— Въезжаем в заповедник! — крикнул брат.

Я крепко держалась за его плечи, прятала голову от ветра. Наш мотоцикл мчался по травянистой лесной дороге. Вдоль нее строились и перестраивались деревья:

ясени — ели — сосна,

ели — березы — дубы —

кусты, кусты — орешник,

бересклет…

— Эгей, гляди, вот он! — снова прокричал брат.

— Кто?

— Мой кордон! — Брат лихо затормозил, вытащил из коляски мотоцикла мой чемодан. — Уважаемая сестренка, прошу!

Я огляделась. Прямо посреди леса стояла изба. Вокруг — картофельное поле за изгородью.

— От кого ты отгородился?

— Как — от кого? От кабанов.

Новенький, еще смолистый дом. Стол с книгами, диван.

Брат принялся растапливать плиту. Я глядела на него. Повзрослел за три года, что живет в лесу. Посуровел. Серьезный, взрослый человек — старший брат.

— Не соскучился еще? Не тянет в город?

— Что ты! Скучать некогда. Я теперь на своем участке все деревья в лицо знаю. Да и зверей тоже.

— И звери есть?

— А то нет! Это тебе не Подмосковье.

— А какие?

— Да всякие. Не спеши, еще увидишь.

— Сегодня же, ладно?

…Я вышла из дому. Лес горячий, сухой, пропахший смолой. Дорога. От нее — другая, поуже. На ветках травинки — возили грузовиками сено. На деревьях — круглые домики для птиц, дуплянки. Прямо среди леса на пнях — деревянные кормушки с солью. Это что же? Сюда приходят звери и, как ручные, берут то, что им дают? Значит, и правда — человек помогает лесу, бережет и любит его.

А лес?

Узенькая тропинка примяла брусничник, вильнула мимо поваленной, выдернутой с корнями ели, кинулась в одну сторону — заглохла. В другую — заглохла. Наткнулась на сплошной, совсем не обжитой лес.

Деревья тут жили тесно, верхушки их переплелись. Внизу было темно. И только поляны — как сквозь зеленые и солнечные очки. Как улыбка леса. И как его подарок.

«Уии! Уии!» — летело сверху.

«Чок-чок-чок!» — отзывалось рядом, под кустом.

«Ток-ток-чьии! Ток-ток-чьии!»

В ветвях шурхало, вспархивали крылья, летели шишки, сучья.

Кто это?

Какие птицы?

Какие зверьки?

«Ша-а-а!» — шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» — подхватывало ниже.

«Цк-цк-цк!» — отвечало из травы.

И все это мешалось в одну песню. Еще чуть-чуть, и я различу, распознаю ее. И — нет. Нет! Ускользала.

— Ты знаешь песню леса? — дома спросила я брата.

— Что?

— Ну… Деревья поют.

— Какие именно?

— Все вообще…

— Ладно, ты отдыхай. А я пойду гляну — к нам змееяд залетел.

— Кто это?

— Да птица такая. Поедает змей. Полезная.

…Брусничник, поваленная елка, потерянная тропинка. Темнота под деревьями — я уже знаю их, а они знают меня. А вот до этой полянки, лесного пятачка, я еще ни разу не доходила.

На краю — толстенная сосна, чешуйчатые корни. Торчат из земли, как удавы. Два удава. А в их ложбинке на траве — темно-зеленая тень, точно подстилка. Ложись, спи. Я и задремала.

«Ша-а-а!» — шло над лесом.

«Уии-чок-чок!» — из кустов.

«Цк-цк-цк!» — у самого лица, из травы.

И снова все это мешалось в песню, Большую Песню Леса, и мне не дано было ее понять.

Проснулась я от тревоги: глядят. На меня глядят. И в самом деле. На сосне вниз головой повис серый зверек, похожий на маленькую белку или на большую мышь с пушистым хвостом. Два глаза, как две огромные бусины с ушастой серой мордочки. Я не шевельнулась, только смотрела. Зверек царапнул кору, спустился ниже, цепляясь тонкими розовыми пальцами. И не удержался — плюхнулся в траву, прямо около моего уха.

Испугался, чирикнул, как воробей: «чи-ч-у!» — и отбежал, зашуршал в траве.

Я опять не двинулась. И вот — теплый сухой нос коснулся моей руки. Коготки царапнули ладонь. Я подняла голову — глянуть. А уж он — вон где, на сосне! Эх, надо было схватить! Теперь ни за что не спустится.

