Андрей возвращался домой пешком. Хотелось побыть одному, подумать над тем, что же сегодня произошло. Впервые с ним, старшим летчиком-испытателем, не посчитались. Впервые… А ведь раньше к его слову прислушивались. И ведущий инженер по летным испытаниям, и начальник ЛИС, и даже директор завода Копытин. И, конечно же, летчики, для которых он был и командиром, и товарищем.

На заводе Аргунова уважали — прежде всего за его исследовательскую струнку. Когда он обнаруживал в испытательном полете дефекты, то не ограничивался лишь заполнением дефектной ведомости (я, мол, их обнаружил, а вы ищите дальше), а сам охотно подключался к выяснению их причин. Допоздна просиживал он вместе с инженерами, охотно вникал в лабиринты схем, искал, анализировал, сопоставлял и нередко подсказывал правильное решение.

Особые случаи в полете… Сколько было их у Аргунова за его летную жизнь! Ему же помнились лишь полные драматизма моменты: останавливался в воздухе двигатель, возникал на борту пожар, заклинивало рули… Эти случаи закаляли волю, вырабатывали выдержку, хладнокровие, а наряду с этим и осторожность. Но это не означало, что Аргунов заставлял себя летать «блинчиком». Летал он по-истребительски, с размахом, но не бесшабашно, как это зачастую делал, например, Струев. С машиной, особенно новой, надо всегда обращаться на «вы» — таково непреложное правило в авиации.

Востриков же сегодня нарушил все законы, расписанные в наставлении. Хорошо еще, что все обошлось благополучно. И Аргунов был даже чуточку рад, что Востриков наконец-то убедился, к чему может привести самонадеянность. И задание Струев не выполнил, и столько напряженных минут пришлось всем пережить!..

Распогодилось. Тучи наконец уползли, солнечные потоки хлынули с неба. Лужи обволакивались легкой, прозрачной дымкой. По ним, радуясь дождю, с ошалелым гиком носилась босоногая ребятня. Оживленно переругивались меж собой воробьи, спеша и оглядываясь, купались в парной воде.

Сейчас бы только летать и летать, но у Вострикова сдали нервы. Приказав вернуть Струева с запасного аэродрома, он распустил людей по домам.

«Ну, с Востриковым все ясно, — думал Андрей, — но почему полетел Струев? Захотел показать себя? Покрасоваться? Но перед кем?» На ЛИС и так знают, что он за летчик. Хотел досадить ему, Аргунову? Зачем? И за что? Ведь он всегда к Струеву хорошо относился. Уважал его за смелость и находчивость, восхищался его умом и начитанностью. Правда, сердечной теплоты не было, как к Феде Суматохину или Жоре Волобуеву… Но не всем же быть друзьями, можно оставаться и просто товарищами. Он хорошо относился к Струеву и где-то лишь в глубине души питал к нему неприязнь. Наверное, всему виной один случай…

Возвращались они с полетов. Шли уставшие, опустошенные, и вдруг Струев предложил:

— Давай, Андрей, зайдем ко мне, посидим, выпьем…

— Ты ведь не пьешь…

— Кофейку, кофейку. Посмотришь, какая у меня библиотека.

В квартире у Льва чистота и порядок. Блестит полированная мебель. Радужно переливается хрусталь. А на полках книги, книги, книги.

— Собираю только редкие подписные издания, — похвастался Струев. — Видишь, серия «Всемирная литература»?

Кроме книг на полках стояли и модели самолетов из алюминия, из плексигласа, из нержавеющей стали.

— Коллекционирую также и модели самолетов, — пояснил Струев, — но не всякие, а только те, на которых летал. Жаль, что таких всего лишь пятнадцать. — Его взгляд остановился на маленькой изящной модельке Як-11: — Видишь, сам вылил из алюминия. — Он повертел в руках блестящий, гладко отполированный самолетик. — Подумать только, вот этот маленький учебно-тренировочный истребитель чуть мне летную карьеру не испортил.

