Это повторялось трижды в неделю в течение почти полувека. Ровно в час дня каждые понедельник, среду и пятницу он поднимался по наружной лестнице со сто­роны Дворцового бульвара и, не обращая ни на кого внимания, направлялся к адвокатскому гардеробу. Он считал, что эта прогулка позволяла ему «подышать дворцовым воздухом», без которого он не мог обойтись.

В гардеробе он оставлял зимой фетровую, а летом поблекшую соломенную шляпу и надевал засаленный ток, сдвигая его далеко назад, чтобы прикрыть облы­севший затылок. Затем, даже не потрудившись снять свою порыжевшую куртку, облачался в потертую ман­тию, на которой не было ни планки ордена Почетного легиона, ни знака какой-либо иной награды. Надетая поверх куртки мантия придавала солидность, которой в действительности у него совсем не было, несмотря на его неполные семьдесят лет. Перед началом своего обычного обхода он засовывал под руку старую кожа­ную папку, в которой не содержалось ничего, кроме издававшегося Дворцом правосудия «Вестника юсти­ции».

И, только проделав все это, он начинал здороваться с коллегами, полагая, что теперь окончательно погру­зился в торжественный мир своей профессии. Во Двор­це он знал в лицо всех, начиная с известнейших пред­седателей палат и кончая стряпчими,— бесчисленное количество прокуроров, адвокатов, поверенных, с кото­рыми столько раз встречался в душных залах для засе­даний, в пыльных коридорах и на лестничных перехо­дах. Он-то знал всех, но очень немногие имели пред­ставление о нем самом. Молодые даже задавались вопросом: зачем слоняется этот лысый призрак с обвисшими усами и болтающимся пенсне в громадном здании?

Но его мало беспокоило мнение профессиональной братии на свой счет. Он ходил из канцелярии в канце­лярию, из палаты в палату, изучая объявления о делах, находящихся в производстве. Правда, четыре-пять раз в году его видели в суде, где он пытался добиться снисхождения к какому-нибудь босяку. Впрочем, его профессиональная деятельность и амбиции, кажется, этим и ограничивались. Таким был Виктор Дельо, за­численный в сословие парижских адвокатов сорок пять лет назад.

Он всегда был один. Редкие старинные знакомые кивком приветствовали его на ходу, предпочитая не за­держиваться с бездействующим коллегой, неспособным вывести их на какое-нибудь интересное «дело». По­этому Виктор Дельо был одновременно удивлен и обес­покоен. когда судебный исполнитель окликнул его в галерее:

—        А, мэтр Дельо! Я уже двадцать минут разыски­ваю вас повсюду. Шеф адвокатов мсье Мюнье просит вас срочно зайти к нему в кабинет.

—         Шеф? — пробормотал старый адвокат.—Зачем я ему понадобился?

—       Не знаю,— ответил исполнитель,— но это срочно. Он вас ждет.

—    Хорошо. Иду.

Он не слишком спешил, давно зная Мюнье. Они вместе учились на юридическом факультете, вместе стажировались в парижской адвокатуре после того, как Дельо помог своему товарищу написать диссертацию. Этот Мюнье учился без особого блеска, в то время как Дельо покорил выпускную комиссию.

То были далекие времена, потом многое перемени­лось. В самом начале карьеры Мюнье выпала редкая удача выступить по делу об оскорблении общественных нравов: ему удалось оправдать клиентку, которую за­ранее осудило общественное мнение. Молодому адвока­ту оставалось только удержаться на волне нарастаю­щего успеха. Слава эта казалась Дельо незаслуженной и искусственной, потому что он считал своего друга дерьмовым защитником. Не добившись успеха после сорока пяти лет незаметной службы, Виктор Дельо прозябал, подбирая дела, которыми никто из его кол­лег не хотел заниматься. Ему приходилось довольство­ваться крохами со стола правосудия.

В глубине души он искренне ненавидел Мюнье, ко­торый, как все выскочки, на своем звездном пути не очень-то радовался встрече со старым товарищем, знав­шим его еще в ту пору, когда он сам ничем особенным не выделялся. С того времени как Мюнье был назна­чен на высокую должность, Дельо иногда случалось встречаться с ним во Дворце: преисполненный созна­нием собственной важности, шеф адвокатов едва от­вечал на его приветствия. Дельо не очень-то огорчался по этому поводу, хорошо понимая, что в глазах таких людей, как Мюнье, не знавших, что такое постоянное невезение, он был позором сословия. В таком состоя­нии духа старый адвокат-неудачник робко постучал в дверь кабинета Мюнье.

—         Добрый день, — приветствовал его тот с таким дружелюбием, к которому Дельо был совсем не готов — Сколько времени прошло с тех пор, как мы вместе бол­тали? Какого черта ты никогда не зайдешь ко мне?

Дельо опешил — его старый товарищ почти улыбал­ся ему.

—       Ну, знаешь,— пробормотал он,— я не хотел тебя беспокоить, ты всегда так занят.

—        Да нет, старик, если речь идет о друге, я всегда готов... Сигару?

Дельо поколебался, прежде чем запустить руку в протянутую ему великолепной работы коробку. Взяв сигару, сказал:

—     Благодарю. Попробую сегодня вечером.

—     Слушай, бери еще несколько...

Шеф адвокатов протянул ему целую горсть сигар, и сконфуженный Дельо поспешил спрятать их в жилет­ный карман.

—     Ну ладно, садись, старина!

Дельо присел. Мюнье продолжал стоять, а потом за­шагал вдоль огромного письменного стола.

—     Скажи, ты слышал что-нибудь о деле Вотье?

—     Нет.

—          Зная тебя, этому не особенно удивишься. Ты станешь наконец другим? Чем ты занимаешься во Дворце целыми днями?

—     Я брожу.

—       Это-то и огорчает меня. Поэтому я о тебе и поду­мал.

Дельо широко раскрыл глаза за стеклами пенсне.

—        Дело Вотье полгода назад наделало немало шу­ма. Этот Вотье убил одного американца на теплоходе «Грасс» во время рейса из Нью-Йорка в Гавр. Бес­смысленное преступление, подлинная причина которого еще не раскрыта. Вотье убил человека, которого он ни­когда раньше не знал и у которого ничего не взял. Ес­тественно, капитан «Грасса» тотчас же его изолировал и выдал полиции на причале в Гавре. Сейчас он в ка­мере предварительного заключения и через три недели должен предстать перед судом присяжных. Вот и всё.

—       Чтобы рассказать этот случай из уголовной хро­ники, ты срочно вызвал меня к себе?

—    Да, потому что я хочу поручить это дело тебе.

—         Но я никогда не выступал адвокатом в суде присяжных.

—         Дополнительный аргумент, чтобы выступить. Те­бе не надоела мелкая уголовщина? Слушай, старина, меня удручает, что человек в таком возрасте и с та­кими достоинствами теряет время и растрачивает свой талант на дела о раздавленных собаках, возится с мелкими сутенерами и нарушителями договоров. Встряхнись немного, Дельо! Мелкие уголовные дела — это смешно, а вот суд присяжных — это серьезно. Когда на карту поставлена чья-то жизнь, можешь быть уве­рен, общественное мнение не останется равнодушным. А в нашей карьере оно решает все.

—         Наверно, так,— подтвердил Дельо. — Возможно, ты прав, спасибо, что подумал обо мне...

—         Должен тебя сразу предупредить: не рассчиты­вай на большие деньги — с финансовой точки зрения дело Вотье неинтересное. Денег тут нет. Но резонанс, огласка... Это то, что тебе нужно. Да, одна важная де­таль: делом уже занимались двое наших коллег — Шармо и Сильв. Ты их знаешь?

—     По фамилии.

—          Удивительно! Ты и дальше будешь никого не знать? Поэтому ты и не работаешь. Ведь как принято между коллегами — выручать друг друга, обмениваться делами. Профессиональная солидарность много значит... Шармо какое-то время изучал дело, потом отказался от него, не объяснив причины. Я поговорил с Сильвом, блестящим парнем. Тот дал мне понять, что дело Вотье его, возможно, заинтересует. Через несколько дней Шармо передал ему досье. У меня сложилось такое впечатление, что он был счастлив от него избавиться. Все шло отлично, как вдруг на прошлой неделе ко мне заходит Сильв и сообщает, что он решительно не в состоянии заниматься этим делом. И это за три недели до начала процесса! Я тотчас бросился на поиски но­вого защитника и, поверь, никого не нашел. Все отсту­пились. Я вынужден был, по согласованию с предсе­дателем Легри, который поведет процесс, кого-нибудь назначить своей властью. Я подумал о тебе...

При последних словах глаза шефа адвокатов забе­гали, он уклонился от взгляда Дельо, который наконец понял истинную причину его чрезвычайного дружелю­бия.

—       Вот досье, — живо продолжал Мюнье, указывая на пухлую, набитую бумагами папку.

Прежде чем ответить, старый адвокат взвесил на руке эту папку.

—       Я понимаю... Во всяком случае, прославленных моих предшественников не упрекнешь в отсутствии ста­рания. Надо было потрудиться, чтобы собрать такое впечатляющее количество документов. Будем надеять­ся, что все они убедительны.

Не говоря больше ни слова, он засунул досье в свою папку, где лежал «Вестник юстиции», и направился к выходу.

—       Дельо,— смущенно произнес шеф адвокатов,— ты сильно на меня сердишься?

—      Да нет, я не сержусь на тебя. Это твоя работа, вот и все. А я постараюсь сделать свою.

—       Ты не прав, думая так. Вчера, прежде чем ре­шиться пригласить тебя, я перелистал дело, чтобы вы­яснить, почему коллеги от него избавились. Я думаю, что теперь это знаю. Само по себе дело довольно про­стое: преступление установлено. Впрочем, убийца не делал ни малейшей попытки что-нибудь отрицать. Личность жертвы заурядная, но зато личность преступ­ника, этого Жака Вотье, из самых любопытных. Я ду­маю, что это и отвратило всех, кто брался за дело.

—     Да? Ты хочешь сказать, что это монстр?

—       Не буду на тебя влиять. Читай досье, увидишь сам. И может быть, тебе понадобится отсрочка, чтобы подготовить защиту?

—        Я сделаю все, что можно, чтобы этого избе­жать,— ответил Дельо.— Взялся за гуж, не говори, что не дюж: преступление совершено, наказание должно следовать без отсрочки. Или заключенный виновен и должен быть осужден как можно скорее, или, если он невиновен, несправедливо держать его в заключении.

—        В данном случае, старина, кажется, что вина твоего клиента не может вызывать сомнений. Впрочем, все в его поведении после преступления свидетельству­ет о том, что он признает себя виновным.

—      Позволь тебе заметить, дорогой шеф, что этот пункт касается только нас двоих — его и меня.

—      Разумеется. Но ведь ясно, что убил он! И в кон­це концов, какое могут иметь значение шесть или семь месяцев предварительного заключения сравнительно с тем сроком, который ему предстоит получить, при ус­ловии, конечно, если тебе удастся спасти ему жизнь.

—      Через неделю я зайду к тебе и выскажу свои со­ображения,— вместо прощания просто сказал Дельо.

Он посчитал излишним подать руку этому «шефу», навязавшему ему дело, от которого все отказались.

Проходя по Торговой галерее, у входа в зал ожида­ния он столкнулся с Берте, одним из многочисленных коллег, которые обычно делали вид, что незнакомы с ним.

—     Это вы, Дельо! — воскликнул Берте.— Как пожи­ваете, дорогой друг?

Дельо чуть было не выронил папку. Это был день сюрпризов.

—     Желаю успеха, — продолжал собеседник, указы­вая на пухлую папку. — Предстоит выступление! Дело хоть интересное?

—      Да,— ответил старый адвокат, принимая довери­тельный той,— дело очень громкое.

—    В самом деле? В уголовном суде?

—      В суде присяжных,— небрежно ответил Дельо и удалился, оставив Берте потерявшим дар речи от изум­ления.

