В Бронксе

В тот год он катался в метро из конца в конец города, двести миль рельсового пути. Ему нравилось стоять в первом вагоне, прижав ладони к лобовому стеклу. Поезд проламывался сквозь темноту. На платформах стояли люди, уставившись в никуда: взгляд, отработанный годами. Проносясь мимо, он ненадолго задумывался, кто они. На самых быстрых перегонах его тело дрожало. Они мчались с такой скоростью, что порой казалось — вот-вот потеряют управление. Грохот причинял почти физическую боль, он выдерживал ее, словно личное испытание. Еще один закрученный к черту вираж. В скрежете, раздававшемся на поворотах, слышалось столько металла, что, казалось, можно почувствовать его вкус — словно игрушку, которую тянешь в рот, когда ты еще маленький.

Рабочие носили фонари по соседним путям. Он высматривал канализационных крыс. Чтобы увидеть всю целиком, хватало десятой доли секунды. Затем остановка, скрип тормозов, люди, сбившиеся в кучу, словно беженцы. Они вваливались в двери, стукались об их резиновые края, дюйм за Дюймом протискивались внутрь, их тут же прижимало друг к Другу, и они смотрели поверх соседних голов в привычное забвение.

К нему все это не имело отношения. Он просто катался.

Сто сорок девятые улицы — пуэрториканцы. Сто двадцать пятые — негры. На Сорок второй улице, после поворота, где металлический визг достигал предела, народу заталкивалось больше всего: портфели, пакеты с покупками, школьные ранцы, слепые, карманники, пьяницы. Его не удивляло, что в метро попадается больше любопытного, чем в знаменитом городе наверху. Все, что было интересного там, при свете дня, он мог найти в более чистом виде в тоннелях под улицами.

В полуподвальной комнатке мать и сын вместе смотрели телевизор. Она купила цветной фильтр для «Моторолы». Верхняя треть экрана постоянно была голубой, середина — розовой, а нижняя полоса — волнисто-зеленой. Он сказал ей, что снова прогулял школу и ездил на метро в Бруклин, где ходит дядька в пальто с оторванным рукавом. «Загулял», как они это называли. Маргарита считала, что не так уж страшно время от времени пропустить денек. Дети в школе постоянно дразнили его, а у него не получалось сдерживаться, он взрывался мгновенно — известное дело, мальчик рос без отца. Как в тот раз, когда замахнулся перочинным ножиком на невесту Джона Эдварда. Нет, Маргарита не считала, что ее невестка достойна кровной вражды. Персона невысокого пошиба, да и ссора случилась просто из-за стружек: он настрогал деревяшку прямо на пол в невесткиной квартире, где они снова пытались жить одной семьей. И вот пожалуйста. После этого их видеть не желали, и пришлось переехать в полуподвальную комнатку в Бронксе, — тут и кухня, и спальня, и все остальное вместе, — где с телеэкрана вещали голубые головы.

Когда становилось холодно, они стучали управляющему по трубам отопления. Имеют право на пристойную температуру.

Мать сидела и выслушивала жалобы сына. Она не могла нажарить для него тарелку отбивных всякий раз, когда ему хотелось, но не скупилась с деньгами на школьный обед и даже сверх того — на комиксы или катание в метро. Всю жизнь ей приходилось мириться с несправедливостью этих жалоб. Эдвард бросил ее, когда она была беременна Джоном Эдвардом, потому что не хотел сажать себе на шею ребенка. Роберт рухнул замертво душным летним днем на Элвар-стрит в Новом Орлеане, когда она носила Ли, а это значило, что ей придется искать работу. Потом появился улыбчивый мистер Экдал, лучший из всех, единственная надежда, человек намного старше нее, инженер, который зарабатывал около тысячи долларов в месяц. Но он коварно изменял ей, и в конце концов она его застукала: наняла мальчишку, который притворился разносчиком телеграмм, и, распахнув дверь, обнаружила женщину в неглиже. Это не помешало мужу состряпать бракоразводный процесс таким образом, что в результате она лишилась приличной компенсации. Жизнь съежилась до постоянных переездов в поисках жилья подешевле.

Ли видел в «Дейли Ньюс» фотографию греков, ныряющих с пирса в центре города за каким-то святым крестом. Их священники носили бороды.

— Думаешь, я не понимаю, чего ты от меня ждешь.

— Я весь день на ногах, — говорила она.

— А я сижу у тебя на шее.

— Я такого никогда не говорила.

— Думаешь, мне нравится самому готовить себе еду.

— Но я же работаю. Работаю. Разве я не работаю?

— Еле наскребаешь на еду.

— Я не из тех, кто сидит сложа руки и ноет.

По четвергам вечером он смотрел передачи о преступниках. «Бригада рэкетиров», «Сети зла» и прочее в том же духе. За оконной решеткой в свете уличного фонаря косо падал снег. Северный холод и сырость. Маргарита пришла домой и объявила, что они снова переезжают. Она нашла три комнаты на сотой с чем-то улице рядом с Бронксским зоопарком, что весьма кстати для подрастающего паренька, который интересуется животными.

— «Природа», написанная задом наперед… — сказали по телевизору.

Квартира находилась в пятиэтажном кирпичном доме рядом с железной дорогой. Утицу наводняли мрачные персонажи. Умственно-отсталый мальчик с прыгающей хромой походкой, ровесник Ли, таскал живого краба, украденного из итальянской лавчонки, и тыкал им в лицо детям помладше. Обычное зрелище. Драки камнями — тоже обычное дело. Парни с самодельными пистолетами, изготовленными в школьной мастерской, тоже становились привычными. Однажды вечером он видел в окне, как двое мальчишек посадили кота из бакалейной лавки в джутовый мешок и стали бить этим мешком по фонарному столбу. Он старался, чтобы его передвижения не совпадали с ритмом жизни улицы. Не выходи на улицу с двенадцати до часу, с трех до пяти. Изучи окрестные переулки, пользуйся темнотой. Он катался на метро. И много времени проводил в зоопарке.

Водились тут и пожилые мужчины, которые, прежде чем усесться на приступку перед домом, аккуратно стелили на серый камень носовой платок.

Его мать была невысокой и стройной, волосы только-только начинали седеть. Ей нравилось в шутку называть себя «крошкой» — так она себя и чувствовала. За едой они наблюдали друг за другом. Он по книжке выучился играть в шахматы, сидя за кухонным столом. Никто не знал, с каким трудом дается ему чтение. Она покупала статуэтки и безделушки и рассказывала о своей жизни. Он слышал ее шаги в коридоре, слышал, как она поворачивает ключ в замке.

— Еще одно уведомление, — сказала Маргарита, — нам угрожают судом. Ты что, прятал эти бумажки? Они хотят возбудить дело о прогулах и пишут, что это последнее предупреждение. Здесь сказано, что ты вообще не был в школе с тех пор, как мы переехали. Ни одного дня. Не понимаю, почему я должна узнавать об этом из почты. Это удар, это потрясение для моей нервной системы.

— А зачем мне ходить в школу? Я там не нужен, я туда не хочу. Так что все нормально.

— Они нас раздавят. Это тебе не дома. Они затащат нас в суд.

— Я и сам могу сходить в суд. А ты иди, как всегда, на свою работу.

— Да я бы все отдала, лишь бы сидеть дома и воспитывать детей, и ты это прекрасно знаешь. Это больной вопрос для меня. Не забывай, я сама выросла без отца. Знаю, как это тяжело. Там, дома, я работала в маленьких магазинах управляющей…

И пошло-поехало. Она забывала о его присутствии. Два часа подряд пискляво бубнила, словно читала ребенку. Он смотрел тестовую заставку в телевизоре.

— Я люблю наши Соединенные Штаты, но совершенно не стремлюсь снова оказаться в зале суда, как тогда, с мистером Экдалом, когда он обвинил меня в неконтролируемых вспышках бешенства. Они будут налегать на то, что нас официально предупреждали. Скажу им, что я — человек без высшего образования, но вращаюсь в хорошем обществе и содержу дом в порядке. Мы — семья военного. Вот мое оправдание.

Зоопарк находился в трех кварталах от дома. У кромки пруда с дикими птицами еще оставался лед. Засунув руки глубоко в карманы куртки, он направился туда, где жили львы. Внутри никого. Запах ударил в ноздри со всей силой — тепло и мощь, головокружительная хищная вонь сырого мяса, звериной шерсти и дымящейся мочи.

Когда послышался скрип тяжелых дверей и громкие голоса, он уже знал, чего ждать. Двое мальчишек из бесплатной школы № 44. Коренастый парень по имени Скальцо в бушлате и ботинках с подковками и сопливый кривляка помладше, которого Ли знал только по уличной кличке: Ники Черный. Как всегда, пришли дразнить животных, безобразничать — это составляло их жизнь. Он физически почувствовал, как оживились мальчишки, заметив его: мышцы на шеях слегка дернулись.

Голос Скальцо резко прозвучал в просторном помещении:

— Тебя в классе каждый день вызывают. Но что у тебя за имя такое — «Ли»? Девчачье, что ли?

— Его зовут Текс, — откликнулся Ники Черный.

— Он ковбой, — сказал Скальцо.

— Знаешь ведь, чем занимаются ковбои, а? Скажи ему, Текс.

— Они трахают коров.

Ли, чуть улыбаясь, вышел из львятника, спустился по ступенькам и направился в обход причудливых клеток с хищными птицами. Он мог бы и подраться. Он хотел подраться. Он дрался с парнем, который кидался камнями в его собаку, дрался и победил, избил его, измочалил, расквасил ему нос. Собака у него была, когда они жили в Ковингтоне, на Вермонт-стрит. Но эта травля изводила. Они приставали к нему, потом им надоедало, потом резко начинали вновь донимать его, сдирать болячки, докапываться.

Скальцо двинулся к группе мальчишек и девчонок постарше, которые курили, столпившись возле скамейки. Ли услышал, как кто-то сказал: «Двухцветный «олдс-рокет», спицованные колеса».

На насесте сидел королевский гриф, голова и шея лысые. Эти грифы разбивают страусиные яйца, швыряя в них камни клювом. Ники Черный стоял рядом с клеткой. Его всегда называли полным именем, ни разу просто «Ники» или «Черный».

— Прогуливать — это одно дело. Это ладно. Но тебя ж месяц не видать.

Прозвучало похвалой.

— Ты играешь на бильярде, Текс? Чем ты занимаешься дома целый день? Шары в кармане катаешь, да? Думай быстрее.

Он сделал вид, что бьет Ли в пах, и отскочил.

— А почему ты живешь здесь, на севере? Мой брат служил в форте Беннинг, в Джорджии. Он говорит, что южане носят в руке камушек, чтобы отличить, где право, а где лево. Это правда или как?

Он бил кулаками воздух, мотал головой и шумно сопел.

— У меня брат в береговой охране, — ответил Ли. — Поэтому мы здесь. Он служит на острове Эллис. Портовая охрана, так называется.

— А у меня брат сейчас в Корее.

— А другой мой брат — морской пехотинец. Его могут послать в Корею. Вот чего я боюсь.

— Бояться нужно не корейцев, — сказал Ники Черный. — Бояться нужно мудаков китайцев.

В его голосе звучало уважение, едва различимая нотка горечи. Он ходил в рваных кедах и походной куртке, почти такой же худой, как ветровка Ли. Низкорослый и гнусавый, левая сторона лица постоянно кривится.

— Я знаю, где с грузовика можно стырить пататов. Мы жарим их на пустыре у Бельмонта. На юге у вас бывают пататы? Я знаю, где можно взять такие книжки, в которых видно, как трахаются, если быстро пролистнуть. Представь себе — знаю. Вот стукнет шестнадцать — и со школой всё. Так что смотри.

Он сплюнул табачную крошку с кончика языка.

— Потом пойду на стройку. Первым делом куплю десять рубашек с настоящими воротничками. Накоплю денег, и не успеешь глазом моргнуть — у меня своя машина. А раз в месяц — кататься. Девчонки сами ложиться будут. Стану круче всех.

Скальцо умел подходить этак вразвалочку, покачивая плечами. Набойки его башмаков пошаркивали по неровному асфальту.

— Апочему ты со мной никогда не разговариваешь, Текс?

— Ну-ка, погнусавь, — сказал Ники Черный.

— Ладно, короче.

— Поговори с Ричи. Он хорошо говорит.

— Ну погнусавь нам. И не отмазывайся. Жду не дождусь.

Ли усмехнулся и направился мимо кучки вокруг парковой скамейки — они прикуривали на ветру, пятнадцатилетние девчонки с яркой помадой, парни в штанах с защипами, двойной строчкой и карманами для револьвера. Он прошел к центральной площадке и свернул на дорожку к выходу на его улицу. Скальцо и Ники Черный шли сзади, ярдах в десяти.

— Эй, дурик!

— Он сосет мятные «Клоретсы».

— И сразу можно целоваться — изо рта не воняет.

— Раз-два.

— Ладно, короче.

— Раз-два, ча-ча-ча.

— Ни хера он не знает.

— Так что смотри.

— А чего он со мной не разговаривает, а?

— И что будем делать?

— Выкурим сигаре-е-етку.

— Сла-а-абенькую.

— Ладно, короче.

— Ну поговори с нами.

— Мы не так разговариваем, или что?

— Ну скажи что-нибудь.

— Думай быстрее, Текс.

— Ладно, короче.

У выхода мужчина в галстуке и куртке лесоруба спросил, как его зовут. Ли ответил, что не разговаривает с янки. Мужик показал на тротуар, что значило: стой тут, пока не разберемся. Затем подошел к остальным двум мальчишкам, о чем-то спросил у них, ткнув пальцем в Ли. Ники Черный промолчал. Скальцо пожал плечами. Мужик назвался школьным надзирателем. Скальцо поддернул штаны в паху и посмотрел мужику в глаза. Ну так и что, мистер? Ники Черный приплясывал, будто от холода, засунув руки в карманы, и кривозубо ухмылялся.

За воротами мужик подвел Ли к бело-зеленой полицейской машине. Это Ли поразило. За рулем сидел полицейский. Он вел машину одной рукой, свесив вторую с сигаретой между колен.

Маргарита допоздна смотрела по телевизору тестовую заставку.

Ли обожает животных, так что зоопарк — просто благословение, но его послали в центр, где мозговеды придираются к нему двадцать четыре часа в сутки. «Дом Молодежи». Пуэрториканцев там полным-полно. Ему приходится мыться в душе в такой тарабарщине. Джон Эдвард пытался отвести его на беседу с мозговедом, но Ли не разговаривает с Джоном Эдвардом после того, как замахнулся ножом на его невесту. Его поселили в общую палату для пациентов. Спрашивают, грызет ли ногти? Есть ли у него религиозная принадлежность или как там? Не влияет ли дурно на класс? Он не знает их жаргона, ваша честь. Там сплошь нью-йоркские мальчишки. Они видят, что мой сын одет в «ливайсы», говорит с акцентом. Ну так многие носят «ливайсы». Что особенного в «ливайсах»? А они к нему пристают, не считает ли он себя Пацаном Билли. Мальчик играл с братьями в «Монополию», у него была нормальная успеваемость, когда мы жили с мистером Экдалом на Восьмой авеню в Форт-Уорте. Он просто еще не привык, господин судья. Всего лишь перочинный ножик, и он ее не поранил, а теперь они не разговаривают, хоть и братья. Мальчик изучает повадки животных, как они едят и спят, как живут в своих норах и пещерах. Как это называется, в берлогах? Он развитый мальчик, ваша честь. Я говорю, он с раннего детства любил историю и географические карты. Он знает поразительные вещи, хоть и не ходит толком в школу. Мальчик спал со мной в одной кровати чуть ли не до одиннадцати лет, места не хватало, и мы с ним вдвоем жили в такой убогой комнатенке, пока его братья были в приюте, или в военной академии, или в морской пехоте и береговой охране. Почти все мальчики думают, что папа им луну с неба достанет. А тот бедняга рухнул на лужайку, и так закончился единственный счастливый период всей моей взрослой жизни. С тех пор мы вдвоем, Маргарита и Ли. Мать и сын. Он вовсе не заброшенный ребенок. Говорят, он прогульщик, так они это называют. Заявляют мне, что он весь день сидит дома и смотрит телевизор. О судебной клинике говорят, и что нужно поработать с протестантскими «Старшими Братьями». У него и без того есть старшие братья. Зачем ему еще? Упоминают Армию Спасения. Снимают обертки с батончиков, которые я приношу сыну. Мою сумочку вывернули наизнанку. Унизительно. Я ж не виновата, что он не одет с иголочки. Из-за чего сыр-бор? В Техасе, если парнишка прогуливает, это не значит, что он преступник, которого нужно запереть и изучать. Внесли моего мальчика в повестку дня. Они ждут, что я буду спрашивать у них разрешения, чтобы вернуться домой. Мы не какие-то там бродяги, как нас расписывают. И как, ради всего святого, — а я христианка, между прочим, — как нерадивая мать смогла бы содержать дом в таком порядке, и я хочу предъявить свою квартиру в доказательство, там я красиво сделала и все лежит на — своих местах. Я не боюсь готовить впрок. Нет ничего зазорного в том, чтобы готовить фасоль и кукурузные лепешки и оставлять их на потом. Скупердяем был мистер Экдал, на Гранбери-роуд в Бенбруке, это когда он начал мне изменять. А произвол и припадки злости повесили на меня. И я снова взяла девичью фамилию, ваша честь. Маргарита Клэйвери Освальд. Затем мы переехали на Уиллинг-стрит, рядом с железной дорогой.

В качестве теста он рисовал фигурки людей, которые сочли убогими.

Психолог пришел к выводу, что уровень его умственного развития выше среднего.

Социальный работник написал: «В результате расспросов выяснилось, что он чувствует себя так, будто между ним и другими людьми существует некий барьер, за которым его не могут достать, но он предпочитает, чтобы этот барьер оставался нетронутым».

Школьный учитель показал, что он пускал в классе бумажные самолетики.

Он вернулся в седьмой класс до конца учебного года. В летних сумерках девчонки сидели на скамейках южного парка Бронкса. Еврейские девчонки, итальянки в узких юбках, девчонки с браслетами на щиколотках, их речь пестрела мальчишескими именами, словами песен, краткими репликами, которые он не всегда понимал. Когда он проходил мимо, они заговаривали с ним, и он улыбался своей загадочной улыбкой.

О женщина в автобусе, ехавшем с пляжа, от нее пахло пивом. Его глаза саднило от соли после целого дня на солнце и в воде.

— Тебя нельзя было оставлять у моей сестры, — сказала Маргарита. — У нее самой слишком много детей. Плюс обычные семейные дрязги. Так что пришлось нанять миссис Роуч с Полин-стрит, когда тебе было два года. Но однажды я пришла домой и увидела, что она порет тебя, и на ногах остаются следы, и мы переехали на Шервуд-Форест-драйв.

Жара проникала в квартиру через стены и окна, просачивалась сквозь гудроновую крышу. По воскресеньям мужчины разносили выпечку в белых коробках. В кондитерской убили итальянца — пять выстрелов, мозги разлетелись по стенке рядом со стойкой комиксов. Отовсюду в лавку толпами тянулись дети — поглядеть на эти серые брызги. Его мать торговала чулками на Манхэттене.

У лестницы на линию Л женщина, обычная с виду, лет пятидесяти, в очках и темном платье, сунула ему листовку. Там было написано «Спасите Розенбергов». Он попытался вернуть листовку, думая, что за нее придется платить, но женщина уже отвернулась. Он поплелся домой, слушая ленивый голос из радио, который комментировал какой-то матч. Куча свободных мест, друзья. Заходите, досмотрите конец этого тайма и следующий целиком. Воскресенье, День матери, он аккуратно сложил листок и сунул в карман, чтобы прочесть потом.

Есть целый мир внутри обычного мира.

Он проехался в метро на север до Инвуда, до самого Шипсхед-Бэй. Там во вспышках полицейских мигалок жили серьезные люди. Он видел китайцев, попрошаек, тех, кто говорит с Богом, кто днюет и ночует в поездах, людей в синяках, со спутанными волосами, они спят, терпеливо свернувшись на плетеных сиденьях. Однажды он перепрыгнул через турникеты. Ездил между вагонами, ухватившись за тяжелую цепь. Зубами чувствовал стук колес. Иногда они мчались так быстро. Ему нравилось ощущать себя на грани. Откуда нам знать, что машинист не свихнулся? Его пробирало странным трепетом. Фонтаны бело-голубых искр из-под колес, взрывы оглушительного шипения, еще миг — и сорвется. Люди набивались внутрь, лица всех возможных видов из книги лиц. Они проталкивались в двери, висли на эмалированных поручнях. А он просто катался. В грохоте была власть и человеческая сила. В темноте была власть. Он стоял в первом вагоне, прижав ладони к стеклу. Рельсы внизу — уже власть. Тайна и власть. Лучи выхватывали из тьмы тайное. Грохот возносился до ярости, проникал в мозг и успокаивал волной злобы и боли.

Никогда больше за всю короткую жизнь, нигде на свете не доведется ему чувствовать той внутренней мощи, доходящей до визга, той потайной душевной силы, как в тоннелях под Нью-Йорком.

 

17 апреля

Николас Брэнч сидит в комнате, набитой книгами, заваленной документами, заполненной теориями и грезами. Его трудам идет пятнадцатый год, и порой он задается вопросом, не стал ли уже бесплотным духом. Он понимает, что стареет. Иногда не удается сосредоточиться на документе, и приходится снова и снова возвращаться к той же странице, строке, мелкозернистой детали конкретного дня. Он бродит по этим дням под жарким голубым небом, от которого сухая информация становится цветной и объемной. Иногда засыпает в кресле, его рука мнет широкий плед. Это комната старости, комната с огнеупорными стенами, заваленная бумагами.

Но Брэнч знает, где что лежит. Из стопки папок, громоздящихся до середины стены, он четко выдергивает именно ту, которая нужна. Стопки повсюду. Кругом блокноты и кассеты. Книгами заполнены высокие стеллажи вдоль трех стен, книги лежат на письменном столе, на журнальном столике и повсюду на полу. Массивный канцелярский шкаф забит документами такой давности и так плотно, что в любую минуту может произойти самовозгорание. Жар и свет. Нет никакой определенной системы в том, как он ищет здесь нужные материалы. Он пользуется глазами и руками, цветом, формой и воспоминаниями, совокупностью подсказок, связывающих предмет с его содержимым. Он вдруг просыпается и не может понять, где находится.

Иногда Брэнч оглядывается и ужасается громадности всей этой бумажной работы. Он сидит среди информационной блевотины сотен жизней. И конца не предвидится. Если ему требуется что-то — отчет или расшифровка стенограммы, что угодно, информация любого уровня сложности, — достаточно лишь попросить. Куратор реагирует мгновенно, он непоколебим в своей решимости доставить именно тот документ, который нужен в этой запутанной области исследования, полной двусмысленностей и заблуждений, политической предвзятости, систематических фантазий. Но речь идет не просто о необходимом документе, не просто о туманной ссылке на открытый источник. Куратор присылает ему материал, которого не видел никто за пределами штабного комплекса в Лэнгли, — результаты внутренних расследований, конфиденциальные досье собственной Службы безопасности Управления. Брэнч никогда не встречался лично с нынешним Куратором и сомневается, что когда-нибудь встретится. Они общаются по телефону, немногословные, будто кокаинисты, но безукоризненно вежливые — в конце концов, они собратья-книгочеи.

Николас Брэнч, сидящий теперь в лайковом кресле, — старший аналитик Центрального Разведывательного Управления на пенсии, нанятый по контракту писать тайную историю убийства президента Кеннеди. Шесть целых девять десятых секунды жара и света. Давайте созовем собрание, чтобы проанализировать этот мазок. Давайте посвятим наши жизни тому, чтобы понять этот момент, разделив на элементы каждую секунду, полную событий. Выстроим теории, которые засияют нефритовыми божками, создадим интригующие системы предположений, четырехгранные, изящные. Проследим траектории пуль в обратном направлении к жизням, кроющимся в тени, к реальным людям, стонущим во сне. Элм-стрит. Женщина удивляется, почему она сидит на траве, а вокруг — брызги крови. Десятая улица. Свидетельница оставляет свои туфли на капоте машины, в которой истекает кровью полицейский. Брэнчу кажется, что эта странность граничит со святостью. Здесь вообще много святого — искажение в самом сердце реальности. Давайте возьмемся за все покрепче.

Он садится за домашний компьютер, которым его для удобства расследования снабдило Управление, и вводит дату. 17 апреля 1963 года. Тут же появляется список имен, биографические данные, связи, местонахождение. Жаркие голубые небеса. Тенистая улица славных старых домиков среди местных дубов.

Американские кухни. В этой имелся уголок для завтрака, где человек по имени Уолтер Эверетт-младший — его называли Уин — сидел и размышлял, не обращая внимания на утренние шумы, на привычную суету, мозаику сердцебиения любого счастливого дома: щелчок тостера, дружелюбные и деловитые голоса по радио, оптимистический гул, поселившийся в ушах. Под рукой лежала свежая, еще не развернутая после мальчишки-газетчика «Рекорд-Кроникл». Образы подрагивали в солнечной толчее кухонных приборов, все время что-то двигалось, летала яркость, мир таил в себе так много. Он помешал кофе, задумался, снова помешал, уселся на солнце, покачивая ложку в руке — если судить только по внешности, он человек мягкий и нерешительный.

Он думал о секретах. Зачем они нам нужны, что они означают? Жена потянулась к сахарнице.

За завтраком он размышлял о важном. Размышлял и за обедом в кабинете Старого Главного Корпуса. Вечерами сидел на веранде и думал. Он считал естественным, что людей с секретами тянет друг к другу — не потому, что они желают поделиться своим знанием, но потому, что им нужны единомышленники, товарищи по несчастью, отдых от повседневной жизни, от мрачной действительности, в которой приходится сосуществовать с людьми, не хранящими секретов ни по профессии, ни по долгу службы, людьми, для которых это не является делом всей жизни.

Мэри Фрэнсис смотрела, как он намазывает тост маслом. Он держал хлеб за края левой рукой и мерно орудовал ножом, снова и снова разравнивая слой. Он старается распределить масло равномерно? Или есть иные, более глубокие требования? Было грустно наблюдать, как он с головой уходит в пустячное дело, бесконечное намазывание, превращает обыденное действие в пустую манию без цели и смысла.

Она умела ненавязчиво беспокоиться. Умела звуком голоса вернуть его в безопасную и понятную реальность, к завтраку и тарелкам, в этот десятый подряд солнечный день.

— Знаешь, на что приятнее всего смотреть? Чего я не замечала, пока мы сюда не переехали? Как люди выходят из церкви. Как толпятся у входа и разговаривают. Правда же, на них очень хорошо смотреть?

— А ты думала, здесь сплошные бандиты.

— Сам ты бандит. Мне здесь нравится.

— Люди заваливаются в салуны. Изнывая от жажды после перегона скота.

— Я имею в виду церкви вообще. Никогда раньше не обращала внимания.

— Мне нравится смотреть, как люди выходят из мотелей.

— Да нет же, я серьезно. Так приятно смотреть на церковную лужайку или ступеньки церкви, когда после службы не спеша выходят прихожане и собираются по несколько человек. Они такие славные.

— Вот чего я не любил по воскресеньям в детстве. Всех этих старомодно одетых людей в накрахмаленных воротничках. Они угнетали меня безумно.

— А что плохого в старомодности? Вот я, к примеру, старомодная женщина средних лет, и меня это вполне устраивает.

— Я не о тебе говорю.

Он перегнулся через стол и дотронулся до ее руки, как делал всегда, если ему казалось, будто он сказал что-то не то или перебил ее. Не слушай, что я говорю. Доверяй только моим рукам, моему прикосновению.

— Так уютно, — сказала она.

Мы стараемся держаться вместе, чтобы найти друг у друга утешение в своем недуге. Вот о чем он размышлял за завтраком в славном старом доме, построенном на рубеже веков, с изогнутым крыльцом и дубовыми столбами, увитыми вьюнком. У него достаточно времени на раздумья, на то, чтобы превратиться в маринованного старика, причудливую белую фигурку из мыла. Для человека из тайной службы уход на пенсию в пятьдесят один год — обычное дело. Пенсионный план одобрила специальная комиссия, выпустили заявление о тяжелой и опасной жизни этих людей, о семейных проблемах, о временном характере заданий. Но Уин Эверетт ушел на пенсию не вполне добровольно. Сначала дело в Корал-Гэйблз. Затем проверки на детекторе лжи. И он слышал от специалистов трех уровней термин «истощение мотивации». Двое были психиатрами из ЦРУ, один — тщательно проверенным врачом снаружи. Из внешнего мира, который казался ему столь чудовищным и реальным.

Они назвали это «неполной отставкой». Этакая семантическая любезность. Его устроили тут на преподавательское место и выплачивали спецгонорар за вербовку способных студентов в качестве младших агентов-стажеров. Поскольку речь шла о женском колледже, это было неприкрытой издевкой, которую с горечью и терзаниями оценил даже сам Уин — как будто до сих пор был на их стороне и наблюдал за собой издали.

Вот так мы и кончаем, думал он. Шпионим за самими собой. Мы во власти собственной беспристрастности. Хорошая мысль для завтрака.

Он сложил пополам слегка поджаренный кусок хлеба, решив наконец-то поесть. Мэри Фрэнсис чудилось, что в его заурядном теле есть сила убеждения. Худощавая и живая фигура. Мягкое лицо, ясные глаза, высокий, печальный и крапчатый лоб. В этом человеке пылает вера, в нем чувствуется осмысленность. Мэри Фрэнсис яснее, чем когда-либо, видела это сейчас, когда его отстранили от совещаний и планерок, оперативных групп, секретных тренировочных баз. Лишившись реальных обязанностей, взаимодействия с людьми и событиями, питавшими его рвение, он сам превратился в олицетворенный принцип, воплощенное рвение. Она боялась, что он станет одним из тех, кто свою обиду обращает в праведность и долгие годы сияет чистым светом мученика. По радио сказали — температура далеко за семьдесят. Бог живет и здравствует в Техасе.

Вошла Сюзанна, их шестилетняя дочь: опять проголодалась. Она ткнулась головой отцу в плечо, слегка надув губы и по-особому скрестив ноги; так девочка всегда требовала внимания. Волосы у нее были такие же непритязательно светлые, как у матери, густые и жесткие, а лицо — бледнее, кожа нежная, а не обветренная. Они всегда хотели ребенка, но уже и не надеялись, поэтому Сюзанна стала знаком некоего бескорыстия мира, некой великодушной силы, сумевшей ввергнуть такую малость, как они, в благоговейный страх. Уин прижал дочь к себе, она сценически рухнула в его объятия. Он отдал ей остаток тоста и, пока девочка жевала, сюсюкал с ней, и его серые глаза сияли. Мэри Фрэнсис слушала «Линию жизни» на канале «КДНТ»: родителям рекомендовали бдительнее следить, что читают, смотрят и слушают их дети.

— Опасности повсюду, — произнес зловещий голос.

Уин похлопал по нагрудному карману — где сигарета? Сюзанна побежала на улицу, заслышав гудок школьного автобуса. Наступила тишина, первая за день пауза, первое ощущение легкой изможденности. Потом Мэри Фрэнсис, как была в халате, принялась убирать со стола, в воздухе повисли тихие прозрачные звуки, осторожные, как звон колокольчика.

Во временном кабинете Уина Эверетта в подвале Старого Главного под тусклой и дерганой лампой дневного света сидели двое. Уин, без пиджака, курил, говорил охотно; его удивляло и слегка обескураживало, с каким удовольствием он делился новостями с бывшим коллегой.

В коридоре работали плотники, гнусавые коротко стриженные парни, они перекликались под трубами парового отопления.

Лоренс Парментер, высокий и плотный человек в голубой оксфордской рубашке и темном костюме, наклонился вперед. Даже в минуты покоя энергия из него била ключом. Светлые волосы, бачки чуть тронуты серебром; казалось, он любит вести дела по-домашнему, за шутками и выпивкой. Внушительный человек, по мнению Уина, уверенный в себе, с хорошими связями, один из организаторов блестящего переворота 1954 года в Гватемале, коллекционер марочных вин, его друг и ветеран залива Свиней, как и он сам.

— Господи, они тебя похоронили.

— Техасский женский университет. Только послушай, как это звучит.

— И что ты ведешь?

— Историю и экономику. Кое-кто из отдела замдиректора по планированию попросил присматривать для них перспективных студенток. Преимущественно иностранок. Смысл в том, что если среди них окажется будущая премьер-министр, мы завербуем ее прямо сейчас, пока она девственница.

— Боже праведный.

— Сначала меня сдают психиатрам, — сказал Уин. — Потом отправляют в ссылку. Ну и в какой стране мы живем?

Оба засмеялись.

— Я все время повторяю про себя название. Купаюсь в нем. Упиваюсь его духом.

— Техасский женский университет, — благоговейно прошептал Парментер.

Уин сидел и кивал. Они с Ларри Парментером входили в группу под названием «Выделенная Исследовательская Программа», состоявшую из шести военных аналитиков и разведспециалистов. Группа была одним из звеньев четырехступенчатого комитета, организованного для решения проблемы с Кастро на Кубе. Первая ступень, «Высшая Исследовательская Программа», состояла из четырнадцати высокопоставленных чиновников, в том числе советников президента, военных высокого ранга, особых помощников, заместителей министров, глав разведки. Они заседали полтора часа. Затем одиннадцать человек выходили из зала, и входили шесть новых. Получившаяся группа под названием «Расширенная ИП» заседала два часа. Затем семеро выходили, входили четверо, в их числе — Эверетт и Парментер. Это была «Выделенная ИП», группа, которая разрабатывала конкретные тайные операции, а затем решала, кому из членов «Расширенной ИП» следует об этих планах сообщить. Те в свою очередь раздумывали, стоит ли членам «ВИП» знать, что происходит на третьей ступени. Скорее всего, не стоит. Когда заканчивалось заседание третьей ступени, пять человек выходили из комнаты и входили три не вполне военных офицера — таким образом получалась «Ведущая Четверка». Уин Эверетт был единственным, кто присутствовал на заседаниях и третьей, и четвертой ступени.

— На самом деле могло быть и хуже, — сказал Парментер. — По крайней мере, тебя еще не выкинули.

— Я бы хотел выйти окончательно, раз и навсегда.

— И чем бы занялся?

— Основал бы собственную фирму. Консультировал.

— По каким вопросам? Тайных вторжений?

— Это только одна из проблем. Я в некотором роде — подпорченный продукт. Другая в том, что у меня до обидного не развит нюх на деловые предприятия. Я умею преподавать. В досье ЦРУ хранятся данные о моей душе до грехопадения. На них взглянули и отправили меня сюда.

— Тебя оставили на должности. В этом все дело. Они смотрят гораздо глубже, чем ты думаешь.

— Мне хотелось бы совсем уйти. А так я до сих пор на них работаю, даже если все это — дурацкая шутка.

— Они вернут тебя, Уин.

— А хочу ли я, чтобы меня вернули? У меня неприятное двойственное отношение ко всему этому. С одной стороны, я их презираю, с другой — жажду их любви и понимания.

Знание опасно, неведение холят и лелеют. Во многих случаях ДЦР, Директор Центрального Разведывательного, не должен знать о важных вещах. Чем меньше он знает, тем решительнее действует. Будь он в курсе, чем занимается «Ведущая Четверка» — или хотя бы о чем говорит, что бормочет во сне, — он не смог бы искренне говорить правду на расследованиях, на слушаниях или в беседах с Президентом в Овальном кабинете. Объединенный комитет начальников штабов не должен ничего знать. Оперативные ужасы не для их ушей. Детали искажают картину. Министров следует оградить от знания. Им проще жить, ничего не зная или узнавая слишком поздно. Заместителей министров интересуют течения и тенденции. Они сами ожидают, что их введут в заблуждение. Рассчитывают на это. Министру юстиции не следует знать деликатных подробностей. Главное — результаты. Каждый уровень Комитета был предназначен для того, чтобы защищать уровень выше. В разговорах имелись свои тонкости. Требовался особый опыт и проницательность, чтобы разгадать подлинное значение некоторых туманных реплик. В ход шли паузы и ничего не выражающие взгляды. Блистательные головоломки перемещались вверх и вниз по инстанциям, чтобы их обдумали, разгадали или оставили без внимания. Иначе и быть не могло, соглашался про себя Уин. Люди его уровня плодили секреты, подрагивающие, будто яйца рептилий. Планировали отравить сигары Кастро. Изобретали сигары с микровзрывчаткой. Разрабатывали ядовитую ручку. Тайно связывались с представителями организованной преступности, чтобы направить в Гавану убийц, отравителей, снайперов, диверсантов. Испытывали ботулин на обезьянах. У Фиделя начнутся судороги, рвота и приступы кашля, как и у хвостатых приматов, и он умрет в муках. Вы когда-нибудь видели, как обезьяна заходится в кашле? Жуткое зрелище. Они собирались высеять споры грибка в его акваланг. Обдумывали вариант с ракушкой, которая взорвется, когда он пойдет купаться.

Члены комитета сообщали наверх лишь общие сведения. Конечной целью их предохранительных инстинктов, разумеется, был Президент. Все они знали, что Дж. Ф.К. ждет не дождется, когда Кастро окажется на столе в морге, но им не разрешалось доводить до сведения Президента, что они поставили своей задачей воплотить в жизнь его греховные помыслы. Белый дом должен оставаться вершиной неведения. Как будто безгрешный лидер возвещает некую древнюю истину, а остальные, в силу своей миссии в этом сложном мире, вынуждены восхищаться ею лишь теоретически.

Но вокруг планов вторжения на остров собирались еще более глубокие тени, неизвестные и мрачные молчаливые фигуры. Президент, конечно же, догадывался об этом: знал в общих чертах, имел представление о том, что должно получиться на выходе. Но система по-прежнему функционировала как муза-хранительница. Пусть он видит все в смягченных тонах. Оградите его от ответственности. Секреты плетут свои собственные сети, думал Уин. Система увековечит себя в этих загадочных и заумных хитросплетениях, двусмысленностях и терпеливых головоломках, на всех уровнях бредовой мысли, по крайней мере, до тех пор, пока их люди не высадятся на берег.

После залива Свиней все изменилось. Уин провел весну 1961 года в разъездах между Майами, Вашингтоном и Гватемалой, заметая следы операции, напиваясь с начальниками баз и советниками, стараясь объяснить ссыльным лидерам, что именно пошло не так. Это была развязка сюжета, первые недели краха, который он, казалось, решил растянуть с риском для собственного благополучия, как будто хотел возместить ущерб от полумер, приведших к поражению. Вместо старого комитета возник новый, устроенный не так хитро, как прежний, хотя многие из бывших участников снова заняли стулья в комнате, обшитой панелями, и это никого особо не удивило. Смерть Фиделя Кастро опять стала темой светских бесед. Но «Выделенная ИП» и «Ведущая четверка» не принимали в этом участия. Группы расформировали, их членов не стали называть провалившимися заговорщиками и оперативниками: их провозгласили «американцами из вооруженного отряда вторжения, которые лично приняли непосредственное участие в судьбе изгнанников». Устранить следовало именно тех, кто свято верил в правое дело. Связь со ссыльными лидерами, работа по набору и тренировке штурмового отряда привела к тому, что эти люди стали слишком остро реагировать на политические перемены, оказались светочувствительны и непредсказуемы. Все это, конечно, вслух не произносилось. Группы просто растворились в воздухе, а их участникам дали различные задания, не имеющие отношения к кастровской Кубе — залитому лунным светом идефиксу посреди изумрудного моря.

Что интересно, некоторые из этих людей продолжали встречаться.

— Он нас найдет?

— Сдается мне, он уже здесь, — ответил Уин.

— У меня самолет в пять двадцать пять.

— Он нас найдет.

Они сидели в буфете аптеки «Шрейдерс» на площади перед зданием суда. Уин помешивал кофе, размышлял, просто сидел, снова помешивал. Ларри наклонялся то так, то эдак, чтобы получше разглядеть Дентонский окружной суд — здание из известняка, бодрую смесь архитектурных стилей: башенки, фронтоны, мраморные колонны, остроконечные купола, балюстрады, флигеля в духе Второй Империи.

— Смотрю на эти вычурные старые дома у шумных городских площадей, и кажется мне, будто в них полно оптимизма, а я его ценю. Взгляни, какой внушительный. Представь себе: на рубеже веков человек приезжает в городок на юго-западе и видит подобное здание. Воплощение стабильности и гражданской гордости. Оптимистичная архитектура. Ожидает от будущего такой же осмысленности, что и в прошлом.

Уин промолчал.

— Я имею в виду прошлое Америки, каким мы наивно представляем его себе, — сказал Ларри, — единственный род невинности, который я одобряю.

Официальной темой разговора была Куба. Они уже несколько раз встречались в квартире в Корал-Гейблз, где ранее Парментер инструктировал кубинских летчиков, направлявшихся в Никарагуа. Говорили о необходимости сохранить связи в эмигрантском сообществе, об организации собственной сети в правительстве Кастро. Они — это пять человек, которые не могли оставить мысли о Кубе. Но при этом их группировка была незаконной. Поэтому на встречах они обсуждали сами встречи. Все обращалось вовнутрь. Сейчас у них имелся лишь один важный секрет: само существование группы.

— Еще минуту.

Они прошли под навесом в темное длинное помещение магазина скобяных товаров, заведение забытой и небезукоризненной красоты, где на витринах были выложены орудия времен первых поселенцев и старинные весы; Уин часто приходил сюда побродить между рядами, словно турист посреди печально раскинувшихся руин по грудь высотой. Приходилось напоминать себе, что это всего лишь инструменты. Он купил скребок для краски, и когда вернулись к взятой напрокат машине Ларри, припаркованной сбоку от площади, на переднем пассажирском сиденье увидели широкоплечего человека в яркой спортивной рубашке. Ти-Джей Мэкки. Слишком нарочитый ковбой, на вкус Уина, однако самый сведущий в «Ведущей Четверке»: боевой офицер-ветеран, он обучал изгнанников обращаться со штурмовым оружием и отвечал за первые этапы высадки.

Парментер сел за руль, напевая себе под нос что-то забавное. Уин устроился посередине заднего сиденья и объяснял, куда ехать. Теперь, когда с ними был Мэкки, действия обрели смысл. Ти-Джей не просто носил на хвосте вести о назначениях и увольнениях, о рождении детей. Он один из тех, за кем кубинцы пойдут без разговоров. А также единственный, кто отказался подписать письменный выговор, когда о тайных встречах в Корал-Гейблз проведал Отдел безопасности. Если бы запечатлеть всех пятерых заговорщиков на историческом холсте — брови нахмурены, торсы развернуты, эти люди вынашивали коварные планы и теперь противостоят широкоплечим агентам безопасности, одетым в хаки и стриженным под ежик, — картину стоило бы назвать «Свет проникает в пещеру безбожия». Парментер и остальные двое подписали выговор, который подшили в их личные дела. Уин подписал письмо и, кроме того, согласился на «техническое собеседование», то есть тест на детекторе лжи. Подписал и дисклеймер, где говорилось, что на тест он идет добровольно. Подписал договор о неразглашении, где обязался никому о проверке не рассказывать. Когда он провалил тест, люди из Отдела безопасности опечатали его кабинет, комнатку с голубой дверью на четвертом этаже новой штаб-квартиры Управления в Лэнгли. В кабинете обнаружили записи телефонных разговоров и документы, которые, если опустить обычные неясности, свидетельствовали о том, что Уин Эверетт сажал своих людей в руководство «Технического предприятия "Зенит"», процветающей фирмы в Майами, служившей прикрытием для новой волны операций ЦРУ против Кубы. Это, пожалуй, было уже слишком. Сперва он возглавляет группу, которая не подчиняется приказам о роспуске. Затем начинает собственную операцию внутри обширной и многоуровневой антикастровской деятельности Управления. Когда Уина во второй раз посадили за детектор лжи, после трех вопросов он начал всхлипывать. К его ладони прикрепили электроды, вокруг бицепса завернули манжету, грудь перечеркнули резиновой трубкой. Как же трудно было не лгать.

Они выехали из Дентона к югу и нырнули в деревенскую зелень. Выгоны заросли мескитом и можжевельником, попадались неожиданно бесплодные пустоши. Пылающее марево, одинокое приземистое дерево, узловатое и мрачное. Небеса здесь казались непереносимо высокими.

Мэкки ехал, свесив правую руку из окна. Он не обращал никакого внимания на живописные пейзажи. Проехали баптистскую церковь на шлакоблоках. Мэкки отвечал на реплики легким кивком, движением подбородка, соглашаясь или одобряя.

Парментер сказал:

— На этих старых кладбищах наверняка лежат люди, которые добирались сюда еще на крытых повозках. Переселенцы, борцы с индейцами. Отличное место, Уин, какого черта? Может, обоснуешься здесь, будешь растить свою девчушку, запишешься на абонемент концертов и спектаклей? В твоей школе это наверняка есть. Нет, я серьезно.

Взгляд в зеркале заднего вида.

Психиатры были довольно любезны. Но они обратили его внимание на недомогание и болезнь. Они несли болезнь с собой. Они сами были нездоровы. У них на лицах оставались плохо выбритые участки. Уину не хватило смелости сказать им об этом. Они были славные, но какие-то незавершенные, или, наоборот, чересчур завершенные. Он так ясно различал эти микроскопические волоски. Мотивационное истощение. Управление относилось терпимо к таким проблемам. Управление все понимало. На самом деле он не сажал агентов в «Зенит». Его старая команда и без того уже обосновалась там и работала с новыми кураторами, готовясь к морским рейдам с секретных баз на Флорида-Киз. Но улики, пусть неубедительные, обрывочные, несущественные, по сути своей оказались слишком серьезными, чтобы человек в его положении мог их отрицать. Легче было поверить, чем отрицать. Они расшифровали его заметки, прочли ленты пишущей машинки. Как он мог объяснить им, что любит Кубу, знает язык и литературу? У них были бумаги, приговоренные им к сожжению. Как он мог убедить их, что все его «происки» — ничего не значащие заметки упрямца и идиота?

Он снял куртку, сложил ее вдоль, затем поперек и положил на сиденье рядом. Похлопал по карману рубашки в поисках сигарет.

Они проехали проселочной дорогой и по Старому Олтонскому мосту пересекли Хикори-Крик. Уин показал, что нужно повернуть направо. Свернули на красную грунтовку и четверть мили ехали под плотным навесом дубов и орешника. Лес по одну сторону, пастбища по другую. Ларри отпустил газ, машина замедлила ход и остановилась у штакетника. Уин закурил, наклонившись между передними сиденьями. Двое спереди слегка повернули к нему головы, хотя никто так ни разу и не оглянулся.

— Когда дочь делится со мной секретом, — сказал Уин, — ее руки все время двигаются. Она берет меня за руку, хватает за воротник, притягивает к себе, затаскивает в свою жизнь. Она знает, что секреты — это очень личное. Ей нравится рассказывать мне всякую всячину перед сном. Тайна — это высокая материя, почти как сон. Это способ задержать движение, остановить мир, чтобы увидеть в нем себя. Вот почему вы здесь. А я всего лишь выбрал время и место. Вы приехали, даже не спросив, зачем. Не посчитались с риском для своей карьеры, связавшись с Уолтером Эвереттом-младшим после всего, что произошло. Вы здесь потому, что в тайнах есть нечто живительное. Моя дочурка очень щедро делится секретами. Честно говоря, напрасно. Разве не секреты придают ей силы, делают личностью, помогают лучше узнать себя? Как она поймет себя, если будет раздавать секреты направо и налево?

Двое ждали.

— Вторжение провалилось, потому что высокопоставленные чиновники не проанализировали основных посылок. Их властно захватил дух действия. Они с радостью приняли предположения других. Так безопаснее. Четкого плана так и не разработали. Никто ни за что не отвечал. Некоторые понимали, что близится крах. Но они пустили все на самотек. Сами же оказались в недосягаемости. Они хотели, чтобы все получилось само собой. Они давили на этих вооруженных эмигрантов, чтобы те убирались из Флориды на свою чертову Кубу. Вряд ли кто-нибудь потрудился задуматься, что станет с ними после того, как мы высадим их на берег. Вот тут-то в дело включились мы. Мы были на аэродромах, или на борту кораблей, или заперты в казармах вместе с эмигрантскими лидерами. У них были сыновья и братья среди погибших, а вооруженные американские солдаты не выпускали их из казарм в Опа-Лока. Что я мог сказать этим людям? Я чувствовал себя вестником чумы и смерти. А потом — долгое медленное падение. Я хотел освятить наш провал, увековечить его. Если нам не удалось победить, давайте выжмем все возможное из поражения. Этим мы и занимались в самом конце, когда пытались поддержать тление. Пустое занятие.

Они ждали, терпеливые и внимательные.

— Движение нужно реанимировать. Операции, которые Управление осуществляет с Флорида-Киз, — всего лишь мелкие уколы. Нам нужен взрыв. Дж. Ф.К. движется к тому, чтобы урегулировать разногласия с Кастро. С одной стороны, он полагает, что революция — болезнь, которая может распространиться на всю Латинскую Америку. С другой стороны, осуждает рейды боевиков и пытается заполучить бригады в армию Соединенных Штатов, где они будут под присмотром. Если мы хотим еще одного вторжения — на сей раз полномасштабного, без ограничений, без условий, — нам нужно действовать как можно скорее. Мы должны вывести кубинский вопрос за рамки всех этих изящных маневров. Нам нужно событие, которое взволнует и потрясет эмигрантское сообщество, да и всю страну. Мы знаем, что у кубинской разведки есть люди в Майами. Нужно организовать событие, которое будет выглядеть так, будто они нанесли удар в самое сердце нашего правительства. Настало время играть по-крупному. Хватит с нас полумер, отговорок и промедлений.

Мимо проехал пикап, и они подняли стекла, чтобы в машину не занесло пыль. Водитель как бы помахал им, не отрывая ладонь от руля. Они подождали, пока пыль уляжется, затем открыли окна. Уин несколько секунд помолчал, после чего заговорил снова.

