1. Море изменчивое, страхом переполненное (Маро, Жалоба 1-я)

В Европе начала Нового времени повсюду царил явный или скрытый страх. Это характерно для любой цивилизации, технически плохо оснащенной для отражения натиска окружающих его врагов. Но во Вселенной прошлого времени есть пространство, где историк наверняка найдет проявление страха без всяких прикрытий. Это пространство — море. Для тех, кто был очень смел — для первооткрывателей эпохи Возрождения и их последователей, — море представляло собой вызов судьбе. Но для большинства оно долгое время было местом разочарования и страха. От древности до XIX века, от Бретани до России повсюду существуют пословицы, предостерегающие людей от опасностей в море. Латиняне говорили: "В море хорошо, но ближе к берегу лучше". Русская поговорка гласит: "Море хвалить, сидя на печи, да есть калачи". Один из персонажей коллоквиума «Кораблекрушение» Эразма восклицает: "Довериться морю — это безумие". Даже в такой морской стране, как Голландия, было известно изречение: "Лучше ехать в разбитой телеге по полю, чем плыть на новом корабле по морю", в чем выражается защитная реакция «земной» цивилизации, доказанной и подтвержденной опытом тех, кто осмелился удалиться от берегов земли. Рассуждения Санчо Пансы: "Кто хочет научиться молиться, должен выйти в море", — в различных вариантах можно найти в любом уголке Европы. Иногда, как, например, в Дании, они не были лишены юмора: "Кто не умеет молиться, должен в море выйти; кто не может спать, должен в церковь прийти".

Неисчислимы бедствия, причиняемые этим огромным водным пространством: это и черная чума, конечно, затем набеги норманнов и сарацин, а позднее барбаресков. Легенды о погруженном в море городе Ие, органе, играющем "День гнева", напоминают нам о бурных наступлениях моря. Море было враждебно: оно было опасно прибрежными зыбучими песками и рифами, ураганными ветрами, уничтожающими посевы. Но морская гладь без малейшей волны была не менее опасна. Штиль на море, "вязкий, словно болото", мог означать для моряков смерть от голода или жажды. В течение длительного времени море принижало человека, который перед морем и в море казался слабым и маленьким. Моряков сравнивали с горцами или жителями пустынь. Бушующее море внушало людям страх, особенно селянам, которые старались не смотреть на море, если случай приводил их к его берегам. После греко-турецкой войны 1920–1922 гг. крестьяне, изгнанные из Малой Азии, вернулись на остров Сунион. Они построили свои дома, повернув их к морю глухой стеной. Возможно, это защита от ветра, но верно и то, что жители не хотят видеть в течение всего дня постоянную опасность волн.

На исходе средневековья западный человек был предупрежден об опасности моря не только мудрыми пословицами. Об этом его предупреждали также поэтические произведения и рассказы путешественников, а именно паломников в Иерусалим. От Гомера и Вергилия до «Франсиады» и «Лузиады», во всех эпопеях есть описание бури. То же можно сказать о средневековых романах (Брут, "Тристан…" и т. д.). В последнем романе именно буря разлучает Изольду со своим возлюбленным. Существует ли более банальный сюжет, чем гнев моря? Спокойное море вдруг начинает бушевать. Оно рычит и огрызается. К нему применимы все метафоры гнева, все символические сравнения животной злобы и неистовства. По сути, психология гнева очень разнообразна и многогранна. Психические проявления состояния гнева многообразнее, чем любви. Поэтому пословиц и поговорок о бушующем море больше, чем о спокойном. Однако буря на море — это не только литературный сюжет и символ человеческой жестокости. О бурях повествуют все хроники мореплавателей к Святой Земле. В 1216 году епископ Жак де Витри отправился в Сен-Жан д'Акр. Около Сардинии море разбушевалось и корабль неизбежно должен был столкнуться с другим кораблем. Поднялся крик, люди со слезами раскаяния торопились исповедаться. Но Бог сжалился над попавшими в беду. В 1524 году Людовик IX, королева и Жуанвиль возвращались после 7-го крестового похода из Сирии во Францию с оставшимися в живых крестоносцами. Ураган начался, когда уже был виден Кипр. Ветер был таким сильным и страшным, неизбежность кораблекрушения такой очевидной, что королева стала молиться Николаю Угоднику, обещая за спасение принести щедрые пожертвования. "Святой Николай, — рассказывала она, — уберег нас от этой опасности, потому что ветер стих".

В 1395 году из Иерусалима возвращался барон д'Англюр. И снова недалеко от Кипра внезапно началась страшная буря, длившаяся четыре дня. "Воистину нет большего мужества, чем знать, что гибель неизбежна. Клянусь, мы не были новичками в море и пережили много бурь. Но никогда не испытывали такого большого страха, как в этот раз".

В 1494 году миланский каноник Казола тоже отправился к Святой Земле и был настигнут бурей дважды: второй раз на обратном пути. Ветер обрушился на моряков со всех сторон, им ничего не оставалось, как свернуть паруса и ждать. Казола рассказывает: "На следующую ночь море так бушевало, что все потеряли надежду на спасение. Я повторяю: никто не хотел там оставаться". Монах Феликс Фабри, который путешествовал морем в 1480 году, пишет: "Если человек пережил бурю и чуть не умер голодной смертью, то, вернувшись в порт, он предпочтет скорее добраться вплавь до берега, чем остаться на борту корабля".

Как вымысел, так и летопись действительных событий дают один и тот же стереотип представления бури на море. Она неожиданно налетает, внезапно утихает, при этом свет меркнет, ветер дует со всех сторон, гремит гром и блещут молнии.

Рабле так описывает бурю: "Небо раскалывалось громом и молниями, дождем и градом. Воздух потерял прозрачность и стал густым, свет померк, наступил мрак, и видно было лишь сверкание молний и их отблески на тучах" (Quart livre, XVIII).

В «Лузиаде» Камоэнс говорит устами Васко да Гама: "Долго рассказывать об опасностях моря: о страшных внезапных бурях, раскатах грома от одного края неба до другого, сотрясающих весь мир, черных ливнях и мрачных ночах. Для меня это было бы большим, но тщетным испытанием: люди не могут себе это представить, даже если бы я кричал об этом".

Для путешественников той эпохи буря всегда была внезапной, со смерчами, огромными, поднимающимися из самой пучины волнами, грозой и мраком. Часто она продолжалась три дня — именно такое время пробыл Иона в чреве кита — и всегда сопровождалась смертельной опасностью. Поэтому моряки, покидая гавань, всегда испытывали чувство страха. В доказательство можно привести английскую песню моряков конца XIV и начала XV века:

Вернемся к книге Камоэнса: накануне отплытия в 1497 году Васко да Гама говорит: "Снабдив себя всем, что необходимо и требуется для этого путешествия, приготовим наши души к смерти, которая всегда бродит рядом с моряком".

Таким образом, можно лучше понять необыкновенное хладнокровие первооткрывателей эпохи Возрождения, которые постоянно должны были бороться со страхом своих моряков. К тому же технический прогресс в навигации имел противоречивые последствия. С одной стороны, картография, точные расчеты широты и долготы, кораблестроение и навигационные средства позволяли совершать длительные морские путешествия. Негативной стороной длительного плавания были порча продуктов и недостаток пресной воды, тропические болезни, страшные тайфуны южных морей, рост смертности и заболеваемости. Даже в конце XVI века мореходы, совершившие трансокеанические путешествия, считали, что нет большей опасности, чем море.

В "Истории нескольких занятных путешествий", вышедшей в 1600 г. в портовом городе Руане, есть такое рассуждение:

"Конечно, многие опасности грозят человеческой жизни. Но самые большие, самые частые и постоянные опасности подстерегают того, кто путешествует по морю. Они многочисленные и разные, ужасные и неотвратимые, всеобщие и каждодневные. Каждую минуту они грозят смертью, и нет никакой уверенности остаться в живых… Каждый здравомыслящий человек, совершивший морское путешествие, знает, что только чудом ему удалось избежать опасностей, которые стояли на его пути. Еще древние говорили, что "для мореходов расстояние между жизнью и смертью не шире трех-четырех вершков". Каждый день моряков поджидает столько несчастий, что даже страшно думать об этом".

Хотя горы тоже внушали людям страх, они, по словам Шекспира, "по сравнению с волнами не более, как бородавки на теле Земли". Педро Нино говорит "об огромных волнах, из-за которых не видно луны". Экспедиция Васко да Гама почти достигла цели, когда поднялся ураган. Камоэнс пишет: "Морская пучина то раскрывалась до самой преисподней, то яростной волной поднималась до неба". Страх моря может служить своеобразным эталоном, составляющими которого являются сожаление о земле как о безопасном месте и обращение к Богу (но чаще к святым угодникам).

В разгар бури Панург восклицает: "Трижды, четырежды счастливы те, кто выращивает капусту. Своим декретом я объявляю: "Блаженны те, кто сажает капусту. Земная твердь — вот что составляет владение Господа Бога". Далее следуют перепевы той же темы — удовольствие возможно только на суше. Рабле с иронией описывает поведение попутчика Пантагрюэля, но за этим можно увидеть типичное поведение людей в такой ситуации. Он взывает "о помощи ко всем святым мученикам и мученицам", дает обет "исповедоваться в должном месте и своевременно", неустанно читает молитву, умоляет брата Жана не сквернословить в момент опасности; обещает построить часовню Св. Михаилу или Николаю Угоднику, или им обоим, предлагает тянуть жребий, кому совершить паломничество к святым местам, чтобы от имени всех воздать хвалу небу за счастливый исход (гл. XVIII–XXI).

В шекспировской «Буре» Гонзало говорит о том, что предпочел бы морю самую неблагодатную землю: "Сейчас я отдал бы тысячу арпанов моря за один акр бесплодной суши, будь то лес или поле, лишь бы это была земля…"

Такими обещаниями и пожеланиями сопровождаются благодарственные приношения на алтарь, над чем Эразм счел нужным посмеяться в «Naufragium».

Если Пантагрюэль, брат Жан и Эпистемон и сохраняли хладнокровие, это не значит, что они не испытывали страха, а Пантагрюэль говорит, вслед за Гомером и Вергилием, что наихудшая смерть — это гибель в морской пучине: "Я говорю, что нет ничего страшнее, чем смерть при кораблекрушении. Потому что, как сказал Гомер, гибель в море-это смерть неестественная, тяжкая и отвратительная" (гл. XXI).

Гонзало испытывает такое же отвращение к смерти в море: "Пусть исполнится воля Всевышнего, но что касается меня, то я предпочел бы «сухую» смерть". Гибель в море считалась неестественной смертью, так как океан долгое время рассматривался маргинальным миром, находившимся за пределами человеческого опыта. Тем более что в течение тысячелетий огромная, мощная, мрачная и неконтролируемая водная стихия была антиэлементом, отрицательной величиной, местом погибели. "Темная сторона нашей души объясняется верой в мифы, представляющие смерть как плавание по воде". У древних это было плавание в лодке Харона по мрачной реке ада Стикс, легенды кельтов и народов Дальнего Востока также говорят о корабле мертвых. Морская пучина, река или озеро были бездной, всегда готовой поглотить людей. Об этом свидетельствует старинная фламандская песня, известная с XIV века:

И так далее до гибели невесты, которая, обманув бдительность родных, бросается в реку и тоже гибнет.

В воде или на берегу обитает множество опасных существ: Полифем, Сцилла, Сирены, Стригоны, Левиафан, Лорелей. У всех у них одна цель — нести людям погибель или, в крайнем случае, как это делает Цирцея, заставить их потерять человеческий облик. Не поэтому ли люди приносили морю человеческие жертвы, чтобы умилостивить этих чудовищ?

В неаполитанских церковных приношениях XIV века есть изображения кораблей со шкурой барана на носовой части. Это был ритуал заклятия моря. При спуске корабля на воду нужно было заколоть белого барана, окропить корабль его кровью, а шкуру повесить на носовую часть корабля. Жизнь животного приносилась в жертву, чтобы умилостивить море и сохранить жизнь моряков. В XVII веке существовала разновидность этого ритуала: на кораблях барбаресков находились бараны, которые приносились в жертву в момент бури. Барана разрезали на две части и сбрасывали в море с правого и левого борта. Если буря не утихала, то в жертву приносился следующий баран, и так далее.

Неуправляемая стихия — буря, потоп или наводнение — напоминала людям о периоде хаоса в мироздании. На второй день сотворения мира верхние воды были отделены от нижних вод, и если с Божьего благоволения они опять выходят за отведенные им пределы, то это означает возврат хаоса. По поводу бури, которую пережили Пантагрюэль и его попутчики, Рабле пишет: "Нам казалось, что вновь наступил хаос, когда огонь, воздух, море, земля и все стихии были смешаны" (гл. XVIII).

Леонардо да Винчи проявлял интерес к силе, заключенной в воде, в связи с исследованиями в области геологии и механики. Вот в каких ужасающих красках он рисует картину потопа:

"Вышедшие из берегов реки затопили прилегающие земли вместе с их обитателями. На вершинах холмов в ужасе столпились дикие звери и домашние животные вместе с мужчинами, женщинами и детьми, нашедшими здесь убежище. Поверх затопленных деревень гуляют волны, среди которых виднеются столы, бревна, кровати, лодки и прочее, что можно было использовать как средство спасения. За них цеплялись мужчины и женщины с детьми, стеная и рыдая, преисполненные ужасом перед ураганом, катившим бушующие волны с телами погибших. Все, что могло держаться на воде, было занято примирившимися между собой испуганными животными: волками, лисами, змеями и другими тварями. О! Сколько стенаний! Сколько опрокинутых лодок, разбитых или целых, за которые старались ухватиться гибнущие люди, участь которых была ужасна".

Июньской ночью 1525 года Дюреру привиделся кошмарный сон — наступление конца света. Перенеся этот сон на картину, он представил его в виде огромных черных туч, грозящих затопить дождем всю Землю. Такое видение катаклизма соответствовало апокалипсическому тексту, но вместе с тем подчеркивало роль водной стихии в финальной земной катастрофе. Многочисленные издания "Жития Антихриста" и "Искусства умереть" содержат стереотипный перечень знамений "пришествия Господа нашего", среди которых первые четыре знамения связаны с морем и водами рек.

"Первым знамением Страшного суда будет море, которое поднимается на 15 локтей выше самой высокой горы в мире. Вторым знамением будет море, которое опустится ниже самой глубокой пропасти, такой глубокой, что дно ее едва можно разглядеть. Третьим знамением будут морские рыбы и чудища, которые с громким криком появятся на его поверхности. Четвертым знамением будут море и реки, воды которых запылают огнем, идущим с неба".

Наступит хаос, то есть безумие и сумасшествие. Необычны рассуждения Тристана, которого моряки высадили на пустынный берег. "Корабль дураков" Бранта и смерть Офелии наводят на мысль, что в коллективном сознании утвердилось мнение о связи между безумием и жидким элементом, оборотной стороной нашего мира. Эта связь проявляется еще более отчетливо во время бури. Королева-мать расценивает безумие Гамлета как борение моря и ветра за право быть сильнейшим. Охваченный безумством разбушевавшийся океан может свести человека с ума. В «Буре» Шекспира Ариэль и Просперо обмениваются такими многозначительными рассуждениями:

Просперо: "Скажи мне, бравый дух, найдется ли мужчина, столь отважный, что буря его разум не затронет?"

Ариэль: "Нет ни одной души, которая бы устояла перед отчаяньем или безумным бредом".

Прибрежные жители, например, бретонцы, сравнивали море с необузданным конем, взбесившейся кобылицей, вырвавшейся на свободу лошадью. Поэтому буря не считалась естественным явлением, а истоки безумия легко можно было найти в демонах и колдунах. Яростные волны неоднократно мешали королю Шотландии Иакову и принцессе Анне переплыть Северное море в 1589–1591 гг. Так вот, причиной оказались ведьмы и колдуны, заколдовавшие море, утопив в нем кошку.

По всему южному побережью Европы, а также в Баскской области была распространена народная сказка "О трех волнах" высотой с башню и белых подобно снегу. Это были не волны, а морячки, которые решили таким образом отомстить неверным мужьям.

Корабли Васко да Гама, Колумба и Магеллана приветствовали появление на мачтах "огней Святого Эльма" как знак скорого окончания бури. Но обычно эти «огни», плещущие на поверхности моря, считались дьявольским проявлением, предвещавшим несчастье. В шекспировской «Буре» дух воздуха — Ариэль поведал Просперо, как он укротил ураган: "Я распалил ужас. Временами я разделялся и горел со всех сторон: на мачте, на стеньге, на реях, на бушприте. Я зажег огни, которые стали сближаться и соединяться",

Ронсар, совершивший в пятнадцатилетнем возрасте путешествие по Шотландии, пишет в "Гимне демонов", что они часто превращаются в пылающие факелы, заманивая заблудившегося путника. Современные моряки, например, в Греции, тоже не доверяют этим огням, отгоняя их криками или пальбой из ружей. Но еще лучше действует на эти «огни» хрюканье свиней, которые по своей природе считаются дьявольскими созданиями, способными прогонять злых духов. В старинных сказках, а также в "Золотой легенде" (в главе, посвященной Св. Адриену) говорится о дьяволе, принявшем облик капитана призрачного корабля, который возмущает спокойствие духа прибрежных жителей и считается адом погибших моряков.

В коллективном сознании море и грех связаны различным образом. В средневековых романах типичным является эпизод бури, поднявшейся из-за присутствия на корабле грешника или беременной (т. е. нечистой) женщины. Волны набрасываются на корабль, потому что зло притягивает к себе зло. Такое общее для литературы объяснение основано на глубоком народном поверье. Еще в 1637 году экипаж корабля "Десятый щенок", опасаясь худшего, отказался выйти в море под командой капитана, слывшего сквернословом и богохульником. Впрочем, жители континентальных областей и духовные лица, со своей стороны, считали моряков дурными христианами, несмотря на их паломничества по морю и благодарственные приношения церкви. Считалось, что они лишены "моральных добродетелей" (Н.Орезм) и «нецивилизованы» (Гольбер). В руководстве английского духовника 1344 года читаем:

"Духовник, если тебе придется исповедовать моряка, непременно расспрашивай его досконально. Ты должен знать, что одного пера будет недостаточно, чтобы описать все грехи, в которых погрязли эти люди. Их лукавство столь велико, что трудно найти название их грехам… На суше они не только убивают духовных и светских лиц, но и в море они предаются грабежам и пиратству, лишая имущества людей, особенно купцов…"

"К тому же они развратны и блудливы, потому что всюду, где они бывают, они либо завязывают знакомства с непотребными женщинами, либо устраивают дебоши со шлюхами, считая это обычным делом".

При более глубоком исследовании обнаруживается, что море считалось раньше владением Сатаны и адских сил.

Так, в пьесе Шекспира сын короля Фердинанд в ужасе бросается в море с криком: "Ад опустел, все демоны здесь". Поэтому считалось, что разбушевавшийся океан нужно заклинать: португальские и испанские моряки читали Евангелие от Иоанна и опускали в воду святые реликвии. Буря не может затихнуть сама по себе, успокоить ее может Богородица, или Николай Угодник, или другой святой. Власть над водой они получили от Идущего по волнам и властвующего над природными стихиями.

Зловеще известный палач Баскской области Ланкр верил, что демоны предпочитают перемещаться морским путем. В XVII веке он пишет, что путешественники, прибывшие морем в Бордо, видели полчища дьяволов, изгнанных миссионерами с Востока, которые направлялись в сторону Франции. Не сомневаясь в демоничности морской стихии, люди легко поверили в существование многочисленных и разнообразных морских чудовищ, красочно обрисованных в «Космографии» и путевых заметках эпохи Возрождения. В 1526 году моряки, плывшие в Америку, отчетливо увидели огромную рыбу, которая кружила вокруг бригантины и своим хвостом разбила руль корабля. В путевых заметках "В Бразилию в 1557–1558 гг." есть описание страшных и жутких китов, которые способны утащить на дно корабль. Когда один из китов ушел под воду, образовалась такая огромная воронка, что в нее чуть было не затянуло корабль. В 1555 году в Риме вышла "История южных народов" шведского епископа Оласа Магнуса. В ней он говорит о гигантских морских животных, которых моряки принимали за острова и причаливали к ним. Когда люди разожгли огонь, чтобы согреть себе пищу, эти чудовища ушли под воду, увлекая за собой людей и корабли. Описание этих плавучих островов, сделанное Оласом Магнусом, наводит на мысль о Бегемоте и Левиафане: "Их голова покрыта шипами и длинными острыми рогами и похожа на выкорчеванный пень". В XVIII веке другой скандинавский епископ Пондопидан дает описание морских чудовищ — гигантских осьминогов, щупальца которых толщиной с корабельную мачту. В 1802 г. ученик Буффона говорит о «Kraken», гигантском осьминоге "величиной с нашу планету", который к тому же очень агрессивен. Эта тема будет продолжена в 1861 г. Мишле в «Море», в 1866 г. Гюго в "Тружениках моря" (именно в этом произведении появится слово "спрут") и Жюлем Верном в "Двадцати тысячах лье под водой". Так создавалась легенда, зародившаяся из страха перед ужасными чудовищами, которые непременно должны были обитать в такой враждебной человеку стихии, какой было море.

Море было местом страха, смерти и безумия, пропастью, скрывающей Сатану, демонов и чудовищ. Оно должно исчезнуть в день возрождения мира. В «Откровении» Св. Иоанна Богослова сказано: "И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет" (XXI, I). Итак, в старое время море считалось наипервейшей опасностью. Поэтому в литературе судьба человека часто сравнивается с терпящим бедствие кораблем.

Обращаясь к Богородице, Эташ Дешан просит защиты от невзгод, обрушившихся на его ветхий и хрупкий корабль жизни (Баллада CXXXIV). Ронсар в "Гимне смерти" также сравнивает жизнь с морем невзгод. Дю Белле называет счастливцем того, кто умер, не успев родиться, так как на его голову не обрушится буря, которой мы все подвержены ("Жалоба отчаявшегося"). Д'Обинье жалуется на свою долю, на шквал ветра и огрызающиеся волны, на бурю, козни врагов и заговоры ("Гекатомба Дианы").

В XVIII веке Ж.-Ж. Руссо напишет:

"Затерянный среди безбрежного моря несчастий, я не могу забыть детали моего первого кораблекрушения" ("Исповедь", V). К такому же сравнению прибегает Верлен, говоря об усталости жизни и страхе смерти, о затерянном в волнах бриге и терпящей страшное кораблекрушение душе: "Устал я жить, и смерть меня страшит. Как челн забытый, зыблемый приливом и отливом, моя душа скользит по воле бурных волн" ("Тоска". Перевод Ф. Сологуба, 1923 г.).

Так, до победы современной техники, коллективное сознание воспринимало море как место бедствия. Оно связывалось с ночью, смертью, пропастью. Таков фон тысячелетнего отвращения перед "Океаном ночи": "Где моряки, погибшие во мраке ночи?" пишет В. Гюго в 1836 г. Семнадцатью годами позже в годовом отчете Английского флота будут приведены такие цифры — 832 погибших судна за 1853 год.

Человеческая цивилизация, в основном сухопутная, не доверяла вероломству воды, тем более такому огромному скоплению воды, каким является море. В середине XVIII века один доминиканский монах отправился из Граса в Рим морским путем. Он сел на корабль в Ницце, но уже вблизи Монако море разбушевалось и он вынужден был сойти на берег. Добравшись до Рима и умудренный этим опытом, он записал в своем дневнике следующую сентенцию: "Как бы близко ни был берег, смерть в море еще ближе".

 

2. Далекое и близкое; новое и старое

Где-то далеко за морскими просторами находились страны, полные неожиданностей, где необычность была, как правило, пугающей. От Плиния Старшего, Винцента де Бове, Мандевилля и "Тысячи и одной ночи" идет поверье о магнитной горе, расположенной на пути в Индию. Она притягивает железные детали кораблей, удерживая или разрушая их. Португальские моряки с опаской обходили мыс на юге Марокко, который считался мысом Страха. На этом мысе нет ни людей, ни обжитых мест. Земля там, подобно Ливийской пустыне, песчаная и безводная, на ней не растут трава и деревья. Море там настолько мелководное, что в лье от берега глубина не превышает одной сажени. А течение такое сильное, что, обогнув мыс, корабль не может повернуть обратно.

В «Лузиаде» Камоэнс пишет о страхе, пережитом португальскими моряками, когда они огибали мыс Доброй Надежды, называемый раньше мысом Бурь. Это описание не только плод фантазии поэта, оно основано на устных рассказах и путевых заметках путешественников. При приближении к мысу он предстает в виде бесформенной огромной статуи подобно Родосскому Колоссу (что потом перенесет Гойя на полотно "Паника"). "Лик его злобен и дик, с ввалившимися глазами и бледной сероватой кожей, со слипшимися волосами и пожелтевшими зубами".

Обращаясь к португальским мореплавателям, он предупреждает их об опасностях:

"О, смельчаки, вы отважнее тех, кто совершал великие дела!.. Вы пересекаете сегодня неприступную черту, вы осмеливаетесь плыть в далекие моря, находящиеся в моем владении, которые я зорко стерегу, так что ни один корабль, откуда бы он ни плыл, не может туда проникнуть".

"Вы пытаетесь постичь тайны природы и жидкого элемента, что не подвластно ни одному смертному…"

"Так знайте, что страшные ветры и бури грозят отважным кораблям, осмелившимся на это путешествие. Те корабли, которые одолеют бушующие волны, понесут наказание столь огромное, что горе будет страшнее опасности…"

"Каждый год будут гибнуть и терпеть бедствие так много ваших судов, что смерть покажется наименьшим злом" (Камоэнс говорит об экспедиции Бартоломео Диаса, погибшего в 1500 году у мыса Доброй Надежды).

Португальские поэты и авторы хроник безусловно старались возвеличить смелость отечественных морепроходцев. К тому же в эпоху Возрождения устрашающие морские рассказы создавались с целью запугивания конкурентов, точно так же, как навигационные карты держались в строгом секрете. Так или иначе, но дальние походы рождали чувство страха.

Какие же чудовища и страшные фантастические животные ждали путешественников в дальних странах? В средневековье полагали, что в Индии живут люди с собачьими головами, которые не говорят, а лают или рычат. Или же безголовые люди, у которых глаза на животе. Или люди, которые защищают себя от палящего солнца, ложась на спину и поднимая единственную ногу с широкой ступней. Этот фантастический мир в конце XV и начале XVI века будет изображен на картинах Босха. В "Секрете естественной истории", вышедшей в конце XV века, можно прочитать относительно Египта:

"В нижнем Египте… обитают опасные чудовища. Они водятся у морских берегов, жители их очень боятся и называют одних гиппопотамами, а других — крокодилами. Выше и ближе к Востоку водятся разные дикие и вредные звери, такие, как львы, леопарды, париды, тригиды, василиски, драконы, змеи, аспиды, яд которых смертелен".

За этими легендами и паническими преувеличениями просматривается страх чуждого привычному миру. Конечно, в описаниях заморских чудес есть также привлекательная сторона. Коллективная фантазия Европы средневековья и Возрождения представляла заморские земли как страны изобилия, манящие к себе первооткрывателей и любителей приключений. Далекое-чуждое стало для Европы магнитом, позволившим ей выйти за пределы собственных границ. Но большинство населения еще долгое время будет бояться чуждого. В XI веке византиец Кекавменос сказал: "Если чужак пришел в твой город, познакомился и подружился с тобой, не доверяй ему: наоборот, будь с ним всегда начеку". Пять столетий спустя то же могли сказать жители Запада. Этим объясняется враждебность к чужакам, злоба деревенских жителей к жениху со стороны, их солидарность перед властями, если кто-то из них обидел приезжего, стычки крестьян соседних деревень, обвинение евреев в распространении эпидемий, нелестные характеристики, которые давали одни европейские христиане другим, когда в XV–XVI вв. раскалывался христианский мир. В "Книге описания стран", вышедшей примерно в 1450 году, Ж. Ле Бувье характеризует большинство европейских народов с отрицательной стороны: "англичане жестоки и кровожадны, к тому же они скупые торговцы; швейцарцы жестоки и грубы; скандинавы и поляки вспыльчивы и злы; сицилийцы очень ревнивы по отношению к своим женам; неаполитанцы толсты и грубы, плохие католики и великие грешники; кастильцы яростны, плохо одеты, обуты, спят на плохих постелях и плохие католики". Во времена Реформации немцы и англичане считали, что Италия — это лоно всех пророков, и это мнение способствовало распространению протестантства. Таким образом, в эпоху Возрождения и позже, когда Европа раздвигала свои границы, для большинства ее жителей чуждое представлялось подозрительным и беспокойным. Требовалось определенное время, чтобы оно стало обычным. Об этом свидетельствуют проявления ксенофобии в разных областях Европы в XVII и даже XVIII веке: в 1620 году в Марселе против турок (было убито 45 человек); в 1623 г. в Барселоне против генуэзцев; в 1706 г. в Эдинбурге, где местные жители расправились с экипажем английского судна. Новизна была и есть категорией неизвестного. В наше время новизна прельщает. Раньше, наоборот, она страшила людей. Дальше речь пойдет о бунтах, причиной которых были налоги. Но налоги были не только еще одним бременем, давящим на усталые спины, это было к тому же новшеством. Это было одной из форм неизвестного. По свидетельству юристов Бордо в 1651 г., "жители города не приемлют никаких новшеств". Бунтовщикам Перигора в 1637 г. введенные подати показались "необычными, невыносимыми, незаконными, чрезмерными, неизвестными их отцам". То же неприятие нового послужило причиной бунта крестьян против маркиза де Невэ и губернатора в двадцати бретонских приходах в 1675 г. Бунтовщики заявили: "Мы не против налогов, которые мы платим уже шестнадцать лет, но мы оспариваем введение новых налогов". Проекты и слухи по поводу введения пошлины на соль в провинциях, которые были от нее освобождены — Нижняя Нормандия, Бретань, Пуату, Гасконь, — вызвали жестокие волнения в народе потому, что воспринимались как покушение на стародавние привилегии, на свободу, на право, закрепленное словом короля. Лозунгом бунта стали слова: "Да здравствует король без соляной пошлины!" А неукротимый капитан Жан Босоногий, генерал армии страдания, издал манифест о нормандской свободе (1639 г.):

Не будет лишним заметить, что причиной бунтов против новых податей является столкновение двух культур: устной культуры, обычной, защищающейся, основанной на неизменности прошлого, и письменной культуры, новой, наступательной, опасно-новаторской. Гербовая бумага не вызывала бы такого отвращения народа, если бы население в то время было грамотным. Ментальностью объясняется также бунт "поздно уведомленных" в Кэрси в 1707 г., направленный против введения должности контролеров приходских реестров. Не потому ли сожжение бумаг было одним из бунтарских актов, что неграмотное население питало ненависть и страх к письменным документам?

Введение новых налогов сопровождалось не только появлением письменных документов, но и следящих за их исполнением учреждений, что также было непривычным. Было от чего впасть в беспокойство. Повышение налогов во Франции XVII века повлекло за собой создание новых административных единиц, а сборщики налогов, закрепленные за городами и провинциями и защищавшие их интересы, получали отныне жалованье от интенданта и были ему подчинены. Так, в общественном сознании лихоимцы и новые подати связываются воедино. Сборщики налогов всех рангов воспринимаются как люди со стороны, грабящие сообщество, к которому они никогда не принадлежали. В 1639 году «босоногие» нижней Нормандии встали на защиту родины от чужаков и сборщиков налогов. В "Манифесте Жана Босоногого" есть показательные в этом отношении строки о свержении тирании засилья чужаков, угнетающих страну.

Современные исследования бунтов того времени доказывают, что их доминантой была ненависть; по своей сути большинство бунтов были консервативны и обращены к прошлому, к мифу об утраченном золотом веке и стране изобилия. В преддверии Страшного суда эта тема вновь была подхвачена теми, кто верил в тысячелетие блаженства на Земле. Согласно одному из вариантов этого мифа, царство без тирании и налогов уже было, например, во времена Людовика XII.

Из века в век переходила утопическая легенда о государстве без налогов. Во Франции люди надеялись на послабление бремени налогов после смерти Карла V, при вступлении на трон Генриха II, после смерти Людовика XIII, затем Людовика XIV, во время созыва Генеральных штатов при Людовике XVI и в период революционных событий в Париже в 1848 г. Основной составляющей этих мифов были вера в бесконечную доброту властителя. Он воспринимался как отец народа, стремящийся облегчить участь людей. Но министры и местные власти его обманывали. Поэтому народ бунтовал не против короля, который был божественной личностью вне всяких подозрений, а против его гнусного окружения. В 1549 году бунтовщики из Бордо в своем покаянии Генриху II признаются, что восстание не покушалось на королевскую власть; оно было направлено против тех, кто грабил народ соляным налогом и чьи бесчинства были невыносимы. Бунтовщики считали, что помогают королю избавиться от кровопийц народа, что властитель заодно с восставшим людом и предоставляет им право вершить правосудие, по крайней мере в течение какого-то времени. Этот элемент коллективной психики был исследован на примере крестьянских волнений лета 1789 года. Многие крестьяне считали, что после 14 июля Людовик XIV решил покончить с властью привилегированного класса и составил уже соответствующий указ. Но этот указ якобы не был обнародован, а священники отказывались его зачитывать во время церковной службы. Несмотря на умолчание, люди верили, что король повелел сжечь замки и предоставил несколько недель для свершения этого "святого дела". Подобные мифы были известны еще в 1868 г., когда перигорские и ангулемские крестьяне считали, что император разрешил грабежи в течение нескольких дней (грабеж, конечно, расценивался как одна из форм народного суда).

Итак, почти все вспышки коллективного насилия прошлого проникнуты идеей утраченной идиллии и страха перед новым и чужаками, которые были носителями всяких новшеств, а также врожденным недоверием к людям со стороны: для крестьян это были горожане, для горожан это были деревенские жители, бродяги же были чужаками для тех и других. Во Франции возрождение подобных страхов вновь наблюдалось в период смуты 1789–1793 годов.

Страх и неприятие новшеств характерны для волнений и религиозных бунтов XVI–XVII вв. Протестанты были против каких бы то ни было нововведений. Их целью был возврат к первоначальной чистоте Церкви и очищение Слова Господня от извращений, искажающих его. Следовало убрать из спасительного послания суеверные и языческие добавления, которые в течение веков были придуманы и внесены в него людьми. Индульгенции, паломничество, культ святых, служба на латыни, обязательная исповедь, монашество и папские мессы должны были быть уничтожены для того, чтобы дорога к Господу шла прямо через Библию. Нужно было сломать, как требовал Лютер, три стены римского превосходства: превосходство папской власти над светской властью — право, которое присвоил себе папа, единоличное толкование Писания; превосходство папы над соборами церквей. Этот богоугодный труд был бы направлен против Антихриста и на восстановление в христианстве истинного положения вещей. Лютер и Кальвин не требовали уничтожения изображений святых. Но их наиболее ярые сторонники в Германии, Швейцарии, Франции и Нидерландах превзошли их, доведя до крайности положения воспринятой доктрины. Согласно этому учению, божественные изображения были суеверием, уводящим людей от истинного Бога, и их уничтожение означало очищение истинного культа от вековых наслоений. В некотором смысле это можно было сравнить со священным гневом Иисуса Христа, когда он изгонял торговцев из храма.

Нигринус, настоятель из Гессе, в своей проповеди в 1570 году заявил: "Не следует забывать, что именно здесь справедливость и наказание Господне. Он долго терпел дома духовной проституции и храмы идолов, предвещая их испепеление. Теперь его воля исполнится, и знайте, что, если не найдется никого для исполнения, Господь в гневе ниспошлет громы и молнии, чтобы уничтожить идолов".

Итак, все действия протестантов, вплоть до насильственных, были обращены к прошлому, к золотому веку Церкви раннего христианства, к отказу от кощунственных нововведений папства, накопившихся в течение веков.

Однако люди уже привыкли к изображениям святых, к религиозным церемониям, к семи таинствам, к иерархии и системе католичества. Поэтому протестанты воспринимались как безудержные новаторы и, следовательно, опасные люди. Они хотели низвергнуть Богоматерь и святых; уничтожить мессу, вечерню, пост; они не признавали папу, монашество и церковную систему, сложившуюся в течение веков. Все это грозило небывалыми новшествами в повседневной жизни. Во Франции кануна религиозных войн духовные собрания протестантов стали предметом клеветнических нападок, а аскетизм последователей Кальвина для большинства людей был подозрителен. Нависла неминуемая угроза старой католической церкви и всему обществу. Протестантское вероисповедание воспринималось его противниками как новое религиозное учение. Кстати, во Франции его считали завезенным из-за границы "женевскими псами", а принятие женевской моды означало смену религий со всеми вытекающими из этого последствиями. Во время коронации Карла IX (5 мая 1561 г.) кардинал Лотарингский заявил молодому монарху, что "тот, кто ему советует сменить религию, хочет сорвать с его головы корону". Поэтому долг католиков состоит в поддержке старой веры и восстановлении святой службы Господу Богу. Когда в 1575 году создавалась Перонская лига, принцы, сеньоры и дворяне заявили о своем желании блюсти закон Божий полностью, включая все положенные службы, обязательные для святой католической, апостольской и римской церкви. Таким образом, в плане коллективной психики ересь считалась язвой, подлежащей отсечению, потому что она была тем новшеством, от которого следовало оградить себя.

В противоположность тому, что происходило во Франции и Нидерландах, монархи в Англии склонили чашу весов в сторону протестантства. Но это далось не легко: многочисленные бунты свидетельствовали о приверженности части населения римскому культу и традиционным религиозным структурам. "Паломничество милости" 1536 года в районе Йорка явилось восстанием протеста против намерения правительства закрыть монастыри. Безусловно, монастыри играли значительную экономическую и социальную роль. Но их главной функцией, по мнению руководителей восстания, было упрочение посредством набожности истинной христианской традиции и религиозное просвещение народа, плохо владеющего законом Божьим. Кстати, народ продолжал молиться по старому обычаю, что и послужило причиной инцидентов на востоке Англии незадолго до "Паломничества милости". В Кендале в новогоднее воскресенье прихожане взбунтовались и заставили священника читать молитву "О здравии папы". В Киркби-Стефан возмущение населения было вызвано отказом местного кюре отмечать День Св. Луки. Упразднение Дня Св. Вильфрида вызвало подобную реакцию населения Восточного Ридинга. Крестовые шествия и паломничества были направлены на восстановление старой религии. Вот что говорится в манифесте "Паломничества милости":

"Во-первых, что касается нашей веры, мы хотим, чтобы ересь Лютера, Виклифа, Гуса, Меланктона и другие ереси анабаптистов были запрещены и уничтожены в этом королевстве. Во-вторых, Рим должен быть восстановлен как местопребывание верховной церковной власти, а епископы должны там посвящаться в сан, как того требует обычай…

Имущество и строения, принадлежавшие упраздненным аббатствам, должны быть им возвращены. Да обретут вновь кров свой монастырские братья!"

