Самолет взят под контроль, и теперь он сидел на откидном сиденье наискосок от носовой кухни — сторожил. Ему было велено дежурить здесь, у двери в кабину, а иногда проходить по салону с канцелярским ножом в руке. Нет, он не растерян — просто передышка, минутная пауза. Тут он почувствовал что-то выше локтя: тонкая извилистая полоска боли, рассечена кожа.
Он сидел лицом к переборке, спиной к туалету («только для первого класса»).
В воздухе висел газ, которым он брызнул из баллончика, сквозь манжету длинного рукава его рубашки сочилась чья-то кровь, его кровь. Да, кровь его. Он не стал смотреть, где кровоточит, но увидел: новые пятна крови понемногу проступают выше локтя, ползут к плечу. Подумал, что боль, возможно, появилась еще раньше, просто он забылся и не почувствовал. Куда делся нож, он не знал.
Если все получилось, то, насколько он понимает план, самолет направляется к Гудзонскому коридору. Это словосочетание он много раз слышал от Амира. Рядом не было иллюминатора, в который можно было бы выглянуть, не сходя с места, а необходимости встать он не испытывал.
Мобильник у него включен в режиме «виброзвонок».
Все замерло. Совсем не ощущается, что летишь. Он слышал шум, но движения не чувствовал, а шум заглушал все и казался совершенно естественным: это воздух шумит, а не моторы и сложные системы.
Забудь о земном. Не внимай тому, что зовется земным.
Все напрасное время жизни окончилось.
Вот то, чего ты давно желал, — смерть вместе с братьями.
Дышал он прерывисто, тяжело. Глаза жгло. Если повернуть голову влево, видно пустое кресло в салоне первого класса, крайнее от прохода. Прямо перед ним была переборка. Но он видел все, что было сзади, — глазами на затылке отчетливо видел все у себя за спиной.
Он и не заметил, как поранился. Его поранил кто-то из братьев, не иначе, случайно, в схватке, и он приветствовал кровь, но не боль, которая становилась нестерпимой. И тут он припомнил кое-что давно забытое. Припомнил мальчишек-шиитов на поле боя при Шатт-эль-Араб. Увидел, как они появляются из окопов и из-за редутов и бегут по болотистой равнине к позициям противника, разинув рты в смертном крике. Он черпал силы в этой картине — видел, как пулеметы косят их, волну за волной, сотни, а за ними и тысячи мальчишек, полки смертников, шеи обвязаны красными платками, под платками — пластмассовые ключи от дверей рая.
Произнеси священные слова.
Запахнись поплотнее.
Смотри в одну точку.
Душу свою неси в руках.
Он был уверен, что может заглянуть прямо в башни, хотя сидит к ним спиной. Он не знал, где сейчас самолет, но был уверен, что может видеть затылком и сквозь сталь и алюминий самолета: продолговатые силуэты, контуры, формы, фигуры — все материальное — ближе, еще ближе.
Благочестивые предки перед битвой плотно запахивали одежду. Предки дали имя пути, которым теперь идут они. Возможна ли лучшая смерть?
В ближайшие секунды простятся все грехи твоей жизни.
В ближайшие секунды между тобой и вечной жизнью не будет никаких преград.
Ты просишь смерти, и вот она пришла — придет через несколько секунд.
Он затрясся. Толком не понял отчего — это самолет или только он сам? Качался взад-вперед на кресле, мучаясь от боли. Услышал где-то в салоне шум. Боль усиливалась. Он слышал голоса, восторженные возгласы из салона или кабины — неясно, откуда. На кухне что-то свалилось со стола.
Он пристегнул ремень.
Со стола на кухне, с той стороны прохода, свалилась бутылка, и он смотрел, как она катается туда-сюда, бутылка из-под воды, пустая, описывает дугу в одну сторону и перекатывается обратно; смотрел, как бутылка завертелась быстрее, а потом скользнула по полу за миг до столкновения самолета с башней, жарко, запах керосина, пожар, и взрывная волна прокатилась по зданию, вышибла Кейта Ньедекера из кресла и швырнула на стену. Он обнаружил, что пытается войти в стену. И только уткнувшись в нее носом, уронил телефон. Пол из-под ног выдернули, он потерял равновесие, сполз по стене.
