Незадолго до окончания Гражданской войны в США, северяне ранили пулей и нанесли удар саблей аптекарю Джону Пембертону (1831-1888), оставив шрамы на всю жизнь. В 1882 году он разорился. У него появился ревматизм и периодические боли в желудке. То ли в результате лечения ран и хронических болезней, то ли чтобы сгладить неудачи в работе, но он начал регулярно принимать морфин. Пембертон стыдился своей зависимости и поверил фармацевтическим компаниям, которые утверждали, что с помощью препаратов коки можно легко отказаться от морфина. Эти утверждения строились на бытовавшем в то время мнении, что стимуляторы (включая кофеин и кокаин) являлись антагонистами наркотиков. В 1884 году Пембертон начал продавать собственный состав на основе вина, орехов колы и листьев коки. И листья, и орехи содержали больше кофеина, чем кофе или чай, и он надеялся, что тонизирующее «Вино и кока» поможет ему освободиться от наркотической зависимости. Пембернон рекламировал свое «Французское вино и кока» следующим образом.

«Всем, кто страдает нервными заболеваниями, мы рекомендуем пить замечательное и вкусное лекарство «Французское вино и кока», безотказно излечивающее любое нервное расстройство, диспепсию, умственное и физическое истощение, все хронические и изнуряющие болезни, кишечные расстройства, запоры, головные боли и невралгию. Это лекарство доказало, что является величайшим благословением человека, лучшим подарком природы и Господа. Рекомендуем его священникам, адвокатам, литераторам, торговцам, банкирам, женщинам и всем, кто ведет малоподвижный образ жизни – вызывающий нервное переутомление, нарушение работы желудка, кишечника и почек. Все, кому требуется тоник для нервов и восхитительный природный стимулятор, убедятся, что «Вино и кока» – бесценный дар, который непременно воскресит здоровье и счастье. Кока – это чудесное средство для восстановления сексуальных сил, она лечит семенную недостаточность, импотенцию и тому подобное, когда бесполезными оказываются все другие лекарства. Для тех несчастных, кто пристрастился к морфину или опиуму либо чрезмерно увлекается алкогольными стимуляторами, «Французское вино и кока» окажется великим благом».

Пембертон предвидел, что антиалкогольные кампании могут сократить его доходы. В 1886 году, незадолго до того, как его родной город Атланта первым в США принял антиалкогольный закон, он составил новый напиток на основе коки, колы и других ингредиентов (но без вина). Название, данное новому напитку, стало самой известной торговой маркой ХХ столетия. В это время в южных штатах США стали распространяться слухи, что негры, прежде чем насиловать белых женщин, принимают кокаин. В ответ на это компания «Кока-кола» (Coca-Cola) в 1901-1902 годах исключила коку из состава своего напитка – как раз перед тем, как ее родной штат Джорджия запретил продажу кокаина в любой форме. В течение последующих семидесяти лет, когда этот наркотик окончательно погубил репутацию листьев коки, компания утверждала, что название напитка – просто поэтическая фантазия, оно не имеет ничего общего с первоначальными ингредиентами.

Как и Пембертон, детройтская фармацевтическая компания «Парк-Дэвис» (Parke, Davis) в 80-х годах XIX века заявляла, что их микстуру на основе коки можно использовать при лечении зависимости от морфина. Она выпускала препараты коки, коры боливийского дерева «кото», применявшейся при лечении диареи, и кустарника кавы с Сандвичевых островов – лекарства от гонореи, подагры и ревматизма. Один из владельцев компании контролировал медицинский журнал под названием «Терапевтический вестник» и с его помощью обеспечивал поддержку компании. В 1880 году это издание опубликовало статью Уильяма Х. Бентли (ум. 1907), врача из Вэлли-Оук, штат Кентукки, в которой говорилось, как он использовал кокаиновую микстуру «Парк и Дэвис» для лечения алкоголизма и зависимости от опиума. Доктор Эдвард Хьюз (род. 1900) из Рокфорда, штат Иллинойс, в том же году и в том же сомнительном источнике сообщил, что одному из пациентов, ставшего наркоманом после лечения ревматизма, он заменил опиум кокаиновой микстурой. «Терапевтический вестник» также приводил цитату из «Луизвилльских медицинских новостей»: «Нужно пробовать коку даже без привычки к опиуму. Это великолепное, безвредное средство против меланхолии».

Подобные заказные статьи ввели в заблуждение неудержимо честолюбивого молодого венца Зигмунда Фрейда (1856-1939), который бросил научную карьеру ради неблагодарной работы в Венской городской больнице. Он досадовал, что не стал тем, кем обещал быть, но еще более его угнетала необходимость получить определенный профессиональный статус и финансовую независимость, без которых он не мог жениться. Ранее он подружился с патологоанатомом Эрнстом фон Флейшль-Марксовым (1847-1891), который стал морфинистом после того, как перенес хирургическую операцию. В 1882 году Фрейд писал: «Он прекрасный человек – состоятельный, спортивный, с печатью гения на мужественном лице, красивый, утонченный, разносторонне талантливый и о многом имеет собственное мнение. Он всегда был для меня образцом». Фрейд непреднамеренно уничтожил свой идеал. Он заинтересовался проблемой Флейшль-Марксова и начал ее обдумывать. Мечтая о скорой известности в медицинском мире, он решил, что с помощью коки он достигнет своей цели. В апреле 1884 года он писал невесте, что один немец испытывал ее на своих солдатах и убедился, что она действительно придала им силы и выносливость. Фрейд заказал кокаин в фирме «Мерк» с тем, чтобы испробовать его действие при лечении сердечных заболеваний и нервного истощения. Особые надежды он возлагал на то, что кокаин окажется полезным при отказе от морфина. Он писал, что для завершения исследований нужен лишь один счастливый случай, но нужно быть совершенно уверенным в его успешном исходе.

В начале мая он дал кокаин Флейшль-Марксову, чтобы тот принимал его вместо морфина. Фрейд писал невесте, что регулярно принимает этот препарат против депрессии и несварения желудка, и тот прекрасно помогает ему. Фрейд надеялся, что кокаин вместе с морфином займет достойное место в лечении заболеваний. Благодаря своему восторженному настроению, он поспешил опубликовать свою монографию «О коке». В ней рассматривалась возможность использования кокаина как общетонизирующего средства, в качестве лекарства против несварения, истощения и недостаточности питания – которое связывали с такими болезнями, как анемия и туберкулез – для лечения тифа и диабета, психозов и депрессии, а также для увеличения переносимости препаратов ртути при заболеваниях сифилисом. Эта монография представляла собой набор случаев из медицинской практики и краткие итоги исследований, проводимых в Европе и США. Фрейд в своей работе почти не давал оценки этих исследований. До этого времени он занимался зоологией, недостаток знаний в новой для него области очевиден. Утверждение, что кокаин обладает обезболивающим эффектом, ошибочно. При прямом контакте наркотик слегка анестезировал кожу, но не мог воздействовать на мозг, проникая сквозь кожу в кровеносную или в нервную систему. Однако специалисты, на которых Фрейд ссылался в монографии, понимали, что для получения анестезирующего эффекта кокаин следовало вводить подкожно. Эта ошибка явно показывает, что Фрейд не изучал научные работы, о которых писал. Если бы он добросовестно изучил все семь случаев из продажного «Терапевтического вестника», вряд ли стал бы приводить их в своей монографии. Скорее всего, он ссылался на научные работы, не читая источников. Фрейд явно не продумал монографию. Он закончил ее черновой набросок 18 июня 1884 года (сам приняв наркотик 30 апреля) и опубликовал свои выводы в июле. «Я силен, как лев, счастлив и весел», писал он 19 июня под воздействием кокаинового возбуждения. «Я очень упрям и безрассуден, мне нужны великие цели. Я совершил несколько поступков, которые любой разумный человек посчитал бы необдуманными. Например, занялся наукой из-за нищеты, затем из-за нищеты увлек бедную девушку, но это должно продолжаться, поскольку это мой стиль жизни – много рисковать, много надеяться и много работать».

Примером безрассудности Фрейда в этот период может служить утверждение о том, что повторные дозы кокаина не вызывают непреодолимой тяги к препарату. Наоборот, пациент якобы испытывает к нему некоторое немотивированное отвращение. Фрейд писал, что лечение Флейшль-Марксова не подменяло зависимость от морфина зависимостью от кокаина. «Этот препарат не превращает морфиниста в кокаиниста. Использование коки носит временный характер». Когда Фрейд высказал свою уверенность, Флейшль-Марксов принимал кокаин около месяца. Скоро он стал закоренелым кокаинистом и оставался им в течение нескольких лет, которые ему суждено было прожить. Это, вероятно, наиболее скандальный аспект монографии. Ни один врач в 80-х годах не мог со всей ответственностью сделать подобное заявление всего лишь после месяца исследований. Неудачи, последовавшие за подкожными инъекциями морфина, злоупотреблениями эфиром и хлороформом, должны были предостеречь Фрейда от публичного одобрения кокаина. Недавний пример хлорала должен был показать, что морфину нельзя найти заменителя, который не вызывает привыкания. Пятнадцатью годами ранее Левинштайн из Берлина отказался от попыток заменить морфин хлоралом после того, как обнаружил, что у пациентов развивается зависимость от хлорала и одновременно остается тяга к морфину. Это был недавний прецедент, и Фрейду следовало учесть его. Врач из Бруклина, Дженсен Метисон (ок. 1845-1911), заметил в 1887 году, что после открытия хлорала единственный довод в его пользу заключался в том, что он не вызывал привыкания. Этот утверждение давно было опровергнуто. Именно оно служит обвинением Фрейду в эгоизме и чрезмерном самомнении.

Другие исследователи наркотиков оказались более скрупулезными. Немецкий токсиколог Луис Левин, пионер европейских экспериментов с галлюциногеном пейот (anhalonium lewinii), хвалил «это чудесное растение», но предупреждал, что оно может вызвать привыкание и что его употребление, как и морфинизм, может привести к изменению личности путем деградации функций мозга. Английский писатель Хейвлок Эллис (1859-1939) также проявлял осторожность, рекламируя пейот в 90-х годах. В очерке, который являлся эквивалентом монографии Фрейда, он писал, что постоянно употребление пейота может нанести серьезный вред.

В заключительном и самом коротком разделе своей монографии Фрейд упоминал о возможном применении кокаина в качестве анестезирующего средства. Он предложил офтальмологу Леопольду Кёнигштайну (1850-1924) использовать раствор кокаина для снятия боли у пациентов с трахомой и подобными заболеваниями. Однако во время проверки этого предположения анестезиолог Кёнигштайна нейтрализовал обезболивающий эффект кокаина, подмешав в него слишком много кислоты. После этого случая Фрейд перестал заниматься обезболивающими свойствами коки – для организации системных исследований нужна была известность и сопутствующие ей привилегии. В результате слава, которую жаждал Фрейд, досталась его коллеге, Карлу Коллеру (1857-1944). Осенью 1844 года он объявил о своем открытии – в глазной хирургии несколько капель раствора кокаина снимали боль. Он первым проверил это на себе, закапав наркотик в глаз и коснувшись булавкой роговицы глаза. Его открытие стало прорывом в глазной и носоглоточной хирургии. Фрейд не сразу понял, что оно представляло собой окончательную победу в исследования кокаина, он все еще верил, что опыты с этим наркотиком приведут его к желанной славе. В январе 1885 года он пытался лечить кокаином лицевую невралгию. («Я этим очень взволнован, потому что если у меня все получится, я привлеку к себе внимание – такое необходимое, чтобы добиться успеха в жизни»). Через несколько дней, оценивая свои шансы на повышение, он уверял невесту, что они были достаточно высоки, и что коку связывают с его именем.

Флейшль-Марксов начинал все больше зависеть от кокаина, он начал принимать его одновременно с морфином. Этого не признал Фрейд, когда в марте 1885 года прочитал доклад в Венском психиатрическом обществе. Он утверждал, что Флейшль-Марксов с помощью кокаина успешно освобождается от морфинизма, и заявил, что не имеется никакой зависимости от кокаина. Более того, наблюдается якобы все большая антипатия к нему. Фрейд особенно одобрял инъекции кокаина как средства лечения наркотической зависимости от морфина, поскольку «нет опасений, что придется увеличивать дозировку». Тем не менее, к весне 1885 года Флейшль-Марксов принимал огромные дозы этого наркотика: за три месяца он потратил на него восемь тысяч марок. Фрейд знал об этом, потому что в июне 1885 года написал невесте, что кокаин нанес его другу большой вред, и советовал не использовать его. Несмотря на это, 7 августа в одном из ведущих медицинских изданий он утверждал, что кокаин излечивает зависимость от морфина.