Корнуэльский бунт 1547 года начался с убийства Уильяма Боди, представителя правительства Эдуарда VI, прибывшего в Хилстон для проведения в жизнь религиозной реформы. После убийства один из руководителей бунта заявил публично на базарной площади: "Тот, кто встанет на сторону этого Боди и будет следовать новой моде, понесет такое же наказание". На своем знамени повстанцы символически изобразили пять ран Христа, монстранц и чашу причастия, со всей очевидностью свидетельствующие о приверженности традиционным обрядам.

Конфликт вероисповеданий XVI века можно, таким образом, рассматривать как трагическое столкновение двух неприятий нового. Одни клеймили позором оскверняющие Библию наслоения, накопленные в течение веков римской Церковью. Другие цеплялись за обряды, знакомые им с детства и которые исполнялись их предками. Все были обращены к прошлому. Никто не хотел быть новатором. Для человека того времени любое изменение означало нарушение установленного порядка. Необычное воспринималось как опасность. Так, в протестантской Германии конца XVI века поднялась волна протеста и паники, грозившая кровавыми событиями, когда встал вопрос о принятии грегорианского календаря, утвержденного Римом в 1582 году. Уж не был ли этот календарь папским? Но это было внешней стороной сомнений. На самом деле в глубине души люди боялись неведомых изменений в летосчислении.

Далекое, новое, необычное вызывало у людей страх. Но люди боялись также ближнего, то есть соседей. В наше время люди живут в громадном концентрическом мире, и часто соседи по лестничной площадке не знают друг друга. Звуки, доносящиеся из соседней квартиры, известны лучше, чем лицо его владельца. Вот так мы и живем в дымке анонимной монотонности, повторяющейся в тысячный раз изо дня в день. Раньше было иначе. В мире, который мы потеряли, сосед был известен, и даже слишком. Он давил на вас. Люди, ограниченные тесными рамками горизонта, постоянно испытывали неутолимую страсть, взаимную ненависть, все время подпитываемые претензии. Поэтому иметь соседа-друга было неоценимой удачей.

"С добрым соседом и утро доброе" гласит поговорка, которая может быть противопоставлена другим. "Коварный сосед своими делами с утра вам день испортит" (XIII в. "Роман Фьерабра"); "Как говорится, с недобрым соседом с утра все не ладится" (XIII в. "Роман Ренара", стих 3527). Сосед тем более опасен, что от него ничего нельзя утаить. Его всевидящее око следит за вами изо дня в день и из года в год. "Сосед все знает" — утверждает сентенция XV века. В современном мире доминирующим чувством в отношениях между соседями является безразличие, тогда как раньше этим чувством было недоверие, то есть страх. Поэтому следовало быть начеку по отношению к соседу. "Посмотришь и сразу скажешь, с кем имеешь дело" (XIII в.); "Люди узнаются по их делам и поведению" (XVI в.). Доносы на колдунов и ведьм часто писали их соседи, хорошо знавшие или полагающие, что хорошо знают подозреваемых в колдовстве. Они ежедневно следили за сомнительным поведением тех, кто: редко ходил в церковь, принимая причастие, делал странные движения, проходя мимо, мог сглазить, толкнув или обдав отравленным дыханием, а также посмотрев дурным глазом. Безусловно, здесь налицо фактор близости, являющейся источником ненависти. Впрочем, известны были не только такой-то или такая-то, но и их родители — у такого-то отец в тюрьме, а у такой-то мать тоже была ведьмой. Общественное мнение и юристы считали, что дети ответственны за вину родителей. Конечно, демонологи и юристы догадывались, что за обвинением в колдовстве иногда скрывается желание отомстить. Но созданный ими образ Сатаны вынуждал их признать реальность людских страхов. Это, в свою очередь, усиливало подозрительность, характерную для цивилизации, где ближний был скорее врагом, чем другом. Теоретики полемизировали между собой о модели ненавистнических отношений. В зловещем произведении, ставшем библией инквизиторов, в "Молоте ведьм" (1-е издание 1486 г.), его основной автор Инститорис описывает показания «почтенной» жительницы Инсбрука:

"У меня позади дома сад, смежный с садом моей соседки. Однажды я заметила, что между ее садом и моим сделан проход. Я, конечно, рассердилась и пожаловалась ей не столько на этот проход, сколько на нанесенный мне ущерб. Соседка рассердилась и ушла, бормоча что-то. Через несколько дней я захворала — боль в животе переходила справа налево и слева направо, как будто меня проткнули двумя ножами". Между тем чертова соседка подложила под порог жертвы "восковую куклу величиной с ладонь, воткнув две иглы как раз в то место, где у меня болело… Кроме того, там были снадобья из каких-то семян, зерен и толченых костей".

Цитируя "Заповеди закона Божьего" Нидера, авторы "Молота ведьм" дают описание дьявольских происков против соседей: две ведьмы в окрестностях Берна"…могли, когда им заблагорассудится и не будучи никем замечены, перенести с соседского поля на свое треть навоза, соломы или зерна. Они могли накликать разрушительную грозу и бурю; став невидимыми, заманить в воду и утопить детей на глазах родителей; лишить мужчину силы и сделать скот бесплодным; всячески навредить человеку и его состоянию; иногда даже убить громом, если им этого захочется; а также, с Божьего позволения, нести людям различные наказания".

"Молоту ведьм" вторят многочисленные процессы над ведьмами в XVI и XVII веках. В «Демономании» Ж.Бодэн упоминает "о суде над ведьмой из города Нанта, которая была обвинена и сожжена на костре за то, что околдовала свою соседку". В одном судебном деле, не исследованном ранее, рассматриваются злодеяния против людей и скота в Сансерре в 1572–1582 гг. Один из подозреваемых, Жан Кауэ, признан виновным, потому что "он колдун, его слушаются волки, он их может вызвать из леса и отослать их обратно; он может наслать чуму или другую напасть на своих соседей, и их скот будет задавлен волками или подохнет… Так что соседи боятся этого человека". В эпидемиях демонических гонений, которые опустошали Европу в XVI и XVII веках, на первый план выступают отношения вражды между соседями: между соседними деревнями или враждующими кланами внутри одной деревни. В 1555 году был арестован 21 житель Бильбао — все они принадлежали к роду Цеберио и были обвинены в колдовстве по доносу членов враждующей с ними семьи из той же деревни. Отныне злодейство подозрительных соседей стало стереотипом. Вот еще один пример из тысячи подобных: "дьявольские деяния" Клодин Трибуле, приговоренной судом Люксей к смертной казни.

"Она купила за пять франков ткань на полог кровати у некой Люси Куссэн. Но когда та через какое-то время открыла кошелек, то увидела в нем лишь пыль. Прошло несколько дней, и Клодин приносит Люси булку. Во время обеда Люси разломила хлеб, а в нем оказался огромный паук. Она бросилась к кюре, который освятил хлеб. Паук тут же подох и… исчез. Конечно, это был дьявол. На праздник Св. Лорана Люси съела грушу, которую ей дала Клодин, и сразу же почувствовала жжение в, горле. У несчастной нужно снять сглаз, а Клодин, конечно, ведьма".

Вряд ли нужно продолжать серию анекдотов, бесконечной чередой тянувшихся от Швейцарии к Англии, от Франции к Германии. Более показательными являются следующие цифры: в период 1560–1680 гг. в Эссексе из 460 обвиняемых в колдовском злодеянии лишь 50 нанесли вред или околдовали людей, живших в других деревнях. И лишь только в пяти доносах жертву колдовства и ведьму разделяло расстояние более пяти миль. Как видно, способность сглаза ограничивалась расстоянием в несколько миль. Еще в 1584 году прозорливый Р. Скот заметил, что "радиус магического воздействия определяется кругом социальных контактов". Процессы над ведьмами, особенно в периоды кризисов, проливают безжалостный свет на состояние подозрительности и напряженности цивилизации "лицом к лицу", характерной чертой которой было обязательное наличие в деревнях одного или нескольких опасных людей. В качестве доказательства можно привести обратный пример: в Новой Франции процессы над ведьмами в XVII–XVIII веках были исключительно редкими, что является неожиданностью, если учесть, что сельское население злоупотребляло богохульством, так же, как и в Европе было погружено в атмосферу магии и, кроме того, находилось под бдительным надзором воинствующего духовенства. Но в Америке семьи французских эмигрантов были разделены огромными просторами. Соседи не давили друг на друга. Напротив, колоны искали встречи и сближения, чтобы скрасить одиночество и вместе защититься от индейцев. Написать донос и подвести под суд другого американского француза означало ослабить свое собственное положение и обречь себя на одиночество во враждебном мире. В Европе до периода промышленной революции и массового исхода сельского населения в города, напротив, важную роль играл фактор перенаселенности деревни, порождающей внутренние конфликты.

Подозрительность к соседу, которая, по-видимому, является основой доносов на ведьм, характерна для традиционных цивилизаций. Возможно, мы лучше поймем, что происходило с нами в Европе того времени, если обратимся к китайской литературе:

"Человек не находит свой топор. Он заподозрил соседского сына в краже и начинает за ним следить. Походка у него воровская и говорит он, как вор. Все его поведение и отношение говорят о том, что топор украл именно он.

Но, копая землю, человек неожиданно находит свой топор. Когда на следующий день он увидел соседского сына, ничто в нем — ни походка, ни поведение — не напоминало вора".

Среди деревенских жителей пользовались известностью люди, к которым обращались в случае болезни, потому что они знали заклинания и средства от недугов. Благодаря этой деятельности они пользовались авторитетом и властью среди тех, кто их знал. Но для церкви такой человек был подозрителен, потому что использовал медицинские средства, не признанные духовниками и учеными авторитетами. В случае неудачи этот человек подвергался всеобщему осуждению: дескать, его власть от Сатаны и она использована для вреда, а не для блага. Ему грозила смерть на костре, как это было в случае шотландской целительницы Бесси Дюлон в 1576 году. В XVI–XVII веках народные целители Лотарингии тоже были на подозрении: тот, кто в мгновение ока жестом или заклинанием мог снять болезнь, подозревался своими же соседями в сговоре с дьяволом.

Еще более тяжкое бремя недоверия давило на повивальных бабок, находившихся под перекрестной угрозой — с одной стороны, общественного мнения самого низкого уровня, с другой — хранителей профессиональной тайны. Учитывая жалкое состояние гигиены и здоровья населения того времени, смерть новорожденного была частым явлением. Тем не менее, родители умершего всегда были удивлены случившимся и искали виноватых. Если где-нибудь в городском квартале или деревне детская смертность возрастала, подозрение падало на местную повитуху. К тому же богословы учили, что Сатана ликует, если ребенок умирает некрещеным, потому что он не попадет в рай. При такой логике повивальные бабки пользовались особой благосклонностью Лукавого. Тем более что поговаривали, будто ведьмы готовят свои снадобья из некрещеных младенцев. Таким образом, повитухи подвергались двойным нападкам; а во время эпидемий их подозревали и им угрожали более, чем другим. В "Молоте ведьм" целая глава объясняет, "как ведьмы-повитухи насылают страшные недуги на детей".

"Напомним, что выяснилось из признаний обвиняемой служанки из Брисак: наибольший ущерб вере приносят повитухи. Со всей очевидностью это выяснилось из признания других обвиняемых, которые были сожжены. Так, в епархии Баль, в городе Танн, одна из сожженных ведьм призналась, что убила более сорока младенцев. В момент родов она втыкала им иглу в темечко. Другая ведьма, из епархии Страсбурга, призналась, что порешила столько младенцев, что сбилась со счету".

"Учитывая это, — продолжает "Молот ведьм", — следует признать, что ведьмы совершают злодейства под влиянием злых духов, иногда против собственной воли. Дьявол ведает, что проклятие и первородный грех лишают этих младенцев царства небесного. Поэтому их смерть задерживает пополнение числа избранников Божьих и наступление Страшного суда, когда демоны будут подвержены вечным мукам, а мир будет разрушен. Кроме того, ведьмы используют внутренние органы младенца для приготовления снадобий. Нельзя обойти молчанием еще одно злодеяние: если они не убивают младенца, то они приносят его как священную жертву демонам. Как только ребенок появляется на свет (и если его мать сама не ведьма), повитуха уносит его из комнаты якобы для того, чтобы согреть. Поднимая ребенка над головой, она посвящает его демонам и их князю Люциферу. Это происходит в кухне, над очагом".

Лотарингские документы показывают, что в локальном плане отношение к повивальным бабкам складывалось с учетом предостережений "Молота ведьм" и наблюдений местного населения. Их более чем других подозревали в таких несчастиях, как выкидыш или рождение мертвого ребенка. Одна повитуха из Рон-л'Этап показывала на суде, что Мэтр Персен (так она называла Сатану) убедил ее умертвлять всех детей, которых она принимала… Для того, чтобы их не успели окрестить. Из-за ее злодейства более двенадцати душ попали на шабаш без крещения. Ведьмы, повитухи, жертвы преждевременных родов были под наблюдением триединой Церкви, требующей от священников расследования подобных случаев.

 

3. Сегодня и завтра: чары и предсказания

Человек прошлого, особенно в сельской местности, находился во враждебном окружении под постоянной угрозой злых чар. Некоторые из них заслуживают особого внимания — например, завязывание узелка. Люди верили, что ведьма (или колдун) могла лишить мужчину потенции или супругов способности иметь детей (причем импотенция и бесплодие считались одним недугом). Для этого во время венчания ведьма завязывала шнурок узелком, произнося заклинания и иногда бросая через плечо монету. Вера в бесплодие и импотенцию через колдовство утвердилась на всех культурных уровнях в течение многовековой истории общества, о чем говорили Геродот и Григорий Турский и что подтверждается синодальными постановлениями и трудами демонологов. В "Молоте ведьм" утверждается, будто ведьма может помешать "эрекции органа, способного к размножению" и "приливу жизненного экстракта, перекрывая семенные каналы, так что семя не может попасть в органы размножения: оно не извергается или же извергается впустую. Ведьмы могут лишить потенции, лишая мужчину способности к совокуплению, а женщину к зачатию. Бог позволил ведьмам больше злодеяний в этом отношении, чем в других, для того чтобы покарать человека за его первородный грех". Завязывание узелка символизирует кастрацию и отсечение гениталий. Это поверье было древним и широко распространенным по всему побережью Средиземного моря и на Юго-Востоке Африки. Возможно, оно имитирует, по крайней мере у нас, действия коновала, оскопляющего быков и баранов, перевязывающего им семенники жилой, кожаным или шерстяным жгутом. Так менталитет древних переосмысливал профессиональные действия и переносил их в область человеческих отношений.

Период XVI и XVII веков на Западе характеризуется вспышкой страха этого колдовства. В 1596–1598 годы швейцарец Томас Платтер пишет о настоящем психозе завязывания узелков. С некоторым преувеличением он замечает: "Здесь нет и десяти пар из ста, которые бы открыто сочетались браком в церкви (из страха перед чародейством). Жених и невеста, в сопровождении родственников, тайком отправляются на венчание в соседнюю деревню". В 1590–1600 годы синоды южных провинций выражали беспокойство по поводу страха кастрации и отношения к этому местного духовенства: священники, уступая паническим настроениям населения, соглашались на венчания за пределами прихода (защиту от злых чар верующие должны искать у Бога, а не у колдуний, прося их развязать узелок). Те пастыри, которые освящают брачный союз не в своей церкви, будут наказаны.

"Учитывая, что многие боятся венчания в церкви, чтобы им не завязывали узелок, пастыри в своих проповедях должны настоятельно доказывать, что причину несчастия следует искать в неверности у одних и в недостаточной вере у других, что подобное колдовство презренно, так же как и те, кто обращается за помощью к пособникам Сатаны. Они просят развязать им узелок, а это средство хуже недуга, который их постиг, и излечить который можно только постом, молитвой и праведной жизнью. Следует оповещать прихожан об отлучении не только язычников, но и колдунов, чаровников, ведунов" (Синод Монтобана, 1594 г.).

В 1622 году П. де Ланкр подтверждает, в свою очередь, что вера во фригидность, как следствие завязывания узелка, была настолько распространена во Франции, что знатные люди не хотели больше венчаться днем, а освящали брачный союз ночью. Они полагали, таким образом, что могут избежать сатанинских чар. Многочисленные документы XVI–XVII вв. подтверждают веру людей того времени в колдовство и их боязнь злых чар. Ж.Бодэн пишет в 1580 году, что из всех гнусностей колдовства самой распространенной и пагубной является заговор для молодоженов, называемый завязыванием узелка: даже дети знают, как это делается. Подтверждение этого находим у Богэ, "великого судьи Бургундского графства", в его "Гнусных колдовских речах", вышедших в 1602 году: "Это колдовское действие распространено более чем когда-либо, поскольку даже дети стали завязывать узелки. Подобная практика заслуживает отменного наказания". В миссионерских донесениях из Нормандии упоминается это колдовство. Кюре из

Шартрской епархии Ж.-Б. Тьер в "Трактате о суевериях, касающихся освящения" (1-е издание 1679 г.), приводит список известных ему соборных и синодальных решений, запрещающих завязывание узелков. В период 1529–1679 гг. их было тринадцать (по сравнению с пятью в предыдущие века). Он приводит также 23 свидетельства проповедей, направленных против этого колдовства (все после 1480 г.), и добавляет, что проповеди, которые он не упоминает, составлены в том же духе. Действительно, в период 1500–1790 гг. не было ни одного французского требника, в котором бы не подвергалось осуждению это колдовство и заклятие, его сопровождающее. Опасность действительно была огромной. Ж. Бодэну рассказали о пятидесяти способах завязывания кожаного жгута. Тьеру тоже было известно около двадцати способов (не считая заклинаний и снадобий из плесени), например, такие:

"Раздеть молодоженов донага, и пусть муж поцелует у жены большой палец левой ноги, а жена — большой палец на левой ноге у мужа.

Проткнуть неначатую бочку белого вина и подставить под струю обручальное кольцо жены.

Пустить струю в замочную скважину церкви, где происходило венчание.

В течение семи дней читать утренние молитвы, повернувшись спиной к восходящему Солнцу.

Делать так, как глава епископального Совета в Шатодэн: когда молодожены заявляли ему о том, что на них наслали порчу, он препровождал их на чердак и привязывал к столбу лицом друг к другу, а затем хлестал их спины розгами; после чего развязывал их и оставлял одних на ночь, снабдив к тому же хлебом и добрым вином. Поутру, отомкнув дверь, он находил их здоровыми, веселыми и во взаимном расположении".

Тот же автор пишет, что во многих местах жених и невеста клали друг другу в обувь монеты, чтобы им не завязывали узелок.

Как можно заметить, многие магические действа, например, струя вина или мочи, пущенная через кольцо невесты или скважину церковной двери, символизируют неразрывность брачных уз. Точно так же монеты в ботинке жениха могут означать половые органы будущей жены, защищенные от колдовских покушений. Многообразие способов защиты от сглаза говорит об обеспокоенности населения. Помимо перечисления способов защиты Тьер говорит также о страшной панике, которой подвергались люди, считающие, что им завязали узелок.

"Это зло так сильно бьет по людям, которые считают себя околдованными, что для своего излечения они готовы на все. Им нет дела до того, кто их вылечит — Бог или дьявол, — лишь бы избавиться от чар".

Смелое заявление, учитывая эпоху, когда оно было сделано, может быть мерилом страха. Возможно, этот страх преувеличен, если принять во внимание разницу в количестве исторических документов до изобретения книгопечатания и после. Возможно, однако, современникам казалось, что угроза растет. Поэтому нельзя сбрасывать со счетов их свидетельства. Монах Кресле в "Двух книгах о сатанинской злобе", вышедшей в 1590 году, вносит хронологические уточнения: начиная с 1550–1560 гг. завязывание узелков сильно возросло. Он устанавливает зависимость между этой эпидемией и отходом от истинной религии:

"Во времена наших отцов чародейство и колдовство при венчании не было так распространено, как это стало в последние тридцать-сорок лет, когда ереси стали осквернять религию и появилось безбожие".

В таком случае закономерен вопрос, действительно ли ученые труды отражают ситуацию, если не исключительную, то по крайней мере тревожную? Ее характеризовал рост дородовой смертности, выкидышей (которые считались разновидностью бесплодия женщины), но особенно мужской беспомощности. Эти явления, в частности женское бесплодие, можно объяснить недоеданием, которое усугубилось в деревнях начиная с голодных лет в XIV веке до периода относительного перенаселения деревень в XVI веке. За счет эпидемий и разбоев во время военных походов. Недостаточность питания, конечно, вызывала у людей, особенно малообеспеченных, непроходящую усталость, депрессию, которые безусловно могут считаться причиной дородовой смертности, непроизвольных выкидышей и даже импотенции. Но мужскую фригидность нельзя объяснить только недоеданием. Об этом пишут Рабле, Брантом, Монтень, Бодэн и кюре Тьер. Кстати, предписываемое им лечение (розги по оголенному телу) должно разогреть кровь у мужа. Так что же произошло в начале Нового времени, если завязывание узелка — это старинное деревенское суеверие — вышло за пределы сельской местности и укоренилось в письменной культуре? Насколько сильно повлиял на ситуацию такой фактор, как распространение сифилиса начиная с XVI века? Но последним обстоятельством можно объяснить лишь ограниченное число случаев, так как импотенция характерна только для последней стадии заболевания. Выдвигается также предположение, что причина кроется в более зрелом возрасте вступления в брак, а также более строгом наказании за внебрачные и добрачные связи. Эти нововведения появились в результате двух религиозных реформаций — католической и протестантской — и, возможно могли быть причиной роста такого явления, как мастурбация, и как следствие частичной импотенции к моменту вступления в брак. Это интересное предположение может быть дополнено гипотезой о комплексах кастрации и психической блокировки, которые обнаруживаются на всех культурных уровнях и о которых пишет Монтень. В главе, посвященной "силе воображения", он замечает, что его современники постоянно твердят о завязывании узелка, и проводит глубокий анализ механизма торможения:

"Я придерживаюсь мнения, что завязывания узелков, которыми наш свет озабочен настолько, что ни о чем другом и не говорит, есть выражение болезни и страха. Мне лично известен человек, за которого Я ручаюсь, как за себя, и которого нельзя заподозрить в слабости или заговоренности. Услышав от своего знакомого, как тот почувствовал крайнее бессилие в момент, самый неподходящий для такого состояния, он был настолько поражен в своем воображении этим рассказом, что с ним случилась та же неприятность. И потом всякий раз это воспоминание довлело над ним и мучило его" (Монтень, "Опыты 1", гл. XXI).

Рассуждения Монтеня наводят на мысль о том, что причиной заторможенности могли быть женоненавистнические проповеди священников и демонологов, пик жестокости и числа слушателей которых приходится на период 1450–1650 годов. Они нагнетали страх перед женщиной, подозрительное отношение к сексу, этому проклятому разврату, принижали значение брака, этого опасного состояния, бросали народу обвинения, что вызывало у робких людей страх половой близости. Затем начались поиски виновных, которых нашли в колдовском мире, о чем неустанно твердили проповедники и демонологи. Так, недоедание, мастурбация вкупе с психической блокировкой как следствие усиленного чувства вины способствовали в начале Нового времени росту страха завязывания узелка.

Это было лишь одним из многих и опасных колдовских проявлений. Ж.-Б. Тьер, не верящий во многие суеверия, тем не менее считает необходимым просветить своих читателей о злых чарах, которые им угрожают. Его книга содержит целый перечень повседневных страхов того времени. Различаются три типа колдовства: сон, любовь и вражда. Два из них выделены особо:

"(Первое) производится посредством зелья, трав, снадобий, чар и других способов, ведомых колдунам для усыпления человека и животных, чтобы потом сподручнее было совершить кражу, отравление, убийство, похищение детей или еще какую-нибудь гнусность и чародейство.

К чарам вражды относится все, что наносит или может нанести духовный, телесный или имущественный ущерб, причем делается это с ведома Сатаны".

Затем следует впечатляющий список чар вражды, возглавляет который, естественно, завязывание узелка:

"Этим колдовством можно испортить венчальный обряд: делается это завязыванием узелка. Можно наслать волков в овчарню или в овечье стадо; крыс, мышей, долгоносиков, червей на чердак; гусениц, кузнечиков и других насекомых в поле, чтобы погубить урожай; кротов и лесных мышей в сад, чтобы испортить деревья, фрукты и овощи. Можно лишить человека аппетита, подложив ему под тарелку иглу, которой шили саван. Можно сделать так, что человек или животное будут чахнуть, слабеть и никакое лекарство им не поможет. Посредством специальных порошка, воды или другого снадобья можно погубить человека, животное и плоды, произрастающие на земле. Можно уменьшить надой молока у коровы, высушив над очагом травы. Дождь можно вызвать, опустив метлу в ведро с водой; этим можно также нанести ущерб ближнему. Яйцо, сваренное в мешочек, нужно разбить и съесть, чтобы так же были разбиты все враги. Можно умертвить человека с помощью заклинаний и кости, взятой из умершего тела. Можно умертвить животное при помощи прикосновения палочки, произнеся при этом: "Я касаюсь тебя, чтобы убить тебя…"

Чтобы причинить человеку боль или ущерб, лепят фигурку из воска, глины или другого материала и протыкают ее иглой, ломают или рвут ее. Чтобы колдун, который навел порчу на скотину, сам зачах и умер, нужно подвесить над очагом или на огне поджарить куски сдохшего от порчи животного. Можно вызвать бурю, град, грозу, гром и молнию, ураган, для того чтобы отомстить за проклятие в свой адрес. Чтобы лишить человека сна, ему в постель подкладывают ласточкин глаз. В качестве мести можно сделать бесплодными женщин и разных животных: коров, лошадей, коз, овец и др. Можно заколдовать человека, чтобы у него не выходила жидкость, то есть "усушить его". Этим же колдовством «подковывают» лошадей, чтобы они хромали. Можно помешать вину вытекать из бочки: бочка полна и проткнуты дыры, а вино не идет. Можно подвергнуть человека всеобщему презрению, лишив его разума, доведя до исступления или населив его воображение призраками, и тем самым извлечь для себя пользу. Ночь может стать для кого-то мучением, если зажечь пучок прутьев, свечу или обратить заклятие к звезде. Проклятие делается так: гасят свет, повернувшись спиной к соседям, ложатся на пол и, катаясь по полу, читают псалом CVIII (сейчас CIX). От вшей и других досаждающих человеку паразитов можно избавиться, смочив колодезной водой подмышки и произнеся заклинание".

Заканчивая это длинное перечисление, Ж.-Б.Тьер добавляет, что есть еще бесконечное множество чар, используемых каждодневно колдунами и отравителями. Действительно, невозможно перечислить все виды колдовства, фигурирующие в судебных делах, трудах демонологов, синодальных постановлениях, рассказах о чудесах, руководствах по исповеданию и дошедших до нас трактатах моралистов. К ним относится труд кюре из Перш, свидетельствующий о значительном влиянии суеверной сельской культуры на письменную. В ней доминирующими являются подозрительность и вражда соседей, а также убежденность, что бедствия, болезни, смерть сами по себе не приходят, они неестественны, по крайней мере в том смысле, как мы их воспринимаем сегодня. Поэтому люди постоянно боялись: бесплодия, импотенции, безумия, "дурной ноги", порчи урожая и скота. Это мир страха, не поддающегося летосчислению, страха постоянного и вездесущего, потому что природа не подвластна законам. Все живое в природе способно к неожиданным превращениям, подвержено влиянию тех, кто связан с властителем подлунного мира и кто может наслать безумие, недуг или бурю.

Не лучше ли ладить с ними, поскольку в их власти влиять на мир, на здоровье и благополучие бедных людишек. Не нужно сомневаться: большинство европейцев того времени считали Сатану одной из природных сил, творящего зло или добро в соответствии с принятым к нему отношением. В "Великом катехизисе" Лютер корил тех, кто "вступает в сговор с Сатаной", чтобы получить от него вдоволь денег и пособничество в любви, сохранении скотины или имущества. Исторические документы описывают такие случаи: в 1566 году одна добропорядочная женщина поставила одну свечу Св. Михаилу за его благодеяния, а другую дьяволу, чтобы он не причинял зла. В 1575 году один прихожанин из Оденбаха (в протестантской Германии), собрав отменный урожай, заявил, что это дело рук дьявола. В следующем веке грозный ученый П. де Ноблец обнаружил в Бретани культ пожертвований Лукавому, который якобы мог испортить урожай. После жатвы они оставляли часть собранной гречихи на обочине поля "для того, перед кем они в долгу".

Вспоминать Сатану злым словом было так же опасно, как и злословить о святых, исцеляющих (или насылающих) недуги. Так, на Западе XV–XVII вв. были известны и опасны не менее сорока болезней, названных по имени святых, причем некоторые недуги приписывались сразу нескольким святым. Наиболее опасными и, видимо, наиболее известными были "огонь Св. Антония" (гангрена), недуг Св. Жана или Св. Лу (эпилепсия), болезнь Св. Акера или Св. Матурена (безумие), болезнь Св. Рока или Св. Себастьяна (чума), недуг Св. Фиакра (геморроидальные шишки), болезнь Св. Мора или Св. Жену (подагра). С давних пор в рассказах о чудесах подчеркивалось, что болезнь является отмщением оскорбленного чем-либо святого. Григорий Турский рассказывает, что некий человек, с пренебрежением отзывавшийся о Св. Мартине и Св. Марциале, оглох, ослеп и умер в безумии. На заре Нового времени рассуждения большинства людей оставались на уровне времен Григория Турского. Летописец XV века говорит о том, что английский король Генрих V после того, как разорил монастырь Св. Фиакра около Мо, заболел указанной выше болезнью и умер в страшных мучениях, заплатив дань за нанесенное оскорбление.

Не исключено, что проповедники старались изо всех сил укрепить веру в способность святого к отмщению. Так, в "Гаргантюа и Пантагрюэле" говорится о вере в таких святых, как Св. Антоний, Св. Этрон, Св. Жилдас, Св. Жену, насылающие, соответственно, жжение в ногах, колики, безумие и подагру. Насмешки гуманистов над этим суеверием лишь подчеркивают его распространенность.

Эразм Роттердамский иронизирует в одном из своих «Коллоквиумов»:

"Петр может замкнуть ворота небесные. Павел держит в руке меч, Бартоломей — нож, Гийом — копье. Достояние Антония — это священный огонь… Франциск Ассизский, переселившись на небеса, может ослепить или лишить разума тех, кто его не почитает. Плохо чтимые святые насылают ужасные болезни.

Полвека спустя Анри Эткен в "Апологии Геродоту" вторит Эразму: "Святой может как наслать болезнь, так и излечить ее". Действительно, одни святые более гневны и опасны, чем другие. Главным святым считается Св. Антоний, который сжигает всякого, кто не чтит его…

Превосходным доказательством веры в злое могущество святых служит фонтан в Берри, посвященный Недоброму святому, которому поклоняются и у которого просят смерти для своего врага, любовного соперника или родственника с наследством. К счастью, недалеко от этого фонтана построена часовня, посвященная доброму святому.

Начиная с XVI века в процессах над ведьмами, проповедях, катехизисах настойчиво подчеркивается различие между Богом и Сатаной, святыми и демонами, с тем чтобы укоренить его в менталитете сельских жителей. Так или иначе, но люди той эпохи были угнетены страхом перед лицом многочисленных опасностей и поэтому, несмотря на запреты духовных и светских властей, продолжали исполнять подозрительные ритуалы, такие, как костры в первое воскресенье Великого поста и в День Ивана-Купалы. С незапамятных времен люди отмечали пробуждение природы священным огнем — зажигали костры и с факелами ходили по деревням, чтобы прогнать злых духов и вредных насекомых. Обряды праздника Ивана-Купалы также были благотворны и служили защитой: собранные в ночь с 23 на 24 июня травы охраняли в течение всего года людей и скот от болезней и несчастий. То же благотворное действие приписывалось, по крайней мере в Бретани, травам, которые, сгорая, согревали души умерших. В протестантских странах, а также в католических епархиях, возглавляемых ретивыми епископами, вследствие драконовских запретов эти обряды, как языческие, были загнаны в подполье. В других местах духовные власти, продолжая многовековую традицию, освящали дохристианские обряды, запрещая лишь те, которые совершались без ведома церкви. Поэтому христианская магия была на Западе вплоть до настоящего времени одной из составляющих религиозной жизни. Существовали сотни благословений, проклятий, освящений, заклятий, относящихся к материальной сфере: благословение стада, вина, хлеба, масла, яиц, всякого мяса, шелковичных червей, амбаров, супружеского ложа, нового колодца, соли для животных, воздуха, чтобы погода была отменной с дождем и погожими днями; заклятие надвигающейся бури, грома, а также заклятие от крыс, червей, змей и прочих вредоносных животных.

Среди последних самыми опасными считались волки. В доказательство можно привести множество посвященных им пословиц. "Плохая ограда — волку награда", "волчья хватка", "Не бывает страшного зайца и несчастного волчишки", "Волк подох — цела овчарня" и т. п. Появление волков обычно считалось предзнаменованием голода: голод гонит волка из леса. Волка боялись, он был загадочным и вездесущим зверем. Есть даже такая поговорка: хорошо знать, как волка. В баснях и сказках неоднократно можно встретить выражение: волки, волки! Скорее на помощь! Общественное сознание невольно воспринимало волка как представителя враждебного мира. На уровне осознанных представителей волк был кровожадным хищником, врагом человека и стада, неотъемлемым элементом голода и войн. Поэтому против волков регулярно устраивались облавы. Так в 1114 году синод Сен-Жак де Компостель постановил проводить по субботам охоту на волков за исключением Пасхи и Троицы. В охоте обязаны были участвовать все — духовенство, знать, крестьяне, не занятые неотложным делом. Священник мог пропустить охоту, если он был приглашен к больному, в противном случае он платил штраф в 5 су. Для знати размер штрафа был тот же. Крестьянин платил 1 су или барана.

"Оповещенные об ущербе, ежегодно наносимом стадам, мы повелеваем нашим майорам и лейтенантам организовать в этом 1696 году зимнюю охоту на волков, в которой принимали бы участие жители округи, и проводить ее столько раз, сколько это необходимо".

Коллективные охоты на волков проводились в нижнем Берри еще в в XIX веке и даже после первой мировой войны.

Во Франции страх волков сильно вырос в период религиозных войн. Опустошение, запустение в тех местах, где проходила армия, голод, и, как следствие, нашествия волков, характеризуют последнее десятилетие XVI века. Когда закончилась война между людьми, началась война волков. Их нашествие и кровавые расправы отмечены в Берри, Шампани, Бассини. Трудно передать, сколько они причинили зла. Они наводнили улицы Кэмпера, нападая на животных и людей среди бела дня. Они хватали жертву за горло, прежде чем та успевала закричать. И если у них было достаточно времени, то они сжирали человека целиком, оставляя на месте только обглоданные кости и одежду. Это послужило причиной обмана, в который постепенно впадали люди, думая, что такое сделать могли только оборотни — солдаты или ведьмы, принявшие волчье обличье.

Ситуация была такой же тревожной в Лангедоке, если судить по постановлению тулузского парламента от 7 января 1606 года:

"Учитывая представленное генеральным королевским прокурором донесение относительно убийств и разбоя, чинимых волками и хищными зверями, погубившими за три месяца более пятисот мужчин, женщин и детей в окрестностях Тулузы и Лорагуа и даже в самом городе Тулузе, совет предписывает жителям объединяться и проводить охоты на волков и других хищных зверей…"

Не случайно поэтому на стыке XVI и XVII веков французские демонологи так много пишут об оборотнях, а суды так часто выносят ведьмам обвинения в людоедстве. Могут ли люди превращаться в лютых волков или же они являются дьявольским наваждением? Не берут ли ведьмы благословение у дьявола, а обличье и кровожадность у волка? Мнения могли быть различными, но неизменной оставалась многовековая уверенность в том, что волк — это сатанинское животное. Слово «оборотень», по происхождению из германских языков, переводится как «человек-волк», и европейские крестьяне того времени понимали его буквально. Еще в XVII в. в Люксембурге выражение «мужчина-волк» или «женщина-волчица» считалось грубым оскорблением, за которое можно было привлечь к ответственности.

Против этого адского зверя следовало предпринимать исключительные меры, тем более что он нападает в основном на беременных женщин и заигравшихся на улице детей. Именно так нападали волки в Жеводане, где в 1760 году из-за них поднялась паника. На гравюре того времени изображен зверь, во всем похожий на волка, если бы не слишком длинные ноги. Ужас, испытываемый людьми того времени перед этим мистическим зверем, был раздутым страхом перед обычным волком, с которым боролись всеми средствами, в том числе и религиозными. С надеждой на помощь молились Св. Лу или, как это было принято в Бретани, Св. Эрве; пули опускали в святую воду; в традиционные молитвы добавляли такие строки: "во имя Отца и Сына и Святого духа; волки и волчицы, я вас заклинаю именем пресвятой и непорочной Девы Марии, чтобы ни одна овца, или ягненок, или баран моего стада не был утащен и все были целы". Тьер не признавал этой молитвы, поскольку она была создана вне церкви и содержала магические заклинания, сравнивая непорочность зачатия Богородицы и целостность стада. Но население остро нуждалось в спасительных средствах от волков. В то время как протестантская церковь осталась глухой к народным нуждам, католицизм, хотя и с предосторожностями, ввел в богослужение эту тему.