Проходя в вестибюль, где надо было обменять по­тертый ток на помятую шляпу, новый защитник Вотье подумал о том, что стоило только произнести всего два слова, магических и пугающих — «суд присяжных», чтобы тут же вырасти в глазах окружающих Теперь во что бы то ни стало надо было добиться успеха. Но что могло там быть, в этом досье, которое никого не привлекло?

Он узнал об этом несколькими часами позже, читая и перечитывая бумаги, собранные двумя предшествен­никами. Некоторые были испещрены замечаниями Дельо начал с того, что стер их все Сам он никогда не делал никаких замечаний, предпочитая держаться стро­гой точности документов и полагаться на свою память.

За окном была зимняя ночь, хотя шел всего шестой час вечера. Рабочий кабинет, бывший одновременно приемной и библиотекой в скромной квартире Викто­ра Дельо, которую он занимал многие годы на пятом этаже старого дома по улице Сен-Пэр, был освещен только настольной лампой с зеленым абажуром. Адво­кат шаркающей походкой подошел к стенному шкафу в коридоре, достал выцветший халат и надел его поверх куртки, как мантию. Затем прошел в кухню, разогрел приготовленный служанкой кофе. Отнес кофейник и чашку с отбитым краем в кабинет, кофейник пристроил на печи, единственном источнике тепла в квартире, а чашку оставил на протертом до дыр ковре у ножки древнего кресла, в которое погрузился, закурив одну из сигар, предложенных ему Мюнье.

С полузакрытыми глазами Виктор Дельо размыш­лял. Он только дважды выходил из этого состояния погруженности в себя — чтобы протянуть руку к теле­фонному аппарату:

—      Алло! Мэтр Шармо? Это Дельо. Не имел чести лично знать вас, поскольку нам еще не приходилось встречаться по профессиональным делам. И поверьте, дорогой собрат, я сожалею об этом. Я позволил себе позвонить вам в связи с делом Вотье, которое я только что унаследовал, если можно так выразиться. Нет, это уже не мэтр Сильв. Что делать, я согласился! Это и есть главная причина, которая заставила меня по-дру­жески и строго конфиденциально к вам обратиться. Я хотел бы узнать, почему вы предпочли отказаться от этого дела?

Ответ был долгим и невнятным. Виктор Дельо слу­шал, покачивая головой и время от времени вставляя реплики: «Да, да» или «Как это странно!» Когда Шармо наконец закончил, старый адвокат сказал ему с профессиональной вежливостью:

—      Извините еще раз, дорогой собрат, за причинен­ное беспокойство. Я хорошо понимаю высшие сообра­жения, которые против вашего желания заставили вас отказаться выступить защитником по этому делу. Я чрезвычайно благодарен за вашу любезность и надеюсь на днях иметь счастье ближе познакомиться с вами.

Через несколько минут он набирал новый номер.

—      Алло! Я коллега мэтра Сильва, Дельо, и хотел бы поговорить с ним. Да, Дельо, по буквам: д, е, л...

Он отметил, что его имя, должно быть, не часто произносилось в кругу прославленного собрата. Впро­чем, ему это было совершенно безразлично.

—     Алло! Мэтр Сильв? Это Дельо...

Последовали те же извинения за причиненное бес­покойство, тот же вопрос. Он слушал, так же покачи­вая головой, и положил трубку со словами: «Забавно! Очень забавно!»

В комнате, благоухающей ароматом сигары, уста­новилась тишина. За окном становилось все темнее, но лампа с зеленым абажуром горела до самого утра.

Когда рано утром служанка вошла в квартиру, она с удивлением обнаружила хозяина спящим в кресле. Заглянув в спальню, чтобы проверить, ложился ли ад­вокат, услышала из кабинета усталый голос Дельо:

—    Это вы, Луиза? Который теперь час?

—    Восемь, мсье.

—     Уже! — проворчал адвокат и добавил: — Каждое утро вам надо повторять, дорогая моя, что обычные смертные нам говорят «мэтр». Почему? Не знаю, но это так. Сделайте мне побыстрее кофе.

—    Вы уже все выпили? Вы, наверно, совсем не спали?

—     Да, почти...

Во время этой длинной бессонной ночи, вскоре пос­ле телефонного разговора с Сильвом, у Виктора Дельо была встреча.

—      Добрый вечер, мэтр. Я очень беспокоилась, ис­кала вас повсюду во Дворце.

—    Я вернулся раньше, чем обычно.

—     Но вы здоровы?

—    Да, внучка.

Даниель не была ни его внучкой, ни какой другой родственницей, но он привык так называть студентку, писавшую диссертацию на юридическом факультете. Как и многие другие, подобные ей, Даниель Жени со­биралась стать адвокатом. Несколько месяцев назад со­вершенно случайно в одном из кафе на бульваре Сен- Мишель она познакомилась с Виктором Дельо. Очень скоро между старым волком от юриспруденции и начи­нающим адвокатом установились добрые отношения. Со своей обычной склонностью к противоречиям Вик­тор Дельо посоветовал молодой девушке после завер­шения учебы не вступать в сословие адвокатов, заме­тив, что право ведет куда угодно при условии, если им не заниматься профессионально. Это озадачило Даниель, которая пять лет назад прибыла в столицу пере­полненная молодыми амбициями и надеждами. С тро­гательной искренностью ее новый друг рассказывал о нищете, которая ее ждет, если ей не удастся утвердить­ся после первых же процессов. Он дал ей понять, что его личный опыт позволяет ему, более чем кому-либо другому, давать такие советы.

Это добродушие и скромность еще более располо­жили ее к нему. Девушка посчитала, что не следует принимать ворчание старого адвоката за истину в по­следней инстанции и заупрямилась. Мало-помалу Вик­тор Дельо заинтересовался ее занятиями. Кроме слу­жанки Даниель была единственной женщиной, которая могла являться в любое время в несколько запущенную квартиру старого холостяка. В какой-то момент Дани­ель даже подумала: не влюбился ли старый друг в нее? Но она быстро поняла, что Виктор Дельо никогда ни в кого не влюбится. Не то чтобы он был эгоистом, а из принципа—он ненавидел женщин. Может быть, пото­му, что они никогда особенно не обращали на него вни­мания. Среди прочих же он более всего презирал жен­скую адвокатуру и судил о ней коротко:

—      Женщины или усыпляют суд, или приводят его в отчаяние, но в любом случае результат — разруши­тельный.

Даниель все же хотела стать адвокатом, и это была главная причина, заставившая ее привязаться к оди­нокому суровому человеку, сообщавшему ей уйму ин­тересных вещей и учившему тонкостям ремесла. Она никогда не могла понять, почему Виктор Дельо не сде­лал карьеру.

В его рабочем кабинете она печатала на старой ма­шинке те немногие письма, которые он не мог не отправ­лять по долгу службы, несмотря на свое отвращение к любой переписке.

—       Внучка, — сказал мечтатель с сигарой, когда студентка вошла к нему в кабинет,— ваш любезный ве­черний визит ко мне доказывает, что диссертация мо­жет и подождать... Вы окажете мне большую услугу, если прямо сейчас сядете за машинку и отпечатаете под копирку письмо в пяти экземплярах. После этого в текст от руки добавьте обращение «мадам» или «мсье», в зависимости от того, кому будет адресовано письмо. Адреса я вам сейчас дам.

—      Какое-нибудь новое дело в уголовном суде? — спросила девушка, садясь за машинку.

—      Не совсем... Я только что принял важное реше­ние... Я отказываюсь от защиты в уголовном суде, буду выступать в суде присяжных... Видите это внушитель­ное досье на столе? Это дело человека, которому мне предстоит попытаться спасти жизнь... Дело это скорее невыигрышное... Клиент необычный. Могу даже утверждать, что с тех пор, как стал адвокатом, не при­помню ничего подобного. Начать с того, что он не хо­чет, чтобы его защищали. Это очень досадно, так как из этого следует, что он признает себя виновным, а по­скольку я собираюсь защищать его против его воли, то боюсь, мне встретятся какие-нибудь препятствия. Вы готовы? Поставьте сегодняшнее число. Оставьте место для «мадам» или «мсье». Диктую:

—       «В качестве защитника Жака Вотье, обвиняемо­го в убийстве Джона Белла пятого мая текущего года на борту теплохода «Грасс», был бы вам чрезвычайно признателен, если бы вы или назначили мне встречу, или явились ко мне в возможно более короткий срок ввиду того, что первое слушание дела назначено в окружном суде присяжных на двадцатое ноября с. г. Прошу вас незамедлительно мне ответить и т. д. ...»Так, теперь отпечатайте адреса на конвертах, я подпишу пись­ма, и их срочно надо отнести на почту. Они могут уйти этой ночью, адресаты получат их завтра, и мы выиг­раем день... Диктую... «Мадам Вотье, отель «Режина», шестнадцать бис, улица Акаций, Париж». Это по доку­ментам в досье ее последний адрес. Не забудьте помет­ку на конверте: «Переслать в случае изменения адре­са». Второй адрес: «Мадам Симон Вотье, пятнадцать, авеню генерала Леклерка, Аньер»... Третий: «Мсье док­тору Дерво, три, Парижская улица, Лимож». Два по­следних письма по одному адресу: «Институт Святого Иосифа, Санак, Верхняя Вьенна», адресатам: «Мсье Ивону Роделеку» и «Мсье Доминику Тирмону». Все... У вас есть завтра занятия на факультете?

—    Один час: я могу, наверно, его пропустить.

—        Пропустите без колебаний. Я хочу, чтобы вы пришли сюда завтра в половине девятого и неотлучно находились здесь. Меня не будет весь день, и вернусь я, может быть, не раньше девяти часов вечера. Вы до­ждетесь меня и будете отвечать на телефонные звонки. Если кто-нибудь из тех, кому мы написали письма, вдруг отзовется, назначьте встречу на послезавтра, в любое время — я как-нибудь выкручусь. Разумеется, не отлучайтесь на время обеда. Я распоряжусь, чтобы Луиза приготовила вам еду.

—      Но, мэтр, вдруг мне понадобится срочно связать­ся с вами, куда звонить?

—         Я еще ничего не знаю. Ждите моего возвраще­ния. Так, письма подписаны. Теперь быстро на почту.

—      Мэтр, не будет нескромностью, если я вас спро­шу: что это за люди, которым вы отправляете письма?

—       Очень нескромно, внучка, но я вам скажу, по­скольку вы становитесь моей помощницей в этом деле: мне кажется, что эти пятеро в качестве свидетелей за­щиты могут быть нам очень полезны. Из этого вовсе не следует, что они все захотят участвовать в процессе. Это уже мое дело — найти аргументы, которые могут их убедить.

Остаток ночи Дельо провел в размышлениях. Раску­ривая сигару, он думал о том, что теперь ему необхо­димо познакомиться с клиентом.

Он не лгал, когда сказал утром Луизе, что почти не спал.

Проглотив незатейливый, приготовленный доброй женщиной завтрак, он снял заношенный старый халат, наскоро совершил утренний туалет и, даже не побрив­шись, уходя, сказал:

—      Луиза, сейчас придет мадемуазель Жени и будет здесь весь день, до моего возвращения. Приготовьте ей обед и не забудьте, что в ее возрасте аппетит бывает изрядный. До завтра, дорогая моя...

Часом позже, совершив необходимые формальности, он шел по тюремному коридору. Сопровождавший его надзиратель спросил:

—       Вы хотите видеть чудака из шестьсот двадцать второго номера?

—     Да.

—       Желаю успеха. Если вам удастся выбить что- нибудь из этого типа, это будет чудом. Он непробива­ем, как тюремная дверь.

—      Ваша шутка, мой друг, кажется мне не слишком изысканной.

—       Ох, мэтр, я это сказал только для того, чтобы предупредить вас. Все приходившие к нему адвокаты отказались его защищать. Беднягу лучше было бы от­править в приют. Говорили, будто бы вообще не удаст­ся найти ему адвоката.