Поведение Фрейда вызвало презрительные отзывы психиатра Альбрехта Эрленмейера (1849-1926). Его первый отчет о том, что применение кокаина при отказе от морфина бесполезно, был опубликован в Германии в июле 1885 года, а в октябре напечатан в Англии. В 1887 году Эрленмейер писал в своем учебнике по наркозависимости от морфина:

«Этот метод лечения последнее время громко прославляют и превозносят как истинное спасение. Но чем больше была шумиха, поднимаемая вокруг этого «бесценного» и «абсолютно необходимого» пути к выздоровлению, тем менее эффективным он оказывался… Как легко показал объективный анализ, это был просто пропагандистский трюк, к которому прибегли некоторые личности, не обладающие настоящим медицинским опытом. Однако, несмотря на предупреждения, они продолжали настаивать на своем и в результате пришли к жалкому и пугающему результату – употребление обернулось злоупотреблением».

Фрейд отомстил Эрленмейеру в своей работе «Жажда и страх кокаина» (июль 1887). Понимая, что его репутация подорвана, он соответствующим образом меняет литературный стиль: в 1884 году он был смелым и решительным, а к 1887 году лукавит и выжидает. Ранее он сам принимал большие дозы наркотика, но не пристрастился к нему, он искренне считал, что случай Флейшль-Марксова был исключением. Однако в своей новой работе Фрейд намеренно искажал факты. Хотя в 1884 году он настойчиво добивался того, чтобы его труды по кокаину приобрели широкую известность, в 1887 году он обвинил в распространении этого наркотика статью в «Немецкой медицинской газете» и рекламные листовки компании «Мерк». (Левинштайн тоже выступал против общедоступности морфина, который начал распространяться в Германии после 1866 года). Фрейд убеждал – без должных на то оснований – что все отчеты по кокаиновой зависимости и последующего ухудшения состояния относились к морфинистам. А они, «находясь во власти одного демона, были так слабовольны, так подвержены наркомании, что злоупотребили бы (и злоупотребляли на самом деле) любой предложенный им стимулятор». В 1885 году он подчеркивал, что подкожные инъекции кокаина достаточно безвредны, и забыл об этом, когда в 1887 году обвинил в возрастании кокаиновой зависимости практикующих врачей. Позже, в «Толковании сновидений» (1900), он самым оскорбительным образом обвинил Флейшль-Марксова, своего «несчастного друга, отравившего себя кокаином», в наркомании и собственной смерти. Фрейд утверждал, что Флейшль-Марксов вводил кокаин подкожно, в то время как он советовал ему принимать наркотик перорально и только в период отказа от морфина. «Я никогда не считал, что этот препарат нужно применять в инъекциях», бесчестно протестовал он. В целом, в эпизоде с кокаином Фрейд вел себя, как шарлатан. Приемы, примененные им для саморекламы, послужили образцом для последующих заявлений о психоанализе – методе, который был основан на сомнительных выводах, фальсифицированных данных, бесцеремонном вторжении в личную жизнь пациентов и лжи о прогнозах лечения. Фрейд жестко контролировал общественное мнение в том, что касалось его собственной репутации, презрительно относился к критике, считая ее завистью, постоянно возлагал на других вину за результаты собственных ошибок.

Интерес, разбуженный исследованиями Фрейда и Коллера, заставил компанию «Мерк» увеличить производство кокаина с 0,4 кг в 1883 году до 1673 кг в 1884 году и до 83 343 кг в 1885 году. Цены на препарат резко возросли. В декабре 1884 года одна британская фармацевтическая фирма продала европейским покупателям 0,2 кг этого наркотика за 250 фунтов стерлингов. Производителям лекарств необходимо было совершенствовать поставки листьев коки. В 1884 году Немецкая фирма «Берингер и Зен» (Boeringer & Soen) из Маннергейма отправила в Лиму своего сотрудника, чтобы организовать работу перуанской лаборатории, которая в 1885 году начала производство кокаиновой пасты. В том же году фирма «Парк-Дэвис» послала в Боливию своего ботаника. В Перу, а затем в Колумбии стали расширяться плантации коки. До конца 80-х годов британские производители импортировали коку с Цейлона, ее плантации систематически возникали в голландских колониях Юго-Восточной Азии. В Европе и США кокаин быстро становился одним из самых важных фармацевтических продуктов.

Вначале многие медики были в восторге от возможностей кокаина. После того, как об открытии Коллера 4 октября 1884 года сообщил «Ланцет», британские врачи начали применять кокаин в качестве анестезирующего средства. В ноябре сэр Генри Батлин (1845-1912) подчеркнул эффективность препарата после того, как двадцатипроцентный раствор кокаина использовался при прижигании носовых пазух. В том же месяце один из пациентов Западной офтальмологической больницы заявил после операции, что кокаин действовал намного лучше, чем «ужасный эфир». Сельский доктор из Вестморленда пришел к выводу, что внутримышечные инъекции этого наркотика прекрасно помогают при лечении головной и лицевой невралгии, когда морфин оказывался бессильным. Лондонский фармаколог Уильям Мартиндейл быстро выпустил на рынок таблетки коки (которые нужно было сосать каждые два-три часа) для утоления «голода, жажды, усталости, истощения, отсутствия аппетита, депрессии и расстройстве пищеварения». Американские практикующие врачи нашли кокаину другое применение. Доктор Бикертон Уинстон (ум. 1904) из Ганновера, штат Виргиния, применил этот наркотик в случае вагинизма у восемнадцатилетней девственницы, надеясь с его помощью принудительно расширить вагинальное отверстие. Более важным было то, что зимой 1884 года нью-йоркский хирург Уильям Стюарт Халстед (1852-1922) вместе с двумя ассистентами, Ричардом Холлом (ум. 1897) и Фрэнком Хартли (ум. 1913), начал экспериментировать с кокаином на себе, своих коллегах и студентах-медиках. Они обнаружили, что инъекция наркотика в нерв или около него дает эффект местной анестезии на всей области действия этого нерва. В течение года группа Халстеда использовала кокаиновые блокады в более чем тысяче хирургических процедур, что до этого времени было невозможным. В 1885 году Халстед посетил Венскую городскую больницу, где учил европейских врачей обезболиванию с помощью кокаина. Тем временем, в том же году один из его ассистентов, невропатолог Леонард Корнинг (1855-1923), успешно применил этот препарат для спинномозговой анестезии. Эти успехи достались дорогой ценой. У Холла выработалась зависимость от кокаина, он бросил нью-йоркскую практику и уехал в Санта-Барбару. Кажется, он так и не избавился от своей зависимости. Халстед и несколько его помощников также стали наркоманами. К 1886 году карьера Халстеда была разрушена. Он смог отказаться от наркотика только после морского путешествия на яхте своего друга. По возвращении Халстед потерял присущую ему энергию и обаяние, но вновь обрел рабочие качества, став первым профессором хирургии на медицинском факультете университета Джона Хопкинса (1892). Его старшие коллеги, знали, что он смог отказаться от кокаина, лишь сменив его на морфин. Халстед принимал морфин до самой смерти.

В 1887 году нью-йоркский невропатолог Уильям А. Хаммонд (1828-1900) начал лечить инъекциями кокаина депрессию и невралгию. Он провел испытания наркотика, в том числе на себе, и рекомендовал его врачам. Как и Фрейд, он полагал, что дурной репутацией кокаин был обязан морфинистам, которые пытались лечиться им, но в то же время не отказались от морфина. Хаммонд называл одновременное употребление двух наркотиков «чрезвычайно плохим сочетанием». Они с Фрейдом были правы в том, что кокаин в умеренных количествах не вызывал физической зависимости или абстинентного синдрома. Но как заметил Томас Клоустон в 1890 году, воздействие кокаина настолько кратковременно, что его дозу необходимо увеличивать быстрее, чем в случае с другими наркотиками – то есть, вводить его со все уменьшающимися интервалами. В то время как тяга к опиатам сильнее всего ощущается в период отказа от наркотика, тяга к кокаину, как правило, наиболее интенсивна сразу после приема наркотика, когда кокаинист чувствует эйфорию. Такое стремление к все более частому приему кокаина у некоторых наркоманов проявляется в эмоциональной зависимости. Это показано в отчете, опубликованном в 1887 году доктором Хью М. Тейлором из Ричмонда, штат Виргиния. Его пациентом был молодой врач, которому назначили кокаин для лечения почек. Примерно через два года подкожного введения пришлось увеличить самую дозу и сократить интервал приема наркотика, поскольку эффект препарата постепенно ослабевал или вырождавшаяся нервная система пациента стала требовать увеличения дозы. В конце концов, врач потерял над собой контроль, его поместили под присмотр и отобрали наркотики. Когда Тейлор увидел его, первыми словами пациента была мольба вернуть шприц и позволить ввести кокаин. Он не мог жить без наркотика и без колебаний начал угрожать покончить с собой или кого-то убить, если его просьбу не выполнят. Его руки ноги были покрыты следами от уколов, пятна крови на белье говорили о частом применении шприца. После того, как он сбежал из клиники, куда положил его Тейлор, братья врача заперли его на шесть недель в загородном доме под охраной, пока тяга к наркотику не прошла.

Опиумным наркоманам и даже морфинистам часто удавалось сохранить свою работу и семью, однако кокаинистам (как и людям, злоупотреблявшим хлоралом) этого не позволяло быстро ухудшавшееся физическое и эмоциональное состояние. Проконсультировав двух кокаиновых наркоманов, употреблявших также морфин, Клиффорд Оллбатт пришел к выводу, что пристрастие к коке хуже, чем увлечение морфием. Оно быстрее разрушает тело и ум, от него труднее отказаться. Морфинист еще сохраняет какое-то желание бороться со своей зависимостью и благодарен – по крайней мере, некоторое время – за лечение. У кокаинистов, напротив, разум был настолько подавлен, что они больше не желали быть нормальными членами общества и не испытывали радости, освободившись от своей зависимости. Их мозг разрушался так, что свобода от наркотика для них ничего не значила. Оллбатт жаловался, что кокаин приводил к «жуткому автоматизму» и деградацию личности. Он писал, что «если бы не кокаин, немногие попали бы в эту западню. Особо приходится сожалеть, что это вещество используется для борьбы с морфинизмом».

Директор Бруклинской клиники для наркоманов, Дженсен Меттисон, был наиболее известным англоязычным врачом, который вслед за Эрленмейером предупреждал о вреде кокаина. Он был самым эрудированным американским специалистом по кокаиновой наркомании. С ноября 1887 года он периодически публиковал отчеты о смертельных исходах и осложнениях, вызванных кокаиновой интоксикацией. Всего через три года после выхода в свет монографии Фрейда «О коке», он предостерегал, что кокаинизм в США развивается значительно быстрее, чем в свое время пристрастие к хлоралу. Меттисон советовал следующее.

«Думаю, что в наши дни существует самый пленительный, соблазнительный и в то же время самый опасный и разрушительный наркотик. Его опасность особенно очевидна для большого количества опиумных наркоманов и алкоголиков. Признавая большую ценность кокаина в лечении некоторых заболеваний, я искренне предостерегаю против его бездумного назначения пациентам и особо предупреждаю об огромной опасности самостоятельного введения. Этот путь почти наверняка приведет к дополнительному ущербу. Человеку, принимающему опиум и желающему выбраться из трясины с помощью кокаина, я скажу: «Не надо», если он не хочет погрязнуть еще глубже. Ни один подобный случай излечения мне пока не известен».

Американские медики услышали предостережение Меттисона. В 1891 году обследование сорока двух филадельфийских врачей обнаружило, что из них всего двое отвергали возможность кокаиновой зависимости. Только одиннадцать лечили или лично знали людей, злоупотреблявших кокаином. Рассматривая этот период, историк Джозеф Спиллейн отмечает осторожный подход американских врачей к проблеме кокаина. Они избегали необдуманных назначений, внимательно относились к последствиям дозировок, а также к способам и обстоятельствам введения наркотика. Информированные медицинские круги Франции поддержали Меттисона. На состоявшемся в 1889 году в Париже Конгрессе судебной медицины доктор Огюст-Александр Моте (1832-1909) и доктор Поль Брюарде (1837-1906) сошлись во мнении, что, что кокаин более опасен, чем морфин, потому что действует в три раза быстрее. Однако ни в одной стране так и не рассматривалось запрещение этого наркотика.

Иногда кокаин и морфин официально сочетались в медицинских назначениях. (Когда бывший президент США смертельно заболел, его лечили инъекциями бренди и морфина, а вместе с этим давали кокаин). Неофициально эти два препарата употребляли люди, отрицавшие общественную мораль. Одним из первых таких наркоманов был Амбруаз Аристид («Жак») Дамала (1855-1889), сын богатого грека, учившийся во Франции. Это был красивый, темноглазый юноша с густыми усами. В начале 80-х годов, поселившись в Париже предположительно для обучения дипломатической карьере, он устраивал вечеринки, на которых обнаженные гости купались в шампанском. Сам он стал известен буйной бисексуальностью. Скоро Дамала пристрастился к морфину, а затем подруга – наркоманка познакомила его со своей сестрой, знаменитой актрисой Сарой Бернар (1845-1923). Они поженились в 1882 году, но на следующий год расстались после того, как Бернар выкинула его морфин и шприц. Она, тем не менее, продолжала покровительствовать ему, даже когда его единственным другом стал наркотик, и он начал вводить себе кокаин. Почти до самой смерти он жил в грязной парижской мансарде в окружении предметов своего пристрастия.