Увидел, как по коридору скачет стул, в замедленном темпе. Померещилось, что прямо на глазах потолок покрылся рябью, приподнялся и покрылся рябью. Он закрыл голову руками и сел на корточки, уткнувшись лицом в колени. Сознавал: вокруг происходят колоссальные сдвиги и еще что-то, не столь масштабное, незримое, вещи ползут или скользят, — а еще звуки, которые не имеют отношения ни к одному материальному предмету: это трещит и стонет глубинная структура мира.
Шевелилось под ним, а потом зашевелилось со всех сторон: энергично, вопреки всей логике. Башня шатается. Ага, теперь ясно. Башня начала отклоняться влево, кренилась долго, и он приподнял голову. Раздвинул колени, высунул голову, чтобы прислушаться. Попытался не дергаться, попытался сделать вдох, попытался прислушаться. Там, за дверью в коридоре, он увидел, если не померещилось, человека на коленях, в первой, еще полупрозрачной волне дыма и пыли фигуру в позе глубокой сосредоточенности, с откинутой головой, в пиджаке, надетом наполовину, свисающем с плеча.
Вдруг он почувствовал: башня больше не клонится. Крен казался вечным и немыслимым, и он сидел и вслушивался, однако через какое-то время башня стала медленно выпрямляться. Он не знал, куда завалился телефон, но слышал голос с того конца провода — все еще здесь, где-то там. Увидел: по потолку побежала рябь. Со всех сторон воняло, чем-то знакомым, но чем же?
Когда башня, пошатываясь, наконец-то вернулась в вертикальное положение, он отжался от пола, вскочил на ноги, шагнул к двери. Потолок в дальнем конце коридора застонал и разверзся. Слышалось отчетливо: потолок напрягся, потом разверзся, сверху что-то посыпалось: панели, перегородки. Коридор заволокло гипсовой пылью, раздались голоса. Что бы ни происходило, в памяти ничего не задерживалось. Он чувствовал: все накатывается и проваливается в пустоту, которая разверзлась внутри него.
Человек никуда не делся — стоял на коленях в дверном проеме кабинета напротив, напряженно размышляя о чем- то, сквозь его рубашку проступала кровь. Лицо знакомое: он то ли клиент, то ли поверенный; и они переглянулись. Не выразить, сколько значили для них эти взгляды. В коридоре перекликались. Он взял с вешалки свой пиджак. Потянулся и взял пиджак с вешалки на двери, толком не понимая зачем, но и не ощущая нелепости этого действия: напрочь забыл, что такое нелепость.
Пошел по коридору, на ходу надевая пиджак. Люди двигались к выходам, навстречу ему, шагали, откашливались, помогали другим. Перебирались через обломки, с суровой целеустремленностью на лицах. По лицам было видно: все понимают, как далеко до уровня земли. С ним заговаривали — один или двое, — а он кивал в ответ или не кивал. Заговаривали с ним и глядели. Вон, идет: думает, что без пиджака никак нельзя, идет не туда.
Воняло керосином: теперь он распознал, вонь сочилась с верхних этажей. Он добрался до кабинета Ромси на том конце коридора. Внутрь пришлось протискиваться. Перелез через стулья, разбросанные книги, опрокинутый каталожный шкаф. Увидел обнаженные балки, шпренгели на месте потолка. Кружка, из которой Ромси пил кофе, разбилась у него в руках. Он все еще держал обломок чашки, продев палец в ручку.
Только на Ромси он не походил. Он сидел в своем кресле, склонив голову набок. Его ударило чем-то большим и тяжелым, когда обвалился потолок, или даже раньше, при первом спазме. Лицо уткнуто в плечо. Крови мало — так, ерунда, — мало.
Кейт заговорил с ним.
Присел рядом на корточки, взял его за руку и смотрел на него, разговаривал с ним. Из уголка рта Ромси потекла струйка — что-то наподобие желчи. Как выглядит желчь? Он увидел отметину на его голове, вмятину, след от зубила: глубокий, обнажена влажная плоть с нервами.
Кабинет был маленький, импровизированный: выгородка в углу, вид на полоску утреннего неба. Он ощутил близость мертвых. Это чувствовалось в клубах пыли.
Он смотрел, как человек в кресле дышит. Дышит. Выглядит как инвалид, парализованный от рождения, голова на вывернутой шее уткнулась в плечо, круглые сутки в кресле.
Где-то наверху пожар: горел керосин, из вентиляционной решетки валил дым, а потом дым появился за окном, сползал по фасаду.
Он разогнул указательный палец Ромси и вытащил обломок кружки.