— Некоторых событий ждешь всю жизнь, сам о том не догадываясь. Потом они происходят, и сразу понимаешь, кто ты и как тебе следует жить дальше. Я всегда стремился к этой идее. Надеюсь, вы почувствуете, что она верна. Нам нужны высокие ставки. Нам нужен взрыв. Вы ждете этого точно так же, как и я. Я верю в это, иначе бы вас сюда не позвал. Мы организуем покушение на жизнь президента. Мы спланируем каждый шаг, рассчитаем все случайности, которые приведут к этому событию. Мы соберем команду, оставим туманный след. Улики неоднозначны, однако указывают на кубинское разведуправление. В плане содержится и второй пласт улик, еще более неясных и интригующих. Они указывают на попытки ЦРУ убить Кастро. Я обдумываю план и американской провокации, и кубинского ответа на нее. Мы подделаем все нужные документы. Паспорта, водительские права, записные книжки. Наша команда снайперов исчезнет, но полиция найдет след. Почтовые бланки заказов, открытки о перемене адреса, фотографии. Мы слепим человека или нескольких людей из мусора, завалявшегося в карманах. Прогремят выстрелы, они потрясут и разбудят страну. След документов выведет на платных агентов, пропавших в Венесуэле, в Мехико. Я убежден — именно это нужно сделать, чтобы вернуть Кубу. У плана есть несколько уровней и вариаций, которые я только начал обдумывать, но по существу он уже верен. Я чувствую, что он верен. Я понимаю, что имеют в виду ученые, когда говорят о красивых решениях. Глубоко во мне что-то отзывается на этот план. У него убедительная логика. Много недель я чувствовал, как он разворачивается, подобно сну, значение которого проясняется постепенно. Вот состояние, к которому мы всегда стремились. Это прозрение, тайна всей жизни, и нам нужно развивать его, тщательно следить за ним, вплоть до того момента, когда наши снайперы разместятся на крышах домов или на железнодорожном мосту.

Ответом было молчание. Затем Парментер сухо сказал:

— Мы не смогли убить Кастро. Так давайте убьем Кеннеди. Это и есть скрытый мотив твоего плана?

— Но мы не убьем Кеннеди. Мы промажем, — ответил Уин.

Мэкки опускал двадцатипятицентовики в телефон-автомат на заправочной станции «Эссо» примерно в сотне миль от границы Луизианы. Он пытался дозвониться до человека по имени Гай Банистер, бывшего агента ФБР, державшего детективное агентство в Новом Орлеане. Через Банистера проходили деньги ЦРУ на антикастровскую деятельность в этом районе. Мэкки был знаком с ним еще до вторжения, когда Банистер поставлял оружие и взрывчатку эмигрантским формированиям. Настало время для новой встречи.

Голос на другом конце провода не принадлежал ни Банистеру, ни его секретарю. Мэкки потребовалось несколько секунд на определение. Дэвид Ферри. Следователь, «кровосос», духовный наставник. Мэкки повесил трубку и пошел через продуваемую площадь к машине.

Услышав щелчок в трубке, Дэвид Ферри скривился. У него была привычка морщиться. Он морщился всякий раз, когда глядел на себя в зеркало, надевая самодельные брови и мохеровый парик. Ферри страдал редким и жутким заболеванием, от которого не существовало средства. Его тело было на сто процентов лишено волос. Оно выглядело как нечто, выдернутое из земли, — бугорчатый стебель или гриб, который так ценят гурманы. Но он не собирался сдаваться, впадать в уныние, пить молочные коктейли «Вкусняшка» в темной комнате и дрочить. Его еще многое интересовало в жизни. Например, лекарство от рака, интерес на всю жизнь. Он проводил исследования и писал статьи на эту тему. Его интересовал гипноз, и он умел погружать людей в транс. Глубоким и неизменным интересом было воздухоплавание. Ферри работал старшим пилотом «Восточных Авиалиний», пока не облысел и пока не стали известны его сексуальные развлечения с мальчиками, которые руководство компании сочло деморализующим фактором. Его также интересовала коммунистическая угроза. И Куба.

Положив трубку, Ферри зашел в маленькую комнату рядом с кабинетом Гая Банистера, где, гримасничая перед зеркалом, наклеил полукруглые брови. Он собирался в торговый центр округа Джеф, где выставили модель противорадиационного укрытия. Ферри хотел узнать его размеры, посмотреть, какие припасы в нем помещаются и как хранятся. У него уже имелись резиновые простыни и радиоприемник на батарейках с четко отмеченными частотами «КОНЭЛИЗ». Он знал военный склад боеприпасов на юго-западе, который можно превратить в удобное убежище, — глубоко под землей, еды и воды хватило бы там на много месяцев. Размышления о бомбе в некотором смысле поднимали настроение. Как хорошо было бы жить одному в норе, думал он. Не потому, что похож на мутанта, а просто выгадать лишнее время, пока на поверхности бушует ад. Он заслужил вознаграждение за свою несчастливую жизнь.

Лоренс Парментер ехал к Лав-Филд на взятом напрокат «додже-дарте». Он предпочел пока не думать о плане Эверетта. Слушал радио, где какой-то евангелист рассуждал о молитве в розницу и оптом. Молись за себя, молись за весь мир. Уин умный человек, преданный, верный делу. Умный, очень умный, но он пережил нервный срыв. Это обычное дело. Сейчас он выглядит неплохо, живо, хорошо владеет собой, но мысли нужно время, чтобы обнажились ее грани, ее переменчивый свет и блеск. Не то чтобы Ларри хотел затянуть это дело. Он желал вернуть Кубу — и чем скорее, тем лучше, У него там свои интересы. Права, притязания, скрытое финансовое участие в лизинговой компании, которая работала над крупной земельной сделкой, облегчающей добычу нефти. Это было еще до того, как отважные бунтовщики спустились с гор.

Он подумает над планом Эверетта по пути в Вашингтон, в самолете. Будет потягивать мартини с «Бифитером», грызть соленые орешки, молиться за себя, молиться за весь мир. Вдруг вспомнилась строчка из старой застольной песни. Только откуда? Каир, 1944 год, операция по укреплению боевого духа, Бюро стратегических служб. Ларри был участником Гротонско-Йельской сети БСС — так называемые «шпионы-джентльмены», многие из которых теперь занимали видные посты в Управлении. Он не был потомственным аристократом, истинно избранным, но членом все же являлся и был готов подчиняться воле руководства. Прямая линия, естественное продолжение школьных обществ, тайных клятв и инициаций, всего того, что объединяет молодых людей, не лишенных некоторой отваги. Ларри пропел: «Агентами тайными мы зовемся, лжем и шпионим, пока не нарвемся». Он вспоминал следующую строчку, когда увидел, первый указатель к аэропорту.

Диктор по радио сообщил, что полиция продолжает наблюдать за домом генерал-майора Эдвина А. Уокера и прилегающей территорией. Неделю назад на этого противоречивого политика из правого крыла было совершено покушение. Никаких новых версий.

Наступает темнота, приходит неподвижность, час уединения. Дома в тени, улица — потаенное место, полное загадок. Все, что мы знаем о соседях, успокаивает и убаюкивает глубокий покой, что становится некоей формой близости, пахнущей жасмином, делает нас излишне доверчивыми.

Уин сидел в гостиной и листал книгу. Так считала его жена — листал, а не читал. Переворачивал страницы, пока те не кончались. Он спрашивал себя: осознали те двое, что он созвал их именно семнадцатого апреля, во вторую годовщину залива Свиней, или нет. Хорошая мысль перед сном. Он перевернул еще одну страницу.

Наверху Мэри Фрэнсис лежала в постели. Ее беспокоил протертый ковер, она думала о завтраке и обеде, старалась не гордиться так по-дурацки своей обновленной кухней — просторной, красивой, удобной, с саморазмораживающейся камерой в холодильнике и подобранными по цвету электроприборами, на тихой улочке, обсаженной дубами и орехом пекан, в сорока милях к северу от Далласа.

 

В Новом Орлеане

Роберт Спраул, одноклассник Ли, смотрел, как тот переходит дорогу. Книжки, связанные армейским ремнем с медной пряжкой «Морская пехота США», тот нес через плечо. Рубашка разорвана по шву. В углу рта размазана кровь, на скуле синяк с зеленоватым отливом. Лавируя между машин, он перебрался на другую сторону и прошел мимо Роберта, который поспешил за ним, в надежде выудить какие-нибудь объяснения.

Они шли по Норт-Рампарт, границе Квартала, где среди автостоянок и металлообрабатывающих мастерских до сих пор еще встречались дома с коваными балконами.

— Ты так и не скажешь, что случилось?

— Не знаю. А что случилось?

— У тебя кровь идет изо рта, а так ничего.

— Больно не было.

— Какой гордый. Я преклоняюсь, Ли.

— Шел бы ты…

— Похоже, надавали тебе будь здоров, раз до крови.

— Они считают, что у меня дурацкий выговор.

— Тебя избили за дурацкий выговор? И что же в нем дурацкого?

— Они считают, что я говорю, как янки.

Казалось, он ухмыляется. Ли вообще было свойственно ухмыляться невпопад, если, конечно, это была ухмылка, а не тик или что-нибудь в том же роде. С ним ни в чем нельзя быть уверенным.

— Идем к нам. У нас есть куча разных антисептиков.

В свои пятнадцать лет Роберт Спраул выглядел как маленький студент-второкурсник: белые кожаные ботинки, твидовые брюки, рубашка на пуговицах с расстегнутым воротником. Уже второй раз он встречал Ли на улице после драки. Какие-то парни поколотили того возле причала парома за то, что прокатился на задней площадке автобуса с неграми. По невежеству или из принципа — Ли отказался говорить. Это неуместное мученичество тоже было в его духе, когда непонятно, то ли он просто дурак, то ли наоборот; а правду знал только он сам.

Роберту пришло в голову, что в речи Ли действительно бывают слышны визгливые северные нотки, хотя, учитывая его сложную биографию, ничего странного в этом нет.

Он проводил много времени в библиотеке. Поначалу пользовался филиалом через дорогу от школы «Уоррен Истон». Двухэтажное здание, где внизу располагалась библиотека для слепых, а наверху — обычный читальный зал. Он часами просиживал на полу по-турецки, изучая названия книг. Он искал книги серьезнее школьных учебников, книги, которые удаляли его от одноклассников, замыкали мир вокруг него. В школе проходили гражданское право и основы экономики. А ему нужны были темы и идеи исторического масштаба, идеи, которые коснулись бы его жизни, его подлинной жизни, внутреннего водоворота времени. Он читал брошюры, рассматривал фотографии в журнале «Лайф». Мужчины в фуражках и поношенных куртках. Толстые женщины с платками на головах. Народ России, иной мир, тайна, покрывающая одну шестую часть суши.

Вскоре филиал исчерпался, и он начал ходить в основное помещение библиотеки на Ли-Сёркл. Коринфские колонны, высокие сводчатые окна, четыре библиотекаря за конторкой справа от входа. Он сидел в полукруглом читальном зале. Публика собиралась всякая: люди разных классов, разного воспитания, с разной манерой чтения. Старики утыкались в страницу и клевали носом. Так они бежали от всего, что снаружи. Старики, прихрамывая, ходили через зал, люди с хлебными крошками в карманах, иностранцы.

В каталогах он находил имена, от которых замирал в странном сдержанном волнении. Имена, шепотом звучавшие в ушах уже много лет, имена людей, творивших историю и революцию. Попадались книги, написанные ими, и книги, написанные о них. Книги с потрепанными краями. Книги, названия которых стерлись с корешка, растворились во времени. Здесь был «Капитал», три тома с погнутым переплетом и выцветшими страницами, с подчеркиваниями и странными заметками от руки твердым почерком. Он находил математические формулы, всеобъемлющие теории труда и капитала. Он обнаружил «Манифест Коммунистической партии», на немецком и на английском. Маркс и Энгельс. Рабочие, классовая борьба, эксплуатация наемного труда. Здесь имелись биографии и толстые исторические тома. Ли выяснил, что ссыльный Троцкий когда-то жил в рабочем районе Бронкса неподалеку от того места, где жили они с матерью.

Троцкий в Бронксе. Но Троцкий — не настоящее имя. Ленин — тоже на самом деле не Ленин. Сталина звали Джугашвили. Исторические имена, псевдонимы, боевые и партийные клички, революционные имена. Некоторые из этих людей подолгу находились в изоляции, выживали страшными северными зимами в ссылке или в тюрьме, чувствуя дыхание истории в комнате, ожидая, когда она хлынет сквозь стены и унесет их с собой. История для них была реальной силой, осязаемо присутствовала в комнате. Они чувствовали ее и ждали.

Книги были своего рода битвой. Ему приходилось бороться, чтобы просто понять смысл прочитанного. Но и сами книги — результат борьбы. Люди сражались за возможность писать, сражались за жизнь. Ли вполне устраивало, что тексты чаще всего являли собой скопления неподатливой теории. Чем сложнее книги, тем жестче барьер между ним и остальными.

Но хватало и доступных вещей. Он хорошо представлял капиталистов и эксплуатируемые массы. Они были у него перед глазами, окружали изо дня в день.

Маргарита подрумянивала муку на чугунной сковороде. За едой они смотрели друг на друга. Она всегда была здесь, руки заняты, глаза блестят за стеклами очков в темной оправе. Он видел, как напряжение и возраст отражаются на ее лице, как натягивается кожа у корней волос, и ощущал смесь жалости и брезгливости. Они смотрели телевизор в соседней комнате. На стене висели миниатюрные ивовые корзинки. Кожа обтягивала ее череп.

— Лилиан считает, что я тебя чересчур балую. Говорит, будто ты уверен, что можешь мной распоряжаться.

— Я твой сын. Ты должна делать то, что я хочу.

— Согласна, я и слова против не сказала бы, но твои братья висели у меня на шее. Они требовали внимания, которого человек просто не в силах дать. Здесь появляется человеческий элемент. Когда я думаю обо всех этих трагедиях… У твоего папы заболела рука, когда он косил траву. Дальше понятно что.

— Они пошли в армию, чтобы смыться от тебя.

— Думаю, каково быть бабушкой, которую лишают любви. По понедельникам мы ели фасоль с рисом. Я возила тебя в коляске в «Годшоз».

Сколько он себя помнил, они ютились в тесных квартирках. То было основное воспоминание Освальда. Он вдыхал запах, когда она проходила, запах ее одежды, висевшей за дверью, тропический туман корсетов и туалетной воды. Заходил в туалет, где стояла ее вонь. Слышал, как она бормочет во сне и скрежещет зубами — зубами «мертвой головы». Он заранее знал, что она скажет, предугадывал ее жесты.

— Я имею право на лучшую участь.

— Я тоже. Я как раз и имею. У меня есть права, — ответил он.

Он помогал ей вешать выгнутые полки. Он отыщет коммунистическую ячейку и вступит в нее. В этом городе полно всяческих иностранцев с самыми разными идеями и убеждениями. Есть люди, которые помещают в газетах объявления для своего святого покровителя с просьбой о помощи. Есть люди, которые носят береты, люди, не могущие связать двух слов по-английски. В порту он видел угнетенных рабочих, разгружающих девяностофунтовые связки бананов из Гондураса. Он найдет ячейку, ему дадут задание, чтобы он мог показать себя.

— Лилиан думает, я без конца буду ее благодарить. Она жить не может без этих «спасибо» да «пожалуйста».

— Она считает, что нам недалеко до уличных попрошаек.

— Она думает, мы ей обязаны, — сказала Маргарита. — Девочкой меня все любили. Я буду стоять на своем.

Они некоторое время прожили у ее сестры Лилиан на Френч-стрит. Сняли квартиру на Сент-Мэри-стрит, правда, пришлось переехать в более дешевую, в том же доме. Затем они нашли жилье в Квартале.

Он тихий и прилежный мальчик, и он просит есть, как и всякий мальчик.

— Семья Клэйвери была бедной, но счастливой. По понедельникам мы ели фасоль с рисом. И теперь она болтает у меня за спиной все, что вздумается, только потому, что на пару недель пустила нас к себе. Они чешут языками и выдумывают всякое, но меня это не удивляет. У них есть свои причины, о которых они помалкивают. Они говорят, что я моментально взрываюсь. Ни с кем не могу ужиться, так сказать. В жизни не признаются, что сами виноваты. С ними невозможно спорить. Она говорит, я из-за одного словечка раздуваю целую ссору, и мы не разговариваем, пока не встретимся на улице, и тут же: «Привет, как жизнь? Заходи к нам как-нибудь».

— Она так считает, потому что дает мне деньги на прокат велика.

Они жили в трехэтажном доме в переулке, выходившем на Кэнал-стрит, где люди сновали взад-вперед, и жарко сияли витрины магазинов. В доме были арочные входы с лепниной по краю. Маргарите они нравились больше всего. Иначе дом являл бы собой грустное зрелище. Ли досталась спальня, Маргарита спала на диванчике в большой комнате.

На Первом кладбище Святого Людовика он видел старого негра в одних носках — он храпел, прислонившись к мавзолею на ножках, солнце играло на бутылочных осколках.

За едой они смотрели друг на друга. Он отрабатывал шахматные комбинации на кухонном столе. Она описывала дома, дворы и мебель начала века, как все было в Новом Орлеане, где она выросла, счастливое дитя. Он понимал, что это важно. Он не отрицал ценности ее слов и силы образов, которые она носила в себе. Все это было важно: семья, деньги, прошлое, но они не затрагивали его подлинной жизни, его центростремительной сущности, и потому ее слова падали в воздушную яму.

Он видел, как возле бара крепкий мексиканец, или кто он там, вдруг по-женски вильнул бедром, и его друзья захохотали.

У него была однотомная всемирная энциклопедия, и тетя Лилиан говорила, что он читал ее, как повесть о морских приключениях. Кинетическая энергия. Плотина «Гранд-Кули». Он вступит в коммунистическую ячейку. Они будут до глубокой ночи обсуждать теории. Ему станут давать задания, посылать в ночные рейды, требующие смекалки и хитрости. Он будет ходить в черных одеждах, бегать под дождем по крышам.

Многие ли знают, что крикливый зуек — птица из семейства ржанковых?

Пришло письмо от брата Роберта, его родного брата, который все еще служил в морской пехоте. Ли вырвал страницу из тетради на пружинке и сразу написалему, большей частью просто отвечая на вопросы. Он любил брата, но точно знал, что Роберт не догадывается, кто он на самом деле. Это была старая семейная тайна. Ты не знаешь, кто я. Роберта назвали в честь их отца, Роберта Э. Ли Освальда. Отсюда же и его имя, Ли. Отец лежал в конце аллеи Лэйквью и превращался в мел.

— Я возила тебя в «Годшоз» посмотреть на флаг, только ты и я. Шла война, мы жили на Полин-стрит, и на фасаде «Годшоз» вывесили флаг высотой в семь этажей, я еще купила там светло-серый костюм, в котором я на фотографии с мистером Экдалом, сразу после свадьбы. Американский флаг в семь этажей. Это когда ты устроил переполох с миссис Роуч, бросил в нее железной игрушкой.

Ему хотелось написать рассказ о ком-нибудь из библиотеки для слепых. Только так и возможно представить себе их мир.

У Маргариты были голубые глаза и темные ресницы. Она работала продавщицей и кассиром рядом с трикотажной лавкой на Кэнал-стрит, где лет за двенадцать до того была менеджером, пока ее не уволили. Официальным поводом было то, что она не умеет складывать и вычитать. Но Маргарита знала, как все обстоит на самом деле, чувствовала флюиды, слышала презрительный завистливый шепот, и это было еще не так страшно, как в тот раз, когда ее уволили из «Лернерз» в Нью-Йорке, заявив, что она не пользуется дезодорантом. Это было неправдой, потому что каждый день она мазалась шариковым дезодорантом, и если он не действует так, как говорят по телевизору, то почему изгоем сделали ее? Нью-Йорк не отставал от времени по части странных запахов.

Ли делал уроки за кухонным столом: на такие вопросы только идиотам отвечать. Мать будила его в школу, настойчиво хлопая в ладоши в дверях, пальцы одной руки шлепали по ладони другой. Порой хотелось ее убить — если он случайно натыкался на нее посреди улицы. Он слышал ее шаги, слышал, как она поворачивает ключ в замке. Голос раздавался из кухни, в туалете спускалась вода. Он знал ее интонации, паузы, слово в слово предугадывал, что она скажет. Она хлопала в ладоши в дверях. Проснись и пой.

— Очевидно, — читал он, — определение величины капитала, инвестируемого в рабочую силу, как обращающегося капитала, вторично, поскольку элиминирует его специфические отличия в процессе производства.

Ли говорил с сестрой Роберта Спраула о политике, в основном для поддержания беседы. Они играли в шахматы на закрытой веранде у Спраулов дома. Роберт сидел рядом, дописывая курсовую по истории военной авиации.

Она была на год старше Ли, белокурая, с нежной кожей и серьезным лицом. Она будто бы старалась не казаться чересчур красивой. Встречаются такие девушки — они прячутся за маской опрятности и сдержанности.

— Эйзенхауэр отделался слишком легко, — говорил Ли, — и я могу это доказать.

— Сомневаюсь, но попробуй.

— Розенбергов убили Эйзенхауэр и Никсон. Точно говорю. Это полностью их вина.

— Твои фантазии.

— Ничего подобного.

— Был же суд, если я не ошибаюсь, — сказала она.

— Айк — известный болван. Он мог бы остановить казнь.

— Как в кино, да?

— Ты хоть знаешь, кто такие Розенберги?

— Я просто сказала, что был суд.

— Но есть тайные факторы, то, что не опубликовано…

Девушка строго взглянула на него. Она была как раз такого роста, как нужно. Не слишком высокая. Ему нравилось ее самообладание, нравилось, что она передвигает фигуры почти робко, ни единым жестом не выдавая, победа ее ждет или проигрыш. Это воодушевляло и подстегивало его, шахматного гения с грязными ногтями. В доме кто-то ходил — мать или отец.

— Я прочел о Розенбергах все, пока был в Нью-Йорке, — сказал он. — Обвинение сфабриковали. Все для того, чтобы выставить коммунистов предателями. Айк мог бы что-нибудь сделать.

— Что-то он и делал. Играл в гольф, — вставил Роберт.

— Теперь сенатор Истленд приезжает в Новый Орлеан. И знаешь зачем?

— Он ищет тебя, — ответил Роберт. — Ему позарез нужен пацан в Гражданский воздушный патруль.

— Он выискивает красных по всем закоулкам.

— Ему позарез нужен такой симпатяга, как ты.

— Главное в коммунизме то, что рабочие не приносят прибыли системе.

— Он увидит твою улыбочку и сильно расстроится. Юный коммунист в ГВП, кошмар какой.

Ли отчасти нравились эти подначки. Он следил за сестрой Роберта: что она скажет? Но та упорно смотрела на доску. Хорошее воспитание. Он встречал ее в библиотеке. В школе она была в группе поддержки спортсменов, девочка на дальнем краю, практически незаметная.

— Если даже они шпионили, что с того? Они просто считали, что коммунизм — наилучший строй. Это система, в которой нет эксплуатации. А их за это на электрический стул.

Ли заметил, что кто-то из родителей подошел к открытой двери, остановился за стеной и слушал.

— На русском фамилия «Троцкий» пишется совершенно по-другому, — сказал он сестре Роберта Спраула. — А кое-чего не знает никто. Сталина на самом деле звали Джугашвили. «Сталин» означает «железный человек».

— Стальной человек, — сказал Роберт.

— Это одно и то же.

— Глупый пень.

— Просто все, что нам говорят о России, — Вранье. Россия не такая, как они ее выставляют. В Нью-Йорке коммунисты не прячутся. Они выходят на улицы.

— Прячься, Генри, это «Флит»! — сказал Роберт.

— Сперва ты приносишь прибыль системе, которая тебя эксплуатирует.

— Убить в зародыше!

— Потом они все время тебе что-то продают. Все основано на том, что людей заставляют покупать. Если ты не можешь купить то, что они продают, ты ноль в этой системе.

— Ну, это ни то и ни се, — сказала сестра.

— А что? — спросил он.

В дверях появился отец, высокий мужчина со свернутым пледом под мышкой. Казалось, будто он ищет лошадь. Он говорил об уроках и заданиях, бормотал о семейных делах. На лице сестры читалось явное облегчение. Осязаемое, измеримое. Она проскользнула мимо отца и безмятежно растворилась в сумерках дома.

Отец проводил Ли к входной двери и распахнул ее настежь. Они расстались молча. Ли пошел домой через Квартал мимо сотен туристов и участников всяческих съездов, толпившихся под мелким дождиком, словно в киноролике новостей.

Он держал в комнате марксистские книги, относил в библиотеку продлить и приносил снова домой. Любопытным одноклассникам давал прочитать заглавия, посмотреть, как морщатся их тупые рожи, но матери книг не показывал. Это было глубоко личным, такое находишь и прячешь — талисман, хранящий тайну твоей сущности. Книги сами по себе были тайной. Запретные и тяжело написанные. Они изменяли комнату, наделяли ее смыслом. Гнетущее однообразие окружения, собственная потрепанная одежда — все объяснялось и преображалось в этих книгах. Он чувствовал себя частью некоего всеобъемлющего целого. Они с матерью были продуктами неумолимой истории, запертыми в системе денег и собственности, с каждым днем уменьшавшей их человеческую ценность, словно по научному закону. Благодаря книгам он приобщался к чему-то. Нечто привело к тому, что он сидит в этой комнате, именно в этом теле, и впереди его что-то ждет. Люди в крохотных комнатушках. Люди, что читают и ждут, сражаются с секретами и лихорадочными замыслами. Троцкого звали Бронштейн. Ему тоже понадобится тайное имя. Он вступит в ячейку, которая размещается в старом доме рядом с портом. Они будут до утра обсуждать теории. Но и действовать тоже будут. Организовывать и агитировать. Он станет ходить по городу под дождем в темной одежде. Осталось лишь найти ячейку. А она тут есть, несомненно. Сенатор Истленд открыто заявил об этом по телевизору. Подпольные коммунисты в Новом Орлеане.

Тем временем он читал братнин устав Корпуса морской пехоты и готовился к тому дню, когда пойдет в армию.

В классе было два парня, которые постоянно дразнили его «янки», — еще до того, как он бросил школу. Они выслеживали его в коридорах, орали на всю столовую. Он улыбался и был готов драться, но те ни разу не перешли к делу.

Названия на бланках восхищали его. Лиссабон, Манила, Гонконг. Но вскоре он втянулся в обычный распорядок и осознал, что корабли, грузы и порты назначения не имеют к нему никакого отношения. Он работал курьером. Разносил бумаги в другие пересылочные компании и пароходные агентства или через дорогу на таможню, похожую на денежный храм — серый, массивный, с высокими гранитными колоннами. Он должен был выглядеть энергичным и веселым. Казалось, люди зависят от бодрости его духа. Чем ниже должность, тем более счастливой улыбки от тебя ждут. Он часами пропадал в кино. Или просиживал в пустующем кабинете в дальнем конце коридора на третьем этаже, читая устав.

Он заучивал правила использования смертоносного насилия. Зубрил принципы маневров сомкнутым строем, значение нашивок и знаков отличия. Без разрешения звонил с работы Роберту Спраулу и зачитывал ему душераздирающие подробности штыкового боя. Вращательное движение, удар с плеча, Удар прикладом. Этот устав можно было цитировать без конца. Казалось, книга просто создана для него. Он вчитывался в правила, завороженный их строгостью и точностью, лавиной чудовищных подробностей, мельчайших, странных, безукоризненных.

Роберт Спраул слыхал, что продается ружье, болтовая винтовка, двадцать второй калибр, как раз на крыс, или можно пострелять по пивным банкам, — и январским морозным днем они в обеденный перерыв Ли отправились за деловой район, в дешевый отель среди автомастерских и лавок уцененной мебели. Холл походил на коридор к туалету. Комнаты располагались на втором этаже над заколоченным магазином с табличкой «Сдача внаем». Роберт знал номер комнаты продавца, но не знал его имени. Предположительно тот был знакомым Дэвида Ферри, летчика и инструктора Гражданского воздушного патруля. Ферри командовал частью, куда этим летом поступили на службу Роберт и Ли, хотя Ли присутствовал всего на трех занятиях — просто дождался, когда ему выдадут форму.

К удивлению мальчиков, дверь открыл сам капитан Ферри. Мужчина под сорок, с печальным и дружелюбным лицом, в купальном халате и гольфах с ромбиками. Он жестом пригласил ребят в комнату, внимательно посмотрев на Ли. Ставни были опущены. Повсюду валялись вещи, из белых картонных коробок вываливалась китайская еда, на полу разбросаны счета и монеты. Комната словно пребывала в некоем оцепенении, словно время текло здесь иначе.

— Молодцы, что пришли, ребята. Меня предупреждали, чтобы я ждал гостей. Я так понимаю, Альфредо продает свое ружье. Говорит, будто убил из него человека. Какого-то гринго-миллионера. Каждый латиноамериканец в мечтах убил гринго. Здесь, видите ли, временное пристанище. Ваш летный инструктор на данный момент находится между заданиями.

Ферри уселся в кресло среди раскиданных вещей. Роберт бросил быстрый взгляд на Ли. Перекошенная физиономия.

— Ну что ж, — сказал Ферри. — Роберта я знаю по занятиям в Восточном ангаре Лейкфорта. Кажется, будто сто лет прошло. А кто этот робкий паренек с аккуратным пробором?

— Я ходил несколько раз, — ответил Ли, — а потом перестал.

— Но все-таки ходил. Я так и подумал. Именно так. Твоя форма. В форме все дело. Я знаю моих мальчиков. Помню всех курсантов. Знаете Денниса Рамси? Деннис — курсант. Заходит сюда после занятий. А знаете Уоррена Ван Зандта, толстяка? У папы Уоррена тяжелый рак легких.

— А что насчет винтовки? — спросил Роберт.

— Она где-то здесь. Болтовая «марлин», 22-й калибр. Заряжается с обоймы, можно купить задешево, потому что ударник сломан. Но починить легко. Отнесете к сварщику, пиф-паф…

— Нам не сказали, что сломан, — произнес Роберт.

— Об этом никогда не говорят.

— В общем, не знаю, сэр.

— Я тоже.

— Если из винтовки нельзя стрелять…

— Он вам приварит все что нужно, пиф-паф.

— Но это лишняя морока.

— Удовольствие того стоит. Понимаете в ружьях? Ружья — моя слабость.

Роберт глянул на Ли: «Сматываемся». В дальнем углу что-то шевелилось. Ли шагнул в ту сторону. Он чувствовал, что к лицу приклеилась улыбка — знак добрых намерений, но ни к Чему не относится. На комоде стояла клетка, в ней суетились белые мыши.

Он обернулся к Ферри и сказал:

— Мыши.

— Жизнь поразительна, верно?

— Зачем они?

— Для исследований. Смотри, после войны прошло одиннадцать лет, настала новая эра, век надежд, а мы так же далеки от того, чтобы покончить с раковой напастью, как и тысячу лет назад. Я всю жизнь изучал болезни. Даже мальчишкой отдавал этому время. Я знал, что такое рак, задолго до того, как услышал само слово. Как тебя зовут?

— Ли.

— Отдавай свое время, Ли.

Роберт Спраул незаметно двигался к двери.

— Капитан Ферри, понимаете, сэр…

— Что?

— Мне пора идти, я как-нибудь в другой раз зайду насчет ружья.

— Я изучил принципы совпадений, — сказал Ферри, обращаясь к Ли. — Совпадения — это наука, которую предстоит открыть. Наука о том, как вне рамок причин и следствий возникает структура. Я изучал геополитику в Болдуин-Уоллесе еще до того, как ее назвали геополитикой.

— Ли, ты идешь?

Ли хотел уйти, но вместо этого стоял и глупо улыбался Роберту — тот в ответ состроил красноречивую мину и на цыпочках вышел. Быть может, Ли считал, что уходить ни с того ни с сего невежливо. Но в таком случае остаться должен был бы Роберт. Он отлично учился, был хорошо воспитан, жил в доме с верандой среди азалий, дубов и пальм.

— Расскажи мне о себе, — сказал Ферри. — И не обращай внимания на бардак. Это в основном шмотки Альфонсо… Альфредо… как его там… Где бы он ни обосновался, хоть на минуту, ощущается преступный дух. Он работает на буксире в Порт-Сульфуре. Работа не для мальчиков с такими умными глазами, как у тебя. Расскажи о своих глазах.

Ферри сидел, откинувшись в кресле. В этом ракурсе, в неверном освещении, он походил на восьмидесятилетнего старика с расширенными от страха глазами. Он был где-то очень далеко. Ли шестым чувством понимал, что, оставшись, он на шаг опередил Роберта, тот слишком рано катапультировался, а дело слишком перспективное, нельзя его упустить, и все оставшееся время он параллельно воспринимал происходящее и пересказывал ситуацию Роберту. Он как бы смотрел на себя со стороны. По мере развертывания событий в настоящем он представлял, как будет излагать их Роберту Спраулу, смакуя свою раскованную манеру повествования, жестикулируя, как одержимый, всё будто в мультфильме, и чувствовал при этом некоторое превосходство. Он остался до конца. Каким же малодушным привередой надо быть, чтобы уйти так рано, решить, что осторожность прежде всего, отправиться домой к своей счастливой семейке и пледу, и все как-нибудь образуется.

— Если отдавать свое время, можно успеть фантастически много. В твои годы я учил латынь. Сидел дома и учил мертвый язык — боялся, что снаружи меня заметят, заставят платить за то, какой я есть.

Он забыл, что я здесь.

— Кливленд, — сказал он, это прозвучало названием погибшей цивилизации. — Мой отец был полицейским. Меня преследует мысль о копах. Правительственных копах, федах — агентах ФБР. Они прилипают, как зараза. Стоит попасть в досье, и тебя уже в покое не оставят. Они пристают, будто рак. Навечно.

Этот человек странен даже для себя самого.

— А что насчет винтовки? — спросил Ли. — Я, может, куплю ее. Сколько он за нее хочет?

— Двадцать пять долларов. Но можешь дать мне пятнадцать. Скидка лично для тебя. Потому что ты мой курсант. Я повсюду высматриваю своих мальчиков. Ты носишь форму, в этом все дело. Взгляни на меня. Стоит мне надеть капитанскую куртку — и этой дерьмовой размазни как не бывало. Я становлюсь первым пилотом Восточных авиалиний. Я говорю, как первый пилот. Вселяю уверенность в паникующих пассажиров. Я на самом деле управляю этим треклятым самолетом.

Он знает, что странен, но ничего не может с этим поделать.

— Если я решу купить, как мне донести ее домой?

— Донести очень просто. Берешь и заворачиваешь в одеяло. Возьми-ка вон то одеяло. От гостиницы не убудет.

Вдобавок ко всему, у него действительно будет винтовка. Он объявится с винтовкой. Сможет сказать, что нес винтовку, завернув ее в украденное одеяло, через весь Новый Орлеан. Ферри наблюдал за мышами в клетке и посвистывал. Все это выстраивалось в гладкий рассказ для Роберта Спраула, будущее в настоящем, короткий мультфильм в сердцевине событий.

— Вопрос в том, сможешь ли ты излечить болезнь раньше, чем она убьет тебя. Как только ты сознательно решаешь ее излечить — как сделал я, еще не зная слова «рак», — ты подвергаешься риску заболеть ею. Comprende? [3]Понимаешь? (исп.)
За что бы ты ни взялся, твои же навязчивые идеи убивают тебя. Если ты поэт, тебя убивает поэзия и так далее. Люди сами выбирают себе смерть, осознанно или неосознанно.

— Если мы найдем эту винтовку и завернем ее, — сказал Ли, — то я, наверное, пойду.

— Скоро будет карнавал, — ответил Дэвид Ферри. — Прощай, плоть

.

Он кричит, когда хочет есть. Он орет. Я буду сидеть внизу в гостях у Миртл Эванс, и мы услышим, как он зовет мать, и я вскочу и побегу наверх готовить ему еду, как нужно любому мальчику.

Никто не знал того, что знает он. Водоворот времени, подлинная внутренняя жизнь. В этом его движущая сила, единственное, чем он владеет. Он смотрел, как мать обжаривает муку, поднимает липкие белые руки над чугунной сковородой. Разносил письма в пароходные конторы. Засыпая, предавался мечтам о мире всемогущего героя Освальда, где ружья поблескивают во тьме. Мечты о власти, о верхе ярости, верхе вожделения, фантазии о ночных улицах, блестящих от дождя, о длинных тенях людей в темных пальто, как на киноафишах. Во тьме власть. Дождь идет на пустынных улицах. Всегда появляются люди, за ними тянутся длинные тени, затем у него в руках винтовка «марлин», заряжается с обоймы, выстрелить бы в живот, протянуть агонию.

Есть целый мир внутри обычного мира. Партийная кличка Сталина — Коба. Он придумает себе секретное имя, найдет ячейку в портовом районе. Он запоминал цифры номеров, цвет и марки машин. Взял в библиотеке книгу с тюремными фотографиями революционеров. Тюремное фото Троцкого в девятнадцать лет. Тюремное фото Ленина, фас и профиль. Ричард Карлсон, он же Херб Филбрик, обычный гражданин, член коммунистической партии, тайный агент ФБР. Она хлопала пальцами одной руки по ладони другой. Проснись и пой.

Он видел парня, который сидел задом наперед на мотоцикле и курил, глядя в пространство, вся рука от плеча и до тыльной стороны ладони в татуировках.

Мечты о девушке в клетчатой шерстяной юбке. Она лежит на спине поперек кровати, ноги спущены на пол. Бело-коричневые кожаные туфли, белые носки, белая блузка, юбка задрана на четыре дюйма выше колен. Мечта о неподвижности, пик вожделения, пик власти, ее бледные ноги слегка раздвинуты, руки вдоль тела, глаза закрыты. Он то вызывает, то прогоняет эту картинку. Вот что он знает о девушке, о своей власти над ней, ночью в одиночестве смотрит, как она неподвижно лежит на кровати, а под окнами улица блестит от дождя. Она как раз такого роста, как нужно, с тонкими губами, робкая, глупая. Он смотрит на нее, но его самого там нет.

Есть масса фильмов, где говорится, что человек, раненный в живот, умирает очень долго.

Белые липкие руки поднимаются над сковородой. Она обжаривала муку на каком-то жире, пока та не становилась тускло-коричневой, нужного цвета для подливки. Добавляла бульон, лук, специи. Они ели за кухонным столом. Жуя, она чавкает. Уличные шумы. Она всегда была рядом, следила за ним, в уме измеряла их общую судьбу. У него было две жизни: внутренняя и та, которую она поддерживала. Винтовка у него так и не выстрелила. Он показал ее механику, но тот продержал ружье пять недель, даже не взглянув. Они долго препирались на этот счет. Он не боялся постоять за свои права. В конце концов он продал ружье за десять долларов Роберту Освальду, которого как раз демобилизовали из морской пехоты и который всегда был готов помочь своему младшему братцу Ли, не ожидая благодарности в ответ.

Маргарита сидела на диване и смотрела телевизор.

Его огорчил наш переезд в Нью-Йорк, мы всю дорогу туда ехали на этом «додже» 1948 года, но там расквартирован Джон Эдвард с женой и ребенком, а ведь мы семья, и нам никогда не удавалось жить вместе. Некоторые женщины в моем положении не думают о прошлом. Но Ли разъезжал со мной и мистером Экдалом, и ездил один на поезде из Форт-Уорта в Новый Орлеан, когда ему было одиннадцать, в гости к моей сестре, а там не меньше пятисот с лишним миль. Ведет ли он здоровый американский образ жизни? Я бы сказала так, ваша честь, что вокруг нас живет масса замечательных преуспевающих граждан, но во Французском квартале есть и бродяги, и прочие. Встречаются и всякие бары, в том числе бильярд, который прямо под нами, да и на улице играют в азартные игры и занимаются разными делишками. Я бы также отметила, что проституток тут предостаточно. Но в защиту своей материнской правоты скажу, что за последний семестр в Борегаре он пропустил только девять дней, когда я работала у Кригера в восемьсот каком-то доме по Кэнал-стрит. Его будущее и его мечта — морская пехота США, и мы об этом спорили и так и эдак, потому что он дал под присягой ложное показание, чтобы вступить туда, но в этот раз не получилось. Теперь только ждем, когда ему исполнится семнадцать, хотя он уже бросил школу, и говорит, будто насовсем. Мальчик улыбается, когда его бьют, и ждет новостей по телевизору. А что для него значит мать — так он работал курьером и купил мне пальто за двадцать пять долларов с первой получки, дает матери деньги на квартиру и еду, и купил мне попугая в клетке вместе с кашпо и подставкой. Там был и плющ в горшке, и клетка, и попугай, и вся еда для попугая. Ему просто надо привыкать, ваша честь, и он всегда старается. Вы не представляете, как тяжело растить мальчиков без отца. Я тогда неплохо устроилась, как выражаются у нас в Америке, управляющей в трикотажном магазине «Принцесса», и мистер Экдал сделал мне предложение в машине. Я год не соглашалась, а он ведь закончил Гарвард. Я всегда тащила на себе дом, несмотря ни на что. Мне часто делали комплименты, что я хорошо выгляжу, а я только чуть-чуть подкрашивалась, а теперь, скорее всего, снова поедем в Техас, чтобы жить с его братом Робертом, снова жить семьей, в Форт-Уорте, чтобы мальчик побыл с братом. И пусть не говорят мне, что я вечно зову перевозчиков мебели. Наш век таков, что люди ездят с места на место. Я мать троих сыновей, которая продавала иголки, нитки, пряжу в собственной лавке, прямо в гостиной на Бартоломью-стрит, каркасный дом с задним двориком, когда Ли еще в колыбели лежал. В детстве меня любили, ваша честь. Отец растил меня и еще пятерых, чтобы мы были счастливыми и любили родину. Я сделала все, чтобы вырастить сына в том же духе, несмотря ни на что. Пусть говорят, что хотят, — а они все время на меня нападают, — он-то знает, кто был ему опорой с того дня, как я забрала его домой из Старой Французской больницы на Орлеан-авеню. Я вам не мегера из мальчишеских кошмаров.

На экране появился Джордж Гобел, коренастый, стриженный под ежик, с бодрой улыбкой, и поднес правую ладонь ко лбу. Эдакий братский жест приветствия, принятый в маленьких городах.

Ли сидел у себя в комнате и читал о превращении прибавочной стоимости в капитал, водя по странице указательным пальцем, слово за словом, слово за словом.

 

26 апреля

Карманный мусор. Уин Эверетт работал, продумывая общие черты, целую жизнь. Он вылепит снайпера из обычных замусоленных листков, из содержимого бумажника. Парментер придумает, как достать бланки документов в Отделе документации. Мэкки найдет прототип для персонажа, которого создает Эверетт. Нужно имя, лицо, телесная форма для претворения вымысла в жизнь. Эверетт решил, что одна фигура будет выделяться немного отчетливее остальных: человек, на котором могло бы сосредоточиться следствие, человек, которого вычислят и, возможно, арестуют. Три или четыре снайпера исчезнут, оставив лишь скудные следы своего участия в деле. Все испаноговорящие — мексиканцы, панамцы, которых тренировали на Кубе специально для этой миссии. И еще одна фигура, чуть более четкий образ, может, человек, брошенный в снайперском укрытии, чтобы выпутывался сам, чтобы его вычислили, нашли, а возможно, и убили люди из Секретной Службы, ФБР или местной полиции. Все, что потребуется по протоколу. Такой вот человек, меткий стрелок, практически безымянный, о котором почти ничего не известно, который проявляется лишь при сомнительных обстоятельствах и вновь исчезает, был арестован за некий акт насилия и снова отпущен в свободное плавание, проявляться и исчезать. Мэкки разыщет такого человека для Эверетта. Нужны отпечатки пальцев, образец почерка, фотография. Мэкки также найдет остальных снайперов. Мы не убьем президента. Мы промажем. Нам нужен эффектный промах.

Уин в одиночестве сидел на крыльце. На плетеном столике стоял стакан с лимонадом. В кадках, оконных ящиках и горшках на ступенях зеленели растения. Вдоль кирпичной дорожки росла декоративная травка. Он ждал Мэри Фрэнсис.

Из всех городов, где можно совершить покушение, выбор со всей очевидностью падал на Майами. Сотни эмигрантских группировок жили здесь, устраивали заговоры и пререкались, ждали новой возможности — movimientos, juntas, uniones. Уин представил, как весть разлетится по району, по старинным притонам эмигрантов, отелю «Ла Модерне», кабинетам руководства «Френте». Майами отзовется с энтузиазмом. Это город незаживших ран, взрывной политической ситуации и бурных чувств. Именно эта взрывоопасность, этот кубинский свет и жар убеждали Уина сохранить план в тайне от лидеров антикастровской оппозиции.

Кеннеди посетил Майами четыре месяца назад, чтобы принять флаг бригады от людей, переживших вторжение, — многих только что выкупили из кубинских тюрем. Эта эмоциональная чистка была необходима. Поражение теперь признали официально, сорок тысяч человек почтили память павших на футбольном стадионе, все ранее запрещенные материалы реконвертированными волнами транслировались в «Телевижнлэнд», где Эверетт их просматривал. Он с уважением отнесся к поездке президента в Майами. Его удивило и тронуло, когда жена президента заговорила с членами отряда по-испански. Но церемония не оживила общего дела, истовой преданности свободной Гаване. Сейчас он воспринимал произошедшее как обычную рекламную акцию, блестящие картинки, наложенные на каждое действие правительства.

Подъехала машина, и он сошел вниз по ступеням, чтобы помочь Мэри Фрэнсис занести в дом продукты. Подхватил тяжелые сумки. Подул восточный ветер, воздух вдруг наполнился предчувствием дождя. Он увидел себя со стороны: простой человек занимается повседневными делами на тихой улочке и не боится, что за ним следят.

Уин стоял в кладовке, жена передавала ему покупки. Лампочка перегорела, он складывал все на полки в полумраке. Слабый запах плесени, прохлада маленькой комнаты, знакомые надписи на банках и ящиках — он ощутил себя престарелым усталым ребенком, человеком, которому позволили пережить заново самые простые и значимые минуты, те, что оставляют зарубки на сердце — не память о конкретной боли, но лишь метки самого времени, несущего тяжесть утрат. Он постарался запомнить, что лампочка перегорела, и нужно заменить ее. Слушал, как сотрясается небо, вспоминал грозы своего детства — тогда он жил в деревне, мальчик, старавшийся не показывать, что он умнее старших братьев, — и наблюдал, как меняется освещение, а пейзаж становится суровым и торжественным. Все разбегалось в панике. Страх из воздуха проникал в предметы и детские души. Так надвигаются эти дымчатые грозы. Он обычно прятался в кладовку и считал до пятидесяти — тогда гром прекращался.

— Мне нужно забрать Сюзанну.

— Я здесь все доделаю, — сказал он.

— У тебя сегодня нет занятий?

— Отменили.

— Я хочу зайти в «Пенни», кое-что купить.

— Нам всем нужно в «Пенни».

— Да нет, просто пару вещей, которые я и так собиралась покупать. Мы ненадолго.

— «Пенни» — наш общий дом.

— Лампочки лежат на задней лестнице.

— Она читает мои мысли. Она все помнит за меня.

— Я ненадолго, — сказала она.

Парментер предупредит заранее, если Дж. Ф.К. вознамерится вернуться в Майами. Рано или поздно президент выберется из норы со свитой сопровождающих, охранников, подхалимов и репортеров в город, на улицы, и станет уязвимым. Эверетт хотел подождать с Майами год. Там смысл покушения будет наиболее ясным, станет очевидно, что это долгосрочный проект, с навесной траекторией, телескопический, и никакой бессмысленной людской неразберихи, которую создал бы маньяк, выскочивший из толпы с фамильным пистолетом.

Он проводил Мэри Фрэнсис до двери.

План можно будет счесть удачным, только если при вскрытии глубинных слоев выявятся замыслы ЦРУ, — в некоторых случаях его собственные замыслы, — связанные с убийством Фиделя Кастро. Этот маленький сюрприз он приберегал под конец. Его личный вклад для сведущих. Пусть увидят, что происходит в залах заседаний и угловых кабинетах. Карманный мусор, имущество снайпера, обходные пути и темные переулки должны дать следователям понять, что Кеннеди хотел смерти Кастро, что планы были разработаны и одобрены на высшем уровне, запущены в действие, и что Фидель или его верховные советники решили поквитаться за это. В этом и состоял основной подтекст и нравственный урок плана Уина Эверетта.

Двое мужчин, сидевшие за столиком в ресторане «Оксиденталь», внешне походили друг на друга. Оба выше среднего роста, в дорогой одежде, крепкие, атлетически сложенные, оба явно чувствовали себя как дома здесь, на арене клана Кеннеди, в столице, что живет по меркам своего рода мужественности, уверенности, надежды и берет на себя смелость рисковать по максимуму.

Манера речи Лоренса Парментера, который был, вероятно, лет на пять помоложе собеседника, выдавала в нем образованного жителя восточного побережья: он слегка растягивал гласные, как бы с иронией любуясь собой.

Его собеседник, Джордж де Мореншильдт, живший сейчас в Далласе, говорил по-английски с изысканным иностранным акцентом. Он был отнюдь не прочь казаться истинным европейцем. Каковым, в сущности, и являлся. Обаятельный жизнелюб, свободно владевший русским, английским, французским, испанским, может быть, также и того, или на чем говорят у них в Того (Парментер знал, что он побывал там в 1958 году, выдавая себя за филателиста). Ларри нравился этот человек. Они были знакомы не первый год, и он знал, что Управление тщательно допрашивало Джорджа после нескольких его зарубежных поездок. Но хотя их деловые интересы пару раз пересекались, он не мог точно сказать, чем же Джордж занимается.

— Потом в мае я еду на Гаити, — сказал де Мореншильдт.

— Можно один вопрос?

— Спрашивай, конечно. Я еду искать нефть для гаитянцев. Взамен они дают мне плантацию агавы в концессию.

— А агаву им не нужно помогать разыскивать?

— Она вроде бы растет над землей.

Оба сдержали смешок.

— Какие интересные места тебе достаются, Джордж.

И они рассмеялись, вспомнив один и тот же случай. Как-то Парментер зашел в стоматологическую клинику в захолустном городке рядом с воздушной базой ЦРУ на юго-западе Гватемалы, где кубинские летчики и американские инструкторы репетировали действия в заливе Свиней. В убогой приемной сидел не кто иной, как Джорджде Мореншильдт, в рубашке с крокодильчиком и хлопчатобумажных шортах. Также известный как Ежи Сергиуш фон Мореншильдт. По его словам, он совершал пеший поход по Центральной Америке.

— Все это кончилось ужасно, — сказал Джордж, — если, конечно, вообще кончилось.

— Думаю, кончилось.

— Правительство продолжает запугивать Кастро. Это нелепо и бессмысленно. Я скажу больше. Все правительство сгрудилось вокруг тлеющего костра маленькой коммунистической Кубы. Это отчасти шутка, Ларри, и я знаю, по какую сторону кубинской баррикады ты находишься. Разумеется, это твоя работа, и я ее уважаю.

— Это была моя работа. Сейчас я занимаюсь исключительно поддержкой.

— Хотелось бы верить, что у правительства больше нет видов на Кубу.

— Поверь, Джордж. По итогам ракетного кризиса стало понятно, что на Кубу мы вторгаться не станем. У Кеннеди была возможность избавиться от Кастро, а получилось, что он обеспечил ему работу. Заинтересованности нет ни у кого. Обязательств по этому вопросу абсолютно никаких. Страстная и всецелая преданность делу Кубы сменилась правительством на полную отчужденность и равнодушие, и, черт возьми, за рекордно короткий срок.

— Это болезнь Америки, — мягко улыбнулся Джордж.

