—       ...Мсье Джон Белл,— продолжал стюард,— был только что убит. На этот счет не могло быть ни малей­шего сомнения: вытекавшая из шеи струйка свернувшей­ся крови, замочив пижаму, растеклась по ковру.

—     Господин председатель,— произнес Виктор Дельо со своей скамьи,— я хотел бы задать вопрос свидете­лю... Скажите нам точно, мсье Тераль, где находился Жак Вотье, когда вы проникли в каюту.

—     Мсье Вотье сидел на койке. Он казался ошелом­ленным и безразличным. Больше всего меня поразили его руки с растопыренными пальцами, которые он дер­жал прямо перед собой и, казалось, с отвращением их рассматривал, хотя он и не мог их видеть... руки, за­литые кровью.

—      И из этого вы заключили,— продолжал Виктор Дельо,— что он убийца?

—      Я вовсе ничего из этого не заключил,— спокой­но ответил стюард.— Передо мной были два человека, один из которых был мертв, а другой — живой. Оба бы­ли в крови. Впрочем, кровь была всюду: на ковре, на одеяле и даже на подушке. Неописуемый беспорядок указывал на то, что была отчаянная борьба. Жертва, несомненно, сопротивлялась, но противник оказался на­много сильнее. В этом каждый может убедиться сам, посмотрев на мсье Вотье.

—     Как вы поступили дальше? — спросил председа­тель.

—      Я бросился из каюты, чтобы позвать на помощь товарища. Я велел ему оставаться на всякий случай у входа в каюту, чтобы мсье Вотье из нее не вышел, а сам побежал за комиссаром Бертеном. Когда я с ним вернулся, мы, на этот раз втроем, вошли в каюту. Вотье не шелохнулся, он по-прежнему сидел на койке в оце­пенении. Нам с товарищем оставалось только выпол­нять приказания мсье Бертена.

—    Какие приказания?

—        Приблизившись, соблюдая предосторожности, к Вотье, мы убедились, что он был без оружия. Рядом с трупом никакого оружия тоже не было. Это отметил ко­миссар Бертен. Я даже хорошо помню, что он сказал: «Странно! Судя по ранению, оно нанесено кинжалом. Где же он? У этого Вотье не спросишь, поскольку он не слышит и не может говорить. Ладно! Потом узнаем... Самое важное сейчас — обезопасить нас от этого парня, который, судя по всему, и есть преступник. В целях предосторожности его следует сейчас же поместить в корабельную тюрьму. Вот только как его туда отвес­ти?» Против наших ожиданий, Вотье не оказал ни ма­лейшего сопротивления. Можно было подумать, что сразу после преступления он смирился со своей участью и намеренно продолжал сидеть на койке убитого, чтобы никто не усомнился в его виновности. Затем мсье Бертен и я отвели его, как ребенка, в корабельную тюрьму, в то время как мой товарищ продолжал дежурить у входа в каюту. Я же остался караулить у железной двери камеры, пока кто-то из экипажа по приказу капи­тана не сменил меня через полчаса.

—      Вы снова вернулись в каюту, в которой было со­вершено преступление?

—       Да, но когда я подошел к двери, то увидел, что капитан, мсье Шардо, приказал ее опечатать. Комиссар Бертен тогда же запретил мне пользоваться моим клю­чом и входить в каюту, где ничего нельзя было трогать до прибытия в Гавр. Кроме того, капитан Шардо ска­зал оказавшимся поблизости стюардам и членам эки­пажа, что не следует преждевременно распространять­ся об этом среди пассажиров, которые и так все узнают.

—      Суд благодарит вас, мсье Тераль. Вы свободны. Пригласите следующего свидетеля.

Свидетель явился в форме.

—     Андре Бертен, первый корабельный комиссар теп­лохода «Грасс».

Рассказ комиссара Бертена в точности совпадал с тем, что говорил стюард.

—        Господин комиссар, — сказал председатель,— предыдущий свидетель мсье Анри Тераль заявил, что вы, так же как и он, были удивлены, не найдя в каюте оружия, которым было совершено преступление.

—       Да, господин председатель, и самое странное в этом деле то, что, несмотря на последующие поиски, это оружие так и не было найдено.

—     В этом нет ничего удивительного,— перебил ге­неральный адвокат Бертье.— В дальнейшем ходе про­цесса для суда и присяжных прояснится характер этого оружия и то, каким простым образом, как свидетельст­вует сам преступник, он от него избавился.

—     Господин комиссар,— снова заговорил председа­тель Легри,— скажите нам точно, что вы сделали пос­ле того, как заключили Жака Вотье в корабельную тюрьму?

—       Позволю себе заметить суду, — сказал Виктор Дельо,— что защита выражает удивление по поводу не­медленной и по крайней мере смелой инициативы ко­миссара Бертена, который заключил в тюрьму—и, сле­довательно, арестовал — моего клиента, хотя ничто не доказывало, что Джона Белла убил именно он.

—      Как ничто? — задохнулся комиссар. — Ну и ну! Это уж слишком! Любой здравомыслящий человек по­ступил бы так же на моем месте. Не мог же я позволить свободно разгуливать по теплоходу человеку, которого я только что обнаружил сидящим с окровавленными руками рядом с еще теплым трупом!

—      Я заявляю протест, — крикнул мэтр Вуарен, — против этого вторжения защиты! Комиссар Бертен вел себя именно так, как требовал от него долг. Впрочем, правильность такого поведения едва ли не через час была подтверждена собственными признаниями Вотье, который в присутствии многих свидетелей безоговороч­но признался в том, что он — убийца.

—     Инцидент исчерпан,— спокойно сказал председа­тель,— и вернемся к моему вопросу, на который вы так и не ответили, господин комиссар.

—      Господин председатель, как только Вотье отвели в камеру, я направился к капитану, которого поставил в известность о том, что обнаружен труп. Капитан тот­час спустился в каюту, где было совершено преступле­ние и где все было оставлено на своих местах, за ис­ключением Вотье, которого мы вынуждены были увес­ти. Тело жертвы оставалось в прежнем положении, пальцы по-прежнему сжимали дверную ручку. Капита­на Шардо сопровождал бортовой врач Ланглуа, кото­рый произвел первоначальный медицинский осмотр. Тем временем по совету капитана, сопровождавшего меня до моего кабинета, и в его присутствии, я посчитал сво­им долгом поставить в известность о случившемся ма­дам Вотье. Когда я ей это рассказал, она упала в обмо­рок. Придя в себя, мадам Вотье согласилась пойти с нами в камеру и быть переводчиком на предваритель­ном допросе ее мужа. Должен подчеркнуть ради репута­ции Генеральной трансатлантической компании, что все было сделано с максимальной аккуратностью. К не­счастью, мы были обязаны сообщить об убийстве фран­цузской полиции и просить ее подняться на борт теп­лохода по прибытии в Гавр. Пересылка такой телеграм­мы, хотя и шифрованной, не исключает чьей-то возмож­ной нескромности. К вечеру следующего дня все пасса­жиры знали, что на борту было совершено преступле­ние.

—        Каким было поведение Жака Вотье во время первого допроса в корабельной тюрьме, в присутствии его жены? — задал вопрос председатель.

—      Он казался спокойным. Единственный ответ, ко­торого с помощью жены мы могли от него добиться, был: «Я убил этого человека. Я официально признаю это и ни о чем не жалею». Ответ, который сам Жак Вотье написал с помощью точечного алфавита Брайля и который был передан капитаном Шардо следователю по прибытии в Гавр.

—      Документ, о котором идет речь,— уточнил гене­ральный адвокат Бертье, — находится в распоряжении суда.

—      Хочу обратить внимание господ присяжных, — сказал мэтр Вуарен,— на основополагающую важность этого заявления, написанного рукой самого обвиняемо­го, в котором он признает, что убил Джона Белла.

—      Свидетель может нам сказать,— спросил Виктор Дельо,— какой была реакция мадам Вотье, когда она узнала от самого мужа, что он убил?

—      Мадам Вотье,— ответил комиссар,— держалась очень мужественно. Помню, что, прочитав ответ, напи­санный с помощью алфавита Брайля, она сказала нам, капитану Шардо и мне: «Жак напрасно утверждает и письменно заявляет, что он убил этого человека. Я ут­верждаю, что это невозможно! Жак не преступник и не может им быть! Зачем он стал бы убивать человека, которого он никогда не встречал, которого ни он, ни я не знали и с которым у нас не было ни малейших от­ношений со времени отправления из Нью-Йорка?».

—      Вы уверены в словах, которые сейчас сообщае­те?— спросил председатель свидетеля.

—    Это собственные слова мадам Вотье.

—     В свою очередь обращаю внимание господ при­сяжных на тот основополагающий факт, что мадам Соланж Вотье отказывается допустить мысль о виновно­сти мужа.

—     Было бы удивительно, если бы утверждалось об­ратное,— вставил генеральный адвокат Бертье.

—    В этом зале, господин генеральный адвокат,— от­ветил Виктор Дельо,— случалось видеть и слышать и более удивительные вещи.

—    У защиты есть еще вопросы к свидетелю? — спро­сил председатель.

—    Других вопросов нет.

—     Суд благодарит вас, господин комиссар. Можете быть свободны. Пригласите третьего свидетеля — ка­питана Шардо.

—      Господин председатель, — начал капитан «Грасса»,— о преступлении мне сообщил первый комиссар Бертен, который из соображений предосторожности на­меревался заключить предполагаемого преступника в корабельную тюрьму. Также он хотел получить от меня инструкции. Хотя пассажир или член команды может быть подвергнут заключению только по моему офици­альному приказанию, я одобрил решение комиссара Бертена, который действовал таким образом, чтобы из­бежать огласки этого злополучного дела. Вместе с ко­миссаром Бертеном и корабельным доктором Ланглуа мы направились в каюту класса «люкс», которую зани­мал Джон Белл. У ее двери дежурил стюард. Я приста­вил к нему еще и матроса. Убедившись, что все в каюте остается на прежних местах, я велел опечатать дверь. Передо мной стояла одна проблема: в Гавр мы прибы­вали только через неделю, и невозможно было, следо­вательно, оставить труп в каюте — он разложился бы. После тщательного осмотра тела доктором Ланглуа я решил ночью, когда пассажиры спят, переместить его в холодильник, чтобы по прибытии в Гавр следователь и судебно-медицинский эксперт нашли его в полной сохранности. Затем я направился в кабинет комиссара Бертена, где обеспокоенная мадам Вотье ждала извес­тий о пропавшем муже. Стараясь щадить ее, насколько это было возможно, мы сообщили ей о драме, в которой ее муж оказался серьезно замешанным.

