Зима все больше вступала в свои права, и общественный скирд заметно таял. Мужчины и женщины подъезжали к нему на ослах и понемногу забирали солому. Привезя домой, они давали ее вместе с зерном скоту, или в хлевах мешали с навозом, или просто для обогрева жгли в жаровнях да в кухонных очагах. Так к концу декабря из землянки стала уже видна за скирдом верхушка старого столба, у которого в давние времена подковывали лошадей, когда они еще были в деревне.

В конце января на святого Аберика разразился буран. Нини видел, как он подходил между холмами Курносым и Петухом, надвигался мрачно, торжественно, сыпя на них белые хлопья. В несколько часов туча накрыла долину и стала обдавать ее мокрым снегом. На фоне свинцового неба голые вершины казались сахарными дюнами и слепили своей белизной. Ночью гонимые ветром снежные вихри освещались слабыми огоньками в окнах деревенских домов, и казалось, снег летит то от земли вверх, то с неба вниз.

Нини молча смотрел на это унылое зрелище. За его спиной шуровал в очаге дядюшка Крысолов. У огня дядюшка Крысолов мягчел: подбрасывая или разбрасывая хворост, сгребая угли в кучку или раздувая их, он шевелил губами и улыбался. Порою, очень редко, он выходил пройтись по холмам, где бушевал буран, и в таких случаях, как и тогда, когда задувал «козобой», прикреплял свой грязный берет шнурком, завязывая узел под подбородком, как делал когда-то дедушка Роман.

Чтобы можно было в землянке разводить огонь, дядюшка Крысолов пробуравил четырехметровый слой земли ржавой трубой, которую дал ему Росалино. Уполномоченный Росалино его тогда предупредил: «Смотри, Крысолов, как бы землянка не стала тебе могилой». Но он ухитрился проделать отверстие в толстом пласте земли так осторожно, что образовалась только одна небольшая трещина, и в том месте он укрепил свод подпоркой. Теперь, среди снежных вихрей, из ржавой трубы клубами валил дым, и дядюшка Крысолов, сидя в землянке, глядел на задорные, верткие язычки пламени, убаюкиваемый потрескиваньем сырых прутьев. Собака, прикорнув у очага, то и дело тихонько всхрапывала. К ночи дядюшка Крысолов гасил огонь, но угли оставлял; тлея под золой, они давали приятное тепло, согревали всех троих, спавших на соломе, — мальчика, прижавшегося к животу мужчины, собаку, прижавшуюся к животу мальчика, а когда еще был их товарищем лисенок, то и его, прижавшегося к брюху собаки. Хосе Луис, Альгвасил, пророчил им всяческие беды. «Крысолов, — говорил он, — когда-нибудь ночью солома загорится, и все вы там изжаритесь, как кролики». Дядюшка Крысолов слушал его со своей хитроватой, недоверчивой усмешкой: он знал, во-первых, что огонь — его друг и не устроит ему такой пакости, и, во-вторых, что Хосе Луис, Альгвасил, — всего лишь подослан Хустито, Алькальдом, и что Хустито, Алькальд, пообещал Начальнику покончить с землянками, с этим позором.

В такие часы Нини не нарушал молчания. Он знал, что всякая попытка заговорить с дядюшкой Крысоловом бесполезна, и не потому, что тот такой уж бирюк, а просто потому, что произнести несколько слов кряду или связать две мысли в одно предложение было для его мозгов слишком утомительно. Мальчик назвал собаку Фа — хотя ему больше нравились другие, более звучные и громкие имена, — только чтобы Крысолову легче было выговорить. Лишь когда Крысолов, чтобы язык совсем не окоченел, произносил коротенькую фразу, мальчик ему отвечал.

— Собака наша уже старая.

— Зато умная.

— Чутье потеряла.

— Ну нет. Она еще их находит.

Затем молчание восстанавливалось, и мягкий шелест снега по холму да вой ветра вторили потрескиванью очага.