В период зарождения психоанализа подобный Дамала наркоман существовал в Германии. Отто Гросс (1877-1920) был сыном криминалиста и судьи, чьи репрессивные методы работы могли бы подтолкнуть Кафку к созданию романа «Процесс». Сам Гросс, обладая харизматической внешностью и характером, был одним из первых психоаналитиков. На пороге зрелости он стал наркоманом, употреблявшим морфин и кокаин. Более того, он выставлял свою зависимость напоказ, словно гордился ею. Гросс был таким же развращенным, как Дамала, однако он теоретически обосновал неразборчивость в связях. Он говорил, что сексуальная аморальность является нормальным состоянием невротической личности. Отрицание моногамии привело его в политический лагерь анархистов и к постоянным связям с женатыми женщинами, в том числе Фридой фон Рихтхофен (впоследствии женой Д.Г. Лоренса) и ее сестрой, которая родила ему сына. Когда в 1908 году его поместили в швейцарскую клинику для лечения наркозависимости, он сбежал, перепрыгнув через ограду. Жизнь наркоманов, подобных Дамала и Гроссу, демонстрирует постоянное нарушение человеческих норм морали. «Жаль, что он стал наркоманом», сказал по этому поводу Фрейд.

До середины 80-х годов кокаинисты были равноправными членами общества. Первыми их начали презирать шотландцы. Эдинбургский психиатр Томас Клоустон в 1890 году отмечал, что новейшим видом наркозависимости стало пристрастие к кокаину. Для ее возникновения потребовалось два последних научных открытия – иглы для подкожных инъекций и получения кокаина из листьев коки. Клоустон описал наркоманию некоего молодого специалиста с инициалами Н.О., весьма трудолюбивого человека с умственными способностями выше среднего. Он начал понемногу принимать кокаин, поскольку наркотик обладал стимулирующим эффектом и повышал работоспособность. Скоро он стал вводить себе по 45 гран ежедневно, в результате у него развился параноидный бред. «Когда я впервые увидел его… он был необычайно грязным и неопрятным. Удивительно, насколько быстро все мании снимают внешний лоск». Клоустон лишил его кокаина, и Н.О., кажется, смирился со своим лечением. Поведение его было обнадеживающим и не внушало опасений. Пациент выражал уверенность, что никогда больше не будет принимать кокаин, и был подозрительно вежлив с теми, кто его контролировал. Но сила наркотика и неумолимое влечение к нему скоро сыграли свою роль – Н.О. тайком, при первой же возможности вернулся к старой привычке. При этом он приводил всевозможные причины и оправдания. По словам Клоустона, кокаин был самым сильным и абсолютным разрушителем сдерживающих центров и моральных принципов. Для Клоустона потеря самоконтроля была равноценна пороку.

К началу 1890-х годов, в связи с отрицательными отзывами специалистов, в том числе Меттисона и Клоустона, медики стали меньше назначать кокаин. В результате в аптеках стали продаваться патентованные средства с содержанием этого препарата. В середине 90-х годов британская фармацевтическая компания Берроуз и Велкам (Burroughs, Wellcome) рекомендовала таблетки с кокаином певцам и ораторам, желающим улучшить свой голос. В США людям, страдавшим от сенной лихорадки и болями в носовых пазухах, советовали использовать назальный аэрозоль с раствором кокаина (обычно около 5 процентов). В то время как врачи перестали использовать этот наркотик в медицинских целях, населению навязывали нюхательный кокаиновый порошок, который стоил дешевле аэрозолей. Фармацевтическая промышленность в конце XIX столетия могла производить и продвигать на рынок беспрецедентное количество лекарственных и псевдолекарственных средств. В случае с кокаином фармацевты, несмотря на предупреждения медиков об опасности его применения, пытались увеличить потребление наркотика и поощряли его использование. Это противоречило практике традиционной медицины. Самым печально известным средством было «Лекарство Райно от сенной лихорадки и кашля», которое в 90-х годах в США рекомендовалось принимать, когда нос «забит, покраснел и распух». Содержание кокаина в нем приближалось к 99,9 процента. Родители жаловались в Бюро по химическим веществам, что оно губит детей. «Мой сын пользуется «Лекарством Райно». В течение года я пытался его отучить, но бесполезно – как только сын может его достать, он вновь прибегает к нему. Остальные пристрастились к этому средству еще хуже, чем мой сын». К концу 90-х годов многие влиятельные американцы считали, что употребление кокаина угрожает общественной безопасности и здоровью народа. Были приняты соответствующие меры по контролю за кокаином и продвижением на рынок фармацевтических товаров.

В Англии в это время кокаин использовался скорее для повышения работоспособности, чем для удовольствия. В конце 90-х годов был зарегистрирован только один тесный круг кокаинистов. Алан Беннетт (род. 1871), очень взвинченный астматик, который получил образование химика-аналитика, а позже стал буддийским монахом на Цейлоне, интересовался веществами, изменяющими сознание. Он пил опиум, вводил себе морфин и вдыхал хлороформ, ежемесячно меняя препараты. Своим открытием кокаина он поделился с молодым альпинистом Алистером Кроули (1875-1947). Родители Кроули принадлежали к пуританской секте «Плимутское братство», всю свою жизнь он потратил, чтобы доказать им свою правоту. Как и Беннет, Кроули также искал себя в различных религиях. Как бы то ни было, до начала Первой мировой войны у них было мало единомышленников в Англии. Оллбатт в 1897 году сообщил, что еще не встречал случая, когда кокаин с самого начала принимали ради наркотической эйфории. Он писал, что этот наркотик распространен – в основном, в форме подкожных инъекций – в Париже и Соединенных Штатах.

В США зависимость от кокаина и отношение к ней со временем менялись. Начиная с 1886 года, кокаиновых наркоманов не считали виновными в своей зависимости или порочными людьми. Их болезнь относили на счет ошибки врача или фармацевта, либо на результат необдуманного самолечения. Однако после 1893 года как в медицинских, так и в общих изданиях появляется враждебный тон по отношению к потребителям кокаина и его поставщикам. Тяга к наркотику стала рассматриваться как результат добровольного выбора, а не слепое веление судьбы. Зависимость от кокаина начали считать пороком. Забота о наркоманах, ставших жертвами медиков, отошли на второй план по сравнению с применением наркотика в американском преступном мире. Кокаин присоединился к другим наркотикам, – опиуму, табаку и алкоголю – которые употребляли в больших и малых американских городах проститутки, сутенеры, карточные шулеры и другие преступные элементы. О масштабе проблемы можно судить по достоверной оценке – к началу ХХ века в Форт-Уорте, штат Техас, кокаин употребляли более половины заключенных проституток. В подобных городах количество кокаинистов могло превышать число опиумных наркоманов. В такой обстановке прием в члены кокаинового сообщества напоминал прием в масонскую ложу – новичков знакомили с тайными обрядами и субкультурой закрытого братства. Как и адюльтер – то есть, нарушение супружеской верности – применение кокаина вызывало состояние измененного сознания, которое было объявлено вне закона. (Французское слово «адюльтер», происходит, возможно, от латинских слов «ad» и «alter», означающих предлог «к» и прилагательное «другой»). В XIX веке супружескую измену представляли как моральное падение женщины. Это представление предшествовало точке зрения Меттисона и Клоустона, которые полагали, что кокаин подавлял свободу воли и приводил к необратимому падению наркомана в забвение и зависимость от наркотика. Потребление наркотиков, разумеется, было связано со свободой секса. Джордж Сантаяна в своем романе «Последний пуританин» изобразил Питера Альдена, молодого бостонского студента 90-х годов и члена студенческого братства «браминов», который опозорил свое сообщество общением с «мусорщиками». Этот герой восхищается их развратом: «Если у «мусорщика» есть самая красивая девушка он, скорее всего, спит с ней, даже не женившись». Став врачом, Альден сохраняет некоторые привычки «мусорщиков» и увлекается кокаином и опиумом. Автор отмечает, что у его героя была маленькая нарочитая слабость – выписывать себе самые нужные для данного момента средства, не заботясь о более отдаленных последствиях.

В 1896 году некий врач описывал замаскированный под аптеку кокаиновый притон в Сент-Луисе, штат Миссури. Несмотря на заставленные лекарствами полки, там редко что-нибудь продавали, кроме упаковок кокаина по десять центов за штуку.

«Пара портье прикрывала запертую на замок внутреннюю дверь рецептурного отдела. Внутри той комнаты было темно, стояли стулья и две длинных скамьи… Беглый взгляд украдкой обнаружил там очертания десятка проституток низкого пошиба, как белых,– так и черных, сидящих на скамьях и полу… Народ, который наполняет кошельки хозяина, начал подходить уже в девять часов, а к двум или трем утра комната была полной».

К началу ХХ века многие аптекари добровольно отказывались продавать большие количества кокаина или отпускать его определенному типу покупателей. Такое самоограничение было характерно для специализированной и географически определенной сети поставок наркотика. Полицейское расследование 1909 года выявило шестьдесят три подобных аптеки в злачном районе между Пятой и Девятой авеню. От Мэдисон-сквер до Сорок девятой улицы район переполняли театры, бары, игорные дома и бордели. Такое же тесное сосредоточение продавцов наркотика наблюдалось и в других городах. Таннел-стрит в Питтсбурге называли, например, «кокаиновой улицей». Аптеки в злачном районе Чикаго продавали значительно больше кокаина, чем все другие аптеки города. Если не брать в расчет подобные места и городские трущобы, розничные продавцы кокаина находились под контролем соседи. В результате, для чужаков доступ к кокаину был закрыт прежде, чем законодательство приступило к регулированию поставок наркотиков. Мелкие продавцы наладили долгосрочные отношения с покупателями, которым они могли доверять, а те, в свою очередь, искали таких поставщиков, у которых можно было купить чистый кокаин без риска попасть в полицию. Специфические, непонятные для непосвященных названия кокаина – например, «кока», «снежок», «ясноглазка» – помогали скрывать торговлю от постороннего вмешательства. Таким образом, система розничной продажи кокаина ушла в подполье. О кокаине сложена песня «Кокаиновая Лил», в которой главный персонаж так нанюхалась наркотика на «снежной вечеринке», что свалилась с ног.

«She had cocaine hair on her cocaine head. She wore a snowbird hat and sleigh-riding clothes. She had a cocaine dress that was poppy red. On her coat she wore a crimson, cocaine rose. Big gold chariots on the Milky Way, Snakes and elephants silver and gray, O the cocaine blues they make me sad, O the cocaine blues make me feel bad». У нее кокаиновые волосы на кокаиновой голове. Она носит шапочку кокаинистки и одежду дл «снежка». У нее кокаиновое платье цвета красного мака, А на нем – темно-красная кокаиновая роза. Огромные золотые колесницы бегут по Млечному пути, Серебряные и серые змеи и слоны, Кокаиновый кайф печалит меня, Кокаиновый кайф убивает меня.

Повышенный спрос на кокаин в США, по сравнению с другими странами, необходимо отнести на счет культурных особенностей. Начиная с 60-х годов XIX столетия, все самые важные проблемы в истории наркотиков можно решить, если четко ответить на вопрос: что отличает Соединенные Штаты от других стран. Почему в этой великой стране всегда существовала проблема наркотиков, которая доминирует – иногда неуместно – в мировой политике по отношению к наркотикам? Подсказкой на ответ может служить то, что в конце 70-х и в течение 80-х годов курение опиума американцами рассматривалось как молодежный бунт против родительской власти, и следовательно, попадало под контроль местных властей. Такое развитие событий не способствовало формированию трезвой и обдуманной точки зрения на незаконное употребление наркотиков – как молодежью, так и взрослыми людьми. Еще одним ключом к культурным особенностям США является самый известный юридический акт в истории страны – Декларация независимости 1776 года. В нем говорилось: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью». Только в США личное счастье – другими словами, реализация личности – формально закреплено в юридическом документе. Только в этой стране национальные убеждения, ценности и нормы сошлись в идее неотчуждаемых моральных прав.