—      Какова была реакция мадам Вотье? — спросил Виктор Дельо.

—      Мадам Вотье упала в обморок. Только спустя час она смогла проследовать с нами в камеру к мужу.

—       Как держали себя супруги в тот момент, когда они встретились? — спросил защитник Жака Вотье.

—         Сцена была душераздирающая. Мадам Вотье бросилась к мужу, который прижал ее к себе. Она громко повторяла в отчаянии: «Ты не совершал этого, Жак! Это невозможно, любовь моя! Почему?»

—      Прошу господ присяжных обратить внимание на то,— сказал Виктор Дельо, — что Жак Вотье не мог слышать и понимать эти слова отчаяния, произнесенные его женой. Позволю себе задать последний вопрос сви­детелю: держала ли мадам Вотье мужа за руки?

—       За руки? —с удивлением переспросил капитан «Грасса».— Теперь я уже не помню. Кажется, да...

—      Вспомните, капитан, это очень важно, — с на­стойчивостью произнес Виктор Дельо.

—     Суд позволит мне выразить удивление, — язви­тельно сказал мэтр Вуарен,— по поводу того упорства, с которым защита пытается подвергнуть сомнению сви­детельские показания, добросовестность которых оче­видна...

—      Речь здесь идет не о добросовестности, дорогой собрат,— воскликнул Виктор Дельо,— а о человеческой жизни! Все имеет значение! Малейшие детали! Если я настаиваю на этом частном пункте, то просто потому, что, держась за руки, оба супруга могли переговари­ваться незаметно для комиссара Бертена и капитана Шардо.

—       И что дальше? — заметил генеральный адвокат Бертье.— Даже если супруги Вотье и переговаривались, как это может отразиться на ходе процесса?

—      Это могло бы существенным образом все изме­нить, господин генеральный адвокат! Я попытаюсь по­казать это в ходе процесса, но я хотел именно к этому пункту привлечь внимание господ присяжных.

Виктор Дельо сел.

—     Что произошло далее в тюрьме,— спросил пред­седатель,— когда волнение супругов улеглось?

—     Я тотчас же приступил к допросу, протокол кото­рого вел комиссар Бертен. Мадам Вотье переводила вопросы. Жак Вотье отвечал, используя пуансон, кар­тонную бумагу и трафарет,— все это его жена всегда имела в сумочке при себе. Ответы, написанные собст­венной рукой Жака Вотье, приложены к протоколу ко­миссаром Бертеном.

—     Все эти документы находятся в распоряжении су­да,— заявил генеральный адвокат Бертье.

—        Какие вопросы вы задали Жаку Вотье, капи­тан?— спросил председатель.

—       Первый вопрос: «Вы признаете, что убили Джо­на Белла?» Ответ: «Это я убил этого человека. Я при­знаю это и ни о чем не жалею». Второй вопрос: «Чем вы его убили?» Ответ: «Ножом для бумаги». Третий вопрос: «Что это был за нож?» Ответ: «Тот, что лежал на ночном столике, они есть в каждой каюте. Такой же есть в моей каюте». Четвертый вопрос: «Что вы сделали с этим ножом? В каюте его не оказалось». Ответ: «Я избавился от него, выбросив через иллюминатор в мо­ре». Пятый вопрос: «Зачем же вы его выбросили в море, если так легко признаетесь в своем преступлении? Ваш поступок был бессмысленным». Ответ: «Этот нож внушал мне отвращение». Шестой вопрос: «Были ли вы знакомы с жертвой до убийства?» Ответ: «Нет». Седь­мой вопрос: «Тогда почему вы его убили?» На этот воп­рос Жак Вотье не ответил. «Для того чтобы огра­бить?»— спросил я. Ответ: «Нет». Восьмой вопрос: «Мо­жет быть, потому, что Джон Белл был виноват перед вами или нанес вам тяжелый ущерб?» Опять Жак Вотье не ответил и, начиная с этой минуты, не отвечал боль­ше ни на один мой вопрос. Нам с комиссаром Бертеном не оставалось ничего другого, как удалиться, пригласив мадам Вотье присоединиться к нам. Она покорно согла­силась, поцеловав мужа.

—       Вы давали разрешение мадам Вотье видеться с мужем во время дальнейшего следования теплохода?— спросил председатель.

—      Она виделась с ним ежедневно в моем присутст­вии и в присутствии комиссара Бертена. Мы нуждались в ней как в переводчице, поскольку она была единст­венным человеком на борту, знавшим алфавит для глу­хонемых и письмо Брайля для слепых. Но по совету доктора Ланглуа я соблюдал осторожность и не остав­лял мадам Вотье наедине с мужем. Хотя доктор и по­лагал, что у Жака Вотье нет никаких признаков пси­хического расстройства, можно было допустить, что он совершил преступление в приступе внезапного помеша­тельства и что возможен рецидив в отношении его же­ны.

—     Как проходили эти свидания?

—      Мадам Вотье все больше и больше впадала в от­чаяние. Я пытался задавать и другие вопросы ее мужу, но он не отвечал. Жена напрасно его умоляла, стано­вилась на колени, пыталась его убедить в том, что в его интересах было давать ответы, что мы были не судьями, а почти друзьями... Ничто не помогло. Послед­нее свидание было за три часа до прибытия в Гавр. Я еще слышу слова, сказанные мадам Вотье мужу: «Жак! Ведь они тебя осудят! А ты не убивал, я в этом уве­рена!» В этот раз я хорошо помню, как пальцы мадам Вотье лихорадочно бегали по фалангам пальцев мужа. Тот высвободил свои руки из рук жены, давая тем са­мым понять: он уже сказал все, что хотел сказать, и мало придает значения последствиям совершенного. Спустя три часа я сам передавал заключенного в руки инспектора Мервеля с жандармами, поднявшимися на борт вместе с лоцманом...

—       Суд вас благодарит, капитан. Вы можете быть свободны. Пригласите четвертого свидетеля.

Это был корабельный доктор Ланглуа.

—      Защита запросила вашего свидетельства, — ска­зал председатель Легри, — чтобы ознакомиться с ре­зультатами медицинского освидетельствования трупа Джона Белла, которое вы произвели в каюте.

—      Придя с капитаном Шардо и комиссаром Бертеном в каюту, я тотчас установил, что орудием преступ­ления разорвана сонная артерия. Смерть последовала через несколько секунд. Рана не оставляла никакого сомнения относительно использованного оружия: остро­конечный, в виде стилета, нож для бумаги. Когда ко­миссар Бертен предъявил мне один из тех ножей для бумаги, которые есть в каждой каюте на теплоходах Трансатлантической компании, я смог утверждать, без малейшего риска ошибиться, что преступник использо­вал именно такой нож.

—      Вы не думаете, доктор, что смерть могла быть вызвана другой причиной?

—     Нет. Смерть наступила почти мгновенно из-за ос­тановки кровообращения — сонная артерия, подающая кровь от сердца к мозгу, была перерезана. К тому же покойный был молодым, совершенно здоровым чело­веком.

—       Капитан Шардо просил вас обследовать Жака Вотье после первого допроса в корабельной тюрьме?— спросил генеральный адвокат Бертье.

—     Да. Первый осмотр был довольно беглым,— при­знался свидетель,— но затем я осматривал его каждый день на всем протяжении оставшегося пути и не обна­ружил никаких симптомов, указывающих на болезнен­ное состояние. О своих наблюдениях я рассказал док­тору Буле, судебно-медицинскому эксперту, поднявше­муся на борт в Гавре вместе с инспектором Мервелем. Из холодильника, куда я сопровождал Буле для осмот­ра трупа, мы направились в тюремную камеру к Вотье, где уже был Мервель. Тщательный осмотр с помощью переводчика, приглашенного инспектором Мервелем и задававшего вопросы исключительно медицинского ха­рактера, подтвердил мои первоначальные наблюдения: несмотря на тройной врожденный дефект — зрения, слу­ха и речи, Жак Вотье совершенно здоров умственно и физически. Все органы функционируют нормально.

—       Обращаю внимание господ присяжных, — сказал генеральный адвокат, — на весьма существенное пока­зание свидетеля, слово в слово зафиксированное пись­менно в медицинском освидетельствовании, составлен­ном совместно свидетелем и известным судебно-меди­цинским экспертом доктором Буле. Следовательно, мы располагаем не только формальным признанием обви­няемого в совершении преступления. Очень важно, что это признание — отнюдь не следствие расстроенного во­ображения свихнувшегося человека, непонятно из ка­ких соображений взвалившего на себя ответственность за преступление, которого он не совершал. Это достовер­ная истина, высказанная человеком, контролирующим свое душевное состояние. Суд оценит...

Виктор Дельо не шелохнулся и, казалось, почти не придавал значения показаниям доктора Ланглуа.

—        Суд благодарит вас, доктор,— сказал председа­тель Легри. — Вы можете быть свободны. Перед тем как заслушать показания следующего свидетеля, сек­ретарь, зачитайте медицинское заключение, подписан­ное докторами Буле и Ланглуа.

Секретарь монотонным голосом прочитал заключе­ние: оно по всем пунктам совпадало с показаниями доктора Ланглуа. Когда чтение было закончено, предсе­датель произнес:

—    Пригласите старшего инспектора Мервеля.

—    Будьте любезны сообщить нам, инспектор, что вы констатировали, когда поднялись на борт «Грасса» в Гавре.