—        Вас обманули дважды: мой клиент совсем не бедняга и у него есть защитник —я.

—     Пришли,— пробормотал надзиратель, а про себя подумал: «Этот адвокат или чокнутый, или садист ка­кой-нибудь».

Заскрипел ключ, и тяжелая обитая железом дверь отворилась. Они вошли в камеру. Виктор Дельо попра­вил пенсне, чтобы вглядеться в своего нового клиента.

Тот сидел на корточках в самом темном углу тесной камеры. Несмотря на эту позу, он казался огромным. Квадратное лицо, громадная челюсть, жесткие воло­сы— в его облике не было ничего человеческого. Адво­кат невольно отступил, и у него промелькнула мысль: уж не встретился ли он с каким-нибудь монстром, чу­дом попавшим сюда из первобытного леса? Невозмож­но было представить себе более странное существо. Не­объятная грудь с висящими вдоль тела волосатыми ру­ками убийцы... руками, ожидающими добычу. В лице больше всего поражало отсутствие жизни: глаза от­крытые, но потухшие; заросшие выступающие над­бровья; толстые выпяченные губы; цвет кожи в сумер­ках— бледный, трупный. Единственный признак жиз­ни— дыхание, шумное, мощное. Никогда в течение сво­ей жизни, теперь уже долгой, Виктор Дельо не встре­чал ничего подобного. Ему пришлось сделать над со­бой усилие, чтобы спросить у надзирателя:

—    Он всегда в этой позе?

—    Почти всегда.

—      Как вы думаете, он отдает себе отчет о нашем присутствии? — спросил он еще у надзирателя.

—      Он-то? Он догадывается обо всем! Удивительно, до какой степени он понимает все, лишенный способно­сти видеть, слышать и говорить.

—     Меня это не удивляет, — ответил адвокат. — Из первоначальных сведений, которые у меня имеются, я знаю, что этот парень образован и очень умен. Вам го­ворили, что этот «зверь» даже написал книгу?

—      Один из ваших предшественников, мэтр Сильв, говорил мне об этом, но я не мог поверить.

—     Напрасно. Я вам принесу эту книгу. Чего-чего, а времени у вас здесь хватит, чтобы прочитать роман.

—    Как ему это удалось?

—        Вместо недостающей с рождения способности видеть, слышать и говорить он использует оставшиеся ему три чувства — осязание, вкус и обоняние. Но это было бы долго вам объяснять.

—       Что касается обоняния, мы с товарищами уже давно заметили, что он чувствует нас сразу, как только

мы входим в камеру. Я уверен, например: он знает, что сегодня именно мое дежурство.

—    Аппетит у него хороший?

—      Нет. Надо признать, впрочем, что баланда здесь не самая лучшая.

—      Умеет ли он правильно пользоваться ложкой и вилкой?

—      Лучше нас с вами, когда захочет. Только боль­шей частью он совсем не притрагивается к миске. Ви­дите ли, больше всего он нуждается в посещениях, Его жизнь в тюрьме хуже, чем у животного в зоопарке. Это может показаться смешным, но он скучает — делать-то он ничего не может. Он не может ни читать, ни писать, ни даже поговорить с нами, когда мы приходим к нему.

—     Похоже, вы правы, но ведь надо, чтобы эта нуж­да в посетителях у него как-то выразилась, а у них чтобы был способ общаться с ним. Как вы думаете, он психически здоров?

—     Все врачи, которые его осматривали — а Бог зна­ет, сколько их тут перебывало,— утверждают, что да.

—      Каким образом они могли в этом удостоверить­ся?

—     Они приходили с переводчиками, которые пыта­лись говорить с ним. Кажется, они говорили, прикаса­ясь к его пальцам.

—    И каков результат?

—      Все они утверждали, что он нарочно уклоняется от разговора. Этот тип не хочет, чтобы его защищали.

Клиент Виктора Дельо резко поднялся и, словно опасаясь, что к нему могут приблизиться, встал спиной к стене, готовый к защите. Он был на голову выше по­сетителей.

—       Какой гигант, — прошептал адвокат.— Сложен, как атлет. Неудивительно, что ом шутя расправился со своей жертвой. Почему он переступает так с ноги на ногу?

—      Не знаю, привычка, наверно. Это делает его по­хожим на медведя в клетке. Осторожно, мэтр! Он по­чуял наше присутствие... Видите, как принюхивается. Не подходите близко! Кто знает!

Адвокат не обратил внимания на это предупрежде­ние и подошел еще ближе. Он положил свои руки на руки несчастного, который быстро их отдернул, словно этот контакт вызвал у него отвращение. Виктор Дельо на этом не остановился и прикоснулся к его лицу — несчастный скорчился и издал хриплый, похожий на животный, крик.

—      Пожалуйста, мэтр! — крикнул надзиратель. Но было уже поздно...

Колосс схватил адвоката двумя руками за плечи и, что-то бормоча, начал его трясти. Затем громадные ру­ки потянулись к горлу... Надзиратель успел выхватить дубинку, и удар по затылку заставил гиганта выпустить жертву и с криком от боли отступить к стене.

—     Ух! — сказал старый адвокат, наклоняясь, чтобы поднять пенсне.

—    Я вас предупреждал, мэтр. Это настоящий зверь.

—     Вы в этом уверены? — ответил Виктор Дельо, по­правляя пенсне на носу. Затем он снова подошел к своему клиенту и долго рассматривал его, прежде чем сказать:

—      Кажется, все, что мне говорили коллеги по теле­фону,— правда. Я понимаю теперь, почему они отказы­вались. Похоже, что защищать этого парня опасно, но случай от этого еще интереснее. Хотел бы я знать, по­чему он нападает на всех, кто пытается его спасти? Я ничего не сделал ему, но он ненавидит меня так же, как Шармо и Сильва. Странно! Если бы мне удалось объяснить, что я желаю ему только добра. Да, но как?

—    До вас все пытались сделать то же самое, мэтр.

—      Надо думать, они плохо старались. Я найду спо­соб. Знаете, если бы не эта тройная убогость, он был бы почти красивым. Некрасивость иногда может быть восхитительной... Посмотрите: черты лица жесткие, но энергичные, рост громадный, но сложение пропорцио­нальное. Я даже допускаю, что он может понравиться женщине. Не всякой, но одной, которой такой тип сим­патичен... Я еще не видел его супругу, но представляю ее себе маленькой, хрупкой, почти воздушной. По веч­ному закону контраста женщина такого типа должна любить подобного мужчину. Может быть, перед нами новое воплощение сюжета о Красавице и Звере.

—      Вы серьезно верите в то, что сейчас говорите?— спросил удивленный надзиратель.

—      Верю ли я? Я убежден, что так оно и есть. Пой­демте, оставим его. На сегодня хватит. Завтра я вер­нусь с кем-нибудь, кто сможет с ним поговорить. По­стойте! Прежде чем уйти, я еще раз подойду к нему, чтобы он мог запомнить мой запах. Чтобы он смог узнать меня завтра. Если бы ему пришла мысль дотро­нуться до меня тоже!

Лицо защитника было в нескольких сантиметрах от лица клиента. Но на этот раз тот не шелохнулся, про­должая держать руки за спиной, прислонившись к стене.

—       Решительно ничего он не хочет сегодня знать. Может, он проснется завтра в лучшем настроении? По­шли...

Снова заскрипела дверь, они вышли в коридор. Вик­тор Дельо шел молча рядом с надзирателем, который, прощаясь, спросил у него:

—    Итак, вы решились? Вы будете его защищать?

—    Я думаю, что да...

—     Это делает вам честь. Такой зверь...

—      Я еще не уверен, что этот парень только зверь. Конечно, все внешние факты свидетельствуют против него, но ведь это только внешние факты. Как мы мо­жем это знать наверняка, если он нас не видит, не слы­шит и не может нам ответить? Для него мы с вами принадлежим к совсем другому миру, с которым он соприкасается только внешне. Мне нужно во что бы то ни стало проникнуть в его собственный мир. И несом­ненно, мне предстоит открыть, что это — несчастный, который страдает и которого никто не постарался по­нять. И мы добьемся этого не с помощью дубинки. Вы никогда не задавались вопросом, что если он убил, то, может быть, потому, что у него была для этого при­чина? И знайте также, что единственно интересные пре­ступники— те, которые не хотят, чтобы их защищали. Прежде чем уйти, я хотел бы нанести визит вежливо­сти вашему директору. Узнайте, может ли он меня при­нять?

Менар, человек любезный, принял его хорошо.

—      Ну, дорогой мэтр, вы только что познакомились со своим клиентом. Можно узнать, каковы ваши первые впечатления?

—      Довольно хорошие,— ответил Дельо, к крайнему удивлению собеседника.— Но это не означает, что на­ша первая встреча была особенно сердечной. Однако у меня теплится слабая надежда, что наши отношения в дальнейшем улучшатся. Впрочем, я пришел к вам не для того, чтобы докучать разговорами обо всем этом, господин директор. Я сейчас здесь только как проси­тель: могу ли я оставить небольшую сумму денег, чтобы, начиная с сегодняшнего вечера, вы могли улучшить содержание моего клиента, кормить его получше?

—       Видите ли, дорогой мэтр, в дополнение к тому, что положено, разрешаются только посылки.

—    Мой клиент их получает?

—     Никогда.

—    Его посещают?

—    Насколько я знаю, нет.

—     Это немного странно. У него есть близкие, мно­гие из которых живут в Париже.

—    Я знаю. Но их никто никогда не видел.

—      У него есть мать. Она не изъявляла желания увидеть сына?

—     Не думаю.

—      А сестра? А зять? По-видимому, они перестали им интересоваться, потому что он с рождения им ме­шает, а теперь еще и позорит. Надо думать, что они ждут только одного — смертной казни, чтобы люди во­обще перестали о нем говорить. А жена?

—      Вам так же, как и мне, наверно, известно, что она исчезла сразу после случившегося.

—        Исчезновение совершенно необъяснимое, если иметь в виду — и это доказано,— что она непричастна к убийству этого американца. Меня удивляет, что она до такой степени безучастна к судьбе своего мужа, об­виняемого в убийстве и заключенного, с которым она была связана столько лет до преступления...

—    Предполагать можно что угодно...

—       Именно так, господин директор. Поскольку вы не можете нарушать правила, я зайду сейчас в бистро напротив, которое хорошо знают родственники и друзья ваших подопечных, и закажу еду; вам ее до­ставят тотчас же. Я надеюсь, вы распорядитесь, чтобы клиент получил ее сегодня же вечером. Это будет про­стая еда — немного ветчины, хлеб, вареные яйца, шо­колад. У меня такое впечатление, что чем лучше он по­ест сегодня вечером, тем лучше поспит. А хорошо вы­спавшись, может быть, он захочет поговорить со мной завтра утром?

—    То есть вы можете разговаривать со слепоглухо­немыми от рождения?

—      Нет, но есть, к счастью, другие люди, которые это умеют. Хотя бы те, которые учили моего клиента в детстве. До свидания, господин директор, и заранее благодарен вам за все, что вы для него сделаете. И вот еще что, самое важное: постарайтесь добиться от ва­ших надзирателей, чтобы они отказались от привычки относиться к заключенному номер шестьсот двадцать два только как к зверю. До того момента, пока не бу­дет доказана его вина, пока он не будет осужден, я буду рассматривать его как невиновного. Что мы зна­ем о нем? Может, это только болезненно робкое, за­стенчивое существо! Я только что провел с ним экспе­римент, который показался мне поучительным: прибли­зившись, я сначала дотронулся до его руки, а потом прикоснулся к лицу. Реакция была немедленной: он хотел задушить меня. Если бы ему удалось это сде­лать, добавился бы еще один случай к уголовной хро­нике... но особенно меня поразил его нечеловеческий крик. Как рев загнанного зверя, затравленного хищ­ника, у которого вырывается ненависть к извечному своему врагу — человеку. Потрясающе. Думаю, госпо­дин директор, вас тоже это потрясло бы до глубины души, потому что я уверен: вы человек с сердцем. Этот крик — выражение нестерпимого нравственного стра­дания... Человек страдает... Страдает от того, что чув­ствует себя униженным. Страдает, может быть, от бо­ли, природу которой мы не знаем и которая толкнула его на преступление. Он страдает нечеловечески — и в этом вся проблема. До скорого свидания, господин ди­ректор.

