Предназначенная для каботажного плавания трехмачтовая галера «Гамбург» семидесяти вар в длину, шедшая на парусах и на веслах, медленно спустилась к устью реки и вышла в открытое море. Светало. Было начало октября 1557 года, легкая дымка на поверхности моря и устойчивый ход судна предвещали хорошую погоду — спокойный, а возможно, и теплый день с ярким солнцем и слабым северным ветром. «Гамбург» был небольшим грузовым судном с экипажем из пятидесяти двух человек, но капитан Генрих Бергер, рачительный хозяин, при удобном случае ставил еще два небольших шатра на кормовой части палубы, чтобы поместить там за умеренную плату нескольких надежных пассажиров.

Первый из этих двух шатров, считая от носа, занимал невысокий хорошо одетый человечек с короткой бородкой по моде Вальядолида, откуда он был родом. В шляпе, коротких панталонах, камзоле и сеговийском кафтане он теперь стоял, облокотившись на поручень бакборта, и глядел в подзорную трубу на порт, который они покинули. Стая чаек, круживших над кильватерным следом «Гамбурга», отчаянно кричала, готовясь вернуться в гавань. Туман над темным контуром суши начинал расслаиваться, и в просветах виднелись полоски голубого неба, подтверждая обещания предрассветного штиля. Стоявший у борта человечек пошарил небольшой, нервной рукой в кармане кафтана и достал сложенный листок, который ему вручил матрос при посадке и на котором было написано:

«Добро пожаловать на борт моего судна. Жду вас к обеду у меня в каюте в час дня. Капитан Бергер».

В Вальядолиде ему о капитане Бергере говорил с симпатией Доктор. Хотя Доктор и Генрих Бергер долгое время не виделись, их связывала давняя, многолетняя дружба. Доктор настолько доверял капитану, что, пока не узнал о его намерении заглянуть осенью в Испанию, все не решался одобрить поездку в Германию своего единоверца Сиприано Сальседо. Невысокий человечек смотрел на море, мысленно представляя себе Доктора, который стал в последнее время таким молчаливым и боязливым и настойчиво предупреждал об опасности пребывания в Европе. Недавний запрет на выезд за границу относился, разумеется, к духовным особам и студентам, однако было известно, что всякий путешественник, отважившийся посетить Германию, отныне будет находиться под тайным наблюдением. Доктор сказал «под тайным наблюдением», но по его тону Сиприано Сальседо понял, что наблюдение будет пристальным и угрожающим. Поэтому он в течение всей поездки вел себя очень осмотрительно — часто и неожиданно менял средства передвижения, тщательно выбирал гостиницы или места для условленных встреч, был осторожен даже при обычных посещениях книготорговцев. Сиприано Сальседо гордился тем, что Доктор избрал его для столь деликатной миссии. Решение ехать избавило его от застарелых комплексов, позволило думать, что он еще может быть кому-то полезен, что есть еще на свете существо, способное положиться на него, вверить в его руки свою судьбу. И то обстоятельство, что этим существом был человек такой ученый, мудрый, благоразумный, как Доктор, льстило его зарождающемуся тщеславию. Теперь Сальседо, стоя на палубе, думал, что он готов отчитаться о поездке, что в предпоследний ее этап на «Гамбурге», под опекой капитана Бергера, он может спать спокойно, и что поручения Доктора Касальи выполнены.

Услышав на палубе голоса, он обернулся, держа подзорную трубу в своей маленькой волосатой руке. Полдюжины босых матросов перетаскивали на корму доски и веревки, чтобы там их соединить. За ними еще трое несли деревянную конструкцию, соответствовавшую по форме корме корабля — на ней красовалась доска с большими позолоченными буквами: «Данте Алигьери». В несколько минут матросы со сноровкой, говорившей о том, что работа эта для них привычна, перебросили доски через корму и закрепили концы веревок, которыми они были привязаны к бизань-мачте. Два матроса спрыгнули на подвесные мостки, а остальные спустили им на веревках деревянную конструкцию; те двое наложили ее на надпись «Гамбург». Стоя на своих лесах, они штырями и гвоздями укрепили конструкцию с новым названием, и, таким образом, в каких-нибудь полчаса галера была тайком окрещена заново.

Два часа спустя в капитанской каюте, где им подавал обед корабельный повар, капитан сообщил, что такая смена названия — элементарная предосторожность, к которой он прибегает всякий раз, когда его корабль посещает государства, враждебные реформе Лютера. Но поскольку лицо нарядно одетого человечка выражало явное сомнение, капитан Бергер, говоривший всегда с полуприкрытыми глазами, словно непрестанно всматриваясь в горизонт, прибавил своим хриплым голосом старого моряка:

— Риска здесь нет никакого. «Гамбург» приписан к двум портам — Гамбургу и Венеции. Стало быть, оба названия законны. Мы вправе пользоваться тем или другим по своему усмотрению.

Только когда они уселись за стол, Сиприано Сальседо заметил третьего сотрапезника, соседа из другого шатра на корме, которого капитан Бергер представил ему как дона Исидоро Тельериа, севильянца, — был он высок, худощав, с бритым лицом, одет во все черное, и сообщил, что последние полгода провел в Женеве. В разговоре, начатом капитаном, он участия не принимал и поднял глаза от тарелки лишь тогда, когда капитан спросил у Сальседо о Докторе.

Сиприано Сальседо ответил не сразу, вначале чуточку заперхал. То была привычка, проявившаяся от страха перед отцом, его ледяным взглядом, его упреками, его судорожным кашлем зимними утрами. Не заиканье, а легкая запинка на начальном звуке слога, как бы от нерешительности.

— Д… Доктор здоров, капитан. Разве что немного похудел и помрачнел, дела там идут далеко не блестяще. Он опасается, что Тридентский Собор подтвердит прежние постановления, и что мы ничего не добьемся. Целью моей поездки было выяснить положение дел. Ознакомиться поближе с ситуацией в Германии, встретиться с Филиппом Меланхтоном и приобрести книги…

— Какого рода книги?

— Разные, особенно же последние издания. В Испанию уже давно не поступали новые книги. Инквизиция усиливает бдительность. Ныне как раз пересматривают индекс запрещенных книг. Читать эти книги, продавать их или распространять почитается серьезным преступлением.