Де Мореншильдт по образованию был инженером-нефтяником, но не слишком много времени уделял своей профессии. Он был женат в четвертый раз, насколько знал Ларри, и все его жены происходили из богатых семей. Но эти браки не объясняли открытого сотрудничества с нацистами во время Второй мировой войны, очевидных связей с польской и французской разведками, изгнания из Мексики, явных прокоммунистических симпатий, когда он учился в Техасском университете, советских контактов в Венесуэле, неувязок в официальной биографии, поездок в Западную Африку, Центральную Америку, Югославию и на Кубу.

Джорджа не раз задерживали и даже стреляли в него за то, что он зарисовывал береговые военные сооружения в стратегически важных районах.

Но он был знаком с Джеки Кеннеди, или с ее родителями, или с кем-то из их семьи и, когда бывал в Нью-Йорке, посещал «Теннисный клуб». Кроме того, у него было формальное право именоваться бароном. Обаяние Джорджа состояло еще и в том, что его прошлое постоянно видоизменялось.

— Когда ты уезжаешь из Вашингтона?

— Завтра лечу в Нью-Йорк, потом обратно в Даллас.

— Я думал, Даллас — вотчина Уокера, — сказал Ларри. — Кто палит по генералу?

— Он полнейший дегенерат и фашист, этот Уокер. Весьма опасен, со своим расизмом и антикастровскими крестовыми походами. Вот что я на самом деле думаю о Кубе. Она пробуждает в американцах худшую одержимость. Это генерал, которого отстранили от должности за то, что он проповедовал ультраправые идеи. Он проводит в Миссисипи расистскую кампанию, его сажают в психушку, он обосновывается в Далласе, где мы каждый день видим в газетах этот его бред про общество Джона Бёрча и его кубинские тирады. Ненависть чистой воды, Ларри. Два человека в Миссисипи погибли из-за уокеровских провокаций. Он просто-напросто Гитлер районного масштаба.

— Такое впечатление, будто ты и сам не прочь в него пальнуть.

— Говорю тебе, не отказался бы. На самом деле я, кажется, догадываюсь, кто пытался его убить.

Официант нырнул за упавшей ложкой.

— Мальчик из Далласа, мой знакомый, — продолжил Джордж. — То есть это я так говорю — «мальчик». Ему где-то двадцать два — двадцать три. Теперь, когда мне уже за пятьдесят, они все кажутся мальчиками и девочками. Если, конечно, мальчики не кажутся девочками и наоборот.

— С чего бы ему интересоваться Уокером?

— Ответ простой: из-за политики. Он был морским пехотинцем, и что, думаешь, сделал в 1959 году? Сбежал в Советский Союз. Его послали на завод в Минске. Разумеется, он разочаровался и вернулся обратно. Естественно, Управление в нем заинтересовано. Контактные лица попросили меня поговорить с мальчиком.

— Дружеский разбор полета.

— Именно. Я должен был по-отечески войти в доверие. Выяснить, что он видел, слышал, нюхал и пробовал на вкус. Вскорости мы друг другу понравились. Возможно, как раз мои чувства к генералу Уокеру и стали поводом к тому, что Ли в него выстрелил.

— Но ты не вполне уверен.

— Не вполне.

— Он не признался, что сделал это.

— Он ни в чем не признался. Но были указания, определенные знаки, некий дух, понимаешь? Плюс любопытная фотография, которую он мне прислал. Мне искренне жаль, что он промахнулся.

Они снова принялись за еду, за свой обед. Снова проявились голоса и шум: бурный поток новостей, цивилизованный ажиотаж Джордж сказал что-то очень к месту о вине, наливая его в рюмку-тюльпан на высокой ножке. К какому-то столику спешила привлекательная женщина, всем своим видом выражая радостное неудовольствие — после этих пробок на дороге и личных неурядиц наконец-то тихий островок роскоши. Порой Ларри казалось, что обед в превосходном ресторане — кульминация жизни западного человека.

— Ты говорил о политике, — сказал он. — Насколько левых убеждений этот твой юный друг?

— Есть политика, есть эмоции, и есть психология. Я неплохо его знаю, но было бы не вполне честно сказать, что я могу дать ему определение, четко обозначить. Он может быть преданным марксистом, истинным верующим. А может в это играть. Абсолютно достоверно одно — он беден, ужасающе, жестоко беден. Как там говорится?

— Гол как сокол.

— Именно. Он женат на чудесной милой девушке. Честное слово, Ларри, она из этих несовершенных русских красавиц. Невинная и хрупкая. Говорит на прекрасном исконно-русском языке. Не советском, понимаешь? Ее дядя — полковник МВД.

Ларри невольно рассмеялся. Слишком уж это курьезно. Забавно — вот подходяще слово. Вокруг одни призраки или простофили, сущие находки, двойники, тайные агенты, посредники или дезертиры, или же их родственники. Всех объединяет одно масштабное совпадение, круговая порука слухов, подозрений и тайных желаний. Джордж тоже смеялся. Приятный мягкий рокочущий смех. Они смотрели друг на друга и смеялись. Смеялись над тем, как забавна жизнь, как прекрасны и отвратительны дела человеческие, как хороши еда, выпивка и обслуживание, над тем, как рушатся карьеры, над всем этим созревшим нарывом безумия и сожалений. Ларри чувствовал себя сытым и полным энергии, слегка навеселе — все как и положено. С ними поздоровался посол Гондураса. Кто-то из «Пемекса» остановился и рассказал непотребный анекдот. Чудесный обед. Все великолепно, прекрасно, забавно, как и должно быть.

До Лэнгли Парментер доехал служебным автобусом Управления. Затем написал докладную записку в Отдел Безопасности, требуя срочно проверить Джорджа де Мореншильдта. Где-то в комнате, полной теорий, в одной из записных книжек или папок у Николаса Брэнча лежал список мертвых. Распечатка имен свидетелей, информаторов, людей, так или иначе связанных с Ли X. Освальдом или с Джеком Руби, причем все эти смерти были удобны, что наводило на размышления. В 1979 году собранный Конгрессом комитет постановил, что смертность среди людей, так или иначе связанных с событиями 22 ноября, не выходит за рамки среднестатистической. Брэнч расценивает это как факт теории вероятности. Его задача — написать историю, а не исследование различных типов паранойи. Здесь бесконечно много поводов для размышления. Брэнч это признает. Причины смерти — особый язык. Убит выстрелом в голову сзади. Перерезали горло. Застрелен в полицейском участке. Застрелен в мотеле. Застрелена мужем через месяц после свадьбы. Повесился на подштанниках в тюремной камере. Убит приемом карате. Такова неоновая эпопея субботнего вечера. И Брэнчу хочется верить, что это все. И без того хватает загадок в известных нам фактах, хватает заговоров, совпадений, не вяжущихся друг с другом концов, тупиков, множественных интерпретаций. Нет необходимости, считает он, изобретать грандиозный искусный план, замысел, безупречно продуманный в дюжине различных направлений.

И все же случаи перекликаются, ведь так? Большей частью это безымянные трупы. Экзотические танцовщицы, таксисты, продавщицы папирос, потрепанного вида адвокаты с перхотью на лацканах. Но с годами эта волна насилия добралась и до остальных, и с каждой новой серией несчастных случаев Брэнч видит, как очередное убийство проливает мощный и долго не меркнущий свет на структуры и связи, проявляя, что тот человек был знаком с этим, а эта смерть произошла на удивление близко к той.

Джордж де Мореншильдт, человек неопределенной национальности, воплощающий собой частичную лояльность или отсутствие необходимости в таковой, человек, подружившийся с Освальдом, умер в марте 1977 года в Палм-Бич от выстрела в рот из дробовика двадцатого калибра. Расценили как самоубийство.

Неделей позже в Майами-Бич полиция нашла тело Карлоса Прио Сокарраса, бывшего президента Кубы, миллионера, занимающегося контрабандой оружия; по мнению информатора, он был связан с Джеком Руби. Убитый сидел в кресле, рядом лежал пистолет. Расценили как самоубийство.

Дэвид Уильям Ферри, профессиональный летчик, проводил любительские исследования рака, активный противник Кастро, найден мертвым у себя дома в Новом Орлеане в феврале 1967 года, через пять дней после того, как пресса связала его имя с убийством президента. Следователь утверждает, что он умер естественной смертью, но не всем ясно, каким образом Ферри удалось во время кровоизлияния в мозг напечатать на машинке прощальную записку другу. («Итак, я умираю в одиночестве, никому не нужный».) Среди его вещей обнаружили три бланка паспорта, стофунтовую бомбу, множество винтовок, штыков и сигнальных ракетниц, исчерпывающую библиотеку книг и прочих печатных материалов об убийстве Кеннеди, доступных на тот момент.

Эладио дель Балле, друг Дэвида Ферри и глава «Комитета Свободной Кубы», был найден мертвым в машине в тот же день в Майами, убит несколькими выстрелами в упор, стреляли в грудь, голова разрублена топором. По делу никто не арестован.

Стопки документов повсюду. В распоряжении Брэнча отчеты об убийствах и диаграммы вскрытий. У него есть результаты спектрографического исследования осколков пуль. Есть отчеты консультантов-акустиков и экспертов по анализу пятен. Он сам изучает пятна, горбится над фотографиями, сделанными на Дили-Плаза случайными людьми, которые просто пришли посмотреть, как глава государства торжественно проедет мимо. У него есть лупа. Есть подробная карта траекторий взгляда фотографов.

Куратор присылает расшифровки стенограмм закрытых слушаний комитета. Он доставляет документы, обнародованные по Акту о свободе информации, другие документы, изъятые у обычных следователей или подвергшиеся серьезной цензуре. Он все время присылает новые книги, в каждой — блестящие теории, вполне доказуемые, достоверные. Это комната теорий, комната, в которой стареют. И Брэнч думает, не отчаяться ли ему, ведь завершения пока не предвидится.

Здесь также бумаги ФБР об убийстве, сто двадцать пять тысяч страниц, страх и горе, которым нет конца. Куратор присылает новые материалы о пребывании Освальда в России, собранные дезертиром из КГБ (далеко не первым дезертиром, предлагающим свою версию развития событий). Вот новый материал об Эверетте и Парментере, о Районе Бенитесе, Фрэнке Васкесе. Данные просачиваются сквозь годы. Вода капает в его черепную коробку. Вот Кэмп-стрит, 544, в Новом Орлеане, самый скандально известный адрес в хрониках убийства. Здание давно снесли, на его месте теперь новый торговый комплекс. Куратор присылает свежие фотографии, и Брэнч понимает, что должен изучить их, хотя они не относятся к делу напрямую. Здесь гранитные скамейки, кирпичные дорожки, явно субсидированная скульптура под названием «Извне».

Брэнч должен изучить все. Он слишком глубоко завяз в этом деле, чтоб быть разборчивым.

Он сидит с пледом на коленях и волнуется. Дело в том. что он пока не так уж много написал. У него масса частично перекрывающих друг друга заметок в трехфутовых сугробах, все эти годы он делал заметки. Но готового текста крайне мало. Невозможно остановить поток информации. Она продолжает поступать. Теории, которые необходимо оценить, жизни, которые нужно обдумать и оплакать. Никто из ЦРУ не требовал отчета в процессе работы. Ни главы, ни страницы, ни единого слова. Брэнч работает уже со вторым куратором, с шестым ДЦР. С 1973 года, когда он принялся за работу, на посту директора сменились Шлезингер, Колби, Буш, Тернер, Кэйси и Уэбстер. Брэнч не знает, сообщил ли кто-нибудь этим людям, что какой-то человек пишет секретную историю убийства президента. Быть может, о нем и не знает никто, кроме куратора и еще двух-трех людей в Собрании материалов по истории разведки в библиотеке ЦРУ. Быть может, эту историю вообще никогда никто не прочтет.

Т. Дж. Мэкки стоял напротив обшарпанного трехэтажного здания, где располагалось детективное агентство Гая Банистера, на другой стороне улицы. Он был в темных очках и спортивной рубашке, которая плотно облегала тело, светло-каштановые волосы коротко острижены. Он непроизвольно сжимал и разжимал правый кулак. Между большим и указательным пальцами синела наколка в виде птицы, и когда он разжимал кулак, птица раскрывала голубые крылья.

Он следил за женщиной на Кэмп-стрит — пугливой пожилой бродяжкой в длинном пальто и белых носках до щиколотки, одной из потерявшихся в Новом Орлеане этой нелегкой весной 1963 года, уже слишком жаркой, тяжелой и влажной. Ему было интересно, как менялся темп ее походки. Она замедляла шаг, пропуская людей вперед. Настороженно пригнувшись, двигалась вдоль стены дома 544 и делала знаки прохожим, чтобы они проходили дальше. Она хотела, чтобы ее все обогнали и находились бы на виду.

Мэкки это позабавило. Он пробыл в городе больше недели и видел много нервных пьянчужек, но никого с таким параноидальным остроумием не попадалось.

Вокруг располагались товарные склады, кофеобжарочные фабрики, дешевые отели. Над своеобразным входом в дом 544, теперь заложенным кирпичом, можно было различить надпись «Дом портовых грузчиков». Он пересек улицу и вошел в здание. Контора «Гай Банистер и партнеры» располагалась на втором этаже. Банистер, крепкий суровый мужчина лет шестидесяти, сидел за столом. Двадцать лет в ФБР. исполняющий обязанности главы полицейского управления Нового Орлеана, член Общества Джона Бёрча и «Минитменов». Когда вошел Мэкки, он открыл нижний ящик стола. Приглашение выпить. Ти-Джей жестом отказался и придвинул к себе стул.

— Ты не хочешь со мной пить. Ты даже не говоришь, где остановился, черт побери.

— Я завтра уезжаю.

— Куда?

— На Ферму.

— Ничего не скажешь, здорово: учить парней из Свартмора, как ломать шеи китайцам.

— Это задание.

— Это, блядь, позорище для таких, как ты, Ти-Джей, ведь ты жизнью рисковал. Этот Кеннеди за многое ответит. Затевает вторжение без нормальной поддержки с воздуха, а расплачиваются, видите ли, активисты движения. Организует облавы на базы боевиков и при этом прекращает поставки оружия.

— Для чего я здесь, по-твоему? У тебя было время, Гай.

— Все не так просто.

— У тебя оружия больше, чем у мексиканской армии.

— Есть свои приоритеты, — сказал Банистер. — Похоже, лето нас ждет непростое.

— Мне понадобятся деньги. Содержание, ежемесячные выплаты, приличное выходное пособие.

— Для скольких людей?

— Скажем так, для нескольких. И может понадобиться летчик.

— Он будет здесь через десять минут.

— Черт.

— Успокойся.

— Только не его.

— Не обращай внимания на внешность и показушный бред, что он несет. Этот сукин сын Ферри — талант. Он может летать на самолете задом наперед. У него первоклассные контакты. Он сотрудничает с адвокатом Кармине Латты. Ездит к Латте домой и возвращается, блядь, с полными вещмешками денег. И все это на благо дела. Может арендовать небольшой самолет, без лишних вопросов и записей. Вот сейчас он подыскивает для меня «Си-47», чтобы вывезти отсюда взрывчатку.

Банистер снова выдвинул ящик стола, достал литровую бутылку «Ранних времен» и потянулся к полке позади себя за кофейными кружками.

— Я посылаю отборные образцы на одну из наших военных баз на островах Флориды, — сказал он. — Винтовочные гранаты, противопехотные мины, динамит, противотанковые орудия, минометные снаряды. Вслушайся: целые бочки напалма.

Мэкки отметил про себя выражение его серебристых глаз. Ярость Банистера в отношении правительства отчасти была реакцией на общественную жизнь как таковую, на людей, блистающих перед объективами фотоаппаратов. Магия Кеннеди, харизма Кеннеди. Его ненависть была соизмерима с этим, обладала физической силой. Именно она поддерживала в нем жизнь, несмотря на крушение карьеры, плохое здоровье, вынужденное увольнение. Мэкки на секунду встретился с ним взглядом. Многое выражалось в этих глазах: воспоминания, огорчения, утраченная Куба, грядущая Куба — настолько плотен был этот миг, столь полон ассоциаций, глубокого понимания, власти невысказанного, что Ти-Джей отвел взгляд. Слишком много общих помыслов они лелеяли.

— Где ты достал все это железо?

— В лесном бункере. Вставили ключ в замок — и пожалуйста.

— Кто его устроил? — спросил Мэкки.

— Тайный склад оружия ЦРУ. Все, что так и не использовали в заливе Свиней. О чем ты, полагаю, знаешь.

— Я в последнее время не так уж много знаю.

— Завербованные поступают к нам все время. Ждут нового нападения на Фиделя. Мы тренируем их в лагере неподалеку. До сих пор все шло гладко, тьфу-блядь-тьфу, чтоб не сглазить, я лично присматривал и разрабатывал все с федералами. Но этот Кеннеди делает против нас все, что может. Ты знаешь, что эмигрантских лидеров заперли в округе Дэйд? Они не могут выехать за его пределы. Он собирается урегулировать отношения с Кастро. Ведет переговоры с Советским Союзом. Они обстряпывают сделку. Кубу отдают коммунистам. За это Москва оставляет Джека в покое на второй срок. Он заинтересован в собственной защите и безопасности и хочет поднять ее уровень, что в общем-то правильно.

Банистер налил бурбона в кружку.

— А что с этим делом в Далласе, — спросил он, — недели две тому назад?

— Стреляли в Уокера.

— Они поймали того негра, который стрелял?

Мэкки уловил хитринку в тоне старшего собеседника. Уокер захватывал пространство в новостях подобно кинозвезде, которую лихорадит от неуверенности в себе. Мэкки представлялось, что если снайпер стреляет в тебя из-за забора, встав на цыпочки, и промазывает — это лучшая взятка за славу определенного рода. Низводит человека до положения случайной мишени какого-нибудь Мистера Магу с ружьем.

— Ну, допустим, я подумаю насчет винтовок.

— С прицелами.

— И что мне с ними делать?

— Держи при себе, — сказал Мэкки.

— О ком мы говорим?

— Держи их в надежном месте и наготове.

— К чему вообще весь разговор? Я должен знать, что мы ничего не скрываем друг от друга.

— Ты и так это знаешь. Поверь мне на слово. Иначе бы я сюда не пришел.

— Только не намекай, что я постарел для некоторых операций. Это моя работа. У таких, как мы, есть только одно дело.

Краска, осыпавшаяся на стол и на пол, стальные канцелярские шкафы, покрытые пылью. В шкафах хранились разведданные Банистера. Он вел досье на людей, добровольно вступивших в антикастровские группировки в этом районе. У него хранились микрофильмы с отчетами о деятельности левых в Луизиане. У него были имена известных коммунистов, материалы ФБР об агентах и сторонниках Кастро. Мэкки видел справочники по тактике для боевиков, старые номера расистского журнала, который издавал Гай. Были папки со сведениями о других организациях, снимавших помещения на Кэмп-стрит, 544, в прошлом и в настоящем, в том числе о Кубинском революционном совете — альянсе антикастровских группировок, собранных ЦРУ при помощи Банистера.

— Таким людям, как мы, приходится сталкиваться с дилеммой. Когда серьезные люди лишены выхода своей энергии. Когда нас отовсюду попросят, неужели мы смиримся со скамейкой на газончике? Жизнь простого законопослушного гражданина не соответствует нашим особым потребностям. — Он радостно засмеялся. — Двадцать с лишним лет работы в Бюро я жил в особом обществе, которое прекрасно удовлетворяло самые важные требования моей натуры. Обмен и хранение секретов, определенная опасность, возможность действовать в горячих точках, наставлять пистолет кому-то в морду. Это зачарованное общество. Если у тебя есть преступные наклонности — нет, я не имею в виду нас с тобой, — то один из способов оставить след — насаждать законы. — Короткий довольный смешок. — Іде кончается моя храбрость и начинается лужа дерьма? Вот что я хочу знать. В самом начале карьеры я участвовал в деле Дилинджера. Враг общества номер один. Знаменитая развязка, одной душной ночью я взял его в Чикаго у выхода из кино, из «Биографа». Во время войны я служил в военно-морской разведке, так же, как и молодой Джек Кеннеди. — Он сделал глоток. — Шпионаж, тайные агенты. Мы изобретаем общество, где всегда война. Закон — понятие растяжимое.

Он отставил кружку с бурбоном в сторону и обшарил стопку газет и папок в поисках сигарет.

— В «Джоне Бёрче» у нас сто тысяч человек, — продолжил он. — Уже не управиться. Потом появляется генерал Тед Уокер, они с преподобным Билли Джеймсом Харгисом разъезжают в сомбреро от побережья к побережью. «Минит-мены» так не подставляются, они держатся ближе к земле. Но их рвению я не доверяю. Они ждут Великого Дня. Прячут боеприпасы в гараже и знают, что Великий День близится. Валят в одну кучу политику и второе пришествие Христа. Я уважаю твои методы, Ти-Джей. Тебе нужно маленькое подразделение, компактное и мобильное. Никаких чертовых списков рассылок. Тебе не нужны теории и дискуссии. Только действие. Два-три человека, занимающиеся серьезным делом.

Вошел Дэвид Ферри в панаме, которая была ему явно мала, и рубашке с обвисшим воротом. Мэкки, который видел его только раз, показалось, что Ферри выглядит так, будто не оправдал доверия общества и теперь горько кается. (Банистер утверждал, что он священник-расстрига.) Он вяло прошаркал в комнату, шлепая мокасинами, и сразу обратился к Бани стеру:

— Лучше не пить в это время суток.

— Что у нас на складе?

Ферри взглянул на Ти-Джея.

— Несколько старых, очень старых «спрингфилдов». Тридцать шестых. Старых, понятно, да? Есть «М-1», целая куча югославских маузеров с русской маркировкой, если вам это о чем-то говорит. Несколько «М-4» у Лакомба. Я только вчера расстрелял целую обойму.

— Где у нас прицелы? — спросил Банистер.

— Большая часть оптики и стекол сейчас в лагере. Здесь у нас хранятся сверхдлинные оптические прицелы. Конечно, все зависит от того, в кого стрелять. Для крупной волосатой дичи, вроде Фиделя, потребуется широкий угол зрения, потому что он все время движется. Честно говоря, раньше Кастро мне втайне нравился. Правда, недолго. Я хотел сражаться на его стороне.

Он говорил недоверчивым шепотком: казалось, странные повороты собственной судьбы вызывали у него бесконечное удивление. Даже лицо его было недоверчивым: высоко поднятые брови застыли над тусклыми глазами. Его слова трудно было воспринимать отдельно от жуткой внешности, и, по всей видимости, самому Ферри тоже.

— Где у границы ты посадил бы небольшой самолет? — спросил Мэкки. — Представь, что тебе срочно нужно бежать из дома.

— Я полетел бы к Матаморосу. Под Браунсвиллем. Там есть поле. Если хотите подальше в Мексику, можно поиграть в классики на высохших озерах. Минуя населенные пункты.

— Только без обид. Сколько тебе лет?

— Сорок пять. Лучший возраст для астронавта. Я — обратная сторона Джона Гленна. Здоровье отменное, если не считать рака, который гложет мой мозг.

— Ты умрешь насильственной смертью, — сказал Банистер.

— Хотелось бы верить.

— Ты подавишься начо.

— Я говорю по-испански, — ответил Ферри, изумляясь сказанному.

Он прошел в заднюю комнатенку, где сидела Дельфина Робертс и составляла один из тех списков, для которых на фирме постоянно собирали материал. Дельфина, дама средних лет с пышными волосами, уложенными лаком, американка до мозга костей, секретарша и помощница Банистера.

— И эти чулки, как утверждалось, рваться не должны.

— Всегда что-то утверждается. Но на деле выходит иначе. Такова природа бытия.

— Знаю. Ты учил философию, это оттуда.

— Ты обедала?

— Я опять сижу на «Метрекале».

— Куда тебе еще худеть, Дельфина?

Он включил маленький телевизор.

— Как думаешь, с чего бы негру захотелось стать коммунистом? — спросила она, ведя пальцем вниз по списку. — Они же и так цветные. Зачем добавлять еще и красного?

— Хочешь сказать, не надо жадничать?

— Просто им и так хватает проблем. Кроме того, если ты цветной, то уже не можешь быть кем-то еще.

Она сидела у окна за письменным столом с покрытием из формайки. Дыру в оконной сетке прикрывала картонка от рубашки.

— На прошлой неделе я приценился к одному бомбоубежищу, — сказал Ферри.

— В общем-то я боюсь не бомб с неба. Ядерный кризис начался и кончился. Я боюсь, что однажды тихим утром появятся войска, армии высадятся на берегу, из облаков посыплются парашютисты. Гаю доложили, что Красный Китай собирает войска в Нижней Калифорнии.

— У меня свои причуды, Дельфина. Мне нужно больше, чем просто армия.

Они смотрели сериал «Пока вращается земля». Ферри сидел на складном стуле, скрестив ноги. Снял шляпу и положил на правое колено.

— Вот мне интересно, зачем Дельфина каждый день ходит в эту крысоловку? Такая женщина, с ее-то образованием и прочим. Есть чудесный дом на Колизеум-стрит. Занималась бы, скажем, социальными любезностями. Те же «Дочери американской революции».

— Здесь настоящая работа на благо нации. Что бы я делала в городском совете или женской группе? Гай Банистер — в авангарде событий страны: пока он непосредственно наносит удар. Вербует, тренирует, собирает информацию. Я чувствую, что здесь могу вносить вклад в общее дело, а если бы работала в комитете или где-нибудь еще, то не могла бы.

Она посмотрела на выцветший рыжий парик Ферри, который напоминал растрепанную паклю. Задержала взгляд на крутом лбу, орлином носу, почти римском профиле, который почему-то восхищал, несмотря на огромные уши — клоунскую черту внешности. На самом деле она видела этот профиль еще до знакомства с Ферри. У Банистера в папках было фото. На память о двух арестах 1961 года в округе Джефферсон, за действие, которое официально определили как «преступление против природы».

Они смотрели телевизор.

— Дэйв, во что ты веришь?

— Во все. Прежде всего, в свою смерть.

— Ты стремишься к ней?

— Я ее чувствую. Я ходячая реклама рака.

— Но ты так просто об этом говоришь.

— А что мне остается? — спросил он.

На экране две женщины пили кофе и вели неспешный разговор, медленно и размеренно жестикулируя; во время торжественных пауз дамы обменивались обиженными и сердитыми взглядами. Дельфина вернулась к работе, стараясь за шумом телевизора расслышать голоса в соседней комнате, далекий гул приватной беседы, определивший рамки ее рабочего дня.

— Почему у гомосексуалистов пристрастие к мыльным операм? — с отсутствующим видом спросил Ферри. — Потому что у нас яркая жизнь.

Дельфина согнулась от вульгарного хохота. Она упала на стол, держась руками за края, и сотрясалась от непомерного веселья. Дэвид Ферри удивился. Он и не думал, что пошутил. Ему казалось, что это меланхоличное, печально-философское высказывание, незначительная реплика бесцельного дня. Дельфина не впервые так откровенно реагировала на его слова. Она считала, что даже самые безобидные его шутки скандальны по определению. Ее смех был двух видов. Непристойно-вульгарный и бурный, как того требовало общепринятое отношение к сексуальной ориентации Ферри и ее собственное восприятие неких анальных верований, служивших материалом для его шуток. И для Банистера — более мягкий грудной смех, в котором звучало понимание, желание подчиниться, легкий шепот заговорщицкой близости — смех, по которому невозможно не понять, что она его любовница.

— Это не сам Кеннеди, — говорил Банистер за дверью, — а то, что видят в нем люди. Блестящая картинка, которую нам постоянно показывают. Он действительно блистает на большинстве фотографий. Предполагается, что мы верим: он — герой нашего времени. Вы когда-нибудь видели, чтобы человек так торопился стать великим? Он считает, что может изменить наше общество. Пытается спроектировать некий сдвиг. Мы для него недостаточно расторопны. Мы не зрелы, не энергичны, не кончали Гарварда, не путешествуем по миру, не красивы, не удачливы, не остроумны. И эти, блядь, безукоризненно белые зубы. Меня один вид его выводит из себя. Знаешь, как я понимаю его харизму? У него в руках тайны. Те опасные секреты, которые раньше держали подальше от правительства. Заговоры, конспирация, революционные тайны, секреты конца общественного порядка. А теперь ключи к важным секретам в руках правительства. Все опасности в Белом Доме, начиная с ядерного оружия и далее по нисходящей. Что они там замышляют с Кастро? По каким обходным каналам он сотрудничает с Советами? Он снимает трубку, и мир сотрясается. Я ничуть не сомневаюсь, что в правительстве есть течение, посвященное исключительно продвижению коммунистической идеи. Отнимите у этого человека власть секретов — и он превратится в ничто.

Банистер замолчал и подождал, пока Мэкки не посмотрит на него.

— Я искренне верю, что в воздухе носятся силы, принуждающие людей к действию. Назови это историей или необходимостью, как угодно. Что ты сам чувствуешь? Вот к чему я, Ти-Джей. Есть ли в воздухе такое, что ты чувствуешь всем телом, от чего пощипывает кожу, как от теплого пота? Допивай, допивай. Я налью еще.

Взгляд может быть очень красноречив.

Той ночью Мэкки сидел в маленькой комнате через дорогу от фирмы-поставщика хирургических принадлежностей и двух-трех жилых трейлеров. Шансов, что поднимется прохладный ветер, — один из тысячи. Трейлеры стояли за оградами, были завалены строительным мусором и охранялись злыми собаками.

Он сидел у окна в темноте, смазывая слабым лосьоном комариные укусы на лодыжках и тыльной стороне рук. Нелегко будет уснуть без вентилятора в такой жаре, когда над тобой кружатся эти зудящие самки.

Комнату он снимал в районе, где дома и свалки, казалось, порождали друг друга. Каждое утро кукарекал петух — удивительно, ведь до центра всего несколько кварталов.

У каждой комнаты своя музыка. Иногда он ловил себя на том, что в незнакомых комнатах, когда шум транспорта стихает, он сосредоточенно прислушивается к изменениям тональности, нюансам или изъянам фактуры.

Достать оружие через Банистера, по большому счету, менее рискованно и тактически на порядок легче, чем украсть его с Фермы. Ферма — тайный тренировочный пункт ЦРУ в юго-восточной Вирджинии, пятьсот акров леса, известные внешнему миру как военная база Кэмп-Пири. Мэкки обучал стажеров — выпускников колледжей, рвущихся к подпольной карьере, — обращению с легким оружием. Таким образом Управление указало ему место, после того, как он отказался подписать письмо-выговор. Он жил примерно в десяти милях от базы, но во время особых учений обитал вместе с другим инструктором в старых деревянных казармах, разделенных на двухместные комнаты. Они ходили в солдатской рабочей одежде и подолгу играли в кункен, прислушиваясь к тупому громыханию на диверсионном полигоне.

Он смочил пальцы лосьоном и осторожно втер его в места укусов. Те все еще саднили.

Куда бы его ни занесло, везде москиты. Он тренировал повстанцев на Суматре и подразделения десантников, подчиненных ЦРУ, в самых разных захолустьях. Но Мэкки понимал, что Управление — не на всю жизнь. Он мог дождаться, пока его уволят, или уйти, не дожидаясь. Он на своем веку повидал достаточно ухищрений и предательств, видел, как бойцов поощряли, а затем избавлялись от них из политических соображений. ЦРУ не зря называли «Конторой». Его создали, чтобы заглушить голос совести, зов крови, который требовал ответа. Это была единственная известная ему и единственно возможная история войны, и война эта всегда кончалась одним и тем же: людей окутывал дым отвлеченных размышлений.

Жара давила, полночь подрагивала, он слышал сирены с Кэнал-стрит, рык какого-то пьяницы-одиночки. Москит — переносчик инфекции. Он сжал правый кулак. На татуировке был орел, выколотый году этак в 1958-м в темном магазинчике одного из гаванских esquinas del pecado, уголков греха, когда он отвечал за безопасность операции Управления по передаче средств движению мятежного Фиделя Кастро, за три года до вторжения.

У каждой комнаты своя музыка, которая многое может поведать, если умеешь слушать.

Хорошие люди погибли из-за того, что правительство медлило, до конца взвешивая варианты. Мэкки, находившемуся на головном корабле ЦРУ, старом десантном судне, в пятнадцати милях от Блю-Бич, операция показалась сюрреалистической. По мере поступления информации — данные с экранов радара и по радио, световые сигналы двадцатичетырехдюймовых прожекторов эсминца, отраженные от облаков, — он чувствовал: что-то пошло не так. Налицо странные и некорректные данные, совершенное равнодушие, полное иллюзий, обмана, мрачных перспектив.

У одного и того же корабля было два названия.

«Радио Лебедь», размещенное на крохотном островке гуано, передавало бессмысленные шифровки, чтобы склонить вооруженные силы фиделистов к массовому дезертирству. «Мальчик в желтом доме». «Одноглазые рыбы кусаются». Всю ночь бормотал этот одинокий голос.

Водоросли на рекогносцировочных фотографиях оказались коралловыми рифами, препятствовавшими высадке.

Самолеты вылетали с закрашенными опознавательными знаками, и когда летчикам наконец разрешили разведать внутреннюю часть страны, им пришлось ориентироваться подорожным картам «Эссо».

Военно-морские реактивные самолеты, которые должны были соединиться с «Би-26» из Никарагуа, прилетели слишком рано или наоборот слишком поздно, потому что кто-то перепутал часовые пояса.

Радар засек два корабля с боеприпасами, они полным ходом шли по неверному курсу и не отвечали на радиограммы с приказом вернуться.

Директор ЦРУ Аллен Даллес уехал на эти выходные в Пуэрто-Рико и произнес там перед гражданами речь на тему «Бизнесмен-коммунист за границей».

На корабле Мэкки произошел десятиминутный бунт.

«Небо затянуто темными облаками». «Ястреб нападает на заре».

Наконец, второй авианалет отменили.

Он знал, что, по мнению Эвереста, провал был обусловлен более сложными причинами, нежели отмена одной миссии. Общая скудость идей и средств. Но Мэкки настаивал на простой и ясной версии. Гнев и стыд не заглушить этими бесконечными осложнениями.

У него где-то была жена. Оглядываясь назад, понятно, что она — тоже осложнение. Два года учебы после войны, горное дело и металлургия, и жена, которая его поддерживала. Он едва помнил ее лицо. Бледное и одутловатое от выпивки. К тому времени она стала женой полувоенного. Ей нравилось кино. Нравилось сидеть, просунув задницу между сиденьем и спинкой кресла, с ногами на задранном кверху краю сиденья — она, как серьезная игрушка, раскачивалась под свист пуль. У нее, кажется, были красивые волосы, вспомнилось ему, и она регулярно пила, как бы предвосхищая жалобы на собственную неуправляемость.

Разведгруппа высадилась на берег еще до полуночи. Мэкки был единственным американцем на резиновом плоту, хотя ему не полагалось там быть. Плот вынесло на берег, один из пассажиров спрыгнул в воду и побежал вдоль борта, зачерпывая плотный песок обеими ладонями и бормоча молитвы. Они начали размечать берег сигнальными огнями для войск, которые ждали за волнорезами в старых кренящихся десантных судах и обретших второе рождение фрейтерах. Нельзя сказать, чтобы местность была совсем пустынной. Несколько человек сидело у распивочной над пляжем, старики разговаривали. Один из разведчиков в черных спортивных трусах и черной трикотажной фуфайке, вымазанный для маскировки камбузной сажей, пошел к ним беседовать с автоматом в руках. Ти-Джей был безоружен. Он не мог сказать, почему — то ли давал понять, что его роль здесь ограниченна, то ли этой ночью он чувствовал себя неуязвимым. Резкий запах моря бодрил. Он увидел рядом с распивочной старый «шевроле» и послал старшего разведчика Раймо взять у кого-нибудь из завсегдатаев ключи от машины — в знак гостеприимства от будущего освобожденного населения. Он хотел выяснить, действительно ли лагерь местной милиции находится там, где должен быть по словам разведки. Машина была сорок девятого года, и на приборной доске красовалась наклейка с кубинским бейсболистом в форме «Бруклин Доджерз». Они проехали метров двести по каменистой дороге, когда в дальнем свете фар появился джип и в нем — силуэты двух покачивающихся голов. Ти-Джей остановил машину, перегородив дорогу по диагонали. Раймо вышел наружу и что-то заговорил между очередями из своего автомата. Через раз автомат выпускал очередь трассирующими. Жар и свет. Когда магазин опустел, в джипе сидело два мертвых милиционера с открытыми ртами, обивка дымилась. Раймо стоял и смотрел, его приземистое тело замерло. Босиком, в забавных клетчатых шортах, он походил на миннесотца в отпуске, и с живота спускался патронташ. Они услышали пистолетные выстрелы с берега и поехали к распивочной. Кто-то сказал, что разведчик пристрелил одного из стариков за неосторожное замечание. Рядом с убитым толпились люди и спорили. Ти-Джей пошел к пляжу. Аквалангисты помогали укрепить сигнальные огни в воде. Он поручил радисту сообщить на головное судно, чтобы они послали на берег командиров бригад, войска, чтобы они уже, черт побери, шевелились. Вернувшись на дорогу, он увидел женщину, которая стояла у соломенной хижины и хлопала по телу ладонью. Они находились совсем недалеко от болота Сапата, что славилось своими москитами.

Он прочитал надпись на рекламной растяжке. Скидки на рабочие халаты. За углом послышались голоса, характерный резкий смех людей, выходящих из бара. На заре закричит петух, залают собаки, будто среди жестяных хижин какой-нибудь карибской деревушки.

Память представала серией неподвижных образов, пленкой, разорванной на кадры. И не получалось связать их воедино. Он видел, как Раймо распахивает дверь машины — прерывистое движение, каждый сегмент оставляет расплывчатый след. Очереди из списанного «томпсона» стали первыми выстрелами в заливе Свиней. За это Раймо пользовался уважением других пленных, когда двадцать месяцев они сидели в крепости «Ла Кабанья», слушая винтовочные выстрелы, доносившиеся из рва, где расстреливали их товарищей; каждый резкий залп отзывался четким эхом, громом с ясного неба, и пленники думали о собаке, что жила во рву и лакала кровь.

Наконец у дома остановилось такси.

Он пошел в ванную и сунул руки под холодную воду, чтобы облегчить зуд от укусов там, где не помог лосьон. Во время командировки в Индонезию он подхватил малярию, и она то и дело давала о себе знать, тело будто превращалось в болото. Он подошел к двери и стал ждать.

Однажды жена поранила его: замахнулась ножом через кухонный стол и попала по челюсти слева — после ночи, проведенной бог знает как. Он в мыслях никогда не называл ее по имени. Для него она обитала в каком-то туманном далеке, в комнате с занавесками, и никогда не вставала из кресла. Вот что происходит с любимыми, которые уходят от нас. Мы навечно запираем их в комнате.

Вошла до черноты загорелая женщина, с закопченной и потрескавшейся кожей. Сказала, что ее зовут Ронда. Толстый слой темной косметики заставлял его думать о ночах на побережье и гонорее.

— Казаль велел с тобой хорошо обращаться.

— Как думаешь, что он хотел сказать?

Она улыбнулась и расстегнула молнию на юбке. Казаль был барменом в «Гаване», притоне на набережной, где обслуживали моряков торгового флота, обиженных кубинцев и прочие тела, вынесенные морем на берег.

Всю ночь разносилось над водой: «Слушайте, братья мои, рев белого тайфуна». Самое неприятное, самое мерзкое чувство — стыд за свою страну.

Уин Эверетт сидел в пижаме и просматривал позавчерашний выпуск «Дэйли Ласс-О», студенческой газеты Техасского женского университета. Писали о соревнованиях капитанш болельщиков и тамбурмажорок. По всей стране искали обычную студентку. Он сидел в кресле в углу спальни. Из газеты он узнал, что изначально его учебное заведение именовалось Техасским институтом промышленности и образовательным колледжем для белых девушек штата Техас по гуманитарным и техническим дисциплинам. Он пропустил статью про Дж. Ф.К.

Внизу зазвонил телефон. Он услышал, как Мэри Фрэнсис прошла в кухню и сняла трубку. Затем подошла к лестнице, и он отложил газету в ожидании, что она его позовет.

Она смотрела, как муж спускается по лестнице, в своей пижаме он казался невесомым; эта мягкая походка появилась у него совсем недавно — он словно хотел показать стороннему наблюдателю, что ушел в тень. Они слегка коснулись друг друга, когда он проходил мимо, и она понимала, что это значит: они займутся любовью на свежем белье в спальне с открытым окном, запахом дождя и влажных листьев.

Парментер звонил из автомата. Слышен был шум машин и уличной суматохи. Уин смотрел, как Мэри Фрэнсис поднимается по ступенькам, рука ее заскользила по перилам, едва касаясь.

— Ну, как у нас дела?

— Телефон не прослушивается. Я их больше не интересую. Кроме того, я его прочистил.

Короткий смешок.

— Ты умеешь это делать?

— Вожусь иногда с железками в подвале, — ответил Уин.

— Ты знаешь такого человека, Джорджа де Мореншильдта?

— Нет.

— Он подрабатывает в Отделе контактов с населением. Я выяснил, что он также связан с армейской разведкой. Куба через Гаити. Сейчас летит в Гаити. Возможно, речь о поставке оружия. Джордж выглядит сторонником Кастро. Полагаю, это искренние симпатии. Но дело в том, что, если моя информация верна, он работает против интересов Кастро, или начнет работать, как только доберется до Гаити. Так или иначе, нас его дела напрямую не касаются. У него есть молодой друг, парень, которого он опрашивал по поручению Управления. Дезертир, который вроде бы раскаялся после двух с лишним лет в СССР. Я выяснил у Джорджа, как его зовут, и кое-что проверил. На этого парня заведено досье 201, начиная с декабря 1960-го.

— Его забросила наша разведка?

— Учитывая, как мы подделываем собственные досье, точно не скажешь. Никаких явных свидетельств, что в Россию его направили. Это все, что я могу сказать, за исключением одного: в армии он частично служил на закрытой базе в Японии. Ацуги. Работал на радаре. Имел доступ к информации о рейсах «У-2». Славный сувенирчик для советской стороны, когда он к ним переметнулся. Женился на русской девушке. Затем решил вернуться домой. Молодожены обосновались в Далласе, познакомились с Джорджем, проводили вечера в компании местных эмигрантов, предавались воспоминаниям. По словам Джорджа, ночью, примерно две с половиной недели назад, наш юноша выстрелил в темноту, целясь в печально известную голову генерал-майора армии США в отставке Эдвина Э. Уокера.

Пауза. Уин прислушивался к плотному потоку в трубке, жизни города, автомобильным гудкам, машинам, несущимся по мостам через Потомак.

— Возможно, это неплохой вариант, Ларри.

— Ты так говоришь, будто речь о трехкомнатной квартире. Мы могли бы из него что-нибудь слепить. Крайне левый тип. Впихнуть его в систему. Связать с кубинской разведкой. Возможно, даже вывести на сцену. Пусть думает, что работает на левых, на Кастро, на Советы, что бы его там ни интересовало, а мы поможем ему выбрать одну из сказок. Причины стрелять в президента всегда найдутся.

— Скажи Мэкки. Сообщи Ти-Джею детали. Он его обработает.

Казалось, будто он только и делает, что ложится спать. Все время пора в постель. День приходит и уходит, и снова спать.

Он обошел дом, выключил повсюду свет, проверил входную дверь и черный ход. Однажды он видел «У-2» на солевой равнине в Неваде. Таким дети представляют себе настоящий самолет-разведчик. Причудливый разворот крыльев, с виду незаконченный корпус, сами крылья завернуты на концах. Зато планерный каркас оснащен реактивным двигателем, самолет мог взлетать под углом больше сорока пяти градусов, подниматься на восемьдесят пять тысяч футов в высоту, камеры наблюдения охватывали полосу шириной более ста миль. В Советском Союзе его называли «темной леди шпионажа». Уин проверил, выключена ли духовка. Больше на первом этаже проверять было нечего.

Мэри Фрэнсис ждала в постели. У кресла горел мягкий свет. Раздеваясь, Уин ощутил кожей прохладу. Ночь наполнилась новыми запахами: мускуса почвы, влажной коры и ночного жасмина, благоуханием свежести; земля вращалась после дождя. Он медленно прижался к телу жены. Обветренное лицо и выгоревшие брови. Грудь слегка пахнет духами. Он залюбит ее до смерти, погрузит в потаенный сон. Ее голова металась по подушке, веки были плотно сомкнуты. Он уткнулся лицом в изгиб ее шеи. Ночь полнилась звуками воды: слабые всплески, капли дождя падали сквозь листву, вода стекала с крыши, журчала по водосточным трубам, влажно шелестели шины по асфальту, по мокрым улицам. Он слегка приподнялся, переплел их пальцы. Они с силой прижимались друг к другу. Аромат напряжения. Глухой гром вдалеке. Безмолвная вода в лужицах среди травы, вода бежит по черенкам листьев, скапливается на паутинке в их середине, капли, дрожащие брызги, влага на листьях дуба, что растет у дома, брызги на стекле, когда меняется ветер. Волосы у нее белокурые с проседью, кожа розовая и шероховатая, она крупнее него и энергичнее, пока что энергичнее, и всегда хотела для него лишь безопасности и ясности. Он вдыхал слабый запах пота, чувствовал, как на подбородок стекает слюна. Руки стиснуты, напряженные пальцы дрожат. Ее ягодицы двигались, простыни отзывались шуршанием, пушок в уголках ее губ повлажнел. Он произнес ее имя и увидел, как она распахнула глаза, полные того особенного изумления, того безграничного доверия, которым наделяла она будничные таинства. Она была частью мира, чего ему не удавалось никогда. Она сама и была миром. Он высвободил руку и вытер слюну. Она быстро произнесла его имя, много раз подряд, словно капитан болельщиков повторяет ритмичный лозунг, и это было то, что нужно, то, что нужно.

Бок о бок, слушая радио.

— Интересно, что говорят друг другу остальные? — спросила она.

— Когда?

— Вот в такие минуты. Узнать бы, что они говорят. Может, о том, о чем мы даже не задумывались. — Она рассмеялась сама над собой. — То, что мы должны были бы говорить.

— Во время секса или потом?

— Во время секса неинтересно. Любовные охи-вздохи. Нет, после, как сейчас.

— Ты думаешь, мы все эти годы говорим что-то не то?

— А тебе не хотелось бы подслушать? Подсматривать я не хочу, а вот подслушать можно было бы.

— Они говорят: неплохо бы покурить.

— Кто тебе звонил?

— Где мои сигареты? Вот что люди говорят.

— Мне он не представился.

— Ларри Парментер. Ты его знаешь. Мы видели его у кого-то в гостях в Майами.

— Очень смутно.

— Года три назад.

— О чем он с тобой говорил?

— Вот любопытная какая.

— Иногда по ночам хочется, чтобы меня обнимали. Сегодня я хочу слушать. Так здорово лежать на смятых простынях и слушать. Укрой меня словами. Мы — двое ночных болтунов. Расскажи, о чем вы говорили.

— Об очень сексуальных вещах.

— Ну уж, конечно.

— Об «У-2». Это самолеты, которые засекли ракеты, когда СССР поставлял их на Кубу. Мы раньше называли их снимки порнографией. Собирались толкователи снимков и говорили: «Ну-ка, что за порнушку нам сегодня привезли». И правда — Кеннеди разглядывал эти снимки в спальне.

— А еще? — сказала она.

— Шпионские самолеты, беспилотные самолеты, спутники с фотоаппаратами, которые за три сотни миль различают то, что ты видишь с тридцати метров. Они видят и слышат. Знаешь, как древние монахи, которые тщательно записывали знания. Эти системы собирают и обрабатывают информацию. Все тайные знания мира.

— Одна из самых чудесных вещей — такими ночами ощущать всей кожей воздух, правда?

— Я скажу тебе, что это значит — эти датчики на орбите, которые слышат наши постельные разговоры. Это значит — конец доверию. Чем сложнее системы, тем меньше люди в себе уверены. Уверенность из нас высосут. Приборы выжмут нас, мы станем невнятными и мягкотелыми.

Годы, проведенные вместе, быстротечные годы, отвлекающие маневры, ловкие опровержения, гробовое молчание — все это не давало Мэри Фрэнсис надеяться, что она когда-нибудь узнает, какие тайны Уин хранит в данный момент, то есть ей были приятны подобные минуты откровенности, форма и размах его словесных хитросплетений. Она побуждала его рассказывать обо всем, о темах и событиях, связанных с работой, или просто о своих мыслях — молчаливо поощряла его, создавая поле восприятия, безмолвия. Такая же естественная обязанность для нее, как выбор занавесок. Теперь она стала экспертом по части создания атмосферы робкого любопытства, и хотя он больше, по сути, не работал, она по-прежнему хотела все знать, страстно желала слушать. Но сегодня случилось так, что она уснула, тихо уплыла по течению, завернувшись в простыню и положив руку ему на грудь. Он слушал радио, кто-то проповедовал евангелие четким радостным голосом, волнующим, энергичным, уверенным. Да-да-да-да. Бог живет и здравствует в Техасе.

Он создаст этого человека, выстроит личность, моток тонкой пряжи из привычек и убеждений. Ему нужен человек с правдоподобными причудами. Он создаст затененную комнату, комнату снайпера, которую следствие в конце концов обнаружит и подвергнет каждую мелочь безжалостному изучению, выслеживая друзей, родственников, случайных знакомых, проникая в их собственные комнаты, полные теней. Наша жизнь интереснее, чем мы думаем. Наша жизнь — это сюжет без сокращений и таинственной подсветки. Наша жизнь, если внимательно изучить все родственные и прочие связи, изобилует смыслом, полна течений и сложных поворотов, которых нам самим не позволено воспринять целиком. Он выявит скрытую гармонию в неприметной жизни.

Записная книжка с двусмысленными указаниями. Фотографии, искусно (или грубо) смонтированные. Письма, билеты, поддельные подписи, череда вымышленных имен. Все это потребует тщательной дешифровки, перевода в обычный текст. Ему зримо представились команды лингвистов, фотоаналитиков, специалистов по отпечаткам пальцев, специалистов по почерку, волосам и волокнам, пятнам и кляксам. Исследователи, воссоздающие цепь событий. Он обеспечит их заработком на долгие годы, приведет их в подвальные комнаты продуваемых ветром рабочих трущоб, в затерянные города тропиков.

Он выключил радио и выскользнул из-под руки Мэри Фрэнсис. Хотелось курить. Он надел пижаму и нашел два помятых «Уинстона» в кармане рубашки на кресле. Закурив, сел и попытался читать. Грохочущие бело-голубые прожилки грозы сместились к западу. Ти-Джей его обработает. Уин знал, что имя Мэкки — псевдоним, назначенный Отделом Документации. Теодор Дж. Мэкки. Уин также долгие годы пользовался вымышленным именем, обычная практика для должностных лиц, задействованных в секретной работе. После того как ссыльные лидеры обнаружили, что Мэкки высаживался на берег вместе с разведчиками в Блю-Бич, его имя окутал некий ореол славы и легенды. Как только стало понятно, что вторжение провалилось, Мэкки вернулся на вельбот и в поисках выживших обследовал с мегафоном все бухты. Уин не знал его настоящего имени.