Поднялся на ноги, окинул его взглядом. Заговорил с ним. Сказал, что не может вывезти его отсюда на кресле, хоть оно и на колесиках, потому что везде обломки, выпалил быстро, скороговоркой, обломками завалило дверь и коридор, говорил быстро, чтобы и мысли не медлили.
Сверху посыпалось всякое: предмет за предметом, по одному, валились из дыры в потолке, и он попытался выволочь Ромси из кресла. Потом… что-то снаружи… промелькнуло в окне. Сначала промелькнуло, и только потом он это увидел и невольно обмер, глядя в пустоту, поддерживая Ромси под мышки.
Он не мог отделаться от этой картины: нечто на расстоянии двадцати футов, миг, когда мимо окна что-то пролетело боком, белая рубашка, вскинутая рука; не успел разглядеть — скрылось. Теперь обломки падали дождем. По этажам катилось эхо, прямо перед носом рвались провода, всюду витала белая пыль. Он стоял, пережидал, не отпуская Ромси. Разбилась стеклянная перегородка: что-то свалилось, загремело, и стекло, вздрогнув, лопнуло, а потом не выдержала стена позади.
Потребовалось время, чтобы приподняться на локтях и выползти. На лице точно пылала сотня пожаров, каждый с булавочную головку, стало трудно дышать. Он отыскал Ромси в дыму и пыли, лежащего ничком в руинах, истекающего кровью. Попытался приподнять его, перевернуть, обнаружил, что левая рука не слушается, но все-таки сумел повернуть, частично.
Хотел взвалить Ромси к себе на закорки, подталкивая тело локтем левой руки, правой подтягивая за ремень: попытался подхватить его, приподнять.
Начал поднимать, почувствовал щеками тепло: от крови на рубашке Ромси, крови, смешанной с пылью. Ромси подпрыгнул в его объятиях. В горле у него что-то забулькало, внезапно, полсекунды, полуудушье, и тут откуда-то хлынула кровь, и Кейт отвернулся, все еще стискивая рукой ремень. Ждал, пытался дышать. Посмотрел на Ромси: тот немного откатился в сторону, руки и торс обмякли, лицо нездешнее. Все, чем был Ромси, распалось вдребезги. Кейт вцепился в пряжку ремня. Стоял и смотрел, а Ромси открыл глаза и умер. Тогда-то он и задумался, что тут, собственно, происходит.
По коридору летели бумажки, шелестя на ветру, который врывался в здание, видимо, откуда-то сверху.
В офисах по обе стороны, еле различимые, — мертвецы.
Он вылез, перебравшись через обломки рухнувшей стены, и медленно пошел на голоса.
На лестнице, почти что во тьме, женщина несла, крепко прижав к груди, маленький трехколесный велосипед, для трехлетнего ребенка, руль льнул к ее ребрам.
Они спускались пешком, тысячи людей, и он вместе с ними. Он шел, погрузившись в длительный сон: шаг, еще шаг.
Где-то журчала вода, слышались странно далекие голоса — с другой лестницы или из шахты лифта, в общем, где-то во тьме.
Душно, тесно, от боли в скулах голова будто съеживается. Чудилось: глаза и рот затягивает под кожу.
Детали возвращались в смутных видениях: пристальный взгляд половинки глаза, например. То, что он не стал удерживать в памяти, отбросил, едва оно случилось. Казалось: если немного постоять, видения развеются. И он остановился, уставившись в пространство. Женщина с велосипедом, идущая рядом, проходящая мимо, заговорила с ним.
Он почувствовал какой-то ужасающий запах, понял, что пахнет он сам, то, чем он облеплен: пыль, дым, на лице и руках — какая-то маслянистая грязь, смешанная с телесной жижей, липкая мешанина крови, слюны и холодного пота, и это себя он чуял, себя и Ромси.
Каковы масштабы, подумать только. Взять хотя бы физическую величину. Он увидел себя внутри этой махины, а махина качается, медленно, сюрреалистически кренится.
Кто-то взял его за руку и повел, помог спуститься на несколько ступенек, и дальше он пошел сам, не просыпаясь, и на миг снова увидел это, мелькнувшее за окном, и на сей раз подумал: это Ромси. Спутал его с Ромси, того мужчину, падающего боком, с вытянутой, вскинутой рукой; она будто указывала вверх, спрашивала: «почему я здесь, а не там».