Зверек улегся на низком обломанном сучке — пушистый хвост вниз, одна розовая лапка свесилась. И глядел, глядел во все свои любопытные бусины.

— Эй ты, рожица! Ч-у-челка!

«Чи-чу!» — гортанно чирикнул он.

— Иди сюда! — Я подставила руку: — Не бойся, иди.

И вдруг он снова зацеплял вниз. Выпрямил ушки. Потянулся на голос. Ближе, ближе по коре… И вот уж совсем рядом. Потрогал розовой лапкой ладонь. Отпрянул. Еще раз потянулся. И — ступил в запретную зону. В зону своей неволи. Я быстро накрыла его второй ладонью — только щеточка хвоста наружу. Запищало, завозилось, зацарапало. Да поздно.

А дома его ждала птичья клетка.

— Ух ты! — обрадовался брат. — Сроду такого не видал! Завтра привезу зоолога. Вдруг — новый вид?

Но зоолог тоже не знал. Удивлялся:

— Похож на соню, — есть такой зверек. Но у нас сони не водятся. И потом — лапы. Посмотрите — как ручки у обезьяны… Я хотел бы взять его в музей.

— Нет, нет!

— Ну пусть пока у вас. На днях приедет старший зоолог…

«Чи-чу!» — донеслось из клетки.

— Эй ты, Ч-челка-Ч-у-ча, кто же ты такой?

Когда в доме появляется зверек, ну, хоть котенок, что ли, все начинает поворачиваться вокруг него. То сидел за столом и работал, теперь надо помнить — налита ли вода в блюдце да и молоко. Надо погладить, когда он запрыгнет на колени. Не двигаться, если заснет.

То хлопнул дверью и ушел, а теперь вернешься глянуть, закрыл ли окно — а то выпрыгнет. Убрал ли чашки со стола — разобьет.

А уж Чуча, странный зверь, взял все мое время. Во-первых, он не ел. Ничего не ел. Уже два дня. Сидел в углу клетки на задних лапах, обхватив голову передними. Вид полного отчаяния: что я наделал? Вот дурак! Вот растяпа!

— Надо отпустить, — сказала я брату.

— Ты что? У меня на участке зверь непонятный, а ты — отпустить. Дай свезу в музей.

— Ни за что!

— Все равно погибнет без еды.

Что делать? В который раз поставила ему блюдечко с молоком. Может, дать орехов? Орешник тут же, возле дома. Орехи еще зеленые, не отделишь от лапчатого домика.

— Попробуй, Чуча.

Он отнял лапы от мордочки.

И вдруг я заметила — шерстинки-то у носа слиплись, мокрые — в молоке!

Ну, теперь мы не пропадем!

Ореховое созвездие — пять орехов, как пять зеленых звездочек, — он тоже взял в лапы и подержал. Сначала обнюхал, как это делают все звери, а потом осмотрел — это уж как человек. И бросил.

И отвернулся. Обижен. Надо бы взять его в лес. Да брат рассердится. Очень боится упустить зверька.

— Чуча! Неужели мы не подружимся?

Однажды брат спросил меня:

— Не побоишься одна остаться? Мне надо в город на денек, а то и на два.

И он уехал.

А к вечеру по лесу потянуло холодком, ветер положил траву у леса и картофельную ботву возле дома. Листья берез, не отрываясь от веток, поплыли-потекли по темному небу. Над домом громыхнуло. Еще раз вспыхнуло и громыхнуло. И началась гроза.

Это тревожно — гроза в лесу. Тревожно и одиноко. И человеку, и зверю.

Чуча из клетки глядел на меня огромными глазами. Может, в его жизни не случалась еще гроза?

Я открыла дверцу, протянула руку, и он вышел. Сел на ладонь — маленький, теплый, взъерошенный. И сразу стало спокойней: мне верят, у меня ищут защиты.

Чуча точно забыл и страх, и обиду. Я гладила его, а он прятал горячий нос между моими пальцами. Как котенок. В этот час была у нас полная дружба.

Когда гроза кончилась, я поднесла зверька к открытой клетке:

— Иди. Спи.

Но он не пошел. Он повернулся и стал смотреть на меня. Внимательно, будто спрашивая.

— Ты что, Чуча? Чуча!

Вдруг он напрягся весь, светло-серый животик его дрогнул, и он гортанно крикнул:

— Чу-ча!