В Европе подобные нормы были сформулированы по-разному. Очень немногие представляли, что где-то может существовать право человека на счастье, хотя многие признавали христианский долг ценить жизнь, а политики настаивали на том, что гражданам требуется осознание своих обязанностей перед страной. В Европе значение придавалось не моральным правам отдельной личности, а праву собственности. Афоризм, который приписывают Константину Филиппу, маркизу Нормандскому (1797-1863), гласит: «У собственности есть как права, так и обязанности». Высокие надежды, которые в США возлагались на право реализации личности, были неосуществимыми. Некоторые американцы нашли утешение в наркотиках – когда поиски счастья в жизни не удались, они стали искать его в наркотическом забвении. Другие, как многие в Европе, начали искать противоестественную самореализацию в наркотиках, когда не получили «неотчуждаемых прав», которыми, по словам Декларации, наделил их Творец. «Самоочевидные» истины 1776 года являются ключевыми в американской культуре, в некоторых случаях они могут служить побудительным мотивом к эгоцентризму. Кроме того, стремление к нему усугубили интроспективные традиции пуританства с особым отношением к душе и совести.

Очевидно, именно благодаря эгоцентризму американцы считают себя особо подверженными нервному истощению. Филадельфийский невропатолог Вейр Митчелл, еще в 1871 году опубликовал работу «Усталость и слезы или Советы переутомленным». В ней он разработал популярный метод лечения отдыхом, при котором пациентам (особенно женщинам) предписывался постельный режим и питательная, но щадящая диета. «Дикари не чувствуют боли, как мы. На своем пути к цивилизованности, мы обрели повышенную способность страдать», говорил позднее Митчелл. Его коллега Джордж Бэрд (1839-1883) придумал в 1869 году термин «неврастезия». В своей работе «Американские неврозы. Причины и лечение» (1881) он применил его к стрессу конкуренции индустриальной эпохи. Идеи Бэрда скоро восприняли повсюду. Основатель компании «Кока-кола», Джон Пембертон, в рекламе 1885 года сказал, что американцы – самые нервные люди в мире. В этот период в США появился собственное подобие графа Сен-Симона, идеи которого в 20-х годах XIX века так повлияли на Францию. Фредерик Уинслоу Тейлор (1856-1915), основатель системы массового производства, был известен своим лозунгом «Нет – понапрасну потраченному времени». В конце концов, у него развились ночные кошмары, когда ему казалось, что он окружен одними машинами. Тейлор умер в результате нервного расстройства, непрерывно заводя свой хронограф в серые предрассветные часы. Созданная им система, тейлоризм, была частью безудержной пропагандисткой кампании, касавшейся производительности труда и загруженности рабочего времени. Митчелл в 1893 году писал, что, по его мнению, тысяча американцев выполняет больше работы, чем любая подобная группа англичан, и что в США нужно учиться отдыхать. На всех континентах во все времена мужчины и женщины использовали наркотики – иногда для увеличения работоспособности, иногда для снятия физического и умственного напряжения на рабочем месте. США не являются исключением, так как наркозависимость в Америке неразрывно связана с экономикой.

В 70-х годах, во времена, когда мания курения опиума распространялась среди белых американцев, была сформулирована гипотеза, гласившая, что незаконному употреблению наркотиков способствует черта национального характера – склонность к крайностям. Вспоминая в 1896 году давнее увлечение опиумом, писатель Стивен Крейн (1871-1900) отмечал, что «привычку быстро переняли люди из спортивного мира. Постепенно к ним присоединились дешевые актеры, ипподромные шулеры, картежники и различного рода мошенники». Персонажи песенки «Кокаиновая Лил» – Гашишная Нелл, Алкоголичка Мег, Тощий Соня, Опийный Малыш и Снежные сестры – олицетворяли американскую городскую наркотическую среду 90-х годов. Однако наркотическая зависимость не ограничивалась только преступниками из низших классов – богатые люди тоже любили развлечения. До 1894 года на Сорок второй улице Нью-Йорка существовал роскошный притон для таких правонарушителей. Граф Дерби писал в своем дневнике, что тот или иной человек с Пятой или Мэдисон-авеню держал там свои наборы для курения опиума – элегантные приспособления из серебра, слоновой кости и золота. Скамьи,– стоявшие по стенам двух комнат, к вечеру заполнялись народом. Притон посещали личности, чьи имена были достаточно хорошо известны.

Восемнадцать детективных повестей с крикливыми названиями, опубликованных под фамилией чикагского частного сыщика Алана Пинкертона (1819-1884) имели большой успех в Европе и создавали впечатление, что Америка кишела жестокими грабителями, оставляющими кровавый след по всей стране. Издание «Свидетель» цитировало в 1890 году бандитов из Калифорнии и Австралии и относило их к «новому классу «беспредельщиков». Однако Европа считалась менее распущенной. Согласно фарисейскому мнению одной англичанки, «Все пороки, зло и бесславие Старого мира оживают в так называемом Новом мире и становятся более пошлыми, подлыми и отвратительными, чем в своем родном полушарии. Человек, который живет в хибаре из консервных банок на равнинах Невады или в Новом Южном Уэльсе, деградировал гораздо ниже своего собрата, обитающего среди полей Англии, виноградников Франции, под оливами Тосканы или соснами Германии. Деградировал гораздо ниже, потому что он бесконечно более грубый и жестокий, он безнадежно погряз в своем низком и омерзительном образе жизни». Это высказывание было опубликовано в 1895 году. Оно было достаточно провокационным, но выражало общепринятое мнение, что США были впереди всех цивилизованных стран по зверствам и жестокости бандитов. Наркозависимость являлась характерной чертой преступной среды.

На противоположной стороне Атлантики условия для развития наркомании были другими. В 80-х и 90-х годах, казалось, что в Европе царит странная и нестерпимая атмосфера – человека отравляли миазмы эмоционального вырождения и мрачные испарения декаданса. Она напоминала взгляд Меттью Арнольда на Англию.

«The weary Titan, with deaf Ears, and labour-dimm’d eyes, Regarding neither to right Nor left, goes passively by, Staggering on to her goal». Усталый и глухой Титан С потухшими глазами, бредет Не глядя по сторонам, бредет, Покачиваясь, к своей цели.

Всех захватила «мания окончания века». Генри Кин (1825-1915) писал в 1888 году, что Европой овладела слабость. Он удивлялся разнице между работящими, беззаботными и чувственными предками европейцев и современными ему нервными, возбужденными людьми с их беспокойной жаждой к новым ощущениям и постоянным настроем на отчаяние. Итальянский криминолог Чезаре Ломброзо (1836-1909) вызвал у европейцев тревогу по поводу регрессии человека, однако самую важную роль в пропаганде теории дегенерации сыграли парижские психиатры. В 1892 году психолог Альфред Бине (1857-1911) написал о дегенерации в терминах наркомании: «У вырожденца доминирует навязчивая идея или группа навязчивых идей, которые придают его существованию особую установку». Несмотря на свою эмоциональную изоляцию, вырожденец может действовать, как если бы его чувства и разум были абсолютно полноценными. Венгерский врач Макс Нордо (1849-1923), в 1880 году поселившийся в Париже, был наиболее известным поклонником Ломброзо. Его работа «Вырождение» (1893), переведенная в Англии в 1895 году, вызвала эстетическую, моральную и расовую панику. Главным образом, в работе резко обличался эгоцентризм, под которым автор понимал эстетизм и любую другую форму высокопарного индивидуализма. К эгоцентристам автор также относил личностей, которые не могут контролировать свое эмоциональное состояние. Нордо разоблачал и других врагов общества. Он предупреждал, что нация, постоянно прибегающая к алкоголю, табаку, опиуму, гашишу или мышьяку, быстро опускается на самое дно деградации, клинического идиотизма и слабоумия. Социальный прогресс требует все большего эмоционального самоконтроля. Для лечения «болезни века» он прописал жестокое лечение – «отнесение вырожденцев к умственно неполноценным личностям, обнаружение подражающих им лиц и их разоблачение как врагов общества, предостережение не верить лжи, которую они проповедуют». Модель социальной гигиены Нордо напоминала политику войны наркотикам конца ХХ века.

В условиях культурной паники общество еще более тревожили малопонятные причины наркомании и неэффективные способы ее лечения. В то время как у людей рос страх перед деградацией, пошлостью, пассивностью и покорностью, тревога по поводу безнравственности и развращенности проявилась на особом отношении к сифилису. Использование морфина при лечении третичного сифилиса укрепило мнение, что этот наркотик тесно связан с вырождением. Альфонс Доде (1840-1897), французский писатель, страдавший третичным сифилисом, писал, что боли в конечностях невыносимы – как будто их давит паровоз. К 1891 году Доде вводил себе морфин каждый час. Сифилис уничтожил еще одного французского писателя, Ги де Мопассана (1850-1893), у которого развилась шизофрения. Когда в 1892 году его положили в клинику, он вообразил, что против него существовал заговор: «врачи поджидают его в коридоре, чтобы сделать инъекции морфина, капли которого оставляют дыры в мозге». Беспокойство и отвращение, которые вызывала пассивность личности, в 90-х годах начали связывать с наркотиками и гомосексуальностью. Нордо ненавидел Оскара Уайльда (1845-1900), автора «Портрета Дориана Грея» (1891) – великого произведения, отражающего атмосферу декаданса конца XIX столетия. Тем не менее, они оба признали, что тяга к разрушительным и вызывающим зависимость наркотикам представляет собой один из симптомов деградации конца XIX века.

Цикличность стремления к наркотику и его использования сама по себе казалась достаточно упадочной. Герой Уайльда, Дориан Грей, олицетворял антибуржуазные настроения, и не только потому, что владел огромными домами в Ноттингемшире и Гросвенор-Сквер. «Его поражала ограниченность тех, кто представляет себе наше „я“ как нечто простое, неизменное, надежное и однородное в своей сущности. Дориан видел в человеке существо с мириадами жизней и мириадами ощущений, существо сложное и многообразное, в котором заложено непостижимое наследие мыслей и страстей» . Такие чувства в высшей степени антибуржуазны, они характеризуют тип наркомана, чья жизнь кажется окружающим беспорядочной и хаотичной. Разумеется, посещение Дорианом Греем китайской курильни опиума, служит доказательством его вырождения. «Судорожно скрюченные руки и ноги, разинутые рты, остановившиеся тусклые зрачки – эта картина словно завораживала его. Ему были знакомы муки того странного рая, в котором пребывали эти люди, как и тот мрачный ад, что открывал им тайны новых радостей».

Сетования по поводу вырождения общества почти никого не впечатляли. В «Двадцати одном дне неврастении» Октав Мирбо писал, что ему нравятся оригинальные, экстравагантные и непредсказуемые люди, которых представители физиологического течения называли вырожденцами. Их оригинальность была «оазисом в этой унылой и монотонной пустыне буржуазной жизни». Сэр Клиффорд Оллбатт также не поддался панике по поводу деградации. В 1895 году он отмечал, что «шумный протест современных невротиков в последнее время воспринимается слишком серьезно». Он разделял мнение о том, что нервные заболевания распространяются слишком быстро. Однако Оллбатт относил их на счет «слабости нервной системы, истерии, неврастении, раздражения, меланхолии, беспокойства, вызванного напряженной жизнью, скоростью поездов, страстностью телеграмм, деловой конкуренцией, жаждой богатства, низкой страстью к грубым и сиюминутным удовольствиям, разложением тех, кто отвечает за этические нормы, переданные нам более достойными и стойкими поколениями». Оллбатт, однако, называл разговоры о вырождении «диким абсурдом». Он писал, что в 90-х годах вина европейцев заключается не в обостренном восприятии внешней среды, а неразвитости нервной системы, ее бесчувственности и грубости.

Примерно в 1886 году для борьбы с бессонницей – проклятьем многих поколений – было разработано белое порошкообразное вещество под названием «Сульфонал» (диэтил-сульфо-диметил-метан). Оно появилось на рынке в виде снотворной микстуры. Поначалу сульфонал встретили с энтузиазмом. В 1889 году «Пэлл-Мэлл Газет» сообщала, что сульфонал – это снотворное, не обладающее бесчисленными опасностями наркотических средств, таких как опиаты и хлорал. Однако к 1890 году Уильям Генри Гилберт (1860-1906), английский врач, работавший в курортном городке Баден-Баден, заметил у пациентов неблагоприятные последствия.

«В течение одного сезона у меня было три случая увлечения сульфоналом. Ко мне на лечение поступили три женщины среднего возраста, имеющие хорошее положение в обществе, которым лечащие врачи посоветовали при бессоннице принимать по два грамма препарата. Это продолжалось от трех до пяти месяцев и превратилось в настоящую манию – настолько сильную, что отсутствие сульфонала вызывало симптомы, схожие с теми, которые возникают при отказе от морфина. Пациентки обратились за помощью после того, как стали испытывать сильное головокружение, заторможенность в мыслях и памяти, нетвердую походку, словно под влиянием алкоголя, неспособность писать по одной линии (неустойчивые буквы и поднимающаяся вверх строка), потерю аппетита и общую слабость. Цвет лица у этих в прошлом здоровых женщин стал желтоватым, глаза – тусклыми, невыразительными».