На третье утро после святого Аберика Нини, выглянув из землянки, заметил вдали фигуру человека, который, горбясь, шел по Гумну в сторону моста.

— Это Антолиано, — сказал Нини.

И он с интересом смотрел, как тот борется с ветром, который обдавал его наискосок мелкими хлопьями и заставлял прижимать голову к плечу. Войдя в землянку, Антолиано распрямился, вдохнул полной грудью и огромными своими ручищами отряхнул снег. Сидевший у огня Крысолов, не пошевельнувшись, спросил:

— Куда идешь в такую завируху?

— К вам, — сказал Антолиано, садясь рядом с собакой, которая тут же встала и поплелась в темный угол, где ее никто не потревожит.

— Что тебя принесло?

Антолиано протянул руки над огнем.

— Все этот Хустито, — сказал он. — Хочет выгнать тебя из землянки.

— Опять?

— Когда соберется сюда, я предупрежу.

Крысолов пожал плечами.

— Землянка моя, — сказал он.

Хустито часто наведывался к Фито Солорсано, Губернатору, в город и называл его «Начальник». Фито, Начальник, говорил ему:

— Хусто, в тот день, когда покончишь с землянками, извести меня. Помни, это говорит тебе не Фито Солорсано и не Начальник Провинции, но Гражданский Губернатор.

Фито Солорсано и Хусто Фадрике подружились в окопах во время войны, и теперь, всякий раз, как Фито Солорсано напоминал, что пора, дескать, решить это неприятное дело с землянками, бородавка на лбу Хусто уменьшалась, становилась густо-фиолетовой и, казалось, пульсирует мелкими толчками, как маленькое сердце.

— Будет сделано, Начальник.

Возвратясь в деревню, Хустито, Алькальд, с недоумением спрашивал Хосе Луиса, Альгвасила:

— Как ты думаешь, что имеет в виду Начальник, когда подчеркивает, что о землянках говорит мне не Фито Солорсано и не Начальник Провинции, но Гражданский Губернатор?

Хосе Луис неизменно отвечал:

— Что он тебя наградит, это ясно.

Но дома на Хустито наседала его жена, Колумба.

— Хусто, — говорила она, — неужто нам всю жизнь так и не выбраться из этой проклятой дыры?

Бородавка на лбу Хустито увеличивалась и краснела, будто окрашенная киноварью.

— А что я могу сделать? — говорил он.

Колумба подбоченивалась и повышала голос:

— Выгнать этого бездельника! На то ты и начальство.

Но Хусто Фадрике инстинктивно ненавидел насилие. Он чувствовал, что рано или поздно насилие оборачивается против тебя же.

Однако на святого Лесмеса Хосе Луис, Альгвасил, подсказал ему удобный предлог:

— Землянка эта вот-вот обвалится. Если выдворишь оттуда Крысолова, ему же будет на благо.

Взорвать другие три землянки было делом нетрудным. Илуминада и Роман умерли в один день, а Абундио исчез из деревни и адреса не оставил. Саградио, Цыганка и Мамес, Немой, почли за счастье, что могут сменить свои землянки на один из домиков на Старом Гумне — три солнечные комнатки, всего за двадцать дуро в месяц. Но для дядюшки Крысолова четыреста реалов — это по-прежнему было целое состояние.

На святого Севера буран прекратился и лег туман. Обычно туман здесь бывал неподвижный, упорный и всепроникающий, долина тогда наполнялась странными глухими отголосками, а по ночам становилось особенно гнетущим безмолвие нагорья. Но иногда можно было увидеть, как туман — то разрежаясь, то сгущаясь — движется меж холмами, словно привидение, и чудилось тогда, будто видишь воочию вращение земли. В тумане этом сороки и грачи становились крупнее, неповоротливей, перья их казались пышнее, они поднимались в воздух с нестройным карканьем, в котором слышались удивление и досада. Деревня, как поглядеть из землянки, походила на зыбкую, призрачную декорацию и в сумерках совсем исчезала за пеленой тумана.