Спустя два часа Виктор Дельо вошел в книжный магазин, расположенный неподалеку от Одеона.

—     Дорогой мэтр! — воскликнул владелец. — Каким счастливым ветром вас занесло?

—       Дорогой Боше, вы не подозреваете, что перед вами человек, обессиленный хождением по книжным лавкам. Я был уже в четырнадцати и нигде не мог най­ти того, что искал... Почему я сразу не подумал о вас, дорогой Боше? Ведь у вас в завалах всегда найдется книга, которой нет у других. Не попадался ли вам ро­ман под названием «Одинокий»?

—      Да... Довольно странное произведение: автор, ка­жется, слепоглухонемой от рождения.

—     Когда вышел роман?

—    Сейчас я вам скажу...

Хозяин лавки полистал толстый алфавитный спра­вочник. Наконец палец его остановился против фами­лии.

—    Он вышел пять лет назад.

Виктор Дельо произвел в уме расчет, установил, что автору было в ту пору только двадцать два года, и вос­кликнул:

—    Черт возьми! Совсем мальчик! Ранний талант!

—     Если это произведение вас интересует, я попрошу помощника поискать — кажется, где-то в запасах остал­ся еще один экземпляр. Хорошо помню, что этот «Одино­кий» за границей имел больший успех, чем во Франции, и после его выхода автор уехал в Америку, где высту­пал с лекциями о слепоглухонемых. Здесь же о нем пе­рестали вспоминать, и в печати он больше не выступал.

—      Лекция слепоглухонемого, наверно, недоступна широкой публике, даже заинтересованной и доброже­лательной, какой в большинстве случаев бывает амери­канская публика?

—      Я думаю, что лектор выступал в паре с пере­водчиком, который устно переводил знаки дактилоло­гического алфавита. А вот и нужная книга — она слег­ка запылилась, и на ней сохранилась рекламная лента.

—      Не рвите ленту! — воскликнул адвокат. — По­смотрим, что на ней написано. «Одинокий, или Чело­век, который сумел создать свой собственный мир»! Неплохо! И «Одинокий» — неплохое название. О чем идет речь в этой истории?

—      Помнится, что главный герой, как и автор, сле­поглухонемой от рождения, влюбляется в молодую женщину, она его бросает, и несчастный какое-то вре­мя чувствует себя совершенно потерянным. Затем по­степенно он замыкается в себе и отказывается в своем одиночестве от малейших контактов с окружающими людьми.

—    Действительно, дорогой Боше, вы — лучший кни­готорговец из всех, известных мне. Покупаю книгу.

—    Вам не будет скучно ее читать, вы увидите.

Через десять минут защитник Жака Вотье выходил из автобуса перед Национальной библиотекой.

Он вошел в нее как завсегдатай этого почтенного учреждения, как человек, влюбленный в архивы, точно знающий, где следует искать нужные ему документы. Его интересовали газеты, вышедшие 6 мая и в после­дующие дни, в которых излагались — с обилием мрач­ных деталей в одних и сдержанно в других — трагиче­ские события, послужившие причиной ареста его кли­ента. Одна статья, с заголовком «Странное, чудовищ­ное преступление на борту теплохода „Грасс"», особен­но привлекла его внимание. В статье события были из­ложены в основных деталях: «По радио, 6 мая. Вчера, после обеда, в то время как теплоход «Грасс» совершал свой обычный рейс Нью-Йорк—Гавр, начавшийся тре­мя днями раньше, в каюте класса «люкс», которую за­нимал богатый американец Джон Белл, было соверше­но почти непостижимое по своей жестокости преступле­ние. Этот молодой, 25 лет, человек, единственный сын влиятельного члена Конгресса США, совершал свое первое путешествие в Европу. На борту «Грасса», в каюте первого класса, находились также мсье и мадам Вотье. Жак Вотье — тот самый слепоглухонемой от рождения, который несколько лет назад опублико­вал очень любопытный роман «Одинокий», принесший ему в ту пору некоторую известность. Книга была пе­реведена на многие языки и имела большой успех в Соединенных Штатах. Приглашенный американским правительством для чтения лекций о проблемах сле­поглухонемых от рождения и об успехах, достигнутых в этой области во Франции, Жак Вотье в течение пяти лет жил в Америке и Канаде. Его сопровождала жена, которая была ему неоценимой помощницей.

Последняя, имевшая привычку прогуливаться по па­лубе после обеда, в то время как муж отдыхал в каю­те, с удивлением обнаружила, вернувшись с прогулки, что мужа в каюте нет. Поскольку отсутствие Жака Вотье затягивалось, жена отправилась искать его по палубам теплохода. Не найдя, она высказала свое бес­покойство комиссару Бертену, обратив его внимание на то, что можно ждать самого худшего, так как Вотье слепоглухонемой. Тотчас была объявлена тревога, что­бы выяснить, не упал ли он за борт.

На «Грассе» начались тщательные поиски. Проходя мимо каюты Джона Белла, стюард, специально обслу­живающий класс «люкс», заметил, что дверь, выходя­щая в коридор, приоткрыта. С некоторым усилием от­крыв ее до конца, стюард Анри Тераль увидел ужасаю­щую картину: молодой американец стоял на коленях, судорожно вцепившись в дверную ручку. Он был убит. Вытекавшая из шеи струйка крови замочила пижаму и растеклась по ковру. На койке неподвижно, в застыв­шей позе, с бесстрастным лицом сидел Жак Вотье. Взгляд его слепых, без выражения, глаз, казалось, ус­тавился на собственные, залитые кровью, руки. Стюард тотчас же сообщил об этом комиссару Бертену, кото­рый прибыл в каюту. При аресте и заключении в бор­товую тюрьму Жак Вотье не оказал ни малейшего со­противления. Его несчастная жена по просьбе капита­на «Грасса» согласилась быть переводчицей на первом

допросе. Кроме нее, на борту не оказалось ни одного человека, который мог бы общаться с ее слепоглухоне­мым мужем.

Последний дал понять жене, что не станет объяс­нять мотивы преступления, в совершении которого он формально признал себя виновным. Его позиция оста­валась неизменной на всем протяжении оставшегося пути, несмотря на повторные вопросы жены.

Мотивы преступления кажутся тем более странны­ми, что, по утверждению мадам Вотье, ни она, ни тем более ее муж никогда не имели ни малейшего контакта с жертвой, с Джоном Беллом они знакомы не были. Предварительное обследование преступника, проведен­ное корабельным доктором, позволяет сделать вывод, что он психически здоров. По прибытии теплохода в Гавр убийца будет передан в руки уголовной полиции».

В статье этой же газеты от 12 мая сообщались под­робности, связанные с прибытием в порт:

«Главный инспектор Мервель в сопровождении су­дебно-медицинского эксперта и специального перевод­чика, знающего язык слепоглухонемых, попытался про­вести еще один допрос по прибытии «Грасса» в Гавр. Убийца Джона Белла через переводчика повторил тот же ответ, который им был дан жене сразу после убий­ства. Перед заключением в тюрьму странный преступ­ник будет подвергнут тщательному медицинскому об­следованию, имеющему целью выяснить, нормальный это человек или несчастный, внезапно впавший в безу­мие по причине своего тройного недуга».

По своей обычной привычке Виктор Дельо не сде­лал ни одной выписки, быстро вышел из читального за­ла Национальной библиотеки и поехал на автобусе в Латинский квартал. По дороге адвокат задумался: ни­каких сомнений относительно состояния здоровья его клиента не оставалось. Из множества медицинских справок, содержавшихся в досье, которое лежало на столе в его рабочем кабинете, следовало, что Жак Вотье, за исключением своего тройного недуга, был аб­солютно нормален. Да и сам он на многочисленных до­просах в течение шестимесячного следствия повторял, что действовал на теплоходе «Грасс», отдавая себе во всем полный отчет, что не сожалеет о содеянном и что, слу­чись еще раз такое, он снова убил бы этого Джона Белла. Но он всегда отказывался назвать подлинные мотивы своего преступления.

Все это было странно и указывало Виктору Дельо на то, что его первое впечатление верное: под обличьем зверя была совсем другая душа... «Душа» — может быть, немного громко сказано, но во всяком случае — стальная воля в сочетании с умом редким, специфиче­ским, непостижимым для людей нормальных. Ум, спо­собный ввести в заблуждение кого угодно, то есть тех, кто совершает ошибку, считая себя проницательными потому, что могут видеть, говорить, слышать. Адвокат даже спросил себя: удалось ли когда-нибудь и кому- нибудь догадаться и узнать, что такое подлинный Жак Вотье? Он выяснит это, когда встретится с родственни­ками слепоглухонемого, в особенности с его матерью. Обычно мать хорошо знает своего ребенка. Есть также те, кто его учили, помогали выйти к свету из окружав­шей его ночи. Есть еще, что особенно важно, его же­на — эта Соланж Вотье, которая, кажется, сейчас скры­вается. Именно она должна больше всех помочь защит­нику. Совершенно необходимо ее разыскать.

И когда на углу улиц Сен-Жак и Гей-Люссак Вик­тор Дельо выходил из автобуса, он думал, что ему действительно очень трудно будет защищать своего клиента.

Он остановился перед порталом дома по улице Сен- Жак, над которым была вывеска: «Национальный ин­ститут глухонемых».

Виктор Дельо, переславший директору института визитную карточку, ждал недолго. Кратко изложив ру­ководителю учреждения мотивы своего визита, защит­ник Жака Вотье спросил:

—      Нет ли случайно среди ваших подопечных слепо­глухонемого от рождения?

—      Нет, мэтр. Мы лечим и воспитываем только глу­хонемых. Слепыми занимается фонд Валентина Гюи. Это совершенно нормально, поскольку методы диамет­рально противоположны: для воспитания глухонемых главное наше средство — их зрение. Для слепых же, напротив,— слух и речь.

—      А как же обстоят дела с теми, которые рожда­ются слепоглухонемыми?

—     Только один способ воспитания — комбинирован­ное использование трех оставшихся чувств: осязания, вкуса и обоняния.

—    И бывают хорошие результаты?

—       Бывают ли? Знаете, некоторые слепоглухонемые от рождения так воспитаны и образованны, что нор­мальные люди могли бы им позавидовать.

—    И где совершаются эти чудеса?

—    Во всем мире только пять или шесть учреждений такого рода. Во Франции есть институт в Санаке, Верх­няя Вьенна, где монахи братства Святого Гавриила терпением и упорством достигают поистине удивитель­ных результатов. Я очень советую там побывать. Впро­чем, я припоминаю сейчас, что этот Жак Вотье, кото­рого вы будете защищать, вышел из института в Санаке, где он был одним из самых блестящих учеников. Я вижу у вас его роман «Одинокий». Вы его прочитали?

—    Еще нет.

—     Эта книга — самое убедительное свидетельство того, чего могут достичь в подобном случае настоящие воспитатели.

—       Не могли бы вы мне кратко, в общих чертах рассказать о характере этого воспитания?

—      Охотно... Мне случалось много раз бывать в Са­наке, где работает замечательный человек — мсье Роделек. Можно сказать, что именно он окончательно усо­вершенствовал этот метод. Если бы он не принадлежал к религиозному братству, правительство давно награ­дило бы его красной лентой. Ивон Роделек, к которому я отношусь с искренним восхищением, считает, что сле­поглухонемому от рождения ребенку сначала надо вну­шить представление о «знаке», чтобы он мог уловить отношение, существующее между «знаком» и «вещью», или, если хотите, между осязаемым предметом и мими­ческим знаком, который его выражает. Чтобы достиг­нуть этой первоначальной цели, используются хитроум­ные приемы. Вы все увидите сами в Санаке.