Тесная связь между религией и страхом в христианстве подтверждается и этой молитвой XIX века, обращенной к римскому мученику Св. Донату, защитнику от грозы и непогоды:

"Славный святой и великий мученик, преисполненный счастья лицезреть Господа Бога и хвалить его вместе с ангелами и архангелами и пребывающий в вечном счастии! Преклоняемся перед тобой и молим тебя быть нашим защитником, чтобы великая милость Божья отвела от нас грозу и град, бурю и злосчастия грома и молнии. Да защитит нас Божья благодать от разорения, стада наши от чумы, посевы наши от непогоды и сохранит богатство наше — урожай, доставшийся нам в поте лица. Ниспошли на нас, Господи, благодать свою через верного слугу своего Св. Доната. Ныне и присно и во веки веков. Аминь".

Кроме таких молитв принимались и другие защитные меры — во время грозы звонил колокол, на перекрестке ставили кресты, чтобы они защищали близлежащие поля от града, люди постоянно носили талисманы и отрывки из Евангелия или Откровения Иоанна и т. п. Понятно, что население видело в священнике человека, наделенного исключительной властью, способного отвести такие беды и проявления Божьего гнева, как буря и град. В Перпиньяне церковные власти издали постановление в апреле 1633 года, предписывающие священникам не уезжать из их приходов в сезон бурь и гроз.

"Да будет вам известно, что с древних пор можно видеть проявления гнева Господа Бога нашего, возмущенного множеством грехов, творимых против его божественного величества. Многие знамения говорят о том, что неурожаи, бури, град, грозы — это наказание Господне; они истощают и разоряют землю, а также чинят другие известные беды. Святая Церковь, как набожная мать, для успокоения гнева Господнего, ввела такие меры, как звон колоколов, заклятие, благословение, молебны и моления. Однако лица, коим подлежит следить за их исполнением, пренебрегают своими обязанностями…

Посему мы говорим, чтобы вы оставались в церквах и приходах ваших и не отлучались без крайней надобности все время, пока урожай находится под угрозой потери от града, грозы или другой непогоды. Как только вы заметите приближение грозы или бури, позаботьтесь о том, чтобы была произнесена молитва и совершено осенение крестом. Звоните в колокол и употребляйте другие средства, дозволенные Святой Церковью. В противном случае на вас будет наложена подать в десять ливров, отлучение от церкви и другие наказания, соизмеримые с потерями вследствие вашего пренебрежения своими обязанностями".

Такие предосторожности и упреждающие меры означали, что в ту эпоху будущее для людей было полно опасностей и ловушек, которых следовало избегать и о которых нужно было предупреждать. Отсюда появилась необходимость толкования знамений, благодаря которым можно было предсказать будущее. Предсказание в широком смысле этого слова есть по сути реакция на страх перед будущим. Так было, и это справедливо в наше время для тех, кто верит предсказаниям. Для цивилизации прошлое, тем более будущее таило в себе скорее страх, чем надежду.

Астрология является одним из аспектов предсказания. Тем аспектом, о ротором письменная культура распространялась более чем о других. В 1925 году в Германии был произведен подсчет рукописей по астрологии — с X по XVIII век их оказалось 12 563. Для всей Европы эта цифра должна быть на порядок выше. На протяжении всей христианской истории не прекращались споры о дозволенной и недозволенной астрологии. Св. Августин допускал, что звезды можно считать "знаками, предвещающими события. Но они их не могут завершить". Так, если предположить, что "человек действует под влиянием звезд, то какое же место тогда отводится Богу, который является властителем звезд и людей?" ("Исповеди", V, гл. 1). Для Св. Фомы важно было не только защитить свободу Бога, но и свободу каждого из нас: нет никакого греха в том, чтобы по звездам "предсказывать явления вещественного порядка — хорошую погоду и бури, здоровье и хворь, изобилие и неурожай и все, что зависит от вещественных и естественных причин. Все этим пользуются: пахари, мореплаватели, лекари. Но человеческая воля неподвластна звездам. Иначе были бы нарушены свобода выбора и вознаграждения" ("Свод богословия", Па-Пае, вопрос 59). Это различие мы видим также у Кальвина, однако он, подобно Августину, делает упор на Божественное всесилие. Он различает «естественную» астрологию, основанную на толковании взаимного расположения звезд и планет и их влияния на людей, и «побочную» астрологию, которая пытается предсказать, что должно случиться с человеком, "как и когда ему надлежит умереть". Эта астрология вторгается в божественную область, являясь "дьявольским суеверием и гнусным колдовством" (предупреждение против так называемой спорной астрологии).

На практике объяснение богословов не находило отклика даже у людей высокого культурного уровня, которым была ближе идея неизбежности событий во всей Вселенной. Современники Фичино, затем Парэ и Шекспира считали, что в сущности ничто не материально и нет различия между причинностью материальных сил и следствием духовных сил, поскольку именно последние объясняют движение планет. Каждая судьба находится в сплетении взаимно воздействующих влияний. Помимо этого человек окружен множеством загадочных невидимых существ, которые постоянно встают на его пути. Эти две аксиомы науки прошлого были четко сформулированы Парацельсом:

"Бог населил живыми созданиями четыре элемента природы. Он сотворил нимф, наяд, сирен для водной стихии; гномов, сильфид, горных духов и карликов, чтобы населить ими подземное царство, а в огне живут саламандры. Все происходит от Бога. Все тела оживлены астральным духом, и от этого зависят их форма, цвет и облик. Звезды же заселены духами высшего порядка, и они вершат наши судьбы. Все, что зарождает и свершает разум, происходит от звезд…"

Богословы того времени, да и Монтень, не разделяли взглядов Парацельса, тем не менее можно сказать, что в эпоху Возрождения эта точка зрения была широко распространенной. Вследствие этого составители прогнозов и альманахов предсказаний находились в затруднительном положении, стараясь угодить вкусам и запросам широкой публики (в XVI в. во Франции вышло около ста книг предсказаний), но опасаясь осуждения Церкви и государства. Часто они решали эту проблему путем соединения Божьего промысла и звездного влияния на судьбы людей: "Бог всемогущ, — утверждали они, — он создал звезды и властвует над ними. Однако небеса и светила созданы для нашего использования. Он поместил на небе звезды, чтобы они служили нам знаками, по которым можно узнавать будущее людей, государств, религии и влиять на него".

В качестве примера отношения людей к астрологическим прогнозам в XVI веке можно привести отрывок из «Воспоминаний» Шаритэ Пиркхеймера из Нюрнберга:

"Напомню, что еще давно было предсказано бедствие, обрушившееся на Землю в 1524 году после Рождества Христова. Раньше полагали, что это будет потоп. Но теперь видно, что звезды предсказывали неисчислимые несчастья, нищету, горе, волнения и кровопролитие (как результат Реформации)".

Приведенные выше тексты демонстрируют доверие звездным прогнозам на всех уровнях общества того времени. Необычные небесные явления (даже такое, как радуга) вызывали страх. Любое изменение на небосклоне, а в более общем смысле любая аномалия в сотворенном Богом мире, могли предвещать только несчастье. Так, Лютер в одном из своих писем замечает, что предвестниками смерти курфюрста Саксонского (в мае 1525 г.) была радуга зимой и рождение ребенка без головы и еще другого ребенка со ступнями, повернутыми назад. Люди в страхе взирали на небо в ожидании неблагоприятных знаков. Газетенки XVI–XVII вв. переполнены вымышленными историями на эту тему, в которых земные знамения соседствуют с небесными.

"21 января 1531 г. над Парижем было видно чудесное и страшное знамение, сопровождаемое ветром, ярким светом, громом и молнией".

"В августе 1531 г. около 4 часов утра в Неаполитанском королевстве появились новые чудесные знаки — три солнца. И еще: женщина 88 лет разродилась ребенком, а у умалишенной девочки семи лет грудь полнится молоком".

"В среду 18 февраля 1579 г. с двух часов дня до самого вечера над Парижем летали драконы и змеи, и все могли их видеть".

"Над Мальтой появился страшный дракон о семи голов, исторгающий рычание и приводящий в смятение жителей острова. Чудо это произошло 15 декабря 1608 г.".

Кометы тоже были опасны и вызывали коллективный страх. По газетным заголовкам и трактатам можно судить о том, насколько было напугано население в 1527, 1577, 1604 и 1618 годах.

"Страшная и ужасная комета появилась 11 октября 1527 г. С неимоверным шумом она пронеслась почти надо всей Францией. 5 апреля 1528 г. комету увидели в Лионе. В тот же день в Италии выпал каменный град"

Во многих пророчествах говорится о бедах, которые будут вызваны появлением комет. Вот несколько типичных для протестантской Германии пророчеств, сделанных в 1604 году.

"Новая комета, засиявшая на небе с 16 сентября 1604 г., предвещает наступление времени, когда из каждого дома и пристанища будут слышны рыдания, стенания и горестные крики, ибо страшные беды обрушатся на нас. Комета предсказывает в особенности преследования священников и монахов. Наибольшая кара Господня ожидает иезуитов. Очень скоро вся Германия будет охвачена ужасом голода, неурожаев, чумы, больших пожаров и страшных убийств" (Пророчество Паулюса Магнуса).

"Эта чудесная звезда предвещает нам более ужасные беды, чем простая комета. Она превосходит своими размерами известные планеты, ученые не наблюдали ее с начала света. Эта звезда знаменует большие изменения в религии, невиданные беды кальвинистов, турецкую войну, княжескую междоусобицу. Нам грозят и уже у порога бунты, пожары и убийства" (Пророчество Альбинуса Моллеруса).

Духовенство использовало появление небесных знаков для того, чтобы в преддверии Божьей кары еще раз призвать христиан к покаянию. Но само духовенство так же, как простые люди и правители, испытывало страх. Так, появление кометы в 1577 году так напугало курфюрста Саксонского, что он повелел составить специальную молитву и читать ее во всех приходах своего государства.

Солнечные затмения тоже тревожили население. Затмение 12 августа 1654 года, заранее вычисленное астрологами, вызвало настоящую панику. Мрачные прогнозы основывались на том, что Солнце в момент затмения должно было находиться в знаке Льва и вблизи неблагоприятных планет Марса и Сатурна. В Баварии, Швеции, Польше и, конечно, во Франции немногие сумели сохранить хладнокровие и ясность рассудка. Большинство уверовало в наступление конца света. Один гугенот из Кастра записал в своем дневнике:

"12 августа утром, когда в церкви еще шла служба, случилось небольшое солнечное затмение, хотя астрологи предвещали, что оно будет огромным и ужасным по своим последствиям. Это так напугало людей, что они заперлись в домах и курили благовония. Я же оседлал лошадь и во время затмения ехал верхом, так как мы (сторонники Реформации) ничего не страшимся, будучи под защитой Бога".

Свидетельство, подобное предыдущему, можно найти в "Хронографии, или Описании Прованса" историка и богослова Оноре Буше:

"По причине затмения между 9 и 10 часами утра 12 августа невообразимые глупости происходили не только в Провансе, но и во всей Франции, Испании, Италии и Германии. Кто-то распространил слух, что во время затмения нужно быть одному, иначе не проживешь и до вечера. Наиболее доверчивые заперлись в одиночестве по спальням. Лекари не оспаривали этот слух и советовали запереть все окна и двери, а в доме зажечь свечи. Поскольку все ожидали конца света, то происходили многочисленные крещения, исповеди, покаяния. У духовников было работы невпроворот до затмения, а церковь только выгадала в этой обстановке мнимого страха. Я не одобряю того, что происходило в этот день в церквах Прованса, где люди причащались, а духовенство своими действиями поощряло доверчивость простого люда".

Иезуит Жак де Билли в "Могиле астрологии" также иронизирует по поводу устрашающих пророчеств затмения в Лионе в 1654 году:

"Сердца людей были охвачены таким ужасом, что даже самые стойкие почувствовали неуверенность. Все старались успеть покаяться в грехах. Дело дошло до того, что один духовник, видя огромную толпу желающих исповедаться, сел в коляску и был таков, сказав собравшимся, что по указу архиепископа затмение откладывается до следующего воскресения".

Страх перед затмением 1654 года имеет особую причину. Дело в том, что астрологи предсказали в 1656 году потоп и конец света. Поэтому затмение должно было означать начало всеобщего катаклизма. Такое пророчество могло найти отклик только потому, что люди находились в состоянии постоянной обеспокоенности из-за небесных знамений и твердой убежденности, что звезды вершат судьбами и знаменуют собой Божью волю.

С XIII века вера в звезды все время росла. Обращение к культуре древних народов, к эллинской магии, переводы Фичино, распространение "Пикатрикса" и возрождение произведений латинского астролога Фирмикуса Матернуса — все это и многое другое спровоцировало новый интерес к звездам, а книгопечатание придало этому интересу огромный размах. К этому следует добавить кризис церкви времен Великого раскола. Трения между различными религиозными структурами и теоретические неурядицы породили сомнения, чувство незащищенности и тот вакуум, который быстро был заполнен астрологией.

Астрологи (Нифо, Помпонацци, Кардан и др.) не побоялись составлять гороскопы религий, включая христианство. Астрология внедрялась в область знаний, завоевывала сознание, показывая своим триумфом, что страх перед звездами сильнее христианской надежды. Это было особенно характерно для культурного слоя общества итальянского Возрождения. Об этом свидетельствуют фрески итальянских дворцов в Ферраре, Падуе, Риме, а в более общем плане — иконография и поэзия Возрождения, посвященные планетарной теме. Об этом же свидетельствуют хроники того времени. Итак, в самой просвещенной европейской стране — Италии — астрология была властительницей умов.

Любое значительное начинание — война, посольство, путешествие, бракосочетание — требовало совета звезд. Принцы и их окружение спрашивали у Марцила Фичино, в какое время начать работы во дворце Строцци. Юлий II, Лев Х и Павел III назначали день посвящения в сан или работы консистории в зависимости от расположения звезд на небе. За пределами Италии, но под влиянием ее примера, эта традиция будет жить еще долго. Мать Франциска I Луиза Савойская держала при дворе знаменитого мага и астролога Корнелиуса Агриппу, а Екатерина Медичи слушала советы Нострадамуса. В 1673 году Чарльз II Английский советовался с астрологом о том, когда ему сделать обращение к парламенту. Двадцатью пятью годами раньше Уильям Овертон тоже просил совета у звездочета о том, стоит ли поднимать в 1648 году революцию или нет. Даже Джон Локе, автор "разумного христианства", верил, что целебные травы следует собирать в момент определенного расположения звезд. Если такое происходило в конце XVII века, то можно только догадываться, каким было влияние астрологии и страх перед небесными светилами во времена Шекспира. В Англии с наибольшей очевидностью они прослеживаются в эпоху Елизаветы, где астрологи воспользовались снижением авторитета духовенства из-за гонений на католиков.

Но не были ли страх ночи и настороженное отношение к луне более древними чувствами, чем учение астрологов? Во всяком случае, во многих прошлых цивилизациях фазам Луны придавалась решающая роль в определении сроков роста и зарождения человека, животных и растений. В начале Нового времени французские альманахи и поговорки учили, как ладить с этим причудливым и неспокойным светилом, как толковать его цвет и форму.

"По пятому дню Луны можно судить о погоде на весь месяц… Луна опасна на пятый, четвертый, шестой, восьмой и двенадцатый день. Бледная Луна к дождю, серебристая — к погоде, а красноватый цвет к ветру. При убывающей Луне нельзя сеять, так как ничто не взойдет".

Английские трактаты по сельскому хозяйству также не советуют крестьянам сеять и сажать при убывающей Луне, а делать это только когда Луна прибывает. Для европейцев эпохи Возрождения фазы Луны были определяющими и в других случаях: стрижка волос и ногтей, очищение желудка, кровопускание, начало путешествия, покупка или продажа, начало учебы. В Англии XV века считалось большой неосторожностью справлять свадьбу или новоселье при убывающей Луне. Средневековая церковь не смогла победить эти два суеверия, которые укоренились в течение тысячелетий в сельском укладе жизни. А в эпоху Шекспира и Лютера научная астрология подвела под них теоретическую базу. Еще в 1660 году один английский знаток уверял, что ребенок, родившийся в полнолуние, никогда не будет здоровым. Ученые знали, что женская физиология, а в более общем смысле, влажность человеческого тела, обусловлены лунными фазами. Луна контролирует наш мозг, самую влажную часть человеческого тела, следовательно, в ней следует искать причину потери рассудка. Насколько велик был страх перед Луной, можно судить по советам, которые дал своему сыну министр финансов Елизаветы Уильям Сесиль, который советовал быть исключительно осторожным в первый понедельник апреля (день смерти Авеля), во второй понедельник августа (разрушение Содома и Гоморры) и в последний понедельник декабря (день рождения Иуды). Не исключено, что эти три запрета (которые практиковались в Англии еще в XIX в.) являются такой искаженной «охристианенной» версией заповедей Гиппократа, считавшего апрельские, августовские календы и последний день декабря неблагоприятными для кровопускания, а Исидор Севильский привнес эти табу в средневековую цивилизацию.

Предсказывание по Луне и звездам, составление гороскопов и прогнозов требовали другого уровня знаний, чем те, которыми располагали сельские гадатели и гадалки. Однако и им приходилось отвечать на вопросы обеспокоенных деревенских жителей. Поэтому в эпоху Возрождения наряду с ростом популярности астрологии в среде городской элиты продолжает существовать практика многочисленных и разнообразных народных гаданий, берущих начало с доисторических времен и доживших до начала современного общества. Этим объясняется тот факт, что церковь, которая старалась распространить свое влияние на все слои общества, обращала большее внимание на гадание, чем на астрологию и, соответственно, чаще издавала предписание сельским священникам. В этом смысле книга Тьера представляет собой исключительное этнографическое свидетельство. Его перечисление различных видов гадания (хотя и составленное ученым языком) показывает, как на самом низком социальном уровне — среди простого люда — предпринимались попытки посредством предсказаний преодолеть страх прошлого или будущего.

Тьер различает среди предсказаний вообще специфичные частные предсказания, такие, как некромантия (вызывание тени умершего); гидромантия (гадание по знакам на воде); аэромантия (гадание по воздуху); пиромантия (гадание по огню); леканомантия (гадание у водоемов); хиромантия (гадание по линиям на руке); гастромантия (гадание с выпуклым стеклом); метоскопия (по линиям лба); кристалломантия; клеромантия (угадывание по жребию); оникомантия (гадание по капле масла или воска на ногте); косиномантия (гадание на решете); библиомантия (гадание по книге, в частности по псалтырю); цефалеономантия (гадание на ослиной голове); капномантия (гадание по дыму); аксиномантия (гадание с топорами); ботаномантия (гадание на травах); ихтиомантия (гадание с рыбами); а также с астролябией, перематыванием, лавровой ветвью, треножником, святой водой, змеями, козами, мукой, овсом, или катоптромантия (гадание с зеркалом) и дактиломантия (гадание с кольцом).

Тьер осуждает далее такие виды, как предсказания, толкование снов, полета птиц, крика или повадки животного и пр. "Из всех этих гаданий нет ни одного, которое не несло бы в себе греха", — пишет он. Подведем итог этому перечислению: раньше страх был повсюду — он окружал человека и ждал его в будущем.

 

1. Привидения

Раньше полагали, что прошлое не исчезает по-настоящему, оно в любой момент может вернуться и угрожать жизни. В общественном сознании не было четкого разделения между жизнью и смертью. Усопшие находились, по крайней мере некоторое время, среди полуматериальных, полупризрачных существ, которые, по Парацельсу, и составляли четыре элемента мира. Немецкий врач Агрикола, автор известной книги "О металлических предметах" (издана в 1556 г.), утверждал, что в шахтах обитают многочисленные духи: одни из них, безобидные, похожи на карликов или старых рудокопов в кожаных фартуках; другие же, принимая облик необузданных коней, преследуют и убивают рабочих. Целая глава книги «Чудовища» А.Паре посвящена тому, чтобы доказать существование демонов в каменоломнях. Ронсар в своем "Гимне демонов" пространно говорит о существах, которые обитают в подлунном мире, бессмертных, подобно Богу, и в то же время как и мы "обуреваемых страстями". Одни из них добры и "приходят, чтобы довести до нас волю Богов". Другие, напротив, приносят на землю чуму, лихорадку, изнеможение, бурю и гром. Они испускают устрашающие звуки. Они предвещают несчастья и обитают в домах с привидениями. Сам Рабле разделял такое видение Вселенной. То же самое можно сказать о многих других, начиная с древних и до самых просвещенных современных людей.

В контексте такого миропонимания церковь испытывала трудности при насаждении идеи об отделении души от тела в момент смерти. Еще в XVII веке юристы рассуждали о том, может ли на трупе выступать кровь в присутствии убийцы, выдав его таким образом правосудию. Так, в своем "Трактате о появлении духов", изданном в 1600 году, теолог монах Ноэль Тайельс категорично заявляет: "Если разбойник приблизится к телу человека, которого он порешил, мертвец покрывается пеной, потом и проявляет некоторые другие признаки". Автор ссылается в этом вопросе на Платона, Лукреция и Марцила Фичино. Врач Феликс Платтер видел подобное в Монпелье в 1556 году. У Шекспира в I действии "Ричарда III" есть сцена погребальной процессии. Когда мимо убийцы проносят тело Генриха IV, то на нем появляется кровь. Жобэ-Дюваль утверждает, что еще незадолго до Революции в Бретани были судьи, которые учитывали «свидетельства» убиенных. Г. Платель справедливо полагает, что это поверье, как и другие, свидетельствует о довольно расплывчатых границах между жизнью и смертью в мировоззрении того времени: мощи Святых продолжают жизнь после смерти Божьих избранников и, таким образом, увековечивают их. Согласно германскому законодательству, умершие имели право на иск. Известное изречение гласит: "наследство умершего переходит прямым наследникам", то есть наследство, которое он оставляет, держит живых в его власти. Но умерший может распространять власть над живыми и в другом плане. В плясках смерти фигурируют невидимые скелеты, которые могут силой увлечь за собой кого бы то ни было. И, наконец, повсюду на Западе мертвых могли судить и осуждать. В 897 году в Риме была вскрыта могила папы Формозы, его труп был осужден и брошен в Тибр. Что это — средневековый акт? Не только. Когда в 1559 году в Бале стало известно, что умерший три года назад богатый буржуа Жан де Брюж на самом деле был анабаптистом Давидом Жорисом, то его гроб был вскрыт, тело извлечено и он предстал перед судом посмертно. Но если умерших можно судить и казнить, то отчего же не поверить в их грозную власть? 22 апреля 1494 года около Мона скончался Филипп де Кревеккёр, тот самый, который предал Марию Бургундскую и отдал Аррас Людовику XI после трагической гибели Карла Смелого. В ту ночь во Франции засохло много виноградников, птицы кричали необычными голосами, земля дрожала от Анжу до Оверни. Повсюду, где прошло тело умершего, прежде чем оно достигло своей усыпальницы в Булонь-сюр-Мэр, "происходили страшные бури и грозы и все было затоплено — дома, овчарни, конюшни, скот и коровы с телятами".

Вот еще два «примера», пересказанные в одном манускрипте XV века, посвященном жизни святых. Некий человек имел привычку, проходя мимо кладбища, читать молитву за упокой усопших. Однажды на него напали его самые лютые враги. Он бросился бежать к кладбищу, и мертвецы поднялись из могил на его защиту, каждый был вооружен тем орудием труда, которым он пользовался при жизни. Увидев все это, нападавшие убежали в ужасе и изумлении. Вскоре в одной из хроник появляется подобная история: некий священник ежедневно читал псалом "Из бездны взываю к тебе, Господи". Завистники, считая это дело слишком прибыльным, донесли на него епископу. Тот повелел запретить эту службу. Но однажды, когда он был на кладбище, на него набросились мертвецы. Для своего спасения епископ обещал им разрешить мессу по умершим.

Конечно, это не что иное, как апология церковной службы. Но в то же время здесь можно увидеть свидетельство веры в загробную жизнь. В связи с этим можно задаться вопросом по поводу тени отца Гамлета у Шекспира и ожившей статуи Командора у де Молина: как воспринимали зрители того времени этих персонажей как фантазию авторов или же как существующую реальность? Тот же вопрос правомерен в отношении Ронсара и дю Белле. У Ронсара вандомская колдунья Дениз, хозяйка кладбища и уединенных мест, в лунную ночь выходит из дома, она размуровывает склепы и поднимает мертвецов из их могил. Дю Белле вторит Ронсару. В обращении к колдунье он упрекает ее в том, что под покровом ночи, идя наперекор природе, она вызывает тени умерших из их последних пристанищ. И уж совсем категоричен по поводу загробной жизни теолог Ноэль Тайепье:

"Когда дух умершего появится в доме, собаки жмутся к ногам хозяина, потому что они сильно боятся духов. Случается, что с постели сдернуто одеяло и все перевернуто вверх дном или кто-то ходит по дому. Видели также огненных людей, пеших и на коне, которых уже похоронили. Иногда погибшие в битве, равно как и мирно почившие у себя в доме, звали своих слуг, и те узнавали их по голосу. Часто ночью духи ходят по дому, вздыхают и покашливают, а если их спросить, кто они, то называют свое имя".

Должен ли жилец платить хозяину плату за дом, если в нем поселились привидения и происходят странные вещи? На этот вопрос солидно отвечает советник управы Анжера, юрист Пьер Ле Луайе:

"В случае законной и обоснованной боязни духов, поселившихся в доме и возмущающих по ночам спокойствие людей, и если страх действительно не напрасен и жилец не однажды испытывал этот страх, то он вправе не платить хозяину за квартиру, но только в том случае, если причина страха законна и обоснованна".

Возможность появления привидений интерпретировалась двояко. "Толкование привидений "по горизонтали" (согласно Е. Ле Руа-Ладюри, известному в свое время естествоиспытателю) в сущности базировалось на вере в загробную жизнь двойника" (по выражению Е. Морена): усопший — телом и душой — продолжает некоторое время жить и может возвращаться на место своего земного обитания. Другая концепция, трансцендентная, "по вертикали" разрабатывалась официально теологами того времени и пыталась объяснить привидения (это слово, кстати, не употреблялось в то время) игрой воображения и спиритических сил. Аргументацию этого феномена, представленную в обширных трудах Пьера Ле Луайе, можно найти у всех демонологов того времени. Сначала проводится грань между фантомом и призраком. Первый — это плод больного и меланхолического воображения, возникающий вследствие самовнушения и не отражающий действительность. Второй — наоборот — плод здорового воображения в виде бестелесной субстанции, которая предстает перед перепуганными людьми наперекор всем законам природы.

Подобное толкование явления можно найти у Ноэля Тайепье:

"Меланхолики, которым покровительствует Сатурн, склонны к большой фантазии и воображению разных химер. Боязливые люди способны внушить себе, что видели и слышали ужасные вещи, которых на самом деле не было. Точно так же люди с плохим зрением или слухом воображают такое, чего в действительности нет. Впрочем, демоны могут овладеть воображением человека и внушить ему, что он видит вместо одного совсем другое. Наконец речь может идти просто о фарсе, когда шутник предстает в том или ином обличье с целью напугать кого-то". Справедливо также и то, что в некоторых случаях духи действительно могут появиться. Наши богословы ведут борьбу на многих фронтах. С одной стороны они обличают доверчивость простолюдинов, с другой — бичуют неверие саддукеев, атеистов, извращенцев… скептиков и нигилистов, не признающих существование призраков. Церковь пеняет на Эпикура и Лукреция и на всех, кто утверждает, что не может быть субстанции вне тела. Так, Пьер Ле Луайе возражает Помпонаци, считающему, что "появление призраков есть не что иное, как самовнушение вследствие обмана зрения, слуха и обоняния". Он также ведет борьбу против Кардана, который досуже пишет, что могильный призрак выходит из тела умершего и повторяет его облик. Возможно ли изречь большую чушь, чем это делает Кардан?"

Но у церкви появляется новый противник, которого следует уничтожить, — это протестантство. Цюрихский пастор Лоис Лаватер в своем сочинении, изданном в 1571 году, вообще отрицает возможность появления на Земле душ умерших. Это отрицание является следствием отрицания реформаторской церковью чистилища. Лаватер рассуждает так: есть только два места — рай и ад, куда попадают души умерших. Попавшие в рай не испытывают надобности в помощи живых, а те, кто попал в ад, никогда оттуда не выйдут и им уже ничем нельзя помочь. Отчего же душам умерших противиться своей участи одним покоя, другим мучений? Католикам оставалось лишь саркастически не признавать подобные рассуждения. В свою очередь, они пытаются логически обосновать верование древних в присутствие усопших среди живых и ищут подтверждение этому в Священном писании и свидетельствах Св. Августина и Св. Амбруаза. Господь может разрешить умершим появиться в своем прежнем облике среди живых. Он может также позволить ангелам, летающим между небом и землей, принять людской облик. В этом случае их тела не что иное, как сгущенный воздух. Что касается демонов, то и они могут появляться среди людей, создавая себе тело из воздуха, подобно ангелам, или же вселяясь в тела умерших и во всякую падаль. Это поверье объясняет стихи Ронсара и Дю Белле, где говорится о колдунье на кладбище, а также стихи Агриппы д'Обинье, посвященные некой Эрини. Этот персонаж олицетворяет ведьм вообще и самую одиозную из них — Екатерину Медичи.

"Ночью она по жутким кладбищам блуждает. Могилы истлевших мертвецов без страха отверзает. Затем, вдохнув в останки силу дьявола, ужасным призракам ходить повелевает". Все эти появления духов происходят по воле Божьей и во благо живых. Если в теоретическом плане возможность жизни после смерти была отброшена как ошибочная, то в богословии она вновь заняла свое место. Души усопших могут появляться среди живых, чтобы донести до них спасительную весть. Призраки приходят просить у Церкви милости молиться за них и вызволить их из геенны или же ходатайствовать о лучшей жизни для живых.

Показательна в этом плане Книга заклинаний середины XV века (около 1450 года) настоятеля из Турнэ. В ней содержится, кроме прочего, два опросника, предназначенных для окаянных душ и душ из преисподней.

Душе из чистилища :

Чей ты есть (или был) дух?

Долго ли ты находишься в преисподней?

Что было бы тебе на пользу?

Почему ты появился здесь и почему ты появляешься здесь чаще, чем в других местах?

Если ты добрый дух, страждущий Божьей милости, почему ты принимаешь, как свидетельствуют, обличье разных зверей и животных?

Почему ты появляешься в определенные дни?

Окаянной душе :

Чей ты есть (или был) дух?

Почему ты осужден на вечные муки?

Почему ты приходишь, как свидетельствуют, чаще всего на это место?

Будешь ли ты запугивать живых?

Желаешь ли ты проклятия странникам? (Все мы на этом свете странники.)

Что ты выбираешь небытие или муки в геенне?

Какие адские муки самые страшные?

Является ли проклятие, то есть лишение зреть Господа Бога, более мучительным, чем чувственные страдания?

Начиная с эпохи Декарта сомнения в реальности привидений начинают доходить и до Церкви. Бенедиктинец Огюстин Кальме в своем "Трактате о появлении духов" решительно опровергает многие рассказы о привидениях, засвидетельствованные Тертюльеном, Св. Августином и Св. Амбруазом и пр. Он пишет:

"В жизнеописании святых часто появляются привидения. Если собрать их всех вместе, они составят много томов". И продолжает далее: "Из произведений поэтов древности и отцов Церкви видно, что они верили в появление духов среди живых. Следовательно, эти священнослужители верили в возможность возвращения души, ее появление на Земле и ее связи с телом. Но мы отвергаем их мнение о телесности душ".

Итак, этот просвещенный бенедиктинец осознает, что многие христианские писатели — в том числе знаменитые — в действительности признавали старинное поверье в загробную жизнь человеческого двойника. Сам же он считает, что в момент смерти душа полностью отделяется от тела и не может появиться там, где умерший провел жизнь. После такого категорического суждения дон Кальме доходит до сути вопроса. И поскольку он верит в существование чистилища, его мнение совпадает с идеями Ле Луайе и Тайепье. В рассказах о привидениях и явлениях душ много домыслов и предубеждений. Но в них есть и определенная доля реальности, так что полностью их отвергать нельзя". Духи появляются на Земле по воле Господа Бога, а если это происходит в результате вмешательства демонов, то все равно с его разрешения. Зачтется на том свете и душе, пришедшей из преисподней, просящей молитвы, и окаянной душе, просящей у живых покаяния. Подобные темы можно услышать и от современных проповедников.

Богословский спор о привидениях, книга бенедиктинца и многие другие произведения на эту тему проливают свет на этнографию другого поверья, распространенного в классической Европе и которое Церковь пыталась преобразовать.

Это поверье сводится к следующему: после кончины умершие в течение какого-то времени продолжают жить примерно так же, как и до смерти. Они возвращаются в свой дом, иногда чтобы навредить. Этот бенедиктинец в подробностях описал эпидемию страха привидений, в частности вампиров, охватившую в конце XVII и начале XVIII века Венгрию, Силезию, Богемию, Моравию, Польшу и Грецию. В Моравии — читаем мы в его работе считается вполне обычным видеть душу умершего за столом в компании своих знакомых. Не произнося ни слова, он кивком головы указывает на того, кто «непременно» должен умереть следующим. Умершего следует откопать и сжечь, чтобы избавиться от его привидения. Примерно в то же время в некоторых районах Богемии от привидений, пугающих деревенских жителей, избавлялись так умерших, на которых пало подозрение, откапывали и пригвождали колом к земле. В Силезии полагают — читаем у дона Кальме, который сам не верит в эти мрачные россказни, — что призраки бывают ночные и дневные. Вещи, которые им принадлежали, начинают перемещаться сами по себе. Единственный способ избавиться от этих привидений — это обезглавить и сжечь умершего, чьим призраком они являются.

В Сербии привидения бывают вампирами, пьющими кровь из шеи своей жертвы, которая умирает от изнеможения. Когда откапывают могилу умершего, которого подозревают в загробных злодеяниях, то находят их как живыми, с «алой» кровью. Им отрубают голову, обе части тела вновь кладут в могилу и заливают ее гашеной известью. Ясно, что эти вампиры служили козлами отпущения, подобно евреям во время чумы в Европе и ведьмам в 1600-х годах. Впрочем, не лучше ли наказывать мертвых, чем живых?

Дон Кальме описывает также панику, охватившую жителей Микен в конце 1700 года. Некий крестьянин, известный своим злобным и вздорным норовом, был таинственным образом убит. Покинув могилу, он стал возмущать спокойствие острова. Десять дней спустя после похорон при всем народе его откопали, мясник не без труда вырвал ему сердце и оно было сожжено на площади. Но привидение продолжало наводить ужас на жителей острова. Священники говели, провели крестный ход. Тело умершего снова откопали, положили на повозки, и оно стало биться и вопить. Наконец его сожгли, и тогда прекратились "злодеяния привидения". Страх вампиров был распространен еще в XIX веке в Румынии, стране Дракулы. Английский путешественник отмечает в 1828 году: "Если человек умирает насильственною смертью, на месте его гибели воздвигают крест, чтобы погибший не превратился в вампира".

Факты, приведенные доном Кальме, являются лишь преувеличением широко распространенной веры в то, что умершие, по крайней мере в течение какого-то времени, продолжают земное существование.

В начале XVIII века некий монах при посещении небольшой епархии Сенез с тревогой заметил, что в горах практикуется ставить на могилу умершего облатки и молоко в течение года после смерти.

Полвека до этого святой отец Монуар ввел в катехизис на бретонском языке недвусмысленные слова: "Что вы скажете о тех, кто сложил очаг и, стоя перед ним, читает "Отче наш", полагая, что души умерших родственников собираются там, чтобы согреться у огня?" "Они грешат". Приехав в 1794 году в Финистер, Камбри отмечает: "Как здесь полагают, в полночь мертвецы поднимают веки. Никто не осмелится в округе мести пол ночью. Считается, что этим выметают из дома счастье, что ночью усопшие ходят по дому и что метлой их можно задеть и прогнать". Бретань, с точки зрения изучения места привидений в прошлой цивилизации, представляет большой интерес. "Не успели вбить последний гвоздь в крышку гроба умершего, как его уже видели стоящим около изгороди своего дома", — пишет Браз в "Легенде о смерти" и далее уточняет: "Усопший сохраняет свою материальную форму, внешность, характер, а также повседневную одежду. Раньше в этой провинции считалось, что днем земля принадлежит живым, а ночью мертвым. "В таком случае можно ли говорить о привидениях?" Задаются вопросом А. Ле Браз и Ван Женнеп. Кроме того, в Бретани верили, что усопшие составляют особое сообщество, носившее имя «Анаон», где множественность означает коллективное единство. Его члены пребывают на кладбище, но под покровом ночи они возвращаются на место своего земного обитания. Именно поэтому нельзя подметать пол ночью. Души умерших собираются три раза в год: под Новый год, вечером на Святого Иоанна и вечером праздника всех Святых — в эти дни можно видеть, как процессии привидений направляются к месту сбора.

Такое сосуществование живых и мертвых породило своего рода фамильярные отношения между ними. Но мертвых все же побаивались, поэтому не рекомендовалось ходить ночью на кладбище и особая роль отводилась «Анку» — последнему умершему в этом году человеку, который весь следующий год был «жнецом» и с косой смерти за плечами собирал свой жуткий урожай, увозя его на скрипящей повозке.

Эти, а также множество других этнографических данных свидетельствуют о том, насколько укоренились в западной цивилизации пережитки, связанные со смертью (или, вернее, умершими), которые были свойственны древним. По мнению Е.Морена, в древности считали, что мертвые это особого рода живые, с ними следует считаться и, по возможности, иметь добрососедские отношения. Они не бессмертны, они несмертны в течение какого-то времени. Эта не-смерть по сути продолжение жизни на неопределенное время, но не обязательно вечно. Другими словами, смерть рассматривалась не как точка, а как продолжающаяся линия. В предисловии к работе Ж.Г.Фразера "О боязни мертвых" Валери пишет: "От Малайзии до Мадагаскара, от Нигерии до Колумбии все народы страшатся, вспоминают, кормят, используют умерших и торгуются с ними; отводят им в своей жизни положительную роль и терпят их словно паразитов, принимают их как более или менее желанных гостей, приписывают им властные намерения и надобности".

Впрочем, то, что совсем недавно наблюдалось в этих неевропейских странах, в Европе можно было видеть не так уж давно. Правда, следует оговориться — в известной мере, так как богословы в своем споре о мертвых старались (как уже отмечалось Е. Мореном) преобразовать "древнее общество" в "Общество метафизическое", где допускалась идея о четком разделении на живых и мертвых. Но в повседневной жизни коллективное сознание воспринимало обе концепции — с одной стороны загробную жизнь двойника и с другой — полное отделение души от тела.

