился в какой-то междусобойчик бездарных комментаторов, а «Юность» почти всё время своего эфира транслировала совершенно дубовое техно. Поэтому слушать вышеупомянутые радиопрограммы в полной темноте было ещё хуже, чем штопать носки или пытаться читать «Замок» Кафки при свечах.
Когда свет включали и Сакуров удирал из «пьянствующей» избы домой, он включал ящик, чтобы посмотреть, как там в остальной стране. И ничего хорошего не видел. Став спокойнее относиться к показу на экране всякого дерьма из жизни страны, Константин Матвеевич не перестал сопереживать происходящему. Однако теперь он уже не кипятился, не надрывал нервы и не ощущал в себе желания зарезать какого-нибудь теледеятеля или его спонсора, какого-нибудь Абрамовича, Чубайса или Гаврилу Попова. Но, слушая всякую краснобайствующую сволочь вроде Попова или господина Смоленского (147), бывший морской штурман с лёгкой иронией думал о том, что виноваты в дерьмовых метаморфозах не сволочи, а дураки, каковые дураки одни были бескорыстные, а другие – корыстные. Первые голосовали за Попова, как за надёжу охреневших от беззаботной мирной жизни интеллигентов, вторые прикидывали разбогатеть с помощью заведомо жуликоватой нечисти вроде Смоленского, Мавроди или госпожи Соловьёвой.
«А ведь по рожам было видно – что мазурики, - тихо радовался собственной проницательности Сакуров, сидя в тёплой избе напротив ящика и наблюдая за демонстрацией обманутых вкладчиков, требующих вернуть свободу Мавроди, который их всех недавно вот как кинул. – И прецеденты уже случались. Так нет: насмотрелись рекламы про разбогатевшего экскаваторщика и – ну последние бабки вкладывать в этого проходимца…»
За демонстрацией обманутых вкладчиков следовали обманутые «квартиранты» и выселяемые из обжитых подмосковных деревень глупые соотечественники. «Квартиранты» собирались меньшими толпами, чем вкладчики. Они, в отличие от «друзей» Мавроди, не шумели за свободу своих «благодетелей», потому что в большинстве случаев даже не знали их реквизитов, но требовали вернуть им вложенные в будущие квартиры деньги. Глупые соотечественники из подмосковных деревень митинговали группами по пять человек, желая привлечь внимание общественности к своему желанию разбогатеть на земельном буме. Но милиция легко разгоняла такие, как правило, смешные несанкционированные демонстрации, и подмосковные деревни сносились, а строительные бизнесмены продолжали надувать своих клиентов.
Потом по телевизору показывали спортивные передачи, и Сакуров не уставал удивляться – опять же, с сытой снисходительностью богатеющего обывателя, у которого есть машина, тёплая джинсовая пара и любовница, – почему в большой некогда индустриально развитой и некогда культурно подкованной России такая тяга к дешёвым иностранным штампам типа «премьер лига», «первый дивизион», «континентальная хоккейная лига» (148) и так далее.
«А почему нет? – думал Константин Матвеевич. – Ведь есть же у нас ФСБ, Белый дом, «Москва – Сити», «Балчуг – дистрикт» и даже «Сокольники – Гасанов – Парклэндентертейнмент» (149).
Тем временем метель пела свои нелицеприятные песни, голые ракиты угрожающе шумели над крышей избы, а тропинки и колеи заметало колючим снегом. Когда метель утихала, Сакуров шёл в посадку за дровишками, потом в город за хлебом и другой снедью. Зимой поездки на «фольксе» прекращались, и даже Семёныч, отчаянный гонщик на легендарной «ниве», давал ей отдых месяца на два, не меньше.
«Так, сегодня отдыхаем у тебя! – вместо приветствия говорил Жорка, вламываясь с мороза в избу соседа. – Телевизор работает?»
Телевизоров у зимовщиков имелось два: один у Сакурова, другой – у Семёныча. Однако пить у Семёныча иногда мешала вздорная Петровна. Впрочем, деревенские собутыльники не привязывались к телевизору, потому что Жорка любил митинговать, Семёныч – рассказать про своё героическое прошлое, а Варфаламеев – выдать очередное хокку. Но, когда случался футбольный или хоккейный матч международного характера, пьянка строго привязывалась к ящику.
«А что ему сделается? – ответил на вопрос приятеля Сакуров. – Что, опять кубок УЕФА?»
«Он самый», - обрадовал Жорка. Но Сакуров не обрадовался. Он вообще перестал уважать пьянки под крышей дома своего. Сакуров даже ловил себя на мысли, что готов отдать ящик Жорке. Но всё как-то рука не поднималась. Поэтому минимум пять раз в месяц ему приходилось терпеть пьянки-гулянки у себя дома.
«Когда начало?» - упавшим голосом поинтересовался Константин Матвеевич. Сам он давно охладел и к футболу, и к хоккею. Наверно, не смог перестроиться на дивизионы и континентальную хоккейную лигу.
«К пяти жди», - обещал Жорка, выпивал стакан самогона и убегал по своим делам.
«Чтоб вас», - беззлобно думал Сакуров и шёл кормить свиней. Он давно уже втянулся в ритм деревенской жизни, мышцы от работы не болели, кожа на ладонях огрубела, спина не скрипела. И не пить чем дальше, тем ему становилось легче. Он спокойно высиживал почти все попойки, когда надо, отлучался с них по делам, если попойки случались у него, безропотно после них прибирался и, завалившись часов в одиннадцать на диван перед работающим телевизором, к полуночи засыпал. Утром, часов в пять, его будил таймер, включавший паразита, Сакуров смотрел какие-нибудь мультики, затем вставал и всё начиналось снова: поросята, птица, кошки, завтрак, печка, новости, стирка, перекур и так далее. Жизнь в стране тоже не стояла на месте, инфляция налаживалась в сторону снижения собственных темпов, Ельцин попёр на второй срок, Лебедь просрал первую Чеченскую, коммунисты брызгали слюной, Черномырдин, заработав третий миллиард, стал-таки выдавать зарплаты и пенсии почти своевременно, то есть, на третий месяц после положенного срока.
А Семёныч снова набил морду Петровне.
Вздорная баба решила за что-то наказать благоверного. И не придумала ничего лучше, как спрятать выходные валенки кормильца, его глаз и ключи от «нивы». И, когда Семёныч намылился на какое-то своё дело, но не нашёл ни валенок, ни глаза, ни ключей, случился вышеупомянутый мордобой. Петровна, надо отдать ей должное, стояла насмерть, поэтому к Сакурову Семёныч пришёл в рабочих галошах и с пиратской повязкой на лице. Сначала ветеран столичного таксопрома съел двести первача, потом взял литр и пошёл на дело: он где-то поймал трактор и пробил дорогу до большака. Потом Семёныч снова съел двести, завёл без ключа свою «ниву» и освежил её после зимней спячки поездкой до Угарова. Когда Семёныч вернулся, свой «фолькс» освежил и Сакуров. А на носу замаячила весна со всеми вытекающими.