—     Если я правильно понимаю,— сказал адвокат,— вы имеете в виду, что ребенок осваивается в мире с помощью мимики, двигаясь от известного к неизвест­ному?

—      Именно так. Только после этого он может осво­ить дактилологический алфавит. Но чтобы получить представление о букве, ему надо выучить сначала два­дцать шесть положений пальцев — достигнуть этого он может только благодаря послушанию, доверию к учи­телю и, может быть, очень смутному, инстинктивному стремлению к новым знаниям. Постепенно, мало-пома­лу он научится обозначать предмет двумя способа­ми— мимическим знаком и дактилологическими бук­вами.

—       То есть,— спросил Виктор Дельо, указывая на «Одинокого»,— если бы я был воспитателем и захотел дать своему странному ученику представление о «кни­ге», я должен был бы вложить ему том в руки, давая понять, что он может обозначить книгу или мимиче­ским знаком, или воспроизводя пальцами пять букв: к, н, и, г, а?

—    Вы поняли совершенно верно, дорогой мэтр.

—      Все это хорошо, но как потом учат говорить та­кого ребенка?

—       Воспитатель «произносит» каждую дактилологи­ческую букву на руке ученика. Затем при произнесении каждой буквы он заставляет его с помощью осязания определять взаимное расположение языка, зубов и уголков губ, степень вибрации грудной клетки, перед­ней части шеи и крыльев носа, до тех пор, пока сам будет в состоянии воспроизвести этот «звук», который он не слышит и не знает, как произнести. Грудная клет­ка учителя становится для слепоглухонемого своеоб­разным камертоном, по которому он настраивает звук, регулируя собственные вибрации... Не будете ли вы так любезны, дорогой мэтр, произнести какой-нибудь губ­ной звук, неважно какой?

—    Б,— произнес Виктор Дельо.

—       Вам не приходилось задумываться о том, какую работу надо произвести для произнесения этого простого звука? Работу, которую мы проделываем механически и без усилий благодаря еще с детства приобретенной практике? Чтобы издать этот скромный звук «б», язык должен быть расслаблен, свободно лежать в полости рта, губы слегка сжаты, углы губ оттянуты слегка на­зад, дыхание задержано. В таком положении, слегка приоткрывая губы, мы выталкиваем часть воздуха изо рта, и при губном взрыве образуется требуемый звук «б».

—       Боже, — сказал, улыбаясь, адвокат, — должен признаться, что никогда не задумывался обо всем этом. И к счастью! Если бы нужно было сначала думать о том, как ты говоришь, я был бы вообще не в состоянии выступать.

—      Ребенок,— продолжал директор,— должен самым тщательным образом освоить этот физический механизм произнесения каждой буквы. Когда он этим механиз­мом овладеет, то сможет выражаться устно. Речь несо­вершенная, но для посвященных понятная. Тотчас же воспитатель поможет ему понять тождество между дак­тилологической буквой-знаком, буквой произносимой и обычной рельефно воспроизведенной буквой — таким образом он научится читать на ощупь текст для зрячих. Наконец, чтобы для него стали доступными все средст­ва выражения, воспитатель поможет ему установить еще одно, последнее, тождество — между дактилологи­ческой буквой и точечной буквой алфавита Брайля. Таким образом, благодаря точечному письму его смо­жет понимать всякий, в частности вы, взявший на себя неблагодарную роль его защитника.

—      Благодарю вас, дорогой директор. Все начинает становиться на свои места. И вывод, который я делаю, подтверждает первые впечатления, полученные от изу­чения досье и утреннего визита к моему клиенту: напи­сав роман, он в максимальной степени использовал воз­можности, которые предоставляет воспитание в Санаке, и, значит, он прекрасно владеет всеми средствами выражения. Следовательно, он владеет даже устной речью... разумеется, в большей или меньшей степени, но ведь владеет! И если он молчит, то потому, что хочет молчать?

—       Вы так же, как и я, хорошо знаете, что самый глухой — это тот, кто не хочет слышать, а самый не­мой — тот, кто хочет молчать. Между тем я должен об­ратить ваше внимание на то, что ваш клиент, будучи незрячим, не может читать по движениям губ слова, как это делают глухонемые. Вы должны, следователь­но, говорить с ним «руками», используя дактилологи­ческий алфавит. Если он в конце концов решится вам отвечать устно, вам невероятно трудно будет его по­нять. Было бы лучше всего, если бы вы общались с ним с помощью точечного алфавита Брайля.

—     Поскольку я не владею этими двумя способами,— возразил Виктор Дельо,— мне самому понадобится пе­реводчик. Это вынуждает меня просить вас еще об од­ной небольшой услуге: не могли бы вы завтра утром сопровождать меня в тюрьму? Мне хотелось бы заста­вить заговорить моего клиента.

—      Охотно, дорогой мэтр, но не считаете ли вы, что для этой «беседы» лучше было бы использовать одного из братьев ордена Святого Гавриила, которые воспиты­вали Жака Вотье?

—     Я сразу подумал об этом и уже написал в Санак. Я убежден, что кто-нибудь из них согласится помочь в деле, к которому обязывает простое и тем более хри­стианское милосердие. Но надо спешить. Мне кажется, что прямо завтра с утра необходимо войти в контакт с моим клиентом. Вы один можете помочь мне выйти из затруднительного положения. В случае, если важные де­ла, которыми вы заняты, не позволят вам сопровож­дать меня, может быть, вы посоветуете мне обратиться к кому-нибудь из преподавателей вашего института? Я обеспокою его только однажды.

Подумав, директор ответил:

—        Я пойду сам! Чтобы засвидетельствовать свое восхищение вашим мужеством. Никто из ваших коллег, о которых вы упоминали в начале беседы, не дал себе труда прийти ко мне, чтобы получить самые элементар­ные сведения.

—      Напрасно,— сказал адвокат.— Беседа с вами бы­ла для меня очень поучительной. Я покидаю вас, доро­гой директор, чтобы завтра снова встретиться с вами в девять утра перед входом в тюрьму Санте.

Когда наконец Виктор Дельо добрался до дома, в коридоре его встретила Даниель:

—      Как жаль, что вы не вернулись часом раньше! К вам приходили.

—      Кто-нибудь из свидетелей? Уже? Отлично! И кто это был?

—    Мадам Симона Вотье.

—     Да? Прекрасно. И что она вам сказала?

—      Что она получила ваше письмо сегодня утром и тотчас же поехала...

—     Немедленно воспользуемся этим обстоятельством! Я ухожу.

—     Куда вы, мэтр?

—      К этой даме, в Аньер... Думаю, что она уже вер­нулась, а если не вернулась, я ее дождусь. У меня есть чем заняться.

Он показал на книгу, которую держал в руке. Взгля­нув на обложку, студентка удивленно спросила:

—     Вы стали читать романы, мэтр?

—       Почему бы и нет? Никогда не поздно начать. Вас ничем не удивила эта обложка?

—        Нет. Название? «Одинокий» — как-то грустно звучит.

Вдруг глаза Даниель округлились.

—    Ах да! Имя автора?

—     Да, он! Видите ли, внучка, я убежден, что в этих трехстах страницах — ключ к процессу. До скорого сви­дания! Самое главное — не уходите отсюда. Кто знает?

Вдруг появится еще кто-нибудь из возможных свидете­лей.

Он вернулся только в полночь со словами:

—     Я вымотался, но доволен. Не осталось ли там кофе?

—    Я вам приготовила, мэтр.

—     Вы мой добрый ангел, Даниель. А сейчас быст­ро возвращайтесь к себе — пора спать.

—    Но ангелы не спят, мэтр.

—    Я в этом не так твердо уверен, как вы. Мой ан­гел-хранитель на ногах не стоит от усталости.

—    Вы встречались с дамой?

—    Да, я ее видел,— кратко ответил Виктор Дельо.— Спокойной ночи, внучка. Возвращайтесь сюда на де­журство завтра утром в половине девятого.

Оставшись один, он облачился в старый халат, на­дел тапки и погрузился в кресло, чтобы насладиться третьей сигарой из тех, что дал ему шеф адвокатов. Затем он стал читать «Одинокого». Он даже перечитал несколько страниц, где автор описывал состояние свое­го героя, как и он, слепоглухонемого, до того момента, когда тот наконец вошел в прямой контакт с окружа­ющим миром:

«Он был тот,— читал Виктор Дельо, — кто никогда не видел, не говорил, не слышал, кто ничего не знает, не выражает, кто живет, окруженный непроницаемыми тишиной и мраком, даже не отдавая себе отчета в том, что такое жизнь; кто связан с внешним миром — кото­рый из глубины своей бездны он не может и не пыта­ется даже представить — только осязанием, вкусом и обонянием. Он из отбросов человечества и последняя степень человеческого отчаяния. Сидя у открытого ок­на, позволявшего испытывать одно из редких доступ­ных ему ощущений — тепла и холода, — он заключал в себе бесполезную и враждебную силу, которая в любую минуту могла оглушить его сначала неясным, а потом все более отчетливым чувством своей беспомощности.

...Страх в нем чередуется с отупением, когда его ве­дут и он не знает куда, ему кажется, что его бросят, забудут и никто никогда не вернется за ним. Неважно, что он из буржуазной, живущей в достатке семьи. Он будет всегда беден, и единственным его богатством ос­танется тело, которое ведут, останавливают, укладыва­ют, одевают, раздевают, поднимают, усаживают... Кто все это делает? Другие, подобные ему, хотя более по­движные и решительные? Или, может, существа выс­шего порядка? Учителя, доступные для осязания, о при­сутствии которых догадываешься?..

...Зарождающаяся и уже изнуренная чрезмерным усилием мысль не движется дальше у этого слепоглу­хонемого, который бьется во мраке своей ночи, как глу­боководная морская рыба, осужденная жить и лениво сновать в самых темных глубинах в придонной грязи среди водорослей. Иногда крайним и бесполезным уси­лием плавников она пытается подняться вверх, но отка­зывается от тщетной попытки и с тяжелым, грустным смирением камнем падает в мрачное отчаяние своих лабиринтов.

...Но вот однажды, в какой-то миг, который сохра­нится как прекраснейшее из воспоминаний, он, полумерт­вая и полуживая вещь, замечает, что прикосновение к одному из таинственных существ, которые его переме­щают в пространстве, приобретает особое значение, ка­жется, что вместе с ним появляются воля, желания, мысль, попытка выразить себя, обозначить что-то... оно само становится знаком чего-то, перестает наконец быть случайным прикосновением, чтобы стать выраже­нием терпеливо и упорно работающего сознания!

И вот он уже весь настороже, потерявшийся, воз­бужденный от любопытства, дрожащий, страдающий, во власти невыразимой тоски. Он инстинктивно напрягает все свои оцепеневшие способности, прилагает все свое рвение, чтобы полностью уловить смысл того нового знака, который передал ему некто, кто царапается в дверь его тюрьмы. Он еще не знает, чего от него хо­тят, но в глубине своего одиночества он догадался, что чего-то хотят. Есть кто-то, кто только что, прикоснув­шись к нему, толкнул дверь, вошел, ворвался в его по­чти неорганическую до сих пор жизнь. Отныне между двумя существами есть связь — между узником, жела­ющим освободиться, и его освободителем, который уже расшатывает стены его тюрьмы...»