Сальседо сделал паузу, полагая, что капитана такой неопределенный ответ не удовлетворит, и, убедившись, что капитан молчит, прибавил:

— Умерла мать Доктора. Мы похоронили ее в монастыре Сан Бенито довольно торжественно, соблюдая положенное по ритуалу. И все равно пошли толки, и на похоронах слышались недовольные голоса.

— Скончалась донья Леонор де Виверо? — спросил капитан.

— Да, донья Леонор де Виверо, именно так. Она ведь была в последнее время душою нашего кружка в Вальядолиде.

Капитан Бергер с улыбкой покачал головой. Был он лет на десять-пятнадцать старше своего собеседника; рыжеватая бородка и очень светлые, почти бесцветные волосы делали его больше похожим на скандинава, чем на немца. Из-под полуприкрытых век он неотрывно с живым любопытством следил за маленькими ладошками Сальседо и по временам поглядывал на его физиономию, также небольшую, с мелкими правильными чертами, на которой выделялись печальные, глубоко сидящие глаза. Чтобы не поддаться скорби гостя, он налил себе бордосского вина из стоявшего в центре стола кувшина, отпил полстакана и, подняв глаза, уточнил:

— Думаю, что душой вальядолидского кружка был всегда Доктор. Мать была одной из его опор. Впрочем, возможно, что она с наибольшим пылом восприняла учение об оправдании личной верой . С Доктором я познакомился в Германии, в Эрфурте, когда он еще был страстным эразмистом . Уже потом, возвратясь в Вальядолид, он принес туда лютеранскую проказу.

Сальседо беспокойно пошевелился. Ему всегда казалось, что он сказал что-то неуместное — возможно, то был еще один отголосок его сыновнего страха.

— На самом деле, — поспешил он пояснить, — я хотел сказать, что донья Леонор была сильная женщина, она поддерживала Доктора в минуты его душевной слабости и придавала живость и смысл нашим собраниям.

Капитан Бергер, будто не слыша его слов, продолжил свою мысль.

— Сам же я посетил Доктора лишь через восемь лет. Поездка в Вальядолид была незабываемой. Я имел честь присутствовать на собрании, возглавляемом Доктором и его матерью, доньей Леонор де Виверо. Эта женщина, несомненно, обладала ясным умом, безошибочным определением самого существенного, но в ее манерах ощущалась некоторая властность.

Через приоткрытую дверцу каюты видна была синяя гладь моря, она то опускалась, то подымалась, — галеру слегка покачивало. Слышалось также легкое ритмичное потрескивание деревянной переборки, отделявшей небольшую столовую от спальни капитана.

— Все дети доньи Леонор почитали ее, — подтвердил Сиприано Сальседо. — Ее вера их укрепляла. Один из них, Педро, приходский священник в Педросе, разделял, как и она, любовь Лютера к музыке, полагая, что истина и культура, если они подлинные, должны сочетаться.

Между тем поваренок подал им мясное блюдо и в завершение поставил на стол еще один кувшин красного бордо. Капитан налил вина в стакан Сальседо. Тельериа же вина еще не пробовал и наблюдал за Бергером с любопытством энтомолога, набивая табаком свою трубку, индейскую глиняную трубку, какие привозили контрабандисты на галерах вместе с табаком, употребление которого начало распространяться в народе вопреки запретам Инквизиции. Выждав, пока поваренок прикрыл задвижную дверь, капитан сказал:

— Если уж говорить о Вальядолиде, не следует забывать о главном человеке, о доне Карлосе де Сесо, этом идеальном воплощении веронезского мужа — щеголь, красавец, силач, человек умный и высокомерный. По моему мнению, дон Карлос де Сесо — виднейший зачинатель пробуждающегося кастильского лютеранства.

Сиприано Сальседо поглаживал свою короткую бородку, машинально, как бы нехотя, кивая.

— Да, дон Карлос де Сесо — человек интересный, весьма начитанный, однако его особа окружена какой-то неясностью. Почему он уехал из Вероны? Почему обосновался в Испании? Бежал ли от чего-то или просто следовал призванию миссионера?

Капитан Бергер был готов порассуждать о любой детали, незнание которой позволило бы усомниться в его знакомстве с успехами лютеранства.

— Паписты вначале приняли Сесо, отнеслись к нему уважительно. Даже послали в Тренто на Собор сопровождать епископа Калаорры. Какой-то злопыхатель утверждал, будто его послали просто как переводчика, но это ложь. Сам епископ, готовясь к возвращению в Испанию, сказал Каррансе , что дон Карлос де Сесо был для него прекрасным спутником, что он любезный и просвещенный кабальеро и что о нем во всех образованных кругах отзывались весьма лестно и без каких-либо нареканий. А взяли его в Тренто благодаря знаменитой его встрече с великим богословом Каррансой в Вальядолиде, хотя никто достоверно не знает, о чем на той встрече шла речь.

Галеру стало покачивать чуть сильнее, и Тельериа, сделав глубокую затяжку, с изумлением уставился в иллюминатор, словно он, играя в карты, вдруг обнаружил, что его обжуливают. Сиприано, со своей стороны, смотрел с явным недоверием на севильянца, на эту духовную особу в трауре, не проронившую ни слова. Однако откровенность капитана Бергера, его иронически пренебрежительное отношение к Тельериа, должны были рассеять любые подозрения. Серые глаза капитана, его острый, уверенный взгляд, казалось, убеждали: говори, дружище Сальседо, не бойся. У нашего гостя дона Исидоро Тельериа есть больше причин помалкивать, чем у нас. И все же капитан взглянул на Тельериа, прежде чем бросить лаконическую фразу:

— Мы вошли в Канал.

После чего он убрал порожний кувшин и заменил его полным. Исидоро Тельериа, по-прежнему не прикасаясь к вину, смотрел на своих сотрапезников со смесью изумления и скепсиса. Капитан Бергер, напротив, становился с каждым выпитым стаканом все более разговорчивым:

— Меня интересует поездка вашей милости, — обратился он к Сальседо. — Покупать книги, искать поддержки, посетить Меланхтона — таковы, говорите вы, были ваши цели. Удалось ли вам это выполнить? Как вы поездили по стране? В каких городах побывали?