Доктор Казарелли из Пизы обратил внимание на благоприятное воздействие сульфонала при диабете. Примерно в то же время доктор Бреслауэр, директор психиатрической клиники, находившейся недалеко от Вены, сообщил о смерти пяти пациенток (из семидесяти трех), которым он назначил сульфонал. Этот случай быстро стал достоянием общественного сознания. В детективе англо-русского еврея Зангвила (1864-1926) «Тайна глубокого поклона», опубликованного в 1897 году, убийца признается министру внутренних дел, что дал жертве немного сульфонала. В 1897 году Оллбатт писал, что действие таких снотворных препаратов основано на подавлении воли и разума, а также на ослаблении контроля над эмоциями. Часто такие препараты служили средством самоубийства. Один из знакомых Оллбатта был совершенно здоровым человеком, но имел зависимость от сульфонала, который использовал для борьбы с бессонницей. Однажды он испытал галлюцинацию, увидев на улице маленьких красных бабочек, которые сидели на тротуаре или летали в воздухе, потревоженные шагами прохожих. В 90-х годах граф Росбери (1847-1929) стал принимать сульфонал, чтобы справиться с нагрузкой, которую требовала от него должность премьер-министра. Один из его друзей отмечал в 1895 году, что если Росбери принимает лекарство, то спит хорошо и гораздо меньше подавлен. Лорд Джордж Гамильтон писал, что «на днях Росбери произнес в Палате лордов любопытную речь. Те, кто находятся рядом с ним, сообщили, что перед публичным выступлением он принимает какое-то лекарство, которое на некоторое время делает его блестящим оратором, но оставляет чрезвычайно вялым и безвольным на весь день. Он очень растолстел и напоминает толстяка из «Записок Пиквийского клуба».

Все так же продолжала пользоваться печальной известностью лживость и неискренность наркоманов. Наркоман делал вид, что излечился, в то время как его безнадежно тянуло к наркотикам. Чтобы достать зелье, пристрастившиеся к нему люди шли на всевозможные ухищрения. В начале 1889 года в Берлине в связи с последними случаями злоупотребления морфином полиции были выданы строгие предписания. Для фармацевтов установили новые правила продажи морфина, а оптовым поставщикам запретили сбывать наркотики всем, за исключением врачей и аптек. Таким образом власти надеялись остановить скупку морфина в разных местах по одному и тому же рецепту. Через несколько месяцев французский гинеколог Огюст Луто, написавший учебник по медицинской юриспруденции, вместе со своим коллегой Полем Деску опубликовали сведения о злоупотреблениях морфином. Они писали, что в течение последних десяти лет наркотик стал применяться более широко и повсеместно. После лечения морфином некоторые пациенты доставали и вводили наркотик без назначения врачей. Несмотря на строгие запретительные меры в Париже и других городах, морфинисты, чтобы избежать медицинского наблюдения и раздобыть неограниченное количество дешевого морфина, приобретали наркотик у оптовых торговцев или продавцов, работавших за комиссионное вознаграждение. И в Берлине, и в Париже попадались поддельные рецепты. В Британии Фармацевтический закон от 1868 года соблюдался не слишком строго. В 1893 году один английский аптекарь признался, что опиум может достать любой человек. В городах, где было широко распространено немедицинское потребление опиума, аптекари готовили и продавали наркотик целыми пакетами.

В 1888 году «Психический научный журнал» писал: «Странным и одновременно опасным аспектом морфина является то, что он искушает наркомана, не только заставляя его забыть все беды, но и в действительности делая его на время более энергичным. Это истинно сатанинское средство». Журнал поддержал выводы Эрленмейера о том, что основной жертвой наркотика является культурная прослойка общества, в основном, врачи и армейские офицеры. Подобный случай приводил в 90-х годах сэр Лодер Брантон, бывший сторонником амилнитрита. Это история об утаенных поступках и скрытом мужестве.

«Самую большую дозировку, с которой мне пришлось столкнуться, употреблял член парламента – он подкожно вводил себе от 24 до 32 гран наркотика: 24 грана – минимально, 32 грана – максимально. Он брал с собой шприц в Палату общин и, сидя со скрещенными руками, вводил морфин в бицепс или незаметно делал инъекцию в бедро. Он носил наполненный шприц в кармане жилета. Этого человека нельзя обвинять… к наркотику его привела утонченность натуры».

Этот человек начал принимать морфин во время серьезной болезни дочери, когда беспокойство за ее здоровье и бессонница стали препятствовать представлению его дел в суде. Потребность в наркотике постоянно возрастала.

«Он сделал очень мужественную попытку отказаться от морфина и прошел через ужасные мучения. Ему сообщили, что если он хочет избавиться от своей зависимости, ему придется пройти через несколько кругов ада, и бедняга однажды сказал: «Да, доктор, но в аду много кругов, а я пал до последнего».

Брантон не назвал имени этого члена парламента. Предположительно, это был Генеральный прокурор в правительстве Росбери, сэр Фрэнк Локвуд (1846-1897). По словам Росбери, Локвуд был источником радости – веселье вырывалось из него и заражало окружающих, оно было неотразимым, неудержимым и искренним. Тем не менее, в его жизни были темные стороны. Его друг, Августин Биррелл (1850-1933), писал, что «у Локвуда были свои взлеты и падения. Он достаточно хорошо знал человеческую натуру, чтобы понимать, что она ранима и крайне нуждается в целительстве». Локвуд был одержим феноменом смерти. Актриса Медж Кендел (1848-1935) говорила, что «Фрэнк, до того как настало его время, пережил сотню смертей, а последние несколько месяцев был сильно подавлен и убежден (несмотря на все заверения врачей), что смерть окружает его». Он скончался от сердечной недостаточности, когда к болезни почек добавился грипп.

В отличие от пациента Брантона, употреблявших наркотики женщин продолжали считать слабыми и легко поддающимися внушению. Вейр Митчелл в 1887 году писал: «Существует много типов глупцов – от бездумного до глупца-злодея. Но в деле разрушения дома и семьи ни один тип не сравнится с глупой женщиной, нервной и немощной, которая жаждет сострадания и желает властвовать» Наркозависимость часто приписывали женской глупости, как видно из доклада, который был прочитан в 1895 году в Британском гинекологическом обществе доктором Генри Макнотоном Джонсом (1844-1918). Прежде чем осесть в Лондоне в 1883 году, Макнотон Джонс много лет был профессором акушерства в Ирландии. В 1904 году вышло девятое издание его работы «Женские болезни». Как и Клоустон, он рассматривал тягу к наркотикам, как результат недостаточного самоконтроля, и считал, что наркозависимость можно предсказать в ранние годы жизни. Макнотон Джонс полагал, что непокорная природа женского организма парализует проявления волевых актов в наркомании. Невротики не могут контролировать свое эмоциональное состояние, «особенно когда происходит неравная борьба между ослабленной, неопределенной волей и властными, строптивыми качествами – «низшей страстью» и «низшей болью». Как и большинство викторианских врачей, Джонс не доверял старым девам. «В одинокой женщине невротического типа мы, скорее всего, встретим такие эротические мысли, желания и действия, которые еще более подрывают нервную систему и ослабляют центральный контроль». Он описал стереотип замужней женщины, которая была проклятьем его профессии и одновременно – начинающей наркоманкой.

«Любой приступ боли для нее «ужасный». А если в мозгу у нее отложится значение слов «матка» и «яичник», то – больны эти органы или нет – они будут виновны в любых заболеваниях, которым подвержена ее грешная плоть… Она может страдать застойной дисменореей и болью в яичнике, ее матка может быть такой же дряблой, как и ее мозг, а яичники могут стать источником стольких недугов, сколько позволит ее богатое воображение. Ее сладострастие не ограничено вкусами и часто проявляется в сексуальных излишествах. Он воображает, что спит на много часов меньше, чем на самом деле, а потому постоянно ищет новое снотворное, в то время как уже использовала все возможные средства».

По словам Макнотона Джонса, к морфину постоянно прибегали как разочаровавшиеся в жизни старые девы, так и потворствующие своим желаниям жены. По словам доктора Л. – Р. Ренье, автора работы «Хроническая интоксикация морфином» (1890), он не раз наблюдал, что если морфин был легко доступен, женщины рекомендовали его одна другой и даже вводили наркотик своим подругам. «Таким образом, привычка становится заразительной, и даже вызывает нездоровое наслаждение актом прокалывания кожи не только себе, но и другим». Такие наблюдения вдохновили Роберта Хайченса (1864-1950) на создание романа о морфине «Феликс» (1902), в котором Леди Каролина Херст получает удовольствие, делая инъекции своей лучшей подруге и собаке. Среди героев романа есть парижская морфинистка, «живущая тем, что делает уколы морфина хорошеньким женщинам и приходящим к ней представителям полусвета». Предположительно, заведение этой морфинистки существовало на самом деле, о нем рассказал автору доктор Генри Гимбейл из Иври-сюр-Сен. Описание притона в романе превосходит по ужасам все вымышленные изображения курилен опиума.

Молодые женщины с достаточной силой воли могли чувствовать свою вину. Злоупотребление наркотиками стало все больше отождествляться с бунтующей молодежью. «Психический научный журнал» в 1889 году опубликовал пространные, самокритичные мемуары двадцатиоднолетней женщины из среднего класса, которая заканчивала лечение от опиатов. Над сознанием автора мемуаров, вероятно, хорошо поработали, так как они являли собой эталон отношения медиков к женщинам и пропитаны чувством стыда. В своем раскаянии автор представляет себя как представительницу класса эгоцентристов, которых Нордо разоблачал в «Вырождении».

«Моей привычке нет оправдания, если учесть, что меня растила такая хорошая мать, что семья служила мне постоянным примером доброжелательности. Все мои прихоти выполнялись. Как говорила мама, если мне что-то взбредет в голову, весь дом переворачивается с ног на голову. Когда я приходила домой из школы, то по семь часов в день занималась [музыкой], и мои домашние терпели, хотя это было для них сущим наказанием. Мне было легче, если бы они возражали, потому что к вечеру я так уставала, что не могла заснуть, а зная, что спокойный сон придет с несколькими каплями опийной настойки, мне трудно было от нее отказаться».

Далее автор пишет, что сознавала, что ее падение было связано со стремлением к учебе, никак не подобающем молодой девушке. Она должна была брать пример с матери и заниматься домашними делами. Она была убеждена: у нее не развилась невралгия, если бы она не волновалась об исходе экзаменов. «Мама все время писала, чтобы я их не сдавала, но я не сочла своим долгом послушаться ее – ведь в школу ходят для того, чтобы учиться. А если позволить победить себя головной боли, то это означает признаться в очень слабом уме». Страдания наркомании стали заслуженной карой за непослушание. «Никто не должен думать, что избежит наказания… рано или поздно расплата придет». Она согласилась на лечение, потому что родители твердо сказали, что это ее последний шанс.

«Они предупредили, что больше не намерены терпеть, и что будь на моем месте кто-то другой, они немедленно избавились бы от него. Но поскольку в моей избалованности они винят себя, то готовы предоставить еще одну возможность и попробовать воспитание по новой системе. Новая система оказалась очень строгой: занятия только два часа в день, никаких французских романов, чай – всего три раза в день, и никаких прогулок вечером. Что же касается других условий, то родители скоро смилостивились. Трудно ожидать от девушки, что она откажется от всего, к чему привыкла, если ее желаниям потакали почти двадцать два года».

Хотя, к удовольствию психиатров из «Психического научного журнала», родительские порядки были восстановлены, нужно отметить, что дух молодой наркоманки не был окончательно сломлен лечением. Несколько месяцев спустя она все еще страдала болью в спине, которая возникла при абстинентных судорогах. В связи с этим, она язвительно отмечает, что когда семейного врача – яркого представителя сельской медицины – попросили объяснить происхождение этой боли, он ответил, что причиной, возможно, является слишком тесный корсет.

Наркоманов, безусловно, лечили карательными методами, невзирая на их возраст и пол. В 1897 году Оллбатт протестовал против насилия своих коллег над пациентами, случайно или намеренно принявшими слишком большую дозу наркотика и находившимися без сознания.

Существует традиция – которой я также посвятил немало утомительных часов – возвращать к жизни пациента, издеваясь над ним. Пациента связывают, энергично таскают по комнате, щиплют, жгут (прижигания Шарко), избивают мокрым полотенцем, кричат на него и бьют током, настолько сильным, что от него завелся бы омнибус. Хотя эти меры, несомненно, воодушевляют студентов-медиков, первый раз в жизни ощущающих, что приносят добро, все же… они бесполезны и жестоки, от них нужно отказаться, как и от других инструментов пыток, оставив их в качестве диковинок для «Краткой иллюстрированной истории медицины» будущего столетия».