Подобные страницы озадачивали адвоката: только исключительному человеку может быть свойственна та­кая острота мысли. Поскольку Вотье с таким чувством описал самый первый контакт слепоглухонемого с чело­веком, который вывел его из окружавшей его ночи, он сам, должно быть, пережил этот нечеловеческий мо­мент. Кто был этот человек? Мужчина или женщина? Виктор Дельо подумал, что это мог быть тот самый ге­ниальный воспитатель, принадлежащий к братству Свя­того Гавриила, на протяжении многих лет воспитывав­ший Вотье в Санаке, о котором ему говорил директор института глухонемых. Адвокат, следовательно, посту­пил правильно, написав накануне Ивону Роделеку. С нетерпением ждал он от него ответа.

На другое утро служанка снова застала Дельо дре­мавшим в кресле. Она задумалась над тем, какие пе­ремены могли произойти в его жизни за последние двое суток. Пока она думала об этом, адвокат еще сонным голосом спросил:

—     Который час, Луиза?

—    Восемь, мсье...

—          Я отказываюсь просить вас называть меня «мэтр», дорогая моя. У вас это не получится...

—    Вам письмо. Мне его передала консьержка.

Адвокат улыбался, читая письмо: кажется, этот док­тор Дерво — человек любезный и уж во всяком случае вежливый. Ответил сразу же. Единственное неудобство заключается в том, что надо будет ехать в Лимож, что­бы поговорить с ним. Ну что ж, это необходимые из­держки профессии.

В девять часов Дельо вместе с директором института глухонемых был во «временном жилище» своего клиен­та— так он называл тюремную камеру. Тот же самый надзиратель проводил их в шестьсот двадцать второй номер, но на этот раз воздержался от каких бы то ни было вопросов. В тот момент, когда он открывал дверь, адвокат ему сказал:

—      Я прочел роман вашего странного подопечного. Он любопытен и хорошо написан. Кстати, он получил вчера посылку?

—    Да, мэтр.

—    Ну вот, видите... Он хоть оценил ее?

—    Он с жадностью съел вареные яйца и шоколад.

Дельо обернулся к директору института.

—      Мы делаем успехи. Может быть, я нашел способ его приручить? Совсем простой способ! Почему мои предшественники его не использовали? Теперь нужно совсем немного, чтобы между ним и мной, его защитни­ком, установились необходимые доверительные отноше­ния. Именно поэтому мне нужен был опытный перевод­чик. Давайте условимся, что мы не выйдем сегодня из этой камеры до тех пор, пока я его не завоюю! Ну что ж, дорогой Вотье, кто кого?

Как только тяжелая дверь открылась, узник, сидев­ший на кровати, отступил к стене.

—     Надо же,— воскликнул Дельо,— он мне кажется еще более громадным, чем вчера! И так же топчется, как медведь. Но в сущности, почему он так вздыбился? Он не мог слышать, как мы вошли?

—     Повторяю вам, мэтр,— сказал надзиратель,— что он догадывается о малейшем присутствии — нюхом...

—      Вы произнесли, мой друг, самую умную фразу за время нашего знакомства. Наблюдение точное: он чув­ствует нас по запаху. Он так чувствует всех. Ну, доро­гой переводчик, что вы думаете о моем клиенте?

Директор института стоял как вкопанный на поро­ге и не сразу ответил:

—     Это личность, внушающая беспокойство.

—       Другое точное наблюдение, — отметил Виктор Дельо.— Я даже в главном дополню вашу мысль, доро­гой друг: вы задаетесь вопросом — возможно ли, чтобы под таким обличьем скрывался организованный ум? И между тем вы читали его книгу. Странный, в самом де­ле, автор!

Адвокат приблизился к колоссу и, даже не обора­чиваясь, сказал надзирателю:

—       Видите, я вчера поступил правильно, когда дал ему возможность запомнить мой запах, прежде чем выйти из камеры. Теперь он уже спокоен: он знает ме­ня. Даже забавно и довольно странно думать, что ему было достаточно меня однажды «понюхать», чтобы по­том узнать! Это не означает, что мы уже друзья. Ска­жем, мы еще только присматриваемся друг к другу. Между тем здесь есть некто, кто смущает его. Это вы, дорогой переводчик! Он чувствует новый — третий за­пах. Мой и надзирателя ему уже знаком. Нужно, что­бы он к вам привык тоже, но сейчас, поскольку я не вполне доверяю его реакциям и не хотел бы такой же неожиданной встречи для вас, какую он устроил мне вчера, я попытаюсь преодолеть отчуждение небольшой любезностью.

Говоря это, Виктор Дельо вложил пачку сигарет в правую руку Вотье. Не колеблясь, слепоглухонемой до­стал левой рукой из пачки сигарету и поднес ее к гу­бам. Адвокат чиркнул старой зажигалкой. Выходящие из ноздрей густые клубы дыма доказывали, что Вотье оценил проявленное внимание.

—    Он курит,— сказал адвокат.— Это свидетельству­ет о том, что перед нами цивилизованное «животное».

И по всему видно, что он это любит, чертов сын! Что же, никто до сих пор не предложил ему сигарету?

—   Никому не пришло в голову,— сказал надзира­тель.— Что же вы хотите? Как узнаешь, что он любит, чего он хочет? Он только ворчит!

—    Заметьте, мой друг, что сейчас он курит без вся­кого ворчания. И давайте побыстрее воспользуемся этим блаженным состоянием и попробуем его допро­сить. Слушайте, он, кажется, сегодня побрит?

—   Он брился сегодня утром,— подтвердил надзира­тель.

—    Сам?

—    Да. Он ловко работает руками.

—      Да, я это вчера заметил,— поморщившись, ска­зал адвокат.— Мой дорогой переводчик, я думаю, вы мо­жете теперь без опасений приблизиться к нему: у него было достаточно времени освоиться с вашим запахом.

Переводчик не выглядел столь уверенным.

—      Не бойтесь! В сущности, он славный парень. По­чти доступный для общения: свежевыбритый, с сигаре­той. Скоро мы сделаем из него ягненка. Уступаю вам слово. Хотелось бы, чтобы для начала вы дали ему по­нять, что я — новый его защитник, а вы только перевод­чик. Объясните ему также, что я — его лучший друг, пусть он не сомневается, и что я буду продолжать сле­дить за тем, чтобы его кормили и снабжали сигаре­тами.

Переводчик стал осторожно трогать пальцами фа­ланги слепоглухонемого. Тот не противился, но лицо его оставалось непроницаемым.

—      Что он говорит? — с беспокойством спросил ад­вокат.

—    Он не отвечает.

—       Неважно. Главное — он понял, кто я. Скажите ему, что мне очень понравился его роман «Одино­кий».

Переводчик снова пробежал по фалангам пальцами. Лицо Жака Вотье просветлело.

—      Так, так! — воскликнул Дельо. — Мы нащупали чувствительную струнку — авторское самолюбие. Ска­жите, что я добьюсь разрешения, чтобы ему выдали все необходимое для письма по Брайлю, и, воспользовав­шись своим вынужденным одиночеством, он сможет на­бросать замысел своего нового романа. Дайте ему по­нять, что его впечатления от пребывания в камере мог­ли бы очень заинтересовать публику.

Переводчик приступил к делу. Когда его проворные пальцы остановились, пальцы Вотье забегали по фа­лангам его молчаливого собеседника.

—     Наконец-то он отвечает! — воскликнул адвокат.— Что он говорит?

—      Что он благодарит вас, но это бесполезно — он никогда не будет больше писать.

—        Терпеть не могу безответственных заявлений! Скажите ему, что, по моему мнению, он хорошо сделал, что убил американца.

—      Вы думаете, я могу ему это сказать? — не скры­вая удивления, спросил переводчик.

—       Вы должны это сделать! Разумеется, то, что я говорю сейчас,— не слишком обычно, но необходимо, чтобы мой клиент уверовал в абсолютную поддержку своего защитника, иначе между нами не могут устано­виться доверительные отношения.

Переводчик передал то, о чем просил защитник, и Дельо показалось, что на неподвижном лице мелькнула тень удивления.

—    Добавьте,— поспешно сказал адвокат,— поскольку он действовал правильно, то, следовательно, не вино­вен, и задайте ему пять вопросов. Во-первых, почему он признает себя виновным?

—    Он не отвечает,— сказал переводчик.

—       Второй вопрос: почему он до сих пор не хотел, чтобы его защищали?

—     Не отвечает.

—       Третий вопрос: хотел бы он встретиться с ма­терью?

—     Нет.

—      Определенный ответ. Четвертый вопрос: хотел бы он встретиться с женой?

—     Нет.

—      Очень интересно, — пробормотал адвокат.— Пя­тый и последний вопрос: хочет ли он, чтобы я ему устроил здесь свидание с Ивоном Роделеком?

—     Не отвечает.

—     Он не отвечает, но и не говорит: нет! Остановимся на этом, мой дорогой директор: я знаю уже достаточно. Еще раз простите, что злоупотребил вашим ценным вре­менем. Прежде чем уйти, я хотел бы, чтобы вы объяс­нили моему клиенту, что мне совершенно необходимо пожать ему руку — это единственный для меня способ выразить ему не только мою симпатию, но и привязан­ность.

В то время как переводчик передавал смысл фразы слепоглухонемому, Дельо протянул руку. Но Вотье с застывшими руками не шелохнулся.

Когда оба посетителя вышли на улицу, адвокат спросил:

—     Скажите искренне, что вы думаете о моем кли­енте?

—      То же, что и вы, дорогой мэтр. Вы правы: это умный и хитрый парень, который говорит только тогда, когда захочет, и умеет использовать свою внешность, чтобы обмануть собеседника.

—     Да, я тоже так думаю. Ах, дорогой мсье, я при­хожу к убеждению, что умных людей защищать иногда труднее, чем дураков.

Виктор Дельо сразу вернулся домой, где Даниель с нетерпением ждала его, чтобы передать письмо. По штемпелю было видно, что оно из Санака. Пробежав его глазами, адвокат заявил:

—        Я уезжаю. Времени в обрез, чтобы успеть на дневной экспресс, который прибывает в Лимож в семь вечера... Там мне надо кое-кого увидеть. Затем, я наде­юсь, с утренней почтой будет еще корреспонденция — перед восходом солнца... Если оно взойдет! И даже ес­ли бы оно не взошло, в этом темном деле я все равно пойду до конца. Разумеется, пока я не вернусь, вы бу­дете дежурить здесь.

—     Когда вы вернетесь, мэтр?

—       Не знаю. Посчитаем: из пяти человек, которым мы писали, я виделся пока с одним — с матерью. Се­годня вечером в Лиможе встречусь еще с одним — с доктором. Завтра еще с двумя. Остается последняя встреча — с женой. Это будет самое трудное. Получит ли она мое письмо? А если получит, то ответит ли? За­гадка! Несмотря ни на что, я сильно на это надеюсь. Немного здравого смысла — и самые запутанные дела проясняются. Жаль, что у вас уже много сделано по диссертации, а то я предложил бы вам отличную тему: «Может ли защитник морально оправдать убийство?» Подумайте над этим во всяком случае. И если вам это улыбается, можно все начать сначала. Вы не будете исключением: у меня такое ощущение, что я в свои шестьдесят восемь лет заново начинаю карьеру. До свидания, внучка.

Его не было четыре дня. Даниель была сильно обес­покоена, когда раздался характерный звонок. Было де­сять часов вечера.

—    Наконец, мэтр! Прибыли!

—      Добрый вечер, внучка. Не осталось ли чего-ни­будь поесть? Проголодался как волк. Желудок уже не может приспособиться к сомнительной роскоши вагонно-ресторанной пищи.

—    Все есть, мэтр. Вы, наверно, устали?

—     Меньше, чем можно подумать. Давайте поболта­ем с вами, пока я ем, а потом вы отправитесь домой.

Он занялся едой. Девушка не осмелилась его отвле­кать. Он заговорил первым, разрезая грушу:

—      Вижу, что вы умираете от любопытства. Хотите знать, чем я занимался. И поскольку вы меня ни о чем не спрашиваете, я вам сейчас расскажу. Я был свиде­телем некоторых экспериментов.

—    Экспериментов?

—       Над человеческими существами, рожденными с отсутствием зрения, слуха, речи.