— Тринадцатого апреля я выехал из Вальядолида, — с готовностью ответил Сальседо. — Единственная наша связь с Севильей становилась с каждым днем все более затруднительной, мы целыми месяцами были отрезаны от мира. После долгих обсуждений Доктор решил, что нам надо иметь информацию из первых рук. Его весьма интересовали мысли Меланхтона после смерти Лютера. Но не было возможности точно узнать, какие там произошли перемены.

— И как вашей милости удалось осуществить эту встречу?

— Дело было нелегкое, — ответил Сальседо, все еще с подозрением поглядывая на Тельериа. — Инквизиция как раз недавно запретила выезжать из Испании духовным особам и людям образованным. Итак, я проехал верхом до Памплоны, а там опытный проводник помог мне перебраться через Пиренеи. Дальше я передвигался всеми мыслимыми способами: в почтовой карете, на лодке, пешком, верхом. Было желательно ехать не по прямой и почаще менять места проживания, равно как и средства передвижения. Так я проехал по югу Франции — Бордо, Тулуза, вплоть до Лозанны. Дороги во Франции хороши, несмотря на то, что движение по ним весьма оживленное.

— А как было в Германии? — с нетерпением спросил капитан.

— Там я тоже вел себя осмотрительно. Мне говорили, что везде есть соглядатаи, и я старался поменьше попадаться на глаза. Связи устанавливал в крупных городах. Я посетил Гамбург, Эрфурт, Эйслебен и Виттенберг, лютеранский центр, совершая частые поездки в сельские окрестности. Но именно в Виттенберге я закупил книги и сумел, наконец, встретиться с Меланхтоном.

Прищуренные глаза капитана Бергера воодушевляли Сальседо, приглашали продолжать рассказ.

— Виттенберг меня поразил бурной издательской деятельностью. На каждом шагу там книгопечатни и книжные лавки. Бродя по этому городу, я понял фразу «Лютер — сын книгопечатания». Ведь если подумать, вся его сила в книгах. Он был первым еретиком, располагавшим столь действенным, столь могущественным, столь быстрым средством общения. Я также убедился, что большинство книгопечатников — его последователи и как ревностные приверженцы усердно работают над теми трудами, которые интересовали реформатора, и, напротив, медлят и лепят опечатки за опечатками в книгах его противников. Там, в Виттенберге, мне удалось полистать «Пассиональ», антипапистский памфлет с издевательскими текстами и грубыми карикатурами, на которых папу изобразили в виде осла, извергнутого из задницы дьявола.

Исидоро Тельериа выкурил свою трубку и принялся вытряхивать табак из глиняной чашечки на тарелку, а тем временем капитан Бергер напустился на Сальседо.

— Эти пасквили не имеют отношения к Реформе. По ним о Реформе нельзя судить. В каждой революция бывают свои крайности. Это неизбежно. И революционная критика не признает оттенков.

Капитан разгорячился, и Сальседо, отвечая ему, говорил теперь уже без каких-либо колебаний, бесстрастно, словно рассуждал о чем-то чуждом своим идеям и совершенно очевидном.

— Да, капитан, они к Реформе не имеют отношения, но они ей вредят. Глядя на такие штуки, у иностранца, оказавшегося в Германии, создается впечатление, что Лютер зашел чересчур далеко. Конечно, Лютер был прав, считая книгопечатание божественным изобретением, но, я думаю, он бы не одобрил то, как злоупотребляют этим новшеством после его смерти, — хотя даже его первые книги — «Вавилонское пленение» и «Римское папство, основанное дьяволом» — тоже отнюдь не были детскими сказочками.

— Но вспомните о его Библии, не забывайте главного его труда.

— Ну конечно, капитан. Немецкая Библия — это монумент, так ведь? По мнению некоторых испанских ученых людей, одна эта книга оправдывает знаменитую фразу «Бог говорил по-немецки» — так она прекрасна, так вдохновенно написана. Лютер и его Библия сделали сакрализованный немецкий язык универсальным. Это очевидно.

Качка «Гамбурга» все усиливалась, и дон Исидоро Тельериа сидел, сжав голову обеими руками, будто опасаясь, как бы при каком-либо резком колебании она не слетела с плеч. Поваренок, убрав со стола тарелки, сметал теперь крошки на поднос и, в завершение трапезы, подал несколько стопок водки. Капитан Бергер сочувственно смотрел на Исидоро Тельериа. Дождавшись, когда поваренок выйдет и задвинет дверь, он прибавил:

— Примечательно, что Лютер придавал такое значение и музыке, и книгопечатанию. Это больше говорит в его пользу, чем его же грубые выпады, во всяком случае, действует более убедительно. И когда он заявляет: «Я не хочу ни от чего отрекаться, ибо нечестно поступать против собственной совести», то имеет в виду свои тезисы , а не свои гневные выпады и брань.

Пристальный, испытующий взгляд капитана Бергера смущал Сальседо. Он напоминал ему ледяной взгляд отца, когда дон Альваро Кабеса де Вака ябедничал на него: «Он витает в облаках, сеньор Сальседо, я не могу заставить его сосредоточиться».

— И все же, — заметил он, почесывая бородку, — в «Вавилонском пленении» Лютер утверждает, что Господь наш установил всего два таинства: крещение и причастие. Вероятно, он и не намеревался сказать ничего больше, однако пользуется случаем, чтобы дать волю языку, уязвить и оскорбить. Нечто подобное видим мы и в «Римском папстве». Капитан поднял правую руку.

— Позвольте мне молвить слово. Издевки папистов над этими книгами и над браком Лютера с монахиней куда более беспощадны, нежели издевки Лютера над папистами.

Эту словесную дуэль Сальседо вел с намерением прощупать капитана, чтобы определить, насколько далеко можно зайти, насколько покладисты истые лютеране. Он не ответил капитану, почувствовав, что тот еще не высказался до конца. Сальседо только вперил взгляд в кончик его носа — как говорил падре Арнальдо в приюте для подкидышей, именно так следует поступать с упрямцем, чтобы заставить его извергнуть все, что он скрывает.