—       Сначала я присутствовал при осмотре трупа в холодильной камере, затем направился в каюту, где было совершено преступление. Я велел снять отпечат­ки пальцев в разных местах, в частности с ночного сто­лика, простыни и подушки, запятнанных кровью. Угол простыни убийца использовал для того, чтобы вытереть окровавленные после преступления руки, — отпечатки, снятые с простыни, были особенно ценными. Когда эта работа была закончена, я решил воспроизвести карти­ну преступления, основываясь на показаниях стюарда Анри Тераля, комиссара Бертена и доктора Ланглуа.

Для этого я попросил привести Жака Вотье в каюту. На пороге он издал странный вой и хотел бежать. Жан­дармы удержали его силой и заставили войти в каюту, где на койке лежал один из моих подчиненных, одетый в пижаму, похожую на ту, в которой был Джон Белл, Незаметно я подталкивал Вотье к койке и ночному сто­лику, на который я положил нож для бумаги. Когда ру­ки Вотье коснулись лежавшего на койке нашего сотруд­ника, он снова издал хриплый крик и попятился. Я взял его правую руку и приложил ее к находившемуся на столе ножу для бумаги. Вотье содрогнулся, несколь­ко секунд его била нервная дрожь. Затем, казалось, он успокоился. Правой рукой спокойно взял нож для бу­маги и занес его, одновременно наклоняясь над телом инспектора, изображавшего спящего Джона Белла. Ле­вой рукой он уперся в грудь лежавшего человека, чтобы помешать ему двигаться. Если бы я вовремя не отвел руку, готовую нанести удар в шею моему сотруднику, Вотье совершил бы повторное преступление.

Самым странным при воссоздании картины преступ­ления мне показалась точность движений слепого, кото­рый, не видя жертву, действовал как автомат. Можно было подумать, что у него большой опыт в такого рода убийствах. Однако одна мысль не давала мне покоя: ка­ким образом Джон Белл с перерезанной сонной арте­рией нашел в себе силы добраться до двери каюты, где рухнул окончательно, вцепившись в дверную ручку? Судебно-медицинский эксперт, с которым я консульти­ровался, сказал, что подобный последний рывок умира­ющего человека возможен. С другой стороны, опрокину­тая мебель в каюте и кровавый след, ведущий от койки к двери, свидетельствовали еще и о том, что между жерт­вой и убийцей была борьба. Лучше всего это было бы объяснить тем, что убийца хотел помешать жертве до­браться до двери. Несмотря ни на что, этот пункт по- прежнему остается неясным, поскольку Вотье категори­чески отказался давать какие-либо объяснения.

Я провел еще один эксперимент: тот же одетый в пижаму сотрудник расположился перед дверью в позе, в которой был обнаружен труп,— на коленях, с судо­рожно вцепившимися в дверную ручку пальцами. Еще раз мы спровоцировали Вотье, заставив его подойти к двери с вытянутыми вперед руками. Коснувшись паль­цами шеи «жертвы», Жак Вотье снова издал вой и по­пятился в глубь каюты, увлекая за собой жандармов. Они опять хотели подтолкнуть его к двери, но он бро­сился на пол, жандармы попадали вместе с ним — сила у него большая... Вызвав у испытуемого неожиданный психологический шок, я тотчас воспользовался им, что­бы через переводчика задать ему ряд точных вопросов. Жандармы силой удерживали руки слепоглухонемого, чтобы переводчик мог обозначать на фалангах пальцев знаки дактилологического алфавита. Это был напрас­ный труд: Жак Вотье не ответил ни на один вопрос. Я велел снять отпечатки с его пальцев — они были те же, что на мебели в каюте, на подушке и на окровавленной простыне. Когда мне показалось, что Вотье успокоился, я возобновил допрос. Он согласился ответить только на один вопрос: «Признаете ли вы, что убили здесь этого человека?» Ответ был такой: «Я признаю, что совер­шил это убийство. Ни о чем не жалею. Если бы при­шлось начать все сначала, я совершил бы то же самое». Но когда я у него спросил: «Вы убили его таким же но­жом для бумаги, какой я только что вложил вам в ру­ку?»— он только пожал плечами, давая этим жестом понять переводчику, что для него имел значение толь­ко сам факт убийства американца, а способ, каким он его убил,— дело для него второстепенное. Наконец, мой третий вопрос: «Был ли ваш жест по отношению к мо­ему сотруднику, лежавшему на месте жертвы, точным повторением того, которым вы убили Джона Белла?» — остался без ответа. После этого мне не удалось добить­ся от него ни одного слова — ни по алфавиту Брайля, ни по какому другому...

Тщательной проверкой мы установили впоследствии, что причиной убийства было не ограбление — из вещей убитого ничего не пропало. Достоверно также и то, что Вотье не был знаком с жертвой — до убийства он не имел с Джоном Беллом никакого контакта. Поэтому уголовной полиции невозможно было установить под­линные мотивы преступления. Лично я продолжаю ос­таваться в убеждении, что этот акт человекоубийства следует считать внезапным бессмысленным жестом по­мешанного или садиста... Поскольку ничего больше до­биться от него я не мог, мне оставалось только снять его с теплохода. На машине его доставили в Париж, в тюрь­му Санте. Начиная с этого момента моя роль счита­лась исчерпанной, и делом я больше не занимался.

—     Господин профессор Дельмо,— обратился предсе­датель, прерывая обычную процедуру установления личности шестого свидетеля,— можете ли вы сообщить нам результаты обследования психического и физиче­ского состояния Жака Вотье, произведенного медицин­ской комиссией под вашим председательством?

—      В течение шести сеансов мы обследовали подсу­димого. Отчеты о каждом обследовании, произведенном известными профессорами Серецким, Эрмитом и мной, были включены в подробное медицинское заключение, направленное судье Белену. В заключении сказано, что Жак Вотье, хотя и поражен с рождения тройным неду­гом — отсутствием зрения, слуха и речи, является чело­веком совершенно нормальным. Его интеллектуальные способности даже гораздо выше среднего уровня. Он основательно владеет всеми способами выражения, по­зволяющими ему общаться с внешним миром. Если он не отвечает на некоторые вопросы, то делает это, следо­вательно, совершенно сознательно. Что касается осталь­ного, суд может отнестись с полным доверием к по­дробному медицинскому заключению, о котором я толь­ко что говорил. Больше добавить мне нечего.

—     Суд благодарит вас, господин профессор.

Даниель, внимательнейше слушавшая различные

показания, воспользовалась моментом, пока уходил свидетель, чтобы украдкой взглянуть на своего старого друга Дельо. Тот сидел с полузакрытыми глазами и казался погруженным в глубокие размышления. Девуш­ка поддалась искушению и тихо спросила:

—    Что вы обо всем этом думаете, мэтр?

—     Я ничего не думаю, внучка. Я жду,— пробурчал сквозь зубы Виктор Дельо. Похоже, он не хотел дове­рить ей свою мысль: «Во всем этом деле только один пункт по-настоящему не дает мне покоя с того самого момента, когда я впервые прочитал досье,— отпечатки пальцев. Эти проклятые отпечатки пальцев, которые, кажется, с удовольствием и щедро оставлял на месте преступления мой клиент. С такими доказательствами можно отправить человека на эшафот!»

Даниель всматривалась в присутствующих. Настро­ение у всех было мрачное: уже первые показания убеж­дали, что этот Жак Вотье, сознательно упорствующий в своем молчании — а это не самая лучшая тактика,— ведет очень опасную игру и рискует жизнью. Сможет ли он хотя бы воспользоваться смягчающими обстоя­тельствами? Теперь уже ни публика, ни Даниель не бы­ли в этом уверены. Оставалась единственная надежда на то, что обвиняемому зачтется его тройной недуг. В любом случае задача у защиты оставалась трудной... Инстинктивно все взгляды устремлялись к неизвестному старому адвокату, которого до сего дня никто никогда не видел и не слышал. Мрачный и одинокий на сво­ей скамье, он, казалось, ждал конца всего этого кош­мара.

Напротив, скамья, где сидели представители обви­нения, была очень оживленной: окруженный помощни­ками мэтр Вуарен, казалось, был в своей лучшей фор­ме. Он знал, что в этот первый день слушаний предпри­мет решительные шаги. Кроме того, он чувствовал, что его задачу существенно облегчит опасный генеральный адвокат Бертье, внешнее спокойствие которого вплоть до настоящей минуты не предвещало ничего хорошего для подсудимого.

Все это Даниель понимала лучше, чем кто бы то ни было из присутствующих. И против воли, несмотря на внутреннее сопротивление, она еще раз остановила взгляд на зверином облике обвиняемого. Чем больше она вглядывалась в Вотье, тем больше он казался ей законченным типом преступника, который бы был впол­не под стать галерее знаменитых убийц криминологи­ческого музея. Как же девушка, какой бы она ни была, могла согласиться стать женой подобного человека? Это было недоступно для ее понимания.

Но чувство отвращения, которое переполняло Даниель, сразу исчезло, как только председатель монотон­ным голосом вызвал седьмого свидетеля, который уже подходил к барьеру.

—      Томас Белл,— представился свидетель, о нацио­нальности которого можно было судить по ярко выра­женному акценту, золотым очкам и покрою костюма.— Родился девятого апреля тысяча восемьсот девяносто седьмого года в Кливленде, в США. Национальность — американец.

—    Ваша профессия?

— Сенатор от штата Огайо, член Конгресса в Ва­шингтоне.

—       Господин сенатор, в качестве председателя суда я хотел бы публично выразить признательность одному из самых больших друзей нашей страны в Америке. Это обстоятельство усугубляет горечь возложенных на меня обязанностей. Нам известно, господин сенатор, что вы сами захотели специально прибыть во Францию, чтобы выступить в качестве свидетеля на суде. Уместно было бы попросить вас рассказать о сыне?

