Жизнь Сэмюэла Джонсона
Для нескольких лиц, тесно или только косвенно связанных с делом, о котором ведется повествование, вечер четверга 30 июля был очень важен, хотя и очень немногие из них сознавали в этот момент, что приливная волна событий уже поднялась в полную силу.
* * *
19.25.
Одна из трех маленьких японок выглянула из-за плетеного, плохо перемещающегося занавеса и увидела, что зал полон: сто двенадцать человек, максимальное количество, разрешенное пожарным инспектором, увидела своего мужа Дэвида – Господи, благослови его! – там же в заднем ряду. Он настоял на том, что купит билеты на каждое из трех представлений, и этим совершенно осчастливил ее. Хотя не выглядел ли он немножко одиноким, не принимая участия в разговорах, которые гудели вокруг? С ним все будет в порядке – и она – она, сияющая и возбужденная, отошла от занавеса и присоединилась к остальным исполнителям. Да – за сценой было тесно, всего несколько квадратных ярдов, и сцена была крошечной; да – оркестр был любительский, совершенно неадекватный; да – приходилось просить у публики прощения за свет и довольно примитивные эффекты. Вместе с тем... вместе с тем вокруг была разлита магия сцены, магия искусства: несколько отличных вокалистов; отличный грим, особенно для леди; приятные костюмы; сверхподдержка жителей этой и соседних деревень; и блестящий молодой пианист, аспирант консерватории, у которого в ухе поблескивала громадная серьга, который мог спеть партии тенора из опер Генделя, как ангел. Аспирант проводил все ночи напролет в окрестных лесах, наблюдая за жизнью барсуков.
Да – адреналина в крови Кэти Майклс было в избытке, и те тревоги, от которых ограждает ее муж – или она его! – были полностью забыты с первыми резкими взмахами дирижерской палочки, призывающей к вниманию. Зал затих, и с первыми тактами увертюры опера "Микадо" началась. Она быстро взглянула в одно из зеркал: набеленная, черноволосая, с ярко-красными губами японская девушка смотрела на нее. Она знала, почему Дэвид считает ее такой привлекательной. Дэвид... конечно, он изрядно старше ее, и его прошлое ей не совсем известно. Но она любила его и готова для него на все.
* * *
19.50.
В полиции округа, в камере предварительного заключения, все еще оставались четверо подростков: двенадцати, четырнадцати и двое семнадцати лет. Все вместе, дружным коллективом, они представляли собой грозную силу в восточном Оксфорде, как ни посмотри, но каждый в отдельности здесь выглядел неважно. Довольно скоро после ареста вся бравада этого квартета рассыпалась в прах. Сержант Джозеф Роулинсон, глядя на одного из семнадцатилетних парней, видел перед собой нервного, упрямого и не очень хорошо владеющего речью малого. Пропали хвастовство и угрозы, щедро рассыпаемые в кабине полицейского фургона, когда его забирали из дома, – теперь же полиция отпускала его.
– Эти вещи были у тебя, сынок?
– Предположим, да.
Роулинсон аккуратно, одну за другой, поднимал их и передавал через стол: пятерка, один фунт, еще один, пятьдесят пенсов, несколько пенни, так? Расческа, сигареты "Мальборо", дешевая зажигалка, упаковка презервативов – остался только один, два талона на автобус, один голубой фломастер, так?
Угрюмо уставившийся перед собой парень промолчал.
– А это! – Роулинсон поднял дневник в красном переплете и быстро пролистал тесно разлинованные страницы, прежде чем положить его в свой карман. – Это мы придержим, сынок. Теперь подпишись вот здесь. – Он передал листок с машинописным текстом и показал пальцем на нижний край.
Десять минут спустя Филип Далей снова сидел в полицейском фургоне, на этот раз направляясь домой.
– Удивляетесь небось на них, сержант? – завел разговор один из констеблей, когда Роулинсон заказывал кофе в столовой.
– Гм-м... – Джо Роулинсону не хотелось особенно распространяться на эту тему: его собственный пятнадцатилетний сын за последние полгода стал таким "большевиком", что мать всерьез забеспокоилась.
– Ну а все же с этим – как его? – законом об угонах при отягчающих обстоятельствах. Штрафы без ограничений! Это заставит их немножко задуматься.