Опиумные притоны в США, Европе и Австралии изображались как прибежище проституции, где китайцы совращают девушек из среднего класса, а белые проститутки находят своих клиентов. Это представляется невозможным. Одна австралийская проститутка-наркоманка в 1891 году давала показания в Королевской комиссии по делам китайских азартных игр и безнравственности. Она сказала, что опиум убивает все чувственные устремления. Ее спросили: «Если вы лежите на скамье, куря опиум рядом с китайцем, который тоже курит опиум, возможно ли, что он захочет совершить с вами половой акт?». «Наверняка не захочет, если он опиумный наркоман, – ответила она. – Эти люди не похожи на остальных, женщины их не интересуют». Мей Куонг Тарт (1850-0903), крупный китайский торговец и филантроп в Сиднее, совершил путешествие по китайским лагерям в Новом Южном Уэльсе, чтобы изучить опийную наркоманию. В статье «Призыв к отмене импорта опиума» он настаивал, что запрещение опиума в Австралии улучшит качественный состав эмигрантов и тем самым воспрепятствует расовому антагонизму. Если запретить опиум, китайские рабочие больше не будут эмигрировать, а иммигранты будут жить среди тех, кто ведет себя, как подобает гражданину. Подобный образ мыслей привел в США к Закону об ограничении иммиграции из Китая, действовавшему с 1896 по 1942 год. Закон запрещал иммиграцию наркоманов, ограничивая ее китайскими учеными, высококвалифицированными специалистами и состоятельными людьми.

Чуждые традиции и непонятный язык китайцев могли показаться большинству американцев, европейцев и австралийцев угрожающими их образу жизни. После публикации «Тайны Эдвина Друда» Чарльза Диккенса продолжало расти количество фантастических описаний опиумных притонов. Отчеты из реальной жизни были не такими зловещими. Туристка леди Теодора Гест (1840-1924), которая в 1894 году осматривала китайский квартал Сан-Франциско в сопровождении местного детектива, пришла к выводу, что атмосфера квартала была устрашающей и одновременно банальной.

«Потом нас привели в жуткое место – курильню опиума. Мы прошли по длинному, темному подземному коридору в зал, похожий на винный погреб, или, лучше сказать, погреб для выращивания грибов. Везде стояли нары, между ними был проход. Нары стояли ряда в три – одна над другой, а на них, скрючившись, лежали какие-то существа, курящие опиум. Каждый держал длинную трубку и маленькую лампу. Не обращая на нас совершенно никакого внимания, они разогревали и скатывали шарики опиума, которые клали в трубку и после двух-трех затяжек меняли… Зрелище было ужасающее, но не более оскорбительное, чем обыкновенный европейский пьяница».

Реакция леди Теодоры была типичной для британского правящего класса 90-х годов. Говоря словами Оллбатта, «Курение опиума в Европе или в любом другом месте вызывает осуждение не потому, что наносит прямой ущерб, будь он большой или малый, но потому, что происходит в унизительной обстановке. В восточных городах к нему прибегают отбросы общества».

В 1896 году были получены достоверные сведения о курильщиках опиума в Нью-Йорке. По оценке Стивена Крейна, в городе насчитывалось до 25 тысяч наркоманов, в основном, в китайском квартале и других злачных местах. В результате кампании за закрытие опийных притонов, после 1894 года курильщики опиума перебрались на частные квартиры. Попытки полиции навести порядок среди этих так называемых «оплотов преступного мира» оказались бесполезными, поскольку опийные наркоманы были очень осторожны. Сэр Артур Конан Дойл (1859-1930) в рассказе о Шерлоке Холмсе «Человек с рассеченной губой» (1889) описал курильщика опиума как «раба своей страсти, внушавшего сожаление и ужас всем своим друзьям. Я так и вижу перед собой его желтое, одутловатое лицо, его глаза с набрякшими веками и сузившимися зрачками, его тело, бессильно лежащее в кресле, – жалкие развалины человека». Хотя Крейн соглашался с тем, что опиумные наркоманы лживы и пытаются обмануть самих себя, он отрицал такую устрашающую и прямолинейную пропаганду. Такие люди легко могли скрыть свой порок. Они вставали с лежанки в притоне, поправляли галстук, приглаживали фалды фрака и выходили на улицу, как самые обыкновенные люди. Ни один эксперт не смог бы определить, есть ли у них зависимость от наркотика. Вейр Митчелл приметил неодолимое человеческое свойство – стремление произвести впечатление ради самоутверждения. «У человека… должна быть аудитория, или он должен верить, что она у него есть – даже если это только он сам». Таким поведением отличались нью-йоркские курильщики опиума. Наркоманы (Крейн называл их «привычные курильщики») презирали «эмоциональных курильщиков», которые время от времени любили пройтись по трущобам ради низкого и грязного удовольствия. «Это человек, которого привлекает ложное очарование порока и который воображает, что его тянет неукротимая жажда к трубке. Эмоциональных курильщиков гораздо больше, чем можно себе представить».

В США и Европе возникало больше споров вокруг возделывания и курения опиума в Китае, чем по поводу опиумных притонов. После 1870 года количество и качество производимого в стране наркотика значительно возросло, так как местный опий можно было курить семь-восемь раз, а не два-три раза, как импортный. К 80-м годам опиумный мак возделывался во всех провинциях Китая, кроме двух. Основной объем наркотика производили в провинции Сычуань, немного отставала провинция Юньнань (где под мак была отведена одна треть возделываемой земли). В 1890 году, чтобы сократить индийский экспорт, китайское императорское правительство аннулировало все указы, запрещавшие выращивание опиумного мака.

Тем временем, Общество за отмену торговли опиумом под председательством квакера и бизнесмена, сэра Джозефа Пиза (1828-1903), так и не прекращало борьбы против поставок индийского опиума. В 1891 году предложение Пиза было принято 160 голосами при 130 голосах против. Оно рассматривало пошлины на индийский опиум как «морально неоправданные» и предлагало выращивать опийный мак только для медицинских нужд, а также запретить транзит мальвийского наркотика через британские территории. Но только в 1893 году правительство Гладстона согласилось назначить Королевскую комиссию для расследования этих вопросов. Государственный секретарь по делам Индии, граф Кимберли (1826-1902), резко осудил «анти-опийных фанатиков». Он полагал, что в Китае невозможно запретить опиум, и что разумнее было бы наложить на него высокие пошлины, какие существовали на алкогольные напитки. Кимберли считал, что алкоголь и опиум – равнозначные продукты. Говорили, что он часто приглашал в Комиссию бывших членов индийского правительства, которые были заинтересованы в сохранении существующего положения вещей. Историк Мартин Брут, например, заявляет, что все члены комиссии, за исключением одного, поддерживали опиумную политику правительства. Это неправда. Председатель Комиссии, граф Брасси (1836-1918), по отзывам одного из коллег, «был истинным патриотом, хорошо понимавшим, как управлять кораблем при плохой погоде, и стал бы прекрасным Первым лордом Адмиралтейства в любом правительстве, для которого не была помехой его честность». У Брасси имелась собственная точка зрения на все вопросы, он выполнял свою задачу без предубеждений. Беспристрастный подход исповедовал и член комиссии, отвечающий за медицину, сэр Уильям Робертс (1830-1899). Это был очень принципиальный человек – прихожанин Методисткой церкви и президент фармакологической секции Британской медицинской ассоциации. Один из его коллег говорил, что Робертс всегда вспоминал свою работу в Индии, как самый интересный период жизни. В некрологе упоминалось, что он имел широкий взгляд на проблему опиума, «основанный на тонких наблюдениях за якобы болезнетворным воздействием» наркотика.

Другие члены Комиссии, скорее всего, были настроены предвзято. Владелец угольных копей и бывший член парламента от Либеральной партии, Артур Пиз (1837-1898) являлся членом совета Общества за отмену торговли опиумом и братом его президента. Независимого члена парламента от либералов Уильяма Кейна (1842-1903), занимавшего должность секретаря Англо-индийского общества трезвости, также назначил Кимберли, но Кейн по болезни не смог сопровождать Брасси в Индию. Еще одним членом парламента от Либеральной партии и сторонником отказа от наркотиков был Генри Уилсон (1833-1914) – давний противник пороков и милитаризма. С другой стороны, английские чиновники из правительства Индии, принимавшие участие в работе Комиссии, руководствовались словами сэра Джеймса Лайалла (1838-1916) – «заручиться мнением – особенно мнением местного населения – достаточно весомым, чтобы отложить дело в долгий ящик». Лайалл пытался (с различным успехом) привлечь и убедить местных свидетелей, чтобы те заявили, что отмена торговли опиумом приведет к новому восстанию в Индии. Генеральный директор Управления почт Индии, сэр Артур Фэншо (1848-1931), менее активно поддерживал статус-кво. Отставной высший чиновник Индии, сэр Лепел Гриффин (1840-1908) принял назначение Кимберли, хотя называл Королевскую комиссию по опиуму абсурдом. Гриффин не был согласен с изменениями в опиумной политике. Он говорил, что анти-опийная агитация сэра Джозефа Пиза и его друзей – самая безнравственная в современной истории, и утверждал, что Общество за отмену торговли опиумом облегчает уныние жизни среднего класса в Англии «во славу священной войны с пороком в Азии». Гриффин приступил к своим обязанностям в Комиссии, вооруженный решительным мнением: «Для того чтобы удовлетворить свою религиозную манию и желание вмешиваться в дела других, противники опиума готовы допустить банкротство Индийской империи и вызвать серьезное недовольство ее населения».

В сентябре 1893 года члены Комиссии начали заслушивать показания, в ноябре совершили поездку в Индию, а с декабря 1893 по февраль 1894 года устроили в Индии серию открытых заседаний. 723 свидетеля ответили на более чем 29 тысяч вопросов, стенографические отчеты показаний заняли две с половиной тысячи страниц, напечатанных мелким шрифтом. Доклад Комиссии был опубликован в апреле 1895 года. По словам журналиста У.Т. Стеда, «Если коротко передать содержание доклада, то в нем утверждается, что в лучшем из миров все делается к лучшему, и что производство опиума в Индии запретить невозможно, даже если бы это было желательно – но это нежелательно». Члены Комиссии пришли к заключению, что не следует запрещать выращивание опийного мака и производство наркотика в Британской Индии. Такие меры, если принять их в протекторатах, примыкавшим к британской территории, стали бы беспрецедентным актом вмешательства во внутренние дела и наверняка вызвали бы отпор. Показания англичан, работавших в Индии, местных свидетелей и сам доклад комиссии могли бы быть неправильно истолкованы большинством историков. Существовали некоторые обоснованные возражения по ходу заседаний Комиссии, например, ее небрежность при изучении влияния опиума на здоровье населения Малайзии. Исследования Карла Троки по воздействию опиума на китайское население английских колоний Малайзии показали, что Британская империя, будучи зависимой от опиума, «находится в патогенном состоянии». Троки утверждал, что закат империи начался тогда, когда британцы вышли из опиумного бизнеса.

Вероятно, все обстояло именно так. Однако жестоко было бы представлять дело таким образом, будто действия чиновников диктовались лишь сохранением пошлин на опиум, и называть это безнравственным. Потеря доходов от экспорта наркотика в Китай и другие страны считалась нежелательной, но в работе Комиссии она не являлась первостепенным или изолированным от других фактором. Принимались во внимание и обсуждались мощные культурные аспекты, которые могут не понравиться многим историкам столетие спустя, но которые нельзя было не учитывать. Немногие медики XIX века имели более верную точку зрения, чем сэр Клиффорд Оллбатт. В 90-х годах он считал, что все люди – цивилизованные и нецивилизованные – нуждались в веществах, которые успокаивали и восстанавливали бы нервную систему. Он писал, что опиум во многих восточных странах употребляют не для того, чтобы потакать своим прихотям или порокам, а используют в качестве разумной поддержки в повседневной жизни. Его мнение не было выражением расового превосходства к другим народам, поскольку он сравнивал их зависимость от наркотиков с привычкой одного из самых уважаемых своих пациентов.

«Некий джентльмен, который позже часто консультировался у меня, принимал один гран опиума в таблетках каждое утро и каждый вечер в течение пятнадцати лет долгой, трудной и выдающейся карьеры. Это был человек с железной силой воли, занимавшийся важными делами государственного масштаба. Обладая сильным характером, он не отказывался от своей зависимости, которую я не считал себя вправе критиковать, так как он пользовался опиумом не ради удовлетворения сознания или развлечения, а ради поднятия тонуса и усиления способностей в решении дел».