— Как это? — поинтересовался Аргунов.

— А, и вспоминать не хочется.

— Ну а все же?

— Да, понимаешь, только научился летать — и вдруг авария. Зазевался при посадке — угробил самолет.

— И как же это тебе сошло с рук?

— Простили. Начальник училища хорошим мужиком оказался. Пожалел меня. Дескать, что взять с курсанта: молодо-зелено. Правда, и мне пришлось применить некоторую хитрость.

— Какую?

— Да что об этом вспоминать? Главное — остался в авиации!

…Сейчас Аргунов вспомнил об этом разговоре, и ему стало как-то не по себе. Может, и сегодня Струев схитрил? Но для чего, Андрей не мог понять. «Может, он на мое место метит?.. А, пропадите вы все пропадом! — решил Аргунов. — Пойду-ка я в отпуск и махну в Ташкент. Давно ведь собирался. И дочку с собой возьму. Хорошо небось там — тепло уже».

От этой мысли и на душе у него словно потеплело. Андрей прибавил шагу, и кожаная куртка весело заскрипела на нем.

Кожанка… Незатейливая, но удивительно удобная куртка из выделанной добротной кожи. Плотная, как пуленепробиваемый жилет, облитая глянцем, она кочевала от шоферов к комиссарам, от комиссаров к летчикам, пока окончательно не закрепилась за ними.

Коричневая теплая кожанка. Она — всего лишь рабочая спецовка, назначение которой защищать тело от возможных пожаров на борту самолета, а расставаться с нею жалко и на земле.

Как в свою профессию, так и в куртку вжился Андрей, ведь она, эта куртка, свидетель его каждодневных свиданий с небом.

Торопиться было некуда: дома его никто не ждал. И вот он шагал, большой, размашистый, а из-под густых рыжеватых бровей, точно отражая свежую зелень травы, зеленели добродушные глаза. Они словно впитывали в себя свежесть обновления, когда проливным, щедрым дождем с крыш домов и с листьев деревьев смыта пыль, а воздух прозрачен, словно профильтрованный, и пахнет озоном, и торопливые ручьи по-весеннему бурны и говорливы.

После аэродромного гула и рева хорошо шагать расслабившись, ни о чем не думая, идти куда глаза глядят, обозревая весь окружающий мир. А он по-особенному волнующ сегодня. Распласталось над головой беспредельное, промытое дождем небо, солнце заливает землю теплыми лучами, плывут отовсюду медовые запахи садов, хмельное брожение полей, огуречная свежесть водохранилища-моря. Соки бродят по стволам деревьев, сладкой истомой налиты глаза встречных девушек…

И вдруг Аргунов остановился: навстречу шла девушка, чем-то неуловимым напомнившая ему жену Светлану. Может быть, тем, что так же гордо и независимо несла голову с шиньоном пышных светлых волос?

Не понимая, что он делает, Андрей повернулся и пошел вслед за ней. Услышав шаги, девушка обернулась, и он, смутившись, отстал.

Дома было тихо и пусто. Он разделся, прошел в гостиную. Ольгиного портфеля на месте не было — дочь еще не пришла из школы. На столе лежала записка:

«Папка, задержусь в гимнастическом зале. Ужинай один. Беляши в холодильнике. Ольга».

Аргунов постоял, вглядываясь в ровный аккуратный почерк на листке, вырванном из тетради, устало сел на диван и задумался.

Не спешит дочь, роднее дома стала для нее школа. Оно и понятно: на людях, среди друзей и подруг не так чувствуется одиночество. Хотя и дома работы хватает. И моет, и стирает, и готовит. Все успевает! Полная хозяйка. Старается все делать, как мама. В квартире тот же порядок. Даже его любимые беляши приготовила сегодня…

Андрей разогрел их на сковородке, поел. «Ну и Ольга, ну и мастерица! И как у нее ловко получается все, за что бы ни бралась. А ведь всего-навсего тринадцать… При матери все маленькой себя чувствовала, а как пришлось одной… Посмотрела бы на нее Светлана сейчас!»