Он читал «Дейли Ласс-О». Писали, что в 1905 году институт отказался от своего исторического названия и был переименован в «Центральный рабочий университет», или ЦРУ Он слишком устал, чтобы оценить иронию или совпадение, чем бы это ни было. Он слишком часто сталкивался с иронией и совпадениями. Какому-нибудь ловкачу однажды придет в голову, если уже не пришло, основать религию совпадений и заработать на этом миллионы. Да-да-да-да. Он огляделся: где пепельница? Ему давно уже не бывало хорошо. С тех самых пор. Усталость и забывчивость. Ему приходилось разговаривать с самим собой, когда он вел машину, отдавать простые приказы, ругать себя, чтобы внимание не рассеивалось. Он неловко перебирал мелочь у аптечных прилавков, покупая детское мыло в аэрозольном баллончике для дочурки. Порой невыносимо было оставаться дома одному. Дом превращался в комнату ужасов, когда не было жены и дочери, когда они запаздывали, возвращаясь домой на машине. Он все время представлял себе аварии. Обломки крушения на обочине. В доме становилось все темнее и темнее.

Все это было частью долгого падения, ощущения, что он умирает.

 

В Ацуги

Темный самолет спланировал вниз, прочертив в туманном небе к востоку от посадочной полосы крутую дугу. Легкий, как дерево бальза, шаткий, с необычайно длинными крыльями, он заходил на посадку, пролетев над ЛЭП, что тянулась через рисовые поля вдаль к холмам и терялась за горизонтом. В воздухе разнесся странный свистящий звук, и люди, что жили за пределами базы, выбежали из домов и, полуприсев, наблюдали спуск самолета. Звук походил на бесконечно растянутый крик чайки, он отражался от сводов глубоких пещер, окружавших базу, притонов камикадзе времен второй войны. Люди высунулись из окон казарм поглядеть на приземление. Возле радарного кожуха стоял мужчина и наблюдал за происходящим, скрестив руки на груди. Два человека в форменных фуражках остановились подальше от всеобщей суматохи, когда самолет наконец плавно сел, миновав поля и ограды из колючей проволоки, легко коснулся земли, вислоухие крылья, задевая посадочную полосу, будто в мультфильме, высекали искры среди белого полуденного сияния.

— Этот сукин сын забирается потрясающе высоко.

— Я знаю. Слышал, — сказал Хайндел.

— Да как быстро. Не успеешь оглянуться, а его уже нет. И на любую высоту.

— Я знаю, на какую.

— Я бывал в «пузыре», — сказал Рейтмайер.

— Восемьдесят тысяч футов.

— Этот сукин сын запрашивает сведения о ветре на высоте восемьдесят тысяч.

— Что невозможно по определению, — ответил Хайндел.

— Я настраивал перехват. Я слышал. Загадочный тип разговаривает.

Первый морской пехотинец, Дональд Рейтмайер, был мощного квадратного телосложения, с ленивой походкой — казалось, будто его ноги вязнут в песке. Он смотрел, как подъезжает тягач, чтобы отбуксировать самолет в отдаленный ангар. Самолет будут сопровождать люди с автоматами, затем они окружат ангар. Рейтмайер снял фуражку и указал ею на человека, который шел в их сторону по дымящемуся гудрону, худощавого, с опущенной головой, одно плечо ниже другого. Тот самый морской пехотинец, который наблюдал за посадкой самолета от радарного кожуха.

— Это Оззи. Очень на него похоже.

Хайндел крикнул:

— Освальд, пошевеливайся!

— Еще чути-чути! — воззвал Рейтмайер на местном пиджине.

— Не помирай на ходу.

— Живее давай, живее.

Втроем они пошли к казармам.

— Он летает высоко, это мы знаем, — сказал Рейтмайер, — остается вопрос, как далеко он летает и что делает там, куда долетает.

— Далеко в Китай, — сказал Освальд.

— Ты-то откуда знаешь?

— Логика и здравый смысл. И еще в Советский Союз.

— Его называют служебным самолетом, — сказал Хайндел.

— Это шпионский самолет. Он называется «У-2».

— Ты-то откуда знаешь?

— Из простых фактов, большей частью, — ответил Освальд. — Кое-что понятно и так, а то, чего не знаешь, довольно легко выяснить. Видели здания за ангарами в восточном секторе? Это называется «объединенная техническая консультативная группа». Но это все лапша на уши, на самом деле там прячутся шпионы.

— Ну, блядь, ты знаток, — сказал Рейтмайер.

— А ты думал, у них там общежитие для спортсменов?

— Ты бы лучше молчал о таких вещах.

— Я хожу на инструктаж. Я знаю, о чем нужно молчать.

— Ты что, не видишь вооруженных охранников?

— А я что говорю, Рейтмайер? К этой базе без допуска близко не подойдешь.

— Ну вот и заткнись тогда.

— Только представьте себе: полет над Китаем, — сказал Хайндел. — Китайские просторы.

— Китай не такой уж просторный, — ответил Освальд. — Не сравнить с Советским Союзом.

— А он какой по площади?

— Проехаться бы как-нибудь вдоль и поперек Союза на поезде. Поговорить с людьми. В России меня больше притягивают идеи, а не площадь.

— Какие идеи? — спросил Рейтмайер.

— Почитай книжку.

— Ты всегда говоришь «почитай книжку», будто там есть ответы на все вопросы.

— Может, и так.

— А может, и нет.

— Тогда почему я соображаю лучше тебя?

— Ты тупее меня.

— Но все-таки не тупее офицера, — встрял Хайндел.

— Тупее офицера не бывает, — ответил Освальд.

Они прозвали его Кроликом Оззи за поджатые губы, ямочки на щеках и быстроту движений при потасовках в казармах или в баре за территорией. Ростом он был пять футов и девять, весил сто тридцать пять фунтов, глаза голубые, скоро восемнадцать, оценки по поведению и квалификации повышались, потом падали, опять повышались и опять падали; количество очков, которые он набирал на стрельбище, было столь же неустойчивым.

Хайндела без особых на то причин называли Хайделом.

Он ходил в кино и в библиотеку. Никто не догадывался, с каким трудом ему даются простые английские предложения. У него не всегда получалось четко представить словесный образ. Писать было еще труднее. Когда он уставал, то мог правильно написать лишь пять слов подряд; даже в маленьком слове тяжело было не менять буквы местами.

Этой тайной он ни с кем не делился.

У него был пропуск в увольнительную, яркая гавайская рубашка, из-за которой он чувствовал себя самозванцем в собственной шкуре, и место у окна в поезде на Токио.

Свидание организовал Рейтмайер, объяснив Ли, что от него требуется лишь появиться в нужном месте в нужное время и улыбнуться своей искренней американской улыбкой. И тысяча запретных удовольствий у него в кармане.

Добро пожаловать в Японию — страну раздвижных дверей и узкоглазых шлюх.

Он шел невидимкой сквозь многослойный хаос сумеречного Токио. Шел около часа, глядя, как неоновый свет пробивается через транспортный смог, бросаются в глаза английские слова: «ПОТРЯСАЮЩЕ ПОТРЯСАЮЩЕ», шел под трамвайными проводами, мимо лапшевен и баров. Он видел японских девушек, что разгуливали под руку с шестерыми военнослужащими США — с виду повара или пекари, совсем щенки, на каждом — куртка с вышитым драконом. Шел 1957 год, но Ли казалось, что эти солдаты ведут себя как чванливые вояки, боевые ветераны, загребающие все подряд своими крюками для мяса.

Он шел по лабиринтам узких улочек, где толпились покупатели. Он был на редкость спокоен. Сейчас он находился вне базы, вдали от соотечественников, вдали от Америки, и это притупляло его настороженность, расслабляло напряженную кожу.

Он проверил по бумажке, как ее зовут.

Вдоль переулков горели фонари. Он видел безногого с аккордеоном, туловище человека сидело на странной металлической подставке, как швейная машинка «Зингер», на груди болталась картонка с иероглифами.

Мицуко ему понравилась: девушка с детским личиком, несколько бесформенная, в юбке, белой блузке и платке на голове; она ждала у знака с надписью «ВХОД ДЛЯ СОЛДАТ». О месте свидания условился Рейтмайер — улочка дешевых игровых автоматов.

Она отвела его в салон патинко — длинную узкую комнату, заполненную людьми, которые прижимались к прямоугольным автоматам. Они пытались загнать стальной шарик в крохотную дырку. Автоматы издавали фабричный грохот, наподобие типографского, наверное. Найдя свободное место, девушка нажала на рычаг, запускающий шарик. Это было сигналом к впадению в нирвану, или как они там называют свое абсолютное состояние. Она уставилась на серый круг, глядя, как вращается шарик. Люди проталкивались в комнату: студенты, пожилые дамы в кимоно, люди, с виду образованные, с высокооплачиваемой работой — все они ждали, когда освободится автомат. К некоторым выстраивались очереди человека по три, люди терпеливо переносили шум и табачный дым, как будто их не касалось ничего, кроме серого скачущего шарика.

Он проверил по бумажке, как ее зовут.

Два часа спустя они оказались в комнате с раздвижными ширмами и соломенными циновками. Что-то подсказало ему, что квартира не ее. Будто имитация под японское жилье. На стене висел шелковый свиток, только скорее всего это был не шелк. Краем глаза он заметил настенный календарь над туалетным столиком, несколько брусков мыла «Лайф-буй». Она сняла босоножки. Он никак не мог поверить, что находится на легендарном пороге того самого траха. Той темы бесконечных обсуждений, перешептываний, смеха и воплей во всех известных ему казармах. Он застыл, глядя на первую обнаженную девушку в своей жизни, взрослую, не из журнала. В голой женщине есть нечто значительное. Он чувствовал себя другим, серьезным, неподвижным. Он был частью некоего мирового потока. Потом ее рука оказалась у него в штанах, как нечто обыденное, будто бы она повернула кран. Он разделся, аккуратно сложил рубашку с развевающимися пальмами. Это событие ждало своего часа. С того дня, как он родился, комната поджидала его здесь, ждала, когда он войдет в дверь. Нужно было только войти в дверь, слиться с потоком вещей.

Надо ли ей заплатить? Рейтмайер не предупредил. Он со стороны наблюдал, как занимается с ней сексом. Он находился отчасти вне происходящего. Занимался сексом и следил за этим, ожидая, когда же наслаждение овладеет им, захлестнет прибойной волной, согнет деревья. Он, скорее, думал о том, что происходит, нежели видел, хотя и видел тоже.

В следующие выходные он дежурил, но как только выдалась возможность, вернулся в Токио. Выяснилось, что она берет у него деньги только для того, чтобы играть в патинко. На патинко она была помешана, подсела на эту игру, как наркоман, часами простаивала у автоматов в чужом плаще. Он выходил, возвращался, снова выходил, заходил в стрип-клубы и ковбойские бары. Стоял у входа и смотрел, как она играет. Люди протискивались в комнату. То и дело кто-то выигрывал приз: упаковку сладостей в форме листиков. Он глядел, как она рассеянно почесывает левую щиколотку правой ступней.

Странные дни на сказочном Востоке.

На этот раз она привела его в большой многоквартирный дом поблизости от фабрик и нефтехранилищ. Пахло серой и нечистотами после отлива. Из окна он видел реку, но не знал, как она называется. Мицуко сказала, что ей тридцать четыре года. Странные дни и ночи. После того как они оделись, в комнату вошел мужчина, проскользнув через тени, молодой, тощий, он чувствовал себя в этой комнате как дома. Казалось, он воспринял Ли как нечто само собой разумеющееся, вел себя так, будто знал обо всем, что Ли когда-либо говорил и делал. Он искал свой плащ.

Ли так и не понял, кем этот человек приходится Мицуко. Брат, кузен, любовник, наставник или своего рода телохранитель, хотя явно не сутенер (поскольку денег она не брала). Ли встречал его несколько раз за следующие две недели. Он оказался интересным, этот тип по фамилии Конно, с волнистыми волосами и в темных очках. Постоянно курил «Лаки Страйк», разбирался в американском джазе, знал имена, которые Ли ни о чем не говорили. Они рассуждали о политике. Пили пиво и джин, которые приносил Ли, но сам он потягивал алкоголь только из вежливости. Конно говорил по-английски очень прилично, лучше, чем начинающий. Он носил потрепанную одежду, потертые ботинки и черный шелковый шарф — всегда, и на улице, и дома.

Осенняя сырость вступила в свои права. Фонарный свет мерцал в хитросплетениях переулков с деревянными домами и лавчонками. Они отняли у него простор Америки. Не то чтобы это много для него значило — его простор, в сущности, был постоянным блужданием, ложью, прикрывавшей маленькие комнатки, телевизор, нескончаемую болтовню матери. Луизиана, Техас — все это ложь. Бессмысленные места, что обвивались вокруг тесных комнатушек, куда он все время попадал. Здесь же в миниатюрности имелся смысл. Бумажные окна и комнаты-коробки — все это было хорошо продуманной формой благополучия.

Мицуки ввела его в страну «нудо». Рекламные щиты, фотографии, листовки, объявления на фонарях, обнаженные фигуры в киосках и театрах, неоновые и бумажные ню, голые фотомодели под разноцветными огнями, необычайно бледные при искусственном розовом свете. Улицы, блестящие от дождя, похожие на улицы его грез, киношные тени и мужчины в темных плащах, надутые губки Мицуко, язык ее вздохов и намеков, грезы о неподвижности, пик вожделения, ее ноги слегка раздвинуты, руки вдоль туловища.

Она не делала того, что обещал Рейтмайер, но Оззи и не просил об этом.

В радарной он работал с энтузиазмом, отмечал перехваченные траектории, проверял на осциллографе движение электронов, которое говорило о наличии воздушного транспорта в данном секторе.

Во время ночных дежурств он завязывал беседы с офицерами, задавал им вопросы о мировых проблемах. Выяснилось, что он осведомлен лучше. Они не знали элементарных вещей. Имен лидеров, типов политических систем. Младшие офицеры, типичные студентики, не знали практически ничего, и это подтверждало его прежние подозрения о том, как устроен этот мир.

Потрескивающий голос запрашивал информацию о ветре на высоте восемьдесят тысяч футов, голос из-под купола ночи, вне мыслимых пределов.

Рядом с базой имелись бары и девушки, но ему больше нравилось одному ездить в Токио, где он навещал Конно в громадном здании рядом с фабриками. Красноватый смог был настолько густым, что скрывал заходящее солнце. Конно курил «Лаки» и рассуждал о борьбе за существование. Он работал лифтером только на полставки, потому что биржи труда наводняли выпускники колледжей. Иногда появлялась Мицуко, и они с Оззи занимались любовью под странные бренчащие и звякающие блюзы Телониуса Монка, в которых, если подумать, есть что-то японское. Иногда Конно брал его с собой в «Пчелиную матку», ночной клуб с замысловатыми представлениями в зале и шикарными женщинами, плывущими сквозь завесу дыма, будто сотня официанток из ресторана «Говард Джонсонз» в юбках с разрезом. Ли время от времени недоумевал, что в подобном месте делают лифтер и рядовой первого класса.

Конно, сгорбившись, проходил внутрь, снимал плащ и волочил его за собой по полу, пока их провожали к столику на помосте; ниже располагались туристы, японские бизнесмены, американские офицеры, летчики-контрактники (в любую погоду их легко узнать по рубашкам с коротким рукавом и модным темным очкам). Конно прятал чеки в карман, причем казалось, что он никогда не платил. Однажды он познакомил Ли с официанткой по имени Тэмми, женщиной в серебряном платье и с блестящим гримом.

Конно верил в бунты.

Конно считал, что США воспользовались зарождением конфликта в Корее, а здесь, в Японии, проводили эксперименты с веществом под названием «лизергиновая кислота».

Жизнь — борьба, считал он. Борьба состоит в том, чтобы влить свою жизнь в великий прибой истории.

Чтобы установить подлинный социализм, говорил он, нам нужно сначала укрепить капитализм, повсеместно, беспощадно, а затем постепенно уничтожить его, похоронить в море.

Он был членом Общества японо-советской дружбы, Японского мирного совета, Японо-китайской ассоциации культурного обмена.

Иностранный капитал, иностранные войска захватили господство в современной Японии, говорил он.

Все иностранные войска — это войска США. Всякий западный человек — американец. Всякий американец служит делу монопольного капитала.

Тэмми сводила Ли в буддистский храм.

Однажды ночью в «Пчелиной матке» Конно объявил, что Первую эскадрилью наведения авиации, подразделение Ли, скоро отправят на Филиппины. Для молодого морпеха это оказалось новостью. Он только начал привыкать к Японии. Ему нравилось приезжать в Токио. Он рассчитывал на продолжение дискуссий с Конно, который мог оспаривать позицию Ли с исторической, а не только личной точки зрения, оспаривать из пепла, из перестроенных обломков разрушенного пейзажа и экономики.

Зачем усылать его отсюда именно теперь, когда жизнь для разнообразия стала налаживаться, когда у него появилось, чего ждать: женщина, с которой время от времени можно забраться в постель, люди, с которыми можно поговорить, которые не считают его тенью?

Они отправились в дом рядом с рекой. Конно расхаживал по комнате, дергая за концы своего шелкового шарфа. Он дал понять, что некоторые люди наслышаны о рядовом первого класса Освальде и восхищаются его политической зрелостью. Сказал, что люди с подобными взглядами на мировые проблемы могли бы что-нибудь осуществить, обосновавшись в определенных местах и в пределах досягаемости друг для друга. Он подарил Ли пистолет — скромный, маленький и посеребренный, крупнокалиберный, двухзарядный — и попросил раздобыть немного «Лаки» на базе.

Рейтмайер попытался приподнять его и перевернуть вверх ногами, ухватив сзади за промежность и воротник рубашки, — бессмысленная молодецкая забава, — но запутался, и одна его рука оказалась у Оззи в боковом кармане, а другая под мышкой, причем жертва висела более или менее параллельно полу и молотила ногами по дверному косяку. Сперва Оззи отвечал веселыми удивленными воплями, загребая воздух руками и ногами; потом, когда Рейтмайер продолжил грубо дергать его, отказываясь признать, что ничего не выходит, и попытался кувырнуть колесом, Ли яростно зашептал ультиматумы и отрывистые угрозы; затем сделал отчаянную попытку высвободиться и чуть не разрыдался от бессилия, как ребенок, извивающийся в силках, красный от злости; в конце концов совершенно обмяк, и это принесло ему некое тайное удовольствие, знакомое, предательское, отвратительное.

Как-то вечером в Токио он забрел в бар, который походил не то на притон, не то на театр кабуки — а может, на то и на другое. Посетители были только мужского пола, а официанты или официантки — по мере того как его глаза привыкали к темноте, они становились все больше похожи на мужчин — одеты в яркие кимоно и высокие кудрявые парики, губы четко накрашены, лица покрыты белилами. Познавательно. Рядом зашуршали — официант ждал, чтобы проводить его к столику, но Оззи тихонько направился к выходу, чувствуя, будто за ним следят, будто он странный, ненормальный, чудной. Открыв дверь, он заметил на улице знакомую фигуру. Мимо проходил Хайндел, морской пехотинец из его подразделения. На мгновение Оззи запаниковал. Не хотелось, чтобы видели, как он выходит из подобного заведения. В казарме надраят полы его шкурой, если пройдет такой слушок. Они вываляются в своем чудовищном веселье, как свиньи в грязи. Оригинал-одиночка пойман на выходе из гей-бара. Он отступил в полумрак и заказал пива, не спуская глаз с улицы. Хайндел в черной куртке с прыгнувшим тигром на спине. Оззи пил пиво и оглядывался по сторонам. Темнота пугала. Со стен звучала жалобная музыка.

Он поймал такси и поехал в район, где жил Конно. Химический дым валил из заводских труб и с верфей. Бритоголовые мальчишки вылетали на велосипедах из переулков и проносились по ухабистой улице, пригнувшись к рулю, будто профессиональные гонщики.

«Хайдел» означает «помалкивай».

Дома никого не оказалось. Заблудившись, он прошел несколько миль, пока не обнаружил еще одно такси. Он поехал в «Пчелиную матку», его приветствовала официантка, чья единственная обязанность заключалась в том, чтобы кланяться входящим гостям. Конно в одиночестве сидел за столиком У стены. Они долго говорили. Девушки в купальниках фланировали по сцене, виляя бедрами перед бизнесменами и офицерами армии США. Просторное заведение, шумная толпа. Конно, усталый и охрипший, чем-то заболевал. Тишина за столиком. Затем Ли довел до сведения Конно, что видел в Ацуги кое-что интересное: самолет под названием «У-2».

Он замолк и прислушался к себе. Он занимал островок спокойствия посреди ритмичной музыки и аплодисментов. Он не вполне осознавал окружающее, да и самого себя, и говорил не столько с Конно, сколько с человеком, которому Конно обо всем доложит, с кем-то оттуда, из свободного миpa, с коллекционером небрежных реплик, со специалистом, живущим во тьме, как те мужчины с яркими губами и в париках из крученого шелка.

Он уточнил, что самолет выходит за пределы видимости радара. Набирает высоту на пять миль выше известного рекорда. Предположил, что самолет оснащен потрясающими камерами и предназначен для полетов над территорией противника.

Он почти не замечал, как говорит. Вот что интересно. Чем больше он говорил, тем сильнее чувствовал, что мягко разделяется надвое. Все это было так далеко, что он не придавал значения своим словам. Он ни разу не взглянул на собеседника. Сидел в полном спокойствии, пуская фразы по течению. Конно изучал его, прислушивался, нервный, давно не бритый, нюхал прокуренные пальцы — эта его привычка будто бы говорила, что ему все время не хватает чего-то, не хватает до смерти. Ли спокойно продолжал говорить. Десять тысяч лет счастья, или что там означает их «банзай».

Он дал понять, что вычислил скорость взлета «У-2». Он не назвал ее, но принялся излагать другие, менее важные подробности, проверяя знания Конно в технике, отчасти — читая лекцию, указывая на огрехи в системе безопасности базы.

Мужчина в белом смокинге поименно представил красавиц в купальниках. Искренние аплодисменты. Двое вышли в холодную ночь. Было темно и тихо, и Ли плотнее запахнул ветровку. Конно стоял на полусогнутых ногах и курил, съежившись на ветру, глядя на пустую неоновую улицу.

Что останется, если от «Ли» отнять «и»?

Что останется, если в «Хайдел» спрятать «эл»?

«Хайд» по-английски — «спрячь».

«Хайдел» значит «спрячь Л».

Не рассказывай.

Белые иероглифы. Латинские буквы, мигающие в темноте. Конно сказал, что они ждут знакомую официантку, Тэмми, и казалось, его это слегка удручало — вероятно, ему хотелось спать. Она вышла из боковой двери в полиэтиленовом дождевике, в шляпе и разношенных калошах, казалось, она предвкушает заслуженный отдых. Надеется, что салон патинко неподалеку еще открыт. Она собиралась играть в патинко.

Радарщик по фамилии Бушнелл карабкался по наружной лестнице к себе в казарму, когда услышал резкий звук, одиночный удар, будто линейкой щелкнули по парте. Хотя нет, пожалуй, не так. Больше похоже на тихий хлопок, вроде двухдюймовой шутихи. Впрочем, и на шутиху не похоже. Даже совсем не похоже. Наверное, просто хлопнули дверью.

Он вошел и увидел Оззи — тот сидел на солдатском сундучке, один во всем отсеке, с обычной улыбочкой на лице. В правой руке он держал крохотный пистолет, а по левой, над локтем, тонкой струйкой стекала кровь.

— Кажется, я себя ранил, — сказал он.

Сценка была безукоризненна. Бушнелл подумал, что реплика Оззи прозвучала, будто очаровательное историческое высказывание, прямо как в кино или сериале.

— Где ты взял пистолет? Вот о чем подумал бы дежурный офицер, который случайно тут оказался.

— Может, все-таки сделаешь что-нибудь?

— Чего, например, тебе хотелось бы?

— Например, санитара.

— А что там с тобой? Кровь течет? По-моему, похоже на порез от бритья.

— У меня в руке дырка.

— Оззи, ты что, уже бреешься? Я слышал, твоя мамочка бреется, а ты еще нет. И что будет, когда они увидят пистолет?

— Это несчастный случай.

— Чушь. Лучше бы стрелял из своего сорок пятого калибра.

— И отстрелил бы себе руку.

— Зато он стоит на вооружении, засранец. Что ты им скажешь? «Я нашел пистолет на тротуаре среди бела дня»?

— Но я его действительно нашел.

— Господи, Оззи, от тебя сдуреть можно. Ты сидишь здесь один. А если бы я не вошел? Так бы сидел и ждал? Чего я не люблю, так это плохих расчетов.

— Но я все-таки ранен.

— Охуеть.

— У меня кровь идет, Бушнелл.

— И поделом. Тебе, блядь, как раз бы побелеть и окочуриться. Со своими трюками. Это самый старый трюк в мире. Думаешь что, они придут и скажут: «Все нормально, ты ранен, Освальд, останешься здесь, а остальные пускай грузят свои задницы на корабль и выметаются в море»?

— Но я ведь ранен. Думаю, примерно так они и скажут.

— И даже не посмотрят на то, что кость у тебя, судя по всему, не задета. Точно говорю, они передадут дело в военный трибунал, как только увидят, что оружие неуставное.

— Я достал пистолет из шкафчика, чтобы сдать его начальству, а он вдруг выстрелил.

— Расскажи еще, какой он маленький и славный.

— У меня кровь идет.

— Тебя в любом случае отдадут под суд за неправомерные действия. Все равно что винтовка с резиновыми пулями.

— Он выстрелил, когда я уронил его. Я поднял его с пола, при этом у меня закружилась голова, и я подумал, что у меня шок, так что я запер шкафчик, попытался сесть, и тут ты меня нашел.

— Мне-то не рассказывай. Им будешь рассказывать, умник.

— Ты только приведи санитара, Бушнелл. Кто-нибудь должен меня вылечить. Я же раненый морской пехотинец.

ДИАГНОЗ: ОГНЕСТРЕЛЬНОЕ РАНЕНИЕ, ЛЕВОЕ ПЛЕЧО ПРОСТРЕЛЕНО, КОСТЬ И НЕРВЫ НЕ ПОВРЕЖДЕНЫ № 8255

1. При исполнении (произведение работ).

2. Пациент уронил автоматический пистолет 45-го калибра, при падении на пол пистолет выстрелил, и пуля попала пациенту в левую руку, причинив ранение.

КРАТКОЕ ИЗЛОЖЕНИЕ:

Мужчина, 18 лет, случайно прострелил себе левую руку из пистолета 22-го калибра (согласно отчету). При обследовании обнаружена входная рана в средней доле левого плеча, чуть выше локтя. Повреждений нервной системы, кровеносных сосудов или кости не обнаружено. После заживления входного отверстия пуля была извлечена с помощью специального надреза на два дюйма выше раны. Пуля имеет 22-й калибр. Рана благополучно зажила, пациент выписан для дальнейшего несения службы.

ХИРУРГИЯ: 10-5-57: ИНОРОДНОЕ ТЕЛО, ИЗВЛЕЧЕНИЕ ИЗ КОНЕЧНОСТИ, ЛЕВОЕ ПЛЕЧО № 926.

Открытка № 1. На борту военного корабля США «Террел Каунти» в Южно-Китайском море. Оззи сидит на корме с Рейтмайером, считает дни учений при испепеляющей жаре, сомневаясь, доведется ли когда-нибудь вновь увидеть землю.

— Давай поучу тебя играть в шахматы, что скажешь?

— Отъебись.

— Для твоего же блага, дурак ты, Рейтмайер. И потом, надо же как-то время убить.

— Ебал я тебя в задницу.

— Лучшие игроки в мире обычно русские.

— Вот их я и подавно ебал бубями.

Они, оцепенев, сидели в струящемся свете.

Открытка № 2. Коррехидор, военные руины. Джон Уэйн приезжает навестить истосковавшихся по дому моряков Первой эскадрильи наведения авиации, прервав работу над фильмом, съемки которого идут где-то на Тихом океане. Оззи несет суточный наряд на кухне, он теперь все время дежурит по кухне, но ему удается краем глаза взглянуть на знаменитость, обедающую с группой офицеров, — ростбиф с подливкой, который он помогал готовить. Он хочет подойти поближе к Джону Уэйну, сказать что-нибудь подобающее. Джон Уэйн разговаривает и смеется. Странно и жутковато видеть экранную улыбку в реальной жизни. Поднимает настроение. Этот человек вдвойне реален. Он не мошенничает, не обманывает ничьих ожиданий. Когда Джон Уэйн смеется, Оззи улыбается, светится, практически растворяется в собственном сиянии. Кто-то фотографирует Джона Уэйна с офицерами, и Оззи интересно, будет ли на заднем плане, в проходе, видна его собственная улыбка. Пора возвращаться на кухню, но он еще на секунду задерживается, глядя на Джона Уэйна, вспоминая, как перегоняли скот в «Красной реке», какой был потрясающий момент ожидания перед началом сцены. Все замерло, быки нервничают, всадники в рассветных лучах, холмы на горизонте, низкий уверенный голос стареющего Джона Уэйна, успокаивающий голос, в котором столько оттенков чувств, Джон Уэйн решительно говорит приемному сыну: «Отгони их в Миссури, Мэтт». Лошади встают на дыбы, замыкающие улюлюкают, музыка, воодушевляющая песня, честные небритые лица (этих людей он будто бы знал всю жизнь), вся слава и пыль великого пути на север.

Он читает Уолта Уитмена на развалинах госпиталя.

Кое-что о Конно. Он никогда не обращался лично к Освальду. Казалось, он декламирует, наговаривает в диктофон. Его манера была начисто лишена гибкости. Он не замечал индивидуальности собеседника.

Еще кое-что. Формально говоря, он влип по уши. Он не знал терминологии, словосочетаний и марок авиационной электроники, подробностей разведки на большой высоте. Лифтер. Ха-ха.

Ли не выдал, что ранил себя из пистолета, полученного от Конно. Во-первых, потому, что план остаться в Японии все равно провалился. Во-вторых, и это важно тоже, он не хотел давать Конно понять, что подпал под его влияние.

Не разговаривать.

Стоять по стойке смирно, пока не будет других указаний.

На белое не наступать ни в коем случае. Пол местами выкрашен белой краской. До белого не дотрагиваться. В проходах прочерчены белые полосы. Не наступать и не пересекать эти полосы. Все писсуары расположены за белой чертой. Чтобы помочиться, нужно получить разрешение.

Бьют всегда между грудью и пахом, так что синяки не видны. Такова традиция. Или охранник надевает тебе на голову ведро и колотит по нему дубинкой.

Если тебя сажают в карцер, охранник будет поливать его из брандспойта, пока ты там.

Есть особые приспособления для наказания: «дыра», «коробка», «клетка» — названия, живо знакомые по кино.

Нельзя ходить, если есть место для бега. К контейнеру и обратно нужно бежать. Останавливаться у каждой белой черты и ждать разрешения пересечь ее. По тюремному двору передвигаться бегом, с мотыгой в положении «на грудь».

Во время обработки ходить нагишом, держать мешок с пожитками над головой на вытянутых руках и выкрикивать «так точно» и «никак нет» на малейший звук. Мешок разрешается опустить на плечи, только когда наклоняешься, чтобы твое анальное отверстие проверили на предмет печатного материала, наркотиков, алкоголя, орудий для подкопа, телевизоров, средств самоуничтожения.

Такова гауптвахта в Ацуги, многоэтажное каркасное здание с цементными полами, большим количеством складов, офисов и отсеков, территорией тюремных надзирателей и большим помещением, огороженным мелкой проволочной сеткой, где стоит двадцать одна койка. Помещение набито под завязку. Новых заключенных размещали в шести бетонных камерах вдоль коридора, размеченного белыми полосами. Камеры планировались как одиночные, но летом наступал сезон неудачников, беглецов, воришек, головорезов, людей чувствительного темперамента, так что у Освальда имелся товарищ по камере, Бобби Дюпар, тощий негр с грустными глазами, волосы и кожа отливали медью.

Освальд, которого посадили первым, занимал койку, привинченную к полу. Дюпару выделили шаткую раскладушку и матрас, кишащий плоскими кусачими насекомыми — по мнению Дюпара, если такую тварь раздавить ногтями, она распадается надвое, затем их становится четыре, восемь, и они снова лезут в свои хлопчатобумажные гнезда, чтобы размножиться еще, так что нет смысла даже и пытаться их извести.

Ночью они разговаривали шепотом.

— Говоришь, когда их убиваешь, они размножаются?

— Я говорю, что их нельзя убить. Эти твари слишком мелкие.

— Спи поверх одеяла, — посоветовал Освальд.

— Они проберутся через него. Прогрызутся насквозь.

— Прогрызаются термиты.

— Слушай, Джим, я годами живу с этими тварями.

— Положи одеяло на пол. Спи на полу.

— Пол наполовину в белых линиях, они как в воду глядели. И все равно, эти вши спрыгнут на меня.

Почти голые стены, простые предметы, простые потребности. Чувства Освальда резко обострились. Он ощущал привкус железа на языке. Слышал голоса от проволочной сетки, охранники рычали, будто крупные псы. Когда они поливали из брандспойта пол в камере, он чувствовал запах земли, залитой в бетон — галька, гравий, шлак и дробленый камень, все перемешано с аммиаком, словно добавили презрения.

Дюпар был родом из Техаса.

— На первом месте по числу убийств, — сказал Освальд.

— Точно.

— Откуда именно?

— Из Далласа.

— Я сам из Форт-Уорта, время от времени там бывал.

— Соседи. Надо же. Сколько тебе лет, паренек?

— Восемнадцать, — ответил Освальд.

— Ребенок. Они бросают детей в тюрьму. Сколько тебе здесь куковать?

— Двадцать восемь дней.

— За что тебя?

— Сперва я случайно выстрелил себе в руку, за что меня отдали под трибунал, но приговор отложили.

— Если выстрелил случайно, к чему они придрались?

— Сказали, что я использовал неуставное оружие. У меня было личное оружие.

— Которое они тебе не выдавали.

— Которое я нашел. Но им это неважно, ведь оружие неуставное.

— Приговор они отложили, и что дальше?

— Потом был второй трибунал.

— Похоже, кое-кто искушает судьбу.

— Это была случайность. Ничего больше.

— Я верю.

— Там был сержант Родригес, все время посылал меня дежурить на кухню. Он меня не любит, и это взаимно, будь уверен. Так что мы ругались не раз. Я дал ему понять, что мне не нравится быть козлом отпущения. Он ответил, что меня не подпускают к радарной установке из-за трибунала, плюс общие требования, то есть он сказал, моя одежда и поведение не соответствуют стандартам. Я увидел его в местном баре и подошел. Я ему все высказал. Что хочу уйти с этой лакейской работы. Мы стояли лицом к лицу. Он думал, я выскажусь и уберусь. Но я так и стоял. А народ собрался вокруг. Я уже начал соображать: потенциальные свидетели. Я высказал ему все, что думал. Вот и все. Не особо умничал. Говорил просто и ясно. Я сказал, что хочу справедливого обращения. Просто сказал, не поддевал его. А он сказал, я его дразню. Сказал, что драки я не дождусь. Дело того не стоит. А то его разжалуют или в таком духе. Кое-кто начал нас подстрекать. Говорили: Родригес, наддай ему хорошенько. Но я не пытался вызвать его на драку. Я отстаивал свои права. Он обозвал меня marikon. [7]Педик (исп.).
Прошипел мне «marikon» с такой довольной улыбочкой. Я сказал, что знаю это слово. Слышал его от пуэрториканцев. Я знаю такие слова. Он сказал, что он не пуэрториканец. Я ответил: тогда не выражайся, как пуэрториканец. Тут все накалилось. Вокруг нас толпился народ. Меня кто-то толкнул, и я облил Родригеса пивом. Случайно облил. И сказал: ты видел, что меня толкнули. Так и сказал. Я не извинился, не стал оправдываться. Я же не виноват. Вокруг все толкались. Я только отстаивал свои права военного.

— Тише ты, — шепнул Бобби.

— Вот и вышел второй трибунал. Но на этот раз я защищался. Допрашивал Родригеса как свидетеля. Постановили, что я не виновен в обливании его пивом, а формально это нападение на старшего по званию.

— Тогда что ж мы тут лежим и разговариваем?

— Они сказали, что я виновен в менее тяжком нарушении. Незаконное использование провоцирующих слов в отношении штабного младшего офицера. Параграф один-семнадцать. Бац.

— И ворота захлопнулись, — сказал Бобби.

Он ходил в полинявшей форме, на которой были видны следы давно отпоротых сержантских нашивок. Он работал в полях, расчищал землю от камней и сжигал мусор. Охранник носил пистолет 45-го калибра и поворачивался к заключенным тем боком, на котором пистолет не висел. Говорить и отдыхать запрещалось. Они работали под дождем. В ту первую неделю зарядили проливные дожди, дожди на просторе, долгие и ритмичные. Над головами плыл дым, пахнущий мокрым недогоревшим мусором. Бессмысленная работа волочилась за ними целыми днями. Он думал, что с большой вероятностью попадет в офицерскую кандидатскую школу. Перед выходом в море сдал квалификационный экзамен на капрала. Он был бы в хорошей форме, если бы не случай с выстрелом и с разлитым пивом. Он все еще мог быть в приличной форме. Он достаточно сообразителен, чтобы стать офицером. Вопрос не в этом. Вопрос в том, дадут ли ему стать офицером. Он стриг кустарник и расчищал поле от камней. Вопрос в том, станут ли они против него мухлевать.

— Меня сюда занесло как во сне, — шептал Дюпар той ночью. — Думаю, я уже покойник. Осталось дождаться, когда мне накидают землю на лицо.

— В чем тебя обвинили?

— Моя полка загорелась, и меня обвинили в поджоге. Но про себя я бы мог сформулировать это иначе. Другими словами, улики были неубедительны.

— Но ты поджег.

— Так прямо сказать нельзя. Я могу объяснить по-разному, и про себя буду уверен, что говорю правду.

— Ты не знаешь, хотел ли на самом деле поджечь. Ты просто думал, не сделать ли это.

— Ну вроде как: «Не уронить ли сигаретку?»

— И будто это случилось, когда ты так подумал.

— Как бы само по себе.

— И что, полка сгорела?

— Белье слегка подгорело, и все. Как если заснуть на десятую долю секунды с горящей сигаретой.

— А зачем ты хотел устроить пожар?

— Нужно как следует обмозговать, почему именно я это сделал. Потому что там явно психология.

— И что дальше?

— В общем, только одно. Я дезертировал.

— Почему?

— Потому что я хочу отсюда смотаться, — сказал Бобби. — Я не морской пехотинец. Вот и все. Они должны были просто понять и положить этому конец. Потому что чем дальше, тем меньше шансов, что я справлюсь с этим дерьмом.

В книгах о тюрьме, которые Освальд читал, всегда встречался старый ловкий мошенник, который наставляет более молодого сокамерника, дает практические советы, с философским размахом обсуждает мировые проблемы. Тюрьма располагает к обсуждению мировых проблем. Заставляет желать чьего-то опыта, знаний какого-нибудь седеющего человека с добрыми усталыми глазами, наставника, сведущего в этой игре. Он не совсем понимал, кого подкинула ему судьба в лице Бобби Р. Дюпара.

На следующий день он вернулся после работ и обнаружил, что в камере двое охранников избивают Дюпара. Они не спешили. Сначала показалось, что происходит нечто другое: эпилептический припадок, сердечный приступ, но затем стало ясно, что это избиение. Бобби лежал на полу и пытался закрыться, а охранники по очереди били его по почкам и ребрам. Один сидел на койке Освальда, нагнувшись, и наносил короткие удары левой, будто заводил лодочный мотор. Второй стоял на одном колене, закусив губу, и задерживал кулак, чтобы прицелиться и не попасть по скрещенным рукам Бобби. Лицо Бобби говорило: должно же это когда-нибудь закончиться. Он очень старался, чтобы им не удалось добиться своего.

Они обозвали его кучерявым бараном. Он слегка улыбнулся, будто лишь слова и могли пробудить его интерес. Они снова принялись его лупить.

Освальд остановился у белой черты снаружи камеры. Он подумал, что если будет стоять неподвижно, глядеть в сторону, терпеливо дожидаясь, пока они закончат, чтобы попросить разрешения пересечь черту, возможно, они снизойдут и впустят его, не избивая.

Он ненавидел охранников, но втайне становился на их сторону по отношению к некоторым заключенным, считал, что те получают по заслугам, жестокие идиоты. Он чувствовал, как его злоба постоянно меняет адресата, испытывал тайное удовлетворение, терпеть не мог тюремный распорядок, презирал людей, которые не могли ему следовать, хотя знал, что режим продуман так, чтобы сломать их всех.

Когда кого-нибудь из проволочного заграждения выпускали обратно в подразделение, кого-то из одиночных камер переводили на его место.

Стоило кому-то из проволочного заграждения проштрафиться, его сажали в одиночку, на сухой паек, и устрашающе пристально наблюдали за ним.

Если проштрафился обитатель камеры, его бросали в дыру, камеру, меньшую по размеру, чем стандартная, с земляным полом и входным отверстием, куда разве что кошка пролезет.

Из-за переполненности заключенных постоянно перемещали, происходило множество церемоний у белых линий, проверок, обысков, вымогательства, неразберихи.

В ночь избиения Дюпар молчал, хотя Оззи знал: тот не спит.

В камере он пытался ощутить ход истории. Эта история сошла со страниц Джорджа Оруэлла, место, где нет выбора. Он видел, что с самого дня своего рождения шел сюда. Эту тюрьму создали специально для него. Просто по-новому назвали тесные комнатушки, в которых он провел жизнь.

Однажды он сказал Рейтмайеру, что коммунизм — единственная истинная религия. Он говорил серьезно, но также хотел произвести впечатление. Рейтмайер бесился, когда он называл себя атеистом. Считал, что нужно дожить лет до сорока, чтобы претендовать на такое звание. Подобную позицию можно выработать лишь за годы упорного труда, наподобие руководящей должности в профсоюзе водителей-дальнобойщиков.

Не исключено, что тюрьма — тоже разновидность религии. Тюрьма вообще. То, что проносишь через всю жизнь, противодействие политике и лжи. Она западала в душу глубже, чем то, что вещают с кафедры. Она заключала в себе неоспоримую истину. Он с самого начала шел сюда. Неизбежно.

Троцкий в Бронксе, всего в нескольких кварталах от него.

Возможно, так и нужно: индивидуум должен позволить увлечь себя, оказаться в потоке без выбора, текущем в одном направлении. Так и получается неизбежность. Ты используешь созданные ими ограничения и наказания, чтобы укрепить дух. История означает «слияние». Цель истории в том, чтобы выбраться из собственной шкуры. Он читал слова Троцкого, что революция выводит нас из тьмы отдельного «Я». Мы вечно живы в истории, вне «Эго» и «Ид». Он точно не знал, что такое «Ид», но был уверен, что оно спрятано в слове «Хайдел».

В коридоре горела голая лампочка. В полумраке, на своей кишащей насекомыми раскладушке, сидел Дюпар, уставясь в пустоту. Его костлявые запястья торчали из рукавов выцветшей рубашки. Он был нескладным, и казалось, будто ему шестнадцать, будто он неуклюжий и шумный, но он прекрасно бегал — по тюремному двору, в уборную, не спуская глаз с белых линий. Вытянутое лицо запуганного недотепы, пыльные рыжевато-коричневые волосы. В глазах, которые он быстро отводит в сторону, настороженность и боль. Освальд лежал неподвижно, слыша гул здания, мощное дыхание, жестокость, тяжелый сон. Дюпар разделся, забрался под одеяло и принялся мастурбировать, отвернувшись к стене. Освальд глядел, как дергается его плечо. Затем сам отвернулся к стене, закрыл глаза и волевым усилием попытался заснуть.

Хайдел означает «помалкивай, гад».

«Ид» — это ад.

Дерганый Джекил и Хайд в одной камере — полный отпад.

Освальд стоял у белой черты перед писсуаром. Охранник прохаживался рядом, с любопытством глядя на него: чем бы нам тут поразвлечься?

Освальд попросил разрешения пересечь черту.

— Я вот гляжу на твою стрижку, говнюк. Какой длины должны быть сзади волосы у основания шеи?

— Нулевой.

— И что же я вижу?

— Не знаю.

Охранник толкнул его, Освальд пошатнулся и переступил черту. Повернувшись, чтобы шагнуть обратно, он посмотрел этому человеку в лицо. Вытянутая голова, проблески разума, маленькие горящие глаза.

Освальд снова повернулся к писсуару и попросил разрешения пересечь черту.

— Я вот гляжу на твои бачки. На что я гляжу?

— На мои бачки.

— Волосы на бачках в полную длину не превышают чего?

— Одной восьмой дюйма.

Охранник потянул его за бачок большим и указательным пальцами, скрутив волосы для полноты ощущений. Освальд наклонил голову в ту же сторону, не столько чтобы облегчить боль, которая не была сильной, сколько чтобы показать, что он не намерен стоически терпеть в подобных обстоятельствах. Охранник отпустил волосы и стукнул его по голове запястьем.

Освальд попросил разрешения пересечь черту.

— Длина волос на макушке не превышает скольких дюймов?

— Максимум трех.

Он ждал, что охранник загребет его волосы в горсть.

— Ширинка брюк висит как, и что не делает, когда что?

— Ширинка брюк висит вертикально и не расходится, когда молния расстегнута.

Охранник потянулся и ухватил его за яйца.

— Знаю я таких.

— Так точно, сэр.

— Я чую таких за версту.

— Так точно, сэр.

— Таких, которые не умеют терпеть боль.

— Так точно, сэр.

— Сопля ты, а не морской пехотинец.

Какой-то заключенный подошел к другой белой черте и попросил разрешения пересечь ее. Охранник медленно обернулся. Отпустил причиндалы Освальда. Снова закапал дождь. Он отстегнул дубинку от ремня и подошел ко второму заключенному.

— Имя?

— Девятнадцатый.

— Ты что, не знаком с кодексом, Девятнадцатый?

— Я попросил разрешения пересечь черту.

— Ты не просил разрешения разговаривать, — охранник легонько двинул его по ребрам. — Заключенные обязаны молчать. В этой уборной мы соблюдаем международные правила военного времени. Это моя уборная. Никто не говорит, пока я не разрешу.

Он ударил заключенного дубинкой.

— Заключенные бегают молча. Они молча падают на пол, когда их бьют. Ты умеешь падать, Девятнадцатый?

Охранник стукнул его дважды, потом еще три раза посильнее, пока до Девятнадцатого наконец не дошло, что он должен упасть на пол. Он проделал это медленно, согнувшись в несколько осторожных приемов. Его правое плечо коснулось белой черты. Охранник пнул его ногой, так что тот перевернулся.

— В этой уборной мы соблюдаем принципы ночного передвижения. В чем состоит первый принцип ночного передвижения, Девятнадцатый?

— Бегать ночью лишь в случае экстренной необходимости.

Охранник взмахнул дубинкой, не дав себе труда нагнуться к заключенному, небрежно ударил слева, слегка задев его локоть. Замахиваясь, он не смотрел на жертву. Одна из особенностей местного стиля.

Охранник посмотрел на Освальда.

— Почему я его ударил?

— Он назвал принцип номер два.

Охранник взмахнул дубинкой и ударил Девятнадцатого по плечу.

— В этой уборной мы знаем руководство назубок, — сказал он скрюченному заключенному, повернувшись к нему спиной. — В этой уборной мы говорим только то, что есть в руководстве'. Мы убиваем тихо и неожиданно.

Освальду страшно хотелось в туалет.

— Во время атаки отдельно взятый морской пехотинец с винтовкой и чем приближается к врагу и уничтожает его?

— Со штыком, — ответил заключенный.

— Мощная штыковая атака, выполненная морскими пехотинцами, стремящимися применить холодное оружие, может что, что, что?

Человек на полу молчал. Он плотнее свернулся калачиком за секунду до того, как охранник отступил на полшага назад и широко замахнулся дубинкой. На сей раз он попал по колену. Освальд с нетерпением ждал, когда обратятся к нему.

Охранник посмотрел на Освальда, который моментально выпалил:

— Мощная штыковая атака, выполненная морскими пехотинцами, стремящимися применить холодное оружие, может вызвать ужас в рядах противника.

Охранник снова замахнулся дубинкой и ударил Девятнадцатого по руке. Освальду это доставило некоторое удовольствие. Охранник считал для себя обязательным глазеть в сторону, нанося удар.

Освальд почувствовал, что интерес охранника сместился в его сторону. Он был готов к вопросам.

— Принцип номер один.

— Вонзить лезвие во врага.

— Принцип номер два.

— Быть беспощадным, злым и стремительным во время атаки.

Охранник сделал полшага вперед, перехватил дубинку левой рукой и со всего размаху заехал Освальду по ключице. Тот искренне удивился. Казалось, что им удалось достичь взаимопонимания. Удар отбросил его на три шага и заставил упасть на одно колено. Он думал, что на сегодня уже получил свою порцию битья.

— Правильных ответов не существует, — заметил охранник, глядя в сторону.

Освальд поднялся на ноги, подошел к белой черте и уставился на писсуар. Он попросил разрешения пересечь черту.

— Нанося удар сплеча, необходимо сделать что?

— Первое: встать в защитную стойку.

— Затем что?

— Второе: шагнуть на пятнадцать дюймов левой ногой, оставив правую на месте.

Охранник замахнулся дубинкой и ударил его по руке. Его прошиб пот, так хотелось в туалет, он взмок и озяб.

— В этой уборной правильных ответов не бывает. Только самонадеянный идиот дает ответ, который считает правильным.

Охранник ткнул его в ребра толстым концом дубинки. Девятнадцатый все еще корчился на полу.

Охранник замахнулся дубинкой и вытянул Освальда по спине. Тогда какого черта приставать с вопросами? Освальд решил опорожнить мочевой пузырь. Из злости и в качестве компенсации. Моча стекала по ноге, и он чувствовал глубокое облегчение, освобождение, бодрость во всем теле и долгую жизнь впереди.

Охранник замахнулся дубинкой и ударил Освальда по шее сбоку.

Тот схватился за затылок, закрываясь. Последний удар странным образом лишил охранника терпения. Он по-прежнему смотрел в сторону, но уже иначе — рот открыт, в глазах слепое пятно, и Освальд понимал, что лишь слово отделяет его от тайного кровавого избиения — время от времени о подобном доносились слухи, без имен и подробностей.

Он глядел, как по полу растекается лужица, руки сложены на затылке. Ему нужна была секунда на размышление.