Не следует с презрением отвергать мнение английских специалистов, работавших в Индии и имевших такой же взгляд на проблему, как и Оллбатт. Как писал сэр Джон Стрейчи (1823-1907), член Совета по делам Индии и бывший вице-король: «Мы – те, кто провел в Индии целую жизнь, не все поголовно глупцы или мошенники». Большинство членов Комиссии и чиновников рассматривали хроническую и насильственную трезвость как несчастье и разделяли фаталистический взгляд азиатов на жизнь. Они с сомнением относились к догматической уверенности Общества за отмену торговли опиумом и проповедников трезвости, утверждавших, что потребление опьяняющих веществ можно подавить путем насильственного контроля над производителями и потребителями. Они настороженно воспринимали призывы задушить преступность, запретив употребление наркотиков. В 90-х годах XIX столетия они предвидели, что единственным результатом исключительно медицинского применения опиума и индийской конопли будет расширение контрабанды и преступных сообществ, предвидели, что невозможно контролировать нелегальные операции, которые приведут к самым негативным социальным и политическим последствиям. Период сухого закона в США будет сопровождаться коррупцией управленческого класса. Запрещение немедицинского использования опиума, по словам заместителя губернатора Пенджаба, сэра Денниса Фицпатрика (1837-1920) станет ужасным притеснением народа. «Мы вынуждены управлять через мелких, плохо оплачиваемых чиновников, а они пользуются любой возможностью, чтобы принести людям беспокойство и ограбить их. Я всегда с большой опаской буду относиться к появлению голодной армии мелкой чиновничьей сошки, которую нам придется создать, чтобы хоть как-то пресечь контрабанду вещества такого малого объема, как опиум». Свидетельства, которые заслушала Комиссия, никак не соответствовали точке зрения Общества за отмену торговли опиумом, и Артур Пиз, член комиссии и совета общества, настолько изменил свои взгляды, что вынужден был выйти из состава последнего. Доклад подавляющего большинства (который отказался подписать только Уилсон) нашел точный баланс между человеческой природой и интересами правящих классов 90-х годов. Однако он не был безукоризненным.

Большое впечатление на лорда Брасси произвело свидетельство доктора Генри Мартина Кларка (ок.1856-ок.1905). Доктор Кларк учился в Эдинбурге, а затем в 1892 году возглавил самую крупную медицинскую миссию в мире – в Амритсаре, в индийском штате Пенджаб. В 1893 году врачи миссии совершили 88 961 выездов, а доктор Кларк (который свободно изъяснялся на всех местных диалектах) был одним из самых информированных европейцев в том, что касалось здоровья индийцев. Он был трезвомыслящим реалистом, чьи показания заслуживают того, чтобы привести их в этой книге. Сам Кларк не имел опыта работы в Китае, но придерживался общепринятого мнения, что опиум наносит народу ущерб. Однако он подчеркнул, что почти весь опиум в Китае выкуривали (как и в британских колониях в Малайзии), а в Пенджабе его обычно принимали внутрь и реже – курили. Следовательно, нельзя было проводить параллель между Китаем и Индией, и абсолютно неверно было бы утверждать, что наркотик разрушает здоровье людей в Индии так же, как в Китае. Кларк на слушаниях комиссии показал, что опиум действительно является вредной привычкой, которая может поработить человека, но предупредил, что ни одно правительство не сможет предотвратить выращивание, производство, поставки и употребление наркотиков. Такой запрет принес бы противоположные результаты, потому что в этом случае дело пришлось бы иметь не только с легальными поставками, но и с широкой контрабандой. Запрет опиума увеличит его потребление, так как «невозможно навязать моральное качество нравственному или безнравственному человеку, для которого оно предназначено». Кларк считал, что многие рассказы о вреде опиума слишком преувеличены, они ни в коем случае не могут относиться к тем, кто потребляет наркотик умеренно. Он оценил количество наркоманов среди пациентов больницы примерно в 14 процентов. «Его используют все классы общества – индусы, сикхи, мусульмане, изгои, люди низших каст и вообще без каст». Наркотик также использовали женщины, иногда в огромных количествах. Некоторые наркоманы теряли в весе, но как правило, такие последствия были редкими. Опиум не приносил никакой пользы, и в то же время не наносил ни малейшего вреда. Употреблявшие опиум люди были крепкими, бодрыми и работоспособными, их зависимость, по всей видимости, не сказывалась ни на долголетии, ни на здоровье. У Кларка было много пациентов, употреблявших наркотик в течение тридцати, сорока или сорока пяти лет. «Я знаю стариков, которые и сейчас работают в поте лица, и у которых привыкание к опиуму выработалась в юношеском возрасте… и я должен сказать, что не могу заметить большой разницы». Индийские страховые агентства по совету медиков, не брали повышенных взносов с опийных наркоманов. Опиум свободно продавался, и его потребление не связывалось с преступлением. Кларк свидетельствовал, что не было ни опийных убийц-маньяков, ни людей, которые под воздействием наркотика нападали бы на других. Для него не было очевидным, что потребление опиума влечет за собой пренебрежение домом, детьми, работой и развал семьи. Кларк утверждал, что ни в одной стране не было крестьян трудолюбивее и бережливее, чем в Пенджабе, а между тем почти все они потребляли опиум. Очень часто к обнищанию крестьян приводили свадебные обычаи и тому подобное, но никогда – опиум. По словам Кларка, если человек принимает умеренные дозы наркотика, то это не значит, что у него вырабатывается привыкание.

Тем не менее, Кларк горячо возражал против того, чтобы давать опиум детям. Он полагал, что наркотик иногда используется при детоубийстве. Считалось, что опий помогал детям бороться с простудой, но на самом деле наркотик давали, чтобы утихомирить беспокойных детей. Им смазывали язык ребенка или соски матери при кормлении. В этом случае развитие детей затормаживалось. Кларк свидетельствовал, что «не знает ничего более жалкого, чем грудной ребенок, привыкший к опиуму – бедное, съежившееся дитя с морщинистым лицом и удивительно взрослым выражением, неестественно спокойное и усыхающее почти на глазах». Кларк выступал не за запрет наркотиков, а за правительственную программу снижения ущерба, наносимого опием, он предлагал во всех школах и колледжах ввести «моральную тренировку, чтобы мужчины были мужчинами и не становились рабами любой зависимости».

Королевская комиссия, как и современные исследования потребления индийской конопли, уважительно относилась к культурным различиям между европейцами и азиатами. Она была единодушна в том, что если в Европе признавали разницу в потреблении алкоголя – полная трезвость, умеренное и чрезмерное потребление – то нужно также признать использование опиума или анаши в Азии. В показаниях работавших в Индии англичан чувствовался такт. Сэр Уильям Мур (1828-1896) на заседании комиссии говорил, что у прибегающих к опиуму индийских рабочих нет ничего, чтобы отвлечься после рабочего дня – ни театров, ни музыкальных салонов, ни клубов, ни общественных организаций, ни пивных. Достопочтенная мисс Стернер, которая свободно читала и писала на хинди и управляла собственным поместьем в районе Азимгара, говорила, что крестьяне, выращивавшие опиумный мак, были самыми работящими и прилежными арендаторами. Она отрицательно относилась к алкоголю и гандже, была трезвенницей, но знала, что множество ее арендаторов принимают опиум в небольших количествах. Мисс Стернер утверждала, что на ее землях никто не злоупотребляет наркотиком. Она приняла участие в работе комиссии, чтобы защитить права своих крестьян. «Вчера на набережной ко мне подбежал человек и попросил, чтобы я сделала все для недопущения запрета опиума. Он умолял меня, потому что если прекратятся поставки опиума, он умрет». С другой стороны,– свидетельства сторонников запрета опия не вызывали симпатий. Американский миссионер-методист, возглавлявший Теологический семинар Барейлли, исключил из своего прихода курильщиков опиума. «Мы хотим покончить с этой привычкой, а если у некоторых она неодолима, мы таких выгоняем». Он осуждал опиум как моральное зло, которое ведет к лживости, хотя проверка на пристрастие к наркотику, проводящаяся в его церкви, также вынуждала людей лгать.

Эти свидетельства относились к Индийской империи. Сэр Джордж Бердвуд сказал, что самые здоровые, доброжелательные и нравственные люди, которым можно было всецело доверить работу, всегда употребляли опиум – все без исключения. Бердвуд говорил об Индии, где он был профессором медицины в больнице Бомбея. Однако он добавил, что ничто не могло нанести больший ущерб, чем зависимость от морфия, широко распространившаяся в то время в Соединенных Штатах.

Отвлекшись от курилен опиума, комиссия остановила внимание на раджпутах22 и сикхах. Стрейчи часто думал, что лучший ответ противникам опиума – это привезти в Лондон один из сикхских полков, в котором все солдаты употребляли опий, и продемонстрировать его Гайд-Парке. Он считал, что не было более энергичного, мужественного и красивого народа не только в Индии, но и во всем мире. Сикхи были цветом индийской армии и бастионом империи, хотя почти все имели зависимость от опиума. Генри Уотерфилд (1840-1901), служивший в Индии с начала восстания 1857 года и достигший звания генерал-майора, свидетельствовал, что 80 процентов сикхских солдат употребляли наркотик время от времени, 15 процентов – постоянно и 1 процент – чрезмерно. Еще один очень опытный офицер, Уильям Бискоу (1841-1920), заявил, что 60 процентов его солдат в сикхском полку принимали опиум, если у них было желание, и бросали, если того требовали обстоятельства. С воинской точки зрения, периодическое употребление наркотика не считалось нарушением дисциплины. У сикхов оно не считалось недостатком. Полковой устав предусматривал даже обеспечение солдат опиумом, если его нельзя было купить на рынках. Когда полк шел из Кандагара в Келат, где наркотика не было вообще, доставать его приходилось офицерам.

В Британской Индии также повсеместно были распространены наркотики на основе каннабиса, и как опиум, они тоже приносили доход в казну. Ганджу курили рабочие, которые трудились в тяжелых условиях – на солнце или в джунглях, рикши, носильщики, каменщики, йоги, факиры, нищие, дервиши, раджпуты, выступавшие в роли уличных атлетов и брамины, почитающие богиню Кали. В 80-годах эта традиция вызвала дискуссию. В докладе об акцизных сборах в Бенгале за 1883-1884 финансовый год Тревор Грант (1837-1924) осудил быстрое увеличение числа курящих ганджу. «Это единственный подакцизный товар, о котором нельзя сказать ничего хорошего. Кажется, он не имеет абсолютно никаких достоинств, но причиняет вред с первого раза, стоит только его попробовать. Привыкание к гандже вырабатывается быстрее, чем к любому другому наркотику, и к тому же, с ней труднее бороться». Попытки контролировать посадки индийской конопли ни к чему не привели. Наркотики на ее основе особенно оскорбляли христианских проповедников. Некий миссионер из Калькутты писал, что разрешенные правительством спиртные напитки, опиум и анаша приводят к губительному вырождению населения. В ответ на давление церкви индийское правительство в 1893 году учредило комиссию по контролю над потреблением и производством индийской конопли. И опять были заслушаны свидетельства, которые представляли собой как точку зрения экспертов, так предубежденные мнения любителей чистоты нравов. Президентом комиссии был сэр Уильям Макуорт Янг (1840-1924), в то время отвечавший за финансы Пенджаба. Этот высокопоставленный чиновник был мудрым, миролюбивым и немногословным человеком, горячо поддерживавшим работу миссионеров в Индостане.

Комиссия Янга сообщила об общей неосведомленности европейских и индийских свидетелей о последствиях употребления конопли. Хотя на заседаниях комиссии часть высказывались догматические заявления, они часто были основаны на недостаточных или ненадежных доказательствах. Это неведение «способных, умных и добропорядочных» людей привело комиссию к выводу, что вред, наносимый этими наркотиками, был относительно небольшим. Если бы ущерб был серьезным, он привлек большее внимание. Комиссия одобрила применение таких наркотиков в чисто медицинских целях для облегчения страданий и лечения болезней. Но одновременно она заявила, что медицинское использование препаратов конопли вряд ли можно жестко отделить от употребления таких наркотиков обычными людьми. На основе доказательств комиссия пришла к выводу, что

«существует большое количество умеренных потребителей всех этих наркотиков, побочный эффект которых ничтожно мал, даже если такое умеренное потребление не совсем безвредно… То, что не влияет на одного человека, может иметь серьезные последствия для другого. При этом в некоторых случаях умеренное употребление наркотика может привести к неожиданному чрезмерному увлечению. Так бывает со всеми опьяняющими и одурманивающими веществами. Однако следует отличать умеренность от злоупотребления. Общая оценка доказательств свидетельствует, что умеренность в потреблении наркотиков на основе конопли не является вредным для здоровья».