Он хотел было попробовать часть домашних дел взять на себя, но дочь, увидев, как неловко, косоруко выходит у него это, сказала с удивившей его опекающей снисходительностью: «Папка, занимайся лучше своими делами».

Его делами были полеты. Им он отдавался весь без остатка, как отдаются песне, и на земле еще подолгу оставался во власти неба. На земле он выглядел несколько неуклюже, часто бывал рассеянным и мог пройти, не заметив товарища. И когда его окликали, он изумленно вскидывал голову и виновато произносил: «Извини, брат, замечтался».

Товарищи подначивали:

— Ты у нас как профессор — рассеянный.

— В рассеянности — своя собранность, — шутливо отвечал он.

И только в небе он преображался, потому что небо для него было всем.

Светлана понимала его. Она чутко откликалась на его состояние и делала все, чтобы в полет муж уходил спокойным и счастливым.

Он взглянул на портрет, висевший над столом.

«Ах, Светка, Светка, как рано ты…»

И вдруг отчетливо, будто вчера, перед глазами предстала больничная палата, белее белой подушки лицо Светланы. Губы перекошены от боли. Аргунов сидел рядом с ней и взглядом, полным отчаяния, умолял: «Крепись, родная, крепись…»

Он знал, что положение жены безнадежно. Врачи не скрывали от него страшную тайну — рак. Он понимал, что дни и часы самого близкого и дорогого человека сочтены, и все же не мог примириться с этой мыслью. Как мог, пытался помочь жене. Перед ней он старался быть жизнерадостным, весело рассказывал, что в квартире сделали ремонт, что на кухне стены покрасили в ее любимый голубой цвет, что на балконе уже набухают астры и к ее возвращению домой расцветут. Она смотрела на него, и боль, казалось, отступала. Она пыталась даже улыбнуться — верила.

А в последний день Светлана не узнала мужа. Она лежала безучастная ко всему. Андрей тихо сидел рядом, не решаясь позвать ее, лишь гладил тонкую, иссохшую руку, обтянутую сухой, прозрачной кожей, трогал обручальное кольцо — оно перемещалось свободно — и вспоминал, с каким трудом надела она когда-то это кольцо на палец.

— Света, — наконец решился Андрей, — это я.

— Андрей, — отозвалась она, словно придя издалека — веки ее были сжаты, — Андрей… — ей тяжело давались слова, — будь Ольге… мамой.

— О чем ты говоришь? — приглушенно выдавил он. — Не смей!

Глаза жены открылись — они смотрели спокойно и уже отрешенно. И только грудь прерывисто вздымалась.

Андрей метнулся в коридор:

— Сестра, кислород!

Постепенно дыхание выровнялось. Слабой рукой Светлана попросила убрать маску и тихо сказала:

— Я прожила с тобой хорошую жизнь, Андрюша…

— Не надо, не говори так! Ты еще будешь жить!

Она улыбнулась и попросила:

— Сходи, Андрюша, за соком. Пить хочется. И не торопись, ладно? Я жду.

Она обессиленно прикрыла глаза. Вскоре Андрей появился в палате с большой стеклянной банкой березового сока.

— Света, я принес тебе сок. Бере… — Голос его осекся: белая, словно каменная, простыня укрывала ее с головой.

…А Ольги все еще не было, хоть на улице давно уже засумерничало. Где она? Что с ней?

Хотелось спать, но разве заснешь, когда на душе тревога? Да, прошло то время, когда он, придя с работы, ложился на диван, а рядом с ним тотчас же оказывалась дочь. Она прижималась к нему, разморенному, уставшему, пропахшему керосином и табаком, и рассказывала свои ребячьи новости.