— Я настаиваю, — сказал капитан Бергер, — на том, что справедливости ради следует на другую чашу весов положить чувствительность нашего реформатора, его любовь к искусствам, тот факт, что в литургии он использовал музыку. Например, гимн «Господь наш — крепость неприступная» получил большее распространение в центральной Европе, чем «Те Deum» .

В голосе капитана Бергера зазвучали взволнованные нотки, напоминавшие интонации новых проповедников. Он постепенно распалялся. Сальседо расчетливо заговорил более мягко:

— Лютер должен быть в ответе за все, также за лютеран, за их грубые выходки. Я принял учение об оправдании верой, капитан, как и вся наша вальядолидская группа, ибо считаю, что главное — это вера и что предание Христа себя на распятие больше значит для моего спасения, нежели мои добрые дела, даже самые бескорыстные.

Подобно взявшей след охотничьей собаке, Сиприано Сальседо не отрывал носа от найденной тропы. За одним следом намечался другой, и Сальседо находил особое удовольствие в том, чтобы хорошенько спугнуть одну дичь, прежде чем заняться другой. Все его обличения Лютера исходили, несомненно, из одного источника, но ему было приятно разделять их, придавая им различные мотивы, выбивая капитана из привычной умственной колеи, в которой тот обычно вел споры.

— И еще другой момент, капитан, — ярость крестьян в Тюрингии. Двадцать лет спустя после «пророков из Цвиккау» там еще вспыхивает огонь насилия. Для них религиозные перемены непонятны без перемен социальных. А дурной пример подали князья, завладев церковным имуществом. В перемене религии без денежной выгоды крестьяне не видят смысла.

Капитан Бергер поставил стакан на стол.

— Да, в религиозном рвении неизбежно присутствует социальная сторона, — сказал он, размеренно выговаривая слова, как бы стараясь все поставить на свое место. — «Пророки из Цвиккау» реформировали саму Реформу. Они крушили священные образы и жаждали прежде всего денег. Они были гуманны. Они стремились к тому, чтобы религия дала им спасение, — боролись за религию практичную. По этой причине они развязали войну. Франц фон Зиккинген со всем своим авторитетом встал во главе их, однако Лютер одержал верх, нанес им поражение. И не потому, что их стремления казались ему жалкими, но потому, что путь для их достижения был дурен.

— Я тоже этот путь не одобряю.

— По-человечески тут все понятно. Среди крестьян, ремесленников, рудокопов не было сильных умов, их вдохновляли всего несколько простейших идей, но и тех было достаточно, чтобы их воспламенить. Эти идеи распространились в Эльзасе. Божественное Право выше всего, говорили они себе. Но это Право должно было стать выше крепостного права, охотничьих привилегий или права первой ночи… словом, выше всех вассальных повинностей. И в то же время они хотели сами выбирать приходских священников, уменьшить десятину, которую от них требовала Церковь, и жить жизнью, заповеданной Евангелием. Для них все это было религией.

Сиприано Сальседо думал то же самое, но ему доставляло известное удовольствие опровергать утверждения своего собеседника.

— До какого-то времени было так. Потом возобладала политика.

— Ваша милость имеет в виду претензию создать крестьянский Парламент? Вам кажется чрезмерной эта мечта обездоленных? Вы находите ее не христианской? Томас Мюнцер , возомнив, что сам Бог его вдохновляет, задумал основать теократию, но был разгромлен в Франкен-хаузене. Более ста тысяч убитых, настоящая бойня. И еще находятся люди, утверждающие, будто Лютер подписывал памфлеты против «грабительских и разбойничьих крестьянских орд», однако никто этого не доказал. Лютер ненавидел беспорядки, однако он любил справедливость.

— Но в истории с анабаптистами было нечто схожее.

— Анабаптистов народ невзлюбил за их идею позднего крещения детей. Людей пугала угроза лимба . А в остальном это была кучка идеалистов, сделавшая своим знаменем анархию — Хубмайер перенес анабаптизм в Тюрингию. Но кроме уничтожения государства они хотели отменить Церковь, духовенство, таинства и частную собственность. Целая революционная программа. Вспомните, что в эти же годы в Австрии за такие же дела был сожжен Хуттер . В конце концов сам народ поднялся против них, католики и протестанты, объединившись, разбили их в Мюнстере . После того, как пролито столько крови, как можете вы удивляться, что в Тюрингии еще не погасли вспышки насилия?

Хриплый голос Бергера звучал все запальчивей. «Порой вы похожи на настоящего проповедника», как-то сказал ему в шутку Доктор в одной беседе. «На человека порядочного, глубоко порядочного и просвещенного», тут же прибавил Доктор, убоявшись, что приписывает своему другу не соответствующее ему амплуа. Сальседо убедился, что капитан знает назубок новейшую немецкую историю, знает все «про» и «контра» революции Лютера и, вероятно, считает его, Сальседо, жалким чужаком, необразованным мальчишкой. Тем временем галеру качало, иногда довольно сильно, а дон Исидоро Тельериа все так же невозмутимо снова и снова набивал свою трубку. Выдержав паузу, Сиприано Сальседо посмотрел в светлые глаза Бергера.

— Именно эти обстоятельства, — ответил он, — и другие, столь же важные, усиливали мое желание познакомиться с Меланхтоном. Он и Лютер не всегда шли вместе, однако приверженцы одного и другого ныне признают Меланхтона главой протестантства. Не сразу, но все же мне удалось получить его согласие на встречу в Виттенберге. Он был со мной любезен и проявил понимание. О Лютере говорил с чувством пылкой преданности, с сыновней любовью. Он говорил о Лютере реформаторе и о Лютере, отлученном от церкви, верном супруге и любящем отце. Интересовался испанскими лютеранскими кружками и передал им привет. Потом покорно согласился отвечать на мои вопросы, длинный список вопросов, начинавшийся с Войны костров в 1521 году и кончавшийся разгромом императора под Инсбруком и разделом Европы на два лагеря — католиков и протестантов.

— А о своей нынешней деятельности он вашей милости рассказывал?