—    И они живут?

—    Лучше, чем вы предполагаете.

Он продолжал отрезать кусочки от груши, наблю­дая за молодой помощницей, которая казалась ему оза­боченной.

—      Что с вами? — спросил он. — Вас что-то бес­покоит?

—     Я даже не хотела говорить вам об этом, мэтр, по­тому что вы слишком сейчас заняты. Но дело в том, что во время вашего отсутствия каждый вечер в одинна­дцать часов были странные звонки. Женский голос, один и тот же, спрашивал вас. Когда я говорила, что вас нет, сразу же вешали трубку.

—    Это все?

—    Да, мэтр.

—      Мало! Если бы у меня была сумасшедшая лю­бовница, я мог бы думать, что это она, но у меня ее нет. Теперь, внучка, возвращайтесь к себе. На завтра я отпускаю вас. Зайдите на всякий случай послезавтра. Спокойной ночи.

Оставшись один, Дельо облачился в халат и на этот раз устроился не в кресле, а за столом — стал просмат­ривать пачку брошюр с грифом на обложке: «Регио­нальный институт слепоглухонемых, Санак»., которые он привез из поездки. Телефонный звонок оторвал его от чтения.

—      Алло? Да, я у телефона, мадам. С кем имею честь? А, прекрасно! Мое письмо нашло вас? Это до­казывает, что не так уж невозможно вас разыскать, как утверждали мои предшественники. Я очень хотел бы встретиться с вами, мадам Вотье. Вы одна можете пролить свет на это тяжкое дело. Умоляю, мадам! Речь идет о вашем муже, о человеке, имя которого вы но­сите. Вы сами должны быть в этом заинтересованы. Причины вашего исчезновения и молчания истолковы­ваются дурно. Я знаю: во всей этой драме вы ни при чем. Поэтому мне нужна ваша помощь. Это придало бы еще большую цену вашим свидетельским показани­ям. Я к вашим услугам. В день и час, которые вы захо­тите назначить. Вы не хотели бы прийти ко мне? Очень хорошо понимаю. Может быть, вы хотите, чтобы я при­шел к вам? Тоже нет? Вы предпочитаете сохранить инкогнито? Тоже допускаю. Где же мы тогда увидимся? В саду Багатель? Прекрасное место, скорее предназна­ченное для влюбленных. Хорошая мысль: в это время года там мало народу. Обещаю вам, что буду один, — профессиональная тайна. Завтра утром? Можете в де­сять часов? В аллее розария? На вас будет темно-синий костюм с серым шарфом? Меня вы легко узнаете: я стар и очень близорук, всегда в черном! Мое почтение, мадам.

Виктор Дельо снова погрузился в чтение. Лицо его не выражало ни малейшего чувства удовлетворения.

Он пришел на свидание в точно назначенное время. Женщина в темно-синем костюме с серым шарфом уже прогуливалась в аллее розария. В этот утренний час сад Багатель был пустынным. Адвокат, направля­ясь к незнакомке, поправил пенсне: ему хотелось по­лучить о ней общее цельное впечатление. Оно оказалось в точности таким, какого он ожидал. Соланж Вотье яв­ляла собой поразительный контраст своему мужу: блондинка, в то время как он был брюнетом, стройная, почти болезненная по виду, но идеально красивая. Лег­кое, воздушное существо, словно порожденное мечта­тельным воображением или явившееся из романтиче­ской легенды с берегов Рейна. Она была небольшого роста, но так же пропорционально сложена, как ее муж. Словом, это было совершенно восхитительное создание.

—      Извините, мадам, что заставил вас ждать,— ска­зал адвокат, снимая шляпу.

—      Это не имеет никакого значения, — ответила мо­лодая женщина со странной грустной улыбкой, которая поразила ее собеседника.— Я вас слушаю.

—      Постараюсь быть кратким, мадам. В двух сло­вах— вы мне нужны! И когда я говорю «мне», можете считать, что «нам» — вашему мужу и мне.

—      Вы в этом уверены, мэтр? — ответила она с со­мнением.— После преступления Жак сделал все, чтобы избежать встречи со мной. Я старалась увидеться с ним в тюрьме, но он всегда отказывался. Кажется, он созна­тельно избегает меня. Почему?

—      Пока я еще не могу ничего объяснить, мадам. Я пытаюсь разобраться, сомневаюсь... Единственное, что я точно знаю, потому что чувствую это,— вы можете, вы должны мне помочь!

—    Я тоже хочу этого, мэтр!

—      Тогда почему, мадам, вы не захотели оказать эту услугу моим предшественникам?

—      Я не доверяла им. Они смотрели на моего мужа только как на средство для того, чтобы утвердить себя в общественном мнении. Уже одно то, что эти так назы­ваемые защитники были убеждены в виновности Жака, в то время как я-то знаю, что Жак не убивал!

—         Какие основания у вас утверждать это, ма­дам?

—      Интимное, глубоко личное чувство. Жак не спо­собен убить! И у меня больше оснований, чем у кого бы то ни было, утверждать это, потому что никто не зна­ет его лучше меня.

—      Не сомневаюсь в этом, мадам. Именно поэтому вы можете очень мне помочь.

—       Нет, мэтр! Я могла бы быть вам сколько-нибудь полезной, если бы Жак хотел, чтобы его защищали. Но он не хочет. Он хочет, чтобы его осудили. Я знаю это, знаю! Ни вам и никому в мире не удастся проникнуть в его тайну, если даже мне это не удалось на теплоходе во время допросов сразу после преступления.

—         Как бы это ни противоречило моим первона­чальным выводам, должен вам признаться, мадам: я убежден, как и мои предшественники, что ваш муж — единственный убийца молодого американца. Уйма до­казательств в подтверждение этому: отпечатки пальцев, собственные признания...

—     Но почему всем вам хочется, чтобы он убил чело­века, которого не знал, о существовании которого даже не подозревал?

—      Вы одна, мадам, в состоянии помочь мне отве­тить на это «почему». У меня есть все основания ду­мать: мотивы этого преступления настолько серьезны — впрочем, я вчера через переводчика уже дал знать об этом вашему мужу,— что для меня не составит труда его оправдать.

Молодая женщина, прежде чем ответить, посмотре­ла на адвоката долгим взглядом.

—    У Жака не было никакой разумной причины со­вершить это преступление...

—      Хорошо, что эти слова, мадам, вы произнесли только предо мной, защитником вашего мужа и, следо­вательно, вашим другом. Если бы вы стали упорство­вать и повторили бы их на процессе, где я твердо наме­рен заявить о вас как о свидетеле защиты, были бы ос­нования опасаться, что они повлияют на обвинительный приговор Вотье. Думаю, мадам, что нам следовало бы встретиться еще раз у меня, чтобы поговорить обо всем этом обстоятельно. Будем считать, что эта встреча на свежем воздухе была только началом знакомства. Я со­гласен на любое время... надо спешить!

—     Позвольте мне подумать. Я позвоню вам вечером около одиннадцати.

—      Как вам угодно. Но прежде чем расстаться, мне хотелось бы, мадам, задать вам еще один, последний и пустячный вопрос.

—    Слушаю вас.

—       Вы только что сказали мне, что ваш муж упорно отказывался увидеться с вами с момента преступления: это в точности совпадает с теми сведениями, которые у меня уже есть. Вы утверждали также, что вы сделали невозможное, чтобы встретиться с ним против его воли: соглашаюсь верить этому, хотя, по моим сведениям, все было наоборот. Некоторые утверждали даже, что вы скрывались... Признайтесь, что ваше поведение в отно­шении защитников до сих пор подтверждает это пред­положение. Это дает мне право спросить вас: «Мадам Вотье, хотите ли вы помочь мне спасти вашего мужа, обвиняемого в убийстве, да или нет?»

Неуверенный взгляд голубых глаз молодой женщи­ны еще раз скользнул по лицу собеседника. Губы ее задрожали, но она не произнесла ни звука. Вдруг, рез­ко отвернувшись, с глазами, полными слез, она почти побежала по аллее розария. Ошеломленный, старый ад­вокат смотрел вслед быстро удалявшемуся хрупкому си­луэту, но не сделал никакой попытки догнать мадам Вотье. Не бросаются вслед за истиной, которая убегает. Он снял пенсне, протер стекла клетчатым носовым платком и направился к выходу из сада. «Вот,— гово­рил он себе, — самая странная чета, которую только можно себе представить... Красавица и Зверь... Краса­вица, должно быть, злая. Зверь, несомненно,— добрый... Но какая между ними тайна, чтобы ни тот, ни другая не хотели друг с другом встретиться?»

Спустя неделю после того, как защиту Жака Вотье шеф адвокатов поручил Виктору Дельо, этот последний снова появился во Дворце правосудия.

—      Ну,— спросил Мюнье, принимая его в своем ка­бинете,— насколько продвинулось твое дело?

—     Я почти готов, — ответил Дельо небрежным то­ном, который удивил друга его молодых лет.

—   Браво! Но ты, наверно, пришел просить отсроч­ки?

—      Нет. Я буду готов к первому слушанию — к два­дцатому ноября.

—      В добрый час. Тебе удалось распутать дело так быстро? И что ты думаешь о своем клиенте?

—    Позволь мне не отвечать тебе.

—       Как тебе угодно! В общем, ты доволен? Ты не сердишься на меня за это поручение?

—      Я поблагодарю тебя позже. Сейчас я хотел бы встретиться со своим противником.

—    Вуареном? Ты его знаешь?

—    Мне известна его репутация.

—      Ты будешь иметь дело с сильным противником. Это посольский адвокат. Он почти всегда защищает американских подданных, особенно убитых у нас. Он должен быть сейчас во Дворце, я попрошу его пригла­сить.

Пока шеф адвокатов отдавал распоряжение курьеру, Дельо сказал ему:

—      В сущности, ты оказываешь мне услугу. Я спра­шивал себя, захочет ли знаменитый собрат унизиться до знакомства с такой мелкой сошкой, как я.

—      Вуарен любезный человек, несмотря на немного высокомерный вид. Хотя он тебя никогда не видел, я уверен, что он с уважением относится к собрату, взва­лившему на себя тяжелое бремя защиты Вотье. Ваши профессиональные отношения могут быть только пре­восходными. Впрочем, вот и он. Входите, дорогой друг! Вот ваш противник в деле Вотье, мой добрый старый товарищ Дельо.

Рукопожатие, которым обменялись два адвоката, было вялым. Мэтры Вуарен и Дельо были совсем не­похожи друг на друга. Внешне Вуарен выглядел хоро­шо: он был на двадцать лет моложе противника, вы­ражался не без изящества и, кажется, любил слушать только себя самого. Внутренне они отличались еще больше: Виктор Дельо думал о своих клиентах, Андре Вуарен думал прежде всего о себе. С этой первой встре­чи защитник гражданской стороны пожелал установить дистанцию:

—      Кажется, дорогой собрат, вы впервые выступаете в суде присяжных?

—       Это действительно так, и поэтому я не очень в себе уверен.

—      Как я вас понимаю! Войти в новую роль всегда трудно. Сам я предпочитаю передавать дела по уголов­ному суду своим сотрудникам.

Старый адвокат не повел бровью и с любезным ви­дом сказал:

—      Поскольку мне повезло, дорогой собрат, встре­титься с вами в кабинете шефа адвокатов, могу я спро­сить, сколько вы предполагаете вызвать свидетелей?

—    Добрую дюжину. А вы?

—    Наполовину меньше.

—      Это меня не удивляет. От ваших предшественни­ков я знаю о трудностях, с которыми им пришлось столкнуться.

—         Они неглубоко копали, — улыбаясь, сказал Дельо.— Мы увидимся с вами, дорогой собрат, на пер­вом слушании.

Как только Виктор Дельо вышел, элегантный Вуарен доверительно сказал шефу адвокатов:

—      Странный малый. Откуда он взялся? Из провин­ции?