—        Джон был у меня единственным сыном,— начал сенатор в застывшей от напряженного внимания ауди­тории.— Ему досталась вся моя нежность с момента его появления на свет шестнадцатого февраля тысяча де­вятьсот двадцать пятого года в Кливленде, поскольку его мать умерла при родах. Он был прекрасным ребен­ком. Когда подрос, учился в Гарвардском колледже. Я хотел, чтобы он знал французский язык, и он свободно говорил на нем. Для практического пользования этим языком я давал ему читать лучших ваших писателей. Я старался передать ему свою любовь к Франции и обе­щал после окончания университетского курса отправить его для продолжения учебы в Париж. К несчастью, на­чалась вторая мировая война. Джону было восемна­дцать лет, когда мы узнали о катастрофе на Пёрл-Харбор. Несмотря на юный возраст, он, с моего одобре­ния, поступил на службу во флот Соединенных Штатов. Его зачислили в морскую пехоту, и через год он отпра­вился на Тихий океан, где прослужил всю войну и по­лучил четыре боевые награды. После капитуляции Япо­нии он демобилизовался и вернулся в Кливленд. На войне он возмужал и по возвращении решил заняться делами, связанными с экспортом продовольствия в Европу. Его работа была связана с частыми разъезда­ми между Вашингтоном, Чикаго, Сан-Франциско и Нью- Йорком. Сам я был поглощен работой в Конгрессе, и в последние годы мы виделись с Джоном редко и нерегу­лярно. Но всякий раз, когда мы встречались, это был настоящий праздник, мы проводили время как два то­варища. Я гордился своим сыном и думаю, что он тоже гордился своим отцом; он рассказывал мне обо всех своих делах. Самым интересным для него в его работе было то, что она давала ему возможность общаться с французскими кругами в Нью-Йорке. Я сказал ему, что понять по-настоящему французскую культуру, ментали­тет французов можно, только посетив вашу замечатель­ную страну, побывав во всех ее провинциях и городах. Именно в этот день было принято решение о его поезд­ке во Францию.

Несмотря на свое искреннее желание побывать во Франции, Джон все же немного колебался. Должен здесь упомянуть об одной из его слабостей: он влюбил­ся в какую-то танцовщицу с Бродвея, что мне совсем не нравилось. Лучшим способом расстроить это знаком­ство было поторопить его с отъездом. Спустя месяц я провожал его на теплоход «Грасс»; мне казалось, что он был очень счастлив. За несколько минут до того, как убрали трап, я спросил, сожалеет ли он о своей подру­ге с Бродвея. Со смехом он ответил: «О нет, папа! Я очень хорошо понял, почему ты торопил меня с отъез­дом. Ты был прав: эта девушка не для меня...» Обнимая его в последний раз, я сказал: «Может быть, ты скоро привезешь француженку? Кто знает... но я всем серд­цем желал бы этого!» Больше я Джона не видел. Я описал его таким, каким он был...

Простота, с которой были произнесены эти послед­ние слова, глубоко потрясла присутствующих.

—        Суд благодарит вас, господин сенатор, за то, что вы прибыли рассказать о столь привлекательной личности вашего единственного сына.

—    Господа присяжные,— подчеркнул мэтр Вуарен,— господин сенатор Белл не сказал вам, в каком душев­ном состоянии прибыл он свидетельствовать на этом процессе. Следует видеть в нем не отца, который думает об отмщении, а, скорее, друга Франции, прибывшего просить французский суд присяжных о справедливости, о том, чтобы подобная трагедия не повторилась в буду­щем. Присутствие господина сенатора в этом зале озна­чает, что американский народ устами одного из самых достойных его представителей спрашивает французский народ о том, смогут ли в дальнейшем славные сыновья Америки прибывать в нашу страну без риска быть уби­тыми. Проблема серьезная, господа присяжные, поду­майте об этом. Не забудьте, что, когда вы будете выно­сить приговор, на вас будет смотреть вся Америка!

Сделав театральный жест, он сел. Тихо поднялся Виктор Дельо.

—       Глубоко сочувствуя отцовскому горю господина сенатора Белла, защита полагает, что слова, произне­сенные мэтром Вуареном, слишком обобщают дело. Ес­ли бы американский народ требовал у нас отчета о смерти Джона Белла, то у французского народа тоже были бы все основания требовать отчета о смерти фран­цузов на земле Соединенных Штатов. Вы, господа при­сяжные, не можете поддаться аргументам такого рода, потому что вы, как и я, знаете, что преступление не есть привилегия исключительно одного какого-нибудь на­рода.

—     Странно видеть,— язвительно произнес генераль­ный адвокат Бертье,— как с самого начала процесса защита всячески старается свести слушание дела на бытовой уровень.

—      Защита позволит себе возразить господину гене­ральному адвокату, что судят на основании фактов, а не ораторских домыслов!

—       Прошу вас, господа! — сказал председатель.— Инцидент исчерпан. Господин сенатор, не могли бы вы сказать нам о ваших чувствах по отношению к обвиняе­мому?

—     У меня их нет,— ответил свидетель.— И откуда они могли бы быть? Я искренне сочувствую ему в том, что он явился в мир со своим тройным недугом, но разве это давало ему право убить такого прекрасного человека, каким был Джонни, который не сделал ему ничего плохого и которого он даже не знал? Я убежден, господин председатель, что, если бы мой сын знал Вотье, он заинтересовался бы им: у Джонни была доб­рая душа, и ему было тяжело, когда кто-нибудь рядом с ним страдал. Больше мне сказать нечего.

—      Господа присяжные оценят эти слова,— добавил мэтр Вуарен.

Присутствующие сочувственными взглядами прово­жали отца Джона Белла, пока он шел к выходу. Затем взгляды, уже осуждающие, переместились на Жа­ка Вотье, но поскольку каждый понимал, что никаких чувств на его лице не прочитать и даже догадаться о них нельзя, возрастающую в зале враждебность должен был почувствовать один только Дельо.

Даниель не осмеливалась даже взглянуть на своего старого друга. Она вдруг почувствовала величие и тя­гость профессии, о чем ей так часто говорил Дельо. Ей казалось несправедливым, что он один в этот момент испытывает гнет всеобщего осуждения, которого не за­служил. Но зачем же тогда он взялся быть защитником в этом деле?

Она представила себе бедного Джонни — одного из тех замечательных красавцев джи-ай, которыми восхи­щался мир за их беззаботное мужество и обаятельную непосредственность. Ей было жаль отца, с таким до­стоинством переносившего горе. И причиной этого стра­дания было преступление, совершенное полусумасшед­шим! Ведь сказал же инспектор Мервель: это необъяс­нимое убийство могло быть совершено только помешан­ным, возжаждавшим внезапно крови, или садистом из зависти к настоящей мужской красоте. Отвращение Даниель и всех присутствующих к обвиняемому особенно усугубляло то, что Вотье оставался неподвижным в своей загородке, безучастным ко всему происходящему. А между тем он знал обо всем, потому что переводчик на фалангах его пальцев передавал ему каждое сказан­ное слово. Ему было хорошо известно, например, что тут присутствует отец его жертвы,— даже в этот миг он не дрогнул.

Пригласили восьмого свидетеля.

—    Ваше имя?

—      Режина Добрей,— опершись на барьер, ответила элегантная молодая женщина.

—    Какова степень вашего родства с обвиняемым?

—    Я его сестра.

—     Можете вы нам рассказать, мадам, о вашем бра­те?

Виктор Дельо приоткрыл глаза и с любопытством стал наблюдать за свидетельницей. Молодая женщина тотчас приступила к рассказу.

—      Не знаю, виновен Жак или невиновен, но когда я узнала из газет о преступлении на «Грассе», была не слишком удивлена... Потому что прожила с братом первые десять лет его жизни в доме родителей на ули­це Кардине. И могу сказать, что все это время Жак был для нас причиной ежедневных мучений. Мы совершали невозможное, чтобы попытаться воспитать его и сделать его жизнь сносной. Любовь усиливалась жалостью к этому ребенку, который не мог ни видеть, ни слышать, ни говорить с нами. Отец приставил к Жаку дочь на­шей служанки Мелани, чтобы кто-то постоянно о нем заботился. Отец принял это решение только после того, как убедился, что Жак ненавидит нас всех. В семь лет брат был уже зверенышем, который впадал в ярость, встречал нас воплями, когда мы заходили к нему в комнату. Я могу утверждать, что Жак был не только тяжелым испытанием для нашей семьи, но и подлинной причиной собственного моего несчастья...

—    Объяснитесь, мадам.

—       Я вышла замуж, когда Жаку было только семь лет. Мой жених, Жорж Добрей, был с Жаком мягким и терпеливым; приходя к нам в дом, всегда приносил ему сласти. Но Жак никогда не испытывал благодар­ности и швырял подарки на землю. Из опасения, что родители жениха могут воспротивиться нашему браку, мы решили не говорить им о существовании моего ущербного брата. Родители мужа могли бы подумать, что в семье дурная наследственность. Вскоре после это­го Ивон Роделек из братства Святого Гавриила при­ехал и увез Жака в институт в Санаке.

Больше я никогда не видела брата, но муж, которо­го я буду любить до конца своих дней, постепенно стал отдаляться от меня. Не то чтобы он перестал меня лю­бить, а просто боялся, что если у нас родится ребенок, то он будет похожим на неполноценного родственника. Это его опасение стало почти болезненным. Измученный мыслью о том, что у него может быть ущербный ребе­нок, он рассказал о Жаке своим родителям. Это было ужасно. Родители мужа никогда нам не простили — мне и моим родителям — то, что мы скрыли правду. Начи­ная с этого дня они стали оказывать давление на Жор­жа, чтобы он потребовал развода, пока я еще не забе­ременела. Муж в конце концов уступил. Что касается меня, то религиозные принципы запрещали мне разво­диться. Мы просто стали жить раздельно и живем так уже четырнадцать лет. Могу сказать без всякой злобы, что косвенным образом моя жизнь была разбита моим неполноценным братом.

—     Вы только что сказали, мадам, что не виделись с братом со времени его отъезда в Санак. Поскольку ва­шему брату сейчас двадцать семь лет, пытались ли вы когда-нибудь увидеться с ним в течение семнадцати лет?