— Конечно рассказывал. Меланхтон признался, что именно он побудил виттенбергских студентов сжечь папскую буллу и затем намекнул на свои последующие разногласия с Лютером на сеймах в Вормсе и в Шпейере, которые по сути лишь усилили напряженность в отношении обоих лагерей. Меланхтон в этих спорах выказал себя гуманистом и примирителем, однако Лютер не одобрил его позицию. Особенно подчеркнул он с оттенком печали, что Рим и реформаторы были готовы прийти к согласию даже по весьма деликатным пунктам, вроде разрешения на брак для духовных лиц и причащения под двумя видами, однако ни Лютер, ни князья такие предложения не приняли.

— А что он говорил о своей роли систематизатора?

— Об этом тоже шла речь. Он упомянул Лютера, упомянул о необходимости создания кодексов веры и поведения. Сам Лютер, со своим ясным видением задачи, составил два катехизиса — один большой, для проповедников, с очень высокими требованиями, другой, малый, для народа, более простой; оба оказались в высшей степени действенными. Он также сочинил благословение для крещения и другое для бракосочетания, чтобы заменить ими католические формулы и не вызывать возмущения у простого народа, — ведь люди думали, что при новом богослужении брачующиеся и младенцы будут духовно не защищены, будут чем-то вроде животных, души не имеющих. Меланхтон лично, так он сказал мне, чтобы принять участие в учреждении системы, написал книгу «Общие принципы» , которая имела успех. Догматическая часть была несложной: только Христос, только Писание, только благодать, достаточно одной веры. Лютеранство потерпело неудачу в стремлении сделать Церковь чем-то невидимым, не имеющим структуры. А это — дело невозможное, и в этом аспекте и Цвингли, и Кальвин превзошли Лютера.

Тут Исидоро Тельериа кашлянул два раза, кашлем сухим и резким после долгой затяжки. Его молчание до сих пор было столь упорным, что капитан Бергер с изумлением взглянул на него. Капитан совершенно забыл о его присутствии, и громкий голос Тельериа, такой же угрюмый и мрачный, как его одежда, гулко зазвучал в тесной каюте.

— Я согласен с вами, — уверенный в том, что удивит своих сотрапезников, промолвил Тельериа, поигрывая зажженной трубкой. — Лютер создал церковь в воздухе, Кальвин оказался более практичным — он превратил Женеву в город-церковь. В последние месяцы я часто ездил в Женеву, Базель и Париж, но только в одной парижской общине, услышав пение псалма «Возвысься сердцем, открой уши», я почувствовал на себе веяние благодати. Из Севильи я уехал лютеранином, а возвращаюсь кальвинистом.

Капитан Бергер, не желая, видимо, смотреть Тельериа прямо в глаза, снова обратил взгляд на барабанившие по столу маленькие руки Сальседо.

— Ваша милость верит в абсолютную силу благодати? — спросил капитан.

— Я люблю дисциплину. Кальвин признает благодетельную силу веры, и притом он создал некий порядок. Церковь и строгий образ жизни, за которым тайно наблюдает Консистория .

— А не напоминает ли вам это «тайное наблюдение» нечто вроде Инквизиции?

Но Исидоро Тельериа хорошо усвоил урок.

— Одной веры недостаточно, — возразил он. — Ее надо укреплять. В этом смысле я расхожусь с Лютером. Кальвинизму присущ миссионерский дух, которого недостает лютеранству, он-то и придает его Церкви отчасти ожесточенный и радикальный характер.

— Вы говорите — ожесточенный и радикальный?

— Поймите меня правильно, я имею в виду не столько нормы поведения как таковые, сколько требовательность к их соблюдению. Кальвин грозит отлучением каждому, кто их не соблюдает, не придерживается правил. Чрезмерная строгость? Возможно, однако, чтобы прибегать к подобным мерам, человек должен быть твердо уверен в том, что говорит. Без сомнения, этот вопрос достоин размышлений. И Кальвин добровольно предавался им в Страсбурге в течение трех лет, когда жил там в качестве капеллана французской колонии. Эти годы он использовалтакже для сочинения труда «Наставления в христианской вере», столь же объемистого, сколь поучительного. В Страсбурге Кальвин еще ничего не предпринимал, просто выжидал.

— Вы думаете, он ждал призыва женевцев?

— Ждал или нет, но призыв состоялся. Женева отдалась в его власть и подчинилась эксперименту над ней. Женевцы раскаялись, что прежде изгнали его. И тогда Кальвин приступил к учреждению Церкви. Это главное. Принадлежать к ней, к его Церкви, все равно, что для вас вера — это залог спасения. Кальвин создал настоящую теократию, правление Бога. С той поры в этом небольшом городе жизнь проявляется почти только в проповедях и в таинствах. Верующий обязан быть также благочестивым. Мир наш — юдоль слез, мы должны приспособить свою жизнь к религиозной идее и к идее служения.

— Но он идет еще дальше. Все, чего нет в Библии, признается излишним, подвергается запрету.

— Да, конечно, и именно эта строгость, чурающаяся лютеранских фривольностей, меня вначале привлекла в кальвинизме, а потом, в Париже, случилось мое падение с лошади . Когда я вернулся в Женеву, этот город стал для меня примером. Он был как бы гигантским храмом, прямым контрастом с городами лютеранскими: библейские имена у детей, катехизис, изучение Библии, речи, проповеди… Игры там преданы проклятию, молодежи запретили пение и танцы. Ей внушили дух самопожертвования. Разумеется, раздавались кое-какие протесты, но разум взял верх: мир создан не для радости, и народ охотно принял власть Кальвина.

Свет в дверном проеме тускнел. Сиприано Сальседо разглядывал дона Исидоро Тельериа с некоторым состраданием. В его уме воскресали угрызения совести, омрачавшие его детство, его бурная духовная жизнь, зарождение его пессимизма. Суровые речи Тельериа настолько поглотили его внимание, что он с трудом вернулся к действительности — опять ощутил качку, услышал потрескивание шпангоутов и переборок. Он смутно сознавал, что, каждый по-своему, но все они в этой странной беседе посреди морских просторов ищут Бога.

— Однако во Франции, — сказал Сальседо, вспомнив о своей поездке в эту страну, — гугеноты тайком крестят детей по католическому обряду и тайком посещают в Париже папистские богослужения. То есть учение Кальвина, хотя он француз и родной его язык французский, не сделало Францию в религиозном плане единой.

Мрачный голос Тельериа, когда ему противоречили, становился еще более скорбным и угрюмым, — возражения лишь укрепляли его.