Иногда им приходилось ждать, бесконечные минуты в заторах, и он смотрел прямо перед собой. Когда вереница вновь трогалась с места, делал шаг, потом другой. Несколько раз с ним заговаривали, разные люди, и тогда он жмурился: видимо, чтобы сошло за ответ.
На лестничной клетке впереди по ходу был человек, старик, небольшого роста, сидел в сумраке, на корточках, отдыхал. Некоторые что-то ему говорили, а он кивал головой: «Ладно, ладно», кивал и махал им: «Идите».
Неподалеку валялась женская туфля, вверх подошвой. И валялся портфель, опрокинутый набок, и старику пришлось наклониться, чтобы до него достать. Он вытянул руку с портфелем и не без усилия подтащил его поближе к людской веренице.
Сказал:
— Не знаю, что мне с ним делать. Она упала, оставила его.
Люди не слышали этих слов, или не понимали, или не хотели понять, и шли мимо, и Кейт тоже прошел, и вереница начинала спускаться на этажи, где было чуть-чуть светлее.
Ему лично это не показалось вечностью — путь вниз бесконечным не показался. Он утратил чувство темпа и скорости. На ступенях светилась полоска, которой он раньше не замечал; где-то позади, в цепочке, кто-то молился по-испански.
Навстречу, быстрым шагом, поднимался какой-то мужчина в каске, и они прижались к стене, пропуская его, а потом появились пожарные, в полной амуниции, и они прижались к стене.
Человек в кресле… это же Ромси. Теперь понятно. Он усадил его назад в кресло, и теперь его найдут и отнесут вниз, и других тоже.
Наверху, за спиной, зазвучали голоса: вдали на лестнице один и тут же, почти эхом, другой, эхо, фута голосов, голоса, поющие в ритме естественной речи.
Это надо вниз.
Это надо вниз.
Передайте вниз.
Он снова остановился, во второй или в третий раз, и люди проталкивались мимо него, смотрели, говорили: «Проходите». Одна женщина взяла его за руку — помочь, он не пошевелился, она пошла дальше.
Передайте вниз.
Это надо вниз.
Это надо вниз.
Портфель плыл вниз, кружа по пролетам, из рук в руки, это кто-то оставил, это кто-то потерял, это надо вниз, а он стоял, глядя прямо перед собой, и, когда портфель дошел до него, протянул правую руку, взял машинально и стронулся с места.
Ждать приходилось подолгу, иногда — поменьше, и со временем их привели на подземный ярус под торговым центром, и они шли мимо пустых магазинов, запертых магазинов, переходили на бег — не все, некоторые, — и откуда-то струилась вода, целыми потоками. Они вышли на улицу, оглядываясь: обе башни в огне, — и вскоре услышали с высоты рокот вроде барабанной дроби, и увидели, как с верхушки одной из башен скатывается дым, расползается вширь и вверх, методично, от этажа к этажу, и башня падает, южная башня ныряет в дым, и они снова побежали.
Воздушная волна швырнула людей на землю. На них надвигался грозовой фронт из дыма и пепла. Тьма всосала свет, солнце померкло. Они бежали, и падали, и пытались встать, мужчины, обмотавшие головы полотенцами, женщина, ослепшая от пыли, женщина, выкликающая чье-то имя. Теперь весь свет был остаточный, свет того, что приходит после, отраженный от клочьев уничтоженного материального мира, от пепла всего, что было человеческим и разнообразным, а теперь зависло пеленой в воздухе.
Он передвигался: шаг, еще шаг, в клубах дыма. Чувствовал под ногами щебень обломков, и всюду что-то мельтешило, бежали люди, пролетали предметы. Он шел мимо вывески «Парковка без проблем», мимо «Завтраки: специальное предложение» и «Костюмы: по три — дешевле», а другие обгоняли его, роняя деньги и обувь. Заметил женщину с воздетой кверху рукой — бежала, точно голосуя автобусу.
Он прошел мимо вереницы пожарных машин: они стояли, уже без пожарных, посверкивая мигалками. Как ни силился, не мог найти самого себя в том, что видит и слышит. Пробежали двое мужчин с носилками: на носилках кто-то ничком, волосы и одежда дымятся. Он смотрел, как они скрываются в ошарашенной дали. От него все отодвинулось, все вокруг опрокидывалось куда-то: дорожные знаки, люди, вещи, названий которых он не знал.
А потом он увидел, как с неба спускается рубашка. Шел и видел, как она упала, всплеснув руками, и не было на свете ничего сравнимого с этим.