—       Нет, господин председатель. Спустя год после его отъезда в Санак мать была у него в институте. Она вернулась счастливой от того, что Жак добился неверо­ятных успехов в своем развитии, но расстроенная от того, как он ее встретил. Я запомнила эту фразу мате­ри: «Жак нам уже не принадлежит. У него совсем нет желания с нами видеться». Затем умер отец, я стала жить отдельно от мужа... Мать ездила каждый год к Жаку, но у меня, признаться, никогда не хватало сил поехать с ней.

Однажды — это было двенадцать лет спустя —из телефонного разговора с мужем я с изумлением узнала, что Жак написал и опубликовал роман под названием «Одинокий». Я тотчас же отправилась в книжный мага­зин и купила книгу, о которой некоторые критики очень хорошо отзывались. Ночью я прочитала ее и ужасну­лась тому, как брат изобразил семью главного героя, слепоглухонемого от рождения, подобного ему самому. В отталкивающем персонаже сестры можно было узнать меня.

— Если можно было узнать свидетельницу,— произ­нес лукаво Виктор Дельо,— значит, изображение было верным!

Режина Добрей повернулась к перебившему ее Дельо:

—   У сестры в романе были некоторые мои черты, но чудовищно преувеличенные! Эта книга, в которой на трехстах страницах слепоглухонемой, всем обязанный близким, демонстрирует свою ненависть, должна была бы быть запрещена. Впрочем, главную ответственность за публикацию романа несет Ивон Роделек...

—    Как я только что понял, — продолжал Виктор Дельо, — появление мсье Роделека на улице Кардине означало избавление для всей вашей семьи?

—    Поначалу мы все поверили в этого старика, при­бывшего вырвать брата из мрака. Но со временем мы разгадали замысел директора института в Санаке. Для мсье Роделека брат был только еще одним ребенком в дополнение к тем, которых он уже воспитал. Когда мсье Роделек прибыл в Париж к родителям, он познакомил­ся с дочерью Мелани — Соланж, которая была тремя годами старше брата и занималась им. Уже в трина­дцать лет Соланж не была обычной девочкой — упря­мая, честолюбивая, несмотря на детский возраст, она знала, чего хотела. Я с большим удивлением узнала, что она и Мелани оставили службу в доме матери и пода­лись в Санак, где мсье Роделек предложил обеим ра­боту в институте. К этому времени двадцатилетняя Соланж стала дерзкой девицей, которой повезло родиться привлекательной. Возросшее честолюбие заставило ее освоить с помощью мсье Роделека различные способы общения, которыми пользовался в институте Жак. Очень скоро ей удалось приобрести такое влияние на брата, что он на ней женился. Таким образом дочь бывшей нашей служанки превратилась в мою невестку. Но верхом всего было то, что нас — меня с матерью — поставили перед свершившимся фактом — нас даже не пригласили на церемонию. Никто из семьи Жака не присутствовал на бракосочетании в институтской часов­не в Санаке.

—      У защиты есть еще вопросы к свидетельнице? — спросил председатель.

—     Вопросов нет,— ответил Виктор Дельо.

—     Даже странно, — вполголоса бросил реплику ге­неральный адвокат.

—       ...вопросов нет,— продолжил Виктор Дельо, при­поднимаясь с места,— но я хотел бы сделать небольшое замечание с намерением привлечь внимание господ при­сяжных. Считают ли они, по совести, что место мадам Режины Добрей в этом суде должно быть на стороне обвинения? Считают ли они нормальным, что старшая сестра, знавшая брата только в то время, когда он был несчастным, изолированным от мира ребенком, является обвинять его через семнадцать лет? Даже допуская, что Жак Вотье в десять лет был, по ее собственному выражению, зверенышем, абсурдом было бы считать его и сейчас таким же. Никаких доказательств этому нет. Кто из нас, господа судьи и господа присяжные, не изменился за семнадцать лет? Одним словом, пове­дение мадам Добрей, ее потрясающая бесчувственность могут объясняться только одной причиной — расчетом. Позже мы беремся доказать это.

—      Какой расчет? — со злостью спросил генераль­ный адвокат Бертье,

—      Если господин генеральный адвокат еще не до­гадался, тем более для него это будет интересным, ког­да придет время,— сказал Виктор Дельо.— Ведь мадам Добрей дала нам понять, что Соланж Дюваль вышла замуж только из честолюбивых соображений. В самом деле, господа присяжные, почти непостижимо, чтобы девушка, которой, по словам самой свидетельницы, повезло родиться привлекательной, и вдобавок далеко не глупая, ограничила свои амбиции браком со слепо­глухонемым от рождения!

—      Этот брак дал ей возможность,— тотчас возрази­ла Режима Добрей,— выбиться из своей среды и, про­никнув в нашу, подняться тем самым вверх по соци­альной лестнице.

—      Если допустить, что это действительно честь — выбиться из народа в буржуазию, — бросил реплику старый адвокат, покачивая головой.

—      Господин защитник, кажется, забыл,— напористо вступила сестра Вотье,— что Соланж вышла замуж только после появления «Одинокого», когда Жак стал богат и известен. Хотя тираж был сравнительно неболь­шим во Франции, он был значительным в Соединенных Штатах.

—      Свидетельница, конечно, предпочла бы сама вос­пользоваться щедротами младшего слепоглухонемого брата? — заметил Виктор Дельо. — Я не ошибался, утверждая, что чувствами мадам Добрей в отношении брата руководит расчет.

—     Я, я не позволю... — начал мэтр Вуарен.

Председатель резко перебил его:

—      Инцидент исчерпан. Суд благодарит вас, мадам. Можете быть свободны.

Элегантная молодая женщина удалилась под шумок в зале. К барьеру подходил ее муж, биржевой маклер Жорж Добрей.

—     Мсье Добрей, суд хотел бы услышать ваше мне­ние о характере вашего шурина Жака и о его взаимоот­ношениях с семьей.

—      Я очень мало виделся с Жаком, господин предсе­датель. Когда я женился на его старшей сестре Режине, он был семилетним ребенком. В квартире родителей жены он занимал отдаленную комнату, откуда его вы­водили очень редко. Должен сказать, что я неоднократ­но возражал против того, что несчастного ребенка изо­лируют от людей. Но должен также признать в под­держку родителей жены, что Жак со своим тройным врожденным недугом был для близких источником по­стоянного беспокойства. До его отъезда в Санак мой шурин казался мне капризным ребенком, хотя было почти невозможно представить себе, о чем он думал или чего хотел, потому что в то время он был настоя­щим зверенышем...

Не было дня, чтобы он не впадал в ярость, какую трудно представить себе у ребенка такого возраста. Он принимался вопить и хватать все, что попадалось под руку, чтобы запустить в тех, кто к нему приходил. И поскольку, несмотря ни на что, у него все же было смутное сознание своего бессилия, он начинал кататься по полу, слюни обильно текли у него изо рта. Можно было подумать, что он взбесился. Много раз нам вдво­ем с тестем приходилось на него наваливаться — може­те представить, насколько уже тогда он был силен.

—       Но все же чем вы объясняете эти приступы бе­шенства?— спросил председатель.

—     Ничем, просто нашим присутствием. Больше все­го в Жаке меня удивляло то болезненное отвращение, которое внушали ему все члены семьи. Когда после мо­ей женитьбы он понял, что я тоже вошел в семью, мне не было пощады, как и другим. И никогда я не мог себе объяснить, каким образом он, лишенный всякого общения с внешним миром, отличал меня от других.

—      Каковы были чувства родителей вашей жены по отношению к ребенку?

—      Я думаю, что тесть, ныне покойный, испытывал если не любовь к сыну, то по меньшей мере какую-то нежность...

—    А ваша теща?

—   Я не хотел бы отвечать на этот вопрос.

—   А ваша жена?

—     Мне тоже трудно отвечать. Мы с Режиной живем раздельно уже много лет.

—    Мадам Добрей в своих показаниях ваше раздель­ное проживание связывает с тем фактом, что вы будто бы опасались рождения такого же неполноценного ре­бенка, как ваш шурин.

—       Элементарная стыдливость обязывает меня от­ветить, господин председатель, что причины, по кото­рым супруги расходятся, никого не касаются.

—     Мог бы свидетель нам сказать,— спросил Виктор Дельо,— был ли, по его мнению, в непосредственном окружении Жака Вотье в детстве кто-нибудь, способ­ный удержать его от приступов бешенства, не прибегая к физической силе?

—      Да. Единственный человек достигал этого лас­кой— маленькая Соланж, которая была чуть старше его и которая впоследствии стала его женой.

—      Как вы можете это объяснить? — спросил пред­седатель.

—    Я ничего не объясняю, я только привожу факты.

—    И каким образом Соланж это делала?

—      Очень просто: она приближалась к Жаку, глади­ла ему руки или лицо. Этого было достаточно — он успокаивался.

—      Все это странно,— тихо произнес председатель и добавил: — Господин Добрей, вы виделись с Жаком по­сле его отъезда в Санак?

—     Нет, но я прочел его книгу.,.

—      Считаете ли вы, что он описал в ней свою собст­венную семью?

—    Несомненно.

—    Суд благодарит вас. Можете быть свободны. При­гласите следующего свидетеля.

—    Ваше имя?

—    Мелани Дюваль,— ответил робкий голос. Это бы­ла пятидесятилетняя скромно одетая женщина.

—      Мадам Дюваль, — обратился к ней председа­тель,— в течение восьми лет вы были служанкой в семье Вотье, проживавшей на улице Кардине.

—    Да, господин судья.

—    Называйте меня «господин председатель».

—    Хорошо, мой председатель.

—     Скажите, что вы думаете о Жаке Вотье.

—    Я о нем ничего не думаю. Это слепоглухонемой, а о человеке, который не такой, как все, не знаешь что и сказать.

—    Ваша дочь была счастлива с ним?

—     Моя Соланж? Должно быть, она была очень не­счастна. В некотором смысле это даже почти счастье, что он в тюрьме,— я чувствую себя наконец спокойной.

—     В общем, замужество вашей дочери вам не нра­вилось?