— А это совершенно другое дело, — жестко сказал он с кривой усмешкой. — Одно дело маленький город, вроде Женевы, и другое — целое королевство, вроде Франции. Франция — это целый мир, который предстоит завоевать, и Кальвин принял этот вызов, послал туда большие отряды миссионеров. Вот еще одно обстоятельство в его пользу. Таким образом, мало-помалу, кальвинизм распространяется все шире: Франция, Шотландия, Нидерланды… В этих странах наставляют по катехизису люди образованные, обучавшиеся в Женевской Академии. Я сейчас еду из Женевы, провел там полгода и могу вас уверить, что этот город являет собой образец благочестия в глазах каждого человека, способного судить беспристрастно.

Лицо Исидоро Тельериа даже побледнело, и прищуренные глаза капитана Бергера наблюдали за ним с явным скепсисом. Похоже, капитан раскаивался, что взял его на свою галеру.

— Сеньоры, — сказал вдруг капитан, глянув в иллюминатор и, видимо, решив прекратить беседу, начинавшую его тяготить, — уже темнеет.

Он с трудом поднялся на ноги. Сиприано Сальседо последовал его примеру. Когда же Исидоро Тельериа попробовал поступить так же, он пошатнулся и, ухватясь за стол, поднес правую руку к покрывшемуся потом лбу.

— Очень сильно качает, — сказал он. — Голова немного кружится.

Капитан Бергер прижался к стене, чтобы пропустить гостя к двери.

— Это от духоты, — заметил он. — Да еще ваша трубка. Табак для головы вредней, чем морская качка. Стоит ли стремиться подражать индейцам?

Сиприано Сальседо помог дрожащему Исидоро Тельериа подняться на палубу через люк на носу. На фоне неба виднелся неподвижный силуэт матроса на марсе, а вдоль левого борта в сумеречной мгле темнел берег Франции. Исидоро Тельериа глубоко вдохнул чистый воздух и покачал головой.

— — Там внизу сильно пахло смолой, — сказал он. — Так сильно, будто судно только что кончили смолить.

Головокружение отчасти смягчило суровость Тельериа. Сальседо уговорил его присесть на бухту каната на палубе, потом предложил сделать, остановку по дороге к корме, где стояли их шатры. Маленькие волосатые и энергичные руки Сиприано Сальседо поддерживали в этой прогулке спутника под локоть. Среди облаков проглядывал ущербный месяц, источая ровный, блеклый свет. Свободно болтающийся край парусины с неравномерной частотой хлопал по главному парусу. Присесть Тельериа отказался. Перемена положения, мол, усилит ощущение неустойчивости.

— Я смогу дойти до койки, — сказал он. — Мне лучше лечь.

Заметно похолодало, и когда они добрались до шатра, Тельериа, протиснувшись через прикрытую дверь, рухнул в подвесную койку, не разуваясь. В шатре было темно, и он, опершись ил локоть, зажег лампу у изголовья. Рядом с койкой лежали узлы с его вещами. Сальседо сел на сундук — сундук и койка составляли всю обстановку шатра. Ветер доносил голос моряка, певшего где-то в отдалении. При свете лампы лицо Тельериа, оттеняемое траурным одеянием, казалось зеленым, осунувшимся. Сальседо встал и наклонился над ним.

— Принести вам что-нибудь на ужин?

— Нет, мне есть не следует. В моем состоянии это будет вредно.

Он натянул одеяло на живот и грудь.

— Я вас оставлю, отдыхайте, — сказал Сальседо вполголоса. — Немного погодя зайду еще.

Он вышел из шатра Тельериа и вошел в свой. Увидел в углу связку книг и прикрывавшие ее три тючка его багажа. Уже много месяцев жил он вот так, по-походному, с упакованной одеждой, переезжая из одной гостиницы в другую. И, конечно, мечтал о спокойной жизни в доме, о чистом, выглаженном, хорошо пахнущем белье, уложенном в большом шкафу. Оставалось еще каких-нибудь тридцать часов, и они прибудут в порт — он надеялся, что его слуга Висенте не преминет встретить его, как они условились четыре месяца назад. Если Висенте выполнил его наставления, он сможет остановиться в Ларедо , в гостинице Монаха, и получит лошадь и мула, чтобы добраться до Вальядолида. С минуту он колебался, лечь ли на койку, по примеру Тельериа, но собрался с силами и снова вышел на палубу. Действительно, матрос на марсе что-то напевал, и лоскут парусины все так же хлопал по большому парусу, меж тем как двое босых юнг карабкались по вантам, чтобы устранить небольшое повреждение. Сальседо расправил грудь, глоток соленого воздуха прочистил его легкие. Он начал не спеша прохаживаться по палубе, думая о своих собратьях в Вальядолиде, о своем доме, о швейной мастерской в Худерии , о своих землях в Педросе, где его друг, приходский священник Педро Касалья, наверно, по-прежнему каждый день ставит силки на склонах Ла-Гальяриты, чтобы поохотиться с подсадной куропаткой. По ассоциации подумал о Докторе, брате священника, ставшем в последнее время таким малодушным и подавленным, словно чуял какую-то трагедию, подумал о том, как Доктор настаивал на его поездке и призывал соблюдать уж явно чрезмерные предосторожности. У Сальседо в эту зиму было много дел, однако его тронуло доверие Доктора, то, что Доктор выделил его из всех более давних членов их кружка. Доктор поделился с ним своими опасениями, что Инквизиция, возможно, подозревает об их собраниях. Доктора уже давно тревожила деятельность Кристобаля де Падилья, слуги маркизов де Альканьисес, его неуклюжая вербовка прозелитов в Торо и в самой Саморе . В общем и целом, Доктор был доволен их кружком, высоким интеллектуальным уровнем участников, их социальным положением, умением хранить тайну, но он не доверял простолюдинам, нескольким жалким малограмотным субъектам, проникшим в группу. «Чего можно ждать, — говорил он Сальседо незадолго до его отъезда, — от этого закоренелого сплетника, который теперь вербует прозелитов?» В своем письме в Эрфурт Доктор опять затронул эту тему. Сальседо отчасти разделял его опасения, однако его больше тревожила Паула Руперес, жена ювелира Хуана Гарсиа, хотя она и не входила в их кружок. Вспомнив о ней, он подумал о собственной жене, о Тео, о странном крахе их брака, их физической несовместимости, о его неспособности сделать ее матерью и о ее жалком конце. Да, Тео была лишена теплого материнского чувства, которое он наивно приписывал ей в начале их знакомства. По этой причине одиночество Сиприано после женитьбы лишь усугубилось. Он хладнокровно исполнил ее желание спать на отдельных кроватях, в отдельных спальнях, жить отдельно. Педро Касалье, приходскому священнику Педросы, он однажды открыл свою душу — он не только не любит жену, но презирает ее. То был тяжкий грех, и Господь, наверно, взял это на заметку. С отцом Сиприано, доном Бернардо, произошло нечто похожее. Неужели иные люди рождаются лишь для того, чтобы ненавидеть? Тогда-то Педро Касалья сказал ему, что он должен верить в заслуги Христа и не придавать такого значения своим чувствам. На его узком горизонте забрезжил луч света. Стало быть, не все потеряно — Страсти Христовы имеют больший вес, нежели его собственные дела, его жалкие чувства. Потом явился дон Карлос де Сесо, вслед за ним Доктор стал развивать эту мысль: чистилище оказалось ненужным. Их секта отнеслась к Сиприано с неведомым для него до той поры братским чувством. И он отдался ее делу с наслаждением, с энтузиазмом. Поездка в Германию была продиктована этой преданностью.