Комиссия привела свидетельство из Западного Пенджаба о том, что «все классы в Индии будут осуждать британский запрет наркотиков из конопли, которые они употребляли с незапамятных времен и которые уважают с религиозной точки зрения». Члены комиссии с недоверием отнеслись к показаниям, в которых говорилось, что из-за анаши и других препаратов конопли индийцы попадают в сумасшедшие дома, комиссия назвала такие показания ложными. Она пришла к заключению, что нецелесообразно запрещать выращивание индийской конопли, ее производство, продажу и использование наркотиков на ее основе. Вместо этого была предложена политика минимизации ущерба, направленная на пресечение чрезмерного употребления наркотиков и сдерживание умеренного их применения. Для этого понадобилось бы реформа налогов на наркотики, лицензирование выращивания конопли и централизованный контроль над ее плантациями. Необходимо было также ограничить количество поставщиков и объем разрешенного для хранения наркотика. Подводя итог, можно сказать, что комиссия Янга, как и комиссия Брасси, не поверила, что правительство в состоянии ликвидировать злоупотребление наркотиками с помощью строгих и решительных методов. Члены обеих комиссий понимали, что надеяться можно только на уменьшение потребления наркотиков путем введения тщательно продуманных, взвешенных мер местного масштаба, нацеленных на сдерживание или некоторое сокращение потребления. Они отвергли идею, что проблема наркотиков должна входить в компетенцию политиков, которые будут использовать ее в своих интересах.

Перед Янгом и его коллегами свидетельствовали эксперты высочайшего класса. Ботаник сэр Дэвид Прейн (1857-1944), куратор Калькуттского гербария, показал, что ему не удалось обнаружить ни единого случая неблагоприятного эффекта от употребления трех препаратов индийской конопли. Он сказал, что эти сведения противоречили его первоначальному мнению, полученному из многочисленных источников, которые утверждали обратное. Похожие доказательства привел подполковник Александр Кромби (1845-1906) – профессор Калькуттского медицинского колледжа и главный хирург городской больницы. Кромби сказал, что алкоголь вреднее во всех отношениях, несмотря на то, что с помощью анаши можно достичь полного забвения. Он привел пример собственного слуги, который хотя и злоупотреблял ганджой и бхангом, всегда выполнял свои обязанности. Кромби заявил, что если бы слуга употреблял алкоголь в тех же количествах, он был бы бесполезен. Подполковник сравнил ганджу с опием – оба наркотика курили в компании, и поэтому они побуждали к безделью, распутному образу жизни и общению в плохой компании со всеми вытекающими отсюда последствиями. Привычка курить опиум была сильнее, чем пристрастие к гандже, стоила намного дороже и вела к обнищанию. Человек, принимающий опиум был, как правило, обеспеченным представителем общества, который «принимает таблетку наркотика перед выходом из дома, идет по своим делам и возвращается без видимых последствий приема наркотика. Думаю, что этому соответствовало бы значительное потребление ганджи – умеренное потребление». Было подсчитано, что 80 процентов жителей Индостана постоянно использовали наркотики, из них 10 процентов злоупотребляли ими, а остальные принимали умеренно. В праздновании индуистских торжеств, обрядов и свадеб большую роль играл напиток из бханга и шербета, символизировавший успех и счастье. Его предлагали каждому члену семьи и каждому гостю.

Маленьким детям кончиками пальцев смачивали этим напитком виски. В таких празднествах некоторые – в большинстве своем мужчины – не ограничивали себя, но это не приносило им никакого вреда, не считая того, что над ними смеялись, а после праздника они крепко спали.

Многие свидетели проводили границу между индийцами, которые принимали наркотики, чтобы выдержать нагрузки на работе, и теми, кто принимал их ради удовольствия. В индустриальных странах Европы, начиная с 20-х годов XIX века, проявлялось беспокойство по поводу употребления наркотиков фабричными рабочими. В отличие от этого, в экономически неразвитых странах люди, работавшие на свежем воздухе, постоянно принимали наркотики, и это считалось нормальным. Британские чиновники в Индии понимали, что наркотики требуются рабочим, чтобы справится с тяжелой работой. Типичные показания на слушаниях комиссии дал Эдвард Визи Уэстмакотт (1839-1911), высшее должностное лицо в Бенгале. Он сказал: «Было бы безнравственно лишать стимулирующего средства людей, усердно работающих в любую погоду на мягкой почве. Но если ганджой увлекается местный житель из высшего сословия – особенно если это молодой человек – на него будут смотреть, как на продавшегося дьяволу». Классовые различия прослеживались также в применении наркотиков. Филипп Нолан (ум. 1902) был уполномоченным чиновников по Бенгалу, где употребление бханга по праздникам было уважаемым обычаем. Нолан писал, что

«в подчиненном мне районе богатые индийцы презирали курение ганджи, потому что ее потребляли бедняки, которые не могли позволить себе никакого другого развлечения. Точно так же джентльмен, смакующий в клубе шампанское и ликеры, свысока смотрит на тех, кто пьет джин в пабе. Но здесь это чувство сильнее, поскольку в этой стране кастовых различий богатые испытывают отвращение к любой пище или стимулятору, который используют только те, кто находится ниже них на социальной лестнице. Опиум определенно вреднее, чем ганджа, и все же его применение не вызывает такого отвращения, потому что им пользуются богачи».

Полицейских сотрудников, перед тем, как они давали показания комиссии, консультировал сэр Эдвард Генри, в то время генеральный инспектор полиции в Бенгале, а затем комиссар полиции Лондона. Хотя случались мелкие кражи с целью раздобыть денег на наркотик, в общем и целом, «не было установлено причинно-следственной связи между потреблением препаратов конопли и профессиональной преступностью». Мэр города Богра согласился с этим мнением. Он описал представителей индийского преступного мира как городских жителей низкого происхождения без определенных социальных связей. Все они использовали те или иные одурманивающие средства, становились курильщиками ганджи и часто становились зависимыми от нее. Мэр показал, что люди этого класса были, в первую очередь, преступниками, а уж затем – курильщиками наркотика. Те, кто отверг «свои уважаемые семьи» и стали преступниками, часто курили ганджу, но эта привычка была обычно следствием, а не причиной их падения.

Заместитель губернатора Бенгала, сэр Чарльз Эллиотт (1835-1911) сказал в 1892 году, что разумно было бы предположить, что «злоупотребление ганджой может быть вызвано сумасшествием, а это сумасшествие может быть результатом чрезмерного курения ганджи». Некий миссионер, ратовавший за запрещение наркотиков, был возмущен этой «причудливой заумностью», которой пользовались во время кризисной ситуации те, «кто имел целью свести к минимуму зло, наносимое опасным наркотиком». Он не понял всей серьезности этого высказывания. Как писал подполковник Эдвард Бовилл (ум. 1908), главный врач сумасшедшего дома в Патне, «люди, чей ум начинает разрушаться… ищут… сна, облегчения боли или возбуждения, либо курят анашу для утоления душевной боли. В других странах для этого употребляют спиртные напитки». После тщательного исследования сумасшедших домов в Британской Индии, комиссия Янга пришла к заключению, что общепринятый способ отличить помешательство, вызванное употреблением анаши, от обыкновенной мании приводил к высшей степени неопределенности, а потому являлся ошибочным. Даже эдинбургский психиатр Томас Клоустон, делавший акцент на самоограничении, согласился с заключением комиссии в том, что наркотики на основе конопли вызывают умопомешательство реже, чем предполагалось, а возникающее в результате сумасшествие носит временный характер и длится меньше, чем другие виды безумия. Различия между состоянием после употребления каннабиса и тревожными галлюцинациями, страхами, беспокойством, бессонницей и непоследовательностью наркоманов-маньяков, кратко охарактеризовал Александр Кромби, руководивший в Индии сумасшедшим домом.

«Острая интоксикация ганджой отличается крайними проявлениями мании. Маньяк чрезвычайно возбужден. Его дух разъярен, глаза сверкают, тело напряжено и блестит от пота, в то время как слизистая оболочка глаз выглядит покрасневшей и воспаленной. Он кричит, горланит песни, быстро шагает взад и вперед по камере и трясет ее дверь. Если он на свободе, то проявляет ярость и агрессивность и может даже обезуметь… В большинстве случаев происходит полное выздоровление – особенно если приступ помешательства произошел у человека, не привыкшему к действию наркотика… Помешательство, вызванное долгим и неумеренным потреблением ганджи, также имеет свои особенности. Пациенты смеются, ведут себя неестественно, их переполняет ощущение благополучия. Они, как правило, находятся в хорошем настроении, на них можно положиться. В большинстве своем такие пациенты выздоравливают после изоляции и лишения наркотика. Индийские сумасшедшие дома характеризуются подавляющим числом именно таких случаев – счастливыми, забавными душевнобольными».

Миссионеры с отвращением относились к каннабису за пробуждаемое им сладострастие. Один из них свидетельствовал, что умеренное использование наркотика вызывает сексуальное возбуждение, которое может нанести большой вред. «Грех курения ганджи искушает множество молодых людей, юнцов и даже мальчиков, которые пользуются наркотиком только для того, чтобы чрезмерно предаваться сексуальным порокам. Несомненно, что в результате этого появляется большое количество импотентов». Этот миссионер проклял бы рассказ Оскара Уайльда о путешествии в Алжир в 1895 году вместе со своим любовником, лордом Альфредом Дугласом (1870-1945): «Мы с Бози пристрастились к гашишу. Это исключительное удовольствие – три затяжки, а затем покой и любовь». Для них любовь означала половой акт с красивыми мальчиками.

Комиссия Янга дала оценку возможности запретить наркотики на основе индийской конопли. Свидетельства, которые она получила относительно вероятной замены их альтернативными наркотиками, были достаточно убедительными. Генри Клиссолду Уильямсу (1848-1927), бывшему инспектору полиции и тюрем в Ассаме, не нравилось курение ганджи, но он полагал, что если запретить ее, то большинство курильщиков наверняка перейдет на что-то иное. Свидетель-индиец согласился, что курильщики ганджи заменят ее каким-либо другим местным растением, например, дурманом, который комиссия сочла более вредоносным. Запрещение препаратов конопли, по мнению И.В. Уэстмакотта, потребует целой армии детективов, вызовет огромное недовольство потребителей наркотика, а сам наркотик, выращенный и изготовленный подпольно, будет плохого качества.

Сторонники воздержания от наркотиков также давали в комиссии громкие показания, но были выслушаны без симпатии. Самыми непримиримыми противниками каннабиса были те, кто боролся со всеми без исключения интоксикантами. Генерал-майор Монтаг Миллетт (1837-1901), убежденный трезвенник, тридцать лет прослуживший в управлении полиции Пенджаба, был экстремистом. Примером для него служили недавние законотворческие эксперименты в США. Он считал, что в условиях полного запрещения люди будут счастливее и нравственнее. «Государству для этого не нужно бояться быть деспотичным… чтобы укрепить свою мощь, нужно искоренить все порочные привычки. Государство много потеряет, если встанет на сторону зла, оно ни в коем случае не пострадает, если будет растить добро». Сторонники запретов, такие как Миллетт, были прообразом американских борцов с наркотиками ХХ века – их картинный экстремизм, честолюбивые цели и ложную уверенность в собственной правоте увидели обе комиссии – и Брасси, и Янга. Меры, предлагаемые такими борцами с наркоманией, они расценили как нецелесообразные, неэффективные и ведущие к противоположному результату.

Доклады обеих комиссий предлагали разумные альтернативы запретам, они могли послужить достойным примером политикам ХХ столетия. Необходимо, однако, признать, что проведенные исследования относились к экономически неразвитому обществу, в то время как к 90-м годам XIX века в Западном мире развиваются новые важные тенденции. Начинает проявляться любопытство интеллектуалов в отношении психоактивных веществ. Примером может быть употребление пейота в экспериментальных целях – Луисом Левиным в Германии, Вейром Митчеллом в США и некоторыми литераторами в Англии, в том числе, Хейвлоком Эллисом. Пейот представляет собой небольшой, не имеющий колючек кактус, произрастающий в пустынях Мексики и США и содержащий галлюциногенный алкалоид – мескаль. Митчелл и Эллис описывали свои галлюцинации с волнением пуританина, пытающегося маскировать полученное удовольствие заботой о научных изысканиях.

Однако их опыты имели второстепенное значение по сравнению с другой важной тенденцией в истории наркотиков, которая проявилась в конце ХХ века, и впервые была замечена в западных городах Америки в 70-х годах. Эта тенденция заключалась в использовании наркотиков для вызова власти (включая родительскую) и внутреннего подрыва общества. Коротко говоря, это была игра в злодеев. В 1897 году Оллбатт писал, что в мире существует множество примеров такой непокорности, и отождествил ее с формированием новой группы людей, «которые издалека чувствуют одурманивающие вещества – как охотничья собака зверя – и, желая удовлетворить любопытство своих эмоций, тщательно и до конца исследуют воздействие всех их типов». Неважно, использовали ли эти «невротики» морфин, алкоголь, хлорал или кокаин – интоксикации с последующим возбуждением или расслаблением нужно было достичь любой ценой, причем каждое новое открытие сопровождалось рецидивом любопытства. Оллбатт, предсказавший опасность подкожных инъекций морфина, оказался таким же прозорливым в отношении нового типа наркоманов: чрезмерно любопытные, ищущие новых ощущений правонарушители с притупленной совестью и, возможно, определенной театральностью в своих порочных действиях. Оллбатт хотел сказать, что, имея в виду наркоманию, ХХ век будет принадлежать непокорным.