– Сначала их всех надо успокоить.
– Не слишком ли ты размяк, сержант?
– О нет! Я только тверже стал, – спокойно ответил Роулинсон и, взяв кофе, пошел к пустому столу в дальнем углу столовой.
Этого парня он не узнал. Но имя вспомнил сразу – помнил его еще с прошлого лета, когда работал под началом главного инспектора Джонсона в Бленхейме. Конечно, можно считать это одним из маленьких ничего не значащих совпадений, которые часто случаются в жизни, – если бы не дневник. Кое-что там записанное вызывало серьезное беспокойство. Он был почти уверен, что встретит своего прежнего шефа Джонсона в субботу или воскресенье на бушующей улице среди обломков кирпичей и осколков разбитых бутылок, но кто-то сказал ему, что тот в отпуске – удачливый, скотина! Тем не менее Роулинсон решил связаться с ним, как только сможет: например, позвонит завтра.
* * *
20.15.
Андерс Фастен, молодой чиновник шведского посольства, наконец нашел искомое. Поиск был долгим, и он понял, что если держать папки в более систематизированном порядке, то можно было бы сэкономить очень много времени. Он обязательно упомянет об этому шефу, и – кто знает? – возможно, на следующий заковыристый вопрос о паспортах ответ найдется через считанные минуты. Но он был доволен, что нашел, это важно – было ему сказано. В любом случае шефу будет приятно. А он очень хотел угодить шефу – она была такой красивой.
* * *
21.00.
Сержант Льюис вернулся домой из Главного управления полчаса назад, поужинал: вареные яйца (два), сосиски (шесть) и чипсы (тьма), сел в любимое кресло и включил новости. День прошел очень неплохо, очень...
Разумеется, особенно обрадовала Морса фотография Алистера Мак-Брайда, еще больше он был доволен самостоятельным решением Льюиса напечатать полицейские розыскные листовки и поместить фотографию в завтрашнем выпуске "Оксфорд мейл" и в пятницу – в "Оксфорд таймс" и в "Ивнинг стандарт".
– Мастерский удар! – воскликнул Морс. – А что навело тебя на мысль об "Ивнинг стандарт"?
– Вы сказали, что он, вероятно, в Лондоне, сэр.
– А-а.
– Вы случаем с ним не встретились там? – усмехнулся счастливый Льюис.
После прогноза погоды – еще один отличный солнечный день с температурой от двадцати двух градусов на юге – Льюис запер парадную дверь на засов, предварительно взяв два обязательных пакета молока, стоящих перед ней, и решил пораньше лечь спать. Услышав, как жена во время мытья посуды напевает уэльскую песенку, он прошел на кухню и обнял ее.
– Я иду спать – немного устал сегодня.
– Доволен – судя по твоему виду. День был хороший?
– Весьма.
– Это потому, что твой чертов Морс уехал и дал тебе самостоятельно поработать?
– Нет. Действительно, нет.
Она вытерла руки и повесила кухонное полотенце.
– Тебе нравится работать на него, не так ли?
– Иногда, – согласился Льюис. – Мне кажется, он, как бы это выразить, поднимает меня немного, если ты поняла, о чем я.
Миссис Льюис кивнула.
– Понимаю, – ответила она.
* * *
2230.
Вот уже полчаса, как доктор Алан Хардиндж решил, что настало время взять такси и отправиться домой. Но продолжал потягивать виски в "Белом олене", узком пабе рядом с книжной лавкой "Блеквелл". Вторую из его лекций безусловной удачей назвать было нельзя. Он понимал, что текст еще недостаточно отрепетирован, прочитал он ее поверхностно. А весьма посредственное меню включало всего один стакан вина.
Тем не менее, сто фунтов есть сто фунтов...
С недавних времен он обнаружил, что ему становится все труднее напиваться, как бы сильно он ни старался. Он уже несколько месяцев не читал приличной литературы. В молодости Киплинг был его кумиром, и сейчас он смутно припоминал слова одного из его коротких рассказов: что-то о пребывании в преисподней, где "алкоголь уже не действует и душа человека гниет вместе с телом". Он знал, что становится все более сентиментальным, и открыл свой бумажник, чтобы посмотреть на фотографию девочки... Он вспомнил ту мучительную тревогу, которую испытали оба – и он и жена, – когда она впервые вернулась домой действительно поздно, а затем эта ужасная ночь, когда она не вернулась домой вообще. Теперь же впереди почти невыносимая пустота, когда она не вернется домой никогда, никогда...