Однако теперь, когда он ночью кружил по палубе «Гамбурга», нежное воспоминание об Ане Энрикес не могло победить чувство одиночества и своей ничтожности. Они шли вдоль берегов Франции, и время от времени на суше подмигивал мерцающий огонек, обозначая неясную границу моря. Галера приближалась к побережью, выискивая спокойную морскую заводь, но, несмотря на все старания капитана, качка не прекращалась. Сальседо вспомнил о Тельериа и решил зайти в камбуз. Голый до пояса упитанный, румяный поваренок с розовыми сосками дал ему два яблока «для испанца, который занемог». Исидоро Тельериа съел яблоки, даже не очистив их, — жадно выгрызал большие куски, сидя на койке при свете лампы. Теперь вид у него был получше, чем днем, — прикончив яблоки, он задул лампу, укутался в одеяло и попрощался до утра.

Сальседо встал рано. Прежде всего он заметил, что, французский берег уже с носа не виден и что ветер, дующий с суши, отчаянно треплет паруса. Было холодно. Небо заволокли серые облака, лишь на западе виднелась длинная голубая полоса. Полдюжины босых матросов мыли щетками и швабрами палубу на штирборте и время от времени опрокидывали на нее бочки с водой, которая, булькая, стекала в шпигаты, а затем в море. Сальседо походил по палубе, чтобы размять ноги, и под конец заглянул в камбуз, где поваренок с розовыми сосками приготовил для дона Исидоро Тельериа освежающее питье.

Дон Исидоро уже проснулся и глядел бодрее, но встать отказался. То же самое повторилось в час обеда — суп и два яблока, — из чего Сальседо заключил, что, если бы такое плаванье длилось месяц, севильянец так бы и лежал на койке, не двигаясь. Сальседо немного посидел возле него на сундуке и случайно раскрыл «Новый Завет» Переса де Пинеды , который лежал рядом с лампой у его изголовья.

День Сиприано Сальседо провел, исследуя закоулки небольшого судна: трюм, где помещались гребцы, днем пустовавший, льяло для стока нечистот, ют, капитанский мостик, кладовые, бак … Обед у него занял всего несколько минут. Ночь он провел плохо и чувствовал беспокойство, раздражительность. Его осаждали безосновательные страхи, и чем больше они заполоняли его ум, тем больше разрастались. Например, он боялся, что его слуга Висенте не будет ждать его на пристани завтра утром, и он окажется один, без средств передвижения, с пачкой запрещенных книг. После ужина он успокоился, глядя на заход солнца, еще не смея допустить, что это опускающееся в море сияющее, влажное светило, то же самое, закат которого над пылающим жнивьем Педро Касалья и он видели с холмов Педросы. Когда стемнело, он встал на корме, облокотясь на поручень, рассеянно смотрел на узоры кильватерной струи, разрезавшей поверхность моря, и даже не услышал, как к нему подошел капитан Бергер. Капитан неожиданно возник рядом и, положив свои большие руки на поручень, насмешливо спросил:

— Ну что, наш друг, новоявленный кальвинист, почивает?

Сиприано Сальседо указал пальцем на шатер, откуда не доносилось ни звука. Потом опять оперся на поручень и рассказал капитану причину своей тревоги. Он опасался, что слуга мог перепутать указания и не будет ждать его завтра утром в порту. Также его тревожила мысль, что за время его отсутствия Инквизиция могла издать новые постановления, запрещающие чтение вредных книг. Оба эти обстоятельства причиняли ему сильное беспокойство.

Капитан Бергер, по-видимому, не придавал большого значения его страхам. Стражи в порту и альгвасилы Инквизиции обычно осматривали грузы на судах, проверяли содержимое бочек или тюков, показавшихся им подозрительными, но пассажиров, как правило, не тревожили. В заключение он спросил, много ли книг везет Сальседо.

— Книг? — переспросил Сальседо, обернувшись к нему.

— Да, разумеется, книг.

— Девятнадцать, — ответил Сальседо и, слегка разведя ладони, показал: — Груз небольшой… но содержание книг опасное: Лютер, Меланхтон, Эразм, две Библии и полный комплект памфлетов «Пассиональ». — Вдруг ему в голову пришла неожиданная мысль, и он поспешно прибавил: — А вы знаете, что при пересмотре Библий, который произвели в Вальядолиде три года тому назад, обнаружили более сотни различных изданий Книги Книг, и большинство было издано переводчиками-протестантами?

В темноте блеснули зубы улыбнувшегося капитана.

— У нас, капитанов, в этом деле богатый опыт. Последние двадцать лет мы живем в постоянной тревоге. Одну из тех Библий, о которых вы говорите, я провез в количестве двухсот экземпляров через порт Сантонья в 1528 году в двух бочках. Тогда бочки еще были вне подозрений. Теперь же засунуть в бочку книгу — это все равно, что засунуть пороховой снаряд.