На святого Андрея Корсино прояснилось, и вдруг показались поля, покрытые свежими всходами: жидкая, прозрачная зелень пшеницы и темно-зеленый, густой ковер ячменя. В лучах еще бледного зимнего солнца птицы изумленно начинали шевелиться и, прежде чем ринуться в небо, недоверчиво озирались. Вместе с ними зашевелились Хустито, Алькальд, Хосе Луис, Альгвасил, и Фрутос, Присяжный, исполнявший обязанности Глашатая. Глядя, как они шествуют по дощатому мостику, такие торжественные, с жезлами, в парадных костюмах, Нини вспомнил день, когда другая столь же злобная компания во главе с невысоким человечком в черном прошла по мосту, чтобы забрать его мать в город, в дом умалишенных. Человечек в черном напыщенно назвал дом умалишенных Психиатрическим Институтом, но, так или иначе, Марселе, матери Нини, и разума там не вернули, и родных холмов да свободы навсегда лишили.

Нини смотрел, как они, задыхаясь, подымаются в гору, и машинально большим пальцем правой ноги поглаживал против шерсти свернувшуюся у его ног собаку. Черный козырек фуражки Фрутоса, Глашатая, блестел, будто от пота. Вот все они вступили на тимьянную площадку. Хустито и Хосе Луис сразу остановились как вкопанные, не подымая глаз от земли, и Хустито резко бросил Фрутосу:

— Давай читай.

Фрутос развернул лист бумаги и, запинаясь, прочел решение Корпорации о выселении дядюшки Крысолова из землянки по соображениям безопасности. Закончив, Фрутос посмотрел на Алькальда, и Хустито с невозмутимым видом сказал:

— Слышал, Крысолов, это закон.

Дядюшка Крысолов сплюнул и потер себе ладони. Он весело поглядывал то на одного, то на другого, словно все это была какая-то комедия.

— Я отсюда не уйду, — сказал он вдруг.

— Как это не уйдешь?

— А так. Землянка моя.

Бородавка на лбу Хустито, Алькальда, вдруг вспыхнула.

— Я огласил приказ о выселении, — закричал он. — Твоя землянка вот-вот обвалится, а я алькальд, я имею полномочия.

— Обвалится? — сказал Крысолов.

Хустито показал на подпорку и на трещину.

— Это труба, — пояснил Крысолов.

— Сам знаю, что труба. Но в один прекрасный день обрушится целая тонна земли и похоронит тебя да мальчишку, вот какое дело.

Дядюшка Крысолов глупо осклабился.

— Больше будет, — сказал он.

— Больше?

— Говорю, земли над нами.

Хосе Луис, Альгвасил, вмешался.

— Эй, Крысолов, — сказал он, — добром или худом, а будем тебя выселять.

Дядюшка Крысолов посмотрел на него с презрением.

— Ты что ль? — сказал он. — Да ты и с пятью пальцами не осилишь!

У Хосе Луиса на правой руке не было указательного пальца. Палец отхватил ему когда-то осел, и Хосе Луис, не будь плох, отплатил тем же, вырвал зубами у осла кусок верхней губы. Когда в кабачке у Дурьвино заходил об этом разговор, он уверял, что губы осла, в сыром виде по крайней мере, имеют вкус холодных, несоленых рыжиков. Во всяком случае осел Хосе Луиса остался на всю жизнь с обнаженными верхними зубами, будто всегда смеялся.

Хустито, Алькальд, вышел из себя.

— Гляди, Крысолов, — сказал он. — Я алькальд, я имею полномочия. Чтоб не было недоразумений, я постановление огласил. Итак, тебе известно — через две недели я твою землянку взорву, не будь я Хусто. Объявляю тебе об этом перед двумя свидетелями.