—     Я не хотела, чтобы она выходила за неполноцен­ного человека. Несчастье в том, что у Соланж слиш­ком доброе сердце... Занимаясь с Жаком-ребенком, она позволила заморочить себя этому Ивону Роделеку, ко­торый соблазнил нас работой в институте в Санаке. Я была кастеляншей, а Соланж, которую мсье Роделек выучил языку слепоглухонемых, помогала Жаку гото­виться к экзаменам. Вы знаете, что случилось дальше: они поженились. Я сто раз говорила Соланж, что это безумие, но она не хотела меня слушать. Вы только подумайте! Умная и хорошенькая, она могла бы выйти за красивого и богатого нормального парня. Я уверена, что за Жака Вотье она вышла замуж из жалости. Не выходят по любви за несчастного. Потом они отправи­лись в свадебное путешествие. Помню, как они верну­лись через месяц. Если бы вы ее видели, бедняжку! Ко­гда я ее спросила, счастлива ли она, Соланж из гордо­сти ничего не ответила, только разрыдалась. Я расска­зала об этом мсье Роделеку, который сказал, что надо запастись терпением, что им предстоит интересное пу­тешествие в Америку, где все уладится, — словом, на­говорил всякого, разную чепуху, как он это умеет. И какой результат? Через пять лет, встречая их в Гавре, я увидела, как зять спускается на пристань в наручни­ках... А бедняжка плакала! Если бы вы только видели! Я пыталась ее утешить, когда мы возвращались вдвоем в Париж на поезде, но она отказалась поселиться в доме, где я сейчас работаю, у хороших хозяев, которые приготовили ей комнату. Она поцеловала меня на вок­зале Сен-Лазар, и больше я ее не видела. Она где-то прячется. Разве что время от времени пришлет открыт­ку: дескать, все хорошо. Она стыдится! И есть чего! Быть женой убийцы!

—        Защита обращает внимание свидетельницы, — сказал Виктор Дельо,— что у нее нет права квалифици­ровать обвиняемого таким позорным словом, пока не вынесен приговор.

—     Мадам, вы вначале сказали суду,— заметил пред­седатель Легри,— что для вас невозможно иметь какое- либо мнение о вашем зяте. Это заявление расходится с тем, что вы говорите о нем теперь.

—       Когда он был маленьким, господин председатель, Жак, должно быть, не был плохим ребенком... дети — они не злые... Хотя он всегда был резким; единствен­ный, кто мог его успокоить, была моя Соланж. Еще бы! Она знала, как к нему подойти! Очень просто — она делала с ним все, что хотела.

—      Это заставляет предположить, — заметил Виктор Дельо,— что, выходя за него замуж, она отдавала себе отчет о последствиях?

—      Если Соланж вышла замуж за этого несчастного, так я вам скажу — это по вине мсье Роделека, который считал, что ни у кого нет права помешать жениться ущербному. Я же утверждаю обратное. Такие люди не должны размножаться!

—    У них не было детей! — вставил адвокат Жака.

—     К счастью! Что бы из этого вышло! — восклик­нула Мелани.

—     Ваша дочь рассказывала вам о своих отношениях с мужем? — спросил генеральный адвокат Бертье.

—     Нет. Я никогда не могла от нее добиться ни сло­ва об этих делах. Когда подумаю, что моя Соланж... Не хочу об этом говорить, у меня заходится сердце!

—     Мадам Дюваль, считаете ли вы, что родители ва­шего зятя были хорошими родителями по отношению к их несчастному сыну в те годы, которые вы прожили на улице Кардине?— спросил председатель.

—     Были ли они хорошими родителями... Это трудно сказать. Ребенок ни в чем не нуждался, это надо при­знать. Но что касается привязанности — ее было не слишком много. Если бы у Жака не было Соланж! Доб­рая душа! Золотое сердце! Она пожертвовала собой!

—      Семья Вотье, так же как и вы, не хотела этого брака?

—      Да, они его не хотели. Надо поставить себя на их место — им совсем не льстило, что дочь их бывшей служанки входит в семью и будет носить их имя. За время, что я служу в буржуазных семьях, я научилась их понимать — больших эгоистов трудно себе предста­вить. Они думают только о деньгах.

—      Тогда кто же хотел этого брака? — настаивал председатель.

—     Я вам повторяю, господин председатель, это мсье Роделек.

—      Но вы же не станете пытаться убедить суд, ма­дам, что уважаемый представитель братства Святого Гавриила, руководитель учреждения, где воспитывают слепоглухонемых от рождения, превратил свой институт в матримониальную контору!

—      Я этого не говорю, господин председатель, но вы не хотите понять, что слепоглухонемые от рождения, воспитанные мсье Роделеком до Жака, оставались не­женатыми. И тогда он захотел провести эксперимент со своим новым учеником — он заметил, когда был на ули­це Кардине, что Соланж была нежна с Жаком... И, хит­рый, он использовал это чувство девочки. Когда он нас вызвал в Санак под тем предлогом, что даст нам рабо­ту, он имел в виду совсем другие цели. Соланж и я — мы верили этому старому человеку в сутане и ни о чем не догадывались. Вы поймите меня: я уверена, что он околдовал мою дочь.

—     Мадам, вам следует выбирать выражения. Члены братства Святого Гавриила доказали преданность делу и продемонстрировали знания, к которым нельзя отно­ситься без почтения.

—      Ну да, — продолжала женщина, — они говорят о преданности, а сами обделывают свои дела! Посмотри­те на результат: кончается тем, что их ученики оказыва­ются под судом.

—     Короче, мадам, вы считаете, что брак совершился против вашей и семьи Вотье воли?

—     Совершенно верно, господин председатель.

—      И вы совершенно не допускаете, что ваша дочь Соланж действительно могла быть влюблена в того, за кого она вышла замуж?

—    Я повторяю вам: она пожертвовала собой!

—        Суд благодарит вас, мадам Дюваль. Можете быть свободны. Пригласите декана филологического фа­культета из Тулузы господина Марнея.

—       Господин декан, суд хотел бы услышать ваше мнение об интеллектуальных способностях обвиняемого.

—        На нашем факультете Жак Вотье сдал первый экзамен на бакалавра двадцать восьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года с оценкой «очень хоро­шо», которая выставляется весьма редко. Его сочине­ние было образцовым. В следующем году кандидат с такой же легкостью выдержал второй экзамен. На пер­вом и втором экзаменах ему было предложено в пись­менной форме ответить на те же вопросы, что и нор­мальным кандидатам, но в присутствии преподавателя- переводчика, специально присланного Фондом Валенти­на Гюи. Сочинения, написанные по системе Брайля, этот преподаватель переводил на обычное письмо. Для уст­ных вопросов — я при этом решил присутствовать сам, учитывая необычность эксперимента, — был другой пе­реводчик, из Национального института с улицы Сен- Жак, который был посредником между кандидатом и экзаменаторами. Могу сказать со всей ответственностью, что Жак Вотье, воспитанник института в Санаке, был одним из самых блестящих бакалавров, которые про­шли через филологический факультет в Тулузе: по просьбе членов братства Святого Гавриила кандидату не было сделано ни единой поблажки.

—     Возможно, факультет в Тулузе принимал экзаме­ны и у других слепоглухонемых кандидатов, представ­ленных институтом в Санаке?

—        Именно так, господин председатель. До Жака Вотье мы выдали диплом шести кандидатам о сдаче двух экзаменов и дипломы бакалавров философии и математики — трем кандидатам. Вместе с Жаком Вотье это в общей сложности десять слепоглухонемых канди­датов за двадцать лет.

—       Вы знакомы с директором института в Санаке мсье Ивоном Роделеком?

—       Побывав на приеме экзаменов у Жака Вотье, я посчитал долгом лично отправить письмо мсье Роделеку и поздравить его с замечательными — скажем даже, не­обыкновенными— результатами. Мсье Роделек ответил мне и пригласил побывать у него в институте. Я отпра­вился туда вместе с двумя коллегами с естественнона­учного и юридического факультетов. Мы были восхище­ны применяющимися там методами. Я и мои коллеги вернулись из Санака с редким ощущением того, что мы наконец встретили гениального воспитателя. Невозмож­но рассказать, сколько терпения нужно было мсье Роделеку, чтобы применить на практике свой метод, в сущности экспериментальный, выводя своих подопеч­ных из глубокого мрака, в который они погружены с рождения.

—     Мсье Роделек высказывал вам свое мнение о Жа­ке Вотье?

—        Он считал, что Жак Вотье, девятнадцатый по счету слепоглухонемой из воспитанных им за пятьдесят лет, намного превосходил способностями всех его преж­них учеников. Он его очень хвалил и даже спросил меня в тот день: «Что подумали бы на факультете, если бы этот девятнадцатилетний юноша стал известным писа­телем?» Помню, что я ему ответил тогда: «Это было бы удивительно, но есть ли у него для этого способности?» Мсье Роделек без колебаний заверил: «Есть». Появление три года спустя «Одинокого» подтвердило, что директор института не ошибался.

—    Можно узнать ваше мнение об этой книге?

—      Если смотреть на нее с точки зрения психологии слепоглухонемых от рождения, то эта книга во всех от­ношениях замечательная. Она хорошо написана. Авто­ра разве что можно упрекнуть в том упорстве, с кото­рым он изображает монстрами нормальных, окружаю­щих героя людей. Это не согласуется с принципами жизни и в особенности с бесчисленными проявлениями доброты, свидетелем которых он был в течение двена­дцати лет, проведенных в Санаке.

—      Свидетель полагает, что этот роман написан че­ловеком умным и проницательным? — спросил генераль­ный адвокат Бертье.

—    Более того! — подчеркнул декан.— «Одинокий» — произведение человека неординарного.

—      Выражая благодарность господину декану Марнею,— продолжал генеральный адвокат, — давшему по­казания, авторитетность которых несомненна, я очень хотел бы обратить внимание господ присяжных на тот факт, неопровержимо теперь доказанный, что обвиняе­мый не только отдает себе отчет в малейших своих по­ступках, но и как человек исключительного ума их об­думывает. И в особенности мы хотим подчеркнуть тот факт, что не следует обманываться внешностью Жака Вотье. Что он зверь — мы не сомневаемся в этом ни од­ной минуты, сам характер преступления это доказыва­ет, но мы должны добавить, что это умный и хитрый зверь. Поэтому мы вправе заключить, что преступление, совершенное на «Грассе», заранее долго обдумывалось, было умышленным, преступник осознавал последствия.