Среди сложных, вернее, противоречивых ритуалов поведения по отношению к умирающему и умершему многие безусловно продиктованы сверхъестественным страхом. К примеру, во многих местах распространен обычай выливать воду из сосудов в доме или хотя бы в комнате покойника. Это действо рассматривалось церковниками как нехристианское, так, в Бразилии инквизиция находила в этом обычае доказательство неверности адептов христианству и возврат к иудаизму. Что же означал этот обычай? Возможно то, что душа, омыв себя водой, перед тем как отлететь на небо, загрязнит грехами воду, находящуюся в доме. Или же этим действом хотели не дать душе утонуть, если ей вздумается попить или посмотреться в воду. Не по этой ли причине закрывают зеркала в доме покойника. Оба объяснения приемлемы. Во всяком случае, считалось, что необходимо облегчить кончину, чтобы душа усопшего не задерживалась в нем. В Перше во времена священника Ж.Б.Тьера кровать умирающего ставили вдоль потолочных балок, чтобы они не мешали уходу из жизни. В Берри у кровати умирающего раскрывали полог. В Лангедоке в крыше дома вынимали черепицу, чтобы не мешать полету души, или с той же целью на лицо умершего капали воск и масло. В обычаях, связанных с привидениями, также много противоречий: одни из них служат для того, чтобы облегчить привидению поиски дороги домой; другие же, наоборот, направлены на то, чтобы помешать привидению найти дорогу домой или на свое поле. Но и те, и другие предполагают загробную жизнь. В Перше, во время похоронной процессии на перекрестках ставили кресты, чтобы покойник не заблудился по дороге домой. В вандейском местечке Бокаж — камень, и на этот раз тоже для того, чтобы усопший быстрее нашел дорогу к себе домой. А вот другой, довольно распространенный во Франции обычай, класть монету в гроб или прямо за щеку покойника, имеет обратное значение. Здесь речь не идет о плате Харону, это означает скорее плату за имущество умершего: имущество приобретается добрым и должным образом, и у покойника нет причин возвращаться к себе и оспаривать свое состояние. В Бретани, едва гроб устанавливается на "камне мертвых", катафалк разворачивают и гонят коней прочь от этого места, чтобы усопший не успел вскочить на повозку и вернуться домой. А обычай устанавливать на могилах и усыпальницах тяжелые надгробия — может статься, это тоже способ, часто бесполезный, помешать мертвым вторгаться в мир живых? А траурное одеяние, не ставит ли оно целью убедить усопших в том, что о них помнят? И поскольку это демонстрируется так очевидно, то у них нет причин ревновать ближних и досаждать им в этом мире.

Обычаи, продиктованные страхом перед мертвыми, могут быть сопоставлены с обычаями того же значения у других цивилизаций, отдаленных от нашей во времени и в пространстве. По этому поводу Л.В.Тома пишет:

"В древней Греции фантомы имели право на трехдневное пребывание в городе. На третий день всех духов приглашали войти в дом. Им подавали специально приготовленную похлебку. Затем, когда считалось, что они утолили голод, им строго говорили: "Дорогие духи! Вы наелись и напились, а теперь выходите в дверь".

"В Африке, чтобы помешать возвращению некоторых покойников, труп увечили: ломали ноги, вырывали ухо или отрубали руку, потому что считалось, что физическое увечье не позволит умершему выйти из могилы. Что же до порядочных людей, то тут нужно действовать иначе — нужно похоронить их так, как они этого заслужили".

"В Новой Гвинее вдовцы всегда ходят вооруженные солидным кастетом на тот случай, если встретят свою пропавшую супругу. В Кинсленде перед погребением покойнику ломали дубиной кости, ноги подгибали к подбородку, а живот набивали камнями.

Все тот же страх перед мертвыми заставлял некоторые народности замуровывать склепы наглухо, заколачивать гробы, класть на грудь покойника тяжелые каменные плиты".

На Западе, начиная по крайней мере с XVI века, возрастает страх быть погребенным заживо, то есть стать жертвой летаргического сна. Этот страх был распространен в Анжу в XVII веке и во всей Европе в XVIII веке. Этот страх оказался живучим, и живые боялись не только быть заживо похороненными, но и тех, кого похоронили раньше, чем они умерли. Мне рассказывали, как в Сицилии лет двадцать назад в одной семье по вечерам все собирались вместе и молились, перебирая четки, за упокой души одного родственника, который, вероятно, был погребен, будучи в летаргическом сне.

Еще большие меры предосторожности полагались в отношении самоубийц. В древней Греции им отрубали правую руку. Их уход из этого мира рассматривался как ненависть к жизни и к живым.

Уже в нашу эру на Западе тело самоубийцы не выносили из дома — его выбрасывали через окно или, как это делалось в Лилле в XVII веке, "под дверью рыли проход и через него проталкивали тело, лицом к земле, словно падаль". Этот акт проклятия напоминает таким образом, что смерть пагубна. Кюре Тьер пишет, что в Перше обязательно отбеливали белье, которым пользовался перед смертью покойник. Делалось это для того, чтобы он не позвал за собой тех, кто будет пользоваться этим бельем после него. По этой же причине гроб с телом покойника не ставили на стол, а на скамью или пол "иначе в доме кто-нибудь умрет в том же году".

Приведенный выше ритуал по отношению к самоубийцам имеет двойной смысл. Что касается географии происшествия, то этот ритуал направлен на то, чтобы воспрепятствовать виновнику этого происшествия вернуться в дом именно поэтому тело выбрасывается в окно или протаскивается под дверью лицом вниз. Церковь, в свою очередь, рассматривает человека, добровольно ушедшего из жизни, как грешника, не заслуживающего отпущения грехов. Он изгоняется из христианского братства, и делается это демонстративно.

В сущности перед нами снова один из многочисленных случаев христианизации дохристианских или нехристианских обычаев.

Точно так же в прибрежных районах издавна бытует поверье, что погибшие в море, не найдя последнего пристанища на земле, продолжают бороздить воды недалеко от рифов, погубивших их. В Бретани это поверье, зафиксированное еще в IV веке нашей эры, продолжало жить и в середине XX века в районе мыса Бурь и залива Мертвых. По общепринятому мнению, погибшие в море обречены на вечное скитание, поскольку Церковь не молится за них. Еще в 1958 году в Уессане был зафиксирован такой случай. Молодой священник, пытаясь спасти тонущего ребенка, погиб, и тело его так и не нашли. В "Телеграмме Бреста" была описана инсценированная церемония его «погребения». "В доме погибшего на столе был помещен белый восковой крест — знак христианства, — который символизировал утопленника. На головном уборе был положен небольшой крестик в обрамлении зажженных свечей. Перед ним в сосуде со святой водой стояла самшитовая ветвь. С вечера началось ночное бдение". "На следующее утро за телом пришел священник, несший крест. Поручитель почтительно вынес головной убор с крестиком, который символизировал саван. Следом шли родные и близкие погибшего".

"Похоронная процессия медленно двинулась к церкви. Маленький крестик переложили на катафалк и началось отпевание. В конце службы священник поместил восковой крест в ларец, расположенный на алтаре усопших в поперечном нефе. Церемония закончилась".

В былые времена, если в море встречался корабль с мертвым экипажем, то следовало прочитать молитву "Почийте в мире" или же отслужить по ним службу. Очевидно, что в этом случае мы имеем дело с христианизацией древнего поверья о призрачных кораблях и ночных лодках "с мертвыми гребцами". Голландцы, например, верили, что во время штормов можно увидеть проклятый Богом корабль, капитан которого за грехи наказан тем, что обречен на вечное скитание по северным морям. Это не что иное, как еще одна интерпретация легенды о призрачных кораблях в духе христианской морали. Во Фландрии XV века под видом веры в переселение душ бытовало поверье, что чайки — это души умерших злодеев, обреченных на вечное движение, холод и голод. Мицкевич, устами одного из своих персонажей, говорит о муках окаянной души, обреченной на вечное скитание с нечистыми духами…

Во Франции было распространено поверье в "ночных прачек", которые до скончания века должны по ночам стирать белье. Это наказание они получили за детоубийство или за то, что недостойно похоронили своих родителей и работали по воскресеньям.

Обобщая, можно сказать, что особым призванием к скитаниям "после смерти" обладали те, кто не снискал благодать смерти и, следовательно, совершил переход от жизни к смерти неестественным путем. Такие покойники плохо интегрированы в новый мир, находятся, так сказать, не в своей тарелке. Сюда же следует отнести еще одну категорию кандидатов в привидения. Тех, кто умер в момент "переходного ритуала" из одного состояния в другое, — это умершие в утробе дети, необвенчанные жених и невеста и т. п.

Польский этнолог Л. Стомма, работавший над историческими документами своей страны XIX века, изучил 500 случаев, когда покойники, по убеждению их близких, стали демонами, то есть привидениями.

Категория покойников, ставших демонами — Число случаев (% случаев)

Умершие в утробе матери — 38 (7,6)

Мертворожденные — 55 (11)

Некрещеные дети — 90 (18)

Роженицы — 10 (2)

Умершие после родов, но не пришедшие в сознание — 14 (2,8)

Жених и невеста, умершие до свадьбы — 14 (2,8)

Молодожены, умершие в день свадьбы — 40 (8)

Самоубийцы — 43 (8,6)

Повешенные — 38 (7,6)

Утопленники — 220 (20,2)

Убитые насильственной или умершие неестественной смертью — 15 (3)

Другие — 15 (3)

В этой весьма интересной статистике выделяется категория мертвых младенцев, умерших до крещения (№№ 1, 2 и 3). В общем они составляют 38,6 процента и утопленники — 20,2 процента. Следовательно, существовала, связь между верой в привидения и трагическим обрывом переходного ритуала. В более общем смысле эту связь можно отнести к точке в пространстве или во времени, служащей границей перехода из одного состояния в другое. Так, по статистике Стомма, в более 95 процентах случаев превращения покойников в демонов они были похоронены на обочине дороги, пустыря или поля, или на берегу озера. В 90 % случаев их призраки появляются в полдень, полночь, на восходе и закате солнца. Эта связь между привидениями и переходом (в широком смысле слова) была преобразована утверждающейся церковью в христианский культ, где перспектива времени и пространства была отодвинута на второй план, а на первое место вышло понятие спасения души.

В христианской религии много разных привидений. Жители Балкан пребывали в убеждении, что отлученные от церкви остаются на земле до тех пор, пока не получат прощение. Во всей католической Европе распространилось поверье в возможность появления из преисподней души умершего, просящей живых о молитве, милости, исправлении совершенных ошибок или же осуществлении несбывшихся желаний. Чистилище — место пребывания души, не достигшей конечного назначения, становится постоянным источником привидений.

Постепенно христианство берет на вооружение народное поверье в призраков, но морализует его и включает в общую перспективу спасение души. Однако между богословским толкованием привидений и повседневной жизнью, в зависимости от географического положения и культурного уровня, намечается более или менее ощутимое расхождение. Ван Женнеп справедливо замечает: "Во Франции в течение веков во всех слоях населения жила вера в то, что, несмотря на все предосторожности, покойник может вернуться в свой дом. Лишь в последнее столетие эта вера начала угасать, причем в промышленных центрах быстрее, а в деревне — очень медленно".

 

2. Страх ночи

Непременной сообщницей привидений, волков, бурь и злодеяний всегда была ночь, которая стала постоянной составляющей страха былых времен. Ночь была самым удобным временем для врагов рода человеческого, готовящих ему погибель как физическую, так и нравственную. Уже в Библии говорится о мраке, который поглотит цивилизацию, а судьба каждого из нас иносказательно предрешена в терминах света и тьмы, то есть жизни и смерти. Слепец, который не видит "света дня", предвкушает смерть. На исходе дня появляются зловещие твари, мрачная чума и те, кто ненавидит свет прелюбодеи, воры, убийцы. Поэтому следует просить Того, кто создал ночь, защитить людей от ночных ужасов. Ад, безусловно, зиждется на ночном мраке. День бога Яхве, наоборот, будет днем вечного света. Итак, народ, блуждающий в потемках, увидит большой свет. Бог озарит своим светом верующих в него. Христос тоже должен был испытать на себе страстную ночь. Пробил час, и он попадает в ловушку ночной тьмы, которую подстроил Иуда. Тьма поглотит предателя и ослепит учеников Христа. Христос пожелал противостоять власти тьмы (Ев. от Луки 22, 53). И в час его смерти тьма была на всей земле (Ев. от Матфея 27, 45). Но когда Христос воскрес и было оглашено евангелическое послание, свет надежды забрезжил на горизонте человечества. Конечно, христианин пребывает еще в ночи, говорит Св. Павел. "Но ночь прошла, а день приблизился: итак, отвергнем дела тьмы и облечемся в оружия света" (Посл. к Римлянам 13, 12). И если христианин не хочет столкнуться с громадой ночи, он должен услышать глас Христа и стать сыном света. И чтобы противостоять "духам злобы поднебесным" (Посл. к Ефесянам 6, 12), облекитесь в Господа (нашего) Иисуса Христа (Послание к Римлянам 13, 14) и Господь Бог поможет нам избавиться от ночи. Воскрешение было истолковано еще в «Апокалипсисе» как пробуждение после ночного сна, возвращение к свету после полного погружения в адский мрак. В этом же ключе написана погребальная литургия, включающая прошение к Богу о том, чтобы души умерших не были поглощены тьмой, чтобы архангел Михаил перенес их в царство вечного света. Да светится над нами вечный свет!

Людей всегда преследовал страх не увидеть больше на небе Солнце: доказательством тому могут служить, кроме многих других, религиозные поверья народов Мексики до прихода туда испанцев. У жителей долины Мехико существует поверье, что в период золотого века цивилизации Теотихуакан (300–900 гг. н. э.) боги собирались — и именно в Теотихуакане — для того, чтобы создать Солнце и Луну. Двое из богов бросились в костер и превратились в две звезды. Звезды засияли на небе, но оставались неподвижными. Тогда, чтобы оживить их, все боги отдали свою кровь. Ацтеки полагали, что следует постоянно возобновлять эту первую жертву, чтобы насыщать Солнце кровью. Без человеческой крови, этой драгоценной жидкости, Солнце может остановить свой бег. Обеспокоенность достигала кульминации в конце каждого века календаря, то есть каждые 52 года. Народ пребывал в ужасе при мысли, что Солнце не захочет возобновить свой договор с людьми. В последнюю ночь угасали все огни, люди замирали в страхе. Надежда возвращалась с наступлением утра, когда светило появлялось на горизонте, а жрец зажигал новый огонь на груди принесенного в жертву человека. Жизнь возобновляла свой ход.

"Если не вернется Солнце" тревожный вопрос мексиканцев стал темой и названием романа К.Ф.Рамуза (1939 г.). Для жителей маленькой деревушки, приютившейся у подножия горы, Солнце скрыто горами Альп с 25 октября по 13 апреля. Но в ту зиму оно не появлялось дольше обычного. Оно заболело, замерзло, сжалось, "у него не хватает доблести рассеять туман" — "желтоватый туман, окутавший склоны словно лохмотьями, чуть выше деревни. День превратился в бесформенное серое нечто, медленно появляющееся из ночи с другой стороны небосклона, похожего на непромытое стекло. Этот бесконечный туман навел старого Анзевуи, читающего толстые книги, на мысль предсказать близкий конец Солнца. "Оно изрыгнет красным, а потом его не будет". И будет простираться вечная ночь отрицание всего существующего". Роман Рамуза точно описывает глубокое уныние, в котором пребывали раньше жители горных деревень в зимнее время; нередко тогда случались самоубийства. И в наши дни самоубийства случаются чаще в необычно долгие и снежные зимы. Страх не увидеть больше Солнца присущ не только древним мексиканцам и современным горцам Валэ. Ж.Сименон говорит как о чем-то само собой разумеющемся о детском страхе перед темнотой. Они тоже задаются вопросом: "А что, если завтра не будет Солнца?" И замечает далее, что это "самая древняя тоска человечества". Впрочем, часто младенцы совсем не боятся темноты. И наоборот, слепые, которые никогда не видели дневного света, начинают проявлять беспокойство с наступлением темноты. Это доказывает то, что наш организм живет в ритме космоса. С точки зрения методологии было бы полезно вслед за Ж.Бутонье различать страх в темноте и страх темноты. Страх в темноте был присущ первобытным людям, когда ночью они оставались не защищенными от диких зверей и не могли в темноте увидеть их приближение. Чтобы отогнать зверей, представляющих "объективную опасность", они зажигали костер. Изо дня в день с приближением темноты страх охватывал людей, которые научились бояться ночных ловушек. Страх в темноте характерен также для младенца, внезапно проснувшегося в ночи. С открытыми глазами, охваченный ужасом, он, кажется, смотрит продолжение кошмарного сна. В этом случае речь идет о "субъективной опасности". Именно субъективной опасностью можно в основном объяснить чувство страха, которое люди испытывают по ночам. Для большинства взрослых людей, испытывающих страх в темноте, это чувство связано с ощущением опасности, исходящей от чего-то страшного и невидимого. У В.Гюго есть строки, в которых говорится о неясных шорохах, которые воспринимаются обостренно в предсумеречный час. Ему вторит Мюссе в "Плакучей иве":

"Человек, верящий в привидения, — пишет Мопассан, — и которому кажется, что он видел ночной призрак, должен испытать самый ужасный страх". А вот один из типичных случаев ночного ужаса: однажды лесник убил браконьера. Случилось это два года назад зимней ночью. И вот, в годовщину этой смерти лесник, вооружившись ружьем, и вся его семья ждут призрака убиенного, как это уже произошло год назад. Действительно, в леденящей душу тишине они слышат, как кто-то крадется и скребет в дверь. В смотровом оконце появляется белая голова с горящими глазами хищного зверя. Лесник стреляет, а утром, когда он открыл дверь, то увидел, что убил… свою собаку. С уверенностью можно утверждать, что на основании "объективной опасности", которой люди подвергались ночью, в течение многих веков человечество населило темноту "субъективной опасностью". И таким образом страх в темноте постепенно превращался в более общее понятие страха темноты. Но существуют также другие причины, объясняющие страх темноты, и которые зависят от нашего физического состояния. Зрение человека более острое днем, чем у многих животных, например, кошек и собак, не приспособлено к ночному видению. Поэтому в темноте человек более безоружен, чем млекопитающее животное. Кроме того, при отсутствии света у человека усиливается воображение, при этом более легко, чем при свете, происходит смешение реального и фиктивного. Верно также и то, что в темноте мы не можем наблюдать за собой и другими, и таким образом это время более благоприятно для дел, которые днем невозможны по причине страха или совести: неслыханная удаль, преступления и т. п. Наконец, без света человек остается в изоляции, его охватывает тишина и чувство незащищенности. Вот комплекс причин, которые объясняют чувство беспокойства, появляющееся у человека с наступлением темноты, а также желание и старания нашей урбанистической цивилизации продлить день при помощи искусственного освещения. Как люди относились к ночи в начале Нового времени? Чтобы ответить на такой важный вопрос, не будет лишней целая диссертация. Во всяком случае, нужно заметить, что у этого вопроса есть много тревожных характеристик.

В известной пословице утро вечера мудренее не потому, что ночь темна, а потому, что она дает время для размышления перед принятием решения. Во многих пословицах содержатся сетования на темноту: ночь темна, "как не знаю что"; или опасения попасть в ловушку: "ночь, любовь и зелье — это зло и яд". Ночь — это сообщница злодеев: "добрые люди любят день, а злые — ночь", "ночью выйди, так увидишь и угрюмого монаха и оборотня". И, наоборот, в пословицах воспевается Солнце: "Солнце несравненно", "Где Солнце светит, там ночь бессильна", "У кого Солнце, тому ночь не страшна", "Бессмертен тот, у кого Солнце".

Моряки встречали восход Солнца с надеждой на спасение после ночи испытаний. У Камоэнса есть строки: "После страшной бури, черной ночи и ураганного ветра на рассвете безоблачного дня появилась надежда достичь родной гавани. Солнце рассеяло черный мрак в наших душах". То есть ураган должен был утихнуть с наступлением дня. На земле ночь тоже приносит тревогу. В "Сне в летнюю ночь" Пирам восклицает:

"О, ужасная ночь! Цвета твои черны! О, ночь, везде, где краски не видны! О, ночь! О, ночь! Увы! Увы! Увы!"

Даже для образованных людей ночь населена опасными духами, которые смеются над заблудившимися путниками. Ночью появляются самые лютые звери, смерть, призраки, а именно, призраки окаянных душ. В той же пьесе Шекспира есть описание ночи: "Когда двенадцать раз пробьет в ночи", наступает нечеловеческое время, "рычит лев, волк воет на луну, в то время как работяга храпит в своей постели, утомленный дневным трудом. Факелы мигают и гаснут, ухает сова, предвещая несчастному больному белый саван. В этот ночной час раскрываются могилы, выпуская призраков, которые бредут дорогами церкви".

И наоборот, с наступлением зари земля вновь принадлежит живым: "С ее приближением призраки, бродившие в ночи, толпой возвращаются на кладбище; окаянные души, покоящиеся на большой дороге или в пучине вод, возвращаются на изъеденное червем ложе. Из страха, что днем станет видна их вина, они избегают света и остаются навечно повенчаны с чернолобой ночью".

Для старушек, которые коротают зимние вечера, рассказывая друг другу истории, собранные в "Евангелии для пряхи", дурные сны не являются психическим явлением. Дурные сны приходят извне, они навязываются спящему загадочным злым существом по имени Кокемар (на юге Франции — Старая Шош). Причем это имя употребляется то в единственном, то во множественном числе, и тогда прослеживается связь между этим персонажем и оборотнями. Говорит другая старуха: "Если у человека судьба быть оборотнем, то и сын его станет таким, а дочь станет Кокемар".

Этому вторит еще один «мудрый» рассказ сборника о том, как следует остерегаться "умерших душ, домовых и Кокемар или оборотней, так как они приходят невидимыми". Таким образом, существа, приносящие дурные сны, собраны без особого разграничения в одну категорию — домовые, оборотни, привидения. Кумушки имеют на вооружении множество советов и рецептов, как избежать ловушки этих существ.

Говорит одна девица: "Тот, кто ляжет в кровать, не подвинув стул, на котором сидел, когда разувался, того в эту ночь потревожит Кокемар".

Расторопная Перрет говорит, что Кокемар больше всего боится котелка с кипящей водой. На что другая отвечает: "Кто боится, должен поставить перед очагом дубовую скамеечку. Кокемар сядет на нее и до зари не сможет встать". Еще одна уверяет, что она "избавилась от Кокемар, собрав в ночь на святого Иоанна 8 стебельков, сделала из них четыре крестика и положила их в четыре угла кровати".

Напротив, одна из собеседниц, которую раньше никогда "не беспокоили домовые", не знает, как избавиться от Кокемар. Но она слышала, что якобы Кокемар приходит к тому, кто по пятницам доит корову со стороны задних ног.

Следует предельно четкий рецепт: "Совершенно точно, — говорит одна девица, — если кто хочет избавиться от Кокемар, то должен скрестить руки на груди, а кто боится домовых, тот должен надеть рубашку задом наперед".

Как уже говорилось, в древних цивилизациях страх ночи сопровождался общим недоверием к «холодной» луне, "властительнице волн" по не слишком льстивому выражению Шекспира. Когда она "бледна от гнева", она "наполняет воздух сыростью, и люди страдают простудами". Если верить английскому поэту Т.Деккеру (1572–1632), все с замиранием следят за фазами светила. Известно, что луна вызывает приступы безумия. Когда луна «плачет», она предвещает несчастье. В определенном сочетании с другими планетами она приносит чуму. В сказках луна часто изображается в виде человека с вязанкой хвороста за спиной и в грубых башмаках, подбитых толстыми гвоздями. Многие цивилизации относились к луне как к символу и тайной силе с двойным значением. Луна убывает и прибывает, умирает, затем возрождается. Она определяет вегетационные периоды. Фантазмы на тему жизнь — смерть — возрождение всегда сопровождались или вдохновлялись образом луны. В Европе в начале Нового времени отношение к луне было, однако, явно отрицательным, так как она рассматривалась как сообщница ночных злодеяний. Показательна в этом отношении небезызвестная поэма Г.Сакса "Унтембергский соловей", посвященная Лютеру. Пение соловья предвещает утро: "Свет луны рассеивается и бледнеет. До этого, своим ложным светом она ослепила целое стадо овец, да так, что, вместо того чтобы идти за пастухом на пастбище, они пошли по лунной дорожке на голос льва и заблудились".

Обманщица луна якшается с исчадиями ада; в это верил также Ронсар, когда наделил свой персонаж — колдунью Дениз — властью над серебристой луной.

Обобщая, можно считать, что правящая культура XIV–XVII веков с ее патологическим предрасположением к колдовству, сатанизму и проклятиям старалась связать с ночью (и луной) злодеяния и внутреннее беспокойство. Полагали, что шабаш происходит под покровом ночи, поскольку грех и мрак взаимосвязаны. Ад, в свое время описанный и обрисованный сотни раз, представлен Данте и его последователями как место, "где солнце молчит, где текут черные реки и даже снег теряет свою белизну". Общеизвестно, что Сатана — властитель тьмы — выдумывает самые страшные пытки для устрашения и мучения окаянных душ. И.Босх, вслед за автором "Божественной комедии", неисчерпаем в этой тематике. Даже такой гуманист, как Г.Бюдэ, наследник греко-римской традиции путешествий в ад и христианского взгляда на сатанинские силы, считает их достоянием беспросветной ночи. В мышлении того времени это было общепринятым местом. Когда Г.Бюдэ говорит об аде, он называет его "мрачным Тартаром", находящимся на дне самой глубокой пропасти, или "ужасной и мрачной пещерой", или же "страшной и темной каторгой, Стиксом, похищающим людей". Он описывает также "бездонные колодцы", где вечно томятся богатые и бедные, старцы и молодые и даже дети, глупцы и мудрецы, ученые и неучи. Для него так же, как и для его современников, Люцифер — "князь тьмы", "хозяин мрачного притона", "Эринии, обитающие во тьме" (последнее определение заимствовано у Гомера).

Итак, в начале Нового времени европейская цивилизация была отдана (не без помощи печатных изданий) на откуп все возрастающему страху темноты. Это было сделано под двойным нажимом, с одной стороны — астрологов, с другой — власти Сатаны.

Тем не менее ночная жизнь существовала как в городе, так и в деревне. Зимой люди коротали время и развеивали скуку на посиделках, которые продолжались далеко за полночь. Вот описание таких вечеров в Бургундии. Табуро дез Аккор пишет в XVI веке:

"Во всей Бургундии, даже в приличных городах, населенных большей частью небогатыми виноградарями, у которых зимой не было средств на приобретение дров, чтобы защититься от зимней стужи, здесь более свирепой, чем в других районах Франции, необходимость — матерь всех искусств — вынудила население на такое изобретение. Где-нибудь в уединенном месте жители воздвигали некую постройку, что-то вроде сарая, по кругу в землю вбивали колья, связывали их наверху так, что сооружение напоминало колпак шляпы. Снаружи постройку обкладывали комьями земли, обмазывали навозом, чтобы дождевая вода стекала вниз, не попадая внутрь. С подветренной стороны оставляли входное отверстие высотой в два фута и шириной в один фут. Внутри по кругу расставляли накрытые сукном скамьи, на которых могло расположиться достаточно людей. После вечернего супа сюда обычно приходили дочери виноградарей, красны девицы с прялками или другим рукоделием, и посиделки длились за полночь.

Так создавалось теплое пространство, куда не могла проникнуть ночь, где благодаря общению людей в течение нескольких часов темнота терпела поражение. В деревнях такие посиделки были обычным явлением, которое существовало вплоть до нашего времени.

Процессии ряженых в новогоднюю ночь, костры на Ивана-Купалу, «ночники» бретонских крестьян, брачные обряды, шум и гам, учиняемый вечером перед церковью странниками, возвратившимися из святых мест — все эти действия являются в какой-то мере проявлением заклятия тьмы и направлены на то, чтобы избавиться от страха темноты".

На более высоком социальном уровне в эпоху Возрождения входят в обычай ночные празднества. Монтень, будучи в Риме в 1581 году, видел одно такое ночное состязание, на котором присутствовала аристократическая публика. Т.Деккер несколькими годами позже описывает танцы, "ряженых и маскарады", которые устраивались в богатых домах при свете факелов по большим праздникам в Лондоне.

Ночь всегда была на подозрении, поскольку была повязана с дебошами, воровством и убийствами. Тем белее строгое наказание несли те, кто преступал законы ночью или в безлюдном месте, поскольку жертве труднее было защититься или позвать на помощь.

И в наше время уголовный кодекс рассматривает темноту как "отягчающее обстоятельство". Впрочем, связь между темнотой и преступлением признавалась всегда. Согласно опросу, проведенному в 1977 году, 43 процента жителей городов со стотысячным населением и 49 процентов жителей Парижского района считают отсутствие освещения одним из факторов личной небезопасности. В Сен-Луи, штат Миссури, после осуществления обширной программы по освещению города угоны автомобилей уменьшились на 41 процент, а кражи — на 13 процентов.

Т.Деккер, английский поэт эпохи Возрождения, дает описание лондонской ночи времен Елизаветы и Карла I со знанием дела и без прикрас.

"Преступники, слишком трусливые, чтобы показаться днем, ночью выходят из своих укрытий. Лавочники, целый день с хмурым или отсутствующим видом убивающие время за прилавком, теперь украдкой спешат в таверну, откуда возвращаются шатаясь, а некоторые сваливаются в канаву. Подмастерья, несмотря на данные при найме обещания, устремляются в кабачок. Молодожены избегают брачного ложа. Вокруг констебля, задержавшего пьяницу, собираются зеваки. На улице появляются "ночные бабочки", которые останутся там до полуночи. А если ночь достаточно темна, то и блюститель нравов осмелится зайти в публичный дом или к куртизанке. Повивальные бабки крадутся темными улицами, чтобы принять роды незаконнорожденных и тут же умертвить их. Ночь становится тем более опасной, что городская стража с громким храпом спит на перекрестках. Впрочем, их можно унюхать еще издалека, потому что они наелись луку, чтобы не заболеть простудой. Так вот, зло может не беспокоясь отплясывать в ночном городе, а волокиты у дверей таверны показывать фигу заснувшим стражникам".

Т.Деккер насчитывает добрую тысячу кабачков в Лондоне. Содержателем многих из них являются толстухи Бирдлим с двойным или даже тройным подбородком. Они попивают ликеры и водочку, носят на среднем пальце кольцо с черепом, подобно тем проституткам, которыми они распоряжаются. В своих заведениях, открытых днем и ночью, они предлагают посетителям чернослив, символизирующий в литературе времен Елизаветы нечестную сделку, а могут предложить и пулю. Ночь укрывает взломщиков, которые грабят преимущественно богатых купцов, ювелиров и торговцев тканями. Для большей безопасности ворам иногда удается подкупить сторожа или стражника.

Даже в XVIII веке в Париже, где основные артерии города освещались 5500 фонарями, ходить по темным улицам было небезопасно. В 1718 году вышли "Наставления путешественникам", изданные Немецом, в которых он пишет по этому поводу:

"Никому не советую выходить ночью в город. Несмотря на пешую и конную стражу, которая патрулирует город с целью предотвратить беспорядки, многое остается скрытым. Сена, пересекающая город, скрывает в своих водах убитых, которых она выносит на берег ниже по течению. Ночью нельзя останавливаться на улице, а лучше вообще возвратиться домой засветло".

Однако в эпоху Регентства ночная жизнь стала более оживленной, чем два столетия тому назад. Ордонансы того времени предписывали трактирщикам закрывать свои заведения с наступлением комендантского часа, который возвещался звоном Собора Парижской Богоматери. В 1596 году театр Шателэ интерпретировал этот указ как предписывающий закрытие в 7 часов вечера с 1 октября по Пасху и в 8 часов в летнее время — с Пасхи по 1 октября. Когда ворота города закрывались и ремесленники заканчивали работу, добропорядочным людям незачем было выходить из дому после комендантского часа. Их место было дома и некоторое время спустя — в постели. Таковы были рассуждения христианских пастырей. Отец Монуар, проповедовавший в Бретани с 1640 по 1683 год, яростно боролся против бретонских «ночников», поскольку, по его мнению, на эти шабаши собирались ведьмы. Церковь также с подозрением относилась к посиделкам. Они были местом потасовок — и отпускные грамоты действительно свидетельствуют о драках, которые случались после посиделок, а также были предлогом для всякого рода «неприличий». Отсюда и церковные запреты. В Синодальном предписании Сен-Бриёка 1493 года можно прочитать:

"Чтобы покончить с несуразными и скандальными злоупотреблениями, которые часто случаются на сборищах прях, мы уже на предыдущем синоде запретили также сборища в городе и во всей епархии под страхом наказания, записанного в положении синода. Нам известно, что этот запрет неоднократно нарушался. Поэтому мы возвращаемся к этим статьям положения и возобновляем запрет нашим прихожанам любого происхождения на сборища и посиделки прях с танцами, сумасбродствами и всякими выходками, запрет присутствовать и появляться там под страхом отлучения от церкви".

Но посиделки, конечно, продолжались.

Что касается "святых вечерей", на которые люди собирались в церковь или на кладбище, то и там часто случались «стычки», «игрища», «пляски», насилования и всякого рода насилия. До такой степени, что на вечерю 15 августа в Соборе Парижской Богоматери капитул вынужден был ввести вооруженных солдат для предотвращения беспорядков. Р.Вотье собрал множество отпускных грамот за грехи, совершенные во время религиозных вечерей, например:

"(1383 г.) Ночь праздника Богоматери в сентябре. В большой церкви (Шаритэ-сюр-Луар) была большая вечеря и множество народа. Молодые люди, которые пришли на праздник, побили своего товарища, который пытался в церкви обесчестить женщину".

"(1385 г.) Некто Перрен, будучи очень набожным, отправился на вечерю в собор Нотр-Дам в Барре близ Орлеана. Этот Перрен впал в искушение и вместе с другими молодыми людьми, а также мужчинами и женщинами начал отплясывать в церкви. Они загасили свечи и выбросили их за алтарь, погасили лампы и напали на женщину".

Итак, враг рода человеческого использует ночь, чтобы ввести в искушение людей, которые теряют в темноте стойкость. Поэтому раньше в городах считалось необходимым, чтобы ночной стражник делал обходы, вооружившись лампой, колокольчиком и собакой. По словам Т.Деккера, это были часовые города, блюстители нравов, честные наблюдатели, предотвращающие ночные происшествия, они были подобны сигнальному огню на борту корабля, служившему проводником и средством безопасности морякам и беспросветной тьме. Они обходили город и часто предотвращали пожары. Следовательно, каждый заинтересован лично в том, чтобы слушать их советы и следовать им. Поскольку ночь враждебна душе и телу, она является преддверием смерти и ада. Колокол ночного стража это уже похоронный звон:

В этом заунывном ночном лондонском песнопении можно увидеть, насколько велик тысячелетний страх человека перед необузданной тьмой. Ранее уже приводились предсказания Апокалипсиса: "И увидел я новое небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И город не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его — Агнец. И вот благовестие, которое мы слышали от Него и возвещаем вам: Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы" (Откр., 21, 23) (Ев. от Иоанна 1, 5).

 

1. Явление чумы

На фоне повседневного страха, о котором в общих чертах речь шла в предыдущих главах, вырисовываются пики коллективной паники, возникающие через более или менее продолжительные интервалы, например, когда на город или регион обрушивалась эпидемия. В Европе это была эпидемия чумы, особенно в период с 1348 по 1720 год, хотя в это время свирепствовали и другие моры: английская лихорадка на британских островах и в Германии в XV и XVI вв., тиф в армии во время Тридцатилетней войны, кроме того, оспа, легочный грипп и дизентерия (последние три были очень распространены в XVIII в.). С другой стороны, холера появилась в этой части света только в 1831 году. Исследование текстов позднего средневековья показывает, что чума обрушивалась на Европу и районы Средиземноморья в период VI–VIII вв. с периодичностью в 10–12 лет. Похоже, что в IX веке она исчезла, но неожиданно появилась в Приазовье в 1346 г. В 1347 г. чума достигла Константинополя и Генуи, очень быстро охватила всю Европу от Португалии и Ирландии до Москвы. Черная смерть продолжалась до 1351 года и унесла, согласно Фруассару, треть населения Земли. Остаток XIV в. и в начале XV в. чума ежегодно появлялась в Европе в том или ином месте: в 1359 г. в Бельгии и Альзасе, в 1360–1361 гг. в Англии и Франции, в 1369 г. снова в Англии, затем с 1370 г. по 1376 г. во Франции и затем опять за Ла-Маншем. В Италии наблюдалась та же картина: впервые сильная эпидемия чумы охватила Италию в 1348 г., второй раз чума появилась в 1363 г., третий раз в 1374 г., четвертый в 1383 г., пятый раз в 1389 г., шестой раз в 1410 г. В XV в. этот перечень может быть продолжен. Например, в г. Шалон-сюр-Марн чума появлялась в 1455–1457 гг., 1466–1467 гг., 1479, 1483, 1494–1497 гг., 1503 г., 1516–1517 гг., 1521–1522 гг., т. е. с интервалом примерно в 10 лет, что позволило Бирабену сделать следующий вывод:

"Проследив историю распространения чумы в городах… можно сказать, что каждые восемь — десять или пятнадцать лет наблюдались ее вспышки, охватывающие весь город и уносящие 20–30 и даже 40 % населения. Между этими пиками она протекала капризно и вяло, переходя с улицы на улицу, из квартала в квартал в зависимости от времени года, затихая на несколько лет. Затем снова появлялась, приближаясь к своему пику".

Эпидемии чумы, в силу их повторяемости, сеяли среди населения страх и обеспокоенность. Во Франции с 1347 по 1536 год, т. е. за 189 лет, Бирабен насчитывает 24 больших пика примерно каждые восемь лет. В период с 1536 по 1670 год насчитывается 12 пиков, т. е. каждые 11 лет. После этого эпидемия исчезла, чтобы резко и вновь появиться в Провансе в 1720 г. Что касается Франции, а в более общем плане всего Запада, то здесь с XVI в. чума стала затихать. Тем более рельефно на этом фоне выступают пики заболеваний в Лондоне в 1603, 1625 и 1665 гг.; в Милане и Венеции в 1576 г. и 1630 г.; в Испании в 1596–1602, 1648–1652, 1677–1685 гг.; в Марселе в 1720 г. Кроме приведенных вспышек болезни, следует сказать об эпидемиях, охвативших почти всю Европу в 1576–1585 и 1628–1631 гг. Затем интервалы между пиками становились все более продолжительными, а после 1721 г. болезнь исчезла на Западе. Но в предыдущие четыре столетия чума была "значительным лицом европейской истории". Ее преступления ужасали современников.