Он глубоко вдохнул и шагнул к белой черте. Посмотрел прямо перед собой и медленно опустил руки вдоль туловища. Ему казалось, что если он будет двигаться медленно и открыто и не подаст вида, что испуган, охранник его не тронет. Нужно принимать в расчет душевное состояние охранника. Они все здесь должны позаботиться о том, чтобы охранник добился своего. Освальд надеялся, что человек, скрючившийся на полу, понимает это так же хорошо. Он чувствовал, что этот человек отдает себе отчет в происходящем. Нужно дать мгновению улечься, чтобы оно вновь стало частью дождливой среды в Японии.

Он стоял у белой черты и ждал.

Дюпар в темноте говорил шепотом.

— Я все сильнее убеждаюсь, что меня хотят отправить домой в ящике. Как только я надел зеленую форменную куртку, я понял, что мертв. Это похоронный костюм для дурака. Я это сразу же просек.

— Мне нравилась форма, — сообщил Оззи. — Она здорово смотрелась. Я удивился, как отлично себя в ней чувствую. Все время чистил ее и обрабатывал от моли. Старался не класть в карманы тяжелые предметы. Смотрел в зеркало и говорил: это я.

— Славная шутка. Моей матери сказали: «Отдайте его в армию, миссис Дюпар. На улицах Америки с каждым днем все неспокойнее. С нами ваш мальчик будет в безопасности».

— Моей матери сказали то же самое.

— Послали меня в Японию, чтобы спасти от ниггеров из Западного Далласа. Ты веришь в эту чушь? Они посадили меня за решетку, чтобы никто не смылся с моим бумажником и ботинками.

— Все это гигантская система. Мы в этой системе нули.

— Они удостоили меня особого внимания, надо думать.

— Они все время следят за нами. Как Большой Брат в «1984». Это книга не о будущем. Она о нас, здесь и сейчас.

— Я раньше читал Библию, — сказал Бобби.

— А я читал устав. В учебники даже не смотрел, но читал «Устав Корпуса морской пехоты».

— Чтобы почувствовать себя мужчиной.

— Потом я понял, о чем оно на самом деле. Как быть шестеренкой в системе. Рабочей деталью. Это настоящий учебник капитализма.

— Иди в морские пехотинцы.

— Оруэлл пишет о военизированном уме. Полицейское государство — это не Россия. Оно везде, где есть мозги, которые придумывают уставы, набитые правилами, как убивать.

— А что этот Сталин, умер?

— Умер.

— Кажется, я об этом слыхал.

— Но Эйзенхауэр жив. Айк — наш собственный Большой Брат. Наш главнокомандующий.

Они лежали в темноте и размышляли.

Из-за того, что они сделали с нами. Из-за того, как ей приходилось работать, увольняться, заботиться обо мне, ее увольняли, она работала, увольнялась, собиралась, и мы уезжали. Давай соберемся и уедем. Наскребали гроши на очередной переезд. Ежедневное унижение — вот вся ее жизнь. Для этого есть термин: жертва системы. Вот только она никогда не подвергала все это сомнению. Все дело лишь в местных условиях. Все дело в мистере Экдале с его жалким разделом имущества. В шепоте за ее спиной. В соседях с их стиральными машинками «Хотпойнт» и автомобилями «форд-фэйрлейн», которым она могла противопоставить лишь одно:

— Мой мальчик Ли любит читать.

От матери никуда не деться.

Три дня подряд без каких-то видимых на то причин из пищи им давали только кроличью жвачку: салат, морковь, вода.

Освальд пробежал мимо проволочной сетки, завернул в отделение одиночных камер, остановился у белой черты. Дюпар в нижнем белье сидел на его койке. Матрас Дюпара тлел. Освальд глядел, как в воздух поднимается бледный дым. Его сокамерник виновато и задумчиво ковырял свою ступню.

— Бобби, какого хрена?

— Тебе нужна койка?

— Сиди.

— Нам не положено говорить.

— Ты же все усугубляешь.

— Я просто вывожу вшей. Они вгрызаются в кожу. Время освободить помещение, парень.

— Ты просил новый матрас?

— Просил. Схлопотал по морде.

Он был спокоен, слегка угрюм, но больше задумчив и покорен.

— Тебя продержат здесь еще дольше.

— По мне так им не из-за чего волноваться. Тут нет никакой вины, за которую меня можно наказать. Я выкуриваю вшей. Другими словами, я как бы делаю работу за них.

— Это уже второй пожар на твоем счету.

— Говори потише.

— Честно говоря, я не вижу большого смысла поджигать матрасы.

— Замолчи, Оззи. Они тебя прикончат.

В коридоре появились два охранника, проскочили мимо Освальда в камеру. Пожар был настолько незначительным, что они позволили себе отложить поход за водой на пять минут, в течение которых угрюмо колошматили Дюпара.

Освальд стоял у белой черты и смотрел в сторону.

Его перевели в проволочное заграждение. Теперь не только охранники, но и товарищи по тюрьме — все эти люди, которых нужно избегать, эти глаза и внутренние интонации — страх, уныние, насилие над психикой. Внутри заграждения фокус в том, чтобы оставаться в своей личной зоне, избегать взгляда в глаза, случайного прикосновения, определенных жестов, всего, что может намекнуть на личность, таящуюся за рабочей единицей. Безопасность лишь в безликости.

Он выработал манеру говорить, которая помогала ему изо дня в день. Вечную, бесконечную, одинаковую. Гауптвахта была настолько бездумной, что в конце концов вытеснила страх. Он бегал по коридорам, бегал на работу. Отмывал светильники в уборной, приводил в порядок свою территорию, заправлял свою койку. Смысл гауптвахты — поддерживать чистоту на гауптвахте. Он приносил ведро из кладовки, стоял у белой черты. Здание гауптвахты построили только для того, чтобы мыть его. И прочертили там белые линии. Все зависело от этих линий. Гауптвахта была местом, где все линии, проведенные в мозгу военного, ярко нарисованы и отмыты дочиста. 'Уяснив это, он понял, что раскусил их.

Он сидел в телевизионной комнате и смотрел повторение «Американской эстрады» Дика Кларка. Рейтмайер зашел пожать ему руку. Еще человек шесть заходили узнать, как дела на губе. На нем была гавайская рубашка, он слегка ухмылялся, говорил, что легко отделался. Прекрасная подготовка для жизни в США. Дает тебе преимущество в соревновании. Вот так Оззи, сказали товарищи по казарме. Вот так Кролик, вот так Шизик, — и по одному удалились, оставив его в одиночестве смотреть, как старшеклассники и старшеклассницы вяло шаркают по танцплощадке в Филадельфии.

Две недели спустя он отправился по указанному адресу в Токио, в район Саниа. Пробрался через поселение старьевщиков, выстроенное из того, что собрали на свалках в других частях города. Старухи семенили по переулкам, неся пустые бутылки, сломанные ножки стульев, какой-то неопределенный мусор. Дома высотой по плечо были сделаны из старых упаковочных ящиков и листового металла, стены набиты картоном и тряпьем. К передвижным донорским пунктам стояли очереди сдавать кровь, казалось, что эти люди пусты изнутри, такие они маленькие и изможденные. Дна достичь невозможно. Как бы низко в этот мир ты ни опускался, еще можно падать и падать, впереди ждут еще худшие зрелища и испытания. Он решил пройти через этот район не спеша. Хотел увидеть все, что там есть.

Он вошел в многоквартирный дом и заглянул в открытую дверь квартиры, где молодой человек чинил мимеограф. Конно велел ему подняться на четвертый этаж, но не назвал номер квартиры. В темной прихожей воняло. Где-то на верхних этажах орал ребенок.

Хайдел взбирается по древней скрипучей лестнице.

На четвертом этаже оказались открыты еще две двери. В квартирах толклись студенты, переходили из одной в другую. Молодой человек взглянул на Оззи, который в своей футболке и пыльных джинсах стоял в прихожей и улыбался. Парень улыбнулся ему в ответ и указал на дверь в конце прихожей. Освальд постучал, и его пригласили войти. Он увидел татами и низкий столик. Через комнату прошла женщина в легком хлопчатобумажном кимоно. Ей было около пятидесяти, лицо круглое, прическа будто у феи. Она сказала, что ее зовут доктор Браунфельс. Частным образом преподает немецкий и русский студентам Токийского университета. Если она верно поняла, его интересует изучение русского. Он ответил «да» и стал ждать. Она села, скрестив ноги, на циновку по другую сторону столика. Попросила его разуться. Эти милые незначительные действия довершали декорацию.

Макияж вокруг ее глаз сочетался с бледно-голубым оттенком кимоно. Он не ожидал, что она окажется европейского происхождения. Это обнадеживало, все было к лучшему, все говорило ему, что решение принято своевременно, при благоприятных обстоятельствах. Вероятно, она была важной фигурой, наставницей студентов-радикалов и офицером-вербовщиком или тренером агентов. Она жестом пригласила его сесть на циновку напротив. Смотрела, как он неуклюже садится. Они поели рисовых лепешек, завернутых в водоросли.

— Итак, вы Освальд Ли, — наконец произнесла она, как бы восстанавливая нарушенное равновесие, добавляя последнюю величавую ноту к некоей дипломатической беседе.

У нее за спиной висели бамбуковые шторы, у одной из стен стояла ширма. Потолок низкий, темного дерева. Maленькие полированные предметы тут и там. Полагалось ценить эту почти пустоту, продуманную расстановку вещей. Веточки в вазе на лакированном столике.

Он сообщил, что хочет дезертировать.

— Я думаю, что этот шаг надо сделать, я никогда не смогу жить в США. Хочу жить, как эти студенты, которые участвуют в политике и в борьбе. Я не наивный юнец, не считаю, что Россия — страна моей мечты. Я смотрю на это хладнокровно, с точки зрения правильности и неправильности. Я уверен, что в Советском Союзе есгь нечто уникальное, и я хотел бы понять это для себя. Великая теория воплощена в жизнь. Мне еще пятнадцати не исполнилось, как я начал сам обучаться в библиотеке Нового Орлеана. Я изучил марксистскую идеологию. Я поднимал голову от книги и видел обнищание масс прямо перед собой, включая мою мать, которая изо всех сил старалась поднять на ноги троих детей. Социалистические книги объяснили, что меня окружает. Основной тезис верен. Капитализм начинает отмирать. Он отчаянно барахтается. Воздух наполнен истерией, вроде ненависти к неграм и коммунистам. В армии я узнал всю силу системы. В этой системе есть нечто, пробуждающее ненависть. Как я смогу жить в Америке? Я стану или рабочим в системе, которую презираю, или безработным. Никто не знает, как я к этому отношусь. Я предан своему идеалу, поэтому хочу дезертировать. Тут нет ничего невозможного. Я готов пройти через боль и лишения, чтобы навсегда покинуть свою страну.

Тем вечером он сидел один в «Пчелиной матке» и думал, что слишком быстро перешел к делу. Казалось, ее не слишком обрадовали эти сведения, и в ответ она сообщила ему свои новости. Его подразделение через пару недель отправляют в новую горячую точку, на Формозу. И в данный момент она хотела бы одного — чтобы он отложил мысли о дезертирстве и сосредоточился на получении доступа к секретным документам и фотографиям. Некоторое время они это обсуждали. Она говорила о его работе, а не о жизни. Ей нужны были боевые позывные, идентификационные коды, радиочастоты. А также фотографии «У-2».

Ему заплатят, хотя она понимала, что для него дело не в деньгах. Она договорилась с ним о новой встрече в Ямато, рядом с базой, и подробно объяснила, как добираться. Тоном опытного человека рассуждала об операциях и работе, о необходимости дисциплины, возможно, намекая на его мятую уличную одежду и двухдневную щетину. Она сказала, что восхищается японцами, потому что человек может потратить всю жизнь, чтобы правильно понять что-то одно.

У нее были полные губы и маленькие руки. В облике сквозило нечто как бы девическое, несколько уровней коварства и насмешки. Он сказал ей, что серьезно намерен изучать русский.

В «Пчелиной матке» он подождал, когда Тэмми закончит работу, и провел с ней ночь в квартире, где она жила с двумя сестрами. Они переспали, украдкой, пока сестры смотрели телевизор. Свернувшись в углу комнаты, положив голову на согнутую руку любовницы, он не мог уснуть и думал о множестве вещей, которых доктор Браунфельс не знала. Она не знала, что со времен первого трибунала он дежурил по кухне. Наряд на кухню, наряд в караул, и еще куча всяческого дерьма — но только не наблюдал за экраном радара. Она не знала, что он потерял допуск после второго трибунала. Она вообще не знала, что был второй трибунал, да и первый, коли на то пошло, и не знала об инцидентах, которые к ним привели. И последнее, чего она не знала: какой опасности ему придется себя подвергнуть, чтобы добыть документы из запретной зоны без допуска.

Представляя ее гладкое круглое лицо, слыша речь с акцентом, он в темноте спрашивал себя: во что ты ввязался, Освальд Ли?

Вернувшись в Ацуги, он начал запоем смотреть кино. Каждый фильм по два раза, все держал в себе, проводил много времени в библиотеке базы, изучал русские глаголы.

«А что если она просто хочет обвести меня вокруг пальца?» — думал Оззи.

Он встречался с ней в квартире над магазином велосипедов. В коридоре сушился раскрытый зрнтик. Она одевалась в западную одежду, на плечи набрасывала плащ. Они пожимали друг другу руки, будто соседи по больничной палате. Волосы ее были неровно подстрижены, слишком по-молодому, и из-за этого он думал, что на нее нельзя полагаться, что она жить не может без двойного умысла, говорит одно, а имеет в виду нечто противоположное.

— Ты принесешь гораздо больше пользы, — говорила она, — если продолжишь выполнять свои обязанности и периодически отчитываться мне. Отправляйся туда, куда тебя пошлют. Почему нет? Мы хотим, чтобы ты продвигался вперед. Продвигался здесь, а не в Москве или Ленинграде.

— А если я решил уехать?

— Время еще не пришло.

— Разве нельзя натренировать меня там и заслать обратно?

— Тебя уже заслали обратно.

Шуточки. Он сказал ей, что у него нет документов. Возможно, документы появятся в ближайшем будущем. Зависит от обстоятельств. В то же время он проявлял добрые намерения, сообщая число и типы самолетов своей эскадрильи и опознавательные индексы самолетов, появлявшихся в зоне идентификации и покидавших ее. Он не рассказал ей всего, сто знал об «У-2». Сообщил несколько технических подробностей, изучая ее реакцию на термины. Сказал, что на базе ходят слухи, будто фотоаппараты самолета снимают многоапертурным способом.

Какова ширина захвата?

Очень не хотелось признаваться, что он не знает. Она спросила, как зовут пилотов «У-2». Ей нужны были технические руководства, инструкции. Он пытался создать впечатление, что дальнейшая информация будет доступна по ходу дела, по обстоятельствам.

Он настойчиво хотел уроков русского языка. Принес англо-русский словарь. От вида этого словаря доктор Браунфельс плотнее завернулась в свой плащ. Велела ему больше никогда так не делать. Она сама принесет все необходимые книги.

Они сидели за столом в тусклом свете и отрабатывали произношение. Похоже, что его прилежание произвело на нее впечатление. Если он продолжит изучать язык самостоятельно, не привлекая к себе внимания, она поможет ему всем, чем сможет. Она некоторое время рассказывала о языке, вопреки собственному здравому смыслу: привлекало его искреннее стремление к знаниям.

Работая с ней, произнося новые звуки, следя за ее губами, повторяя слова и слоги, слушая, как его невыразительный голос приобретает фактуру и объем, он почти ощущал, как его переделывают, дают выход некоей расширенной и углубленной части личности. Глубоко проникающая честность русского языка была соразмерна этому. Он считал доктора Браунфельс хорошим учителем, строгим и серьезным, и чувствовал, как порой между ними проскакивает искра подлинной радости.

Он сказал ей:

— Через тысячу лет люди будут читать исторические книги и узнавать, кто где провел черту, кто совершил правильный выбор, а кто нет. Движущая сила истории на стороне Советского Союза. Это абсолютно очевидно для того, кто вырос в Америке с незашоренным умом. Нет, я не отрицаю местные ценности и традиции. На самом деле эти ценности в потенциале привлекательны. Все хотят любить Америку. Но неужели честный человек может забыть, что он видит в повседневной жизни, эти бесконечные компромиссы, подобные миллиону маленьких войн?

Рейтмайер выслушал приветствия, за которыми последовал нескладный диалог, сопровождаемый жестикуляцией. Разговаривали Освальд, которого он время от времени считал своим приятелем, и капрал по фамилии Ярославский. Забавно, двое морских пехотинцев США каждый день появляются на смотре, болтая по-русски. Рейтмайера это раздражало. Будто его гладили против шерсти. Они оборачивали все происходящее в интимную шутку, смеялись над какими-то фразами, называли друг друга «товарищами». Кажется, им это было смешно. Семь, восемь, девять дней подряд. Бестолковая иностранная тарабарщина. Такое только в Америке, как говорится. Правда, дело происходит в Японии, напоминал он себе, а на этом сказочном Востоке каждый день странный.

Он смотрел, как Тэмми красит губы карандашом для бровей — повсеместная причуда японских девушек-подростков в тот год. Она была моложе Мицуко, но не так уж и юна. Мицуко растворилась в изменчивом мире, и вполне вероятно, что Тэмми в любой момент последует за ней. Сейчас она позировала ему в пышной блузке и тореадорских брюках. Оззи больше не стеснялся, когда другие морские пехотинцы видели его с женщиной такого хорошего сложения. Для парней из Первой эскадрильи наведения авиации это было непостижимо.

Она отвела его в местечко под названием «Бар одиночества», где официантки носили купальники, пропитанные каким-то химическим составом. Хитрость в том, что можно чиркнуть спичкой по заду девушки, проходящей мимо твоего столика. Четверо чернокожих солдат вошли в раж, чиркая спичками по лоснящимся задницам. У всех между костяшками пальцев торчали спички. Они улюлюкали и хохотали, не в силах скрыть восторга. То были молодые чернокожие южане, неуклюжие и долговязые, развязные и симпатичные, и глядя на них, он задумался, как там Бобби Дюпар. Это слегка омрачило вечер. Он сидел в вони горелых спичечных головок, пил пиво и простыми словами рассказывал Тэмми о своем прошлом. Один вечер из жизни «Бара одиночества».

Три дня спустя он почувствовал жжение, когда мочился. Внутри саднило. Еще через два дня ему пришлось заметить мутные выделения из пресловутого органа. Он ночью пошел в уборную, чтобы разглядеть жидкость, гадостные желтоватые капли. В лаборатории у него взяли множество мазков, прописали девятьсот тысяч единиц пенициллина внутримышечно в течение трех дней и перевели на облегченный режим.

Оззи подхватил триппер.

Летчика привозят на «скорой помощи» с вооруженной охраной. На нем белый шлем, пристегнутый к герметичному костюму, и он без промедления шагает к самолету без опознанательных знаков. Наземная команда и охранники отступают назад, мотор издает пронзительный звук, на который несколько человек всегда выскакивают из радарной лачуги, посмотреть, как черный реактивный бандит пронесется по взлетной полосе. Самолет резко отрывается от земли, визг нарастает, вспомогательные стойки поддерживают длинные крылья на нужном уровне, пока не достигается скорость для взлета. Затем самолет взмывает, ходули отваливаются, люди пытаются уследить за быстрым крутым взлетом, блестящим прыжком в новую реальность. Они корчат рожи, вглядываясь в дымку. Но объект уже вне поля зрения, растворился в высоком, спокойном, плоском покрывале неба, а вслед ему несутся тихие протяжные ругательства и шепот недоверия.

Рано или поздно пилот, кем бы он ни был, с любой базы и с какой угодно миссией, задумывается о предметах, упакованных в сиденье-катапульте. Вода, полевой паек, сигнальные ракеты, аптечка первой помощи, охотничий нож и пистолет, игла со смертоносным ядом моллюска на кончике, спрятанная в фальшивом серебряном долларе. («Мы просто хотим отнять у них возможность допросить вас, ребята, мы вовсе не думаем, что вы расколетесь».) Кроме того, имеется точный заряд гексогена, который превратит в порошок фотоаппарат и электронное оборудование через неопределенное число секунд после того, как пилот активирует таймер и просунет ноги в стремена катапульты, едва возникнет отдаленный намек на необходимость подобного рода маневра. («Вы, парни, понимаете, что катапультирование может привести к ампутации конечностей, если не все сработает идеальным образом, так что вам лучше постараться перевалиться через борт бочком, осторожненько, как если б вы боялись разбудить спящего ребенка».) Рано или поздно ему приходится задуматься, что будет, если случится худшее. Остановка двигателя на предельных высотах. Или неподалеку разорвется ракета «СА-2» и вырубит стабилизатор. («В общем-то, эти ублюдки вряд ли знают, как забраться на такую высоту».) И в следующий миг он в стратосфере, болтается в воздухе с мешком на спине и пытается убедить затекшую руку дернуть за кольцо. На высоте четырех с половиной километров это происходит автоматически, шлеп — и оранжевое оперение развевается за его лопатками. Теперь остается достойно завершить спуск. Он планирует в бескрайнем пространстве, потрясенный одновременно красотой земли и необходимостью просить прощения. Он чужак в маске, он падает. В поле зрения появляются люди, крестьяне, дети бегут к месту, куда его относит ветер. Их грубые шапки сбиты на затылок. Он уже достаточно близко, чтобы расслышать их крики, слова вылетают и растягиваются вдоль контуров земли. Земля пахнет свежестью. Он опускается в уральскую весну и понимает, что честь увидеть такой эту землю побуждает его к откровенности. Он хочет сказать правду. Он хочет прожить новую жизнь без секретности, вины и груза тяжелых событий. Вот что думает пилот, плавно покачиваясь над коричневатыми полями мирного пейзажа, гостеприимного, почти как дома.

 

20 мая

Лоренс Парментер забронировал место на ежедневном авиарейсе на Ферму, секретную тренировочную базу ЦРУ в Вирджинии. Этот рейс выполнялся под военным прикрытием, и летали им преимущественно агенты Управления, у которых были краткосрочные дела на базе.

Ферма официально была известна под кодовым названием «ИЗОЛЯЦИЯ». Наименования мест и операций складывались в особый язык Управления. Парментеру было любопытно, что в этом языке постоянно обнаруживаются все более глубокие секретные уровни, к которым люди не из кадрового состава не могут получить доступа. Можно сказать, что самое тесное братство в Управлении составляют те, у кого хранятся списки кодовых названий, кто разрабатывает ключи и диграфы и знает истинные названия операций. Кэмп-Пири — это «Ферма», «Ферма» — это «ИЗОЛЯЦИЯ», а у «ИЗОЛЯЦИИ», возможно, есть еще более секретное имя где-нибудь в запертом сейфе или в компьютере, зарытом под землей.

У ворот он предъявил охраннику из военной полиции свою ламинированную карточку. По секретному коду опытный глаз определял, какой степенью допуска обладает ее владелец. После письменного выговора Парментера перевели в «рабскую дирекцию» — так в шутку называли отделение поддержки нелегальных служб — и выдали новый значок, на котором было меньше красных буковок по краям. Жена спросила: «Сколько буковок нужно потерять, чтобы вообще испариться?»

Т. Дж. Мэкки ждал на КПП. В своей хорошо отглаженной рабочей солдатской одежде он чем-то напоминал портье, что стоит в золотой ливрее у дверей нового отеля. В общем-то, не хотелось бы попасться друзьям на глаза.

Он проводил Парментера на участок, где младших офицеров-стажеров обучали всему подряд — от боевых искусств до основ контрразведки. Они вместе уселись на места для зрителей, образующие над ареной амфитеатр, разделенный на четыре сектора. В пыли боролись двое молодых людей. Инструктор озабоченно бегал вокруг и обращался к ним на неизвестном Ларри языке.

— Нас рано оборвали, — сказал он Мэкки, — но теперь мы достигли стабильного периода.

— Я виделся с Гаем Банистером.

— Кэмп-стрит.

— Точно. Он навел справки об этом Освальде в далласском отделении ФБР. В конце концов ему ответили. Парень покинул Даллас двадцать четвертого или двадцать пятого апреля.

— Но есть еще русская жена.

— Уехала из Далласа десятого мая вместе с их ребенком.

— И никто не знает, куда.

— Именно так.

— То есть надо искать.

— Я думал, ты знаешь, как с ним связаться.

— Через Джорджа де Мореншильдта. Но он сейчас на Гаити. Кроме того, я не хочу, чтобы он знал, насколько мы заинтересованы в Освальде.

— А насколько мы заинтересованы?

— Кажется, он — то, что нужно, политически и вообще. Уину требуется снайпер с рекомендациями. Освальд — бывший морской пехотинец. Мне удалось получить доступ к его зачетной книжке М-1 и прочим записям.

— Стрелять он умеет?

— Тут некоторая нестыковка. Чем дольше я изучаю эти записи, тем больше кажется, что нам не обойтись без толмача. По большей части оценки у него плохие. Но лучше всего он стрелял на квалификационном экзамене. Получил оценку два-двенадцать — это означает, что он снайпер. Однако ему дали более низкую характеристику. Так что либо оценка неправильная, либо характеристика неправильная.

— Или парень всех надул.

— Нужно еще кое-что обсудить, хотя, как я сказал Уину, пока рановато. Случайные попадания.

— Ты хочешь, чтобы все выглядело достоверно. То есть нужны многочисленные выстрелы с разных точек.

— Уин говорит: «Цельтесь в президентский лимузин, в тротуар, в охранника из спецслужб. Только не попадите ни в кого в машине».

— Цельтесь в охранника из спецслужб.

— Цельтесь, но не убивайте.

— Это неуправляемый эксперимент, — сказал Мэкки.

— Если возможно — попытаться ранить кого-нибудь в машине кортежа. У них все устроено так, что в машине сопровождения на каждой подножке — по два агента. Это четыре висящих человека. А машина едет со скоростью примерно двенадцать миль в час. И всего в пяти футах от президентской машины, так что будет вполне правдоподобно, если агенту безопасности достанется пуля, предназначавшаяся для президента.

— И где все это будет?

— В Майами.

— Неплохо.

— Если это вообще возможно, то там, говорит Уин.

— Майами подходит лучше всего.

— Определенно.

— Согласен.

— Рано или поздно президента занесет во Флориду. Судя по политическим приметам, все идет к тому.

На арену вышли двое других молодых людей. Мэкки сказал, что это южные вьетнамцы, которых тренируют для тайной полиции. Иностранцев, занимающихся на Ферме, называли «черными стажерами». Нескольких под строжайшим секретом привезли в США, причем, как объяснял Мэкки, эти люди не должны знать, в какой стране находятся. Ларри подумал, что это чересчур. Стоит взглянуть на треклятые деревья, и сразу понимаешь, что ты в Вирджинии. Но он благоразумно промолчал. С Ти-Джеем не стоило спорить о предмете его непосредственных интересов.

Он сказал Парментеру, что будет поддерживать тесный контакт с Гаем Банистером. Детективное агентство Бани стера было вокзалом Гранд-Сентрал кубинской авантюры. Туда стекались ренегаты всех видов и мастей. Гай поможет им найти замену этому исчезнувшему пареньку. Кого-нибудь с квалификацией эксперта и винтовкой с оптическим прицелом. Снайпера, который способен отстрелить палец у висящего на подножке человека.

Парментер ушел, а Ти-Джей остался на трибуне — смотреть, как вьетнамцы пляшут друг вокруг друга. Новой горячей точкой был Сайгон. На базе только об этом и говорили. Кубу отложили в дальний ящик, и его это вполне устраивало. Пусть забудут. Пусть у них появится новое развлечение. Тогда инцидент в Майами окажется еще более сногсшибательным.

Несколько часов спустя Мэкки сидел в своем трейлере в лесу неподалеку от Уильямсбурга. Сквозь листву деревьев пробивались лучи солнца. Потом он услышал характерный лязг «бель-эйр» 57 года — машины Раймо. Он распахнул дверь трейлера и стал наблюдать, как двое мужчин выбираются из машины, движения тяжелые и скованные — типичные водители-дальнобойщики.

Мэкки сказал:

— Вы как раз к ужину, вот только ужина нет.

В ночной тишине слова прозвучали резко и ясно.

— Может, хотя бы глоточек. Un buchito, — сказал Раймо. — Мы поели по дороге.

Второй мужчина, Фрэнк Васкес, доставал одеяла и одежду с заднего сиденья. Он вылез из машины спиной вперед, встал вполоборота к ним, руки заняты вещами, сильно толкнул дверь бедром и легким пинком захлопнул. Раймо, подхода к трейлеру, покачал головой, увидев, как неуважительно товарищ обращается с некогда шикарным автомобилем.

— Кофе сколько угодно, — сказал Мэкки. — Рад вас видеть. Как дела?

— Давненько не виделись. Рад тебе. Как дела?

— Привет, Ти-Джей.

— Привет, Фрэнк. Мне казалось, ты вставил зубы.

— Он их никогда не вставит, — сказал Раймо.

Они обнялись, рассеянно похлопав друг друга по спине, abrazos, случайные столкновения.

— Как жизнь?

— Давненько не виделись.

— Сто лет, дружище.

Они стояли у дверей трейлера и обменивались кивками, взглядами, незавершенными фразами — все так отчетливо, слова так правильно звучали в свежем невесомом воздухе.

Мэкки расчистил в трейлере место для их вещей. Затем сели пить кофе. Раймо, коренастый мужчина с седыми усами, сидел за складным столиком. Черная ковбойская шляпа, черная футболка, армейские штаны и ботинки. Походное обмундирование. Мэкки в Раймо определенно нуждался. Каждое действие этого человека — зажигал ли он спичку, выгуливал собаку или почесывал голову — несло в себе целенаправленную силу его гнева. Это была их память, о которой они молчали, память о Bahia de Cochinos, заливе Свиней, битве при Плайя-Хирон — называйте как угодно. Само его коренастое тело, эта мускулистая плоть, казались воплощением направленной энергии. На футболке нарисован фламинго. Только этому человеку Ти-Джей доверял безоговорочно.

— Апрель мы частично провели за сбором урожая.

— Собирали апельсины в центральной Флориде, — уточнил Фрэнк.

— По десять ящиков на бадью. Как думаешь, сколько это по весу?

— Он свалился с лестницы, — сообщил Фрэнк.

— Говорю тебе, это тяжкий труд.

— Ну а потом мы отправились в Лив-Оук у границы Джорджии.

— Увязывали табак в здоровенные тюки, — сказал Раймо. — Такие громадные пластины, как у них это называется. Оки нас загоняли до смерти, Ти-Джей.

Мэкки знал, что они брались за любую работу, которая только подворачивалась: ночную, подработки в свободное время, случайную халтуру, — чтобы поднакопить денег и основать собственный бизнес. Может, станцию техобслуживания или небольшую строительную фирму.

— Потом мне звонит жена из Майами, — сказал Фрэнк. — Мы сразу же сели в машину и поехали сюда.

Проехать через всю Джорджию и обе Каролины, чтобы услышать новости от Ти-Джея. Это могло быть связано только с кубинской операцией. Ничто другое не заставило бы его с ними связаться, и ничто другое не привело бы их сюда.

Васкес сидел на койке. Лицо печальное и осунувшееся — он неплохо смотрелся бы в спецовке сапожника в темной тесной лавчонке на окраине Маленькой Гаваны. У него было два ряда нижних зубов, или, может быть, один, но вразбивку, зигзагом; зубы росли под углом друг к другу. Из-за этого он походил на святого бессребреника. В сражении у Ред-Бич потерял брата и кузена, еще один брат умер при голодовке в тюрьме «Ла Кабанья». На Кубе Фрэнк был школьным учителем. Сейчас, в промежутке между подработками, они с Раймо приехали в тренировочный лагерь в Эверглейдз со своим единственным оружием — так называемым «кубинским винчестером», собранным из трех других винтовок с добавлением самодельных частей. Они тренировались вместе с одной из групп, жили в открытых шалашах из эвкалиптовых бревен и различных лиан. Раймо стрелял из винтовки, раскачивался на веревках, ссал в высокую траву. Фрэнк занимался на стрельбище, а в остальное время просто болтался без дела, молчаливый старинный приятель, одетый, как одевался всегда: просторные штаны и коричневая безрукавка навыпуск.

Оба они изначально были с Кастро, еще в горах.

— А как жена и дети, Фрэнк? Все нормально?

— Все путем.

— У тебя ведь трое, верно? А что у Раймо? Так и не подвернулась подходящая бабенка?

Это были единственные люди, с которыми Мэкки мог разговаривать таким вот образом: затянувшиеся церемонные приветствия, искорки семейных новостей и прочих житейских мелочей. Необходимая авансцена. Он знал, что от него этого ждут, и сам уже ждал с нетерпением. Нужно же было им о чем-то говорить. Единственная тема, которая их по-настоящему объединяла, не подходила для светской беседы.

Ладно. Мэкки сообщил им некоторые условия операции. За ней стояли исключительно преданные делу люди. Идея в том, чтобы всколыхнуть страну, показать народу опасность коммунистической Кубы. Главное управление разведки Кубы будет представлено как преступная организация, пытающаяся применить крайние меры против важных фигур, противостоящих Кастро.

Он рассказал, что разрабатывается покушение, которое, по замыслу, выведет на кубинскую разведку. Он хотел, чтобы Фрэнк и Раймо приняли в нем участие, и сообщил некоторые детали операции. Мощные винтовки, огневые точки высоко над землей, след подложных улик, козел отпущения. Каждого из них ожидают пятьсот долларов в месяц с настоящего момента и кругленькая сумма по завершении работы. План разрабатывали уважаемые люди, ветераны Управления, всецело преданные свободной Гаване.

Он не называл Эверетта и Парментера по именам. Не сказал, кто их мишень и где будет совершено покушение. Он то и дело по мере необходимости опускал некоторые детали. И также не упомянул того, что по замыслу они должны промахнуться.

Парментеры жили в Джорджтауне, в низеньком каркасном доме в конце улицы с кирпичным тротуаром. Тротуар был выщербленный и неровный, а некогда изящный дом теперь несколько обветшал — невзрачный, неприметный реликт.

Жить здесь захотела Берил. Корпоративные пригороды — не для них, сказала она. Осторожные деловые разговоры с коллегами и их озабоченными женами за выпивкой и ужином. Она хотела жить в маленьком городке. Фрамуги, ажурный чугун, освинцованные стекла. Безопасность небольшого потаенного местечка, где тебя окружают старые знакомые вещи, книги, коврики, пыль, винный погреб для Ларри, крошечность, незамечаемость (если есть такое слово). Длинный и низкий дом на открытом пространстве, с лужайкой и навесом для автомобиля, чем-то ее пугал.

Теперь Ларри в огромном полосатом халате расхаживал по маленьким комнатам с выпивкой в руке. Берил сидела за письменным столом и вырезала из газет новости, чтобы послать подругам. С недавних пор это стало ее страстью, как бывает у немолодых людей, которые вдруг обнаруживают, что рождены для показов на выставках породистых собак. Все, что было раньше, оказывается бессмысленным, не идет с этим ни в какое сравнение. Недельный запас газет лежал на столе. Она посылала вырезки всем подряд. Неожиданно оказалось, что можно вырезать массу всего.

— Ты только послушай. Не знаю, плакать или смеяться.

Она огляделась, ища глазами мужа.

— Ларри, вот послушай. «Си-би-эс» запретили фолксингеру Бобу Дилану исполнять одну из своих песен на «Шоу Эда Салливана». Слишком спорная.

— Что же в ней спорного?

— Она называется «Разговорный блюз про Общество Джона Бёрча».

— Он белый или негр? Просто белым в блюз соваться не стоит.

— Но ты только подумай, его не выпустили в эфир!

— Сейчас постараюсь проникнуться. Дай мне десять минут.

— Знакомые приметы, друг мой.

— Какие еще приметы?

— Ты шатаешься по дому и хлещешь джин. Мне все понятно. Это ностальгия по Гватемале.

Некоторые думали, что у Берил много денег. Одно из распространенных заблуждений на ее счет. На самом деле у нее был только небольшой магазинчик, чисто побочный доход — там продавались литографии, фотографии, рамки. Другие считали, что она творческая личность. Какой-нибудь нежный вид искусства — шитье лоскутных одеял, акварель. Она выглядела и вела себя таким образом, что казалась человеком, не считающимся с условностями, своего рода затворницей в миру. Носила мягкие вещи. Небрежно укутывала себя в несколько слоев: миниатюрная женщина, зарывшаяся в пастельные тона. Постоянно ощущалось, что в своем тихом уединении она прячется от страха или боли. Она покупала мокасины в магазине при фабрике, никогда не носила украшений, хранила снимки матери в любимых книгах. Окружающим казалось, будто она — наследница какого-нибудь консервного магната, на досуге рисующая морские пейзажи с птицами. Она ела мягкую пищу, говорила тихо, хрипловато, сексуально. В свои сорок семь она была очень сексапильна, сохранила некую дымку чувственности. Походка от бедра, глубокий голос. Она без церемоний высказывала дружеские оскорбления людям прямо в лицо. Стоило ей, покачивая бедрами, войти в комнату — и в воздухе повисало предвкушение развлечения. Все были готовы смеяться еще до того, как она что-нибудь произнесет.

Она перемывала кости Управлению при всей честной компании, а Ларри смотрел и ухмылялся. Все привыкли видеть в этом изысканность четы Парментеров.

И не то чтобы она кривила душой.

— Нет. Я не издеваюсь. Я восхищаюсь тем, что вы сделали в Гватемале. Если не в политическом плане, то во всех остальных. Вы обошлись практически без кровопролития. Я, честное слово, восхищаюсь.

— По учебнику.

— Понятное дело, в этой операции не было бы нужды, если бы гватемальцы не отобрали всю землю, принадлежавшую «Юнайтед Фрут».

— Значит, вот как на самом деле? Надо же.

— Мне понравилось, как ты сказал: «операция по учебнику».

Да. Кроме всего прочего, то был пик карьеры Ларри: радиостанция, предположительно вещавшая из повстанческого аванпоста в гватемальских джунглях. На самом же деле вещание шло из амбара в Гондурасе, и все передачи должны были оказывать давление на левацкое правительство и сеять в народе беспокойство и страх. Слухи, ложные отчеты с полей сражений, бессмысленные шифровки, провокационные речи, приказы несуществующим повстанцам. Это было похоже на школьное задание по моделированию действительности. Парментер лично писал часть передач, стремясь к яркой образности: кучи гниющих трупов, летчики дезертируют на своих истребителях. Настоящий же летчик метнул динамитные шашки из окна своей «Сессны». Реальная бомба упала на площадь для парадов, взметнув зловещий столб дыма. Правительство капитулировало на девятый день после сообщения о том, что пятитысячные оккупационные войска движутся к столице. Войска же появились в виде нескольких грузовиков и переполненного фургона с радиостанцией, в общей сложности — человек сто пятьдесят оборванных ополченцев.

Это произошло девять лет тому назад. На какое-то время Ларри оказался вовлечен в бизнес, связанный с законно зарегистрированными фирмами, которые на самом деле финансировались и контролировались ЦРУ. Когда Управление собиралось совершить что-нибудь интересное в Курдистане или Йемене, оно обращалось к корпорации в Делавере. Как раз тогда он вошел в контакт со многими «активами» Управления, то есть с владельцами серьезных вложений в неспокойных областях полушария. Бизнесмен из «Юнайтед Фрут», бизнесмен из Кубинско-венесуэльского нефтяного треста (в действительности не кто иной, как Джордж де Moреншильдт). Коммерческие банки, сахарные компании, торговля оружием. Любопытное стечение мотивов и вкладов. Владельцы отелей, держатели игорных заведений. Люди с яркими биографиями, порой — с тюремным прошлым. Он обнаружил, что бизнес и разведка находятся в естественном родстве. И понял, что компании, которые он помогал открывать в качестве прикрытия для операций Управления, обладают потенциалом законной прибыли — а кроме того, на них можно здорово нагреть руки.

Контакт с богатыми и влиятельными людьми воодушевлял — ведь Ларри был воспитан с верой в американский гений, позволяющий совершать скачки на новые уровни привилегий. Он увидел, что богатство — то, до чего можно дорасти. В Управлении хранилась масса разведданных о банановых республиках и их лидерах. Ларри обменивал секреты на возможности перспективной деятельности. Он проводил время на Кубе, налаживая отношения между правительством Батисты и заинтересованными лицами в США. Он помогал организовывать исследования полезных ископаемых, совершать сделки по подготовке месторождений, составлять буровые контракты, получать лицензии на открытие казино. Он ездил в провинцию Ориенте, чтобы оценить, до какой степени повстанцы могут угрожать полям сахарного тростника, находившегося под контролем североамериканских фирм. Угроза оказалась весьма ощутимой. Когда американская администрация покинула тенистые улицы, обсаженные пальмами, и белые особняки, когда бежали охранники компаний, когда местный армейский гарнизон был опустошен, состояние Ларри Парментера все еще оставалось вложенным в неисследованные нефтяные владения Кубы.

— Мне нравится этот халат, Ларри. Ты похож на Орсона Уэллса крупным планом.

Он стоял в дверном проеме, рассеянно улыбаясь знакомой категоричности ее голоса, не вникая в смысл слов.

— Хотя если подумать, знаешь, на кого ты похож больше? На продажного боярина из «Ивана Грозного», выряженного в роскошные звериные шкуры. Налей мне чего-нибудь, я составлю тебе компанию. Мы должны составлять друг другу компанию.

После революции возник план вторжения. Парментер помог организовать корпорацию «Дабл-Чек», фронт вербовки летных инструкторов. Затем последовал «Гибралтарский Пароход» — компания, во главе которой стоял бывший чиновник Госдепартамента и экс-президент «Юнайтед Фрут». Парментер подчас и сам не мог сказать, где кончалось Управление и начинались корпорации. Людей связывал брак или кровное родство; среди директоров компаний встречались бывшие офицеры разведки высокого ранга, среди правительственных советников встречались бывшие директора компаний. Это общество было моделью мира в целом, но модель работала лучше, чем сам мир, здесь каждая вещь почти сказочным образом оказывалась связана с другими. Здесь все происходило по сжатому плану. Эти люди полагали, что история зависит от них.

«Гибралтарский Пароход» обеспечивал прикрытие для пропагандистских операций против Кубы. Средством пропаганды было «Радио Лебедь», передатчик, установленный в огромном фургоне на одном из далеких островов на западе Карибского моря. Большой Лебяжий остров состоял из птичьих экскрементов, копившихся многие сотни лет. Три кокосовых пальмы и двадцать восемь человек. Славная арифметика, в один голос твердили все, имея в виду пустынность и изоляцию, основные компоненты для данного ремесла. Парментер использовал для вторжения те же приемы радиовещания, которые сработали в Гватемале. Зашифрованные послания из шпионских фильмов сороковых годов. «Внимание, Эдуардо, луна красная». Романтическая образность, сдобренная названиями местной фауны. «Барракуда спит на закате». «Акула оставляет золотой след». Позже Мэкки скажет Парментеру, что на его десантном судне, дрейфовавшем неподалеку от Блю-Бич, эта тарабарщина звучала бредом сумасшедшего. Она сводила на нет всю операцию, превращала бойцов в персонажей идиотской комедии.

Когда эти послания передавались в эфир, Ларри находился в Вашингтоне, в штаб-квартире вторжения, временном здании Управления рядом с мемориалом Линкольна. Он ел раскисшую еду с картонной тарелки, когда в зал управления поступила новость — Дж. Ф.К. не одобрил воздушное прикрытие высадки десанта. Люди не сразу осознали смысл сказанного. Слишком уж невероятная глупость и жестокость. Через комнату прошел полковник в костюме для гольфа. Люди начали орать на свое начальство, чуть не дошло до рукоприкладства. Кого-то лениво вырвало в мусорную корзину — он склонился над ней, упираясь руками в колени. Уин Эверетт прибыл из Майами, написал заявление об отставке, разорвал его, улетел обратно в Майами, быть рядом со ссыльными лидерами, которых заперли в казармах Опа-Лока, чтобы не просочилось ни слова о высадке. На той неделе в Южной Флориде случилась первая крупная предсмертная судорога.

Никто не произносил слов «операция по учебнику». Через три дня «Радио Лебедь» все еще выходило в эфир, обещая войскам, брошенным в болотах Сапаты, что подкрепление уже в пути. Ларри спал на раскладушке в грязном белье, но обязательно брился каждый день. Бритье поднимало его боевой дух, а он сейчас был рад любой поддержке. Несколько недель назад он занял внушительную сумму, чтобы скупить акции «Сахар Франциско» по сниженным ценам. Тогда все разговоры вертелись вокруг сахара. Свои люди обещали, что сахар даст ошеломляющую прибыль, как только плантации снова окажутся во владении США.

— Люди считают наш брак очень странным, — сказала Берил.

— С чего бы это? И кто? Что в нас странного?

— Да все подряд.

— Мне-то кажется, что люди находят нас интересными.

— Они находят нас странными. У нас нет ничего общего. В нашей жизни нет никакого бытового смысла. Нам даже не приходит в голову говорить о бытовых вещах.

— У нас нет детей. Мы не родители. Пускай родители говорят о быте. У них есть на то причины.

— Не важно, есть дети, нет детей. Говорю тебе, нас считают странными.

— Не думаю, что мы странные. Мне кажется, мы интересные.

— В каком-то смысле, интересные. Но при этом странные. В основном имеют в виду меня. Из нас двоих я страннее.

— Не люблю такие разговоры. Я не знаю, что положено говорить в таких случаях.

— Возможно, зря об этом заговорили.

— Так что давай сменим тему.

— Хотя на самом-то деле, дорогой мой, ты гораздо страннее, чем при всем желании могу быть я.

— Как это страннее? Я не странный. Мне это все не нравится.

— Странный как мужчина. Странный, потому что мне никогда не удавалось разгадать, что у тебя на душе, в чем твоя суть.

— Слава богу, это не по моей части.

— Прожив с мужчиной долгие годы, я все равно не могу и отдаленно представить себе, каково это: быть им.

— Забавно. Я думал, женщины — загадочные существа.

— Нет-нет-нет, — мягко ответила она, будто поправляя обидчивого ребенка. — Это мудрость, которая передается от мужчины к мальчику годами, опыт и знания сотен поколений. Но это всего лишь очередная ложь Управления.

С той минуты как ЦРУ засекло передачу повстанцев от 1 января 1959 года, провозглашавшую, что тиран Батиста покинул страну в 2 часа ночи и доктор Фидель Кастро Рус стал верховным лидером Кубинской революции, — с той самой минуты и до теперешней, четыре с половиной года спустя, когда он в своем полосатом халате готовил для жены коктейль, Ларри постоянно занимался то одним, то другим заговором с целью вернуть Кубу. Никак не навоюешься, говорила Берил. Ей нравилось напоминать, что он по натуре не мстителен, не имеет стойких политических убеждений, не испытывает к Кастро ненависти и не желает ему телесных повреждений. На самом деле Ларри прославился тем, что однажды явился на маскарад Фиделем Кастро, с бородой, сигарой, в военной форме цвета хаки — где-то за месяц до вторжения. Тогда это казалось смешным.

Ларри очень не нравилось только одно. Тип людей, с которыми ему время от времени приходилось иметь дело, чтобы совместными усилиями вернуть свои кубинские капиталовложения. Держатели азартных притонов, казино и отелей, люди, которые привычно подкупали чиновников, регулярно отправляли с Багамских островов курьеров с тяжеленными сумками в Международный кредитный банк Женевы — эти люди стремились вернуть миллионы, которые когда-то загребли с игровых столов в Гаване. Он не хотел иметь ничего общего с этими приземистыми итальяшками.

В тот же день, но чуть раньше, в приемную «Гай Банистер и партнеры» в Новом Орлеане вошел молодой человек. Дельфина Робертс сидела за столом и перепечатывала исправленный список правозащитных организаций для картотеки Банистера. Молодой человек терпеливо ждал. Подвернутые джинсы, на подбородке двухдневная щетина. Дельфина прервалась только для того, чтобы поправить свои начесанные волосы, — нервная привычка, с которой она намеревалась бороться. Затем снова принялась печатать, при этом видела, что молодой человек изучает календарь на стене, убеждая себя, будто его не заставляют ждать. Ей были знакомы самые разные повадки. Она могла одновременно печатать сложный текст и скрупулезно изучать посетителя. Улыбочка этого парня как бы говорила: «А вот и я — тот самый, кого вы ждали».

— Я хотел бы заполнить заявление о приеме на работу в вашу фирму.

Дельфина продолжала печатать.

— Я полагаю, у вас есть люди, которые занимаются подпольной работой, например, втираются в доверие к студентам или ходят на политические собрания. Я имею в виду сбор информации. Я хотел бы работать у вас секретным агентом. У меня есть надежная кличка. Я служил в армии. И жил за границей в условиях, которые позволили мне постичь глубину коммунистического склада ума.

Дельфину это не удивило. К ним на Кэмп-стрит, 544 частенько захаживали без приглашения индивиды, заставляющие призадуматься. Этот адрес притягивал людей с самыми цветистыми биографиями.

Она прекратила печатать и протянула молодому человеку бланк заявления. Он сказал, что должен вернуться на работу в кофейную компанию за углом, но заполнит бланк и принесет утром. Затем ушел.

Из задней комнатки вышел Дэвид Ферри и своим всегдашним недоверчивым шепотом спросил:

— Это еще кто?

— У него надежная кличка.

— У нас что, есть бланки для секретных агентов?

— Нет. Я дала ему стандартный бланк.

— Там, где рост и вес?

— Наверное. Я не знаю.

— Есть ли психические заболевания в семье. Или сообщите нам историю болезни.

— Как хочешь, так и думай, Дэйв. Я занята. Очень занята.

— Как можно описать заболевание на стандартном бланке?

Дэвид Ферри прошел в пустой кабинет Гая Банистера и выглянул на улицу, в надежде увидеть молодого человека, чей голос он только что слышал. В его манере говорить было что-то знакомое. Сможет ли он узнать его внешне, судя по голосу? Ферри вглядывался в толпу пешеходов. Черномазых полно, думал он. Но ни намека на сладкоголосого паренька, который хочет стать шпионом.

 

В Форт-Уорте

Даже вернувшись из армии, он оставался военным. Его отец был ветераном. Оба брата служили. Мой собственный брат был военным моряком. Мы семья военнослужащих. Он каждый месяц высылал мне часть своего жалования, и когда узнал о моем увечье, о чем я написала в письме, то подал заявление об увольнении по семейным обстоятельствам, так как я была недееспособна и полгода пыталась накопить, чтобы подать иск. Тогда их часть размещалась в Калифорнии, и его быстро отпустили на помощь матери. Меня покалечило банкой с леденцами, упавшей с полки; четыре врача делали мне рентген носа и лица, плюс там еще время и стоимость проезда, а магазин по-прежнему не желает раскошеливаться. Я инвалид, я не в состоянии копить деньги. Это как во времена мистера Экдала, у которого ежегодный доход в десять тысяч, а жил он за казенный счет и обстряпал все так, что мне не досталось никакого пособия.