— И когда же ситуация изменилась?

— В 1530 году в порт Валенсии прибыли десять больших бочек на трех венецианских галерах. Их перехватили, и эта находка заставила Инквизицию насторожиться. Там были десятки экземпляров самых резких сочинений Лютера, написанных им в Вартбурге. Инквизиция устроила знатное аутодафе. Капитанов тех галер заточили в тюрьму, и на городской площади сотни книг горели в гигантском костре под улюлюканье и восторженные крики невежественной толпы. Инквизиции всегда было выгодно вылавливать большие партии контрабанды, чтобы устраивать зрелища для народа.

Тихая ночь с сияющими звездами располагала к доверительной беседе. Сальседо молчал, дожидаясь, что капитан Бергер расскажет еще что-нибудь. Он был в этом уверен, глядя на его нахмуренные брови.

— Сожжение книг, и впрямь, стало в Испании обычным развлечением, — сказал, наконец, капитан. — О костре, устроенном в Саламанке, говорят до сих пор. Самый культурный город в мире сжигает двигатели культуры — как ни взглянуть, это нелепость. Через два года было еще одно грандиозное сожжение в Сан-Себастьяне. Но не думайте, что Испания в этом смысле исключение. Тысячи экземпляров книги «О свободе христианина» , переведенной на испанский, были превращены в пепел в Антверпене с превеликим шумом и торжественностью. Я сам там был, видел своими глазами.

Сальседо горько усмехнулся.

— Да, — сказал он, — Инквизиция становится с каждым днем все более нетерпимой. Теперь она требует от кающихся доносить на тех, кто скрывает запрещенные книги. И если кто откажется, ему не дают отпущения грехов. Такое требование предъявляют даже епископам, даже самому королю.

Капитан Бергер, низко склонившийся над поручнем, распрямился и, обернувшись к Сальседо, сказал:

— Я понимаю так, что всякий раз, когда Инквизиция осуждает человека за какую-нибудь книгу, эта книга оказывается под запретом. И я имею в виду не только антихристианские сочинения. В «Лувенском Каталоге», например, шесть лет тому назад запретили Библию и Новый Завет в переводе на испанский. Известное дело, испанский народ обречен не знать Книгу Книг.

Сиприано Сальседо искоса взглянул на капитана, прежде чем сделать следующее замечание:

— Любовь к чтению стала настолько подозрительна, что желательной и почетной становится неграмотность. Если ты неграмотен, легко доказать, что ты не подвержен заразе и принадлежишь к достойной касте старых христиан.

Наступило долгое молчание, оба собеседника стояли и при свете звезд слушали тихое журчание струи за кормой. От взора капитана Бергера не укрылся жест Сиприано Сальседо, поднесшего к глазам часы.

— Да, уже поздно, — заметил капитан.

— Почти два часа ночи, — сказал Сальседо. — Самое время идти спать.

Утром на море лежал туман. Сальседо из своего шатра увидел, что Исидоро Тельериа стоит на палубе и курит трубку. Теперь он был уже не в траурной одежде. На ногах кожаные ботинки со шнуровкой до середины голени, а поверх сорочки в сборках и камзола кафтан из толстого сукна. Непонятно почему, но теперь он казался более длинным и тощим, чем тогда, когда был одет в черное, — возможно, из-за обтягивающих ноги чулок, — или же он и впрямь похудел благодаря строгой диете, соблюдавшейся во время плаванья. Он хорошо спал, — сказал Тельериа, — дурнота исчезла, чувствует он себя вполне прилично. Галеру намерен покинуть не в Ларедо, а продолжит плаванье до Севильи.

Туман постепенно рассеивался, и берег снова стал виден, теперь совсем недалеко, — в свете еще бледного солнца он обрел жизнь и рельефность. На пологих склонах холмов стояли здесь и там небольшие усадьбы, окруженные рощицами буков и ясеней, в окрестных лугах паслись коровы и табуны кобыл. Морские воды ограничивала скалистая гряда, а за нею простирался песчаный широкий золотистый берег, на котором раскинулось селение с дымящимися трубами домов.

«Гамбург» сделал поворот налево, и его нос устремился в воды залива с молом. Матросы проворно спускали паруса, судно тихо скользило по гладкой поверхности и через несколько минут остановилось в устье реки, возле волнореза. Исидоро Тельериа и Сиприано Сальседо подошли к мостику, под которым капитан отдавал приказания. Вдруг прозвучал портовой колокол, галера остановилась, и один из матросов сбросил с борта трап, по которому поднялся лоцман, взявший на себя управление штурвалом. Бока галеры ощетинились веслами, которые пришли в ритмическое движение, как только капитан Бергер отдал приказ в усиливающую звук трубу. «Гамбург» медленно двинулся ко входу в устье. Капитан приблизился к Сальседо и показал ему углубление в набережной, вдоль которой стояли склады с шерстью.

— Вон там, ваша милость, наш причал, — сказал капитан.

Судно скользило по воде и чуть подальше, опять повернув налево, стало параллельно набережной. Капитан Бергер рассматривал окрестности в подзорную трубу, меж тем как несколько матросов, пока убирались весла с бакборта, бросали через борт кранцы. Судно прикрепляли канатами к причальной тумбе, и капитан с улыбкой передал подзорную трубу Сальседо.

— Мавров на берегу, кажется, не видно , — сказал он.

Сальседо направил трубу на пристань и начал оглядывать дамбы: вон парусники со спущенными парусами, селение, караван мулов на песчаном берегу. Наткнувшись на буковую рощицу, его взгляд постепенно двигался вдоль ряда пришвартованных галер, набережной, складов, и вдруг он увидел тщедушного человечка в убогой холщовой куртке и веревочных сандалиях, который, не мигая, смотрел на только что подошедшую галеру. Он держал под уздцы двух лошадей, а сзади, привязанный к кольцу на двери склада, нетерпеливо бил копытом по мостовой мул.

— Вот он, — указал на него Сальседо, взглянув на капитана. — Парень с лошадьми у двери склада — это мой слуга Висенте. Можно ему подняться на борт, взять мои вещи?