Парижский монах-кармелит Жан де Венет говорит, что в 1348–1349 гг. чумной мор унес невиданное и неслыханное ранее число жертв. Боккаччо в предисловии к «Декамерону» замечает в отношении Флоренции: "небо ожесточилось и люди тоже, эпидемия свирепствовала с марта по июль" (1348 г.).

Боккаччо явно преувеличивает. Однако некоторые историки считают, что это правда. В таком случае Флоренция насчитывала 110 000 жителей в 1338 г. и только 50000 в 1351-м. Население города Арно в 1347 г. составляло 55000 жителей, а четыре года спустя — 40000. Так или иначе, но население снизилось на 30 %. Во второй половине XIV в. население начало увеличиваться, но снова чумной мор унес 11 500 жизней в 1400 г. и около 16 000 в 1417 г. Еще пример: население Англии в период 1348–1377 гг. уменьшилось на 40 % (3 757 000 против 2 223 375). Виной этому разорению была Черная Чума.

Приведем еще некоторые трагически рекордные цифры. Альби и Кастр потеряли половину своих жителей с 1343 по 1357 год. Следующие цифры можно оспаривать, но считается, что эпидемия унесла 50 % населения Магдебурга, от 50 до 66 % населения Гамбурга, 70 % жителей Бремена. Черная Чума свирепствовала в основном в городах, но сельское население подвергалось не меньшей опасности. Живри в Бургундии потеряло треть своих жителей. В Савойе в приходе Сен-Пьер-дю-Суси количество крестьянских дворов снизилось со 108 в 1347 г. до 55 в 1349 г. В семи соседних приходах, соответственно, с 303 до 142 дворов. Есть также данные по Винчестерскому аббатству, во владениях которого в 1346 г. умерло 24 крестьянина, в 1347 — 54, а в 1349 г. эта цифра резко подскочила до 707. При подсчете общего числа жертв этого бедствия для Западной и Центральной Европы с 1348 по 1350 год можно опереться на следующие данные: людские потери из-за чумных моров исчисляются, в зависимости от места, от 2/3 до 1/8 населения. По другим данным, треть жителей Европы погибли от этой заразы, которая была особенно сильной в Италии, Франции и Англии.

Для Европы в целом чума 1348–1350 гг. была самой трагической по своим последствиям. Хотя и потом чума не раз возвращалась, причем размах эпидемии был катастрофическим в местном, региональном и даже государственном масштабе. Возможно, что Париж потерял 40 000 жителей в 1450 г. Население Лондона в 1665 г. составляло 460 000 жителей, но в этом же году из-за чумы там умерло 68 500 человек. В Марселе в начале XVIII в. проживало чуть меньше 100 000 жителей. Эпидемия 1720 г. унесла около 50 000 жизней (включая население близлежащих от города районов). Эпидемия чумы в Неаполе в 1656 г. характеризуется теми же пропорциями жертв по отношению к общему числу жителей. В то время город насчитывал от 400 до 450 тысяч населения. Чума унесла 200, а возможно, и 270 тысяч жизней. Столько же людей умерло во всей Италии и Испании в XVII в. На севере Италии (от Венеции до Пьемонта) в период 1600–1650 гг. население уменьшилось на 22 %, в основном вследствие чумного мора 1630 г., когда Венеция потеряла 22 % населения, Милан — 51 %, Кремон и Верона — 63 % и Мантуя 77 %, что является рекордной цифрой. В общем, в Италии первой половины XVII в. население уменьшилось на 14 % (1 730 000 человек). Эти потери населения сравнимы с теми, которые наблюдались в менее населенной Испании: три смертельные атаки 1596–1602, 1648–1652 и 1677–1685 гг. унесли 1 250 000 жизней. Барселона в 1652 г. потеряла 20 000 жителей из 44 000. Севилья похоронила 110 или 120 тысяч жертв чумы. Итак, чума стала одной из основных причин кризиса, охватившего в XVII в. оба полуострова.

До конца XIX в. причины чумы были неизвестны, поскольку наука находила объяснение ей в заражении воздуха из-за неблагоприятного расположения звезд или из-за заразных подземных выделений. Поэтому, на наш взгляд, бесполезными были те предосторожности, которые принимались в то время против чумы, такие, как опрыскивание уксусом писем и денег, очистительные костры на перекрестках дорог, дезинфекция одежды и помещений при помощи сильно-пахнущих растворов и серы и применения защитных масок в виде птичьей головы, в клюве которой находились вещества с сильным запахом. Однако мы не находим в хрониках и иконографии того времени упоминания о таком предвестнике чумы, как массовая гибель крыс, на который обращает внимание писатель А.Камю в романе «Чума». Не принимался также во внимание такой фактор распространения заразы, как блохи. Но во всех реляциях той эпохи говорится о возможности заразиться через взаимное общение. Сегодня нам известно, что посредством слюны таким способом передается легочная чума. Что же касается бубонной чумы, то современная медицина пытается дать ответ, почему крысы считались разносчиками заразы. Похоже, что в большинстве случаев этот вид чумы передавался не через грызунов, а через блох, которые проникали в помещение вместе с людьми, пришедшими с улицы. Именно поэтому смертность была выше в перенаселенных бедных кварталах, кишащих блохами. В этом случае одни меры предосторожности (кровопускания и очищение, изоляция больных и уничтожение животных, не имеющих блох, таких, как лошади, быки и т. п.) были бесполезными, в то время как другие были оправданы (это сжигание в домах больных чумой одежды, особенно из шерсти). Кроме того, следовало по возможности уехать из очага заразы или в крайнем случае самоизолироваться. Люди не верили лекарям, утверждавшим, что болезнь незаразна, и это лишний раз подтверждает правоту народной мудрости. И только самоизоляция приводила к тому, что эпидемия постепенно отступала.

Симптомы заболевания, в частности бубонной формы, были определены также достаточно четко — это увеличение лимфатических узлов и языка, жажда, лихорадка, конвульсии и сердцебиение, сопровождаемые иногда бредом, помутнением разума, фиксацией взгляда.

Вот как описывает чуму один марсельский лекарь после эпидемии 1720 г.:

"Болезнь начинается головной болью и рвотой, сопровождаемыми лихорадкой, судорогами, слабым аритмичным пульсом, вялостью, заторможенностью и такой тяжестью в голове, что больной с трудом держит ее прямо и похож скорее на пьяного или теряющего сознание, при этом взгляд устремлен в одну точку и полон страха и отчаяния".

Было также замечено, что чума появляется в основном летом, правда, не всегда (наилучшие условия для блох — переносчиков заразы определяются влажностью 95 % и температурой 15–20). Болезнь поражает предпочтительно бедняков, беременных женщин и детей, т. е. жертвы голода. В "Трактате о чуме" Морена (1610 г., Париж) есть глава, названная "Как после большого голода приходит чума". Некоторые детали эпидемии 1629 г. можно также найти в описании болезни, сделанном неизвестным ломбардским каноником:

"Продуктов было так мало, что их нельзя было даже купить за деньги. Бедняки ели хлеб из шелухи, корней и прочих трав, его продавали по 16 су, и когда кто-нибудь его привозил на продажу, бедняки сбегались и, расталкивая друг друга, пытались сделать покупку и очень походили при этом на стадо оголодавших коз… Затем появились болезни страшные, неизлечимые, неизвестные лекарям и хирургам и вообще никому, косившие людей шесть, восемь, десять и двенадцать месяцев. Так что несть числа умершим в 1629 г."

 

2. Образы кошмара

Несмотря на преувеличения, описание чумы теми, кто ее пережил, подтверждают связь между кризисами материального положения общества и появлением чумы. Общественное сознание связывает эпидемии с двумя другими бедствиями: голодом и войнами. Чума подобна язве, поражающей Египет, туче, сеющей смерть повсюду на своем пути из края в край, из одного города в другой. По мнению Дефо, она представлена в Апокалипсисе в образе всадника, потопа, врага, всепожирающего огня, а предвестником этого бедствия считается появление кометы. В Провансе и Австрии существовало поверье, что "искра чумы" переходит от умерших к здоровым людям. Образ пожара может быть объяснен тем, что чума чаще всего появлялась летом, а также разведением очистительных костров, противостоящих чумному огню. Причем такие сравнения были широко распространенными.

Боккаччо замечает в «Декамероне»: "Эпидемия разгоралась и болезнь переходила с больных на здоровых подобно тому, как воспламеняются лежащие вблизи огня сухие и жирные предметы". Дефо, со своей стороны, пишет: "Чума, словно большой пожар в городе, который яростно разгорается и все уничтожает". Некий марсельский медик, переживший чуму 1720 г., тоже сравнивает ее с огнем: "Подобно огню болезнь перебрасывалась из дома в дом, с одной улицы на другую. Пожар чумы воспламенил весь город".

Чума сравнивается с огнем в записках итальянского каноника и вальдейского пастора, описывающих страшную эпидемию 1630 г. — настоящий шквал бедствий. Священник из Бусто-Арсицио в своем сравнении использует игру слов (арсицио — сгоревший).

"Увы, дорогая и несчастная родина! Почему ты не рыдаешь, о Бусто?.. Сожженный дотла, превращенный в пепелище, город теперь безутешен и необитаем и как нельзя более соответствует своему имени, потому что он действительно сгорел".

В то же время для священнослужителей и для работающих по их заказу художников чума была прежде всего наказанием, Ниспосланным в виде тучи стрел с неба разгневанным Господом Богом. Этот образ безусловно возник раньше христианства. Так, в «Илиаде» говорится о разгневанном боге Аполлоне, спускающемся с высот Олимпа с луком за плечами и колчаном, полным стрел, которые разят войско страшным недугом. Духовная культура подхватила и размножила это сравнение. Уже в конце XIII в. в "Золотой легенде" есть сцена видения Св. Доминика, когда на небесах Христос в гневе грозит тремя копьями людям, преисполненным гордыней, алчностью и прелюбодейством. Для духовенства и верующих Черная Чума и последующие за ней эпидемии воспринимались как смертоносные стрелы, ниспосланные сверху в качестве наказания Господня. Так, в муниципальной регистрационной книге Орвисто 5 июля 1348 г. есть запись, свидетельствующая об "огромном количестве смертей вследствие чумы, разящей всех своими стрелами". В иконографии XV–XVI вв. это сравнение распространяется как в Италии, так и за Альпами. Первое изображение чумных стрел появляется в 1424 г. в Геттингене на панно церковного алтаря, где Христос карает людей тучами стрел и семнадцать уже попали в цель. Но большинству людей удается укрыться под покровом Богородицы (эта тема также будет очень распространенной). Фреска Гоццоли в Сан-Джиминьяно (1464 г.) изображает Бога-отца, который, несмотря на просьбы Христа и Марии, мечет отравленную болезнью стрелу на город. Диптих Шаффнера (около 1510–1514 гг.) из Нюрнберга также посвящен этой теме: слева на фоне грозового неба ангелы мечут стрелы в грешных людей, которые раскаиваются и молят о пощаде; справа Христос по просьбе святых — защитников от чумы жестом останавливает акт кары, и стрелы огибают город, не попадая в него. Иногда показывается не само наказание, а его результат. На картине неизвестного немецкого художника той же эпохи изображены люди, пораженные ниспосланными свыше стрелами в пах или подмышки, то есть в те места, где обычно образуются чумные бубоны. Падает пронзенная стрелой женщина, дитя и мужчина распростерты на земле — один умирает, второй уже мертв. Мужчине в цвете лет и сил тоже не избежать направленной на него стрелы.

Разящие стрелы чумы можно увидеть на погребальной стеле в Моосбурге (церковь Св. Кастулуса, 1515 г.) в соборе Мюнстера, на полотне Веронезе в Руане, в церкви Ландо-ам-дер-Изар. В одном из вариантов этой темы Бог передает стрелы в руки Смерти, собирающей жатву среди людей всех сословий, занятых трудом либо развлечением. Этой теме посвящены художественные произведения городской библиотеки Сьенны (1437 г.), Сент-Этьен де Тинэ (1485 г.), палермского дворца Абателло (Триумф смерти XV в.), гравюра 1630 г. неизвестного английского мастера, на которой жители Лондона убегают от трех скелетов, грозящих им стрелами.

Художники старались подчеркнуть не только карающий аспект чумы, но также ее внезапность и вездесущность: богач и бедняк, стар и млад — никто не может льстить себя надеждой на спасение. Два последних аспекта болезни производили особо удручающее впечатление на современников. Во всех реляциях об эпидемии чумы подчеркивается внезапность болезни.

По поводу эпидемии 1348 г. парижский кармелит де Венет замечает: "Люди болели два-три дня и быстро умирали, так что на их теле не было признаков болезни. Тот, кто сегодня был в добром здравии, на следующий день был уже мертв и предан земле". Такое же наблюдение сделано испанским врачом, рассказывающем о чуме 1650 г. в Малаге: "Некоторые умирали внезапно, другие за несколько часов. Считающие себя избежавшими болезни падали замертво в тот момент, когда меньше всего ожидали этого". Дефо в своем "Дневнике года чумы", т. е. 1665 г., для Лондона, пишет: "Эпидемия была в таком разгаре, люди заболевали и умирали так быстро, что не было возможности обезопасить себя и вовремя укрыться в запертом доме, как это следовало бы сделать". Описывая грозный натиск эпидемии 1720 г., марсельский врач, переживший ее, замечает: "Многие умерли внезапно, другие в течение двух-трех дней". Поэтому так часто говорится о смерти не успевших добраться до лазарета людей прямо на улице. Эти замечания, отражающие безумный страх, понятны и соответствуют реальному положению вещей. В случае пневмонической формы чумы заболевание характеризуется внезапностью, не встречая сопротивления в организме и "в 100 % случаев смерть наступает через два-три дня". Что касается классической формы бубонной чумы, то она начинается лихорадкой 39–40° при учащенном пульсе, рвоте, сухости во рту. Бубоны образуются позже, через два дня. Но они могут и вовсе не появиться или же находиться так глубоко, что не будут заметны. Именно такая форма чумы приводила в ужас людей того времени. Она начиналась внезапно температурой 40–42° и сопровождалась помутнением рассудка, кровоподтеками на теле, а после 24–30 часов болезни наступала смерть.

Иконография непременно подчеркивала и преувеличивала внезапность смерти от чумы. В XVII в. в Голландии ее называли "скоротечной болезнью". Первоначально эта тема звучит в миниатюрах, изображающих крестный ход в Риме во время чумы 590 г. В часослове герцога Беррийского (Шантийи), де Лимбурга (Нью-Йорк) и мэтра де Сен-Жером (Оксфорд) показано, как люди падают замертво во время процессии. На голландских гравюрах из музея Ван Столька в Роттердаме изображены похороны: люди, пораженные чумой, падают, а вместе с ними падает на землю гроб, который они несли. Тема внезапной смерти повторена также на гравюре Санредама "Чума, поражающая римских солдат" (1593 г.) (Музей медицинского университета в Копенгагене), на большом полотне Спадаро "Благодарение после чумы 1656 г." (Неаполь, музей Мартино) и на картине Миньяра, находящейся в Институте Пастера и показывающей, как хирург, вскрывающий бубон, падает, роняя ланцет.

На картинах чума изображалась в виде тучи стрел, разящих всех без разбора. Однако некоторые исторические документы говорят о том, что болезнь поражала в основном бедных. Вот свидетельства эпидемии 1599 г. в южной части Испании. Валладолид, 26 июня: "За короткий срок умерло несколько человек высшего света и огромное число бедняков". Сепульведа, 26 апреля: "Все, кто умер в городе и округе, были бедняками и не имели средств существования".

Согласно Дефо, чума 1665 г. в Лондоне обрушилась в основном на безработных: "В самый разгар болезни с середины августа по середину октября погибло от 30 до 40 тысяч этих несчастных, которые были бы из-за своей бедности тяжелым бременем для общества, если бы они остались в живых". В Марселе в 1720 г. подтверждают, что "чумой заражались обычно бедняки", а доктор Ру добавляет: "Это наказание Господне имело плачевный исход для беременных женщин и бедняков, потому что они, более чем другие, имели предрасположенность к этой болезни".

Впрочем, другие тексты свидетельствуют об обратном, например, «Декамерон» Боккаччо: "Сколько дворцов, сколько прекрасных домов и жилищ, населенных прислугой, сеньорами и дамами, вымерли все до последнего слуги. Сколько знатных семей, солидных владений и состояний остались без законных наследников".

В Марселе эпидемия также охватила весь город, но она началась, правда, в бедных кварталах: "Чума разит всех без разбора — мужчин, женщин, молодых и старых, слабых и крепких без всякого различия".

В общем, если вовремя не успел убежать, то стрела, пущенная страшным лучником, настигнет тебя. Это сравнение, основанное на образах «Апокалипсиса» и идее о том, что чума — это наказание, разящее жертвы, способствовало росту популярности Св. Себастьяна в народе. При этом определенную роль сыграл один из основных законов магии — закон контраста, который, в сущности, является частным проявлением закона сходства: поскольку Св. Себастьян умер, пронзенный стрелами, то стали считать, что он способен отвратить от людей стрелы чумы. Начиная с VII в. его признали защитником от эпидемий. А с 1348 г. его культ стал очень популярным. Отныне и до XVIII в. включительно во всех сельских и городских церквах имелось изображение Св. Себастьяна, пронзенного стрелами.

Португальский священник, в подробностях описывающий церковь Порто в 1666 г., не преминул сказать об изображении Св. Себастьяна: "На стреле, пронзающей тело святого мученика, висит ключ. Этот ключ вручен ему муниципальным советом во время чумы, которая свирепствовала в городе семьдесят лет тому назад. Да хранит нас Бог от ее возврата, да защитит Св. Себастьян город от этого зла, как это делал по сию пору. Поэтому никто не смеет дотронуться до этого ключа".

Хроники того времени, повествующие о чуме, представляют собой книги ужасов. Мучения людей, жуткие сцены на улицах дополняют друг друга. "У больных сильный жар, они задыхаются и испытывают страшную боль в паху и подмышках". Такое заключение клинической картины болезни сделал врач из Малаги в 1650 г. Хирурги считали, что бубоны следуют вскрывать или удалять. "Некоторые были настолько твердыми, говорит Дефо, — что их нельзя было разрезать никаким инструментом. Тогда их вырезали, так что многие больные умирали, обезумев от боли под этой пыткой". Перейдем от индивидуального к коллективному. Перед нами описание Марселя 1720 г., сделанное свидетелем тех событий: "Заразный смрад исходит из домов, где разлагаются трупы, он проникает на улицы, загроможденные одеялами, матрацами, бельем, лохмотьями и прочими гниющими нечистотами. Могилы переполнены трупами, вид которых ужасен, одни почернели и раздулись как уголь, другие тоже распухли, но синего, фиолетового или желтого цвета, все в кровоподтеках, гниют и разлагаются". Как видно, чума, была глубокой психической травмой даже для тех, кто остался жив, и преисполненные ужаса записки монаха, пережившего чуму в Милане в 1630 г., подтверждают это. Он говорит сразу обо всем, "о смешении погибших и умирающих, о боли, криках, воплях, страхе, зле, тревоге, ужасах, жестокости, грабежах, отчаянии, слезах и мольбах, бедности и нищете, голоде и жажде, одиночестве, тюрьмах, операциях, бубонах, язвах, обмороках и подозрительности". Тем не менее эти сцены кошмара и этот беспорядочный поток слов передают трагедию пережитого.

 

3. Нечеловеческий разрыв

При появлении угрозы заражения сначала люди стараются ее не замечать. Хроники, повествующие о чуме, свидетельствуют о пренебрежении со стороны властей мерами безопасности перед нависшей угрозой. Правда, в течение веков был выработан и совершенствовался защитный механизм. В Италии чума 1348 г. пришла из портовых городов — Генуи, Венеции, Пизы; Флоренция была единственным внутренним городом, где под угрозой приближающейся эпидемии были предприняты некоторые меры защиты. Инертность характерна для Шалео-сюр-Марн, где в июне 1467 г., несмотря на совет губернатора Шампани, продолжали работать школы и были открыты церкви, для Бургоса и Валладолида в 1599 г., для Милана в 1630 г., Неаполя в 1656 г., Марселя в 1720 г.

И это перечисление далеко не полно. В подобном отношении был свой резон: власти не хотели сеять панику — именно поэтому в начале эпидемии запрещались любые проявления траура. Но главным образом было нежелательно прерывать экономические связи с внешним миром, потому что карантин оборачивался для города трудностями в снабжении продовольствием, крахом предпринимательства, безработицей, уличными беспорядками и т. п. Пока число жертв эпидемии было незначительным, можно было надеяться, что она отступит без опустошения города. Но кроме сознательных и осознаваемых причин были, конечно, и подсознательные мотивы: закономерный страх чумы заставлял людей как можно дольше оттягивать момент необходимости противостоять ей. Врачи и власти старались сами себя обмануть, — а успокаивая население, они успокаивались сами. В мае и июне 1599 г., когда чума свирепствовала повсюду на севере Испании, врачи Бургоса и Валладолида ставят более чем успокаивающий диагноз заболевания: "это не чума в прямом смысле этого слова", "это общее заболевание", "это осложнение, дифтерия, затяжная простуда, катар, подагра и пр.", "у некоторых образовались бубоны, но они легко поддаются лечению".

Когда на горизонте уже маячила угроза заражения всего города, власти действовали обычно таким образом: врачи обследовали больных и часто, к удовольствию властей, ставили успокаивающий диагноз. Если же их заключение было пессимистичным, то для успокоения власти назначали новых хирургов и врачей, чтобы провести повторное обследование. Так разыгрывались события в Милане в 1630 г. и в Марселе в 1720 г. Должностные лица закрывали глаза на надвигающуюся опасность, и люди следовали их примеру, о чем можно судить по отрывку из произведения Манцони, описывающему эпидемию 1630 г. в Ломбардии: "По мере того как поступали известия из зараженных районов, сжимающих кольцом Милан и находящихся от него на расстоянии двадцати, а иногда только десяти лье, следовало бы подумать о предосторожностях, хотя бы обеспокоиться этим". Но мемуары того времени сходятся в том, что дальше эмоций дело не шло. Объяснение такому количеству смертей находили в голоде предшествующего года, бесчинстве, творимом солдатней, духовном упадке. И если на улице, в лавке или дома кто-нибудь заговаривал о чуме и опасности, эти речи вызывали насмешку, хохот и презрение, смешанные с неверием и гневом. То же неверие, скажем, даже ослепление, упорно царило в Сенате, Совете декурионов и магистратурах.

Подобное коллективное отношение к болезни наблюдалось в Париже во время холеры 1832 г. В середине поста «Монитор» опубликовал печальное известие о начале эпидемии. Сначала люди отказывались верить этой слишком уж официальной газете:

"Дело было в середине поста, день был погожий, солнечный и толпы парижан заполнили бульвары. Кое-где появлялись маски, пародирующие и высмеивающие страдальческие лица больных холерой и боязнь заразы. Вечером того же дня публичные балы были более многолюдными, чем когда-либо. По любому поводу раздавались взрывы смеха, заглушающие гремевшую музыку. Атмосфера накалялась, людям больше хотелось танцевать, чем думать о сомнениях. Много было съедено разного сорта мороженого и выпито всяческих прохладительных напитков. И вдруг самый неуемный арлекин, почувствовав озноб и слабость в ногах, снял маску, и, к великому изумлению, все увидели, что у него синюшное лицо".

В том же году в Лилле жители города тоже не верили сначала в эпидемию холеры, полагая, что это выдумки полиции.

Можно констатировать, таким образом, что прослеживается общая для пространственно-временного континуума тенденция невосприятия слов-табу. Их старались не произносить или же, как в случае начала эпидемии, употреблять отрицательную форму: "это не является собственно чумой". Произнести название болезни означало сдачу последних рубежей. И все-таки наступало время, когда следовало произнести это чудовищное слово. Тогда паника захлестывала город.

Разумным решением было бегство из города, потому что медицина была в этом случае бессильна, а пара сапог была лучшим из всех лекарств. Начиная с XIV в. Сорбонна советует всем, кто в состоянии это сделать, бежать "как можно скорее, далеко и надолго". Первыми пускались в бегство богачи и создавали тем самым беспокойную обстановку. Люди простаивали в очередях, чтобы получить пропуск и сертификат о состоянии здоровья, улицы были запружены повозками и каретами. Послушаем рассказ Дефо: "Богачи, знать и дворяне западной части (Лондона в 1665 г.) со всеми домочадцами и слугами спешно покидали город. Повсюду на (моей) улице видны были кареты и повозки с поклажей, детьми, женщинами и слугами". Некоторая часть населения сразу же следовала примеру богачей, как это было в Марселе в 1720 г.: "…Как только стали уезжать состоятельные люди, за ними последовало множество буржуа и прочих жителей: весь город пришел в движение, все куда-то ехали". И далее, в той же хронике: "Все городские ворота были забиты толпами уезжавших людей… Все убегают и спасаются, оставляя свой дом". Такая же картина наблюдалась в Париже в 1532 г. во время эпидемии холеры: 5, 6 и 7 апреля было заказано 618 почтовых лошадей, ежедневно выдавалось до 500 паспортов.

Из зараженного города бежали не только богатые, но и бедный люд, что засвидетельствовано в Сантандере в 1597 г., Лиссабоне в 1598 г., Лондоне во время эпидемий XVII в. и т. д. Врач из Малаги пишет о чуме 1650 г.: "Болезнь была такой свирепой, что люди бежали из города подобно диким животным. Но в деревнях беглецов встречали выстрелами мушкетов". Английские эстампы того времени посвящены теме "массового бегства из Лондона по воде и суше". Дефо считает, что в 1665 г. 200 000 человек (из менее чем 500 000 жителей) покинули столицу. Один из его рассказов описывает одиссею трех беженцев — мастеровых людей, которые встречают в деревне толпу себе подобных бедняг, не советующих им идти в лес, так как там скрываются многие лондонцы без жилья и средств к существованию, терпящие большую нужду без всякой помощи. Итак, по идее, разумнее было бы уехать из зараженного города. Но массовое переселение, заторы у городских ворот, которые должны были вскоре закрыться, создавали атмосферу исхода: многие бежали, не зная куда. Нечто подобное, но по другим причинам, произойдет во Франции в июне 1940 года.

Между тем город, подверженный заразе, закрывался на карантин и в некоторых случаях был окружен солдатами. Жизнь выходила из привычной колеи, город был охвачен ужасом. Причиной чувства незащищенности были не только угроза болезни, но и разрушение обычного уклада жизни. Все становилось другим, и, главное, город был ненормально тихим и обезлюденным. Большинство домов стояли пустыми. Тем не менее жители старались прогнать прочь нищих: не они ли занесли в город заразу? К тому же от них исходил такой отвратительный запах и их нужно было кормить.

Среди прочих исторических документов показательным в этом отношении является письмо капитула Марэна-Туриона, отправленное из Тулузы в июне 1692 г.:

"У нас страшная зараза и в каждом приходе ежедневно умирают 10–12 человек, покрытые багровыми пятнами. Близлежащие города Мюре и Жимон опустели, их жители в страхе перед болезнью бежали в деревни. В Жимоне выставлена охрана, как во время войны. Повсюду царит нищета. Нищие обязательно принесут нам несчастье, если их не выдворить из города и больше не впускать туда ни одного попрошайку"…

В следующем письме Марэна-Туриона (отправленного, без сомнения, в июле) чувствуется облегчение: "Воздух, которым мы дышим, заметно очистился после указа о выдворении нищих". Таких животных, как поросята, кошки, собаки, из предосторожности убивали. В 1631 г. в Риме был издан указ об уничтожении кошек и голубей, с тем чтобы "приостановить распространение заразы". В Роттердаме в музее Ван Столька есть офорт, изображающий людей, в упор расстреливающих из ружей домашних животных. Надпись вверху гласит о необходимости "убивать всех пойманных и непойманных кошек и собак в час обхода городской стражи". В 1665 г. в Лондоне было, по-видимому, уничтожено 40 000 собак и в пять раз больше кошек.

Во всех хрониках чумы подчеркивается также факт прекращения торговли и производства, закрытия магазинов и церквей, запрета увеселений, пустоты на улицах и площадях и молчания колоколов. Упомянутый выше португальский монах, который восхищался мужеством своих собратьев, погибших во время эпидемий, предстает для нас свидетелем великих беспорядков в результате чумы:

"Среди прочих житейских бедствий чума, без всякого сомнения, самое страшное и поистине жестокое. Есть все основания называть ее «Злом» с большой буквы, потому что нет на Земле зла большего, чем чума, и сравниваемого с ней. Как только в каком-нибудь королевстве или республике загорается этот жестокий и неугомонный костер, население впадает в панику, городские власти бездействуют, правительство парализовано. Суда больше нет, и ремесла останавливаются. Семейные узы рвутся, улицы пустеют. Все пребывает в смешении и разрухе. Великая и страшная беда касается всех и давит своей тяжестью. Люди, независимо от положения и богатства, находятся под смертельной угрозой. Страдают все — одни от болезни, другие от страха, смерть или опасность подстерегают людей на каждом шагу. Вчера ты рыл могилу, сегодня тебе роют могилу, а может статься, похоронят нас всех вместе в одной могиле.

Люди опасаются всего, даже воздуха, которым дышат. Боятся мертвых, живых и самих себя, потому что смерть таится в одежде, которую они носят при жизни и которая служит им саваном по причине скоропостижности кончины…

Улицы, площади, церкви усеяны трупами, эта картина настолько ужасна, что при виде этого живые завидуют мертвым. Некогда заселенные места обезлюдели, и эта пустота сама по себе таит в себе страх и отчаяние. Нет жалости даже к друзьям, потому что жалость опасна. Уместна ли жалость, когда у всех общая доля.

В этом ужасном смешении забыты и нарушены все законы природы и любви. Все разобщены: дети и родители, мужья и жены, братья и друзья. Печально осознавать, что, расставаясь, люди вероятнее всего больше не увидят друг друга. Мужчины, утратив свое естественное мужество и не зная более какому следовать совету, словно слепцы натыкаются на каждом шагу на страх и противоречия. Женщины своими воплями и стенаниями приумножают печаль и сумятицу и требуют спасения от зла, которое никому неведомо. Дети проливают невинные слезы, потому что они чувствуют несчастье, хотя и не осознают его".

Отрезанные от всего мира, жители проклятого города сторонятся друг друга, опасаясь заразы. Окна домов закрыты, на улицу никто не выходит. Люди стараются выжить с помощью кое-каких запасов, не выходя из дома. Если же нужно выйти за необходимой покупкой, то предпринимаются меры предосторожности. Покупатель и продавец здороваются на некотором расстоянии друг от друга, их всегда разделяет прилавок. В 1630 г. в Милане люди выходили на улицу, вооружившись пистолетом, чтобы не подпускать к себе лиц, похожих на больных. Города пустели как от добровольного заточения, так и от насильственной изоляции. Дом запирался и около него выставлялась стража, если его жители были на подозрении. В охваченном чумой городе чужаки были нежелательны. Повседневная уличная суета, привычные шумы, встречи соседей и друзей — все исчезло. Дефо пишет об удивительном "разобщении людей", характерном для времен чумы.

Современник чумы 1720 г, в Марселе так описывает вымерший город:

"Всеобщее молчание колоколов… гробовое спокойствие… там, где раньше издалека были слышны ласкающие ухо шум и гам жизни. Не поднимается больше над крышами домов дым, даже если они все еще обитаемы… все запрещено и закрыто…"

В 1832 г., тоже в Марселе, эпидемия холеры имела такие же последствия, что подтверждается следующим свидетельством: "Окна и двери домов заперты и открываются лишь затем, чтобы вынести на улицу умерших от холеры. Постепенно опустели все общественные места. В кафе и клубах никого, повсюду царит гробовая тишина и мрачная пустота".

О давящей тишине и всеобщем недоверии говорят итальянские хроники чумы 1630 г.:

"Есть более отвратительное и страшное, чем нагромождение трупов, на которые постоянно натыкаются живые и которые превращают город в огромную могилу. Это взаимное недоверие и чудовищная подозрительность… Тень подозрения падает не только на соседа, друга, гостя. Такие нежные ранее имена, как супруги, отец, сын, брат, стали теперь причиной страха. Ужасно и неприлично сказать, но обеденный стол и супружеское ложе стали считаться ловушками, таящими в себе яд".

Человек становился особенно опасен, если стрела чумы его уже пронзила. Его либо запирали в доме, либо срочно помещали в лазарет за пределами города. Какое разительное отличие в уходе за больными во время чумы и в обычное время, когда они окружены заботой родных, врачей и священников. Во время эпидемии, наоборот, родные не заботятся о больных, врачи боятся прикоснуться к ним, а если и делают это, то с помощью палочки, хирурги оперируют в перчатках, еда, лекарства подаются больным на расстоянии вытянутой руки. Те, кому нужно подойти к больному, опрыскивают свою одежду уксусом и надевают маску. Рядом с больным не следовало глотать слюну и дышать ртом. Священники совершали причастие с помощью серебряной лопатки на длинной ручке. Отношения между людьми совершенно изменились: обычно в таких случаях люди заботятся друг о друге, теперь же, когда помощь необходима, они устраняются. Время чумы — это период насильственного одиночества.

Читаем реляцию во время чумы 1720 г. в Марселе:

"(Больного) помещают в чулан или самую отдаленную комнату без мебели и удобств, оставив ему старые изношенные вещи и облегчая ему страдания лишь кружкой воды, которую ставят около постели и которую он должен пить сам, несмотря на слабость. Еду же ему оставляют у двери и он сам должен доползти до нее. Жалобы и стенания напрасны — никто им не внемлет…"

Обычно у болезни есть ритуалы, объединяющие больного и его окружение. Смерть тем более требует совершения обряда, включающего скорбные одежды, бдение у гроба и погребение; слезы, приглушенные голоса, воспоминания, убранства комнаты, где находится покойник, чтение молитвы, похоронное шествие и присутствие родных и друзей. Таковы элементы, составляющие соответствующий приличию ритуал. Во время чумы, как на войне, люди заканчивают свою жизнь в условиях невыносимого ужаса, анархии, отказа от прочно укоренившихся в коллективном сознании устоев. Во-первых, смерть перестает быть персонифицированной. В Неаполе, Лондоне или Марселе в разгар эпидемии люди умирали сотнями, если не тысячами. Госпитали и построенные наспех чумные бараки были переполнены агонизирующими людьми. Как тут заботиться о каждом в отдельности? Многие больные умирали по дороге, так и не добравшись до лазарета. Во всех реляциях об эпидемиях говорится о трупах на улицах. Так было даже в Лондоне, хотя там в 1665 г. городские власти сумели предотвратить распространение заразы. В «Дневнике» Дефо пишет: "Невозможно пройти по улице, не наткнувшись на несколько трупов". Поэтому невозможно было совершить траурный обряд ни для богатых, ни для бедных. Не было похоронного звона, зажженных у гроба свечей и молитв, не было даже индивидуальной могилы. В обычное время соответствующие убранство и ритуал скрашивают ужасный лик смерти, благодаря чему усопший сохраняет респектабельность и становится в некотором роде объектом культа. Во время чумы, наоборот, из-за поверья в зловредные испарения главным было как можно быстрее избавиться от покойника. Его спешно выносили из дома, иногда спускали из окна на веревке, где тело подхватывали крючком и бросали в повозку. Впереди шел звонарь, возвещавший звоном колокольчиков о скорбном шествии чумы. Брейгелю не составило труда найти идею своей картины "Триумф смерти", изображающую повозку, нагруженную скелетами. Считалось нормальным, что человек за свою жизнь должен был пережить эпидемию чумы и быть, таким образом, свидетелем массовых захоронений жертв чумы. Обратимся снова к запискам Дефо:

"Картина была ужасной: повозка везла шестнадцать или семнадцать трупов, завернутых в простыни или одеяла, а некоторые лежали оголенными без покрывала. Им было все равно, неприличия для них не существовало, скоро все они должны были быть захоронены в общей могиле человечества. Право, их можно было назвать человечеством, так как не было больше различия между богатыми и бедными. И не было другой возможности их захоронения, поскольку не нашлось бы такого количества гробов для всех, кто погиб в этом великом бедствии".

Один из персонажей Дефо, некий шорник, рассказывает, что в его приходе случалось, что мертвых не хоронили, а оставляли повозки с мертвецами около кладбища. Чумные города были не в состоянии захоронить всех умерших. Поэтому во время больших эпидемий кончина человека ничем не отличалась от смерти животного. Еще Фукидид, повествуя об эпидемии (несомненно о чуме) 430–427 гг., пишет, что "афиняне умирали, как животные в стаде". Также и в городах Европы XIV–XVII вв. больные чумой были предоставлены самим себе, а после смерти захоронены подобно баранам или кошкам в общей яме, которую сразу же заливали негашеной известью. Для оставшихся в живых было трагедией похоронить близких без соблюдения умиротворяющего ритуала проводов в последний путь.

Когда смерть являет собой лик без прикрас, когда она «неприлична», кощунственна, до такой степени коллективна, безлика и анонимна, население рискует впасть в отчаяние или безумие, поскольку не имеет поддержки в веками сложившихся церковных традициях, облегчающих испытания и помогающих сохранить достоинство и индивидуальность. Велика была радость жителей Марселя, когда в конце эпидемии 1720 г. на улицах города вновь появились катафалки. Это означало, что болезнь отступает и похороны будут сопровождаться привычным и утешительным обрядом.