Я не говорю про то, что у Ли был замечательный голос и что в шесть лет он прекрасно пел в Ковингтоне, штат Луизиана. Он солировал в лютеранской церкви, «Ночь тиха», и это можно подтвердить.

И теперь мальчик возвращается из армии и говорит, что будет работать на торговом судне и посылать мне деньги. Больше мы и не поговорили за те три дня, что он спал на раскладушке в кухне, потому что у меня не нашлось другого места, плюс он сказал: мама, я сдал экзамены за среднюю школу и это уж я совсем не понимаю, зачем, если собираешься таскать ящики на грузовом корабле. Он побыл здесь всего несколько часов за эти три дня, собрал сумку и уехал. Потом я получила письмо со штампом почты Нового Орлеана, что он забронировал место на судне в Европу. Мне трудно с этим примириться, ваша честь. В письме ничего не сказано про торговое. Про то, что он будет работать некоторое время, пока я не найду для нас обоих квартиру побольше. Там сказано: «Я забронировал место». Там сказано: «Моя система ценностей сильно отличается от твоей и Роберта». Там сказано: «Я не сообщил тебе о моих планах, потому что ты вряд ли поняла бы меня».

Эта извечная борьба всей моей жизни заставила его уехать.

Открытка № 3. На борту фрейтера «Марион Лайкс», направляющегося в Гавр. Одинокому чудаку не о чем говорить с остальными тремя пассажирами в этом шестнадцатидневном плавании. Серое море, сильное волнение, пропущенные завтраки, обеды и ужины. Он говорит им, что едет учиться в Швейцарию, но не упоминает ни названия учебного заведения, ни профессии, которой намеревается себя посвятить. Он отказывается сняться на память, как ни уговаривают его дружелюбные попутчики. Она — вполне славная дама, ее муж — подполковник армии США в отставке. Уж казалось бы, посреди океана он мог бы спокойно сидеть на палубе, а не отвечать на вопросы какого-то вояки с ясным взором. Меньше всего он общается с четвертым пассажиром, соседом по каюте. Парнишка только что окончил школу и направляется во Францию учить французский. Он родом из Техаса, и внешне похож на Ли, только в более удачном исполнении для окружающего мира.

Будто тень его собственной жизни то и дело ложится поперек дороги.

Он наблюдает за ними на ужине в кают-компании, и, кажется, понимает, почему они так довольны собой. Они уже почувствовали незримые узы: все они американцы. Они чуть ли не светятся от осознания этого факта, направляясь к чуждым берегам, в окружении отчасти иностранного и по преимуществу чернокожего экипажа, восхищаясь своей прямотой и положительностью, своими демократическими ценностями, своей моральной силой, тем, как они держат нож и вилку, как улыбаются в этом великолепии и блеске — именно поэтому он не ел вместе с ними и не вступал в разговор.

Перед ним на белом блюдце лежит спиральная кожура мандарина. Он думает о девяти месяцах, которые провел на аэродроме морской пехоты Эль-Topo в Калифорнии, вернувшись из Японии. Он продолжал изучать русский, подучил испанский (это было время Фиделя Кастро) и обдумал изящный обман, который позволил бы ему оказаться там, где он находился сейчас.

В библиотеке базы он нашел каталог зарубежных колледжей. Просмотрел список на предмет малоизвестных школ, расположенных в нужных ему местах, и запросил бланк заявления о приеме. Колледж Альберта Швейцера. Хурвальден, Швейцария. Ему нужно было придумать повод для поездки за границу, потому что морской пехотинец после демобилизации еще два года находится в резерве.

На бланке в качестве основных интересов он перечислил: философия, психология, идеология, футбол, бейсбол, теннис, коллекционирование марок.

Профессиональные интересы (если они определены): написание рассказов о современной американской жизни.

При определенном освещении море становится зеленым, он наблюдает с палубы неторопливую однообразную рябь. Вернувшись в свою каюту, он лежит на койке и слушает неспешное поскрипывание корабля, будто вокруг него шевелится какой-то гигантский мозг. Перлини — это канаты для швартовки.

На бланке заявления о приеме в колледж он счел необходимым указать, что по окончании семестра намерен посетить летние курсы университета Турку — в Финляндии.

Хайдел пробирается все дальше на Восток.

 

19 июня

Мэри Фрэнсис оставила машину под дубом на круговой автомобильной дорожке рядом со зданием Педагогического Колледжа, иначе говоря — Старым Главным Корпусом. Ей было приятно, что Уин работает в самом старом строении на территории колледжа. Ей нравилось само здание: арки подъездов, колонны высотой в два этажа. В Дентоне есть потаенные улочки, хранящие томный дух истории, староамериканское спокойствие, задумчивость и неизменность, есть и еще более древние черты, идеи и ценности, запечатленные в известняке и мраморе, в завитках, венчающих колонны, и в деталях фриза, как на банкноте. Старый Корпус, здание окружного суда, широколобые фасады, дома с большими тенистыми верандами, деревья, улицы, названные в честь деревьев, — все это радовало, наводило на мысль, что счастье каждую минуту живет во всем, что она видит и слышит. Счастье состояло в том, чтобы замечать мелочи — много мелочей, день за днем, каждую минуту, — и теперь она ощущала это не только всем сердцем, но и всей кожей, каждым волоском.

Сюзанна сидела рядом с матерью, вытянув руки по швам, поставив прямо худые незагорелые ноги, вся — притворное послушание. Они друг с другом не разговаривали.

Можно быть счастливой прямо сейчас. Не обязательно переживать счастье только в воспоминаниях, подобно Уину. Он любил доказывать это в своей мягкой манере, с миной «профессора-неудачника» (как он сам выражался), слегка наклонив голову вправо. Счастье не имеет отношения к труднодостижимому сиянию или медитации. Его можно почувствовать прямо сейчас, собрать из названий окружающих предметов: персидской сирени, дуба, вяза. Ей нравилось жить здесь после Майами, Гаваны, Мехико, Гватемалы, непродолжительного пребывания в юго-восточной Вирджинии (ИЗОЛЯЦИЯ), прямых улиц с одинаковыми домами на побережье Каролины (ТРОПИК ИЗОЛЯЦИИ).

Сейчас они поедут в «Стейк-Хаус» на Саут-Локаст — полакомиться гигантскими креветками с салатом, картошкой фри и горячими булочками, потом Уин предложит зайти в «Лэйнз» за мороженым.

Жаркие голубые небеса.

Тишина в машине, тишина на выгорающих лужайках.

Сюзанна задерживала дыхание.

Из своего кабинета в подвале Старого Главного Корпуса Уин Эверетт разговаривал по телефону с Парментером.

— Откуда Мэкки все это знает, если он не выходил с ним на контакт?

— Ти-Джей получает информацию из конторы Банистера. Один из людей Банистера — доверенное лицо Освальда.

— Что дальше?

— В январе он заказывает у одной фирмы в Лос-Анджелесе тупорылый 38-го калибра. В марте выписывает из Чикаго итальянский карабин со снайперским прицелом.

— Вооружен и опасен, — тихо произнес Уин.

— Это еще не все. Ты там хорошо сидишь? Он раздает на Улице прокастровские листовки. Два или три дня назад вручал их морякам с авианосца.

Эверетт уставился в пространство.

— И как это согласуется с тем, что он работает в одном здании с детективным агентством Банистера, непосредственно над конторой Банистера, то есть, черт побери, над опорным пунктом всей антикастровской кампании в Луизиане?

— Никак не согласуется, — ответил Парментер.

— Я рад, что ты это сказал. А то я уже начал думать, что чего-то недопонимаю.

— Мне известно только то, что сообщил Ти-Джей. А именно: объект появляется в конторе Банистера и предлагает свои услуги в качестве секретного агента. Банистер определяет его в чулан этажом выше. Комнатенка превращается в новоорлеанский штаб комитета «Справедливость для Кубы». И объект в белой рубашке и галстуке кидается на улицы раздавать листовки.

Между собой они называли Освальда «объектом», президент же обозначался кодовой кличкой «Улан», принятой в Секретной службе. Человек всеми силами стремится ограничить поверхность, на которой могли бы задержаться боль и раскаяние — чья угодно боль. Темя для вечерних раздумий.

— Дай-ка разобраться, — произнес Уин. — Значит, объект покидает Даллас. Он испаряется, исчезает из нашей жизни — перспективная часть операции навеки утрачена.

— Потом он внезапно всплывает там, где мы меньше всего ожидаем его увидеть.

— Он возникает из ниоткуда в конторе Гая Банистера в Новом Орлеане и ищет подпольную работу. Тот же самый парень, который дезертировал в проклятый Советский Союз, а потом из заказной винтовки выстрелил в генерала Уокера. Забредает прямо в центр вражеского лагеря.

— Мэкки должен поручить Гаю Банистеру подыскать замену нашему мальчику. И что же? С улицы забредает подлинник собственной персоной.

Эверетт обшарил карманы: где сигареты?

— Ты должен сблизиться с объектом, — сказал он.

— Только не это.

— Послушай, Ларри…

— Я не больше тебя жажду личного контакта, дружище. Поручи его Мэкки.

— Он сейчас где?

— На Ферме, насколько мне известно.

— Хорошо. Знаешь что? Добудь образец почерка этого парня.

— Я сейчас же свяжусь с Ти-Джеем.

Коридор был пуст. Уин поднялся по лестнице на первый этаж. За стойкой никого. Он вышел на улицу. Учебный год закончился. Вдалеке не спеша двигались люди — летние студенты, обслуживающий персонал; поливальная установка на газоне разбрызгивала воду непрерывными дугами, трава лениво посверкивала.

Покушению должна предшествовать провокация.

Он разрабатывал сверхсекретную директиву избранным членам «Высшей исследовательской программы» от заместителя директора по планированию, датированную маем 1961 года. В ней убийства зарубежных лидеров рассматривались с философской точки зрения. Также цитировался фрагмент из Псалтири, о котором внешний мир и не подозревал. «Уничтожайте с крайним пристрастием». Парментер изготовил эту директиву на соответствующих бланках и пишущей машинке.

Второе. Через своих людей в Маленькой Гаване Эверетт разместил в эмигрантском журнале, издававшемся в Нью-Джерси, зашифрованную новость. В этой заметке «из анонимного источника» речь шла об операции, которую Военно-морская разведка проводила из Гуантанамо, базы США Рядом с восточной оконечностью Кубы, в июле 1961 года. История была сфабрикована, но сам по себе план убийства Фиделя Кастро и его брата Рауля существовал в действительности. Вырезку из этого журнала должны будут найти среди вещей объекта после неудачного покушения на жизнь президента США.

Третье. Он работал над схемой записей телефонных разговоров на листах бумаги из Отдела технических служб. Закорючки, номера телефонов, аббревиатуры быстродействующих ядов, произведенных в спецлаборатории этого Отдела, которую в шутку именовали «Комитетом модификации здоровья». Расшифровщику последовательности телефонных номеров придется проделать извилистый путь, в котором наряду с большим количеством тупиков (цветочная лавка, супермаркет) будут фигурировать домашний телефон ссыльного лидера в Майами, мотель в Ки-Бискейне, которым владеет мафия, яхта, пришвартованная у пристани Майами, — местожительство резидента ЦРУ.

Он направился к машине.

Местный колорит, биографические данные, связи, над которыми исследователям придется поломать голову. У него были и другие схемы, другие, подлинные документы, относящиеся к попыткам покушения на Кастро — попыткам, в которых он лично участвовал на стадии планирования. Парментер устроит так, чтобы это чтиво окольным путем попало в руки журналистов, членов подкомитетов и прочих людей, способных выставить их на всеобщее обозрение. Стоит народу понять, что покушение на президента — кубинский ответ на многочисленные попытки американской разведки убить Кастро, как остров снова почти у нас в кармане.

Уин издалека увидел их в машине. Его лицо расплылось в улыбке. Прикрывая ладонью глаза от солнца, он двинулся к правой передней дверце. В жарком слепящем свете казалось, что мокрая трава усыпана блестками. Он на цыпочках подкрался еще ближе и, широко улыбаясь, стал ждать, когда Сюзанна его заметит.

Гай Банистер в одиночку сидел в баре «Кац и Джеммер», на любимом месте в ближнем углу, где барная стойка закругляется и упирается в стену. Ему нравилось сидеть, привалившись спиной к стене, глядя на улицу, на неоновые головы прохожих, что, покачиваясь, проплывали мимо рекламы пива «Фальстаф» в высоком окне.

Доктор запретил ему пить. Он пил. Запретил курить. Он курил. Посоветовал уйти из детективного агентства. Он стал работать больше обычного, составлял более длинные списки, перевозил оружие, хранил боеприпасы, заправлял славными ребятами, шпионившими в местных университетах.

Дэйв Ферри вечно зудел по поводу опухоли, растущей у него в мозгу. Но если кого и донимали провалы сознания и головокружение, так это Банистера; он сидел за письменным столом и наблюдал, как собственная рука начинает дрожать где-то в отдалении, будто чужая.

Ему шестьдесят три года, из них двадцать лет он провел в Бюро. Агент, кавалер многих орденов сидел в баре один и пил.

Под пиджаком он носил «кольт» из вороненой стали, рассверленный для патронов «магнума-357». Гай искренне полагал, что старого доброго «особого тридцать восьмого» недостаточно для тех ситуаций, в которые человек его положения мог попасть в любое время дня и ночи. Аминь. Красивая золотистая жидкость поблескивала на дне стакана. Он залпом проглотил остатки бурбона и уставился на подошедшего бармена.

— Мы взяли его на выходе из «Биографа» в Чикаго, в июле тридцать четвертого, застрелили в переулке в трех домах от театра.

— О ком идет речь? — уточняет лопоухий бармен.

— О мистере Джоне Диллинджере. Вот о ком. Налей мне, блядь, еще.

— Со льдом или без?

— Знаменитый финал. Поклонники старины Диллинджера могли бы сказать тебе, какой шел фильм, когда мы его пристрелили.

— Ума не приложу.

— «Манхэттенская мелодрама» с Кларком Гейблом.

Бармен рассеянно наполнил стакан.

— Если знаменитый финал случается неподалеку от кинотеатра, надлежит знать, что там показывали.

— Не сомневаюсь, мистер Банистер.

— Это был большой, блядь, фурор.

Он доставлял боеприпасы на острова южной Флориды — бомбить нефтеперегонные заводы и для залива Свиней. У него в конторе скопилось такое количество оружия, что Ферри пришлось забрать часть домой. На кухне у Ферри складировали противопехотные мины. Судя по тому, что десятки группировок склонялись ко второму вторжению, должно было что-то произойти. И правительство знало об этом. Рейды и аресты теперь стали обычным делом. Все переворачивалось с ног на голову.

Он увидел, как мимо окна прошел юнец Освальд, он направлялся домой со своей работы в «Кофейной компании Уильяма Рейли». Еще одна голова покачивается в великом новоорлеанском потоке.

Рука начала дрожать где-то вдали. К нему это не имело отношения.

Он стал работать еще больше, составлять еще более длинные списки. То и дело его люди обнаруживали новые имена. Ему нужны были списки подрывных элементов, профессоров левых убеждений, конгрессменов, голосовавших за сомнительные законопроекты. Списки негров, любовниц негров, вооруженных негров, беременных негритянок, светлокожих негров, негров, состоящих в браке с белыми. Негра невозможно сфотографировать. Он ни разу не видел фотографии негра, на которой можно было бы распознать черты лица. Такова их природа: они не излучают света.

«Таймс-Пикайюн» была набита россказнями о правозащитной программе Дж. Ф.К. Кого-кого, а Кеннеди сфотографировать можно. Для этого Кеннеди и нужен. От человека с секретами всегда исходит сияние.

Мы профукали Восточную Европу. Мы профукали Китай. Мы профукали Кубу, всего в девяноста милях от нашего берега. Мы вот-вот профукаем Юго-Восточную Азию. Дальше пойдет белая Америка. Мы отдадим все негритосам. Во всех этих маршах и демонстрациях против дискриминации Гай не выносил одного. Когда проклятые белые принимаются петь. Все трещит по швам. От этого всем становится не по себе.

Он подозвал бармена:

— Ты знаешь, что Кеннеди повсюду возит с собой десять или пятнадцать человек, похожих на него как две капли воды? Знаешь?

— Нет.

— Ни разу не слышал?

— Ни разу не слышал, что возит.

— Возит, — сказал Банистер.

— Таких же, как он?

— Их что-то около пятнадцати. Куда ни поедет, они вместе с ним. Они, блядь, всегда на стреме. Знаешь, зачем? Чтобы отвлекать внимание. Потому что он знает, что многие из-за него сбрендили.

Банистер — ровесник века, двадцать лет работал в Бюро; был большой шишкой в местной полиции, пока не выстрелил из пистолета в потолок одного туристического бара.

Он допил виски и собрался уходить.

Враг народа номер один. Душная июльская ночь. Мы разделались с ним в переулке у «Биографа».

Контора его располагалась в двух шагах от бара, но он не хотел заходить с Кэмп-стрит, потому что именно там его будут поджидать, чтобы уничтожить, рано или поздно, днем или ночью, когда придет время. Он зашел через боковой вход с улицы Лафайет и тяжело поднялся по лестнице на второй этаж.

Дельфина сидела за своим рабочим столом в приемной. Она улыбнулась ему ханжеской улыбочкой, означавшей, что она догадывается: он пил. С такой любовницей никакая жена не нужна.

— Ты кое-что обязательно должен узнать, — сказала она.

— Скорее всего, я и так знаю.

— Нет, об этом не знаешь.

Он сел на виниловый диванчик, который, по мнению Ферри, распространяет раковую заразу, неторопливо вытряхнул сигарету из пачки и закурил. Зажигалка «Зиппо», которую он пронес через всю войну, до сих пор исправно работала, выбрасывая шипящий язычок пламени.

— Насчет этого Леона этажом выше, как бишь его, который работает в свободной комнате.

— Освальд.

— Я поднялась туда после обеда, искала папки — они словно встали и ушли. В кабинете никого не было. Только стопки рекламных листовок на столе. Знаешь, что в них? «Руки прочь от Кубы». «Справедливость для Кубы». Эта прокастровская пропаганда лежит на столе прямо у нас над головой.

Гай Банистер повертел сигарету в руке.

— Ну и что дальше? — В его глазах светилась усмешка.

— Я не шучу, Гай. В этом кабинетике лежит подрывное чтиво.

— Ты, главное, проследи, чтобы эта рекламка не встала и не пришла сюда. Я не хочу, чтобы она оказалась здесь. У него своя работа, у нас своя. Все ради одного и того же.

— То есть ты об этом знал.

— Мы просто посмотрим, как оно подействует.

— Так что же ты знаешь о нем!

— Лично я — не то чтобы много. В основном он работает с Ферри. Ферри поручился за него. Это проект Дэвида Ферри.

— Хотела бы я знать, к чему это, — сказала Дельфина.

Банистер улыбнулся и встал. Ткнул сигарету в пепельницу. Затем подошел к Дельфине сзади и принялся массировать плечи и шею. На столе лежал недавний выпуск «В цель», бюллетеня «Минитменов». Его внимание привлекла фраза, напечатанная курсивом: «Даже сейчас ваша шея находится в перекрестье оптического прицела». Что-то витает в воздухе. Некая сила, которую разные люди ощущают в один и тот же исторический момент. Ее можно почувствовать кожей, кончиками пальцев.

— Что насчет парня, который звонил сегодня утром? — спросила Дельфина. — Он будто бы говорил издалека — во всех смыслах.

— Ты выслала ему пятьдесят долларов?

— Все, как ты сказал.

— Это один из людей Мэкки. Мне он не знаком. Я сказал ему, как связаться с Ти-Джеем.

Она прикоснулась к волосам, глядя в дымчатое стекло входной двери.

— Увижусь ли я с моим агентом сегодня вечером?

Он потянулся за сигаретой через ее плечо.

— Прежде чем уйдешь, заведи папку, — сказал он. — «Справедливость для Кубы». Пусть она будет в славной розовой обложке.

— И что туда класть?

— Дельфина, главное — завести папку, а наполнить ее содержимым — дело времени. Материал будет: заметки, списки, фотографии, слухи. Мелочи и сплетни, которые молчат, пока кто-то не начинает их собирать. Все они ждут, когда ты заведешь папку.

Этим холодным утром Уэйн Элко, безработный чистильщик бассейнов, сидел на длинной скамье в зале ожидания вокзала Юнион в Денвере.

Ему пришло в голову, что уже бог знает сколько времени он постоянно то уезжает, то приезжает. Никогда не сидит на месте — да и нет для него места. Он ни здесь, ни там. Прямо философский вопрос.

Рядом на скамейке лежал рюкзак цвета хаки и допотопная хозяйственная сумка из какого-то супермаркета «Эй-энд-Пи» на Побережье. Вся материальная составляющая его жизни умещалась в этих двух старых торбах.

Он был человеком «рисковым». Это словцо с настоящего фронтира, ему уже сто лет. За двадцать долларов он мог подкрутить вам одометр на двадцать тысяч миль. Дело пятнадцати минут. А за сотню долларов — установить пластиковую бомбу и отправить машину в автомобильный рай, если того требовала ваша страховка. Правда, это он мог сделать и бесплатно. Из чистого научного интереса.

Свет раннего утра проникал сквозь высокие арочные окна. Скамейки были длиной тридцать футов, с высокими, хорошо отполированными закругленными спинками. На потолке висели гигантские люстры. В зале никого, за исключением двух-трех вокзальных завсегдатаев, двух-трех призрачных людей, которых он встречал на каждой остановке, людей, живущих в стенах, будто ящерицы. Тишина, арочные окна, деревянные скамейки и люстры — похоже на церковь, думал он: туда приезжаешь на поездах, из грохота и пара ныряешь в высокое пустое пространство, где можно размышлять о самом сокровенном.

Он проспал на скамейке десять минут, когда полицейский треснул его дубинкой по задранному колену. Звук был такой, будто стукнули полую деревяшку. Добро пожаловать в Скалистые горы.

Уэйн поднялся, собрал вещи, перешел через дорогу и тут же заснул на бетонной погрузочной платформе товарного склада. Теперь его разбудили грузовики. Он миновал район со складскими холодильниками, где на мощеных булыжником улицах пересекались старые двухколейные рельсы. На углу Двадцатой и Блейка человек мыл шваброй мусоровоз. За колючей проволокой стояла сотня разбитых автомобилей, и на каждый квадратный фут приходилась тысяча осколков стекла. Денверский район битого стекла. На углу Двадцатой и Лаример ему попалось несколько мужчин с нетвердой походкой. Ранние пташки-алкоголики на прогулке. «Баптистская Миссия». «Денежные ссуды». Парень в остроконечной шляпе — индеец или мексиканец, а может, полукровка, кто его разберет, — спускался вниз по улице и бормотал проклятия на каком-то придуманном языке. Напомнил Уэйну людей из Эвеглейдз и с Безымянного острова, когда он тренировался с бригадой «Интерпена». Всех этих парней, сражавшихся за Кастро и перешедших на другую сторону. Мрачная ярость на лицах. Фидель предал революцию.

Ему доводилось жить среди постоянно обновляющейся популяции лихих коммандо в пансионате на Юго-западной 4-й улице в Майами. Они неделями тренировались в мангровых болотах и на тридцатипятифутовом баркасе совершали вылазки на кубинское побережье, в основном чтобы высадить агентов и пострелять по силуэтам. Или же, не отходя далеко от дома, обшитого вагонкой, чистили автоматы на заднем дворе. Инструкторы по дзюдо, капитаны буксиров, бездомные кубинцы, бывшие парашютисты вроде Уэйна, наемники с тех войн, о которых никто не слыхал, в Западной Африке или Малайе. Вылитые персонажи любимого фильма Уэйна «Семь самураев», воины без господина, которые держатся вместе, чтобы спасти деревню от мародеров, отвоевать родину, а кончилось все тем, что их предали. Сначала реактивные самолеты ВМФ начали совершать рекогносцировочные полеты над Безымянным островом и щелкать на пленку грязных ребят. Затем пятерых коммандо «Интерпена» забрали за бродяжничество — любезность шерифа округа Дэйд. Потом к ним ворвались таможенники США и арестовали дюжину парней, в том числе Уэйна Элко, в боевом обмундировании и с маскировочной раскраской на лице, они как раз отплывали на Кубу на своем двухмоторном баркасе.

Дж. Ф.К. заключил сделку с Советами, чтобы Кастро оставили в покое. Невероятно. Тот самый человек, за которого Уэйн голосовал бы, если бы вовремя почесался зарегистрироваться. Он верил в свою страну, в преданность, в горы и реки. Все это было связано между собой.

Он отыскал телефон и позвонил в Новый Орлеан по номеру, который Т. Дж. Мэкки дал ему около года назад, за счет абонента. Он сообщил женщине, взявшей трубку, что хочет поговорить с мистером Гаем Банистером.

— Алло, это Уэйн Элко. Меня тут прибило к берегу в Денвере, Колорадо, передайте Ти-Джею. Мне бы работу.

Уин Эверетт сидел в подвале у себя дома, сгорбившись над столом. На столе было разложено все для работы, в основном — обычные бытовые предметы, небольшие и недорогие: ножницы, лезвия, ацетатная калька, несколько видов клея, мягкий ластик, дорожный утюг.

Он чувствовал себя на редкость бодрым и уверенным, создавая человека с помощью ножниц и клейкой ленты.

Его снайпер возникнет и вновь растворится в лабиринте выдуманных имен. Следователи найдут заявку на почтовый ящик, военный билет морского пехотинца США, карточку социального страхования, заявление о выдаче паспорта, водительские права, украденную кредитную карту и еще полдюжины документов на два или три разных имени, каждое из которых выводит на Управление разведки Кубы.

Он работал над карточкой «Обеденного клуба», удаляя чернила с рельефных букв с помощью ватной палочки, смоченной в полиэфирной смоле. Из радиоприемника на полке доносилась спокойная музыка. Он прижал карточку к теплому утюгу и стал медленно нагревать его, чтобы расплющить буквы. Затем бритвенным лезвием срезал оставшиеся выпуклости. Нужно будет еще раз нагреть карточку и напечатать на ее лицевой стороне новое имя и номер с помощью адресографа.

Он научился этому тонкому ремеслу в самом начале своей карьеры офицера-оперативника. До этого преподавал в нескольких гуманитарных колледжах на Среднем Западе, в городках вроде Франклина, Индиана, где проницательный коллега, каким-то образом связанный с ЦРУ, завербовал его для секретной работы. Сразу же стало ясно — вот именно то, что нужно, возможный выход для того нетерпения, что он ощущал, работая в своей системе, необходимость рисковать чем-то важным, бросать вызов своему нравственному довольству, чтобы почувствовать себя состоявшимся. Вскоре он уже обучался полезным способам распечатывания и запечатывания конвертов (как читать чужую почту, чтобы адресат об этом не догадывался) и то и дело вспоминал сонные дни в маленьком Франклинском колледже. Проведя несколько лет в Гаване и Центральной Америке — в частности, на должности начальника базы в Гватемале, — он оказался в числе людей, которым поручили координировать обучение бригады кубинских эмигрантов. С тех пор он постоянно спешил. Подводные диверсии в Пуэрто-Рико и Северной Каролине, парашютные маневры в окрестностях Феникса, организация групп в Никарагуа, Майами, Ки-Уэст.

Сейчас он был энергичен как никогда, он на пике событий.

Следующим пунктом шла записная книжка молодого человека. Главный проект. Как только появится образец почерка, Уин нацарапает на этих небольших страницах вдоволь ложных следов, примет бурной жизни, неуловимой тайны, такое количество реальных и вымышленных лиц, что следователи будут обеспечены работой на несколько месяцев.

Уин открутил колпачок универсального клея «Элмер». Лезвием вырезал из листа матовой бумаги новую полоску для подписи. Сверил длину и ширину полоски с пустым местом на кредитной карте. Потом нанес ровный слой клея на бумагу и слегка прижал ее к карте. Пока клей подсыхал, он слушал радио.

С тех пор он постоянно спешил. Форт-Гулик в зоне Панамского канала. База Траке в Гватемале. Теперь все стихло. У него достаточно времени, чтобы перелистать страницы всех книг, которые он намеревался прочесть.

После записной книжки он займется вымышленными именами. Он с нетерпением ждал этого. Школьным ластиком дочери удалил излишки клея с оборотной стороны карточки. Выключил радио, выключил свет и поднялся по старой дощатой лестнице.

Снайпер появится из-за живописной марлевой кулисы. Нужны совпадения, неуловимая тайна. Так будет правдоподобнее.

Он проверил, заперта ли входная дверь. Дни приходят и уходят. Снова пора спать. Теперь все время пора спать. Он обошел дом, выключая повсюду свет, проверил заднюю дверь, проверил, выключена ли плита. Это означало, что все идет как надо.

Когда-нибудь эту операцию будут изучать на высочайших уровнях разведки в Лэнгли и Пентагоне.

Уин выключил свет в кухне. Начал подниматься по лестнице, но решил еще раз проверить плиту, хотя и был уверен, что она выключена. Поразить их воображение. Создать настолько странную цепочку совпадений, что им придется поверить. Создать одиночество, терзающее жестоким вожделением. Вот такого человека. Арест, вымышленное имя, ворованная кредитная карта. Выслеживать жертву — способ организовать свое одиночество, сплести из него сеть, ткань связей. Отчаявшиеся люди посвящают свое одиночество цели и судьбе.

Плита была выключена. Он постарался это запомнить. Поднялся наверх и услышал тихую музыку из радиоприемника в спальне.

Вот такого человека. Он сам себе сторож, он живет в случайном пространстве. Если мир — это место, где мы прячемся от самих себя, то что делать, когда мир оказывается недоступен? Мы придумываем себе новое имя, придумываем судьбу, заказываем по почте огнестрельное оружие.

Улан отправляется в Гонолулу.

На этом уровне он действовал безукоризненно. Полный энергии, проницательный, все под контролем. Дальше идет записная книжка. Нам нужен живописный промах.

Голос радиостанции «КДНТ» сообщил, что комитет Организации Американских Государств, состоящий из представителей восьми держав, обвинил Кубу в подготовке марксистского переворота в Западном полушарии. Остров — место подготовки агентов. Правительство вступило в новую фазу поощрения насилия и беспорядков в Латинской Америке.

Ему не нужны подобные напоминания. Не нужны дикторы, сообщающие, во что превратилась Куба. Его удел — безмолвная борьба. Он преисполнен тихой ярости и решимости. Ему не нужны попутчики. Чем больше людей верит в то же, во что и он, тем менее чистым становится его гнев. Страна гудит от дураков, позорящих его гнев.

Он надел пижаму. Кажется, будто теперь он постоянно в пижаме. Еще и полдня не прошло, а уже снова пора спать. Мэри Фрэнсис спала. Уин выключил радио, выключил лампу. Он мысленно обратился к той неизвестной силе, что правит небом, бесконечными водородными спиралями, сферой ночи, всеми земными душами. И просто попросил: пожалуйста, пусть я засну и не увижу снов.

Сны приносят с собой необъяснимые кошмары.

 

В Москве

Он открыл глаза и увидел большую комнату. Высокий потолок, старые плюшевые кресла, рядом на стене — тяжелый ковер с затхлым запахом. Он выбрался из постели и дошел до окна. Люди спешат, на автобус длинные очереди. Он умылся и побрился. Надел белую рубашку, серые фланелевые штаны, темный узкий галстук, коричневый кашемировый свитер и снова босиком подошел к окну. «Москвичи», — подумал он. Затем надел носки, добротные ботинки и фланелевый пиджак. Взглянул в зеркало с позолоченной рамой. Потом уселся в одно из старых кресел в комнате с тюлевыми занавесками и аккуратно положил ногу на ногу. Теперь он — историческая личность.

Позже он впишет в свой «Исторический дневник» краткий отчет об этих днях и следующих за ними неделях и месяцах. Буквы в основном печатные, строки перекошены и гуляют по странице. Листы испещрены словами сверху донизу и от края до края: вычеркнутые слова, замазанные слова, слова, написанные без пробела, попытки исправлений и добавлений, нечаянные переходы на письменный почерк — ощущение, что человек писал, не переводя духа, лишь изредка попадаются спокойные фрагменты.

Он сообщил своему интуристовскому гиду, молодой женщине по имени Римма, что собирается подать прошение о советском гражданстве.

Она изумилась, но соглашается помочь. Расспрашивает меня обо мне и почему я это делаю. Объясняю ей, что я коммунист и т. д. Она вежлево сочув. но теперь тревожится. Старается быть дружелюбной. Ей меня жалко. Ведь я новичок.

На двадцатилетие (два дня спустя после его прибытия) Римма подарила ему роман Достоевского на русском языке и написала на титульном листе «Поздравляю! Пусть все твои мечты сбудутся!».

После этого время ускорилось. Он не успевал следить за смыслом событий, не получалось стать прежним и думать по-прежнему. Тайна, которую он больше года лелеял в морской пехоте, — план дезертирства, — была главным смыслом его жизни до этого момента. Теперь в кабинете какого-то лысого чиновника он пытался объяснить, что для него означает жить в Советском Союзе, в центре мировой борьбы.

Чиновник смотрел сквозь Освальда на закрытую дверь кабинета.

— СССР велик только в литературе, — сказал он. — Отправляйтесь домой, друг мой, и примите наши наилучшие пожелания.

Но Освальд не шутит.

Я ошеломлен я снова повторяю просьбу, он говорит, что проверит и даст мне знать.

Решение сообщили в тот же день. Виза Ли X. Освальда перестанет действовать в восемь часов вечера. У него остается два часа на то, чтобы покинуть страну. Казалось, будто полицейский чиновник, который принес ему эту новость, понятия не имел, что Освальд в тот же день, но раньше, разговаривал с чиновником в паспортном отделе. Ли попытался объяснить, что первый чиновник не ставил ему жесткого срока, надеялся, что визу можно продлить. Он не мог вспомнить ни имени чиновника, ни названия отдела в Министерстве внутренних дел, где тот работал. Принялся описывать его кабинет, одежду. Отчаяние захлестывало его. Второй чиновник не понимал, о чем он говорит.

Ужасала именно эта беспомощность. Никто не осознавал его исключительности. Существовала некая уловка, которая разом бы все уладила, но он ею не владел. Другие знали, как следует поступать, а он нет. Другие справлялись, ему же это не удавалось. Он самостоятельно добрался сюда. Гавр, Саутгемптон, Лондон, Хельсинки — затем на поезде через советскую границу. Он строил планы, готовился к новой жизни, а теперь никто не хочет уделить ему десяти минут и уяснить, кто он такой. Ноль в системе. Он сидел у окна, уставившись на открытый чемодан, что стоял на подставке в другом конце комнаты. Часть вещей он даже не успел распаковать.

Я потрясен!! Мои мечты!

Здесь он — иностранец. Возмущаться бессмысленно. Он не знал, как выразить обиду. Она американского происхождения и здесь не имеет веса. Освальд впервые осознал, какой опасный поступок он совершил, покинув свою страну. Попытался бороться с этим осознанием: он терпеть не мог узнавать то, чего узнавать не хотелось. Он открыл дверь и выглянул в коридор. Женщина, раздающая ключи, сидела за маленькой конторкой возле лифта. Она повернулась и взглянула на него. Он вернулся в комнату.

7 часов вечера. Я решаю покончить с этим. Подержу запястье в холодной воде, чтобы не чувствовать боли.

Он стоял возле раковины, закатав левый рукав. Он вытащил руку из-под холодной воды, чтобы вставить новое лезвие в бритвенный станок. В ванну наливалась теплая вода.

Хайдел пытается прикончить собственного создателя, ха-ха.

Разве это смешно? Ему так не казалось. Его все время заставляли покинуть места, из которых не хотелось уезжать. Холодная вода притупит боль. Это первый шаг. В теплой воде кровь легко вытечет. Это второй шаг. Придется сделать лишь небольшой надрез на коже. «Жилетт» спонсирует телетрансляцию ежегодного чемпионата по бейсболу — у них еще в рекламе говорящий попугай. Свободной рукой он ослабил галстук.

Мои сокравенные мечты разбились вдребезги.

Он представил, как в восемь часов придет Римма и обнаружит его труп. Торопливые звонки чиновникам по домашним телефонам. Он следил за тем, как наполняется ванна. А есть ли смысл наполнять ее? Он же не собирается залезать туда? Только опустит в воду надрезанное запястье. Советские чиновники начнут звонить американским чиновникам. Он всегда оказывался чужаком, всегда нужно приспосабливаться. Он выключил холодную воду, взял лезвие и сел на пол рядом с ванной.

Затем резануть левое запястье.

Но что здесь смешного? Почему он наблюдает за собой, не издав ни стона, ни крика? Первая ниточка крови выступила наружу, капли одна за другой вытекали из аккуратного надреза. Не то чтобы личная жизнь его не удалась. Просто у него твердые убеждения, практический опыт. Он свесил левую руку через край ванны.

где-то играет скрипка, а я смотрю, как вихрем уносится прочь моя жизнь.

Как они здесь измеряют порезы, в сантиметрах? Срочные звонки в Техас. Это я, мама, я лежу в луже крови в гостинице «Берлин». Он смотрел, как вода становится мутно-розовой. Я учился по «Берлицу». Я еще плохо говорю по-русски, но буду больше с этим работать. Я не стану отвечать на вопросы о моей семье, но вот что скажу для прессы. Эмиграция — непростое дело. Никому не посоветую. Ты оказываешься в новой стране, ты всегда чужак, постоянно приспосабливаешься. Я не то чтобы полный идеалист. Мне довелось наблюдать американскую армию в действии. Если вы хоть раз видели морскую базу в заливе Субик, вы понимаете, о чем я. Военные машины до самого горизонта. Иностранцев эксплуатируют ради выгоды. Через некоторое время он закрыл глаза и положил голову на край ванны. Размякни. Пусть делают что хотят.

Про себя я думаю: как легко умирать.

Я хотел бы рассказать о случившемся со своей точки зрения. Я хотел бы заставить людей в Соединенных Штатах задуматься. Он понимал, где находится, мог представить себя на кафельном полу, но при этом смотрел со стороны.

и «сладкая смерть (под звуки скрипки)

Захотелось спать. Ложное спокойствие. Нечто предательское. Почувствовал себя ребенком в белом кафельном мире, полном порезов и пластырей и воды в ванной, голова слегка кружилась от едких запахов, щиплет крепкий йод, лавровишня мистера Экдала. Внутри мира существует особый мир. Я сделал все, что мог. Пусть теперь другие совершают свой выбор. Ощутил, как время сгущается. Почувствовал в воздухе некую насмешку, когда, истекая кровью в теплой воде, соскальзывал с той единственной известной поверхности, которая доступна нашему пониманию, пониманию обычных людей.

Министерство здравоохранения СССР

ЭПИКРИЗ

21 окт. Пациент доставлен на машине «скорой помощи» в приемное отделение Боткинской больницы, после чего направлен в 26-й корпус. Порез первой трети левого предплечья с целью самоубийства. Рана линейного характера с отчетливыми краями. Первичная хирургическая обработка: четыре шва и антисептическая повязка. Пациент прибыл из США 16 октября с туристической целью. Окончил техникум по радиотехнике и электронике. Родителей нет. Настаивает на нежелании возвращаться в США.

Его поместили в отделение с шизиками. Кормят ужасно, все время пялятся добрыми глазами. Римма навещала его, она похлопотала о переводе в нормальное отделение. Как-то достала из пальто банку без этикетки и велела пить мелкими глотками. Водка с кусочками огурца. За твое здоровье, сказала она.

После выписки она отвела его в отдел виз и регистрации. Он поговорил с четырьмя чиновниками о получении гражданства. Они о нем слыхом не слыхивали, не подозревали о его беседах с другими чиновниками. Сообщили, что ответа придется ждать довольно долго.

В своей новой гостинице, «Метрополе», он провел три дня в одиночестве. Это был первый из периодов молчания, которые Ли X. Освальду придется пережить за два с половиной года в Советском Союзе.

Он прохаживался по коридорам мимо громадных живописных портретов героев Советского Союза. Брал ключ у дежурной по этажу, которая заплетала волосы в косы. Вдыхал запах лака и табака.

У себя в комнате он сидел в резном кресле под канделябром. Переставил время на наручных часах по часам на камине. Часы, кольцо, деньги и чемодан, аккуратно упакованные, прислали из первой гостиницы. Нетронутыми. Деньги до единой копейки.

Он набросал в блокноте примерный план улиц Москвы, в центре — Кремль.

На третий день одиночества поел только один раз. Ждал звонка чиновника. Пытался читать Достоевского. Он слышал, как туристы проходят мимо двери и беседуют о достопримечательностях, красивых станциях метро, потрясающих бронзовых и мраморных скульптурах. В конце коридора стояла статуя. Обнаженная, в полный рост. Русский язык — трудный. Он думал, что Достоевский пойдет легче.

31 окт. Ловлю такси. «Американское посольство», говорю.

Служащая в приемной велела расписаться в регистрационном журнале. Он сказал ей, что пришел аннулировать свое американское гражданство. Понятно. Она отвела его в кабинет консула. Он подошел к креслу слева от стола и сел нога на ногу, как дома.

— Я марксист, — начал он.

Консул поправил очки.

— Я знаю, что вы мне ответите. «Ступай, подумай хорошенько. Потом вернешься, и мы это обсудим». Но я хочу заявить прямо сейчас, что готов подписать необходимые бумаги и отказаться от гражданства.

Консул сказал, что подготовка бумаг займет какое-то время. На лице его читалось: «Это еще кто?»

— Я получил секретную информацию, когда служил оператором радара. Если стану советским гражданином, то передам эту информацию их властям.

Похоже, ему удалось привлечь внимание чиновника. Он наблюдал всю сцену как бы из будущего. Три дня в одиночестве. За это время он убедился, что нужно достичь предела, откуда нет пути назад. Сталина звали Джугашвили. «Кремль» означает крепость.

Я покидаю посольство счастливым, я раскрыл свои карты. Уверен, после такого знака доверия русские сделают для меня исключение.

Он так и жил в своем номере, питался скудно, некоторое время сидел на одном супе, мучаясь от дизентерии, почти сломленный, почти две недели одиночества провел в плюшевом кресле, небритый, в рубашке и галстуке.

Его перевели в другой номер — поменьше, очень простой, без ванной — и попросили всего три доллара в день, будто знали, что у него больше нет денег на стандартные интуристовские условия.

Он написал свое имя русскими буквами в записной книжке.

Дни полного одиночества

Выпал первый снег. Восемь часов в день — внушительное время — он занимался русским языком по двум самоучителям. Еду ему приносили в номер. Он уже задолжал гостинице и со дня на день ожидал визита заместителя заведующего.

Никто не пришел.

Он отправился в отдел виз и регистрации. Сообщил о своем визите в посольство США, о желании стать гражданином. Они, казалось, не понимали, что с ним делать.

На улице мальчишка принял его за американца и стал выпрашивать жвачку. Температура воздуха ниже нуля. Толстые тетки сгребают лопатами снег. Его впервые поразила громадность окружающей тайны. Он находился посреди гигантского секрета. Другой склад ума, бесконечное пространство снега и мороза.

Ленин и Сталин лежали рядом в оранжевом свете, в мавзолей вела каменная лестница. Одна из немногих достопримечательностей, которые ему удалось увидеть.

Осталось двадцать восемь долларов.

Он писал по-русски в своей записной книжке. Я имею, ты имеешь, он имеет, ты имеешь, мы имеем, вы имеете, они имеют.

На следующее утро, около семи, в номер вошли двое мужчин. Он стоял босиком во фланелевых штанах и пижамной рубашке и следил за ними. Он не питал иллюзий на их счет — это не Дед Мороз и Снегурочка. Теперь комната принадлежала им. Он не заметил, как им удалось так быстро ее захватить, но уже начал чувствовать себя незваным гостем, этаким бестактным туристом. Ведь по его вине им пришлось вставать так рано.

Они одеты не как чиновники. Это не работники «Интуриста» и не сборщики денег по просроченным счетам. На одном — черная куртка и темные очки, как у гангстера из «Шоу Для полуночников». Второй мужчина заметно старше, в зимних ботинках, с лысеющей головой.

Он и указал Освальду на кровать, предлагая сесть. Сообщил, что его фамилия Кириленко.

— Ли X. Освальд, — ответил Освальд.

Мужчина кивнул, едва заметно улыбнувшись. Потом прямо в пальто сел в кресло напротив Освальда, свесив правую руку между колен.

Ли по собственной инициативе продолжил:

— Мой паспорт лежит в посольстве США. Я передал его им в качестве свидетельства, что не желаю больше быть гражданином. О чем я решительно сообщил.

Мужчина снова кивнул, прикрывая веки.

— Вы знаете, какую организацию я представляю?

Освальд криво улыбнулся.

— Комитет государственной безопасности. Мы полагаем, что вы пытались связаться с нами доступным вам способом. Возможно, вы не знали, как это следует делать. Видите ли, мы всегда с подозрением относимся к таким попыткам. Это от нервов. Надеемся, что когда-нибудь пройдет.

У Кириленко были светло-голубые глаза, серебристая щетина, слегка отвисший подбородок. Приземист, дышал с небольшим присвистом. В нем сквозило некое лукавство, которое Освальд принял за проявление дружелюбия. Казалось, что он наполовину говорит с самим собой — так мужчина средних лет непринужденно беседует с ребенком, чтобы развлечь заодно и себя.

— Рассказывайте. Как вы себя чувствуете?

— У меня бывает понос.

Кивок.

— Вы счастливы здесь? Или все это ошибка, и вы хотите вернуться домой?

— Сейчас уже хорошо. Вполне счастлив. Все прояснилось.

— И насколько я понимаю, вы хотите остаться.

— Стать гражданином вашей страны.

— У вас здесь друзья.

— Никого.

— В Америке у вас семья.

— Только мать.

— Вы любите ее?

— Мне бы не хотелось больше с ней встречаться.

— Сестры и братья?

— Они не понимают, к чему я стремлюсь. Два брата.

— Жена. Вы женаты.

— Не состою в браке. Детей нет.

Мужчина наклонился ближе:

— Девушки. Молодая женщина, о которой вы думаете, лежа в постели.

— Я ничего там не оставил. Ни с кем не ссорился.

— Скажите, почему вы порезали запястье?

— От разочарования. Мне не разрешали остаться.

Кивок.

— Вы на самом деле чувствовали, что умираете? Лично мне очень любопытно.

— Я хотел, чтобы все решил за меня кто-нибудь другой. Я больше не управлял ситуацией.

Кивок, прикрытые веки.

— У вас есть средства, или вам пришлют их из дома?

— У меня практически ничего не осталось.

— А теплые вещи? У вас есть ботинки?

— Вопрос в том, разрешат ли мне остаться. Я готов работать. Я прошел специальную подготовку.

Кириленко, казалось, пропустил это мимо ушей.

— Где вы собираетесь работать? Кто даст вам работу?

— Я надеялся, что государство. Я готов делать все, что потребуется. Работать и учиться. Я хотел бы учиться.

— А скажите, вы верите в бога?

— Нет.

Улыбка.

— Совсем не верите? Мне просто интересно.

— Я считаю религию глубоким предрассудком. Люди строят свою жизнь вокруг этой лжи.

— Почему, если я правильно помню, вы перечеркнули в паспорте родной город?

— Все это осталось далеко позади, поэтому я так поступил. И потом, я не хотел, чтобы они связались с моими родственниками. Все равно прессе это удалось. Но я не отвечал на их телефонные звонки и телеграммы.

— Почему вы сообщили в своем посольстве, что собираетесь раскрыть военные секреты?

— Я хотел добиться их согласия с моим отказом от гражданства.

— И они согласились?

— Сказали, что сейчас суббота и они рано закрываются.

— День невезения.

— Сказали: приходите еще, мы сделаем все, что в наших силах.

— Мне нравится с вами разговаривать.

— Я не доставил им такого удовольствия, и не стал приходить снова. Вместо этого изложил свою позицию в письменном виде.

— А эти секреты, которые вы пронесли с собой…

— Я служил в Ацуги.

Кивок.

— Это закрытая база в Японии.

— Мы еще поговорим об этом. Хотя я вот думаю, не утратили ли эти секреты ценности, как только вы объявили о своем намерении раскрыть их?

Последние слова предназначались для второго человека из КГБ, который курил, прислонясь к оконной раме. Кириленко произнес эту фразу подчеркнуто в сторону. Он снова придвинулся к Освальду.

— Скажите, шрам хорошо заживает?

— Да.

— Вы хорошо переносите холод? Это же совсем не смешно, правда?

— Я начинаю к нему привыкать.

— А еда? Вы едите то, что здесь готовят? Недурственно, да?

— Мне не понравилась только больничная еда. Но это во всех больницах так.

Он опустил взгляд и увидел, что из-под брюк высовываются пижамные штаны. Торопился открыть дверь, надел брюки прямо на пижаму.

— А как вам русские люди? Очень любопытно, что вы о нас думаете.

Ли прочистил горло, прежде чем ответить. Этот вопрос его несказанно обрадовал. Он предвкушал, что об этом спросят, и более или менее подготовил ответ. Кириленко терпеливо ждал, явно развлекаясь, будто в точности знал, о чем думает Освальд.

Освальд думал: «Вот человек, которому я могу полностью доверять».

Вдалеке в воздухе висел фабричный дым, неподвижные высокие серые столбы в промерзшем голубом небе. Они с Кириленко ехали на заднем сиденье черной «волги». Сонно-белый город казался оглушенным. Освальд пытался вычислить, в какую сторону его везут, высматривая ориентиры, но когда они проехали главное здание Московского университета, больше ничего знакомого не попадалось. Он со стороны видел, как описывает эту поездку кому-то похожему на Роберта Спраула, его школьного друга из Нового Орлеана.

Розенбергов убили Эйзенхауэр с Никсоном.

В комнате двенадцать на пятнадцать стояла железная кровать, некрашеный стол и комод в занавешенном углублений. В темном коридоре находился умывальник, за ним — туалет и маленькая кухня. Кириленко сказал что-то второму сопровождающему, тот вышел, вернулся с низеньким стулом и поставил его у стола. Освальду дали заполнить биографическую анкету, затем еще одну — о причинах побега, и еще одну — о военной службе. Он писал весь день, с энтузиазмом, выходя далеко за рамки поставленных вопросов, царапал на полях и на оборотной стороне бланков. Стул оказался слишком низким для стола, и длинные предложения он выводил, привстав с него.

Вечером состоялся короткий разговор с Кириленко. О Хемингуэе. Теперь на кровать сел сам Кириленко, так и не сняв дубленку. Он вспоминал строки из хемингуэевских рассказов.

— Однажды, когда я здесь обживусь и стану учиться, — сказал Освальд, — я начну писать рассказы о современной американской жизни. Я многое видел. Молчал и наблюдал. Меня и привело сюда то, что я видел в Штатах, плюс чтение марксистской литературы. Я всегда относился к СССР как к своей стране.