—      Выводы, сделанные господином генеральным ад­вокатом,— сказал Виктор Дельо,— кажутся преждевре­менными. Разумеется, редкий ум Вотье не вызывает ни­какого сомнения, но нет никаких оснований считать, что он употребил свой дар на совершение преступления.

—       Суд благодарит вас, господин декан,— сказал председатель.— Пригласите следующего свидетеля.

Свидетеля вел к барьеру швейцар, так как тот был слепым.

—     Ваше имя?

—    Жан Дони.

—     Время и место рождения?

—      Двадцать третьего ноября тысяча девятьсот два­дцатого года, Пуатье.

—     Ваша профессия?

—    Органист в соборе в Альби.

—      Мсье Дони, — начал председатель, — в течение одиннадцати лет вы были товарищем по учебе и другом юности Жака Вотье в институте в Санаке. Вы сами вы­звались быть свидетелем на суде, когда узнали из га­зет о преступлении, в котором обвиняется ваш бывший друг. Вы утверждали в разговоре со следователем, что можете сообщить очень важные сведения об обвиняе­мом. Суд слушает вас.

—      Господин председатель, могу сказать, что в тече­ние первых шести лет пребывания Жака Вотье в Санаке я был его лучшим другом. Когда он прибыл в институт, я считал его гораздо более несчастным, чем сам, — я только слепой. Я мог говорить и обладал очень разви­тым слухом. Он был моложе меня на три года. В тече­ние первого года директор института мсье Роделек за­нимался с ним только сам, а потом вызвал меня и ска­зал: «Я заметил, что ты интересуешься успехами своего младшего товарища и что ты добр к нему. Поэтому те­перь, когда он знает дактилологическую азбуку и алфа­вит Брайля, вы будете вместе гулять, играть и даже за­ниматься, потому что он уже освоил различные способы общения». Начиная с этого дня я стал в некотором ро­де ближайшим помощником мсье Роделека, и так про­должалось в течение шести лет, пока Жак не достиг семнадцатилетнего возраста. Тогда меня заменили той, которая через шесть лет вышла за него замуж. Должен сказать, что прибытие Соланж Дюваль с матерью про­извело дурное впечатление в институте, где до тех пор не появлялась ни одна женщина. Хотя я убежден, что директор, мсье Роделек, пригласил Соланж Дюваль с самыми лучшими намерениями.

—       Какое впечатление произвела тогда на вас Соланж Дюваль?

—       Лично на меня — никакое, господин председа­тель. Но я знал от товарищей, глухонемых, которые мог­ли ее видеть, что она была очень красивая девушка. Единственное, что мы, слепые, могли отметить — ее при­ятный голос. Но по некоторым интонациям — слух нас никогда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в заблуждение зрячих, скрывались железная воля и го­товность идти на все...

—      «На все» — что вы под этим подразумеваете? — спросил Виктор Дельо.

—    На брак с Жаком Вотье,— ответил свидетель.

—     Это дает основания предполагать,— заметил пред­седатель,— что чувство Соланж Дюваль к вашему това­рищу было искренним, когда она выходила за него за­муж. Ведь оно было у нее на протяжении многих лет?

—      Я в этом не так уверен, как вы, господин пред­седатель.

—    Что имеет в виду свидетель? — спросил его Дельо.

—     Ничего... или, точнее, по поводу этого деликатно­го пункта я хотел бы оставить свое мнение при себе.

—      Мсье Дони,— вмешался председатель,— вы сами захотели выступить в качестве свидетеля, и суд вправе ждать от вас точных, а не двусмысленных показаний. Высказывайтесь до конца.

—     Я действительно не могу, господин председатель. Жак все же был моим товарищем и, я сказал бы даже, моим протеже в течение многих лет.

—       Вы поклялись говорить правду, всю правду! — сурово сказал председатель.

—     Ну, будь что будет! — поколебавшись, сказал сле­пой.— Соланж Дюваль, к двадцати годам уже сложив­шаяся девушка, не могла любить Жака Вотье — сем­надцатилетнего неопытного мальчика. Я уверен в этом!

—     Вы можете доказать это суду?

—       Да, господин председатель: она сама мне много раз в этом признавалась.

—     Мсье Дони, обращаю ваше внимание на ответст­венность, связанную с подобными утверждениями.

—       Я осознаю всю ее меру, а также отдаю себе от­чет в том, что сейчас скажу. Мы с Соланж были одно­го возраста. Она знала, что в институте я был лучшим другом Жака. Поэтому она говорила мне некоторые ве­щи, которые никогда не осмелилась бы сказать мсье Роделеку или матери. Конечно, она испытывала глубо­кую нежность к Жаку, но до любви было еще далеко.

— А он? У вас было впечатление, что он любил эту девушку?

—      Трудно утверждать, имея в виду Жака, господин председатель. Он всегда был очень замкнутым. Никогда нельзя было знать, о чем он думает. Тройной недуг уси­ливал его скрытность, но я не решился бы сказать, что Жак мне всегда казался хитрым. У нас, незрячих, есть особое чутье, которое позволяет нам догадываться о настроениях окружающих, незаметно для них улавли­вать самые интимные их чувства. Их физический облик не вводит нас в заблуждение. Мы легче догадываемся об их моральных страданиях, потому что наше погру­женное во мрак сознание более сосредоточено.

—     Однако,— сказал Виктор Дельо,— вы ведь никог­да не слышали голоса слепоглухонемого Жака Вотье!

—     Вы забываете об осязании, господин адвокат! Вы и представить себе не можете его выразительную силу... После шести лет, проведенных вместе, я знал Жака Вотье наизусть. Мы «разговаривали» руками: его душа была для меня открытой книгой.

—     Вы же только что нам сказали, что никогда нель­зя было знать, о чем он думает,— заметил председа­тель.— Вы противоречите себе.

—      Нет, господин председатель! Я знаю, что говорю: именно потому, что только мне одному была доступна замкнутая его душа, могу утверждать, что некоторые вещи Жак скрывал от меня сознательно. Человек, спо­собный быть до такой степени скрытным в раннем воз­расте, впоследствии может быть способен на многое. Он, впрочем, и доказал это в Санаке спустя несколько ме­сяцев после того, как я перестал с ним заниматься. Факты, о которых я попытаюсь рассказать со всей прав­дивостью, и заставили меня попроситься в свидетели. Услышав их, суд поймет, почему я не удивился полгода назад, когда узнал из газет и по радио, что мой быв­ший протеже обвиняется в убийстве. Я долго колебался, прежде чем принять тяжелое для меня решение, кото­рое может серьезно отразиться на мнении присяжных. Из Альби в Париж к следователю я решил ехать только после того, как убедился, что Жак будет упорствовать в своем молчании. Для меня это был вопрос совести; должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак не способен совершить преступление, или, напротив, мне следует показать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отно­шению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязывал меня прояснить истину. Именно поэ­тому я здесь.

—     Суд вас слушает.

—        Это случилось двадцать четвертого мая тысяча девятьсот сорокового года около десяти часов вечера. Помню, это был чудесный весенний день. Наступал теплый тихий вечер. Закончивший вторым по классу ор­гана в консерватории, я должен был через два месяца окончательно расстаться с институтом и начать рабо­тать младшим органистом в соборе в Альби. Этим мес­том я был обязан всегдашней доброте мсье Роделека. Я прогуливался один в глубине парка, в котором мне бы­ли известны самые потаенные уголки, и мысленно сочи­нял пьесу для органа. Весь переполненный музыкой, я направился к дощатому домику, где я обычно набрасы­вал на картон пуансоном первые музыкальные фразы задуманного произведения. Этот домик без окон инсти­тутский садовник Валентин использовал как кладовую для инвентаря. Дверь была всегда заперта, но Вален­тин вешал ключ на гвоздь справа от нее. Я брал ключ, вставлял его в замок и заходил в домик, а уходя, запи­рал дверь на два оборота и вешал ключ на место. Кро­ме инвентаря и горшков с какими-то растениями там были простой деревянный стол и колченогий стул — как раз то, что мне было нужно. Поскольку окон в до­мике не было, Валентину, чтобы разобраться в своем хозяйстве, приходилось пользоваться керосиновой лам­пой, которая всегда стояла на столе, а рядом лежал коробок спичек. Лично у меня в этой лампе не было никакой нужды...

Вечером двадцать четвертого мая, протянув руку, чтобы снять ключ, я с удивлением обнаружил, что его не было на месте и что он уже был вставлен в замочную скважину. Я подумал, что Валентин забыл его повесить на обычное место, и нажал на дверную ручку. Приот­крыв дверь, я услышал изнутри слабый крик. Как будто кто-то хотел позвать на помощь, но кто-то другой за­жал звавшему рот рукой. Я сделал шаг вперед и полу­чил сильный удар по затылку, от которого закачался и потерял сознание. Придя в себя, почувствовал рез­кий удушающий запах и услышал, как потрескивает огонь — домик горел. Соланж Дюваль вцепилась в меня с криком: «Быстрее, Жан! Сгорим! Жак поджег домик, опрокинув лампу, и убежал, закрыв нас с вами на ключ!» Я мгновенно вскочил на ноги. Инстинкт само­сохранения вернул мне силы, я уперся в дверь, чтобы выломать замок. Соланж в страхе плакала. Я все силь­нее чувствовал жар — пламя, которого я не видел, уже почти касалось нас. Наконец дверь поддалась, и мы выскочили наружу в тот момент, когда брат Доминик, привратник, и брат Гаррик, главный смотритель, под­бегали к домику. Вскоре от постройки осталась только куча пепла. Жак исчез. «Что случилось?» — спросил брат Гаррик. «Виновата моя неловкость,— быстро отве­тила Соланж.— Простое любопытство завело меня в этот домик, но поскольку там было очень темно, я за­жгла керосиновую лампу на столе. К несчастью, я оп­рокинула лампу рукой и возник пожар. Я испугалась и стала звать на помощь. Жан Дони, прогуливавшийся поблизости, тотчас же прибежал и вел себя очень му­жественно, вовремя помог мне выбраться».