Взахлеб говорила о Семке — тот опять отчудил: поспорив, прыгнул со второго этажа на клумбу; о нюне — Наташке, она готова лить слезы из-за любого пустяка, и весь класс не любит ее за это, а Ольге все равно жаль Наташку, и она всегда заступается за нее, потому что, в сущности, Наташка хорошая, добрая, вот только глаза у нее на мокром месте; рассказывала о военной игре «Зарница», где она вынесла с поля боя «раненого», а он брыкался; о сокровенных своих мечтах, — ничего не могла утаить.

Да и какие могут быть тайны между самыми преданными на свете друзьями — Ольгой и папкой?

Голос ее журчал, как ручеек, а Андрей молчал и слушал, и его добрая большая рука лежала у нее на плече.

Ольга как-то призналась, что ей «до донышка» нравятся эти долгие, затягивавшиеся допоздна вечера. Случалось, что под собственную болтовню и засыпала.

Но тогда Ольга была еще маленькой. С тех пор как умерла мать, она как-то сразу повзрослела. Нет, они по-прежнему дружили, но Аргунов понимал, что эта дружба постепенно теряла свою былую искренность и непосредственность. Взрослея, дочь стала стесняться отца. Когда к ней приходили подружки, они старались уединиться.

У них было свое.

Андрей смотрел на дочь и думал: «Как ей не хватает матери!»

Обычно Ольга приходила из школы, снимала с себя школьную форму, переодевалась в домашнее платье, из которого давно уже выросла, и начинала раскладывать на столе тетради и учебники.

Такая у нее была привычка: как придет из школы — сейчас же за уроки садится. Разложит тетради и учебники, сядет за стол и, подперев кулаком щеку, будет долго-долго глядеть на портрет матери.

Это тоже стало у нее уже привычкой: вот так и будет сидеть, пока не насмотрится.

Пока не насмотрится…

Андрей иногда даже пугался: все, до мельчайших черточек, Светланино: мягкий прищур глаз, густые темные брови, губы с опущенными уголками. Так что, бывает, не поймешь: то ли она улыбается, то ли готова заплакать?

В такие минуты, когда дочь сидела перед портретом матери, Андрею было особенно не по себе.

А чем помочь? Время было не властно и над его памятью.

После смерти жены прошло уже два года, а Андрею то и дело вспоминается веселый взмах крылатых бровей, когда Светлана смеялась, упрямо прикушенная губа, когда сердилась, и теплый, из глубины души взгляд, когда ему было трудно. И порой казалось, что вот откроется сейчас дверь, Светлана войдет в комнату и спросит: «Ну как вы тут без меня хозяйничаете? Справляетесь?»

Ольга справлялась. И когда Аргунов приходил с полетов уставший, кидая куда попало куртку, планшет, она никогда не попрекала его, а молча прибирала разбросанные вещи, как это умела делать мать — незаметно и без нареканий, — и звала на кухню ужинать.

…Ольга вернулась из школы, когда отец уже спал, развалившись в мягком кресле. Она прошла в спальню, расстелила ему постель и только потом, подойдя, тронула губами его шершавую щеку:

— Папа, иди спать.

— Поздно гуляешь, дочка, — укорил ее Андрей.

— Я не знала, что ты уже дома, а то бы раньше пришла. — Она снова чмокнула его в щеку: — Устал?

— Устал и хочу в отпуск. Так что собирайся, на днях отчалим. Ты когда школу заканчиваешь?

— Тоже на днях.

— Вот и отлично. Ну что ты так на меня смотришь? Давно не видела?

Ольга радостно вздохнула:

— Папка, ты у меня самый замечательный на всем белом свете!

— Так уж и на всем? — отшутился Андрей.

— Конечно! Я только подумала, а ты уже угадал мое желание. — И она в восторге закружилась по ком нате: — Ура! Мы едем в Ташкент! Ну, держитесь, бабушка и дедушка! Весь мед ваш поедим и все дыни слопаем!

Засыпали они в этот вечер оба счастливые — в мечтах о теплом лете, о вкусном меде, об отдыхе…