— Мне бы страшно хотелось когда-нибудь увидеть Мичиган. Только лишь из-за Хемингуэя.

— Мичиганские леса.

— Когда я читаю Хемингуэя, у меня текут слюнки, — сказал Кириленко. — Ему даже не обязательно писать о еде, чтобы я проголодался. Все дело в стиле. У меня просыпается аппетит, когда я его читаю.

Освальд улыбнулся.

— Если он гениален, то гениален именно в этом. Он пишет о грязи и смерти, а я чувствую голод. Вы когда-нибудь ездили в Мичиган?

— Я ездил, куда мне велели, — ответил Освальд.

В полумраке Кириленко выглядел усталым. На ботинках проступили солевые пятна. Он встал, достал из кармана дубленки шапку из выхухоли и хлопнул ею по ладони другой руки.

— Нам многое нужно обсудить, — сказал он. — И кстати, можете называть меня Аликом.

Утром они говорили об Ацуги. Освальд описывал четырехчасовую вахту в радарной. Алика интересовали подробности, имена офицеров и срочнослужащих, конфигурация комнаты. Он хотел знать детали процедур, терминологию. Освальд объяснял, как все происходит. Рассказывал о мерах безопасности, типах оборудования высотомера. Алик делал пометки в записной книжке, смотрел в окно, когда собеседник не мог чего-нибудь припомнить или говорил неуверенно.

Когда речь зашла об «У-2», к беседе присоединились еще двое. Один из них бесстрастно называл его «метеосамолетом». Привели с собой стенографиста. Им нужны были имена пилотов «У-2», описание взлетов и посадок. Суровые люди. Стенографист оказался пожилым человеком с розеткой в петлице.

Когда Освальд не знал правильного ответа, он придумывал что-нибудь или пытался спрятаться за возбужденный синтаксис. Казалось, Алик понимал его. Они общались друг с другом вне общей беседы, молча, без жестов, без взглядов.

Имя конкретного пилота. Имя механика или охранника.

Непроницаемые люди склонились к нему. Он описывал случаи, когда радарная команда получала запросы о ветре на высоте восьмидесяти тысяч футов, девяноста. Описывал голос, доносившийся оттуда, напряженный, тусклый, дребезжащий, звук, раздробленный на элементарные частицы — урок физики или голос призрака. Они выжимали из него факты, имена. Масса новых вопросов. Скорость движения в воздухе, дальность полета, приспособления для глушения радаров. Он с досадой признавал, что ничего об этом не знает.

Алик сказал, что они продолжат утром. Ли ждал от него какого-то знака. Правильно ли он все делает? Разрешат ли ему остаться, поручат ли важные задания, разрешат ли изучать политэкономию?

— Когда я наклоняюсь, коленка хрустит, — заметил Кириленко. — Возраст, наверное, как считаете?

Похоже, он хотел сказать: всему свое время. Время вспоминать мельчайшие подробности, время пересматривать жизнь, время менять сознание. Мы здесь, чтобы помочь тебе прояснить лейтмотивы твоей жизни.

Они потратили не один день на ранние воспоминания Освальда о службе в армии, еще столько же — на «У-2» и Ацуги, разделяя каждую тему на фрагменты, затем разделяя сами фрагменты. В конце концов они добрались до Девятой эскадрильи наведения авиации морской пехоты, радарной части, в которой он служил в Калифорнии.

Как раз тогда на политическую арену ворвался Кастро. Освальд хотел отправиться на Кубу и тренировать новобранцев. Он был квалифицированным военным специалистом и симпатизировал Фиделю.

Он подписался на русскоязычную газету и социалистический журнал. Кагэбэшникам в своей каморке он отвечал по-русски «да» и «нет». Их это очень забавляло. Они окрестили его «Освальдовичем».

Он сообщил Алику, что краем уха слышал о программе подготовки ложных дезертиров, проводимой Военно-морской разведкой. В Восточный блок забрасывали агентов — тщательно отобранных людей, провозгласивших себя жертвами американской системы, одинокими и впечатлительными, стремящимися к иной жизни.

Как раз в то время он предпринимал все возможное для побега. Эту программу придумали как будто специально для него. Он отчасти ждал, что к нему обратятся из Военно-морской разведки. Трудно было поверить, что они не слышали о его просоветских выступлениях и русскоязычной газете. Он объяснил бы, что пытался выйти с ними на связь доступным ему способом. Они бы организовали для него интенсивное обучение. Он стал бы настоящим дезертиром, выдающим себя за ложного дезертира, выдающего себя за настоящего дезертира. Ха-ха.

Алик сидел за столом напротив него и тряс в кулаке соленые орешки. Он сказал, что должны принести телевизор. Освальд удивился, когда услышал, что передачи начинаются в шесть вечера. Это чуть ли не самое странное, что ему доводилось слышать с тех пор, как он пересек океан.

Появился охранник. Он появлялся каждый вечер перед уходом Алика. Алик не представил его, словно не замечал его присутствия в квартире. Обычно охранник сидел рядом с умывальником в прихожей, положив шляпу на колено.

Было кое-что, о чем Освальд не стал рассказывать Алику, — например, подробности о радарной системе «МПС-16», только что введенной в сеть. Он хотел посмотреть, как будет развиваться их дружба. Ему пришло в голову, что теперь, когда он переметнулся на чужую сторону, американским военным в любом случае придется потратить уйму денег на переустройство системы. Как удивительно просто оказалось распоряжаться судьбами и событиями.

Еще об одном он не сказал Алику — касательно программы ложных дезертиров. Когда никто не вышел с ним на связь, Оззи решил записаться на экзамен по иностранному языку. По русскому. Просто чтобы его заметили.

Он получил «П», что означало «плохо» во всех отношениях.

Пришли врач и медсестра, чтобы осмотреть его. Прослушали сердце, посветили в уши фонариком. Взвесили, измерили его и ушли с образцами крови и мочи. Затем появились трое мужчин и отвели его в бетонное здание примерно в получасе ходьбы. Он оказался в современной квартире. Его заставили вынуть содержимое из карманов. Усадили на стул, подключенный к столу с миллиметровкой, скорописцами, наборными дисками, переключателями и т. д. Велели поставить ступни на пол. Затем прикрепили трубочки и прочие приспособления к предплечьям, груди и ладоням Освальдовича. Один из мужчин сел напротив. Вас зовут так-то и так-то? Пользовались ли вы когда-нибудь другим именем или кличкой? Ваш любимый цвет — голубой? Вы агент разведки США? Вы поддерживаете тайную связь с кем-то в этой стране? Ваши волосы каштановые? Вас послали сюда, чтобы убить человека или нескольких людей? Вы женаты? Вы гомосексуалист? Вы употребляете алкоголь или табак?

Бесстрастные.

Алика нет и в помине. Освальд стоял, пока его отключали от прибора. Он тосковал по другу и смутно подозревал, что безнадежно напутал в этом тесте.

Он сказал им, что Алик обещал телевизор.

Кто-то принес его вещи. Он жил в новой квартире три дня. Ему давали тесты на уровень интеллекта и способностей, тесты для психологического профиля, тесты по английскому и элементарной математике, тесты на распознание рисунков и форм.

Ему приснилось, как он заходит в дом на Юинг-стрит в Форт-Уорте с волосами, мокрыми после купания в бассейне Ассоциации молодых христиан.

Ленин и Сталин в оранжевом сиянии. Каспийское море, самое крупное внутреннее море в мире, на границе между Европой и Азией. Кремль означает крепость.

Дело происходит в Москве. Он рассказывает о своем проживания в охраняемой квартире человеку в костюме и галстуке. Может, это Ричард Карлсон в роли Херба Филбрика по телевизору. «Я вел тройную жизнь». Может, кто-то из посольства США, второй секретарь или консул, как его там называют; он поправляет очки и с интересом слушает рассказ о бывшем морском пехотинце, внедрившемся в советский разведаппарат в рамках программы ВМФ США по подготовке ложных дезертиров.

Кириленко стоял на паркетном полу своего отдельного кабинета в Первом отделе Седьмого департамента Второго Главного управления в штаб-квартире КГБ. Центр, площадь Дзержинского, дом 2. Монументальный комплекс из тщательно обработанного камня — старое главное здание, послевоенная пристройка, тюрьма, Лубянка, знаменитая своими расстрелами, другие, менее значительные здания, и сквозь зарешеченные окна или экраны ячеек из толстой проволоки виден двор. Ему нравилось думать стоя.

Что приятно в Центре — это недорогие икра и семга, которые продаются в двенадцатом корпусе через дорогу, «Джим Бим» и «Джонни Уокер» по доллару за бутылку. Далеко не так приятна гнетущая атмосфера сталинского террора. Кроме того, он терпеть не мог стул, который ему выделили, — современное контурное кресло, оно по-дурацки смотрелось рядом со старым деревянным столом.

Еще один повод думать стоя. Он скрестил руки за спиной, взявшись левой за запястье правой. Мысли его вращались вокруг американского парнишки, Ли X. Освальда. Урок Ли X. Освальда состоял в том, что простые случаи никогда не бывает простыми. Это напоминало классические аксиомы из первых уроков геометрии и арифметики. Печально узнавать, что самоочевидные истины, необходимые истины, так легко опровергаются при тщательном исследовании. Здесь нет плоских поверхностей. Мы живем в искривленном пространстве.

Алику нравился мальчишка. Такой открытый энтузиазм во взгляде. Он старался уцепиться за мир. Факты, слова, исторические идеи. Он боролся с судьбой — да, как настоящий пролетарий из общественной вселенной Маркса. Он искренне верил в высокие принципы и цели, хотя будущее оставалось весьма смутным.

В двадцать лет знаешь лишь одно — что тебе двадцать. Все остальное — туман, окружающий этот факт.

Он вскрыл себе вены, чтобы остаться в России.

Но, разумеется, идеалисты непредсказуемы. Они могут за одну ночь утратить надежду, обманутые ложью, которую внушили себе сами. С людьми, дезертирующими из практических соображений, легче разговаривать, и удерживать их легче. Деньги, секс, разочарование, возмущение, тщеславие. Мы понимаем и сочувствуем. Мы сами порой находимся почти на грани.

За ним наблюдали, начиная с Хельсинки, где он зарегистрировался в отеле «Торни», затем переехал в более дешевый «Клаус Курки», подал документы на визу в Советском консульстве, сообщил секретарю на проходной, что он — бывший морской пехотинец, прекрасно осведомленный в радарном оборудовании и электронике.

Как снег на голову. Но не слишком уверен в себе. Толком не понимает, что и как.

Они облегчили ему въезд в страну, выдав визу в течение сорока восьми часов.

В Москве гид из «Интуриста» Римма Широкова докладывала о его отдельных высказываниях в Четвертый отдел Седьмого департамента, где их передавали Кириленко. Алик выжидал, позволяя мелким чиновникам все запутать, заставляя мальчишку шагать взад-вперед по комнате, затем переехать в номер подешевле, выжидал, выжидал.

В посольстве США установлено сто пятьдесят подслушивающих устройств. В сейфе с буквенной комбинацией Алик хранил расшифровку реплики Освальда о том, что тот собирается разгласить военную тайну. Стараниями секретаря консульского отдела он получил фотографию паспорта Освальда и копию конфиденциальной телеграммы по поводу заявления молодого человека, отправленной из американского посольства в Москве в Государственный Департамент.

ОСНОВНАЯ ПРИЧИНА «Я МАРКСИСТ». ПОВЕДЕНИЕ: САМОУВЕРЕННОЕ, АГРЕССИВНОЕ.

Простой случай, который заставил Алика задуматься о прокоммунистических занятиях Освальда в армии. Неужели американская разведка не взяла его на учет? Неужели они не станут использовать его политические симпатии, чтобы узнать как можно больше о людях, с которыми он контактирует, о методах вербовки КГБ, о подготовке агентов? Переманили бы его, когда им это потребуется. Вот тогда-то он и расскажет им обо всем, что узнал, точно так же, как сейчас рассказывает нам.

Нужен ли этот паренек России-матушке? Он полезен как специалист по радарам с американской базы. Что нам с ним делать? Мыслимо ли отправлять его в здание на Кутузовском проспекте, где его обучат, с радостью поднатаскают в марксизме-ленинизме, микрофотографии и секретном письме, Русском и английском, заново слепят, так сказать, создадут из него новую личность и отправят на Запад в качестве подпольного агента?

Ведь именно этого они все хотят. Все эти люди, которые прячутся по углам внутри себя, за шторами, в норах. Новая личность, более безопасная. Научите нас жить, говорят они, жить кем-то другим.

Прибыли результаты проверки: удовлетворительным оказался только анализ мочи. Освальд эмоционально неустойчив. Склонен к эксцентричному поведению. Страдает определенной формой дислексии, потерей способности читать. Набрал приличный балл по физике и низкий по большинству остальных предметов. Результаты детектора лжи довольно хаотичны, но так почти всегда и бывает. Неубедительно в связи с многими факторами. Возможно, мальчик был напуган.

Простой случай — отправить его домой. Только вот у Алика квота. Он обязан завербовать определенное число агентов, выведать ценную информацию (или выдумать ее). Решающими были сведения об «У-2», которым Алик не вполне доверял. Двадцать пять километров? Двадцать семь с половиной километров? Так высоко не летают. Если подняться на двадцать семь километров, можно увидеть души праведников с нимбами. О метеосамолете Освальда допрашивали офицеры ГРУ, военной разведки, и они никак официально не отозвались о полученной информации. Что они могли сказать? Если парнишка плохо читает, может, он точно так же плохо считает?

Алик сел в изогнутое кресло.

Масса опасностей связана с тощей фигурой этого Ли X. Освальда, невинного юнца, который забрел в периферийные участки Центра и заставил задуматься серьезных людей. Отслеживают ли американцы его передвижения? Отдали бы они его в наши лапы, если бы полагали, что ему известно нечто важное? Ацуги — ключевая база. У нас есть отчеты Ханны Браунфельс, выуженные из документов Седьмого департамента (Япония, Индия и т. д.) Первого Главного управления. В каком-то смысле мы и так уже далеко зашли с этим мальчишкой, открыли ему слишком многие из наших методов. Несмотря на тесты и беседы, возможно, мы знаем о нем меньше, чем он о нас. Где-нибудь в Пентагоне ждут не дождутся, когда можно будет поковыряться у него в мозгах.

Алику платили за то, чтобы он сводил себя с ума.

Проверка выявила одно — Освальд не из того теста, из которого лепят агентов. Для этого нужно самообладание и выносливость, сила воли. А этот парень играет в пинг-понг у себя в голове. Но Алику он нравится, нужно организовать для него что-нибудь пристойное. Главное — подальше от Москвы. Там, где нет западных журналистов, нет возможности использовать его для пропаганды. Обеспечить ему уютную квартиру, хорошо оплачиваемую работу, приличную дотацию от Красного Креста — стимулы, чтобы остаться в этой стране. У Алика были все основания полагать, что Ли X. Освальд в конце концов получит советское гражданство, станет убежденным марксистом и довольным работником, будет ходить на лекции и групповую физкультуру, встроится в систему, найдет свое место в истории или в географии — в общем, то, что искал. Подлинный Освальдович.

Однако Алик рекомендовал бы какое-то время продолжать наблюдение, куда бы парня ни отправили.

Ли точно не помнил, видел ли уже этого чиновника. Их было так много, все в одинаковых темных костюмах.

Чиновник сказал, что его запрос о советском гражданстве еще не рассматривался. Вместо этого ему выдали удостоверение личности, не имеющей гражданства, за номером 311479. В любом случае, бумажка оказалась довольно красивой.

Чиновник сообщил, что его отправляют в Минск. Он произнес название города с оглушительной четкостью, будто У него болели зубы.

— Это в Сибири? — отпустил шутку Освальд.

Чиновник рассмеялся, пожал американцу руку, затем крепко хлопнул его между лопатками и выпроводил наружу, в снегопад.

На следующий день Красный Крест выдал Освальду пять тысяч рублей, что едва не сразило его наповал.

Еще днем позже свежевыбритый Ли X. Освальд отправился на поезде в свой Минск. В семи часах езды от Москвы ему удалось минут двадцать поспать на деревянной полке, на матрасе и подушке. Потом он съел пирожок с мясом и выпил чаю, и ему показалось, что в жизни не ел ничего вкуснее. За окнами поезда в русских сумерках простирались безмолвные заснеженные леса.

 

2 июля

Дэвид Ферри ехал на «рамблере» к югу мимо химических заводов, где излишки газа выгорали красным и желтым пламенем. Чуть поодаль заметил лачуги сборщиков устриц, торчащие на сваях над болотной травой. Он направлялся в местечко под названием Уэйдинг-Пойнт, загородную дачу Кармине Латты. Он проехал мимо знака «тупик», мимо «посторонним вход воспрещен», помахал рукой трем мужчинам, что совещались на лужайке, затем свернул на грунтовую дорожку. В Уэйдинг-Пойнте люди все время совещались. Ферри каждый раз наблюдал, как они толпятся у входных дверей или сидят в машине на дорожке, изрытой колеями: четверо крупных мужиков теснятся б «фольксвагене» чьего-то племянника, поглощенные серьезным разговором.

Сгорбленные спины, повторяющиеся жесты, стиснутые челюсти и застывшие взгляды, сама структура группы, некий дух исключительности, тела наклонены к центру круга.

Ферри умел распознать гештальт серьезного разговора. Когда-то он заочно учился психологии у итальянских специалистов. Это было задолго до того, как «Восточные Авиалинии» уволили его за моральное разложение и лживые утверждения о медицинском образовании. Как будто диплом помогает разрешить загадку Товарища Рака. Они навсегда отобрали у него форму.

Он ехал к старому домику в заболоченной пойме, где Кармине и его мальчики любили отдыхать. Во дворе четверо парней жарили козла на вертеле. Ветхость домишки не попадала под определение деревенского шарма, под крышей лепились ласточкины гнезда. Ферри поставил машину в тени и вошел в дом. Седовласый мужчина с ясными глазами, жилистый, древний, сидел на диване со стаканом в руке. Дряхлый, лицо рябое, искаженный и вороватый взгляд герцога с портрета. Порой в его присутствии Ферри переживал благоговейный трепет такой силы, что становился частью сознания этого человека и воспринимал мир, комнату, движущую силу власти так, как их воспринимал Кармине Латта.

Кармине владел игровыми автоматами. У Кармине были проститутки везде, до самого Боссиер-Сити, где можно подцепить дурную болезнь, просто прислонившись к фонарному столбу. Ему принадлежали казино, тотализаторы, наркобизнес. До прихода Кастро к власти он владел третью всех наркотиков Кубы. Теперь у него имелся флот по ловле креветок, поставляющий продукцию из Центральной Америки. Бизнес в целом приносил ему миллиард долларов в год. Кармине владел мотелями, банками, музыкальными автоматами, торговыми автоматами, судоверфями, месторождениями нефти, экскурсионными автобусами. На скачках государственные чиновники потягивали лимонный коктейль с бурбоном в его ложе. А началось с того, что он вложил полмиллиона наличных в предвыборную кампанию Никсона в сентябре 1960 года. Как называли мальчики, «неслабый конвертик».

— Мой друг Дэвид У. Ферри. «У.» от чего сокращение?

— Упьюсь вусмерть, — ответил Ферри.

Кармине засмеялся и указал на шкафчик с напитками. В комнате находился еще один человек, Тони Асторина, водитель и телохранитель, иногда и курьер. Почему-то его прозвали Тони Толкач. Они с Кармине предавались мрачным воспоминаниям о генеральном прокуроре. Роберт Кеннеди превращался в навязчивую тему для обсуждения, стоило Кармине где-нибудь задержаться на десять минут. Кармине имел против него зуб. Ферри видел, как в его глазах вспыхивает злость на Бобби Кеннеди, решительная, отточенная, тщательно продуманная ярость, будто худощавое лицо старика несло в себе некую утонченную тайну, последний суровый расчет.

— Так я о чем говорю, — произнес Асторина, — вся эта история тянется еще с Кубы. Посмотри, что творится теперь, это Министерство юстиции, этот постоянный нажим… Если бы мальчики в тот раз убрали Кастро, все пошло бы совсем по-другому.

— Это справедливо лишь наполовину, — ответил Кармине. — Если вернуть Кубу, мы получим свободу действий. В чем ценность Кубы — с ее помощью можно ослабить нажим на материке. Но дело в том, что на Кастро все смотрели сквозь пальцы. Не слишком-то мы выкладывались.

Все трое рассмеялись.

— Убрать Кастро было мечтой ЦРУ, не более. Мальчики во Флориде просто водили их за нос. Они следили за тем, чтобы прокуроры не придрались. В любой момент могли заявить, что служат своей стране. И это срабатывало. ЦРУ всегда прикрывало их.

— Что я и говорю. Все началось с Кубы.

— Ну хорошо. Но мы же реалисты. Мы не устраиваем фокусов с зеркалами и фальшивым дном. Это не в нашем духе.

Ферри не удивлялся, что они обсуждают столь деликатные темы в его присутствии. Он проводил для Кармине исследования в законодательной области и многое знал о его вкладах и операциях. А также знал ответы на некоторые щекотливые вопросы.

Почему Кармине так яростно ненавидел Бобби Кеннеди, почему выходил из себя от одного лишь его трескучего бостонского выговора?

— Тогда, давным-давно, Гавана была, блядь, сущим раем. Стены казино из листового золота. Одно слово, красота. Красивые канделябры, женщины в бриллиантах и норковых палантинах. Крупье во фраках. Лакеи у дверей, и те во фраках. Двадцать пять тысяч за лицензию на казино, неслыханный грабеж, плюс двадцать процентов выручки. Батиста получает свой конвертик, и все довольны. Мы разрешали кубинцам крутить рулетку. Играли в очко и в кости. Ну и как ее, парча, блядь, шторы там. Люблю смотреть на игровой зал, где крупье во фраках. Дела шли по всему городу. И петушиные бои тебе, и хай-алай. В перерыве между скачками играешь в рулетку. Спрашивается, куда все подевалось.

— Кеннеди стоило все там взорвать, когда была возможность.

— Взорвешь Кубу — русские тут как тут.

— У меня наготове резиновые простыни. И консервов хватит на целую вечность. Я совсем не против жить в убежище. Уходишь в леса и выкапываешь себе личную уборную. Канализационная система есть разновидность государства общего благосостояния. Это правительственная труба к морю. Люблю представлять, как люди независимо выкапывают себе уборные в лесу, в миллионах задних дворов. Каждый отвечает за собственное дерьмо.

Кармине на диване затрясся. Ледяные кубики в бокале звякнули. Ферри знал, что может рассмешить Кармине почти всегда, когда захочет. Он угадывал нужный момент, чувствовал, с какой стороны подойти. Просто потому, что он так же воспринимал мир.

— Хочу сказать еще вот что, — произнес Тони. — Я так или иначе против президента ничего не имею. Но эта крыса, стукач Бобби, зарывается. Хрен бы с ним — у них своя работа, у нас своя. Но он выставляет все так, будто у него тут личный интерес. Он перегибает палку.

— Они оба перегибают палку, — ответил Кармине. — Президент зашел слишком далеко, когда пустил слух, будто хочет смерти Кастро. И вот еще что…

— Что?

— Хочу напомнить об одной мелочи, которую всегда нужно иметь в виду. Если кто-то создает тебе проблемы, снова, снова и снова, если кто-нибудь с амбициями пытается залезть на чужую территорию, нужно думать в первую очередь о верхушке.

— Иными словами, действовать на высших уровнях.

— Оттуда и начинается сыр-бор.

— Иными словами, идти в обход.

— Нужно очистить позицию номер один.

— Иными словами, обустроить все так, что наверху оказывается человек, который ловит суть и меняет эту политику.

— Отруби голову, и хвост перестанет вилять.

Дэвиду Ферри нравилась эта пословица. Нравилось растворяться в чужой силе. Мощная сила, подобная силе Кармине, вводила в состояние обостренного восприятия. Этот человек походил на сказочного колдуна, способного одним взглядом, одним словом изменить твою жизнь. Ферри в свое время разработал теологическую теорию, основанную на воинствующем антикоммунизме. Когда-то был мастером гипноза. Изучал языки, политологию, хорошо знал различные заболевания, имел официальное подтверждение пилотских навыков. И все это меркло в присутствии Кармине Латты и подобных людей.

Кармине держал боевой отряд адвокатов, имел на руках миллионы, чтобы противостоять бесконечным нападкам правительства. Его люди разрабатывали планы конспирации, помехи для правосудия, лжесвидетельства, тысячи утомительных деталей. Ферри проводил для Кармине исследования о налоговых льготах. Государственные чиновники и президенты банков подавали личные судебные иски в его пользу. Кармине с мальчиками — крупнейшее предприятие государства. Ему принадлежали финансовые компании, бензозаправки, агентства по грузоперевозке, таксопарки, бары, рестораны, строительные бригады. Специальный человек отстирывал в жидкости для мытья посуды его карманные деньги, чтобы убить микробов.

Теперь Ферри шел за Тони Асториной по коридору, с обеих сторон которого располагались скромные спальни. На полу в последней комнате стояла высокая холщовая сумка, сверху зашнурованная. Ферри заметил квадратные выпуклости от денежных пачек. Подарок от Кармине по этому случаю. Гай Банистер позаботился о том, чтобы ссыльные лидеры знали, кто поставляет наличные на их оружие и обмундирование. Это была заявка Латты на концессии под игорные заведения после того, как свергнут Кастро.

Вернувшись в гостиную, Ферри сказал:

— Я сразу заберу их на Кэмп-стрит, Кармине. Они будут счастливы и признательны. Все движение.

— Мы все с нетерпением ждем решающего дня, — ласково проговорил Кармине. — Мы хотим лишь вернуть то, что принадлежало нам.

Ферри считал, что этот человек гениален. Кармине родился в середине восьмидесятых годов девятнадцатого века, отец его был итальянцем, а мать персиянкой. Родился он на море, под знаком Тельца. Сильное сочетание элементов. Ферри обожал Тельцов. Они щедрые, стойкие и терпимые люди. одаренные правители.

Он отнес брезентовый мешок в машину. Помахал рукой мальчикам и вырулил на главную дорогу. Астрология — язык ночного неба, расположения звезд, истина на границе человеческого разумения.

Раймо свернул синюю бандану и повязал ее на шею своей немецкой овчарке. Вонючая жара. У него была комната в маленьком оштукатуренном доме, ощетинившемся телевизионными антеннами. Неподалеку от того каменного дома на Северо-западной 7-й улице, где, обретаясь в Майами, жил Кастро, копил деньги, подыскивал сообщников для революции. Раймо погладил пса по голове, шепнул что-то в шелковистое ухо. Потом пристегнул поводок и спустился вслед за овчаркой по лестнице.

Он пошел на юг, к Калле-Очо, главной улице Маленькой Гаваны. Собаки кидались к заборам, чтобы облаять Капитана. Множество собак-убийц, множество автомобилей с декоративными фигурками на радиаторе, которые только и стоило бы сохранить. Старые машины утопают в гудроне. Собаки мечутся вдоль заборов и брешут в слепящей жаре. А Капитан плетется вперед, старый и невозмутимый.

Раймо повернул налево на Калле-Очо. Миновал ювелирные лавки. В окне каждой булочной красовался розово-белый свадебный торт. В маленьком скверике толпилась сотня картежников и доминошников. Времени еще предостаточно. Он купил фруктов, потом стал останавливаться раз в полквартала и заговаривать с кем попало. Улица переполнена людьми. Мужчины стояли группами, женщины сновали от магазина к магазину. Как, черт побери, распознать среди этих сплошных кубинцев, кто шпионит на Фиделя?

Чуть дальше по Флэглер-стрит мимо коренастых пальм вразвалку шел Уэйн Элко. Его ботинки парашютиста покрылись белыми пятнами от соленой воды, и он подумывал, не остановиться ли выпить пивка. Неумная мысль, Уэйн. Он уже почти две недели колесил по Флориде в поисках Ти-Джея. Проработал три дня чернорабочим и зазывалой в балагане Джерри Лепке «10 в 1». У них был ящик с мечами, лестница из мечей, пожиратель пламени, двухголовый ребенок и девушка-змея со скобками на зубах. Он позвонил дюжине своих знакомых по движению. Наконец в Майами, в магазине «шевроле» Эллиота Бернстейна он напал на след: заместитель заведующего отделом продаж оказался антикастровским активистом и разрешил ему ночевать в подержанной «импале».

Не опаздывай, Уэйн. Он прошел по Калле-Очо и увидел человека, которого искал: на условленном углу стоял Рамон Бенитес с трясущимся зверем. Он немного знал Раймо по тем давним дням, когда ссыльные отрабатывали на газонах упражнения в сомкнутом строю, и на них глазели сонные детишки.

Они пожали друг другу руки и т. д.

Уэйн про себя подумал: крутой мужик. Раймо провел его на полтора квартала к югу. Кубинские фасады сменились разновидностью американского пригорода. Солнечные оштукатуренные домики с лужайками, как на картинке. Они вошли в одноэтажный дом. В задней комнате играло радио. Они вышли через боковой вход и уселись за деревянный стол в маленьком бетонном дворике со статуей святой Барбары в центре.

— Это дом Фрэнка, — сообщил Раймо.

Волосатые руки. Один из тех упитанных типов, которых невозможно убедить обычными аргументами. Такие думают не больше чем о двух или трех вещах, о которых уже успели составить себе твердое представление. Уэйн понятия не имел, кто такой Фрэнк.

— То есть все по-прежнему бурлит, — сказал он. — Этот мой дружок, который работает в магазине «шевроле», у себя в подвале делает напалм из бензина и детского мыла. Я сплю в машине в его магазине. Я неофициальный ночной сторож.

— Ти-Джею нужно, чтобы ты просто повертелся здесь несколько дней.

— Я ищу его.

— Он занят по горло, — неубедительно объяснил Раймо. Подрагивая, пес лежал в тени.

Фрэнк Васкес появился в сопровождении жены и двух детей и принес еду. Жена и дети украдкой взглянули на гостя. Уэйн ждал, когда кто-нибудь произнесет «Mi casa es suya». [9]Твой дом — мой дом (исп.).
Ему доставляли удовольствие подобные старосветские любезности. Но они скользнули обратно в дом, и его улыбка повисла, как тряпка на швабре.

Трое мужчин пообедали на звенящей полуденной жаре. Уэйну не удалось добиться ничего существенного от этих кубинцев. Чем более светской становилась беседа, тем очевиднее было, что затевается нечто серьезное. Трапеза была насквозь пропитана серьезностью, типично латиноамериканской важностью и тактом, и к концу Уэйн вполне убедился, что речь идет не о мелкой вылазке на кубинское побережье, которых у него и десантников из пансиона на счету было предостаточно.

Он рассказал Раймо и Фрэнку об операциях, в которых ему доводилось участвовать. Невероятная неразбериха. Шквалы, кубинские канонерки, погони полицейских катеров. Он описал, как Ти-Джей появлялся из ниоткуда — они даже не знали, из Управления он или сам по себе — и обучал их специальным приемам обращения с оружием и ночного боя. Никакая мелочь не была для них лишней.

С «Интерпеном» Уэйн по-прежнему жил в пронзительном ритме своего парашютистского прошлого. Его молодость на этом завершалась. Дело, о котором шла речь теперь, по всем признакам казалось совершенно иным. Какой-то темный мрачный план. Достаточно одного взгляда на Фрэнка Васкеса, чтобы понять это. Грустные глаза, вытянутое лицо, серьезность, ему практически не о чем говорить, кроме как о бедах, которые претерпело его семейство, — о них он повествовал сжато, как будто пересказывал документальный фильм о войне столетней давности.

Уэйна Элко вдруг озарило, что все это очень напоминает «Семерых самураев». Там свободных бойцов выбирали по одному за раз для выполнения опасной миссии. Этих вояк, изгоев общества, призывали спасти беспомощных людей от уничтожения. И они размахивали своими двуручными мечами.

Уин Эверетт сидел в своем кабинете на опустевшем кампусе Техасского женского университета. Из-за всей этой жары и света он благодарил судьбу за сумрак укромного уголка в подвале. Здесь он терпеливо работал над своей обидой, оттачивая и очищая ее. Он возвращался к ней периодически, будто к легенде времен своей молодости, золотому моменту на футбольном поле или замерзшем пруду, событию столь безупречно сложенному, что забыть о нем — все равно что потерять нечто глубоко личное.

В кабинет он приходил, когда Мэри Фрэнсис и Сюзанны не было дома. Здесь он не боялся оставаться один. Здесь можно посидеть и подумать, ища сумрачной справедливости уже в самом воспоминании о том, что с ним сделали — здесь место для того, чтобы оттачивать и очищать, для того, чтобы заострять свое чувство прошлого. Лампа дневного света гудела и мигала. Когда в комнате становилось жарко, он снимал пиджак, аккуратно складывал его вдоль, затем поперек, и мягко бросал на шкафчик.

Больше невозможно было прятаться от того факта, что Ли Освальд существует независимо от его плана.

Ти-Джею пришлось воспользоваться отмычкой в доме 4907 по Магазин-стрит в Новом Орлеане. Это стало необходимым, когда обнаружилось, что у «Гая Банистера и партнеров» нет образца почерка объекта. В папках нашелся один-единственный документ — заявление о приеме на работу, заполненное печатными буквами и не подписанное.

Ли X. Освальд реальнее реального. То, что Мэкки удалось узнать о нем во время краткого визита в его квартиру, совершенно выбило Эверетта из колеи. Он чуть не впал в суеверную панику, взглянув на воплощение собственной выдумки, на выдумку, раньше срока появившуюся в реальном мире.

Он уже знал об оружии. Мэкки подтвердил информацию об оружии. Револьвер 38-го калибра. Болтовая винтовка с оптическим прицелом.

Он уже знал о листовках. Освальд раздавал на улице листовки. В заголовке значилось: «Руки прочь от Кубы!»

Обнаружилась переписка Освальда с национальным директором комитета «Справедливость для Кубы».

Повсюду была разбросана социалистическая литература. Речи Фиделя Кастро. Буклет с цитатой из Кастро на обложке: «Революция должна быть школой освобождения мысли». Экземпляры «Активиста» и «Рабочего». Буклет «Грядущая революция в Америке». Еще один: «Идеология и революция» Жана-Поля Сартра. Книжки и брошюры на русском. Обучающие карточки с картинками и надписями кириллицей. Альбом для марок. Двенадцатистраничная рукописная тетрадь, озаглавленная «Исторический дневник».

Переписка с Социалистической Рабочей Партией.

Роман «Идиот» на русском.

Брошюра под заголовком «Преступление против Кубы». На третьей странице обложки Мэкки обнаружил напечатанный адрес: Кэмп-стрит, 544.

Призывная повестка на имя Ли X. Освальда. Призывная повестка на имя Алека Джеймса Хайдела.

Паспорт, выданный Ли X. Освальду. Свидетельство о прививке со штампом «Др. А.Дж. Хайдил». Военный билет морского пехотинца США на имя Алека Джеймса Хайдела.

Бланки, заполненные на имена Осборна, Лесли Освальда, Алексея Освальда.

Членский билет новоорлеанского отделения комитета «Справедливость для Кубы». Членом значился Ли X. Освальд. А. Дж. Хайдел — глава отделения. Подписи, по свидетельству Мэкки, сделаны разным почерком.

Вырезанная из журнала фотография Кастро прикреплена к стене скотчем.

И сама по себе комната. Мэкки обнаружил большую часть этих материалов в некоем подобии кладовки сбоку от гостиной. Маленькая, темная, обшарпанная комнатенка, безнадежное запустение — место, как нельзя более подходящее на роль хибары снайпера, с тараканами, бегающими вдоль плинтусов.

Эверетту нужен был только образец почерка и фотография. И можно создавать иллюстрированную историю объекта, начиная с вымышленного имени. Он с нетерпением ждал того момента, когда нужно будет придумать имя, подходящее имя, воплощенное в буквах время, отпущенное бродяге на земле.

У Освальда уже были имена. Свои собственные готовые имена. Варианты имен. Были поддельные документы. Чего ради Эверетт возился с ножницами и клеем? У Освальда имелся собственный метод копирования, собственные инструменты для подделки. Мэкки сказал, что он пользовался фотоаппаратом, матовым красителем, ретушированными негативами, пишущей машинкой, резиновыми печатными инструментами.

Эверетт обозвал работу халтурной. Но не собирался винить мальчика в технических недочетах (Хайдел, Хайдил). Вопрос, очевидно, куда серьезнее. Что он делал со всеми этими сфабрикованными бумажками, с фотоаппаратом «Минокс», запрятанным в глубине шкафа?

Эверетт резко развел руки, чтобы оторвать рубашку от взмокшей кожи. Обшарил комнату взглядом: где сигареты? Похоже, в эти последние несколько дней вопросов возникает больше, чем поступков, а обид — больше, чем вопросов. В обиде хорошо то, что над ней можно работать, очищать страдание и ненависть. Это опыт, ведущий к совершенству.

Улан вернулся из Берлина.

Все сводилось к ненависти, к оттачиванию и очистке. К тому, насколько они снизили его самооценку. К вопросу меры. К тому, что они с ним сделали. К тому, что он сидел в кабинете Старого Главного Корпуса и работал над своей яростью.

Последнее, что увидел Мэкки, уходя из квартиры, — роман о Джеймсе Бонде на столике у двери.

У Николаса Брэнча есть неопубликованные государственные документы, отчеты детектора лжи, диктофонные записи полицейской радиосети от 22 ноября. В его распоряжении увеличенные фотоснимки, планы этажей, любительские киносъемки, биографии, библиографии, письма, слухи, миражи, мечты. Это комната, заполненная мечтами, комната, где он бился столько лет, прежде чем понял, что его тема — не политика и не жестокое преступление, а люди в маленьких комнатках.

Неужели сейчас он — один из них? Недовольный, увязший, он шпионит за самим собой, ищет способ связи, способ вырваться. После Освальда американцам уже не требуется безропотно вести жизнь, полную тихой безысходности. Можно заказать кредитную карточку, купить пистолет, проехать по городам, селам и торговым центрам, все анонимно, анонимно, дожидаясь возможности выстрелить в первую же пустую одутловатую знаменитость, просто для того, чтобы люди поняли, что где-то на свете есть человек, который читает газеты.

Брэнч увяз не на шутку. Он отказался от своей жизни, чтобы постичь этот момент в Далласе, семь секунд, переломивших хребет американского века. У него есть краткий отчет судебного патологоанатома, анализ активации нейтронов. Кроме того, разумеется, есть доклад Уоррена с прилагающимися двадцатью шестью томами свидетельских показаний и вещественных доказательств, миллионы слов. Брэнч думает, что это тот самый мегатонный роман, который написал бы Джеймс Джойс, поселись он в Айове и доживи до ста лет.

Все здесь. Свидетельства о крещении, табели успеваемости, почтовые открытки, заявления о разводе, аннулированные чеки, папки ведомостей по учету рабочего времени на каждый день, налоговые отчеты, описи имущества, послеоперационные рентгеновские снимки, фотографии завязанных шнурков, тысячи страниц свидетельских показаний, голосов, бубнящих в залах судебных слушаний в старых зданиях судов, невероятное количество человеческой речи. Все это так плотно прижато к страницам, так неподвижно висит в тяжелом воздухе, настолько не поддается синтаксической и любой другой классификации, что напоминает своего рода разбрызганный разум, поэзию жизней, запачканных и истекающих словами.

Документы. Вот карта матери Джека Руби из стоматологического кабинета, датированная 15 января 1938 года. Есть микрофотография трех прядей лобковых волос Ли X. Освальда. Где-то в другом месте (в отчете Уоррена все лежит где-то в другом месте) присутствует подробное описание этих волос. Гладкие, не вьющиеся. Чешуйки среднего размера. Область корня практически лишена пигмента.

Брэнч не знает, с какой стороны подобраться к такого рода информации. Хочется верить, что этим волосам есть место в отчете. Для его навязчивого чувства ответственности чрезвычайно важно, чтобы все в этой комнате служило точности исследования. Все здесь уместно, все встраивается в систему: невнятное свидетельское бормотание, фотографии неразборчивых документов и разрозненный печальный хлам, личные вещи, собранные после смерти, — старые туфли, пижамная рубашка, письма из России. Все это составляет одно целое, разрушенный город мелочей, где люди страдают от настоящей боли. Это Американская Книга Джойса, помните: роман, из которого ничего нельзя выкинуть.

Брэнч уже давно простил докладу Уоррена все его прегрешения. Это слишком ценный документ человеческой неразберихи и разбитых сердец, чтобы пренебрегать им или презирать его. Двадцать шесть томов преследовали его. Судьбы мужчин и женщин, всплывающих в памятках ФБР, прослеживаются в течение нескольких страниц и вновь растворяются — официантки, проститутки, ясновидящие, управляющие мотелей, владельцы стрельбищ. Их истории подвешены во времени, лишние, в своем роде совершенные, неоконченные.

РИЧАРД РОУДЗ и ДЖЕЙМС ВУДАРД однажды вечером напились, и ВУДАРД сказал, что они с ДЖЕКОМ провезут какое-то количество оружия на Кубу. У ДЖЕЙМСА ВУДАРДА был дробовик, винтовка, и, возможно, один пистолет. Он сказал, что у ДЖЕКА гораздо больше ружей, чем у него. ДОЛОРЕС заявила, что не видела у ДЖЕКА никаких ружей. Она также заявила, что у него в гараже было несколько коробок и сундуков, а ИЗАБЕЛЬ сообщила, что там были сложены ее меха, которые заплесневели в связи с повышенной влажностью воздуха в этом районе.

Фотографии. Многие передержаны, засвечены, еще худшего качества, чем могли быть от старости, предметы можно распознать лишь в общих чертах, хотя это самые простые вещи, и снимки сопровождаются подробными пояснениями. Карнизы для штор, найденные на полке в гараже Рут Пэт. Вот они. На фотографии именно они, ни убавить, ни прибавить. Но Брэнч чувствует, что здесь запечатлено одиночество, странное отчаяние. Откуда у этих фотографий такая власть бередить его душу, печалить его? Плоские, бледные, размытые временем, подвешенные в стороне от сути той или иной эпохи, ничего не утверждающие, ничего не проясняющие, одинокие. Может ли фотография быть одинокой?

Эта печаль пригвождает его к стулу, и он сидит, уставившись в пространство. Он ощущает души пустых помещений, обнаруживает, что снова и снова возвращается к снимкам столовой второго этажа Техасского хранилища школьных учебников. Комнаты, гаражи, улицы очистили от людей для того, чтобы сделать официальные снимки. Теперь они навсегда пусты, заперты в каком-то фотографическом чистилище. Он ощущает души тех, кто был там и ушел оттуда. Он чувствует печаль в предметах, в складских картонных коробках и одежде, залитой кровью. Он вдыхает одиночество. Он ощущает мертвых в своей комнате.

У. Гай Банистер, бывший спецагент ФБР, сборщик антикоммунистических разведданных, найден мертвым у себя дома в Новом Орлеане в июне 1964 года, его «магнум-357» с монограммой — в ящике рядом с кроватью. Списано на сердечный приступ.

Фрэнк Васкес, бывший школьный учитель, сражавшийся на стороне Кастро и против него, найден мертвым перед «Эль Мундо Бестуэй», супермаркетом на Западной Флэглер-стрит в Майами в августе 1966, убит тремя выстрелами в голову. Доклады о разборках между антикастровскими группировками в этом районе. Сообщения о споре в местном клубе, случившемся ранее тем же вечером. Никто не арестован.

Десять лет спустя, в тот же день, также в Майами, полиция обнаружила разлагающееся тело Джона Роселли, урожденного Филиппо Сакко, подпольной фигуры, незадолго до того он выступал в качестве свидетеля перед комитетом Сената, расследующим попытки мафии ЦРУ убить Кастро. Тело плавало в нефтяной цистерне в бухте Дамбфаундлинг, ноги отпилены. Никто не арестован.

Брэнч сидит, уставившись в пустоту.

Управление платит ему по ставке госслужащего, которой он достиг при увольнении, с периодическими индексациями в связи с повышением прожиточного минимума. Они оплатили комнату, которую он пристроил к своему дому, эту самую комнату, вместилище документов и выцветших фотографий. Оплатили переоборудование этой комнаты в несгораемую. Оплатили персональный компьютер, которым он пользуется для просмотра биографической информации. Брэнчу не по себе, когда приходится предъявлять им счета на деловые расходы, и зачастую он указывает сумму меньшую, чем реально потратил.

Ест он обычно прямо в комнате, расчищая место на письменном столе, продолжая читать за едой. Он засыпает в рабочем, кресле, просыпается, вздрогнув, несколько секунд боится пошевелиться. Бумаги повсюду.

Ранним вечером они сидели на деревянных скамьях открытой трибуны и смотрели, как старики играют в софтбол. На игроках были белые рубашки с короткими рукавами, длинные белые штаны и черные галстуки-бабочки, а также бейсболки и белые кроссовки. Раймо пришел от галстуков в полный восторг. Галстуки показались ему очень к месту — стиль истинного янки.

Фрэнк сидел на один ряд выше, чуть в стороне, и потягивал оранжад.

— Я все еще думаю про горы, — сказал он.

— Он все еще думает про горы. Ты взгляни только на этого парня на первой базе. Ручаюсь, ему не меньше семидесяти пяти. И он все еще танцует вокруг базы.

Но Раймо тоже думал о горах. Во время «Движения 26 июля» он был с Кастро, среди голодной толпы бородачей. Фидель тогда был своего рода магической фигурой. Никто не сомневался, что он — носитель силы, легенды. Высокий, сильный, длинноволосый, поминутно сквернословил, мешал в одну кучу заумную теорию и обыденную речь, вездесущий, всезнающий, задавал вопросы солдатам, крестьянам, даже детям. Он сделал так, что люди ощущали революцию кожей. Идеи, свистящие слова отзывались трепетом во всех органах чувств. Он был похож на Иисуса в ботинках, проповедовал всюду, скрывая свое истинное лицо от кампесинос, пока время не обнажило трагической правды.

— Было ужасно, — сказал Фрэнк. — Болезни, голод, дожди. Но еще и потому, что я никогда не был уверен в своих целях. Когда я думаю о горах, то в основном вспоминаю это мое замешательство. Меня тянуло в две стороны одновременно. Поэтому и было так сложно.

Это правда. Франк всегда был немножко «гусано», тайным поклонником Батисты. Теперь все они стали гусанос, червями-антикастровцами, если выражаться языком левых Но Фрэнк всегда был наполовину червем, наполовину «батистиано», даже когда сражался за Фиделя.

Кастро любил вспоминать первые дни восстания, до того, как Фрэнк и Раймо отправились в район Сьерра-Маэстра. Двенадцать человек с одиннадцатью винтовками. Раймо теперь понимает, что режим был свергнут не за один день, не только за 2 июля. С первой же минуты Кастро начал изобретать удобную историю революции, чтобы оправдать свое алчное стремление к власти, чтобы стать Максимальным Лидером.

Игрок на третьей базе занял положение низкого старта — нагнулся и широко расставил руки. Старик на базе послал мяч по линии к левому центру. Его товарищи по команде следили за ним, привстав со скамейки. Солнце запуталось в пальмовых листьях за оградой поля с правой стороны.

— Я сейчас больше, чем когда-либо, думаю о горах, — сказал Франк.

— Потому что ты дурак, парень.

— Но я совершенно не задумываюсь о вторжении.

— Какой смысл думать что об одном, что о другом? К тому же ты потерпел кораблекрушение.

— Сел на мель. Но все же наша убежденность не поколебалась.

— Набитый дурак. Я с берега видел, как начала погружаться корма.

— У нас все еще была надежда, — серьезно ответил Франк.

— Ничего удивительного, что ты думаешь о горах. В горах мы победили.

Франк протянул ему апельсиновый напиток, в банке еще оставался глоток. Они глядели, как старики в галстуках-бабочках выбивают противников из игры, серьезнее и внимательнее мальчишек, механически точные в свои семьдесят. Они вспомнили, как Фидель использовал бейсбольные термины в разговоре об операциях. Мы выведем их из игры. Мы обыграем этих ублюдков всухую. Они спустились по ступенькам и пошли к машине. Капитан развалился на заднем сиденье, будто украденная шуба.

Раймо повез приятеля домой. Конечно, Фрэнк все время думает о горах. Он провел в горах двадцать три дня. Он ныл каждый день из этих двадцати трех, и когда дочитал свой жалобный молитвенник, вернулся в педучилище. Учить детей тех людей, которые рубили тростник для сахарных магнатов, детей, которые бесплатно чистили и упаковывали стебли этого тростника.

Здание, где жил Раймо, располагалось между рекой Майами и стадионом «Орандж-Боул». Он припарковал машину, отвел собаку к гидранту и направился в дом. Вонючая жара. Первым он услышал транспортный гул от подвесного моста Северо-западной 12-й авеню. Звук чуть громче естественного фона окружающего мира, звук мыслей человека, одиноко сидящего в комнате.

Войска режима боялись гор. Горы означали для них верную смерть. Раймо даже с одной миллионной долей вероятности не мог предположить, что он умрет. В Сьерре он был неуязвим, жирный и заросший, даже во время последней серьезной атаки, когда волны напалма одна за другой выжигали землю и воздух. Они все считали себя неуязвимыми. В этом и был смысл повстанчества.

Он лежал в кровати и думал.

Бросок на Гавану занял что-то около пяти дней. Их встретили с почетом, какой завоевывают герои в книжках. «Очистите страну», — кричали им. Раймо видел много казней. Насильники и палачи режима, люди, загонявшие гвозди в черепа. Их вежливо попросили встать у края траншеи по колено глубиной. Все они скончались по-разному — кто-то упал на бок, кто-то на спину, кто-то раскинул руки, кто-то прижал их к себе, но всех смерть застала врасплох, все умерли с глубочайшим удивлением.

Потом появились коммунисты, которые вводили профсоюзы и деревенские комитеты. Кастро придал им законный статус. Появились «Миги» в ящиках — они только и ждали, когда кубинские пилоты научатся ими управлять. «Мыслите на языке коллективизма», — носилось в воздухе. Индивидуум должен исчезнуть.

Он говорил об одной революции, а дал нам совсем другую. Некоторые области были недоступны для кубинцев. Появились русские и чешские техники, русские строительные бригады повсюду, куда ни кинешь взгляд. Студенты, действовавшие против нового режима, заметили грузовики-платформы, везущие ночами по скоростным трассам длинные предметы вполне определенных очертаний, укрытые брезентом. Шутили, что на черном рынке торгуют пальмами. На самом деле груз состоял из «СА-2», первых советских ракет, прибывших на Кубу. Они оказались здесь, чтобы защитить небеса от высотных шпионских самолетов.