Чума несла людям замирание привычной деятельности, тишину на улицах, одиночество больных, безликость смерти, отказ от радостных и печальных ритуалов, то есть резкий разрыв с повседневными привычками. Но, кроме того, захватив «инициативу» в свои руки, чума лишала людей возможности строить планы на будущее. В обычное время даже старики живут в расчете на будущее, подобно персонажу из басни Лафонтена, сажая деревья. Людям присуще думать о будущем. Во время эпидемии они вынуждены жить одним днем, а будущее для них — смерть. Шорник из записок Дефо сожалеет о том, что не уехал из Лондона, он как можно реже выходит из дома, кается в грехах, постится, думает о Боге, предается самоуничижению и раздумьям: "Время, отпущенное мне, я использовал для чтения и составления этих записок о том, что случалось со мной ежедневно". В Марселе в 1720 г., когда опасность в городе стала очевидной, один из современников записал в дневнике это признание в своем бессилии: "(Отныне) осталась лишь одна участь — взывать к милости Божьей в ожидании смерти". Разрушив обычное окружение человека и отрезав пути к будущему, чума нанесла двойной удар по индивидуальной и коллективной психике человечества.

 

4. Стоицизм и излишества; отчаяние и безумие

Медицина того времени считала, что страх и моральный упадок предрасполагают к заболеванию. Многочисленные научные труды XVI и XVII вв. сходятся по этому вопросу. Парацельс считал, что зараженный воздух не может сам по себе вызвать чуму. Для развития болезни нужна такая благодатная почва, как страх. Парэ учит, что во время "чумной лихорадки" нужно "быть жизнерадостным, находиться в теплой компании друзей, время от времени слушать музыку и пение, читать или слушать забавное чтение". В XVII в. лекарь из Лотарингии с чувством восклицает: "О спокойствие! Милый сердечный друг! Ты хранишь небесные ключи здоровья". Его собрат из Оверни также видит в стоическом поведении средство от чумы, если люди "не волнуются, не боятся и не страшатся; все сведущие знают, что достаточно немного страха, чтобы болезнь проявила себя; страх закрадывается в сердце, человек считает себя слабым и не сопротивляется больше яду болезни".

Того же мнения придерживается итальянский ученый Муратори в опубликованном в 1714 г. трактате о том, как владеть собой во время эпидемии:

"Страх, боязнь и меланхолия уже сами по себе являются чумой, они убивают наш оптимизм (разрушают фантазию), а плохое настроение притягивает яд, которым пропитан воздух, о чем свидетельствует опыт большинства случаев заболевания".

В том же духе составлен статистический отчет о холере 1832 г.:

"Считается, что в большинстве случаев сильные душевные переживания могут привести как к ухудшению состояния больного, так и вызвать заболевание. Поэтому к болезнетворным факторам холеры относят перенапряжение, гневные выходки, неожиданное горе, неприятности и, конечно, страх".

Подобного рода рассуждения явились причиной того, что XVII в. во время эпидемии чумы в Меце власти города организовали уличные гулянья, с тем чтобы поднять дух и настроение людей, подкошенных болезнью. Эти празднества отображены на картине Минетта в музее Меца.

Но до какого предела следовало поднимать настроение? Парэ в своих советах, предназначенных для населения зараженного чумой города, уточняет: следует избегать встреч с женщинами и излишества в еде.

"Поскольку через них (женщин) убывают физические и духовные силы и добродетель, так же как и после сытного обеда переполняется желудок и меркнет разум и вследствие этого случаются разные неприятности. Из этого можно заключить, что эта дама Венера при чрезмерном общении с ней и есть истинная чума. Поэтому следует остерегаться наслаждений и безмерного потребления пищи. Они приводят к закупорке сосудов и мрачному настроению, а те, кто предается таким излишествам, склонен к заболеванию чумой".

Следует ли запрещать любовные отношения во время чумы? Хирург из Меца считал, что это необходимо, но клермонтский лекарь, опираясь на авторитет немецкого коллеги, опровергает это мнение:

"Немецкий медик говорит, что разлука вызывает грусть и меланхолию; он видел, как в одном городе умерли все женщины, разлученные с мужьями, и нет другого объяснения их смерти, как только разлука".

Несмотря на незначительные разногласия, все ученые сходились в одном: легче избежать чумы, если не поддаваться страху, пребывая в бодром настроении и вооружившись стоическим спокойствием. Но это были советы и рассуждения интеллектуальной верхушки общества. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках оптимизма. Все хроники эпидемии действительно свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. "Каждый предавался наслаждениям с таким безрассудством, о котором раньше и не помышлял", — пишет Фукидид. Боккаччо вторит ему в «Декамероне»: "…(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры. В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений и радостей".

В "Дневнике чумы" Дефо, в свою очередь, пишет в отношении Лондона 1665 г., что "в городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы". В Марселе 1720 г. "среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление". Очевидно, что такое поведение никак не соответствовало тому, к чему призывали медики. В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что "много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается, вот вернейшее лекарство против недуга. И, как говорили, так по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу". Некоторые моменты поведения людей во время чумы умалчиваются, о них не пишут, настолько они неправдоподобны. Так, в 1665 г. в Лондоне один бедняк только что похоронил в общей могиле жену и детей. Удрученный и опечаленный, он пошел в таверну, где над ним стали глумиться: почему бы ему не вернуться к могиле и не лечь в нее, чтобы быстрее оказаться на небе? Шорник (персонаж из записок Дефо), видя это, встал на защиту бедняка. Тогда досталось и ему: лучше бы он читал свои молитвы дома в ожидании, когда придут за его трупом. В Авиньоне в 1722 г. сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение — они играли в чехарду с трупами умерших.

Подобное кощунство было, наверное, редким. Но пьянство и излишества, вызванные лихорадочным желанием использовать последние дни жизни, стали обычным явлением. Фукидид и Боккаччо, с разницей в 18 веков, пишут об одном и том же. В Афинах IV в. до н. э.

"… люди ищут выгоду и быстротечные радости, потому что жизнь и богатство тоже эфемерны… Наслаждение и средства его получения — вот что считается полезным и приятным. Никого не пугает гнев богов и человеческие законы. С тех пор, как люди гибнут без всяких различий, богохульство встречается чаще, чем набожность. Более того, нет надежды прожить так долго, чтобы повиниться в своих ошибках. Большое значение имела угроза смерти, но прежде стоило получить от жизни как можно больше радостей".

Во Флоренции XIV в. Боккаччо комментирует поведение тех, кто во время Черной Чумы ищет удовольствие и развлечение:

"Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием и посторонний человек, если вступал в них, пользовался им так же, как пользовался бы хозяин… При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служивого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому дозволено было делать все, что заблагорассудится".

Судя по книге "Жизнь генерала Монка" Т.Гумбла, в 1665 г. в Лондоне поведение людей было таким же:

"… Богохульство и скверна были так распространены, что стыдно сказать, когда в одном доме люди вопили в объятиях Смерти, в соседнем предавались всевозможным утехам".

Конечно, неуемная жажда жизни во время чумы объясняется страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бесконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.

Но было и другое искушение — впасть в отчаяние, когда уже казалось, что чума не остановится, пока не убьет всех. Такое могло сломить даже самые сильные характеры. Его преосвященство господин Белсенс, решительно отказавшийся покинуть Марсель в 1720 г. и ставший свидетелем одиннадцати смертей в своем доме, утешал и причащал умирающих, "выброшенных из домов и лежавших на улице среди трупов". Но и он испытал страх и слабость и в какой-то момент не решился больше выходить из дома. 4 сентября он написал письмо архиепископу Арля:

"Мне с трудом удалось оттащить сто пятьдесят полусгнивших и изъеденных псами трупов, которые валялись возле моего дома и распространяли заразу, так что я вынужден был съехать оттуда. Из-за запаха и самого вида трупов, заполнивших улицы, я не мог несколько дней выходить из дому и оказывать помощь нуждающимся. Я попросил стражу проследить, чтобы больше не бросали трупы около моего дома".

В то время как епископ Марселя составлял это признание, городские власти доносили губернатору Прованса маршалу де Виллару о своей абсолютной беспомощности. Эпидемия в этот период достигла высшей точки. Примерно в тот же период, но уже в Лондоне 1665 г. Дефо говорит об отчаянии, охватившем как население, так и власти города:

"В конце концов лорд-мэр повелел больше не жечь костров, объясняя это тем, что любые усилия бесполезны при такой сильной эпидемии и что чем больше люди сопротивляются чуме, тем больше она разгорается. Отчаяние городских властей в большей степени явилось следствием их бессилия, чем слабости… они не жалели ни сил, ни здоровья, но все было напрасно, чума свирепствовала, люди были до того напуганы, что впадали в отчаяние…"

Результатом коллективного отчаяния, по мнению Дефо, было то, что лондонцы перестали сторониться Друг друга и запираться в домах; они стали выходить на улицу, потому что зачем все эти предосторожности, если "все там будем". Доведенные до отчаяния люди уверовали в неотвратимость смерти: кто-то стал лунатиком, кто-то впал в меланхолию, потеряв всех близких, были умершие от страха или покончившие с жизнью. Дефо пишет: "Трудно представить себе, сколько больных людей, тяжело страдая от опухолей, в лихорадке безумия покончили с собой". Приведем также рассказ Монтеня о том, как крестьяне, уверенные в неизбежности чумы, сами себе вырыли могилу, легли в нее и засыпали себя землей. Такой поступок отмечен как отчаянием, так и мужеством.

"Один святой уже рыл себе могилу; другие ложились в могилы еще живыми; один из них, умирая, старался руками и ногами засыпать себя землей". Монтень сравнивает этих заживо погребенных с римскими солдатами, которые "после поражения в Каннах приняли добровольную смерть через удушение".

Подобные факты были отмечены в Малаге и в Лондоне XVII в., то есть речь идет о явлении, вызванном одной и той же причиной в разных странах. Лекарь из Малаги пишет:

"Эта зараза вызвала небывалые ужасы. Одна женщина заживо погребла себя, чтобы не умирать вместе со скотом. Мужчина, похоронив свою дочь, сколотил себе гроб и лег в него рядом с гробом дочери…" В дневнике Дефо тоже говорится "о бедных безумцах, которые в горячке сами ложились в могилы".

Во время голода 1972–1973 гг. французские миссионеры в Верхней Вольте были свидетелями подобного поведения людей, то же самое происходило во время осады Ла Рошеля в 1628 году.

Говоря о чуме в Милане 1630 г., Манцони замечает: "Вместе с развратом росло безумие". Конечно, население, на которое обрушилась эпидемия, склонно к безумию. Оно выражается в первую очередь в неадекватных поступках отдельных людей (о некоторых речь уже шла выше), а также в коллективном озлоблении, о чем еще будет сказано, но оба проявления находятся во взаимосвязи. Такое поведение людей объясняется разрушением привычных структур, профанацией смерти, разрывом человеческих отношений, постоянной удрученностью и чувством бессилия. В "Дневнике чумы" Дефо в шестнадцати местах говорит о том, что больные вопили о невыносимой тоске, столь же часто в его тексте встречаются слова «безумие», «бред», «сумасшедшие». Вот выдержки из его книги:

"Ужас и страх довели большинство людей до совершения слабовольных, безумных, развратных поступков, к которым их никто не принуждал".

"В это страшное время вместе с безутешностью росло оцепенение людей. Охваченные ужасом, подобно больным в горячке, они совершали безумные поступки; больно было видеть, как они плакали и заламывали себе руки прямо на улице…"

Жизнь представляет собой настоящий кошмар в городе, где смерть бродит у каждого дома! В качестве свидетельства этого книга Дефо очень интересна, несмотря на то, что это роман, а не исторический документ. Она содержит потрясающей силы сцены и истории: вопли людей, когда на улице появляется чумная карета; больной, отплясывающий на улице в обнаженном виде; матери, "доведенные до отчаяния, бреда, безумия", убивающие своих детей; привязанные к кровати больные, которые пытаются освободиться, свечой поджигая простыни; "буйно помешанные", подстерегающие на улице беременных женщин, чтобы наброситься на них и передать заразу. Нет ничего удивительного, что в травмированном до такой степени сознании зарождается мысль о благодати избавления смертью. По поводу эпидемии 1665 г. в Лондоне С.Пепис замечает "о безумии толпы, которая вопреки запретам следует за чумной каретой до кладбища, чтобы присутствовать при захоронении". Тот же поступок совершает персонаж Дефо — некий торговец, влекомый "необъяснимым любопытством" и оказавшийся около пропасти, братской могилы с 400 трупами. Дело происходило ночью, так как днем могилы не разрывались.

Эти истории позволяют понять, какое влияние на европейское искусство оказала Черная Чума и последовавшие за ней эпидемии. Они повернули его лицом к жестокости, страданию, садизму, безумию и мракобесию. Иконографическая продукция, служившая заклинанием от бедствия, была своего рода реакцией на страх, перерастающий в безысходность. Чума была непризнанным источником вдохновения с XIV по XIX в., начиная с флорентийских фресок в Санта-Кроче до картин Гро и Гойи ("Чума в Джаффе" и, соответственно, чумной "Госпиталь"). Можно почти с уверенностью утверждать, что Пляски смерти появились во время всеобщей эпидемии 1348 г., а их расцвет приходится на период XV–XVIII вв., когда чума представляла для человечества смертельную угрозу. Связь между чумой и сюжетом Плясок смерти подтверждается тем, что заказы на эту тему исходили обычно из городов или лиц, пострадавших от чумы. "Пляски смерти" Голбейна Младшего (1530 г., Лондон, кстати, художник сам стал жертвой чумы тридцать лет спустя) выдержала 88 изданий с 1830 по 1844 г. Этой же теме посвящены гравюры итальянца Стефано Делло Белла (около 1648 г.). Они отражают события во время чумы в Милане в 1630 г.: смерть уносит младенца, толкает в могилу старца, сбрасывает в колодец юношу и убегает в обнимку с женщиной.

С убийственным реализмом художники изображают ужасы чумы и кошмар, который довелось пережить их современникам, неизменно подчеркивая при этом быстротечность кончины и все самое отвратительное, бесчеловечное и гнусное, что несла с собой эта зараза. Некоторые сюжеты повторяются во многих произведениях, например, ребенок, прильнувший к груди умершей матери. Он изображен у Рафаэля, Доменикино, на двух полотнах Пуссена, на первом плане композиции Тьеполо и др.

По жестам и позам изображенных на картинах персонажей можно догадываться о зловонии, исходящем от трупов: один, зажав нос, отворачивается от умирающего, другой, без сомнения, лекарь, подходит к больному, держа у носа платок. На многих картинах, в том числе и Пуссена, сюжет с ребенком на хладном теле матери дополнен третьим персонажем, который, закрыв нос, уводит ребенка прочь.

Наконец, художники постарались воссоздать в своих произведениях атмосферу ужаса перед лицом стольких смертей, невообразимого смешения живых и мертвых. Улицы буквально усеяны гниющими трупами, которые не успевают убирать. Повозки или лодки, переполненные мертвецами, трупы, привязанные к хвосту лошади или зацепленные крючками, переполненные лазареты, где мертвые лежат рядом с живыми в такой тесноте, что можно ходить по головам. Эти сюжеты переходят из одной композиции в другую. Так, на известной "Базарной площади в Неаполе" в 1656 г. Спадаро изобразил без всяких прикрас страдания и агонию умирающих, раздутые гниющие тела, крыс, пожирающих внутренности трупов, человека, несущего на своих плечах тело умершего и т. п. Художественному представлению чумы вторят реляции того времени и литературные произведения, например, описание чумы у Скудери:

Оценивая изобразительное искусство XVI–XVII вв., можно сказать, что итальянские мастера и художники, жившие в Италии (например, Пуссен), большое внимание уделяли теме эпидемий, которые свирепствовали в те времена на полуострове. "Сцены чумы" были излюбленным сюжетом Кастильоне (около 1650 г.), который безусловно был знаком с произведением Пуссена "Чума филистимлян", созданным во время эпидемии 1630 г. То же можно сказать и об испанском искусстве. Полотна Вальдеса Лаола "Два трупа" и "Смерть, окруженная знаками человеческого тщеславия" созданы мастером, который пережил в 1649 г. ужасающую чуму в Севилье, унесшую 60 000 жизней из 110 или 120 тысяч населения города. Не потому ли для "золотого века" испанского искусства характерны горы черепов, море крови, смерть и позеленевшие тела с выпученными глазами, что на славную, но хрупкую страну одна за другой накатывались волны эпидемий?

 

5. Трус или герой?

Чтобы понять психологию людей, переживших эпидемию, следует выявить еще один важный фактор: во время таких испытаний неизбежно происходит «расслоение» среднего человека. Можно проявить себя либо героем, либо трусом, и третьего не дано. Мир золотой середины и полутонов, в котором мы живем в обычное время, мир, где чрезмерные добродетель или порок считаются анормальными, внезапно разрушается. На людей направлен яркий свет, безжалостно обнажающий их сущность: многие обнаруживают гнусность и трусость, другие — святость.

Хроники того времени свидетельствуют бесконечное число раз об этих двух сторонах реальности. Де Венет рассказывает о чуме 1348 г. во Франции: "Во многих малых и больших городах пораженные страхом священники убежали". Во время чумы 1539 г. в Виттенберге Лютер с сожалением пишет:

"Они все убежали один за другим и едва ли можно было найти кого-нибудь для утешения больных и ухода за ними. Я полагаю, что самая страшная чума — это страх, который дьявол вселил в сердца этих несчастных. Страх помутил их рассудок, и они спасаются, бросая семьи, родственников, отцов. Нет сомнения, что это наказание за чрезмерную алчность и пренебрежение Евангелием".

В 1596 г. священнослужитель со всей семьей покинул Сантадер и уехал и деревню. В Бильбао в сентябре 1599 г. священники отказались причащать больных чумой в госпитале, и те умирали без последнего благословения, к "великому неудовольствию всего населения". Манцони, рассказывая о чуме 1630 г. в Милане, констатирует "бездействие или бегство многих облеченных властью лиц, на которых возложена ответственность за безопасность в городе". В Неаполе 1656 г. с начала эпидемии кардинал-архиепископ запретил священникам уезжать из своих приходов и принял меры для усиления духовной поддержки больных. Сам же скрылся в монастыре Св. Эльмо, где пробыл до окончания эпидемии. В 1720 г. в Марселе каноники аббатства Св. Виктора молились за общее спасение, отгородившись от мира толстыми монастырскими стенами. Авторы книги "Марсель, мертвый город" пишут: "Большинство отцов города и мещан бежали: каноники собора, приходов Сен-Мартэн и Аккуль, дворяне, приходские и квартальные комиссары, купцы, лекари, адвокаты, прокуроры, нотариусы бросили своих прихожан, пациентов и клиентов, свои обязанности и дела". Вот обвинение одного из современников:

"К стыду священников, каноников и сельских монахов, можно сказать, что с той поры, как наместники Божьи подались в бегство, треть больных умерло без причастия, к великому сожалению его преосвященства".

С горечью и сожалением наблюдали за бегством те горожане и священнослужители, кто остался (быть может, за неимением возможности уехать). Впрочем, они полагали сами и уверяли в этом других, что смерть не обойдет беглецов. Лютер в своем трактате от 1527 г. о том, следует ли бежать смерти во время чумы, пишет: "Сатана пускается вдогонку за убегающим и поражает оставшегося, так что никто от него не скроется". Тем же духом проникнута английская гравюра XVII в., на которой скелеты, вооруженные стрелами, преследуют повозку с беглецами, тщетно пытающимися убежать из зараженного города. Каноник из Бусто-Арсицио поучает:

"Дурно поступает тот, кто хочет укрыться от десницы Господней и Его наказания. Никто из бежавших от чумы из Бусто не может рассчитывать, что легко отделается. Одни из них умерли тяжелой смертью, другие были наказаны, оставшись калеками, третьи понесли наказание неудачами в делах или тем, что потеряли состояние. Это предупреждение, сделанное Богом… не избегать испытаний, ниспосланных небом, потому что все равно за все нужно платить ценой собственной жизни".

Подобные внушения и гравюры с изображением Плясок смерти, выбирающей свои жертвы без всяких различий, вряд ли могли помешать массовому исходу людей. Во всяком случае, многие из оставшихся помышляли только о самосохранении, не ухаживая даже за больными родственниками.

Рефреном звучат слова авторов хроники о том, что больные брошены и за ними не ухаживают ни родственники, ни друзья, ни соседи. Вот что пишет некий каноник об Авиньоне 1348 г.:

"…Отец не приходит к сыну, мать к дочери, брат к брату, сын к отцу, друг к другу, сосед к соседу, партнер к партнеру. А если и приходит, то только затем, чтобы вместе умереть…"

А теперь свидетельство Боккаччо:

"Бедствие повергло сердца людей в такой ужас, что брат бросал брата, дед внука, сестра брата, часто даже жена мужа. Но что еще ужасней и почти невероятно, так это то, что отцы и матери избегали навещать детей и помогать им, как будто они были чужие".

Ломбардский каноник, переживший в 1630 г. чуму в Бусто, тоже утверждает, что если брат, сестра, мать или отец заболевали, то другие домочадцы избегали его, как "черт ладана, или как если бы они были язычниками либо гугенотами".

То же поведение людей было, по мнению Дефо, характерно для Лондона в 1665 г.

"Это было время, когда собственное здоровье настолько занимало людей, что некогда было думать о несчастиях других… Главным принципом жизни стал инстинкт самосохранения. Дети бросали родителей, даже если те были в самом плачевном состоянии, и, правда реже, родители делали то же самое в отношении детей".

Картина повторяется в 1720 г. в Марселе, где было брошено множество детей:

"Это были дети, бесчеловечно выгнанные в одних лохмотьях на улицу родителями, у которых страх подавил все естественные чувства и превратил их в диких убийц тех, о ком они с гордостью раньше говорили, что дали им жизнь".

Почему все хроники говорят об этом? По-видимому, они отражают поведение терзаемых страхом людей, которое было типичным для любого города и времени.

Трусость одних людей сочеталась с цинизмом других — настоящих стервятников, уверенных из-за отсутствия репрессивного аппарата в своей безнаказанности. Боккаччо пишет: "позволено было делать все, что заблагорассудится". Многие злодеяния совершались в Милане людьми специальной службы, которые забирали трупы из лазаретов и домов или подбирали их на улице и затем отвозили их к месту захоронения. Они же сопровождали больных в лазарет, сжигали вещи умерших или зараженных. Эти люди действовали без какого-либо контроля, могли, например, за определенную мзду, оставить больного дома, если он не хотел быть госпитализированным, или требовали крупные суммы за то, чтобы вынести полуразложившийся труп из дома, и безнаказанно грабили дома. В Марселе 1720 г. эту работу выполняли каторжники, на чей счет ходило много зловещих слухов. В домах они тащили все, что видели, чтобы не возвращаться по нескольку раз в дом, где были больные, они бросали в повозку и мертвых и умирающих. В городе появились ложные "черные вороны", они ездили по домам и в отсутствие хозяев грабили их. — Люди преувеличивали ужасы и злодеяния во время чумы. Дефо, например, сомневается в достоверности того, что сестры милосердия оставляли больных умирать от голода или душили их, что стражники около дома с больными однажды ускорили их кончину. Но и он восклицает: "Было столько краж и разврата в это ужасное время, и нельзя это отрицать! Потому что жадность одолела некоторых, и они были готовы на любой риск, лишь бы обогатиться".

Стервятникам и грабителям брошенных домов или тем, кто просто поддался панике, противостоят герои, сумевшие подавить в себе страх, не сбежавшие и не бросившие своих обязанностей (особенно религиозных). Во время Черной Чумы погибли все монахи-августинцы Авиньона (где их было 150 человек). В Магелоне из 160 монахов-кордельеров осталось в живых 7. В Монпелье из 140 только 7, Санта-Мариа-Новелла во Флоренции — 72 из 150. Монастыри этого ордена в Сьенне, Пизе и Лукке, где обитали приблизительно по 100 братьев, потеряли, соответственно, 49, 57 и 39 человек. Городские советы тоже поредели. В Венеции погиб 71 % членов совета, в Монпелье — 83 %, в Безье — 100 %, в Гамбурге — 76 %. Наиболее уязвимыми во время эпидемий были, конечно, врачи. В Перпиньяне в 1348 г. погибло 6 врачей из 8. То же можно сказать о нотариусах: в Орвьето во время Черной Чумы их погибло 24 человека и заменить их смогли лишь 7 юристов. Безжалостное испытание сломило одних, а иных возвысило. Де Винет с похвалой пишет о парижских монахинях в 1348 г.:

"Святые сестры Отель-Дьё, не страшась смерти, до конца исполнили свою задачу с огромной душевностью и скромностью. Многие из них, не однажды видевшие смерть и не изменившие своему долгу, почили теперь в мире".

Во время эпидемии 1599 г. в Бильбао священнослужители не отличались особым мужеством, а в Бургосе и Валладолиде, наоборот, монахи не жалели себя и причащали умирающих "с величайшей пунктуальностью", рискуя собственной жизнью. В Милане 1575 г. и 1630 г. Св. Карл, затем его племянник Федериго не уехали из города, несмотря на советы окружающих. Они обходили лазареты, вселяя надежду в больных и утешая родственников. В том же городе в 1630 г. замечательно проявили себя монахи-капуцины. Современник того времени свидетельствует:

"Если бы не было святых отцов, город погиб бы. Они творили чудеса. Почти без помощи со стороны города, только мудростью и знанием они помогали тысячам больных в лазаретах, а сколько месс отслужили они!"

Такой же преданностью отличались монахи-капуцины в Париже во время чумы 1580–1581 гг. и именно поэтому, в отличие от иезуитов, их не коснулись гонения и всеобщая ненависть, хотя те и другие были сторонниками католической реформации. Люди были благодарны капуцинам за их самопожертвование в трагические дни эпидемии (а также во время пожаров). В XVII в. во Франции и в других странах городские власти всячески поддерживали братства капуцинов, чтобы в случае эпидемии иметь надежных священников и братьев милосердия. Однако не только капуцины отличались мужеством. В Неаполе 1656 г., в то время как архиепископ заперся у себя, 96 городских священников из 100 умерли от чумы; в Мессине 19 из 25. В "Дневнике чумы" Дефо неоднократно обращается со словами благодарности к властям города Лондона за их стойкость во время эпидемии 1665 г. С самого ее начала лорд-мэр, шерифы и члены городского совета заявили, что они не покинут город и будут поддерживать порядок и оказывать помощь, насколько хватит сил. Что они и делали без бесполезного пафоса.

"Городские власти не уклонялись от своих обязанностей, они, как и обещали, остались мужественными. Лорд-мэр и шерифы все время находились на улицах города, особенно там, где их присутствие было необходимо; они не собирали вокруг себя толпы людей, но в случае надобности не отказывали людям в приеме, терпеливо выслушивая их жалобы и замечания".

В Марселе деятельность владыки Беланса отличалась большим эффектом, но с другой стороны, он проявил «слабость». Тем не менее он был истинным отцом своей паствы и примером, в котором так нуждались жители Марселя. Ведь многие священники бежали из города. Тем мужественнее вели себя другие, как, например, четыре помощника мэра, которые невзирая на явную опасность срочно решали неотложные вопросы по снабжению города продовольствием, поддержанию порядка, очистке улиц, захоронению умерших и занятости живых. Смерть косила оставшихся в городе священников и монахов: 49 капуцинов, 22 августинца-реформатора, 21 иезуит, 32 ортодокса и 29 униатов погибли во время чумы.

 

6. Кто виноват?

Люди, охваченные эпидемией чумы, несмотря на потрясение, пытались выяснить, почему они оказались ее жертвами; потому что найти причину означало воссоздание связи времен и средств борьбы со злом. Во времена чумы были сформулированы три причины ее появления: одна была выдвинута учеными, другая — толпой, третья предложена одновременно толпой и Церковью. Первая версия объясняла чуму как следствие зловредных испарений или заражения воздуха, что вызывалось, в свою очередь, небесными явлениями (появлением комет, конъюнкцией планет и т. п.). Второе объяснение было, по сути, обвинением: были люди, которые специально распространяли заразу. Их следовало выявить и наказать. Согласно третьей причине, Бог, разгневанный людскими грехами, насылает искупление, поэтому для его умиротворения требуется покаяние. Все три версии, несмотря на различные источники, воспринимались как единое целое. Бог мог давать знать о своем гневе через различные знамения, поэтому появление комет или конъюнкция Марса и Юпитера вызывали у людей панику. К тому же богословы учили, что демоны и ведьмы "по случаю" становились вершителями справедливости и палачами Всевышнего. Что же удивительного в том, что злодеи, Действуя, сами того не ведая, как исполнители Божьей кары, распространяли смертельную заразу?

Очень показательна в этом отношении реляция каноника из Бусто, которая начинается так:

"Дневник неизбежности судьбы и жутких сцен Ужасающего недуга, заразного, чумного, появившегося в 1630 г., главным образом с Божьего благоволения, посредством злотворной дьявольской мази, под влиянием времен года, созвездий, планет, враждебных человеческой природе".

Общественное мнение старалось выявить как можно большее число причин этого великого несчастья. Ученые, наоборот, упорствовали в «естественном» объяснении возникновения чумы из-за звезд и порочного воздуха, никак не желая признать возможности передачи заразы, о чем еще в XVI в. говорили Фракасторо и Бассиано Ланди.

В 1350 г. Медицинский факультет Парижа после дискуссии на тему Черной Чумы выразил мнение, что "первой и далеко расположенной причиной чумы явилось некое созвездие, конъюнкция светил которого и их затмения убийственно повлияли на состояние воздуха, окружающего нас, и стали знаками предстоящих голода и мора".

В XVII в. большинство врачей придерживались того же мнения. Один из них пишет: "Плохое качество воздуха может быть вызвано неблагоприятным влиянием и расположением звезд". Другой также видит причину "в расположении и движении звезд, способствующих появлению злокачественных частиц и паров мышьяка, ведущих к гибели воздуха". Еще в 1721 г. врач прусского короля утверждал, что "чума вызывается смертоносным перенасыщением вследствие гнилостных испарений земли или неблагоприятного расположения звезд". Критические умы того времени оставляли право определения причин чумы за специалистами и не давали своего объяснения.

Так, де Винет пишет:

"В этом 1348 г. в августе месяце к востоку от Парижа в сумерках засияла яркая звезда. Была ли это комета или вспышка новой звезды, я предоставлю астрономам решить эту задачу. Но может статься, что это было знамение эпидемии, охватившей вскоре Париж, всю Францию и прочие страны".

Так же осторожно высказывается Боккаччо:

"Была ли чума результатом влияния звезд или нашего беззакония, наслал ли Бог в гневе праведном на людей наказания за наши преступления, так или иначе она была предсказана несколько лет тому назад на Востоке".

Еще одно «естественное» объяснение чумы, не противоречащее, впрочем, предыдущему, видит ее причину в зловредных выделениях, которые источают непогребенные трупы и мусорные ямы, то есть идущих из почвы. Все меры профилактики, принимаемые против чумы, были основаны на предположении о заразе, исходящей сверху и снизу. Этим объясняются костры на улицах, их уборка, изоляция больных и их домов, защитные маски, срочное захоронение трупов, уничтожение животных, подозреваемых в переносе заразы. Эти меры, некоторые из которых в медицинском отношении были полезны, составляли психологическую основу борьбы с болезнью. Они помогали бороться с коллективным отчаянием и поддерживать в городе определенный настрой и стремление погасить чумной пожар. Если теория заражения через воздух имела положительный практический выход, то объяснение чумы как следствия неблагоприятного влияния далеких звезд никак не могло помочь борьбе с болезнью. Широко распространенная во всех слоях общества вера в то, что появление кометы предвещает бедствие, а звезды определяют жизнь на нашей планете, лишь усиливала тревогу там, где появлялись первые признаки чумы. Дефо пишет, что в 1665 г. появление кометы в Лондоне совпало с началом эпидемии, что вызвало всеобщий ужас. Все говорили о пророчествах, видениях, привидениях и знаках на небе. Церковь, по сути, переработала астрологическое объяснение чумы таким образом, что в сознании людей закрепилась мысль о Божьей каре и ее небесных знаках: город будет наказан и уничтожен. Но кто же виноват?

Естественно, первым делом виноватых искали среди чужаков. Найти виновных означало в какой-то степени понимание необъяснимых явлений, а также умение с ними бороться. При более глубоком изучении вопроса оказывается, что при понимании эпидемии как Божьей кары следовало искать козлов отпущения, которые отвечали бы за всеобщие грехи. Еще в древности в любой цивилизации приносились человеческие жертвы для умиротворения разгневанных богов. Запуганное всесилием смерти во время чумы население Европы XIV–XVII вв. не могло не уверовать в неизбежность кровавого жертвоприношения. Причем сознание необходимости умерить гнев всевышних сил сочеталось с крайней агрессивностью,

Отношение к иностранцам нашего каноника можно считать классическим. На Кипре во время Черной Чумы христиане избивали рабов-мусульман. В России в период эпидемии били татар. В Лондоне в 1665 г. англичане единодушно обвинили в чуме (правда, в более мягкой форме) голландцев, с которыми они были в состоянии войны. Большой пожар 1666 г. тоже был приписан им.

Существовала третья ступень эскалации обвинения: поиски виновных среди охваченного эпидемией населения. Врагом мог быть объявлен каждый, и охота на колдунов и ведьм выходила из-под контроля. Милан пережил это страшное испытание в 1630 г. Люди были уверены, что на стены и двери общественных зданий и частных домов было нанесено ядовитое вещество. Поговаривали, что этот яд изготовлен из змей и жаб, слюны и гноя больных чумой. Конечно, такую отраву могли приготовить только по внушению дьявола те, кто вступил с ним в сговор. Так вот: однажды восьмидесятилетний старик молился на коленях в церкви. Захотев сесть, он вытер скамью подолом плаща. Увидев это, женщины завопили, что он нанес на скамью отраву. Собралась толпа, старика избили, потащили в тюрьму и подвергли пытке. "Я сам видел этого несчастного, — рассказывает Рипамонти, — я не знаю, чем закончилась эта печальная история, но думаю, что ему недолго осталось жить". Зато достоверна трагическая кончина комиссара здравоохранения Пьяцца и цирюльника Мора, обвиненных в том, что они обмазывали стены и двери желтым жирным веществом. В Милане в 1630 г. была установлена монументальная колонна для пущей важности с надписью на латинском языке:

"Здесь, на этом месте некогда стояла лавка цирюльника Джанджакомо Мора, вступившего в сговор с комиссаром здравоохранения Гульямо Пьяцца и другими во время страшной чумы и посредством смертоносной мази, которую они повсюду наносили, истребили множество народу. Посему они были объявлены Сенатом врагами родины. Их пытали каленым железом, переломали кости и отрубили правые руки. Затем четвертовали, а через шесть часов умертвили и сожгли. Чтобы не осталось никакого следа от этих преступников, их имущество было продано с торгов, а прах брошен в реку. И чтобы люди помнили об этом событии, Сенат повелел снести дом, в котором замышлялось преступление, и на его месте воздвигнуть колонну «Позора». Сторонись, сторонись, честный гражданин, из страха вступить на эту опозоренную землю. Август 1630 г."

Колонна позора простояла до 1778 г., напоминая, что люди, замышляющие против родины, заслуживают самого сурового наказания. Эпидемию можно сравнить с террором. Охваченное чумой население Женевы в 1530 и 1545 гг., Лиона в 1565 г. или Милана в 1630 г. — проявляло себя подобно парижанам в сентябре 1792 г. при приближении пруссаков: они ликвидировали внутренних врагов. В 1530 г. в Женеве был раскрыт заговор "разносчиков чумы", которых якобы возглавляли заведующий госпиталем, его жена, хирург и сам священник. Под пыткой все признались, что продали душу дьяволу, который раскрыл им секрет смертельной квинтэссенции. Они были приговорены к смерти. Снова в Женеве в 1545 г. не менее 43 человек были обвинены в распространении заразы и 39 были казнены. В 1567–1568 гг. казнят еще 13 "разносчиков чумы", в 1571 г. — 36, по крайней мере. В том же году городской врач Жан-Антуан Саразен издал трактат о чуме, в котором он не ставил под сомнение, что эпидемия являлась делом рук "разносчиков чумы". В 1615 г., когда в Женеве из-за чумы началась паника, суд приговорил к смерти 6 разносчиков заразы. В Шамбери в 1572 г. патрули получили приказ стрелять в разносчиков заразы. В Фосиньи в 1571 г. по этому обвинению пять женщин были сожжены, шесть отлучены, а 25 преданы суду. Итак, ни одна эпидемия того времени не обходилась без пятой колонны и заговора внутри городских стен, что остается характерным и для нашего времени. В 1844 г. во время эпидемии холеры все только и говорили о "сеятелях холеры", "о болезни, придуманной богатыми на погибель бедноты", о людях в черном, запускающих страшные ракеты. Как видно, ментальность развивается в соответствии с политикой и экономикой.

Не было ли среди "сеятелей чумы" больных, обреченных на смерть и мстящих таким образом здоровым людям? В своем трактате Лютер рассказывает об одном явлении, которое, по его мнению, действительно имело место, и изучает его психологический механизм:

"Существуют еще худшие преступники. Некоторые люди, чувствуя, что заболевают, ничего об этом не говорят и общаются со своими собратьями в надежде передать им пожирающую их заразу. Проникшись этой мыслью, они бродят по улицам, входят в дома, даже пытаются поцеловать прислугу или детей, надеясь таким способом спастись. Хочется верить, что эти люди действовали по наущению дьявола, что только его следует обвинять. Однако я слышал, что зависть и отчаяние толкает этих горемык на подобное преступление, потому что они не хотят болеть одни. Право, не знаю, верно ли это. Но если это действительно так, то кто же мы, немцы, люди или демоны?"

Нет сомнения, что люди, по крайней мере некоторые, вели себя так, как об этом пишет Лютер. Трудно поверить в то, что это поведение было типичным. Однако в городах, охваченных эпидемией, люди охотно верили в распространителей чумы. В 1665 г. лондонцы были уверены в этом, и медики города обсуждали причины преступного стремления больных заразить здоровых людей. Было ли это разновидностью ярости? Или же извращенностью человеческой натуры, не терпящей чужого счастья? Автор «Дневника» полагает, что рассказы о больных садистах были выдумками селян, не пускавших под этим предлогом беглецов из города в свои деревни. Как бы то ни было, для нас важно, что в психологическом плане обвинения в адрес больных чумой были аналогичны обвинениям прокаженных.

Если сеятели чумы были порождением дьявола, то неудивительно, что повсюду появлялись призрачные создания — феи или привидения — посылаемые дьяволом для распространения заразы. В Тироле верили в огромный призрак в красном плаще, по следам которого шла чума. В Трансильвании и районе Железных ворот эту роль исполняла мистическая странствующая матушка — старая плачущая ведьма в черном платье и белом платке. В Турции верили в черного духа, пронзающего жертвы копьем. А в Милане по улицам бродил черт с горящим взором, который заходил в дома выбранных им жертв.