В тот момент я был так ошарашен этим объяснени­ем, что не произнес ни слова. По дороге в главное зда­ние института я шепотом спросил Соланж Дюваль: «За­чем вы выдумали эту историю, а не сказали правду?» Она тогда мне ответила: «Умоляю вас, Жан, говорите то же, что я. Зачем навлекать бесполезные неприятно­сти на бедного Жака, который был в ненормальном со­стоянии?» Я не нашелся, что ответить, и подумал, что в конце концов Соланж, может быть, права. Потеря домика не была таким уж непоправимым делом, и ни­кто не пострадал. Я направился прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил его в постели, он притво­рялся спящим. Только там, уже лежа в постели, я за­думался о событии, невольным участником которого стал и которое могло закончиться трагически. Мои вы­воды были простыми и ясными: несмотря на свой юный возраст, Жак увлек девушку в затерявшийся в глубине парка домик, чтобы попытаться овладеть ею. Мое не­ожиданное появление помешало ему. В приступе вне­запной ярости он попытался меня оглушить, и именно он, а не Соланж, нарочно смахнул со стола лампу. По­чувствовав по запаху, что начинался пожар, он бро­сился вон и запер нас с Соланж, чтобы мы сгорели за­живо. Получается, что ровно за десять лет до того, как совершилось преступление на «Грассе», он уже пытался погубить двух человек.

Раздался хриплый нечеловеческий крик, от которого у присутствующих пошел мороз по коже. Слепоглухо­немой поднялся со скамьи — несколько секунд он по­трясал в воздухе своими чудовищными кулаками, затем вяло осел на свое место между двумя жандармами.

—      Обвиняемый хочет что-то сказать? — спросил у переводчика председатель.

Пальцы переводчика быстро забегали по фалангам Жака Вотье, и через несколько секунд он сказал:

—     Нет, господин председатель, он не говорит ниче­го.

—      Инцидент исчерпан,— объявил председатель, за­тем спросил у свидетеля: — Вы хотите еще что-нибудь добавить?

Но свидетель молчал, держась руками за барьер: казалось, он оцепенел от крика, который только что слышал. Зал тревожно молчал. Тишину нарушил Вик­тор Дельо:

—      Свидетель — он нам сказал, что у него не было нужды зажигать керосиновую лампу, и это понятно! — может сказать суду, кто же зажег эту злополучную лампу?

—        Соланж Дюваль. Спустя два дня она призна­лась мне, что на нее вдруг нашел страх при мысли, что она может оказаться в темноте вдвоем с Жаком Вотье.

—      Каким образом свидетель может с уверенностью утверждать, — продолжал Виктор Дельо, — что Жак Вотье сбросил со стола лампу нарочно, чтобы устроить пожар?

—       Потому что Соланж Дюваль тоже мне об этом сказала на другой день. Впрочем, она объяснила этот безумный жест приступом ярости, для него необычным.

—       И вы не подумали о том,— продолжал старый адвокат, — что Соланж Дюваль пыталась скрыть вину Жака потому, что, может быть, она его любила?

—      Я подумал, что у нее была просто жалость к не­му, к его душевной угнетенности. Впрочем, считаю, что сказал все, что знал. Больше я не буду отвечать ни на один вопрос.

—      Прежде чем свидетель удалится, — заявил гене­ральный адвокат Бертье,— хочу привлечь внимание гос­под присяжных к только что прозвучавшим показаниям чрезвычайной важности. С большой взвешенностью в суждениях — это придает значимость его показаниям, и это следует отметить особо,— мсье Жан Дони открыл нам, что подсудимый уже десять лет назад был спосо­бен на двойное убийство в припадке ярости. После по­казаний мсье Дони становится более понятной та злоба, с которой Жак Вотье расправился с Джоном Беллом в каюте «Грасса». В момент, когда завершается опрос свидетелей, приглашенных обвинением, я еще раз при­зываю господ присяжных не упускать из виду того фак­та, что не следует доверяться внешнему спокойствию Вотье, которое он сохраняет с самого начала процесса. Все продумано, все рассчитано в его поведении: чем больше будет казаться, что он не понимает происходя­щего, что он только бесчувственный зверь, тем больше у него шансов на снисходительное отношение со сторо­ны присяжных.

—        Суд вас благодарит, — обратился к свидетелю председатель.— Можете быть свободны.

Когда свидетель удалился, он добавил:

—        Объявляется перерыв. Слушание продолжится через пятнадцать минут и начнется с выступления пер­вого свидетеля со стороны защиты.

Когда суд удалился, в зале снова началось гудение. Мэтр Вуарен казался довольным. Виктор Дельо разго­варивал с переводчиком. Многим хотелось бы расслы­шать слова, которые старый адвокат произносил впол­голоса.

—     За исключением недавнего инцидента,— спраши­вал он у директора института с улицы Сен-Жак, — ког­да мой клиент с криком поднялся с места, выражал ли он еще каким-нибудь образом нетерпение или недо­вольство— вы не обратили на это внимание, когда пе­реводили ему показания свидетелей?

—     Нет. Он оставался совершенно спокойным — у не­го даже не дрожали руки.

—     Он у вас спрашивал о чем-нибудь?

—      Нет. Он только фиксировал без малейших заме­чаний все, что я ему говорил.

—        Не было ли у вас впечатления, что показания членов семьи были ему неприятны?

—     Нет. Именно ими, как мне показалось, он меньше всего интересовался.

—     Он давно уже знает, чего можно ждать от своей семьи. Помню, как мой преподаватель гражданского права, тонкий психолог, говорил: «Самая стойкая нена­висть та, которая рождается в детстве».

—       Не будет нескромностью, дорогой мэтр, узнать ваше мнение обо всех этих свидетелях?

—      Действительно, это было бы нескромностью, до­рогой директор... А если бы я задал вам тот же самый вопрос?

—     Я был бы в затруднении — некоторые свидетель­ства убийственны... Факты... Доказательства, хотя бы те же самые отпечатки пальцев по всей каюте. Но, не­смотря на все это и на формальное признание вины Жаком Вотье, я продолжаю упорно верить, что ваш клиент невиновен.

—     Как вы это понимаете: «невиновен»?

—       Я хочу сказать, что у него была веская причина для убийства...

—      Я тоже так думаю, дорогой директор и перевод­чик. К сожалению, с правовой точки зрения убийство всегда незаконно.

Впервые с начала процесса Виктор Дельо, торопли­во нацарапавший несколько слов на клочке бумаги, ка­залось, заинтересовался своей молодой соседкой:

—       Дорогая Даниель, вам придется воспользоваться этим перерывом, чтобы сбегать на почту и отправить телеграмму в Нью-Йорк. Сможете разобрать мой по­черк? Побыстрее, вы успеете вернуться как раз к про­должению процесса.

Выходя из зала, девушка успела заметить, как ее старый друг примостился на краю скамьи, полуприкрыв глаза и слегка запрокинув голову,— это была его обыч­ная поза, когда он задумывался. Вдруг Виктор Дельо открыл глаза и неожиданно обратился к наблюдавшему за ним соседу:

—      Дорогой директор, что бы вы сказали, если бы я стал утверждать, что «невиновен» означает для меня «невинный»?

—     Не понимаю.

—    Поясню: Жак Вотье не убивал этого Джона Белла.

—        Боюсь, дорогой мэтр, что вам тяжело будет с присяжными... Это было бы возможно доказать только в одном случае — если бы вы им представили истин­ного убийцу.

—      Все для этого сделаю,— спокойно и твердо отве­тил Дельо,— Но очень многое будет зависеть от ответа на телеграмму, которую я только что отправил в Нью- Йорк.

Даниель в это время бежала на почту. Текст теле­граммы, составленной по-английски, был для нее непо­нятен и не имел значения. Сейчас ее воображение боль­ше всего занимала произнесенная генеральным адвока­том фраза: «Все продумано, все рассчитано в его пове­дении: чем больше будет казаться, что он не понимает происходящего, что он бесчувственный зверь, тем боль­ше у него шансов на снисходительное отношение со стороны присяжных». Но ведь это в точности совпада­ло с мнением самого Дельо! Разве он не говорил и не повторял ей, Даниель, что под обманчивой внешностью его странного клиента скрывался замечательный ум? Мнения обвинителя и защитника не совпадали только в одном: последний, в противоположность генеральному адвокату Бертье, справедливо или несправедливо счи­тал, что это не лучший способ защиты. У девушки не было никакого сомнения: Виктор Дельо сделает невоз­можное, чтобы заставить Вотье заговорить и показать свое истинное лицо. Удастся ли ему это? Несомненно, этот несчастный очень умен. Но в таком случае он не зверь, как с ужасом думают все присутствующие. «Зверь» начинал очень интересовать Даниель...

А что означал этот нечеловеческий крик, который вырвался у несчастного, когда один из его лучших дру­зей по институту обвинил Вотье в попытке убийства, со­вершенной несколькими годами ранее? Это был не только крик бессильной ярости, иначе у присутствую­щих не пошел бы мороз по коже. И сама Даниель так не содрогнулась бы — было в этом крике еще и отчаяние от непереносимого нравственного страдания. А как только «зверь» начал страдать, она стала его жалеть...

Быстро отправив телеграмму, девушка заняла свое место рядом со старым другом как раз в тот момент, когда вызвали первого свидетеля со стороны защиты. Это была пятидесятилетняя, еще стройная женщина в элегантном черном костюме.

—     Мадам,— обратился к ней председатель,— как бы ни тяжело вам было находиться здесь, суд просит вас собраться с силами и рассказать все, что вы знаете о своем сыне. Вы не можете не знать, мадам, что сви­детельство матери имеет первостепенное значение.

—     Я знаю, господин председатель,— ответила Симо­на Вотье дрожащим от волнения голосом.

—     Суд слушает вас...