К тому моменту Раймо, ветеран залива Свиней, находился в тюрьме «Ла Кабанья». Да, именно так, бородатый герой превратился в червяка. Двор был обнесен старинными складами и хранилищами, галереи с цилиндрическими сводами теперь использовались как камеры, и в одной сидел он вместе с бывшими кастровскими боевиками и офицерами Батисты, с рабочими, радикалами, профсоюзными деятелями, студенческими лидерами, людьми, которых пытали и при старом, и при новом режиме, обычный кубинский бардак. Дальний конец его камеры выходил на ров для расстрела. Он ждал, когда Джон Ф. Кеннеди его вызволит.

Порой они слышали по десять расстрелов за ночь. Однажды Раймо видел стройного мужчину, который стоял в свете прожектора перед мешками с песком. На нем были белые ботинки, темная рубашка, галстук-удавка и симпатичная панама. Они так торопились казнить его, что даже не удосужились выдать ему серую тюремную одежду, не говоря уже о слушании дела и суде. Раймо видел, как шляпа взлетела с его головы, когда раздался залп. Она взмыла прямо в воздух, как в мультфильме. Индивидуум должен исчезнуть.

Еще одна машина задела решетку в центре моста, и тихий гул вновь усилился.

Ему хотелось верить, что он уже не в тюрьме. Некогда он сражался в Сьерре и при Плайя-Хирон, теперь же его действия свелись к тому, что он выслушивал бесконечные споры Кастро и Кеннеди, в ходе которых решалось, где он живет, чем питается, с кем разговаривает. В Ориенте Раймо был квалифицированным рабочим, механиком в никелевой шахте, владел которой американец, и именно там он узнал о «Движении 26 июля» от студентов, которые убедительно рассуждали о несправедливости. Теперь он, стоя на стремянке, собирал фрукты и ждал, когда верховные правители сообщат ему, куда отправляться дальше. Они так запятнаны величием, оба этих человека с их историческими взглядами и героической осанкой. Каждый в свою очередь — тень второго, его навязчивый кошмар. Один покупает то, что продает другой. Тысяча сто ветеранов штурмовой бригады были выпущены из тюрьмы после того, как США заплатили пятьдесят три миллиона долларов правительству Кастро. Раймо стоял возле боковой линии у стадиона «Орандж-Боул», в трех кварталах от этой вонючей кровати, и выслушивал новые обещания, вторую волну пустословия. С тех пор прошло полгода. Он не верил, что его освободили от чего-либо. Только во время тренировок на густой траве в Эверглейдс. Только тогда он чувствовал себя свободным.

Одного не удавалось забыть — как прыгнула в воздух шляпа с головы того щеголя. Тяжелое глухое удивление, неожиданное оскорбление. Даже когда ты думаешь, что видел уже все возможные способы насилия и ничто не может тебя удивить, возникает такое, чего ты не мог себе представить. С какой же силой бьют эти пули, если они ударяют человека в грудь, и его шляпа подпрыгивает на четыре фута? Это был хороший урок физики и напоминание людям, что ничего нельзя гарантировать.

 

В Минске

Завод находился в восьми минутах ходьбы от его квартиры Он работал регулировщиком первого класса, иными словами — неквалифицированным слесарем. Завод занимал площадь в десять гектаров, выпускал радиоприемники и телевизоры, здесь трудилось пять тысяч человек.

В первый день он предъявил директору завода написанную от руки автобиографию. «Мои родители умерли, — писал он. — У меня нет ни братьев, ни Сестер».

Директор радушно встретил гражданина Освальда.

Ровно в восемь часов пунктуальный дежурный звонил в колокольчик. Скрежет металла. Пилы вгрызались в железные болванки. Он никогда не думал, что радиоприемники изготавливают с таким пронзительным неистовством.

Все время собрания сверху на рабочих смотрел большой портрет Ленина. Пятнадцать собраний в месяц, всегда после работы, плюс обязательная ежедневная гимнастика.

Он водил девушек в оперу и осматривал достопримечательности. В этом промышленном городе построили массу внушительных зданий, порой они казались ему немного забавными. У здания профсоюза сделали фасад греческого храма, но на фризе вместо богов и героев вырезаны фигуры каменщика, землемера, толкательницы ядра и мужчины в двубортном костюме с портфелем.

Он питался жареной капустой в уличных забегаловках.

Каждая автономная республика представлена одиннадцатью депутатами в Совете Национальностей Верховного Совета. «Совет» означает совещание.

Я быстро учу русский.

У него была квартира на четвертом этаже с отдельной кухней и ванной. Он спал на диване-кровати. Балкон выходил на широкий плес реки, протекающей через Минск. Пятого числа каждого месяца он получал перевод от Красного Креста.

Он читал на балконе, писал по-русски в своем стенографическом блокноте. «Спасибо», — писал он. Существительные среднего рода с «о» на конце во множественном числе оканчиваются на «а». Он записывал слова популярных песен.

Шпили церквей в отдалении.

Теперь у него достаточно денег. Он интересный человек: американец, иностранец со своей историей. Америку знали только по слухам: сияющее далёко, в существование которого люди толком не верили и охотно выслушивали все, что он рассказывал.

А первого мая, в День международной солидарности трудящихся, в небе над уральским городом Свердловском произошло сногсшибательное происшествие.

Заключенный стоял в металлической клетке внутри лифта. Светонепроницаемость, звуконепроницаемость. В каком-то смысле — нагое осознание, которое сейчас ему не требуется. Неровное сердцебиение. Острая боль в правой ноге. Истощение дает о себе знать сквозь промозглую головную боль и свист в ушах.

Его вели по коридору. Четверо сопровождающих, двое из них в форме. Он чувствовал их мрачное удовлетворение, в воздухе витало что-то похвальное, наконец-то давнишняя обида утверждена в правах. Как раз сейчас по плану он должен был приземлиться где-то у норвежских фьордов.

Его привели в маленькую комнату. Очередной стриптиз. Весь день ему то и дело приказывали снять высотный костюм, летную форму, теплые кальсоны, стоять смирно, нагнуться, посмотреть вот сюда, надеть вот эти трусы, вот эту рубашку. Потом отводили еще куда-нибудь и заставляли проделать все это заново.

Он понимал, что находится на Лубянке, прямо в центре Москвы, в местной тюрьме КГБ для политических преступников. Может быть, его обыскивают в последний раз.

Ему выдали новые вещи, в том числе — двубортный костюм на три размера больше, чем требовалось, и отвели в комнату для допросов, где его ждали человек двенадцать, среди них трое в форме, два майора и полковник. Нигде не видно магнитофона. Переводчик сел рядом с заключенным. Стенографист, с виду такой старый, что вряд ли успеет записать что-нибудь, кроме имени и национальности, сел в другом конце длинного стола. В петлице у него была розетка.

Заключенный слабо кивнул этому сборищу мрачных лиц. Людям, занимающим высокие посты в Комитете государственной безопасности. Казалось, они относятся к нему скептически, хотя он не произнес еще ни слова. Может, им казалось — все это слишком чудесно, чтоб быть правдой: американский воздушный пират сам попался в руки после четырех лет перелетов без опознавательных знаков. Заключенный подозревал, что до конца дней ему суждено питаться одними щами. Возможно, конец этот не за горами. Они ведь вполне могут, как в кино, пристрелить его во дворе под приглушенную барабанную дробь.

Яркая вспышка в небе, самолет качнулся вперед, как машина, которую стукнули в транспортной пробке.

Началась долгая ночь вопросов. Имя, национальность, модель самолета, тип задания, высота, высота, высота. Проблема с ложью в том, что нужно запоминать свои слова и суметь повторить их, когда тебя снова об этом спросят. По большей части он говорил правду. Он хотел говорить правду. Он хотел понравиться этим людям. Несколько искусных недоговорок в определенных областях, знать бы точно, какие именно области следует оберегать. Его к этому не готовили. Никто не учил его, что говорить. Он всего лишь пилот. Это он и пытался до них донести. Он летал по определенному маршруту, в соответствии с указанной миссией. Он гражданский служащий. Фиксировал записи приборов, сбивался с курса, возвращался обратно. Парень из холмистой Вирджинии. Не курит, не пьет, не жует. В пятом классе смастерил для учителя самолетик из коробки для сигар.

Он сказал, что летал на высоте шестидесяти восьми тысяч футов.

Исследовав обломки крушения, они станут расспрашивать о модуле уничтожения, который он не запустил, поскольку боялся, что все взорвется раньше, чем он покинет самолет. Как-то неловко получилось. Потом начнут расспрашивать об иголке с ядом, которую они конфисковали у него в Свердловске несколькими часами ранее. Да, заключенный несколько оконфузился. Предполагается, что он уже мертв. Некоторые важные люди будут несказанно удивлены, когда узнают, что он все еще жив. Они потратили миллионы, чтобы обеспечить ему комфортную смерть.

Когда вопросы закончились, ему выдали новую одежду, отвели в другую комнату, попросили спустить штаны и сделали укол, который, как он подозревал, либо поможет заснуть, либо заставит говорить правду.

Его провели мимо стойки надзирателя в двухъярусный тюремный блок. Камера восемь на пятнадцать с массивной дубовой дверью, обитой сталью. Железная кровать, маленький стол и стул. Окно с двойной рамой, укрепленное проволочной сеткой. Он был один, до него доносился бой кремлевских курантов. Слух о пропавшем «У-2» уже начал распространяться. Бодо, Инчирлык, Пешавар, Висбаден, Лэнгли, Вашингтон, Кэмп-Дэвид. В каком-то смысле это захватывающе. Когда он раздевался в пятый или шестой раз за этот бесконечный, утомительный и бессвязный день, то заметил в двери глазок.

Самолет вошел в штопор вверх тормашками, нос смотрел в небо. Словно во сне, в котором ты не в состоянии пошевелиться.

На следующий день, вместо того чтобы пытать и добиваться нужных ответов, его повезли на экскурсию по Москве.

Алексей Кириленко присутствовал на втором туре допроса. На столе перед ним лежала пачка сигарет «Лайка» с фильтром. В комнате находилось десять человек. Допрос шел своим чередом. Заключенный по имени Фрэнсис Гэри Пауэрс чистосердечно говорил правду примерно в половине случаев, и столь же чистосердечно врал все остальное время. Так показалось Алику.

Нет, ранее он не летал над советской территорией.

Нет, ЦРУ не давало ему списка подпольных агентов, с которыми он сможет здесь связаться.

Нет, он никогда не базировался в Ацуги в Японии.

А как насчет самолета?

Да, самолет однажды базировался в Ацуги.

Они остригли его под крестьянина. Стрижка ему идет, подумал Алик. Большая квадратная голова, мужественные черты лица, тревожный взгляд провинциала, переходящего дорогу в столице.

Нет, заключенному не приходило в голову, что, нарушая советскую границу, он ставил под угрозу срыва предстоящую встречу в верхах.

В Центре полагали, что Хрущев не станет открывать местонахождение Фрэнсиса Гэри Пауэрса, пока американцы не выдвинут свою версию событий, все ее обнадеживающие и жалкие вариации (безоружный самолет метеорологической службы пропал в окрестностях озера Ван в Турции после того, как гражданский летчик сообщил о сбоях в системе подачи кислорода). Добавят или уберут какие-то детали, по мере необходимости. Но в любом случае они рассчитывают на то, что пилот мертв.

Затем генсек в деловом костюме со скромной гроздью орденских планок на нагрудном кармане поднимется на трибуну Большого зала и провозгласит интересную новость, сопровождая выступление фотографиями, надлежащими жестами; его голос пулеметными очередями разнесется над делегатами, членами президиума, дипломатическим корпусом и представителями международной прессы.

Товарищи, начнет он, я должен открыть вам один секрет. Широкая улыбка, взмах рукой. У нас находится пилот обыкновенного метеорологического самолета, о котором все вы слышали. У нас есть обломки самолета. Он сбит нашими ракетами над советской территорией в двух тысячах километров от границы. Тень в небе. Ее послали фотографировать военные и производственные объекты. У нас есть фотоаппарат и бобины с пленкой. Будет размахивать шпионскими фотографиями, отпускать шуточки на предмет проб воздуха, которые самолет якобы послан собирать. Да, да, Фрэнсис Гари Пауэрс жив и здоров, несмотря на модуль уничтожения, несмотря на яд, который должен был оборвать его жизнь, пистолет с глушителем и длинный нож. Сделает паузу, чтобы отхлебнуть воды. Семь тысяч советских рублей. Может быть, его послали обменять старые рубли на новые?

Смех, аплодисменты.

Алик с нетерпением ждал спектакля, в который Хрущев превратит историю с «У-2». Встреча в верхах должна была состояться в Париже через две недели. Все моральное превосходство Эйзенхауэра превратится в пшик.

Но когда допрос растянулся на долгие часы, а затем и дни, он начал нервничать. Люди в форме, ГРУ, все время возвращались к вопросу о высоте. Они что, не знали, на какой высоте летел самолет, когда его сбили? Может, это было случайное попадание забарахлившей ракеты? Может, пилот сбавил высоту, чтобы попытаться заново завести двигатель? Может, они подбили его в этот момент? Ходили слухи, что его вообще никто не подбивал. Может, этот самолет — акция ЦРУ для срыва встречи в верхах?

Фрэнсис Гэри Пауэрс упорно заявлял, что летел на максимальной высоте, когда почувствовал толчок и увидел пламя. Шестьдесят восемь тысяч футов. Похоже, ГРУ считали это враньем. Они полагали, что «У-2» летает значительно выше, и знали, что советские ракеты не достигают такой высоты.

Почему они считают, что самолет летел выше, чем заявляет пилот?

Потому что так сказал Освальд? Определенно, у них есть подтверждение из других надежных источников. В любом случае эта история, по всей видимости, укрепила парня в его претензиях на авторитет. Он, очевидно, был прав, говоря о максимальной высоте, которой может достичь этот самолет. Он также единственный человек в СССР, знающий работу «У-2» не понаслышке, он американец, как и Пауэрс, он может оценить ответы своего земляка, интонации, которые того выдадут, подтвердить или опровергнуть слова о наземном персонале, системе безопасности базы и прочем.

Ли X. Освальд приобретал в глазах Кириленко очертания этакого Чарли Чаплина, скользящего по кромке великих и опасных событий.

Не зная, зная лишь отчасти, зная, но не говоря, этот мальчик обладал удивительным качеством: он оставлял за собой хаос, он служил причиной бедствий и разрушений, сам того не замечая, он превращал свою жизнь в загадку, а всех нас, возможно, — в дураков.

Алик никогда не был в Соединенных Штатах. Все, что он знал об этой стране, заставляло опасаться ее импульсивности, ее пустой самоуверенности. Это ясли культуры, испуганные, слюнявые, беззаботные в сравнении с тем, что у нас здесь — с громоздкими сокровищами истории, обременяющими людские души.

Сигареты делали его патриотом. Он снова начал курить после того, как шесть лет грыз всякую мелочь.

По крайней мере, Освальд выглядел как американец. Фрэнсис Гэри Пауэрс в конце концов окажется на скамье подсудимых под люстрами Колонного Зала, со своей идиотской прической и в смешной одежде, которая ему велика, похожий на балканского дровосека.

Гражданин Освальд прибыл в город в темном галстуке, кашемировом свитере и сером фланелевом костюме. Хорошо было снова оказаться в Москве.

Его завели в комнату через несколько минут после начала допроса. С блокнотом и карандашом он сел у стены, в пятнадцати футах за спиной заключенного, рядом охранник в штатском.

Новость, разумеется, разнеслась повсюду, просочилась в прессу и в эфир. «У-2» стал величайшей сенсацией за много лет. Грандиозный ажиотаж, праведный гнев Советов, историческая ложь американцев, испорченные отношения. Он слушал, как Фрэнсис Гэри Пауэрс пытается ответить на вопросы Романа Руденко, одного из главных прокуроров нацистских военных преступников на Нюрнбергском Процессе. Он подумал, что обвинитель нацистов — это чересчур драматический жест для такой мелкой сошки, как Фрэнсис Гэри Пауэрс. Заключенный, судя по речи, обычный парень. Сын шахтера из какой-нибудь глуши. Ему платили за то, что он летает на самолете.

Битых три часа вопросов и ответов Освальд смотрел на затылок Фрэнсиса Гэри Пауэрса.

Затем он отправился в шахматный павильон в Парке Горького, где выставили обломки фюзеляжа и хвостовой части самолета. Крылья установили в центре павильона. Высотный костюм пилота, личные вещи и подписанное признание находились в стеклянном ящике. Фотографии пилота под табличкой с надписью: «ПАУЭРС ФРАНСИС ГАРИ, ПИЛОТ СБИТОГО АМЕРИКАНСКОГО САМОЛЕТА». У толпы праздничное настроение. Интересно, играет ли Пауэрс в шахматы. Хорошо бы Алик пустил его в камеру, сыграть партию в шахматы с Фрэнсисом Гэри Пауэрсом.

Сопровождающий в штатском отвел его обратно на Лубянку. Алик и охранник в штатском проводили его в тюремный корпус. На полу лежал ковер. Камера Пауэрса располагалась на нижнем этаже. Охранник отодвинул заслонку с дверного глазка. Освальд заглянул в камеру. Заключенный сидел за маленьким столиком и чертил линии на бумажке. Освальд подумал, что он, видимо, рисует календарь. Люди в маленьких комнатах, в изоляции. Камера — это основа. Тебя помещают в комнату и запирают дверь. Просто до гениальности. Таков конечный размер всех окружающих нас сил. Восемь на пятнадцать.

В Пауэрсе была какая-то мягкость. С людьми такого типа Освальд легко уживался в бараках. Он поднял голову и посмотрел прямо на глазок, будто почувствовал, что за ним наблюдают. Ему платили за то, чтобы он летал на самолете, и, в частности, чтобы он убил себя, если миссия провалится. Но мы же не всегда подчиняемся приказам, да? Некоторые надо обдумать, ха-ха. Он хотел сказать заключенному через дверь: «Ты был прав, тебе так лучше, не подчиняйся». На Пауэрсе была рубашка в клетку, застегнутая на все пуговицы. Он отогнал муху и вернулся к своему листу бумаги. Казалось, что черчение линий дается ему с большим трудом. Как по-русски называется расстрельная команда?

Алик отвел Освальда в комнату, где проводился допрос. Они уселись в одиночестве, в комнате едва заметно воняло затушенными окурками.

— Теперь вы видели его близко, как только возможно. Скажите, он вам знаком?

— Нет.

— Вы знаете его по Ацуги?

— Они носят шлемы с лицевыми панелями. Вокруг них все время вооруженные охранники. Мне ни разу не удалось взглянуть на пилота.

— Но, может быть, знаете по барам, ночным клубам?

— Нет, я совершенно его не помню.

— Вы знали, что они совершают перелеты из Пешавара?

— Где это?

— В Пакистане. Оттуда вылетел и этот самолет.

— Нет.

— Пауэрс много лжет нам. Что скажете?

— Он в замешательстве. Я думаю, что по большей части он говорит правду. Он хочет выжить.

— По его словам, двадцать один километр — максимальная высота. Вы говорили двадцать пять километров, двадцать семь.

— Я мог ошибаться.

— Не думаю, что вы ошибались.

— Я наверняка мог перепутать.

— Вы говорили очень уверенно. Описывали голос пилота. Есть причины полагать, что вы были правы.

— Восемьдесят тысяч футов — это очень высоко. Может, мне только показалось, будто я услышал «восемьдесят», а на самом деле он сказал «шестьдесят восемь». Я думаю, Пауэрс говорит правду, судя потому, каким человеком он кажется.

— А каким человеком?

— В основном честным и искренним. Он будет сотрудничать с вами, насколько это возможно. Что его ждет?

— Слишком рано говорить.

— Его будут судить?

— В этом я почти уверен.

— Его казнят?

— Не знаю.

— Его поведут на расстрел?

— Неверно такое предполагать.

— Ведь это так делается, правда? Здесь их и расстреливают.

Улыбка.

— Теперь уже не так часто.

— Позвольте поговорить с ним.

— Лучше не стоит.

— Я мог бы прочесть ему лекцию о благах жизни в Советском Союзе. Об изготовлении радиоприемников для масс.

— Массы нуждаются в радиоприемниках, чтобы перестать быть массами.

— Мне тут пришла в голову мысль… — Он помолчал, прежде чем произнести эти эффектные слова. — Я хочу поступить в Университет Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы.

— Несомненно, это замечательное место. Но, к несчастью, университет в Москве, а мне кажется, что сейчас вам не стоит жить здесь.

— Алик, но как же мне развиваться? Я хочу учиться. На заводе все тупо и по расписанию. Все время собрания, все время читать пропаганду. Все одно и то же. Все одного и того же вкуса. В газетах пишут одно и то же.

— Хорошо, достаточно. Мы подумаем о дальнейшем обучении Ли X. Освальда.

— Буду ждать вестей. От них все зависит.

— Скажите мне, в частном порядке, для моего личного просвещения, Фрэнсис Гари Пауэрс — типичный американец?

Освальду пришло в голову, что заключенного все называют полным именем. Советская пресса, местное телевидение, «Би-би-си», «Голос Америки», допрашивающие, и так далее. Как только ты совершаешь нечто печально известное, к тебе цепляют добавочное имя, второе имя, которое обычно не используется. Тебя официально отметили, ты стал страницей в воображении государства. Фрэнсис Гэри Пауэрс. За какие-то несколько дней имя приобрело резонанс, оттенок судьбоносности. Оно уже звучало, будто имя исторического деятеля.

— Я бы сказал, что этот честный трудяга попал в ситуацию, когда его хотят раздавить противоположные силы. Что и делает его типичным.

Он произнес эти слова по-русски и увидел, что на Алика это произвело впечатление.

Из «Исторического дневника».

Наступление осени, мой ужас перед новой русской зимой тают в роскошном золоте и пурпуре белорусской осени сливы персики абрикосы и вишни в изобилии в эти последние недели осени я здорового коричневого цвета и набит свежими фруктами.

мой 21-й день рождения видит Розу, Павла, Эллу на небольшой вечеринке у меня дома Элла — очень привлекательная русская еврейка с которой я последнее время гуляю, она тоже работает на заводе радиоприемников

Теперь находит приближение зимы. Растущее одиночество переполняет меня не смотря на завоевание Эннатачины девушки из Риги

Новый годы я провожу дома у Эллы Жермен. Я думаю, я влюблен в нее. Она отвергла мои более позорные продвежени

После преятной прогулке заруки в местное кено мы приходим домой, стоя на пороге я делаю придложение она колеблется затем отказывает, моя любовь реальна, но она не любит меня. (Я слишком потрясен что бы думать!) Я жалак!

Он говорил с друзьями о Кубе, и с удивлением обнаружил, что они не слишком интересуются. Из-за Кубы он легко начинал горячиться, о ней не переставая говорили в англоязычном «Уоркере», на местном радио и на «Би-би-си». Микоян подписывает торговый договор с Че Геварой. Россия посылает тяжелое вооружение. Айк разрывает дипломатические отношения.

Шоколад дорогой. У этих людей порочная тяга к сладкому. В кондитерской постоянные очереди. Жизнь состоит из мелочей. Шоколад, проигрыватель, еда из автомата.

Друзья с трудом произносили его имя. Им было неудобно говорить «Ли». Это звучало по-китайски, или просто язык отказывался выговаривать.

Он сказал, чтобы его называли Аликом.

Открытка № 4. Вашингтон. 21 января 1961 года, на следующий день после вступления Джона Ф. Кеннеди в должность президента, Маргарита Освальд на вокзале «Юнион» ищет телефон. Она только что приехала из Форт-Уорта, три дня и две ночи на поезде, взяла денег со страхового полиса, чтобы заплатить за билет, опустошила свой счет в банке, чтобы купить туфли, и всю дорогу она ехала сидя — не хватало денег на купе в спальном вагоне. Злая, усталая и разочарованная женщина. Письма к конгрессмену остались без ответа. Звонки в местное отделение ФБР также не дали результата. Телеграммы в Госдепартамент. Письма и звонки в Международный Комитет Спасения. Госдепартамент связывается с Международным Комитетом Спасения, но никто не хочет разговаривать с ней. Неужели действительно так странно, что она использует слово «заговор»? Она всего лишь пытается проанализировать толщу событий, которые неверны в корне.

Коммутатор Белого дома отвечает ей, что президент на совещании.

Она бросает еще одну монетку в щель.

Коммутатор Госдепартамента отвечает, что госсекретарь Раек в данный момент недоступен, но если они могут что-нибудь для нее сделать и т. д. и т. п. Оператор — негритянка, а ведь Маргарита в детстве жила в смешанном районе негров и белых на Филип-стрит в Новом Орлеане, играла с негритянскими детьми, а по соседству была славная негритянская семья, так что наконец, после всех перипетий, ее соединяют с человеком, который, кажется, говорит из кабинета, а не с коммутатора. У него тихо, он представляется консультантом и вежливо осведомляется, в чем дело.

— Я приехала в город насчет своего сына, который пропал в России.

Она объясняет, что не мамочка-плакса, но дело в том, что она сейчас после болезни и не знает, жив ее сын или мертв. Он где-то за границей, работает агентом нашего американского правительства. У него есть право решать за себя, говорит она, но очень возможно, что правительство выкрутило ему руки, и он не может оттуда выбраться.

Человек отвечает, что метеослужба обещала ужасную метель и их отпускают с работы раньше.

Маргарита опасается заговора.

Она говорит в трубку:

— Я не могу выжить в этом мире, если я не уверена, что американский образ жизни никуда не делся, и я могу начать с самого начала. Я должна проработать все, с того времени, когда в шестнадцать лет он твердо хотел вступить в морскую пехоту, о чем мы спорили и так и сяк, когда жили во Французском квартале. — Она говорит: — Он читал устав Роберта днем и ночью. Он знал его наизусть. А теперь я ничего не слышу от него уже больше года, и я уверена, что в том нет его вины, как бы агенты ни вели себя там, за границей. Я здесь, чтобы потребовать информацию по сути о том, где он находится.

Человек из Госдепартамента отвечает, что все покидают контору в связи с приближающимся снегопадом. Он, по всей видимости, неотвратимо надвигается. Метеорологи говорят, что он может разразиться в любой момент.

Марина любила слушать, как он говорит по-английски. Это волновало, это своего рода приключение. Она даже не знала, что в Минске есть американец. Удивительное событие. Отношение людей к Америке никуда не девалось.

Она танцевала с Аликом на безбрежном паркете Дворца Культуры. Вежливый и аккуратно одетый, говорил ей, как она красива в своем парчовом платье и с начесанными волосами. Он говорил по-английски с некоторыми ребятами, но с ней, разумеется, только по-русски. Она редко слышала английскую речь, не знала ни слова, кроме текстов песен и Тарзана.

Сама Марина появилась в Минске, свалившись как снег на голову, говорил ее дядя Илья. Она жила здесь незаконно, она была сиротой, ее тянуло к людям, не похожим на остальных. Илья сказал американцу, что у нее ветер в голове.

Она часто встречалась с Аликом. Казалось, что они вместе сияют в центре вещей. Они все делали своим. Своя скамейка в парке рядом с шахматистами, обычные, ничем не примечательные вещи. Они влюбились друг в друга, как это происходит со всеми. Они были из совершенно разных миров, культур, но их свел вместе случай, так считала Марина. Ее сердце начало биться по-новому.

Они льстили друг другу, каждый становился неповторимым и чудесным. Такой лжи верит всякий в девятнадцать лет, а Марине было именно столько, когда она встретила этого неожиданного человека.

Она бросила Анатолия, похожего на киноактера, и Сашу, который был прекрасен во всем и потому ей не подходил.

Алик жил в славной маленькой квартирке, слушал Чайковского на патефоне. Водил Марину кататься на лодке по Молодежному озеру. Они были такими же, как все, говорили то, что обычно говорят друг другу люди. Любая мелочь их жизни становилась сокровищем. Марина при рождении весила чуть меньше килограмма. Алик благоговел перед этим фактом. Это делало ее по-особенному прелестной, хотелось нянчиться с ней. Он пытался отмерить руками, сколько это — килограмм драгоценной жизни. У нее были голубые глаза. В детстве ее дразнили «спичкой» за худобу и склонность вспыхивать, говорить короткими взволнованными фразами. То, что они рассказывали друг другу, походило на истории из постоянно меняющейся книги, и от этого любовь их казалась бесконечной.

Он сказал, что его мать умерла.

Говорили обо всем: о солнце и луне, о мухе на оконном стекле. Он прятался в подъездах, когда дул холодный ветер. Ледяной ветер вдоль реки.

Судьбой им было назначено пожениться, и с приходом весны они отправились в загс, всего шесть недель спустя после знакомства. Алик принес букет ранних нарциссов, а она надела короткое белое платье с травяным рисунком. В ту ночь он нежно поблагодарил ее за девственность.

Она работала в больничной аптеке и, приходя домой, видела, как он стирает или моет пол шваброй. Он не разрешал ей стирать свою рабочую одежду. Стеснялся сажи и пота и не любил думать о себе как о фабричном рабочем, человеке ручного труда, выполняющем одно бесконечное задание.

Каждый вечер в десять часов он настраивался на «Голос Америки».

У них оказались похожие шрамы на руках, на его левой и ее правой, оба шрама рядом с локтем, одинакового размера и формы. Предназначение, отраженная в зеркале судьба. Он сказал ей, что был ранен в бою, в Индонезии, в операции против коммунистов. Ничего не сказал о другом шраме, на запястье.

Он, как и она, был сиротой, отщепенцем — все это замечательно, но большего об Алике Марина не знала. Она, казалось, смотрела на него со стороны. Он никогда не находился рядом полностью. Другой человек, тот, с которым она жила, — американец, заявивший, что ему двадцать четыре. Но в день свадьбы, когда она увидела штамп в его виде на жительство, выяснилось, что ему всего двадцать один.

Через несколько недель она узнала, что его мать жива.

Некоторые заводские ребята говорили Марине, что он довольно славный малый, но всегда держится в стороне, всегда один, не вливается в коллектив, совсем не похож на русского по темпераменту — иными словами, душа не нараспашку.

В день их свадьбы Кастро получил Ленинскую премию Мира. Это случилось через две недели после залива Свиней.

В записной книжке он написал по-испански числа с одного до семнадцати, пропустив пятерку и шестерку.

— А другие девушки, с которыми я здесь знакомился, почему они хотели встречаться со мной, как ты?

— Я не знаю, — ответила она.

— Потому что я американец. Вот что смешно. Я покинул свою страну из протеста, а теперь я для всех — настоящий американец. Кроме, разве что, вот чего. Когда я хотел жениться на девушке с завода, Элле, она отказала по той же причине, по которой начала со мной встречаться. Я американец. Она сказала, что рано или поздно меня арестуют за шпионаж. Ее семья думает, что я шпион. Возможно, она и сама думает, что я шпион. Страх обычного российского жителя. Я ее видел несколько дней назад. Растолстела, как бочка.

Интересно, думала Марина, он так много пишет в этих новых больших блокнотах. Что за фотографии он хранит в шкафу на верхней полке, за чемоданами? Что за карандашный набросок, похожий на план первого этажа завода радиоприемников?

Он сказал, что описывает свои впечатления от России.

А что это за маленькая штучка на стене над диваном-кроватью, которая совсем там ни к чему? Кто-то подслушивает, о чем мы говорим?

Даже теперь, после смерти Сталина, она не знала, кому Доверять. Ее дядя Илья — полковник МВД. В форме он походил на нарисованного героя Великой Отечественной. Алик хотел, чтобы она выяснила все о должности Ильи, зарплате, обязанностях. Она знала, что он как-то связан с лесной промышленностью. Ответственный пост, но совершенно не имеющий отношения к шпионам и контрразведке. Он был заведующим лесоматериалами или что-то вроде. Так ей казалось.

Алик сказал, чтобы она выяснила поподробнее. Это нужно для его записок о России.

Иногда Алик в одиночку брал напрокат лодку и плыл по течению реки мимо дома. Он несколько раз выкрикивал ее имя против ветра, пока она не выходила на балкон, чтобы помахать ему рукой. Он махал в ответ, как ребенок, чуть не подпрыгивая от восторга. Казалось, что он из своей лодочки восклицает: «Посмотрите на нас, это же чудо, настоящее чудо».

За два года до этого, во время поездки в Минск, когда Марина еще жила в Ленинграде, она заметила красивый дом с балконами, выходящими на реку. Один балкон зарос цветами, и она представила, как хорошо было бы жить там. И теперь она была уверена, что стоит именно на том балконе, ее и Алика, который машет ей рукой, пока лодка медленно проплывает мимо.

Судьба больше, чем факты или события. Это нечто за пределами чувств, во что можно верить, когда бог так далек от нашей жизни.

Некоторые не верят в бога, но красят яйца на Пасху, просто для разнообразия.

Открытка № 5. Двойная, раскладывается. «Виды Минска». Освальд сфотографирован у памятника Победы, Дворца Культуры, на площади Сталина. Он весело улыбается прямо в камеру, но как раз сейчас у него мало оснований для счастья.

Его заявление о приеме в Университет Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы отклонили. Он тяжело переживал эту новость. Из-за этого почувствовал себя маленьким и бесполезным. Председатель приемной комиссии пишет, что это учебное заведение создавалось исключительно для молодежи из неимущих стран Азии, Африки и Латинской Америки. Интересно, почему же его считают имущим. Это часть общего идиотизма, связанного с жизнью в США.

Что еще? Ну, он написал в американское посольство в Москве с просьбой вернуть его паспорт. Он слегка нервничает, вспоминая, как швырнул им паспорт, фактически заставил забрать его, а потом сказал то, о чем теперь жалеет, насчет военных секретов. Будут ли его преследовать, если он вернется?

Что еще? Вот это смешное маленькое приспособление на стене в его квартире, не розетка, не выключатель и не держатель для картины. И еще. Он то и дело видит машину с табличкой «Автошкола», курсирующую взад-вперед по его улице. Может быть, эта улица — место экзамена, думает он, да только вот в машине никогда нет ученика.

Он считает, что за ним следят, поскольку считают ложным дезертиром, засланным Военно-морской разведкой. Легко можно представить, что BMP и в самом деле ждет не дождется, когда он отсюда выберется и сможет рассказать, что здесь узнал.

Он знает, что кто-то читает его почту, потому что как только он написал в посольство США, ежемесячные выплаты от так называемого «Красного Креста» неожиданно прекратились, и его доход уменьшился вдвое. Он принимал эти деньги прежде всего потому, что был голоден, измучен и в Москве лежал снег. Он не хотел думать о подлинном источнике средств. Ему платили за дезертирство, за ответы на вопросы о военной службе. Теперь, когда он хочет вернуться домой, деньги перестали поступать.

Ничего от Алика. Ни слова. Полная тишина.

Может, это все Алик. Все дело в Алике. Все для того, чтобы извлечь из него пользу. Пригвоздить к стене, а ему просто хотелось учиться.

Я все еще не сообщил жене, что хочу вернуться в США.

Друг Эрих познакомил его с кубинскими студентами; ему нравится разговаривать с ними, нравится жаловаться на минскую скуку. У кубинцев есть талант и чутье. Он считает, что в кубинском вопросе все честно. Это борьба побежденных. Здесь же люди используют партию, чтобы продвигаться вперед. Партия — инструмент для получения материальной выгоды.

Он еще раз сфотографировался, на сей раз в темных очках.

Рядом с его домом за колючей проволокой стояла пятисотфутовая радиобашня, которую сторожили вооруженные охранники с неизменными рычащими собаками. Неподалеку находились две конструкции поменьше, столь же усердно охраняемые. Это были башни-глушители, создававшие помехи для высокочастотных передач из Мюнхена и других западных городов.

Он представлял, как будет описывать свою историю журналу «Лайф» или «Лук», повесть о бывшем морском пехотинце, который проник в самое сердце Советского Союза, наблюдал за повседневной жизнью, видел, как страх правит страной. Шоколад в четыре раза дороже, чем в США. У индивидуума нет ни малейшей свободы действий.

Он фотографировал аэропорт, политехнический институт и армейское административное здание, просто так, на всякий случай, на потом.

«Воистину странное зрелище, — напишет он. — Местный партработник произносит политическую проповедь перед группой простых крепких рабочих, которые каким-то странным образом превращены в камень. Превращены в камень все, кроме суровых коммунистов с блуждающим взглядом, они высматривают малейшую невнимательность со стороны рабочих, сулящую им надбавку к премии».

Он представлял, как сидит в редакции «Лайф» или «Лук», с рукописью в кожаной папке на коленях. Как это называется — «сафьяновый переплет»?

Он договорился с другом Эрихом, чтобы тот давал ему уроки немецкого.

Когда Марина сообщила, что беременна, он подумал, что его жизнь наконец-то обрела смысл. В нем заговорил отец. Он нашел свое место, осознал свой долг. Эта женщина принесет ему удачу, на которую он никогда не рассчитывал. Марина Прусакова, сама на два месяца недоношенная, весившая при рождении меньше килограмма, девушка из Архангельска на Белом море, на противоположной стороне земного шара от Нового Орлеана. Он взял ее лицо в ладони. Светловолосая, худенькая. Полный рот, высокая шея, голубоглазая девочка-Цветок, его стройный бледный нарцисс. Пусть ребенок будет похож на нее, пусть так же кривит губы, так же вспыхивают в гневе глаза. Он закружил ее по комнате, пообещал, что будет заботиться о ней как никто другой. Она сама станет ребенком, пока не появится настоящий ребенок.

Он сказал, что магазины в Америке ломятся от всевозможных вещей. Все, что нужно ребенку, есть в ближайшем универмаге. Целые отделы для малышей. Целые детские магазины. Ты в жизни не видела таких игрушек.

Он первым приходил домой, мыл посуду, оставшуюся после завтрака. Он слышал, как она поднимается по лестнице, с каждым днем все медленнее. В сумке у нее мороженое и халва.

— Собираются убрать Сталина, — сказала она. — Я шла мимо площади, ее огородили.

— Без динамита им не обойтись.

— Они свалят его цепями.

Она убрала еду, села за кухонный стол позади него и закурила.

— Сталин слишком большой, — возразил он. — Придется его взрывать.

— Слишком много еще сталинистов. Я думаю, они свалят его цепями, когда стемнеет, и куда-нибудь оттащат. Так что никто не узнает, а потом будет уже поздно.

— И так уже все знают. Площадь огорожена. Потуши, пожалуйста, сигарету.

— Я в последние дни курю гораздо меньше.

— Ребенку это вредно. Нет, нет и нет, — сказал он.

— Я уже не так много курю, Алик.

— Ты прячешь их повсюду. Я нахожу сигареты в каждом углу. Ребенку это очень вредно.

— Я курю все меньше и меньше. Сегодня всего вторую. Что насчет виз?

— Я ходил повсюду. Министерства, ведомства, все обежал. Это безнадежные люди, Марина. Они читают мою почту, так что я в письмах жалуюсь брату на их безнадежную бюрократию.

— Ты пишешь и ему, и им. Два письма по цене одного.

— Экономим целое состояние, — сказал он.

— А где, собственно, находится Техас?

Он вымыл кофейник в чуть теплой воде.

— Это там, где живет генерал Уокер. Глава всех ультраправых экстремистских группировок в Америке. Уокер сегодня на первых страницах газет. «Генерал Уокер претендует на роль фюрера». Он ушел в отставку из армии, чтобы военные не мешали ему возглавить правый переворот.

— Мне уже пора учить английский?

— Потом, когда мы туда приедем.

Эти дни и ночи стали для него откровением. Он оказался домоседом, жил счастливо в своей квартире, мыл посуду, болтал с женой про обои. Это было чудесное открытие. У него появилась возможность избежать верного краха. Такой безопасной казалась жизнь в этих маленьких комнатах, и Марина рядом, с ней можно говорить, к ней можно прикасаться, благодаря ей Россия перестает быть такой огромной и загадочной. Гнев утихал, когда он сидел под торшером и читал, читал о политике и экономике, а рядом жена в свободном платье, беременная, и над рекой горят фонари.

Этой ночью во сне они услышали громыхание. Два, три, четыре гулких удара, будто некая небесная сила, раздались в ночи. Он лежал тихо, с открытыми глазами, ожидая, что она заговорит, дословно зная, о чем она спросит.

— Что это, Алик? Гром?

Он услышал последний неторопливый раскат.

— Они взрывают статую вашего вождя.

Тишкевич, заведующий отделом кадров, сказал гражданину Освальду, что его работа регулировщика признана неудовлетворительной. Он не проявляет инициативы. Чересчур болезненно реагирует на полезные замечания бригадира. Работает небрежно.

Он сказал, что пишет рапорт. Он сообщит обо всем наверх и добавит, что гражданин Освальд не принимает участия в общественной жизни цеха.

Ни намека на Алика. Ни слова. Будто ему и дела нет до того, жив Освальд или мертв.

Мать разыскала его. В письме она сообщила, что его уволили из морской пехоты с лишением прав и привилегий.

Он попытался выяснить у брата, будет ли правительство его преследовать.

Он написал в посольство США с просьбой о предоставлении кредита, чтобы он с семьей мог добраться до Америки.

Он написал матери, чтобы она оформила нотариально заверенное приглашение для Марины.

Он написал сенатору Техаса Джону Тауэру и в Международный комитет спасения.

Весь этот процесс оформления документации, бесконечный бюрократический лабиринт, бумажки в трех экземплярах, расшифровка и заполнение бланков — мучительный труд для него.

Он писал Джону Б. Конналли-младшему, поскольку думал, что Конналли — министр ВМС. На самом деле тот был губернатором Техаса.

Вошла Марина с книжкой доктора Спока, которую подруга прислала из Англии. Она уселась рядом, и он стал переводить фрагменты книги на русский. Она сказала, что рождение ребенка — женская тайна, подобная тому, что происходит на дне океана, во мраке, в безмятежных водах, загадка, которую никто не может разрешить, даже если мы знаем всю биологическую подоплеку.

Доктор Спок писал: «Не бойтесь своего ребенка. Ваш ребенок родился, чтобы стать разумным и дружелюбным человеком».

Марина смотрела на него, пока он переводил эти строки. Казалось, она впервые задается вопросом: что за страна эта Америка?

Он снова вернулся к письму. Можно ли сообщить министру ВМС, что он — ложный дезертир? Он хотел возместить ущерб, причиненный ему и его семье. Он знал свои права. Он хотел, чтобы его позорное увольнение пересмотрели. Но как он сообщит министру ВМС, что заслан военно-морской разведкой, чтобы жить в СССР простым рабочим, наблюдать систему, фотографировать стратегические объекты и заносить в блокнот детали повседневной жизни, если его почту проверяют?

Он представлял, как будет сидеть в кабинете министра ВМС у флага с кистями и беседовать с хозяином кабинета, человеком с квадратной челюстью и честными глазами, дружелюбным техасцем.

Рассвет. Марина будит меня. Ей пора.

Это событие имеет определенный образ, традиция передается из поколения в поколение. Так и его собственный отец стоял в полуосвещенном коридоре и ждал крика сына. Крика Роберта Освальда. Второй сын родился лишь через два месяца после того, как отец умер.

Он сразу же написал Роберту.

Ну вот, у меня есть дочь, Джун Марина Освальд, 6 фунтов, 2 унции, родилась 15 февраля 1962 года в 10 ч. утра. Как тебе?!

Правда, ты меня обскакал, но я постараюсь догнать. Ха-ха.

Как там у вас дела? Я слышал по «Голосу Америки» что выпустили Пауэрса, парня из шпионского самолета «У-2». Там у вас это важная новость, скорее всего. Когда я видел его в Москве, он показался славным, симпатичным и сообразительным американцем.

Он по второму разу покрасил подержанную детскую кроватку, пока Марина лежала в роддоме. Отдраил квартиру, перестирал белье, погладил ее блузки и рубашки. В конце концов, бюрократы настояли, что второе имя ребенка должно быть таким же, как у отца, а не как у матери. Он передвинул кроватку на свою сторону кровати, и каждую ночь всего несколько сантиметров отделяли его от Джун Ли.

Он — человек без гражданства, страдающий алексией — вскочил среди весенней ночи и написал свой «Исторический дневник».

Написал он его в два приема, сделав перерыв на кофе в 4 часа утра. Он хотел объяснить себя грядущим поколениям. Однажды люди прочтут эти строки и поймут страхи и чаяния человека, который всего лишь хотел узнать на деле, что такое социализм.

Это было прощание с Россией. Это означало официальный конец целой эпохи его жизни. Это подтверждало его опыт, как написание истории придает событиям определенность и форму.

Он писал слова печатными буквами и представлял, как люди будут читать их, люди, тронутые его одиночеством и разочарованием, даже скверным почерком, по-детски сумбурной композицией. Пусть видят его борьбу и унижение, те усилия, которые нужно было прилагать, чтобы написать простое предложение. Страницы переполнены, перепачканы, требуют неотложного внимания — подлинное отражение его состояния: бешенства и разочарования, знания и неспособности толком изложить это знание.

Он начал с первого дня, с осени 1959 года, нырнул в прошлое, писал в детской горячке, когда в полубреду сны с текучими красками кажутся состоянием более чистого знания. Он чувствовал легкие приливы волнения, когда описывал попытку самоубийства голосом Хайдела, театральным, с издевкой над собой. Таков подлинный голос того эпизода. Он слышал его тогда, глядя, как бледная кровь смешивается с теплой водой в ванной (где-то играет скрипка), и легко воспроизводил этот голос теперь, потея в своей пижаме за кухонным столом.

Постоянное напряжение, композиционный хаос. Он не мог навести порядок в поле мелких символов. Они расплывались. Не получалось разглядеть картинку, которая называется словом. Слово — это еще и картина слова. Он видел пропуски, незаконченные линии, и старался домыслить остальное.

Он предпринимал чудовищные попытки фонетического письма. Но язык обманывал его своей непоследовательностью. Он видел, как предложения разваливаются, и оказывался бессилен исправить их. Природа вещей неуловима. Вещи ускользали от его восприятия. Он не мог ухватить убегающий мир.

Повсюду ограничения. Куда ни повернешься, везде наталкиваешься на собственное несовершенство. Зажатый, неуклюжий, неполноценный. Он знал, о чем пишет. Трудность не в том, что он не знал.

Он стоял на балконе и пил кофе. От ветерка пропотевшая пижама прилипла к телу. Если букву «N» положить на бок, получится «Z».

Даже в той спешке он аккуратно опускал некоторые вещи, которые могли быть использованы как законные аргументы против его возвращения в США. Да, в какой-то степени этот дневник служит в его интересах, но в основном отражает истину, полагал он. Подлинной была паника, голос разочарования и растерянности.

Он знал, что там неувязки, перепутанные даты. Странно было бы ожидать, что столько времени спустя он вспомнит даты правильно, никто не читает такие вещи ради имен, дат и орфографии.

Пусть они видят его борьбу.

Он истово верил, что жизнь повернется таким образом, что однажды люди станут изучать «Исторический дневник», чтобы отыскать ключ к сердцу и разуму его автора.

— Алик, с ужасом думаю, как буду вдыхать воздух России в последний раз.

— Твои подруги уже завидуют тебе.

— На вокзале будет невыносимо грустно. Наши добрые друзья будут стоять на платформе. Никто не поверит, что я действительно уезжаю. Дядя с тетей так расстроятся. «Мариночка, ты как будто в космос улетаешь». Невыносимо даже подумать об этом.

— Они будут рыдать от зависти, клянусь.

— Я хочу, чтобы они кидали цветы, когда поезд тронется. Лепестки белых нарциссов будут медленно кружиться в воздухе. Воздух наполнится цветами.

Она представляла себе, что будет дальше. Вокзал, граница, корабль. И все. В голове не рисовалось ничего, похожего на дом.

Муж сидел за кухонным столом и писал.

Он написал «Коллектив» — больше сорока страниц от руки, скрупулезное повествование о жизни в России, о жизни в Минске, жесткой дисциплине на заводе радиоприемников. Он собирал статистику и задавал Марине сотни вопросов о ценах на еду, обычаях и так далее. Он хотел исследовать темy власти, как Коммунистическая партия правит советской жизнью.

Он написал «Новую эру», краткий отчет о сносе памятника Сталину в Минске.

Он делал заметки к очерку об «убийстве истории» — ужасающем шествии советского коммунизма. О депортациях, массовых репрессиях, проституции искусства и культуры, «целенаправленном урезании рациона в условиях пренебрежения потребителем в среде российского населения».

Марина плакала, уезжая из Минска. На вокзале за ними наблюдал какой-то человек, почти не прячась в толпе. Она мельком увидела его из окна. Возможно, это ее бывший ухажер Анатолий — человек с буйной светлой шевелюрой, когда-то сделавший ей предложение, человек, от чьих поцелуев у нее кружилась голова, — или кто-нибудь из КГБ?

Когда поезд подъехал к польской границе, Ли взял свой дневник, все исписанные бумажки, черновики статей, и стал запихивать их в трусы, под рубашку. Часть страниц забавно угнездилась в промежности. Два советских таможенника зашли в купе, и Марина отвлекла их внимание на ребенка. Таможенники быстро осмотрели багаж и пожелали удачи.

На борту «Маасдама» он продолжал писать. Роттердам — Нью-Йорк. Он писал речи, которые ему, возможно, однажды придется произносить как человеку, прожившему долгое время в капиталистической и коммунистической системе.

Он написал предисловие к «Коллективу».

Написал очерк под названием «Об авторе». Автор — сын страхового агента, чья ранняя смерть «оставила далеко идущую полосу независимости возникшую вследствие принибрижения».

Женщины на корабле были сплошь из Америки или Европы, модно и со вкусом одетые. Марина на их фоне казалась девчонкой — маленькая, в потрепанной одежде, с ребенком, укутанным по-русски в льняные пеленки. Она сидела в их каюте третьего класса. И почти не выходила оттуда — только на завтрак, обед и ужин.

— Мне уже пора учить английский? — спросила она.

Рано утром 13 июня — июнь по-английски «джун», как имя его дочки — он стоял на палубе и смотрел, как на горизонте вырисовывается южная оконечность Манхэттена, дуга громадных зданий, громоздящихся в дымке. То же самое видел и Лев Троцкий в конце второй зарубежной ссылки в 1917 году: очертания Нового Света. В России он почти не вспоминал о Троцком. Но теперь понял этого человека. Троцкий искал пристанища. Его вышвырнули из Европы. Его преследовала тайная полиция. Он пересек океан до Уолл-стрит на ржавом испанском пароходе.

Ли боялся, что полиция будет ждать его на причалах Хобокена. Явился дезертир с женой-нищенкой и дочкой-нищенкой. Он заготовил для них ответы, два набора ответов, которые набросал и выучил наизусть в корабельной библиотеке. Если он почувствует, что может сойти за невинного путешественника, то станет отвечать дружелюбно и аполитично. Но если власти будут враждебны к нему, если заставят его обороняться, если у них есть информация о его деятельности в Москве, он готов к неповиновению и презрению. Он поставит вопрос о своем праве на определенные убеждения. Смело встретить их, издеваться над ними, бесстрашно смотреть в прищуренные полицейские глаза и дать им понять, кто они и кто ты.

Буксир двигался по рассветной гавани, появились мосты, волнорезы, огни над шоссе вдоль Гудзона.

Только бы добраться до Техаса, и все будет хорошо.