—     Ошибаетесь, мой дорогой. Очень скоро Дельо бу­дет старейшиной гильдии адвокатов Парижа.

—      Верится с трудом! Можно узнать, дорогой шеф, почему вы поручили это дело ему?

—      По трем причинам. Во-первых, никто не захотел брать на себя защиту. Во-вторых, мне казалось спра­ведливым поручить такому человеку, как Дельо, дело, благодаря которому его наконец признали хотя бы коллеги, решительно не желающие его замечать. В-третьих, я считаю, что ваш противник талантлив.

—    В самом деле? — скептически спросил Вуарен.

—      В нем нет внешнего блеска, но зато у него есть качество, которое становится все более и более редким: он любит свое дело.

До сих пор будущему адвокату Даниель Жени не удавалось присутствовать на суде присяжных, потому что места, зарезервированные для членов коллегии ад­вокатов, распределялись среди тех, кто на виду. Но сегодня, 20 ноября, в день открытия процесса Вотье, девушка могла быть довольна. Сидя на скамье, предна­значенной для защиты (Дельо представил ее во Дворце как «лучшую свою сотрудницу»), она с любопытством разглядывала зал и собравшихся в нем людей. В тоге и лихо посаженной на черные кудри адвокатской ша­почке она чувствовала себя в своей стихии. Первым, кого встретил ее любопытный взгляд, был, конечно, ее ближайший сосед: добрый, замечательный Виктор Дельо. Казалось, большие эти события никак не повли­яли на его внешний вид: та же порыжевшая тога, бол­тающееся на большом носу пенсне, пышные усы. Ста­рого адвоката нимало не заботили устремленные на не­го взгляды пятисот пар глаз, выражавших одновремен­но сочувствие и удивление. Каждый задавался вопро­сом: откуда мог взяться этот ископаемый чудак и каким образом он надеется с честью выйти из весьма дели­катного положения?

Виктор Дельо в это время с сосредоточенным внима­нием вслушивался в тихий голос своего соседа слева — директора института с улицы Сен-Жак. Этот последний тоже страстно увлекся делом. Он предложил свои ус­луги в качестве основного переводчика между обвиня­емым и судом на все время процесса, и они были при­няты. Уже много раз в течение трех недель, предшест­вовавших процессу, этот благородный человек сопро­вождал Виктора Дельо в тюрьму, и благодаря высоко­му профессионализму ему удалось получить от обвиняе­мого некоторые важные показания. Жак Вотье в конце концов привык к этому переводчику, и для успешного .хода процесса его выбор был со всех точек зрения «оправданным.

Быстро оглядев публику, состоявшую в основном из элегантных и праздных женщин, Даниель остановилась на противнике — на мэтре Вуарене. У него была — по­чему бы это и не признать — представительная внеш­ность, он выглядел совсем иначе, нежели скромный и незаметный Дельо. Вместе с ним был внушительный штаб сотрудников, включавший даже одного известно­го адвоката. В отличие от Виктора Дельо мэтр Вуарен снисходительно разглядывал публику, уже предвкушая эффект от своих ораторских приемов, которые обеспе­чивали этому самодовольному человеку томные взгляды его привычных почитательниц.

Чувствовалось, что и на этот раз известный адвокат рассчитывает на победу. Эта его уверенность смущала Даниель, и она с еще большей отчетливостью представ­ляла глубину пропасти, на краю которой был ее старый друг. Действительно, этот Вуарен был всем хорош, кро­ме разве того, что симпатичным он не был.

Наконец ввели обвиняемого, и на нем остановился ищущий взгляд девушки. Она его еще никогда не виде­ла, а описания Дельо были беглыми и неопределенны­ми. Для тонкой, чувствительной Даниель это был нерв­ный шок, у нее перехватило дыхание. Никогда она не могла бы вообразить себе, что может быть на земле по­добное существо, к тому же принадлежащее к челове­ческому роду. Всклокоченные волосы, животное лицо, бульдожья челюсть, чудовищная, тяжело посаженная голова на огромном теле... Его ввели два жандарма, ка­завшиеся хрупкими рядом с таким гигантом. В себе са­мой девушка ощутила попятное движение мысли: кли­ент Виктора Дельо не мог быть тем несчастным суще­ством, о котором адвокат говорил ей с таким сочувстви­ем. Достаточно было только взглянуть на него, чтобы почувствовать в нем зверя, законченного зверя, встре­чающегося очень редко.

Даниель была в ужасе. Она страдала от мысли, что ее старый друг взялся защищать подобное существо. Взгляд ее переместился на группу присяжных, в мол­чаливом ожидании рассматривавших странного обви­няемого, окаменелое лицо которого не выражало ника­кого чувства. Этот Жак Вотье, замурованный в себе самом тройным недугом, отдавал ли он себе отчет в том, какая здесь сейчас должна разыграться трагедия, жертвой которой должен стать он сам? Появление это­го неподвижного слепоглухонемого вызвало в зале не поддающееся описанию тревожное чувство.

Вошли судьи, и их появление на короткое время от­влекло девушку от грустных размышлений. При появле­нии председателя Легри с заседателями зал встал. В качестве прокурора выступал генеральный адвокат Бертье — человек, которого Виктор Дельо боялся неиз­меримо больше, чем Вуарена. Недавно произведенный в это высокое звание, генеральный адвокат, кажется, считал делом чести добиваться высшей меры наказания для всех обвиняемых, которые ему попадались. Для Дельо этот Бертье был чудовищем, снедаемым жаждой того, что он высокопарно называл «справедливостью». Защите предстояло столкнуться с изворотливым, ловким противником, красноречие которого действовало на при­сяжных.

Секретарь суда монотонным голосом прочитал обви­нительное заключение. В нем не было ничего нового: оно содержало в себе обобщенное изложение в юриди­ческих терминах тех фактов, которые были уже всем из­вестны из газет. После чтения обвинительного заключе­ния начался допрос с целью установления личности подсудимого — переводчик передавал вопросы предсе­дателя Легри с помощью дактилологического алфавита, прикасаясь к фалангам пальцев Вотье. Чтобы исклю­чить малейшую ошибку при переводе, суд разрешил об­виняемому пользоваться точечным алфавитом Брайля. Как только тот заканчивал выдавливать буквы на перфорированной бумаге, другой переводчик устно пе­ресказывал его ответы суду и присяжным. Хотя такой способ занимал много времени, он был выбран как са­мый надежный и единственный, который исключал ис­кажение в вопросах и ответах.

Этот допрос мог бы показаться публике довольно скучным, если бы работа переводчиков не вызывала са­мый живой интерес.

—     Ваше имя?

—     Жак Вотье.

—     Время и место рождения?

—       Пятого марта тысяча девятьсот двадцать треть­его года, улица Кардине, Париж.

—    Имя вашего отца?

—      Поль Вотье, скончался двадцать третьего сентяб­ря тысяча девятьсот сорок первого года.

—     Имя вашей матери?

—     Симона Вотье, урожденная Арну.

—     У вас есть братья и сестры?

—     Одна сестра, Режина.

Присяжные узнали таким образом, что Жак Вотье, родившийся с тройным недугом в Париже, на улице Кардине, в квартире родителей, провел первые десять лет жизни в кругу семьи, специально порученный за­ботам совсем юной бонны (она была всего на три года старше его) Соланж Дюваль, мать которой, Мелани, также была в услужении у Вотье. Юная Соланж зани­малась в доме только несчастным, состояние которого требовало постоянного постороннего присутствия. От­чаявшись дать ему воспитание, родители — состоятель­ные коммерсанты — стали обращаться в различные спе­циализированные институты, чтобы выяснить, не могут ли те принять несчастного ребенка. В конце концов Ре­гиональный институт в Санаке, основанный братством Святого Гавриила, где при воспитании нескольких по­добных детей были достигнуты превосходные резуль­таты, согласился принять ребенка у семьи Вотье. Сам руководитель института, брат Ивон Роделек, прибыл за ним в Париж на улицу Кардине. Следующие двенадцать лет Жак Вотье прожил в Санаке, где он, обладая жи­вым умом, быстро прогрессировал в развитии.

Дважды с блеском выдержав экзамен на бакалав­ра — в восемнадцать и девятнадцать лет,— он по сове­ту Ивона Роделека, почувствовавшего в нем склонность к литературе, начал писать роман «Одинокий», который спустя три года был опубликован и произвел сенсацию. Молодому начинающему писателю помогала бывшая юная бонна, Соланж Дюваль, которая благодаря забо­там Ивона Роделека также получила приличное обра­зование. Соланж Дюваль освоила шесть различных зна­ковых систем, необходимых ей в общении со слепоглу­хонемым: язык мимики, дактилологию, алфавит Брайля, типографический алфавит Баллю, английское письмо и даже устную речь по методике для глухонемых, кото­рой пользуются довольно редко.

Спустя полгода после появления «Одинокого» Соланж Дюваль в Санаке вышла за Жака Вотье замуж. Обвиняемому было в ту пору двадцать три года, а его жене двадцать шесть Вскоре молодая чета собралась в Соединенные Штаты. Приглашенный американской ас­социацией, Жак Вотье в течение пяти лет в большим успехом выступал с лекциями перед широкой американ­ской публикой, рассказывая о замечательных успехах, достигнутых французами в обучении слепоглухонемых от рождения. Все это время Соланж Вотье была по­мощницей и переводчицей своего мужа. Драма на бор­ту «Грасса» произошла при возвращении из этого пу­тешествия.

Председатель произнес ритуальную фразу: — Введите первого свидетеля обвинения...

Это был высокий и стройный молодой блондин, скромно одетый, с открытым приятным лицом: взгляд присутствующих отдыхал на нем после тяжкого впе­чатления от созерцания подсудимого. Даниель не осо­бенно хотелось признаваться себе в этом, но свидетель, о котором она ничего не знала, ей понравился. И по­скольку он ей нравился — а под строгой тогой у нее би­лось девичье сердце, готовое растаять от первого сол­нечного луча,— можно было считать, что он нравился многим женщинам.

—     Ваше имя?

—     Анри Тераль.— Голос был немного смущенным.

—     Время и место рождения?

—        Десятого июля тысяча девятьсот пятнадцатого года, Париж.

—     Национальность?

—     Француз.

—    Ваша профессия?

—     Стюард на теплоходе «Грасс» Генеральной транс­атлантической компании.

—      Поклянитесь говорить правду, только правду, всю правду. Поднимите правую руку. Скажите: «Клянусь...»

—     Клянусь!

—      Мсье Тераль, среди кают класса «люкс», обслу­живаемых вами на борту «Грасса», была каюта, кото­рую занимал Джон Белл. Могли бы вы сказать суду, каким образом вы оказались первым, обнаружившим преступление, совершенное днем пятого мая?

—       Господин председатель, пятого мая после обеда я проверял каюты в то время, когда отдыхающих пас­сажиров обычно не беспокоят. Делал я это по приказу комиссара Бертена. Всему персоналу он приказал ра­зыскать исчезнувшего пассажира — мсье Вотье. Мы все знали, по крайней мере внешне, этого мсье Вотье, сле­поглухонемого, который время от времени прогуливал­ся под руку с женой по палубе и, следовательно, со своим тройным недугом не мог остаться незамеченным на теплоходе. Поэтому искать его было нетрудно. За­глянув в некоторые каюты класса «люкс» — ключи у меня всегда при себе — и извинившись за беспокойство перед пассажирами, большинство из которых разбудил, я был удивлен, когда увидел, что каюта, занятая при отправлении из Нью-Йорка американским пассажиром Джоном Беллом, была приоткрыта... Не без труда я толкнул дверь — казалось, что кто-то навалился на нее с внутренней стороны. Проникнув в каюту, я понял, почему дверь поддавалась с трудом: стоявший на ко­ленях Джон Белл судорожно вцепился в дверную руч­ку. Мне не нужно было много времени, чтобы убедить­ся, что передо мной еще теплый труп...