Поскольку город, охваченный эпидемией, страшился всех и вся, а медицина и меры предосторожности были бессильны, то в борьбе с болезнью все средства были хороши. Во время чумы плодились шарлатаны и продавцы амулетов, талисманов и снадобий. Как пишет Дефо, многие лекари и шарлатаны сами стали жертвой болезни и не осталось другого средства кроме религии. Ссылаясь на Ветхий завет, в частности на историю Нинивии, церковь представляла бедствие как наказание разгневанного Всевышнего Судии. Долгое время это объяснение принималось как просвещенной частью общества, так и простыми людьми. Оно не было иудео-христианским изобретением. Многие цивилизации неосознанно связывали бедствия с гневом Господним.

О том, что коллективное бедствие — это искупление общих грехов, и не нужно в этом случае искать козла отпущения, говорили многие: Лютер, Парэ, Дефо, владыка Белсенс и другие единодушны в этом мнении. "Чума — ниспосланное Богом наказание" (Лютер); "бедствие гнева Господня, и нам ничего не остается, как смириться со злом, когда из-за наших тяжких прегрешений он наслал на нас эту рану египетскую" (Парэ); она — "суд Божий", «наказание» (Дефо).

В 1832 г. во время холеры во Франции духовенство приводило те же доводы:

"Эти несчастные умирают во искупление грехов. Но справедлив гнев Божий, и скоро каждый день будет насчитывать тысячи жертв. Преступление разрушения архиепископства не искуплено" (Св. Рок).

"Склонные к размышлению умы заметили, что прискорбным исключением во всей Франции стал Париж, город Революции, колыбель политических бурь, центр стольких пороков, театр стольких покушений" ("Котидьен").

"Холера незаметно парила в воздухе и приземлилась в очаге разврата, подобно стервятнику, она кидается на жертву, выбирая людей необузданных в сладострастии и удовольствиях" (Газета Оверни).

Из этой доктрины вытекают два следствия. Во-первых, это наказание следует принимать с покорностью и не бояться смерти. Остаться в городе — доблесть, а уклоняться от своих обязанностей и бежать — грех. "Мы должны переносить ее с терпением, не боясь отдать жизнь за ближнего" (Лютер). Парэ дает подобный совет: "Воля Божья… высечь нас этими розгами… и нам следует терпеть, зная, что это делается для нашего блага и искупления". В восточных странах магометанство объясняет эпидемии абсолютно идентично, подчеркивая как достоинство смерть от чумы. Магомет действительно учит, что Бог, кого любит, того и наказывает чумой, поэтому "каждый верный не должен убегать, а если Бог выбрал его и покарал чумой, то он становится мучеником подобно тем, кто погиб в священной войне".

Вторым следствием является необходимость покаяния и искупления. На примере чумы мы сталкиваемся здесь с идеей греховности и виновности воспринятой народными массами Европы. Врачеватели душ настойчиво предлагали единственное средство спасения.

"Чем больше бедствие, — пишет Парэ, — тем быстрее следует применять единственное и главное лекарство. Пусть с раннего утра стар и млад взывает к милости Божьей и молится о грехах и преступлениях, славя Господа нашего". А вот какую микстуру рекомендует в 1613 г. священник английской церкви: "Во-первых, пост и молитва, затем взять четверть раскаяния Ниневии, смешать его с двумя пригоршнями веры в Христа с надеждой на милость, вылить все в сосуд чистой совести и согреть на огне любви, сняв черную накипь мирских страстей".

Таким образом, католики и протестанты говорят на одном языке, когда речь идет о чуме, и в разной форме предлагают одно лечение — раскаяние, к которому прибегала большая часть людей во время эпидемии. Дефо замечает: "Удивительно, с какой смелостью люди ходят в церковь, боясь в то же время выйти из дома по другой надобности". Лондонцы "отличались рвением в вере", и в любом часу церкви были полны народа. В Марселе в 1720 г. оставшиеся в городе священники были буквально «атакованы» толпами верующих. Люди исповедовались, "стеная и обливаясь горючими слезами".

Такой же взлет (временный) набожности был отмечен в 1832 г. во время холеры в Париже, Лилле, Марселе и Лондоне:

"Эпидемия косит марсельцев, — пишет "Ла Газет", — но вера жителей города растет. Как только выносят ночью святое причастие, тут же у церкви собирается толпа".

Во время эпидемии индивидуального раскаяния не хватало, поскольку весь город был виновен и нес наказание, нужны были коллективные моления и публичные покаяния, можно даже сказать многочисленные, чтобы произвести должное впечатление на Всевышнего. Английский эстамп показывает, как во время эпидемии у собора Св. Павла толпа слушает проповедь. Надпись гласит: "Господи, сжалься над нами. Плач, пост и молитвы". В 1625 г. английский парламент объявил 2 июля постным днем. Король, лорды и судьи слушали две проповеди в Вестминстерском аббатстве, причем граф, барон и епископ отмечали отсутствующих. Члены графской управы, в свою очередь, присутствовали в Сен-Маргарет на трех проповедях. Первая длилась три часа, две другие по два часа. В каждом приходе Лондона в тот день прошли по две проповеди. Тосканец, живший в ту пору в Лондоне, с некоторой иронией пишет о таком скоплении народа:

"В ознаменование поста во всех столичных приходах люди находились в церквах в течение всего дня, распевая псалмы, слушая следующие одна за другой проповеди, читая бесчисленные молитвы, чтобы остановить чуму и бесконечные дожди".

Моление от 2 июля оказалось недостаточным, и его повторяли с 20 числа по средам, причем в эти дни торговля запрещалась, как в праздничные дни.

В католических странах массовые моления проходили в соответствии с обрядами римской церкви, то есть с большей пышностью, чем у протестантов. Во время молений произносились обеты и обещания, в результате чего южная Германия, Австрия, Хорватия усеяны своеобразными памятниками — чумными колоннами, самой известной из которых считается Венская колонна 1692 г. Часто вершина колонны украшалась барельефом, изображающим чумные бубоны. Только в Австрии насчитывается более 200 таких колонн. Католический обряд предусматривал также различные посвящения. Так, 1 ноября 1720 г. Белсенс посвятил Марсель Святому Сердцу, по случаю чего состоялось паломничество к святым местам и торжественный крестный ход. Подобные обряды могли проводиться в разные периоды протекания эпидемии. До эпидемии они были призваны отвести беду, после ее окончания — в знак милости. Или, как это было в 1720 г. в Марселе на исходе эпидемии, чтобы последней молитвой заставить чуму отступить. Моления в разгар чумы обычно проводились по настоянию толпы. Так, в 1630 г. в Милане архиепископ запретил моления из опасения, что при таком скоплении народа возможно распространение заразы, к тому же этим могли воспользоваться "сеятели чумы". Но под давлением муниципалитета и по просьбе населения он вынужден был уступить и 11 июня рака с его дядей Св. Карлом была вынесена на улицы Милана.

Эти процессии были поразительны во многих отношениях. Как и протестантские посты они знаменовали раскаяние: население целого города молило о прощении и контролировало массовые проявления раскаяния, так как раскаяние во времена Черной Чумы стало причиной массовой истерии и движения бичевателей. Их процессии происходили и в XVI–XVII вв., но были организованы и включены в общий крестный ход. На общем фоне покаяния этих процессий можно увидеть еще одну их сторону — заклинание. Не случайно путь крестного хода в ломбардской столице в 1630 г. проходил по всем кварталам с остановкой на всех перекрестках. Это делалось с целью освящения всех закоулков города и их защиты именем святого, который пятьдесят пять лет тому назад посвятил себя спасению города от чумы. Недалеко от Милана, в Бусто, крестный ход был посвящен Богородице и, по словам автора хроники, проходил по всем улицам города и за его стенами, где находились "лачуги больных чумой". Так, обряд предусматривал изгнание болезни из всего города. В Марселе 16 ноября 1720 г. епископ с высоты колокольни Аккуль произнес заклинания против чумы, обратившись к четырем частям света, и отслужил литургию.

В Севилье в 1801 г., во время желтой лихорадки, толпе были вынесены обломки креста, остановившего чуму в 1649 году.

Заклинания и крестные ходы против чумы восходят к очень древним обрядам, призванным защищать сообщество от злых духов и сил. В XVII и XVIII вв. во многих городах и деревнях Лаузица, Силезии, Сербии, Трансильвании, Молдавии, Румынии существовал странный обычай преграждать путь эпидемии: обнаженные девушки (иногда юноши) проводили борозду вокруг деревни или танцевали, прыгая через этот магический круг.

Для защиты города от чумы в дар святым преподносились свечи. В 1384 г. советники Монпелье преподносили в дар Богородице свечу, с которой обошли защитный вал города. В Амьене подобное подношение было сделано в 1418 г., в Компьене в 1453 г., в Лувье в 1468 и 1472 гг., в Шалон-сюр-Сон в 1494 г. (в память о Св. Винсенте) и т. д.

Раскаяние и покаянные процессии были искуплением всего города. Зрителями были только больные, смотревшие на процессию из окон. Остальные жители — духовенство и гражданские лица, члены городского совета и простые граждане, монахи всех орденов и конфессий, то есть безликая городская толпа — участвовали в литургии, молились, молили, пели, каялись и вопили. Процессия была многочисленной, следовало обойти весь город, поэтому она длилась очень долго. Но независимо от конкретного назначения религиозная процессия должна быть долгой. Вспомним аутодафе в Испании, длившиеся целый день, или постные дни в Англии с непрерывными службами в течение всего дня. Мольба о такой опасности может быть услышана Небом, если она длится достаточно долго, чтобы Всевышний Судия сменил гнев на милость. Чтобы быть лучше услышанными и увиденными, нужны были свечи, огни, жалобы самобичевателей, одним словом, беспрерывное моление. В хронике о чуме 1630 г. в Бусто подчеркивается, что во время крестного хода в честь Богородицы пение молитв не прекращалось, так же как и звон колоколов. В этих обрядах можно видеть истоки «количественной» религии и ее мотивировку.

При такой опасности, как чума, нужно было не упустить ни один шанс и прибегнуть к помощи самых сильных защитников, чтобы добиться милости Божьей. Считалось, что Богородица никогда не гневается и помогает смягчить гнев своего Сына, поэтому к ней обращались за помощью: "О Матерь Божья, дай приют неприкаянным! Под твоей сенью мы обретем покой и защиту от Черной Чумы и ее яда". Начиная с XIV в. покров Богородицы изображается как защита от чумы в итальянской, немецкой и французской живописи. В XVII в. эта тема будет продолжена и дополнена: Богородица будет окружена святыми угодниками и через них будет принимать людские мольбы.

Святыми защитниками от чумы чаще всего считались Св. Себастьян и Св. Рок (умер в 1327 г.). Согласно легенде Св. Рок родился в Монпелье, затем жил в Италии, заболел чумой и был изгнан из Пьяченцы. Он нашел пристанище в хижине недалеко от города. Охотничий пес соседнего синьора стал воровать с хозяйского стола хлеб, который он относил больному. Хозяин, которого звали Готтар, заинтересовался этим и однажды проследил, куда бегает его пес. Он сам стал кормить Рока до его выздоровления. Святой обратил Готтара в веру и тот стал отшельником. Вернувшись в Монпелье, Рок не был узнан родными. Его посчитали шпионом и бросили в тюрьму, где он умер. Но каменный мешок, где он находился, вокруг осветился светом и около тела святого появились слова, начертанные ангелом: "Защитник от чумы". Впоследствии святые останки были перенесены в Венецию, с тех пор слава святого упрочилась и превысила славу Св. Себастьяна. В иконографии отображен как весь жизненный путь Св. Рока (в церквах Лиссабона, Венеции, Нюрнберга), так и отдельные сцены его жития. Обычно он изображается с посохом и собакой и указывает на чумной бубон на своей ноге. Кроме святых Себастьяна и Рока существовало не менее пятидесяти различных святых, неравных по известности и силе воздействия, чтимых в разных местностях. Однако святые угодники, так же как и молитвы, посты, мессы, обеты и крестные ходы не были всесильны. В разгар эпидемии люди впадали в оцепенение, пренебрегали внешним видом и мерами безопасности. Это было полной подавленностью. Дефо, заметив, что народ не боится ходить в церковь, ниже пишет: "Я имею в виду время, предшествующее отчаянию". После своей кульминации эпидемия затихла, потом вновь разгорелась и наконец прекращалась. Начиналась бурная радость, отмеченная многочисленными свадьбами и праздниками:

"Марсель с ноября 1720 г. прямо-таки неистовствовал: желание сочетаться законным браком было столь велико, что свадеб было невероятное количество. Случалось, что один из молодоженов был здоров и не переболел чумой, тогда как у другого едва затянулись бубонные раны. Истинно, это были чумные свадьбы".

Четырьмя столетиями раньше де Венет говорил о том же:

"Когда эпидемия чумы и смерть прекратились, оставшиеся в живых мужчины и женщины переженились. Женщины в этих браках народили множество детей… Увы! От этого обновления мир не стал лучше. Вскоре люди стали опять алчными скрягами, потому что хотели иметь больше, чем прежде. Став жадными, они потеряли покой, занявшись ссорами, судами и тяжбами".

Страх был забыт, но надолго ли?

 

1. Предмет, границы и методы исследования

Периоды усиления коллективного страха характеризуются бунтами. Они не столь опасны для жизни человека, как эпидемии, но зато более часты и жестоки. Между вспышками народного гнева страх замирал, умолкал, затаивался. По некоторым данным, с 1590 по 1715 год в Аквитании произошло от 450 до 500 народных волнений (под этим понимается вооруженное формирование людей из разных мест, продержавшихся более одного дня). Если не брать в расчет Революцию 1789–1799 гг., то XVII век во Франции прошел спокойно. Но даже в этот период выступления протеста во Франции исчисляются сотнями. Что касается Англии, то цифры такие: с 1738 по 1800 год в деревне произошло 275 волнений. Поэтому европейскую цивилизацию доиндустриального периода можно назвать "постоянно бунтарской".

Цель исследования народных волнений в этой книге несколько отличается от исторического видения проблемы, во всяком случае, не затрагивается сложный вопрос классовой борьбы и зависимости жестокости повстанцев от социального и материального неравенства.

Вопрос поставлен так: какую роль в бунтах играл страх в период до развития капитализма? При этом проводится сравнительный анализ различных видов страха, влекущих за собой бунт.

С точки зрения биологии вопрос о человеческой агрессивности спорен: является ли она врожденной, присущей человеку, или же это качество приобретенное? Существует ли инстинкт борьбы или же в жизни возможна библейская ситуация, когда волки сыты и овцы целы.

Историк изучает проблему документально, а исторические документы подтверждают, что большинство бунтов в Европе XIV–XVIII вв. представляли собой защитную реакцию, мотивированную страхом перед реальной или вымышленной (иногда полностью) опасностью, которая, конечно, воспринималась как реальная.

Так, студенческие волнения, прокатившиеся по всей Франции в 1968 году, могут быть объяснены двумя разновидностями страха: первый из них мотивирован ситуацией, второй — менее обусловленный, но более глубокий. Первая разновидность страха была связана с проблемой завтрашнего дня. В связи с тем, что число слушателей в университетах постоянно увеличивалось, росло также число студентов, не прошедших конкурсный или экзаменационный отбор. Молодежь стала понимать, что некоторые профессии для нее практически недостижимы. Не случайно волнения начались в конце учебного года. Охваченные паникой, студенты потребовали отмены системы конкурсов и отбора, «лотереи» выпускных экзаменов, с тем, чтобы контроль знаний осуществлялся в течение учебного года. Студенты также требовали разделения потока на группы и введения оценок на письменных зачетах. Они хотели, чтобы преподаватели им оказывали больше помощи, были ближе к ним, учили их учиться. Наконец, студенты требовали участия в управлении университетами. Требования были поддержаны всеми студентами, даже теми, кто был далек от политики. Это была их реакция на чувство неуверенности в будущем, и родители студентов тоже были этим обеспокоены.

Но был и другой страх, менее отчетливый и конкретный, который постепенно становился все более ощутимым. Во всем мире молодежь осознала раньше, чем кто-либо другой, опасность производства ради производства, а не ради людей. Более других заинтересованная в завтрашней и последующей судьбе человечества, она показала, что наша цивилизация стоит на ложном пути, что техника и счастье не являются синонимами, что города непригодны для жизни, а загрязнение окружающей среды задушит жизнь на Земле, что технократическая организация и цивилизация подавляют человека. Таким образом, к обеспокоенности по поводу распределения и карьеры добавился глобальный страх за будущее всего человечества. Осознание этих двух проблем вызвало во Франции в 1968 году панику и волнения в студенческой среде.

Бурное майское противостояние 1968 года сопоставимо с бунтами прошлых эпох не только по своим причинам, но и по протеканию событий. В обоих случаях имели место насилие и праздничное ликование (и то, и другое из-за относительного вакуума власти), потоки речей, прожектерство, неожиданность бунта, которого никто не ожидал, невиданные скопления митингующих, быстрый распад толпы уставших от событий людей и, наконец окончание короткой эпопеи, ставшей мифом и породившей долго не проходящий страх.

Как видно, поверхностный рационализм нашей цивилизации замаскировал, но не разрушил коллективные рефлексы, которые проявляются при первом благоприятном случае. Исследования городских слухов и «уток» XX века подтверждают это положение. В 1946 году японская колония на Гавайях в течение года пребывала в твердой уверенности, что американцы проиграли войну в Азии, но правительство США всеми средствами пытается скрыть правду. В 1959 г. во многих французских городах, в частности в Орлеане, ходили слухи, направленные против владельцев магазинов женской одежды, в основном еврейских переселенцев. По слухам, в этих магазинах шла торговля не только одеждой, но и живым товаром. В 1975 г. в Доль-де-Бретань за торговлю наркотиками был арестован ученик парикмахера. Этот арест стал причиной массовых бредней: владельца мебельной фабрики, дела которого быстро пошли в гору, обвинили в том, что в ножки столов и стульев он закладывает наркотики и таким образом продает их. Банки срезали ему кредиты, покупатели отвернулись от него, а поставщики перестали иметь с ним дело, ожидая разъяснений. Сто двадцать рабочих фабрики, под угрозой ожидавшей их безработицы, вынуждены были устроить демонстрацию протеста против этих слухов.

Социологическое исследование слухов в Орлеане в 1959 году показывает, что этот фактор необходимо учитывать и в отношении событий прежних времен. Слухи и бунты почти всегда связаны между собой. За слухом обязательно следует страх. Местный слушок представляет собой лишь поверхностный слой мифа, который, по сути, не случаен, не изолирован и отражает события совсем не местного значения. Его истоки скрыты в недрах подсознания. По силе убеждения слушок становится страшной угрозой. Он прельщает и отталкивает, не требует подтверждения фактов, обрастает подробностями и проникает во все слои общества без социальных, возрастных, половых и прочих различий. Хотя следует признать, женская часть населения более восприимчива к слухам. Пройдя стадию "о.б. с", слух обретает статус достоверного факта и становится обвинением в самых гнусных преступлениях. Раздавленный, наконец, неопровержимыми доказательствами, слух распадается на мини-слухи и микромифы, но не исчезает совсем. Затаившись в тени, он ждет своего часа, чтобы вновь появиться на свет, нацепив на себя по случаю другую маску.

Третий тип социологических исследований, который приемлем в отношении бунтов прошлого времени, касается получившей распространение в XIX–XX вв. идеи "тысячелетнего царства и второго пришествия", в результате чего будет создано сообщество счастливых людей, живущих на счастливой земле. Заряд агрессивности этой идеи может быть различен в зависимости от поставленной цели: революционном или реформаторском преобразовании общества. Беспорядки могут быть мотивированы неустойчивым положением внутри страны или факторами извне, а участники событий могут принадлежать либо к различным социальным группам (в случае умеренного движения), либо к низшим слоям общества, изгоям. Хотя с точки зрения психологического механизма в обоих случаях есть много общего.

В 70-е годы прошлого века на юге Тосканской области зародилось мессианское движение под предводительством Давида Лазаретти. Местные крестьяне, в основном мелкие землевладельцы, страдали от нововведений, нарушивших их спокойствие. Итальянское единение принесло им новые налоги, рыночные отношения в реализации сельхозпродуктов, новую сеть путей сообщения. Неурожайные годы окончательно разрушили и разладили социальные отношения. В этой обстановке Лазаретти создал под названием "Общество христианских семей" хорошо организованные сельскохозяйственные сообщества. Он становился все более агрессивным по отношению к итальянскому государству и официальной церкви. Считая себя боговдохновенным королем, он объявил приближение конца света и с тремя тысячами единомышленников пошел на штурм близлежащего города, с тем чтобы создать там царство Божие. После короткого сражения он был убит солдатами (в 1878 г.).

В XIX и XX вв. в Бразилии мессианское движение было еще более распространено, чем в Италии. Это можно объяснить тем, что, возникнув в сельскохозяйственных районах, мессианство было направлено на реорганизацию крестьянских общин. Чем неустойчивее была их структура и организация, тем больше было шансов для зарождения мессианского движения. Впрочем, бразильские деревни всегда были социально разобщены.

В качестве примера можно привести также секту, созданную в США после кризиса 1929 года, которая существует и в настоящее время. Сектанты приносят своему черному предводителю "свои деньги, мысли и любовь". Взамен они получают в своем царстве бесплатную еду и одежду. В этом земном рае запрещено читать газеты, слушать радио и смотреть телевизор. Начальный успех секты заключается в том, что она оказала материальную и духовную поддержку простым людям в момент, когда их жизнь была разбита в результате экономического кризиса 1929 года. Секта продолжает свое существование потому, что продолжается исход деревенских жителей из сельской местности и негров с юга страны. Беженцы ищут защиту в секте, которая дает им пристанище и критически настроена по отношению к обществу, их отвергшему.

Наибольшего сходства с прежними временами идея тысячелетнего царства Божия достигла у современных аборигенов Папуа. Насаждение новой политики и экономических отношений, а также мессианство вызвало у местного населения настоящий шок. Его последствием были переосмысление своей личности и неприязнь к колонизаторам. Этим объясняется эпизодически возрождающийся миф о "грузовом судне", которое должно доставить угнетенным народам оружие, еду и другие земные блага. Кораблем будут управлять их предки, и это будет день спасения и мести. Слух о возможном прибытии корабля нагнетает атмосферу ожидания. Предвкушая освобождение от гнета, люди нарушают моральные табу, навязанные им извне. Прибытие чудо-корабля должно ознаменовать начало долгого периода счастья, победу другой морали и равенства между подданными нового царства.

 

2. Чувство незащищенности

Приведенные факты помогают понять причины насилия в Европе XII–XVIII вв. и позднее, вызванные идеей тысячелетнего царства Божия. Кто они, эти бедняки и пастухи, неоднократно поднимавшие кровавые восстания с 1096 по 1320 год? Анализ такого понятия, как пролетариат, поможет ответить на этот вопрос. Этот класс обездоленных людей имел двойное происхождение. Когда речь идет о городских жителях, например, в Нидерландах в период зарождения текстильной промышленности, то они представляли собой избыток рабочей силы, которым грозили постоянная безработица и голод. Если это были селяне, то из-за истощения земель они были обречены на нищенское существование и в конце концов становились поденщиками или нищими. Как видно, зарождающиеся структуры экономики более открытой, чем феодализм, отторгали — и будут продолжать это делать в течение многих веков — несчастных, которые не смогли найти себе место в растущих городах или в сельскохозяйственной сфере, то есть стали людьми без социального положения, предрасположенными к несбыточным мечтам, насилию, любому реваншу. Армия обездоленных пополнялась уволенными солдатами и служащими, разорившимися дворянами и криминальными элементами. Достаточно было какому-нибудь мессии объявить о грядущих временах равенства, предсказанных свыше, как эта армия начинала громить евреев — врагов и кровопийц христиан, пытаясь при этом вернуть церковь к ее первоначальной бедности.

Народные походы представляли собой также паломничества самобичевателей, особенно после 1349 года, когда, в частности, в Нидерландах и Германии это движение стало на путь поиска тысячелетнего царства, кровавого и воинствующего. Они пребывали в убеждении, что их очищающая жестокость и смерть нечистых приблизят тысячу лет счастья. Радикализм этого движения объясняется изменением социального состава его участников. Если раньше самобичеватели были в основном ремесленники и крестьяне, то теперь среди них все больше становилось бродяг, лиц вне закона, священников, порвавших с церковью. Все это придавало движению характер агрессивности и противостояния обществу. То же явление будет наблюдаться в еще более отчетливой форме во время гуситских войн в 1419–1434 годах.

Предсказания Яна Гуса имели в основном религиозный смысл. Его возмущали злоупотребления церкви и индульгенции; он хотел, чтобы священники были людьми достойными и бедными, чтобы не было иерархии санов и единого обряда причастия, чтобы Библия была доступна всем (поэтому он стоял за ее перевод на чешский язык). Однако, проповедуя в конце своей жизни среди крестьян южной Богемии, он более активно выступал против социального неравенства и Антихриста с его прислужниками, то есть против официальной церкви. Он был сожжен на костре как еретик в Констанце в 1415 году (именно в это время он отказался подписаться под приговором Виклифу). Ян Гус стал национальным героем. Весть о его смерти распространялась среди населения и без того встревоженного по причинам экономического характера. Инфляция и рост цен окончательно подорвали покупательную способность бедняков. Эксплуатация крестьян удваивалась из-за увеличения феодальных налогов и новых податей церкви. Разоренные крестьяне уходили в города. Так, Прага к 1400 году насчитывала уже 350 тысяч жителей, причем коренное население составляло 40 %. Работы для всех не хватало, не помог и заказ на строительство собора. Власти города распродавали тысячи и тысячи вещей, заложенных пражанами для того, чтобы как-то прокормиться. Как тут недооценить роль долгов как одной из причин страха бедняков!

Гуситские войны (1419–1434 гг.) показательны не только в аспекте классовой борьбы. Из четырех Статей 1420 г. только одна имеет социальную направленность, а именно, требует передачу церковного состояния мирянам. Три остальных касаются обряда причастия, свободы проповеди и рассмотрения дел о смертных грехах в гражданских судах. Среди гуситов были дворяне и буржуа — умеренное крыло реформаторов, которые затем примирятся с церковью и королем Сигизмундом. Были также радикалы, в основном обездоленные люди, склонные к идее, вечного счастья на Земле. Таким образом, был завязан узел проблем, с одной стороны, экономических и психологических, с другой надежд на исполнение апокалипсических пророчеств. В 1419 г. окончательно сформировалось радикальное крыло движения, в которое вошли местные крестьяне, наемные рабочие, обедневшие дворяне и буржуа, а также странствующие проповедники. Совершая паломничества, они пытались сомкнуться с пражской беднотой, но столица, под влиянием умеренных сил, отвергла их. Но в пяти Богом избранных городах южной и западной Богемии народная ересь прочно пустила корни. Крестьяне жгли свои дома в ожидании Царя небесного в святом городе Таборе. 1420–1421 годы были периодом ожидания второго пришествия среди таборитов. Около 50 священников и бедных проповедников стали элитой власти нового Иерусалима, куда стекались отверженные из Германии, Австрии, Словакии, Польши. Здесь не было различия между монахами и мирянами, церковь перестала существовать как институт со своими таинствами, верой в чистилище и святых, паломничеством и пр. Были уничтожены налоги и частная собственность. Но людям было обещано скорое наступление тысячелетнего Царства счастья, когда "голодранцы не будут больше угнетены, а дворяне сгорят словно солома в костре… налоги будут отменены, никто не будет вправе властвовать над другими, поскольку все будут братьями и равны между собой". В Таборе и повсюду люди не будут знать боли, даже женщины будут рожать без боли. Появление в Богемии проповедников из Северной Франции и Нидерландов (братьев Свободного Духа) укрепило движение тысячелетнего царства Божия среди радикально настроенных таборитов, некоторые из которых пошли еще дальше и стали адамистами, проповедуя праздники любви, сексуальную свободу и нудизм.

Предводитель движения таборитов Ян Жижка не разделял надежды на тысячелетие счастья, наоборот, он считал, что подобные идеи ослабляют повстанческий лагерь, и преследовал, вплоть до сожжения на костре, адамистов. Под его предводительством, а после его смерти при Прокопе Великом, табориты обрели некоторую иерархическую структуру. Табор стал обживаться, в нем появились ремесла. Но, главное, в этой демократической республике крестьяне и бедняки имели реальную возможность участия в политической жизни и религиозных делах. По этой причине республика была обречена, учитывая данную историческую эпоху: в 1434 г. в Липани табориты были побеждены. Но до 1452 г. продолжалось их сопротивление.

Связь между идеей вечного счастья на Земле и экономической и психологической незащищенностью можно проследить на примере событий, разыгравшихся сто лет спустя в Эльзасе и западной и южной Германии. В 1525 году Лига под предводительством Мюнцера выступила на стороне немецких крестьян, однако нельзя смешивать умеренные претензии первых и разрушительную программу вторых. «Деревенщина», несмотря на эту презрительную кличку, состояла не только из бедняков, взбунтовавшихся в безысходном, отчаянном и неразумном порыве. Среди их руководителей были представители городских властей и духовенства, приверженные новым идеям. Двенадцать пунктов их программы вовсе не были утопией. Они требовали права выбирать и смещать приходских священников, уменьшения или полной отмены десятины и других податей, восстановления прежней системы судопроизводства, свободной охоты, рыбной ловли и использования общинных земель. Это были требования социальной прослойки, улучшившей свое положение в предыдущий период и обеспокоенной теперь укреплением абсолютизма. Сильное государство означало для крестьян введение новых податей, римского права и централизованного управления.

К этому бунту примкнули те же самые социальные слои, о которых речь шла при анализе движения таборитов и походов пастухов. Употребляя термин Энгельса, это был люмпен-пролетариат — деклассированные элементы старого феодального общества, наемные рабочие, не оформившиеся еще в класс пролетариев зарождающегося капиталистического строя. Между 1500 и 1520 гг. по всей Рейнской области прокатилась волна восстаний, известная под названием «Bundschuh» (деревянный башмак). Кроме крестьян в них участвовали нищие, городская беднота, мелкие торговцы. Идеология этих восстаний была проникнута апокалипсическими пророчествами и изложена в "Книге ста глав", вышедшей в начале XVI в. Как только армия Антихриста будет разбита, а богохульники уничтожены, на Земле воцарится справедливость и все люди будут братьями и равны между собой. Надежды и идеи башмачников были живы в момент, когда началась крестьянская война 1524 г. и свое знамя восставшие украсили деревянными башмаками. В Тюрингии и на юге Саксонии тоже наблюдались волнения под предводительством Мюнцера. Распространение идеи вечного счастья в этих районах объясняется избытком рабочей силы на медных, серебряных рудниках и в текстильной промышленности. Именно ткачи обратили Мюнцера в веру апокалипсических пророчеств. "Близится конец света, — говорил он, избранники Божий должны подняться на борьбу с Антихристом и врагами. Каждый должен вырвать сорную траву с виноградника Господа нашего… Ангелы, заточившие серпы для этой работы, это рабы Божий… Злые люди не имеют права на жизнь, разве только избранники Божий позволят им это… Как только будут уничтожены враги Господа Бога, наступит тысячелетнее царство счастья и равенства". Опорой Мюнцера были тюрингские крестьяне. 15 мая 1525 г. они потерпели поражение во Франкенхаузене. Десять дней спустя Мюнцер был обезглавлен…

Связь между бунтами и чувством незащищенности прослеживается при исследовании такого аспекта проблем, как связь между коллективной жестокостью и чувством страха в условиях бездействия властей. Причем страху подвержены люди без отклонений социального статуса. Вакуум власти ведет к распространению всевозможных страхов как реальных, так и беспочвенных. Влияние политического вакуума на психологические пертурбации можно проследить на примере исторических событий во Франции XIV в. (Жакерия, затем период между кончиной Карла V и восшествием на престол Карла VI и др…). Но наиболее отчетливо эта связь проявилась в начале Революции 1789 г. В мае состоялся созыв Генеральных штатов. Но 19 июня Людовик XVI прерывает заседание, а 23 июня предписывает им заседать раздельно. 27 июня он отменяет указ и объявляет о переименовании Генеральных штатов в Национальную ассамблею. Это был, по сути, обманный ход, давший королю время на сбор войска. Затем войска были отозваны, солдаты вернулись в казармы, а зажиточные слои населения забеспокоились. 4 августа Ассамблея проголосовала за отмену (чисто теоретическую) феодальных привилегий. Но король не скрепил своей подписью это решение. Только 6 октября, под давлением взбудораженной толпы, он принимает знаменитые Декреты. Все шесть жарких месяцев французы жили надеждой и страхом, они стали свидетелями развала армии, бегства родовитых дворян, смены местных властей, когда старые недееспособные властные структуры были заменены спешно сформированным новым составом муниципалитетов. Государственная структура старого режима распалась. К этому добавилась угроза финансового краха. Страна почувствовала себя не защищенной от разбойников, заговорщиков, внешних врагов. Необходимо было предпринять срочные меры самозащиты и уничтожить множество врагов. В такой обстановке плодились и множились разновидности страха, объединенные в одно понятие "Великий страх".

Политический вакуум — явление сложное. Он выпускает на свободу силы, сдерживаемые ранее сильной властью, и открывает эпоху вседозволенности, надежды, свободы и ликования. В то же время растет чувство страха. Нельзя отрицать, что бездействие властей является причиной обеспокоенности, как бы головокружения, потому что рвутся привычные связи и нет больше уверенности в том, что завтра будет таким же, как сегодня. Вакуум власти порождает нервозность и безысходность, которые легко могут перерасти в бурные волнения.

 

3. Явный страх

Чувство незащищенности, по крайней мере в тех проявлениях, о которых речь шла выше, часто оказывается более живучим, чем осознанный страх. Но явный страх часто предшествует бунту. Перелистывая страницы европейской истории, можно заметить, что в основе некоторых бунтов лежит обоснованный, но почти всегда раздутый страх.

Во второй половине XVI в. во время религиозных войн вся Франция была исхожена солдатами различных армий: испанцы, итальянцы швейцарцы, воюющие на стороне католиков; те же швейцарцы, англичане и особенно немцы со стороны протестантов. После походов 1562, 1567–1569 и 1576 годов немцы оставили после себя зловещие воспоминания. Они брали штурмом деревни, которые оказывали им сопротивление и творили неслыханные бесчинства. Но и французские солдаты в этот затянувшийся период гражданских войн часто вели себя подобно разбойникам. В 1578 г. область Лангедок, враждебная протестантам, "была залита кровью бедных крестьян, женщин и малых детей. Города и дома опустели, сожженные и разоренные, и все это после эдикта о примирении (1576 г.)… Это сделали не татары, не турки, не московиты, а те, кто родился и вырос на этой земле, кто исповедует религию, которая называется реформаторской…"

Тридцатилетняя война возродила на большей части территории Европы страх перед солдатами-постояльцами. В приключениях «Симплициссимуса» (автор романа — очевидец событий этой войны) солдат говорит: "К черту тех, у кого осталась хоть капля жалости; к черту тех, кто не убивает крестьян, кто ищет на войне не выгоду, а что-то другое!" Герой романа повествует о том, как его деревня была разграблена солдатами, а жители подвергнуты пытке:

"Тут стали они отвинчивать кремни от пистолетов и на их место ввертывать пальцы мужиков, и так пытали бедняг, как если бы они хотели сжечь ведьму, понеже. Одного из тех пойманных мужиков уже засовывали в печь и развели под ним огонь, хотя он им еще ни в чем не признался. Другому обвязали они голову веревкой и так начали крутить палкой ту веревку, что у него изо рта, носа и ушей кровь захлестала".

Преувеличены ли ужасы в повествовании Гриммельгаузена? Конечно, ходившие тогда слухи делали реальность еще более зловещей. Так что жестокость и угрозы солдат во многом способствовали тому, что накануне бунта "Гербовой бумаги" в Бретани люди верили в правдивость истории о заколотых вилами детях. А вот исторический документ — протокол парламента Бордо, свидетельствующий о сожжении крестьян в 1469 г. в Барсаке и Мако. Исследование юго-запада Франции XVII в. дает однозначный результат: солдаты жили за счет гражданского населения. Они грабили, насиловали, запугивали; чтобы узнать, где спрятаны деньги, связывали мужчин, вырывали бороды, поджаривали на огне, подвешивали к балке. Они разоряли те дома, где не могли взять достаточно денег, разбивали винные бочки, калечили скот, уносили с собой домашнюю птицу. Уходя, они брали с собой мебель и одежду, постель и посуду. Офицеры не предпринимали ничего, чтобы прекратить грабежи, которые были лучшей приманкой для новобранцев.

На севере Франции солдаты Розена, нанятые Мазарини, творили те же бесчинства. Жители районов Гиз, Бапом, вооруженные вилами и косами, формировали партизанские отряды. Жалобы на Розена были тщетны. Во время Фронды отмечена такая же жестокость в районе Парижа: насилование женщин, убийство крестьян, грабежи церквей, порча урожая на полях и виноградниках, угон скота. Такова печальная хроника событий, дошедших до нас благодаря "Милосердных реляций", составленных богомольцами.

Репутация солдат была настолько известной, что население встречало их в полной боевой готовности. Вопреки королевским указам, предписывающим послушание, люди были склонны к неповиновению. Так, исследование 42 бунтов в Активании в период 1590–1715 гг. показывает, что роль страха перед солдатами в них достаточно велика. Звон колоколов извещал население о приближении отряда, торговля и полевые работы прекращались, на перекрестках выставлялись часовые. Жители небольших деревень блокировали подход опрокинутыми телегами. При более серьезной угрозе люди искали укрытия в церкви или здании управы. В городах, обнесенных стеной, закрывали ворота и выставляли дозорных и охрану, чтобы отогнать пришельцев. Иногда городская стража делала вылазки, чтобы обезвредить солдат, пока они не подошли еще к городу.