Он вынул и фотографию Клэр Осборн, лежавшую среди кредитных карточек и клубных членских билетов: маленькая паспортная фотография – она глядит прямо перед собой на фоне стены какого-то киоска – не очень хорошая фотография, – хотя на ней она вышла очень похоже. Он отложил фото в сторону и допил стакан. Смешно продолжать с ней связь. Но что он мог с собой поделать? Он любил эту женщину, он вновь начал различать симптомы любви, легко мог различить эти симптомы и в других – или, вернее, их отсутствие. Он, например, отлично понимал: жена его больше не любит, но никогда не отпустит; знал также, что Клэр никогда его не любила и прервет их отношения завтра, если ей так будет удобно.
И еще в этот вечер его беспокоила одна вещь – беспокоила все больше с тех пор, как ему нанес визит главный инспектор Морс. Он, разумеется, ничего сейчас предпринимать не станет, но рано или поздно, он был уверен, придется раскрыть правду о том, что случилось год назад...
* * *
22.30.
Посмотрев прогноз погоды, Клэр Осборн выключила "Новости в десять" – еще полчаса смертей, разрушений, болезней и катастроф. У нее, как она чувствовала, уже выработался к этому иммунитет. Она смешала джин и сухой мартини и приступила к изучению одного из машинописных листов, которые послал ей Морс.
МОЦАРТ. Реквием (К626)
Хельмут Риллинг («Мастер Воркс»)
Г. фон Кароян («Дойче граммофон»)
Шмидт-Гаден («Про Арте»)
Виктор де Сабита («Эверест»)
Карл Рихтер («Телефункен»)
Через два дня ей должно было исполниться сорок, и она решила купить в подарок себе кассету или пластинку с записью «Реквиема». Вся коллекция Морса, как он сказал, была только на пластинках. «Но теперь больше не выпускают пластинок, и эти скоро станут музейным экспонатом». По какой-то причине ей хотелось купить именно такую пластинку, которая была у него, хотя она понимала, что разумнее было бы вложить деньги в проигрыватель компакт-дисков. Единственный из пяти дирижеров, чье имя она слыхала, был Герберт фон Кароян, а марка «Дойче граммофон» выглядела столь солидно... Да, она попытается достать именно эту. Она снова посмотрела в листок, пытаясь разобраться в написании сложного слова «Дойче – Deutsche», уложить в голове эту неловкую последовательность "t", "s", "с", "h", "е".
Через десять минут она уже опорожнила бокал. Она чувствовала себя очень одинокой. И думала о Морсе. И налила себе еще, положив на этот раз немножко больше льда.
«Боже милосердный!» – шептала она про себя.
* * *
4.30.
Морс проснулся в безмолвной тьме. Со времен своей молодости он был не чужд полуэротических дневных фантазий, но ночью редко мечтал о прекрасных женщинах. Но сейчас – как странно! – он видел исключительно реалистический сон. Сон был не о красивой женщине, одной из тех, с которыми он успел встретиться при расследовании этого дела – ни о Клэр Осборн, ни о косметологе с завитыми локонами, ни о Лауре Хобсон – но о Маргарет Далей, женщине с высветленными прядями в прическе, эти пряди вынудили Льюиса задать фундаментальный вопрос: "Как вы думаете, сэр, почему люди хотят выглядеть старше своих лет? Мне это кажется каким-то извращением". Но Маргарет Далей во сне Морса выглядела совсем молодой. И где-то во сне фигурировало письмо: "Я так много думала о вас после того, как вы ушли. Я все еще думаю о вас и прошу время от времени думать обо мне – может быть, вновь посетить меня. В надежде, что я не потревожу вас, я посылаю вам свою любовь..." Нет, во сне было, конечно, не письмо, просто кто-то в его уме произнес эти слова. Он встал и сделал себе чашку растворимого кофе, прочитав в кухонном календаре, что солнце встает в 5.19. Затем снова юркнул в кровать и лег на спину, заложив руки за голову и терпеливо поджидая зарю.