На святого Сабина, когда комиссия снова направилась к землянке, среди холмов гулял порывистый ветер, по полям пшеницы и ячменя ходили волны, как по морю. Во главе шел Фрутос, Присяжный, он нес динамитные шашки, а у его пояса болтался свернутый в моток запальный шнур. Когда они начали подъем, Нини натравил на них собаку — Фрутос споткнулся о нее и покатился вниз до самой дороги, ругаясь во всю глотку. К тому времени Крысолов успел посовещаться с Антолиано, и, когда Хустито потребовал покинуть землянку, Крысолов, как испорченная пластинка, заладил: «Письменно, письменно». Хустито глянул на Хосе Луиса, который разбирался в законах; Хосе Луис кивнул, и они удалились.

На следующий день Хустито вручил дядюшке Крысолову извещение о том, что ему дается еще две недели сроку. На святого Сергия срок истек, и поздним утром комиссия опять появилась перед землянкой; но, когда они, стоя у входа, принялись кричать, Нини изнутри ответил, что это его дом и что, если они вломятся силой, им придется иметь дело с сеньором судьей. Хустито глянул на Хосе Луиса, и Хосе Луис покачал головой и шепотом сказал: «Взлом — это действительно преступление».

На другой день, на святого Валерия, Хустито чуть не плакал перед Фито Солорсано, Начальником. Фиолетовая бородавка на его лбу пульсировала, как сердце.

— Не могу ничего поделать с этим человеком, Начальник. Пока он жив, будут в нашей провинции землянки.

Фито Солорсано, сверкая рано появившейся розовой плешью и вертя в пухлых пальцах авторучку, старался быть спокойным. Прежде чем заговорить, он секунду-другую подумал, прикрыв двумя пальцами глаза. Наконец, с торжественной скромностью сказал:

— Если завтра что-либо останется от моей деятельности на посту главы провинции — что отнюдь не просто, — так это будет решение проблемы землянок. Ты, Хустито, в своем районе взорвал три, я знаю, но сейчас это не имеет значения. Одна землянка осталась, и я уже не могу сказать министру: «Сеньор министр, в моей провинции не осталось ни одной землянки». Значит, ты как бы ничего и не сделал. Понятно тебе или нет?

Хустито кивнул. Он был похож на школьника, которому делает нахлобучку учитель. Вдруг Фито Солорсано, Начальник, сказал:

— Человек, который живет в землянке и не имеет двадцати дуро на оплату квартиры, это все равно что бродяга, ведь так? Доставь его мне, и я без долгих разговоров помещу его в Приют для неимущих.

Хустито робко вытянул руку.

— Погоди, Начальник. Этот человек не попрошайничает. У него есть занятие.

— Чем же он занимается?

— Ловит крыс.

— И это — занятие? Зачем ему крысы?

— Он их продает.

— Кто у тебя в деревне покупает крыс?

— Народ. Их едят.

— У вас в деревне едят крыс?

— Они вкусные. Начальник. Это водяные крысы. Жареные да политые уксусом, они нежнее перепелов.

Фито Солорсано вскипел:

— Нет, этого нельзя терпеть! Это преступление против Общественного здравоохранения!

Хустито пытался его успокоить:

— У нас в долине все их едят, Начальник. Да ты сам посуди — разве мы не едим кроликов? — Он сделал паузу, затем добавил: — Что кролик, что крыса — дело привычки.

Фито Солорсано так стукнул по столу кулаком, что запрыгали письменные принадлежности.

— На кой черт мне алькальды и районные начальники, если они вместо того, чтобы решать проблемы, только создают их мне одну за другой? Найди же выход, Хустито! Пристрой этого человека куда-нибудь, сделай что угодно. Но думай, думай сам, своей собственной дурной башкой, не моей!

Хустито попятился к дверям:

— Хорошо, Начальник. Будет сделано.

Фито Солорсано внезапно изменил тон и, когда Хустито, оборотясь спиной, уже открывал дверь кабинета, прибавил:

— А когда покончишь с этим делом, извести меня. Имей в виду, это говорит тебе не Фито Солорсано, не Начальник Провинции, но Гражданский Губернатор.