Страх перед солдатами дополнялся другими страхами — перед нищими и бродягами, которые объединялись иногда в организованные банды. У населения Европы были все причины бояться в одинаковой мере как солдат, так и бродяг. Бродяги часто пользовались милостью солдат, иногда их силой заставляли воевать. С другой стороны, уволенные солдаты с готовностью образовывали незаконные формирования и занимались грабежами, чтобы найти средства существования. События 1559 г. в Италии и 1636–1643 гг. во Франш-Контэ подтверждают это: остатки императорской армии при отступлении разбились на мелкие бандитские группы. При возобновлении военных действий бандиты могли вновь стать солдатами. Так было в 1593 г. в Италии в период турецкой угрозы. Армия и банды были взаимосвязаны по многим причинам. Были, например, такие новобранцы, которые дезертировали сразу после первого жалованья. Кроме того, за армией следовал обоз с детьми военных, старыми солдатами, убийцами, беглыми монахами-расстригами, публичными девицами. И наконец, в России XVII в., Франции времен Людовика XIV, Португалии XVIII и XIX вв. молодые люди, не желающие служить в армии, пускались в бега и занимались воровством. Так, в старорежимной Европе XIV–XVIII вв. существовал маргинальный мир солдат-разбойников. Их зловещая репутация была известна еще в 1789 г. в период Великого страха, когда большая часть Франции жила в состоянии постоянной угрозы.

 

4. Страх голодной смерти

Еще одним большим ужасом прошлых времен был страх голодной смерти. "Избави нас, Боже, от войны, чумы и голода". В критические моменты страх перерастал в панику с необоснованными обвинениями в адрес хапуг.

В немецком театре XVI в. в жизнеописании Иосифа подчеркивалась мудрость визиря, который предусмотрительно заполнил амбары зерном и спас страну от голода в неурожайные годы. Комментируя в "Великом катехизисе" фразу молитвы "хлеб наш насущный дай нам днесь" Лютер говорит, что было бы лучше, если бы монархи украшали свой герб хлебом, а не львом.

Характеризуя питание европейцев той эпохи, можно сказать, что в нем было слишком много клетчатки, но недоставало витаминов и белков, причем воздержание чередовалось с обильными застольями, но поскольку последние случались редко, то большая часть населения жила под угрозой голода.

В наше время изобилия на Западе нам трудно даже представить, что несколько столетий тому назад там можно было умереть от голода. Тем не менее многие свидетельства подтверждают это.

В середине XV в. король Рене пишет о положении в Анжу: "Как раньше, так и поныне здесь бедность и голод, люди спят на соломе и вымирают целыми семьями от голода".

Хроника аббатства Сен-Сибар в Ангулеме сообщает, что зимой 1481–1482 гг. почти повсюду "люди умирали от недоедания, питаясь корнями и капустой. По дорогам бродили нищие, а в лесах жили разбойники… Люди ели овес, а самые бедные — отруби с овсом, если только можно было его найти".

В Риме во время жестокого голода 1590–1591 гг. каждый день кто-нибудь умирал голодной смертью, а "папа Григорий XIV перестал выходить на улицу, чтобы не слышать стенания толпы. И все же во время его мессы в соборе Св. Петра присутствующие начали кричать и требовать хлеба".

В Швейцарии в 1630 неурожайном году "беднота была доведена до плачевного состояния, одни умирали от голода, другие ели траву и сено. В горах и деревнях около Женевы люди тоже бедствовали, питаясь капустой, желудями и отрубями.

Возвратимся снова в Анжу, но уже в XVII в. В марте 1683 г. жители Краонэ пришли в Анжер просить хлеба. Они были "так бледны и истощены, что вид их вызывал жалость и страх… Тысячи бедняков, с почерневшими лицами, словно скелеты, обтянутые кожей, некоторые еле держались на ногах, опираясь на палку".

Еще более страшные времена люди пережили во время Тридцатилетней войны и Фронды. Кюре из Шампани рассказывает, что однажды в его дом зашел прихожанин — старик 65 лет, который нес себе на обед кусок тухлой, прогнившей конины, который он нашел на помойке. В Пикардии люди ели кору и землю и еще "даже страшно сказать, они отгрызали себе руки и умирали в муках". Неудивительно, что при таком бедственном положении нередки были случаи людоедства. В Лотарингии женщина была приговорена к смерти за то, что съела свое дитя. В 1637 г. в Бургундии"… люди питались падалью, вдоль дорог лежали умирающие от слабости и голода нищие. Наконец дело дошло до того, что стали есть, людей". То, что случаи людоедства наблюдались в период XIV–XVII вв., видно из трактатов казуистов. Они не столь строго осуждали тех, кто ел человеческую плоть умерших: "Поскольку для снадобий разрешено использовать вещества, из которых состоит человеческая плоть, то в случае "острой нужды" ее можно есть в виде мяса".

Анализ бюджета рабочей семьи выявляет тот предел, за которым наступает голод: в Бовэ в 1693–1694 гг. семья рабочих из пяти человек (все работают) зарабатывала 1296 денье в неделю и потребляла не менее 70 фунтов хлеба. При цене хлеба 5 денье за фунт жить становилось труднее. Но при цене 24, 30, 34 денье за фунт хлеба, как это случалось в 1649, 1652, 1694 и 1710 гг., семья была обречена на бедность.

Итак, из-за малой производительности труда в сельском хозяйстве и несоответствия производства количеству населения в неурожайные годы часть населения находилась под угрозой вымирания. Сразу появлялись "лишние рты", от которых старались избавиться не только в городе, но и в деревне. В плохие годы у бедных крестьян не хватало зерна до весны, чтобы засеять поле. Когда хлеб становился дорогим, а работы не было вовсе, беднякам ничего не оставалось, как идти с протянутой рукой просить милостыню. Вот цифры за период конца XVII в. в одном из приходов Анжу: "В первые три месяца 1694 г., когда цена на пшеницу утроилась по сравнению с 1691 г., умерло 85 человек против 24 в тот же период 1691 г. Те, кто в обычное время жил на грани бедности, — а таких было большинство, — имели основание впадать в панику при подорожании хлеба. Поэтому и бунты были "частыми и причины их банальными". Обычно бунт начинался, когда хлеб вывозили из города (или деревни) или же когда булочные были пусты уже с утра (поскольку богачи за дорогую плату успевали скупить первую выпечку). Первыми теряли голову женщины, затем обоснованный страх перерастал в безмерный и начиналось насилие. На дорогах грабили обозы с зерном, врывались в булочные, а иногда поджигали их. Голод на фоне постоянного недоедания становился благодатной почвой для зарождения страха и коллективной жестокости. Страх голода преследовал людей, а они, в свою очередь, хотели немедленно найти конкретно виновных в их бедственном положении.

Продовольственная и демографическая проблемы были разрешены в XVIII в. для большинства французских провинций. Но люди уже привыкли бояться не есть досыта. И так случилось, что в то время, когда была разрешена свободная торговля зерном (1774 г.), год был неурожайным. Страх охватил население, и начались насилия по веками отработанному образцу: были разграблены зернохранилища около Парижа, неконтролируемые толпы с боем врывались в городские булочные. Чтобы погасить этот взрыв, в Париж было вызвано 25 тысяч солдат. — Позже, в неурожайные 1785, 1787 и 1788 годы и в страшные морозы зимой 1788–1789 гг. французы вновь были охвачены страхом голода и стремлением к бунтам, но уже в более крупных масштабах. Если на уровне буржуазии намечались кое-какие изменения, то в народной среде царил архаизм. Никогда еще голодные бунты не были такими частыми, как в июле 1789 г., и особенно в области Парижа. Люди грабили обозы, аббатства и фермы, убивали торговцев зерном и мельников. Страх породил миф о "голодном заговоре", вслед за которым распространялся страх перед разбойниками. Дело дошло до анекдота: когда повстанцы перевозили королевскую семью Людовика XIV из Версаля в Париж, многие женщины полагали, что везут "булочника с женой и наследником". Во время французской Революции 1789 г. самой важной проблемой было обеспечение населения продовольствием.

 

5. Налоговое пугало

На примере событий 1789 г. не следует, однако, делать широкие обобщения. Нужда и бунты не обязательно взаимосвязаны. Были крайне неурожайные годы (например, 1594–1598 в Англии), когда не наблюдалось народных волнений. И наоборот, восстания на севере страны 1569 г. происходили в благополучный период. Во Франции голодные бунты также являются лишь одной из моделей народных восстаний XVII в., причем не самой распространенной. Нужда, вызванная двумя исследованными выше причинами — голодом и грабежом служивых людей, — обостряла агрессивность и враждебность толпы, подготавливая тем самым психологическую почву для восстания. Это бесспорно, но следует добавить, что введение новых податей и даже только слухи о них часто служили детонатором бунтарского взрыва. Налоговые бунты имели больший размах и длились дольше, чем голодные восстания, и играли, таким образом, значительную роль в жизни городов и сел Европы того периода. Многочисленные исторические примеры служат тому подтверждением.

В 1380 г. Карл V накануне смерти непредусмотрительно отменил некоторые налоги, чтобы облегчить участь бедного народа. Вскоре налоги пришлось ввести снова, из-за чего последовали бунты в 1382 г. Восстание в Гиене в 1548 г. было протестом против увеличения соляного налога в юго-западных областях королевства. В 1549 г. Генрих II вынужден был отменить этот указ. На протяжении XVII в. довольно значительные городские и сельские бунты происходили во всех провинциях Франции, а причина была одна увеличение налога или только угрозы такого нововведения. В 1639 г. в Нормандии причиной бунта «босоногих» стало намерение повысить налог на соль, до этого времени население провинции было от него освобождено. В том же году случились бунты в Руане и Кане из-за введения новой должности инспектора качества краски в текстильных мануфактурах, что должно было повлечь за собой увеличение налогов. Мужицкие бунты в Сентонже в 1636 г. и Перигоре в 1637–1641 гг. были "величайшими крестьянскими войнами после Вандеи в истории Франции". Повышением податей были вызваны также восстания Гаскони и Руэрга в 1639–1642 гг.

В хронике антиналоговых восстаний Парило и провинций особого внимания заслуживает 1648 г. — первый год Фронды. Массовый отказ населения платить налоги объясняется не только протестом отчаявшегося народа, но и сочувствием в этом отношении в местных парламентах. Часто налоговые бунты были актами безысходности людей, прозябающих в крайней нужде под угрозой еще большего ухудшения своего положения. Вот какая запись была сделана в 1634 г. в книге жалоб в парламенте Нормандии: "Государь, мы содрогаемся от ужаса, видя крестьянскую нужду. В прошлые годы были такие, что бросались в объятия смерти из-за непосильной тяжести податей. Другие же не уходили из жизни не из-за ее радостей, а скорее по причине терпеливости, запрягали себя словно быдло и вспахивали поле, питаясь травой и кореньями, кляня свою судьбу. Многие покидали родную землю, чтобы избежать податей. И вот приходы опустели. А налоги не только не уменьшились, но стали больше, так что хоть последнюю рубашку с тела продавай. Бедность довела людей до того, что женщины стыдятся своего вида и не ходят в церковь. Бедные люди истощены настолько, что у них остались кости да кожа, прикрытая их стыдом вместо одежды, и уповают они на милосердие Вашего Величества".

В этом тексте не все преувеличено. Со времени разорительной Тридцатилетней войны тысячи таких жалоб сохранились повсюду. Вступление Франции в войну привело к удвоению за несколько лет налогов, тяжесть от которых легла на плечи крестьян. Впервые королевские налоги превзошли церковные и господские. В то же время росли и подати, и косвенные налоги. Увеличение налогов означало для людей, живущих на грани нищеты, что они обречены на смерть. Поэтому объявление новых налогов вызывало у них непомерный страх. К отчаянию добавлялась злость за унижения в случае неуплаты податей. Налоговые бунты случались так часто, что была создана целая армия по сбору податей. Население считало сборщиков налогов, разбогатевших за счет народа и короля, своими врагами, «людоедами», потерявшими совесть, и их следовало наказывать. Во время соляных бунтов в церкви служили литургии, дома сборщиков налогов или постоялый двор, где они останавливались, подвергались нападениям, во время карнавала сборщика налогов всячески высмеивали. Налоговые бунты, как правило, начинались освобождением должников из тюрьмы.

В обстановке лихорадочности, перейдя все границы дозволенного, большое значение для бунтовщиков имела вековая антиналоговая традиция, чем его реальный размер.

 

1. Слухи

Воображение толпы перемалывало любые слухи. Так, накануне восстания в XVI в. в Англии по стране прошел недобрый, тревожный слух, что якобы королевские инспектора монастырей продажны и богатеют, обирая монастыри. Кроме того, население верило, что эти грабежи разрушают "святую религию". В Корнуэлле перед восстанием 1547–1549 гг. также отмечалась обеспокоенность по поводу того, что крещение будет разрешено только по воскресеньям. По сути же речь шла лишь о том, чтобы крещения проходили в присутствии прихожан, посещавших воскресную службу. Но люди верили слухам и беспокоились, что слабые здоровьем новорожденные могут умереть, не дождавшись крещения, и попадут в ад.

В докапиталистической Европе слухи и бунты были неразделимы, где бы они ни происходили и каким бы ни был их размах. В настоящее время панику можно погасить, не дав ей перерасти в волнения. Так было в 1969 г. во Франции, в Орлеане. Раньше это было сделать трудно на любом социальном уровне, включая правящий класс. Власти не располагали средствами информации (радио, газеты, телевидение), чтобы обезвредить слух хирургическим способом и успокоить людей. Не было также полицейского аппарата, способного препятствовать скоплению и возбуждению народных масс. Некоторые слухи, которые в свое время сеяли панику, теперь кажутся нелепыми. Тем не менее, в 1953 г. новость, переданная по американскому радио о прилете марсиан на летающих тарелках, вызвала коллективную панику. И главное, на что следует обратить внимание, общественное мнение посчитало это явление в принципе возможным. В Лионе в 1768 г. причиной бунта тоже были нелепые слухи о продаже детей: будто бы монахи ордена Оратории отрубают похищенным детям руку, чтобы попробовать пришить ее однорукому принцу. Жертвами бунта стали 25 человек. Психологически этот взрыв гнева объясняется следующим образом. Большинство людей не верили в возможность такой хирургической операции. Но после изгнания иезуитов тяжесть подозрений во всевозможных злодеяниях легла на их последователей. На этом фоне время от времени возникали слухи о пропаже детей в Лионе и других местах. Обвиняли то цыган и бродяг, то монахов и полицию. В этом отношении лионский бунт сравним с бунтом в Париже 1750 г., когда тоже погибли люди. По слухам, детей в Париже похищали полицейские, потому что якобы люди видели кричащего ребенка, которого полицейские силой сажали в фиакр. Слух породил ярость толпы. Адвокат Э.Барбье свидетельствует:

"… По слухам, похищения детей нужны были якобы для лечения прокаженного принца. Чтобы избавиться от недуга, ему нужны были кровавые бани, а поскольку самая чистая кровь — это кровь ребенка, то детей похищали и пускали им кровь. Этот слух вызвал народные возмущения. Не знаю, откуда он взялся: такое средство лечения было известно во времена императора Константина, но он не захотел им воспользоваться. Более вероятно, что детей похищали, чтобы отправлять их в Миссисипи. Но это не значит, что был какой-то указ о том, чтобы отнимать детей от их отцов и матерей. Возможно, были некоторые случаи, когда брали сирот без родителей или брошенных ими, иногда в качестве возмещения предлагали денежную компенсацию и кое-кто злоупотреблял этим. Но в похищении детей вовсе не было нужды: их предостаточно в пригороде Сент-Антуан и других местах".

Месяцем позже тот же слух возник в Тулузе: "Ужас распространился по провинциям. В Тулузе убивают продавцов игрушек, полагая, что этим они прельщают детей и что похищения детей в Париже дело их рук". Как видно, в народном сознании того времени было распространено убеждение, что воры крадут детей. Отсюда и запугивание ребенка, что в случае непослушания придет злой дядя и возьмет его. Слухи о похищении детей циркулировали не только в XVIII в. В 1823 г. в руководстве для полицейских в статье «Тревога» записано: "Запрещено запугивать и распространять среди населения тревожные и ложные слухи, такие, как наступление голодного времени, похищение детей, и т. п."

Другой причиной коллективного страха, находившего выход в бунтах, были слухи о повышении налогов. Высшей отметки эти слухи достигли в XVII в. и начале XVIII в. в период галопирующей инфляции, когда люди были уверены, что от государства ничего хорошего ждать не приходится. Кроме того, они были подспудно связаны с неприятием нового бюрократического порядка письменных документов, за которые приходилось платить. Любой неправильно понятый или плохо прочитанный указ мог послужить предлогом для народного возмущения. Примером может служить налог на рождение ребенка, вызвавший бунты в 1627 г. в Вильфрант-де-Руэрге, в городах Гиены в 1635 г., в Монпелье в 1645 г., в Каркасоне в 1665 г., По в 1657 г., Обена в 1670 г., Байоне в 1706 и 1709 гг., Керси в 1707 году.

Очень частыми во Франции XVI–XVII вв. были соляные бунты. Особенно это относится к тем провинциям, которые были освобождены от налога на соль. Любые изменения в системе налогов вызывали слухи о введении соляной пошлины и народные возмущения. Правда, случалось, что слухи были обоснованными. Так, Ришелье хотел упразднить привилегию провинций Нижней Нормандии варить и продавать соль, отчисляя в королевскую казну лишь четверть доходов от этого промысла. Но бунт «босоногих» в 1639 г. разразился до того, как был издан официальный указ. То есть еще не было больно, а народ уже поднял крик, и правильно сделал, потому что, боясь распространения бунта, правительство отказалось от своего намерения.

Слухи порождают предварительное беспокойство, а сами питаются различными страхами и угрозами. Так, 24 мая 1524 г. в огне погиб почти весь город Труа. Такие пожары случались часто, поскольку дома в основном были деревянными. Но население было убеждено, что это поджог, что злоумышленники заслали в город детей 12–14 лет, которые совершили этот поджог, причем самих врагов выявить невозможно, так как они постоянно меняют облик: то они в крестьянском платье, то в дорожном или купеческом. Страх перед поджигателями достиг Парижа. Туда были доставлены из Труа отец и сыновья, которые якобы участвовали в поджоге. Они были казнены. Страх пожаров был настолько сильным, что парламент Парижа постановил зажигать перед домами лампы с девяти вечера и держать наготове емкости с водой. В тот год были отменены обрядовые костры в праздники Ивана-Купалы и Петра и Павла…

В истоке коллективного безумия лежал страх перед бродягами и солдатами, причем большой разницы между ними не видели. И достаточно было стечения обстоятельств, чтобы этот страх вновь возродился. В качестве выражения и объяснения обобщенного страха появляется на свет слух, как первая стадия освобождения от страха. Слух идентифицировал угрозу и свидетельствовал о невыносимости создавшегося положения. Поскольку население, поверив слуху, выносит свое осуждение: враг выявлен, и уже только одно это приносит некоторое облегчение. Даже в самом оптимистическом варианте слух предполагает обязательно одного или нескольких виновных. Так было во время Фронды: король хотел отменить налоги, но этому помешал Мазарини. Были созданы типы виновных — сборщики налогов, спекулянты, разбойники, еретики, но за этими типажами стояли конкретные лица. Население же всегда считало себя жертвой — что соответствовало действительности — и заранее оправдывало себя за все проявления справедливого возмездия. Впрочем, перекладывая на виновного (или виновных) тяжесть преступлений, пороков и черных замыслов, население как бы очищалось от своих смутных намерений и видело в другом то, чего не хотело видеть в самом себе.

Выходя за рамки критического контроля, слух имеет тенденцию преувеличивать силу разоблаченного врага, помещая его в центр дьявольского заговора. Чем сильнее коллективный страх, тем шире круг заговорщиков. Нельзя отрицать факта пятой колонны. Но во все времена страх перед ней переходил границы реальности. Очень часто слух направлен на разоблачение заговора, то есть предательство. Варфоломеевская ночь 1572 г. и последующие дни в Париже и многих городах Франции психологически объясняются коллективной уверенностью в протестантском заговоре. Вследствие неудачного покушения на Колиньи Екатерина Медичи повелела казнить какое-то число гугенотов, но у правительства не было намерения уничтожить всех реформаторов. Парижский бунт, несмотря на призывы властей к спокойствию, выплеснулся на улицы города и в течение пяти дней затопил их кровью; обнаженные жертвы, которых тащили по мостовым и сбрасывали в Сену, женщины на сносях со вспоротыми животами, связки детей, утопленных в реке и т. д. Отчего такая народная ярость, которая привела в ужас даже владельцев Луврского дворца? Возможно, она была вызвана эдиктами 1562 и 1570 гг., которые породили жестокость в городах с католическим большинством населения. Оно посчитало, что теперь их религиозным противникам все позволено и они попытаются утвердиться в королевстве…

Призрак заговора бродил по Франции в первые годы Революции. "Великий страх" стал пропастью. Одним из мифов того времени был слух о сообществе аристократов и разбойников. А перед голодным 1776 г., предшествовавшим событиям 1789 г., прошел слух, что министры и местные власти заключили "голодный пакт" против народа. Народная победа 14 июля положила начало эмиграции, что было воспринято как еще одно доказательство "заговора аристократов". Говорили как о доподлинно известном факте, что эмигранты увозят с собой золото с тем, чтобы сообща с западными монархами собрать армию наемников. Со всех сторон Франция оказалась под угрозой вторжения…

Вызванные страхом убийства и "преступления толпы" происходили во Франции также летом 1792 г., в частности в Париже 2–3 сентября. Массовое убийство парижан было лишь одним, — правда, самым жестоким — из многих кровавых событий, развернувшихся по всей стране. Война, первые разочарования, уверенность, что внешние враги имеют сообщников внутри страны, создали обстановку беспокойства и подозрительности. В Марселе 20 июля распространился слух, что некий торговец сукном организовал заговор против «патриотов». При аресте у него обнаружили патроны странного образца. На следующий день подогреваемая слухами толпа ворвалась в тюрьму и прикончила его. Перед смертью суконщик признался, что во главе контрреволюционного заговора стоят два учителя фехтования. Их тоже сажают в тюрьму. Между тем по городу пополз слух, что на берегу моря найдено огромное количество пуговиц с изображением королевской лилии — доказательство, что заговорщики не сидят сложа руки. Толпа врывается в тюрьму и убивает этих учителей фехтования. Это и многие другие события, происходившие повсюду во Франции 2–3 сентября, доказывают, что не было преднамеренности и каких-то организаций, все они — результат эпидемии страха.

Следует еще раз повторить, что страх был обоснованным. Самые бредовые слухи, ходившие в то время по стране, долгое время созревали в умах людей и общественном сознании на фоне создавшегося опасного положения.

Среди жертв массовых убийств того времени было много людей, далеких от политики: из 13 950 убитых заключенных 10 003 были уголовниками, то есть 71,9 % (по максимальной оценке). Их нельзя считать «издержками» процесса или жертвами "опьянения жестокостью". Другое возможное объяснение связано с врожденным страхом перед разбойниками. Людей без совести и морали, осужденных за злодейство, можно легко подкупить. За золото аристократов и духовенства они могли стать подручными и исполнителями замыслов врагов народа. Их следовало срочно уничтожить. Позже подобная необходимость народного суда вызвала ужас и отвращение. Но в момент террора об этом мало задумывались, так как все были озабочены продвижением вражеских армий. Кроме того, многие парижане действительно верили в заговор заключенных.

 

2. Роль женщины и духовенства в бунтах. Иконоборчество

Трагические события во Франции летом 1792 г. заставляют рассмотреть вопрос о роли женщин в бунтах и "преступлениях толпы" того времени. Читая реляции и свидетельства, составленные людьми разных политических взглядов, можно установить причины отчаяния жен и матерей, в семье или на улице, в условиях нашествия вражеских армий: Париж, оставшись без защитников, ушедших на фронт, был полон предателей, засевших в городе.

По словам одного священника, 29–30 августа «мегеры» вопили: "Смелее, друзья, нужно безжалостно убивать подлецов аристократов и воров, которые сами хотят нас убить". Напрашивается сравнение роли женщин в этих событиях с той, которую они играли в бунтах XVI–XVII вв., происходивших из-за похищения детей. Ведь эти похищения касались прежде всего именно матерей.

Защищая своих детей, женщины играли ведущую роль в бунтах из-за нехватки или дороговизны хлеба, поскольку защита очага и детей является их биологическим рефлексом. И.М.Берсэ замечает, что участие женщин в (голодных) бунтах является постоянной составляющей. "Женщины, вооружившись камнями, участвовали даже в ночных крестьянских стычках на большой дороге. Они ввязывались в хлебные бунты, не имея другой программы, кроме защиты будущего и суда над спекулянтами". Подтверждение этому можно найти во множестве событий начального периода Французской революции.

Нет ничего удивительного, что женщины инициировали налоговые бунты, так как увеличение налогов всегда приводило часть населения к обнищанию и даже ставило под угрозу их существование. В Кагоре в 1637 г. женщины сожгли в соборе скамью, предназначенную для властей города. В Ажене в 1635 и Кане в 1639 гг. тоже женщины начали бунт, напав на сборщиков налогов. В Монпелье в 1645 г. во главе бунта против налогов стояла бой-баба, призывавшая бороться не на жизнь, а на смерть со спекулянтами, отнимающими хлеб у малых детей. В Лиможе в 1705 г. дома сборщиков налогов были подожжены толпой бедных женщин с детьми, тогда как их мужья так там и не появились. Похоже, что соляным налогом в первую очередь были обеспокоены женщины. Дело доходило до анекдота: в одно из воскресений 1670 г. в небольшой церквушке в Ланн, что в Пиренеях, священник читал послание епископа. Собравшимся на мессу прихожанам, особенно женщинам, показалось, что священник хочет огласить указ о соляной подати, и они подняли в церкви крик. Как показывают исследования, в докапиталистический период женщины участвовали в самых разных народных восстаниях. Но и в наше время этот поведенческий тип продолжает существовать. В 1967 г. на Украине в Прилуках милиционеры по ошибке убили безоружного парня. Несколько дней спустя, во время похорон, проходя мимо милиции, одна женщина крикнула: "Долой советское СС!" Участники процессии подхватили лозунг, толпа ворвалась в здание милиции, руша все на своем пути и избивая милиционеров. Вот иллюстрация современной действительности и роли женщин в актах коллективной ярости.

Толпа не действует сама по себе, она приобретает уверенность, лишь имея главаря. Кто же эти люди, которым удается запугать толпу, раскрывая ей грядущие трудности и угрозы, и в то же время увлечь ее за собой. В городах это были в основном ремесленники. В каждом городском бунте за кажущейся разобщенностью просматривается прочное и живое взаимодействие цехов и артелей. Но, как ни странно, и в XV и в XVII в. среди предводителей восстаний чаще всего встречаются мясники и трактирщики. В восстании льется вино и кровь, ему нужны виночерпии и убийцы. Но как в городе, так и в деревне были и другие предводители, роль которых недостаточно выявлена. Речь идет о духовенстве. Будучи проповедниками, они действительно духовно руководили народом. В старорежимной Европе они держали толпу в своих руках, внушая ей то страх, то надежду, заставляя ее плакать, петь, повиноваться или бунтовать. Они говорили от имени Господа Бога.

Стало банальностью утверждение, что в религиозных войнах XVI в. основная роль принадлежала католическим священникам, с одной стороны, и проповедникам-реформаторам — с другой. Однако историки подчеркивают при этом роль правителей, мы же хотим показать, — что Медичи, Колиньи, Гийом Молчаливый следовали за событиями, а не направляли их. Одних христиан восстановили против других христиан не они, а малоизвестные фанатические проповедники, работающие непосредственно с "человеческим материалом", организующие пения псалмов и процессии. По поводу народных волнений в Провансе XVI в. один историк замечает: "Не было ни одного восстания… без участия монахов кордельеров, капуцинов, кармелитов, доминиканцев — зачинщиков самых ужасных дел и главарей резни". Не перечесть фактов, подтверждающих это утверждение: кровавые события в 1560 г. в Руане, в 1562 г. в Тулузе, в 1571 г. в Оранже, 25 августа 1572 г. в Орлеане, 3 октября того же года в Бордо.

Проповедники-реформаторы не оставались в долгу, и на них лежит тяжесть ответственности за "иконоборческую ярость" и смерть «идолопоклонников».

"Если твой брат, сын твоего отца или сын твоей матери, твой сын, твоя дочь, супруга, прильнувшая к тебе… стараются скрыто соблазнить, говоря: "Давай поклоняться другим богам!", не соглашайся и не слушай. Пусть твой глаз не знает жалости… Ты должен убить их, первым подними против них руку, а народ завершит казнь".

Связь между протестантскими проповедями и фанатическим вандализмом при уничтожении изображений святых видна из письма Маргариты Пармской Филиппу II:

"(Проповедники) полагают, что им все дозволено. Они разбивают изображения святых, проповедуют в церквах, мешают католикам молиться так, как они желают. Эти новые духовники и проповедники, иконоборцы и зачинщики беспорядков появились повсюду".

Закономерно, что священники играли главную роль в религиозном движении ожидающих второго пришествия, которые строили свои революционные планы на догмах Святого Писания. Их было немало в Таборе в 1420 г. и Мюнстере. Интересно, что восстание английских рабочих 1381 г., кроме прочих требований уравнительной и социальной направленности, было нацелено на немедленные конкретные и вовсе не утопические меры: уничтожение крепостничества, разделение между прихожанами церковного состояния и пр. Кстати, среди предводителей восстания был и странствующий монах-проповедник. Современные исследования народных восстаний, охвативших всю Францию XVII в., подтверждают главенствующую роль в них духовенства. В Нижней Нормандии четверо священников активно участвовали в бунтах против соляных налогов. Один из них, викарий из Сент-Сатурнена, Морель, возможно, был предводителем восстания. Во время смуты 1636 г. в Бланзак "нахлынули 400 вооруженных аркебузами и пиками людей, разделенных на отряды под предводительством приходских священников. Они маршировали строем под звуки скрипки и флейты за неимением барабана". Среди бунтовщиков в Перигоре (1637–1641 гг.) также были священники. Современник тех событий пишет: "Несколько священников возглавили тех людишек". "Один священник отличился в восстании в Перигоре по причине своего мужества, храбрости, а также силы". Священники и викарии, примкнувшие к восстанию должны были "проклинать пороки… призывать христианский народ к молитве и Богу, защищая его от хулителей, оскверняющих честь и славу Господа Бога".

Священники руководили восстаниями в Аране (1643 г.), Суль (1661 г.), Лаведане (1665 и 1695 гг.). В 1680 г. интендант в Пуату пишет: "Трудно представить, сколько зла творят священники в этом департаменте".

Следует также подчеркнуть такую особенность городских бунтов и начала крестьянских восстаний, как праздничность и опьянение людей победой. В них царила атмосфера карнавала с лейтмотивом перевернутого мира средневековых шутовских праздников, с быстрым выдвижением и главенством молодежи. В суматошной радости утверждались единство коллективного сознания, облик коммуны или квартала, солидарность сообщества. Это была своего рода реакция самозащиты перед надвигающимся кошмаром. Освобождение от страха сопровождалось уничтожением противника, реальная сила, возможности и ответные действия которого не принимались в расчет. Бунтовщики занимали здание мэрии, убивали сборщиков налогов, не платили подати, как будто бы за всеми этими институтами и лицами не стояло государство. Что касается жертв бунтов, то довольно часто казнь была показательным и традиционным процессом: устраивались народные суды, публичные казни на больших площадях. Это был своего рода реванш лишенной права голоса безликой толпы людей, взявшей в руки власть и утвердившейся в ней на короткое время. Многочисленные свидетельства подтверждают, что убийства почти не совершались в ослеплении, а грабежи не случались так часто, как это принято полагать.

Часто бунтовщики не ограничивались смертью своих врагов. Сколько раз во время Французской революции по улицам носили на шестах головы врагов. То же самое происходило в Варфоломеевскую ночь. Мертвый Колиньи был кастрирован, обезглавлен, брошен в Сену, выловлен и повешен вниз головой в Монфоконе. Многих протестантов после смерти тащили по улицам, сбрасывали в реку. Все это напоминает некий ритуал подобно аутодафе над средневековыми жертвами или жуткий маскарад, устроенный протестантскими властями в Бале в 1559 г. Тогда тело анабаптиста Давида Жориса, спокойно умершего тремя годами раньше под именем Жака де Брюж, было вырыто из могилы и повешено на виселице. Рядом сложили книги еретика и все сожгли. Во время Революции фанатики проделали то же самое в соборе Сен-Дени над телами членов царской семьи.

Факты говорят о том, что вандализм толпы направлен не на грабежи, а на разрушение. Статуи святых разбивались, иконописные полотна сбрасывались. В 1531 г. в Ульме лошадей запрягли в орган, выволокли его из церкви и разбили на куски. В Валансьене в 1566 г. "гугеноты врывались в церкви. Они были многочисленны и вооружены ружьями и палками. Они срывали изображения святых, рушили распятия, разбивали трибуны, органы, алтари, скамьи и перегородки…"

Был ли вандализм выражением слепой ненависти или, наоборот, неким ритуалом заклинания? Для разбушевавшейся толпы витражи, статуи, иконы, даже орган или тела умерших в гробницах не были только предметами. В них была заключена тираническая, то есть дьявольская сила, которую восставшие старались уничтожить. Королевство не было бы уничтожено, если бы толпа удовольствовалась казнью Людовика XIV, оставив в респектабельном покое его предков. Также и для иконоборцев XVI в. власть церкви могла быть повержена только после уничтожения ее символов. В то же время разбитая статуя, изображение святого с проколотыми глазами, изуродованный человеческий труп лишались священности и магической силы. Таким способом толпа утверждалась в своей силе и победе над врагом, делая его жалким и безобидным. Так, за религиозным вандализмом стоит все тот же коллективный страх, побороть который можно только таким способом.

 

3. Страх ниспровержения

Бунты обычно длятся недолго и оканчиваются поражением. Для безоружных повстанцев наступает время новых страхов: страха репрессий, которые действительно бывали жуткими — в 1525 г. после разгрома немецких крестьян и в 1567 г. после прихода к власти герцога Альбы в Нидерландах; страха новых налогов и ужесточения политики государства.

Победителей преследует, в свою очередь, неотступная мысль о неконтролируемости безликой массы людей, "стада, которым нужно управлять". Страх перед анонимной толпой конкретизировался как в городе, так и в деревне в страх перед нищими. Действительно, города и большие дороги были полны попрошайками, но не только теми, о которых уже шла речь. Начиная с XV в. в Европе появляются цыгане, которых еще называли египтянами или сарацинами. К ним примыкали нищие других национальностей. Необычные своим обликом и нравами, цыгане внушали людям страх. Их обвиняли в похищении детей. Но самую большую группу нищих составляли "лишние люди" — жертвы экономического развития общества. Это были разорившиеся крестьяне, поденные рабочие, сорвавшиеся с места под угрозой голода, городские жители, потерявшие работу. Среди этих «настоящих» нищих были калеки-притворщики и ложные цыгане. Все они из века в век кочевали из города в деревню и обратно, причем их число резко возрастало в периоды кризиса. Население Европы — богатые и не очень богатые люди, которые имели средства существования и которым не грозило переселение, боялись нищих…

По словам армейского священника, "среди этих людей, бродяг и египтян, процветает безделье, склонность к пьянству, грабежам, игре, богохульству, дракам и бунтам… Виселиц не хватает для этих чудовищ, нарушающих Божий завет трудиться в поте лица своего, зарабатывая свой хлеб. Они впадают в постыдную бедность и совершают кражи, богохульства, ужасные убийства".

Бродяжничество считалось в то время подозрительным занятием, и общество приравнивало его к преступлению. Если в городе нищие составляли 3–4 процента населения, не было причин для тревоги. Если цифра поднималась до 10 процентов, население начинало беспокоиться и могло впасть в панику. В общественном сознании сложился образ нищего. Он силен, неисправимый вор, подкарауливающий в темноте свою жертву, он — орудие в руках врагов короля и королевства. Многие врачи обвиняли нищих в разносе чумы.

Особую опасность для властей и имущего класса представляли нищие бродяги, вобравшие в себя все мирские грехи — ересь, разврат, чуму и угрозу переворота. Они даже милостыню просят нагло. Собравшись в банду, они нападают на фермы, грабят амбары и конюшни, разоряют церкви, грозят поджогом крестьянам. В городах страх пожара был еще более острым, чем в деревне, и бродяги-нищие всегда были потенциальными поджигателями. Их обвиняли не только в поджогах.

Накануне Революции считалось, что каждый нищий — кандидат в преступники. Президент службы нищих в Мамере пишет в 1789 г.:

"Нищенство — это школа преступности. Все начинается с любви к безделью — самому большому моральному и политическому злу. Нищий, лишенный принципов или, по крайней мере, привычки жить честно, не слишком сопротивляется соблазну воровства…"

Чтобы понять Великий страх, нужно принять во внимание долгий путь прошлого и его тяжелое наследие. В то время люди боялись разбойников, потому что была выработана привычка их опасаться. В 1789 г. по причине беспрецедентного вакуума власти этот страх вырос до исключительных размеров. Экономический кризис и голод способствовали росту числа нищих. Некоторые из них пытались найти работу в городе, но там они могли лишь пополнить ряды незанятого населения и увеличить риск бунта.

В начале июля Людовик XVI под этим предлогом собрал под Парижем войска. А после 14 июля по стране распространился слух, будто во избежание новых волнений неугодные лица будут изгнаны из города и из страны. С этого времени разбойники мерещились всем и повсюду: в ближнем лесу, откуда они хотели напасть на дома и поджечь урожай в поле; на службе аристократов; переходящими границу; подготавливающими вражеское вторжение.

Как следствие зловещей памяти о наемниках Мазарини в общей тревоге слился страх перед солдатами и разбойниками и убеждение, что они всегда готовы к предательству и ниспровержению строя.

Заканчивая исследования бунтов в Европе в период между феодальным и капиталистическим обществами, мы непроизвольно приходим к таким определениям, как "взаимный страх", "адский цикл страхов". Чтобы разорвать этот проклятый круг, необходимо сочетание многих условий: более обильное и регулярное питание, разгрузка перенаселенности в сельской местности, занятость в производстве свободной рабочей силы, более справедливые налоги и более прочная управленческая система, всеобщее избирательное право и профсоюзная организация. Во многих отношениях Французская революция продемонстрировала на народном уровне старые страхи. Она не проложила бы дорогу будущему и не изменила бы общественное сознание, если бы не была подкреплена последующей экономической и технической революцией.