Это было похоже на его прежнее чириканье, и все-таки совсем другое.

— Чуча! Чуча! Чуча! — точно радуясь своему новому умению, выговаривал он. Да, да, выговаривал.

И тут я подумала: а вдруг?..

— Чуча, скажи «ма-ма».

Зверек опять напрягся, изогнул розовый язычок:

— Кхма… ма!

И снова с охотой:

— Кхма-ма-ма!

Утром приехал брат. Отвел мотоцикл к ограде, вымыл руки у колодца и затопал по ступеням.

— Как ты тут? Не боялась? Ну и голоден я. Сварила картошку? Молодец!

Но мне не терпелось:

— У меня радость! У меня зверь заговорил.

— Какой зверь?

— Чуча.

Брат посмотрел внимательно и ничего не ответил.

— Не веришь? Вот слушай. Чуча!

Зверек молчал.

— Чуча, скажи: «Мама».

Он даже не поднял уха.

— Ничего, сестренка, — необычно ласково отозвался брат. — Гроза иногда так действует. Не волнуйся.

— Но ведь он говорил… Он еще заговорит…

— Даже если заговорит, не волнуйся. Это пройдет.

Прежде Чуча не хотел слушать меня, отворачивался. Будто понимал, что мой голос предал его.

А теперь!

Едва затихал вдали мотоцикл брата, я открывала дверцу клетки. Переваливаясь, как обезьяны, когда становятся на четвереньки, Чуча шел ко мне, усаживался на ладонь. Он поднимал передние лапки и ждал.

Глаза его были широко раскрыты мне навстречу.

Я подносила к его мордочке блюдце с молоком. Потом вытирала слипшиеся у рта шерстинки.

— Надо быть чистым, Чуча!

— Кхчи-кхсты!

— Ну, скажи — «чистый»!

— Кхчи-стый!

Да, да! Он учился говорить. У этого зверька устройство гортани было, вероятно, как у скворца или попугая.

Только заученные слова он не повторял без толку, а будто складывал в невидимый тайник. И потом доставал.

Когда я спрашивала:

— Кто ты?

Он всегда отвечал:

— Чуча!

Услыхав шум за окнами, поднимал круглые ушки и сам спрашивал:

— Кхтоэто?

Потом ко мне:

— Кхтоты?

— Мама! — говорила я.

Если я долго не подходила к клетке, он звал:

— Кхма-ма-ма!

Он легко запоминал слова, ему нравилось, как они звучат.

«Лес — лис — лист», — выговаривал он, прибавляя свое «кх…»: «Кхлес, кхлис…» Чуча скакал за мной по всему дому. Окна были раскрыты, но я не боялась, что он убежит.

И только при брате он забирался в клетку, молчал.

И тот не вспоминал о нашем разговоре после грозы. Думал — мне неприятно.

Да нам и поговорить-то было некогда. То он уезжал на своем мотоцикле с топором и карандашом метить сухие деревья: сделает зарубку и на белой древесине поставит номер — надо срубить. «В них жучок и всякая нечисть разводится, понимаешь?» — объяснял он мне. То отправлялся на обход — следить, чтоб не портили деревья, не стреляли зверей, не выбирали яйца из гнезд. Такой деловой старший брат, даже накормить его некогда. Лес точно заворожил его:

— Забота о лесе.

— Польза леса.

— Служба лесу.

…В вольере, отгороженном от леса тонкими и редкими бревнами, жили олени.

Когда они слышали человечьи голоса, подходили к загородке, просовывали головы между бревен: «Дайте!»

Ребята и взрослые, что приезжали сюда на экскурсии, протягивали конфеты — очень невкусно! Белый хлеб — чуть получше. Хлеб черный — это хорошо! И только редкие — соль. Соль — любимое, заветное. Ради этого и тянулись рогатые и безрогие оленьи морды.

В другом вольере были огромные бурые горы на тонких, не по туловищу, ногах — зубры.

А если постоять возле зубрового загона и подождать — выйдет из-за чахлых березок и елочек рыжее, тонкое, длинноногое — тоже олень.

Но какой!

Легкие ноги его ступают беззвучно. Голова точно плывет над тонким туловищем. Лиловые глаза огромны. Два прямых коротеньких рога еще не очистились от пушка.

Если потрогать его теплые серые уши, он отведет голову и переступит, как отнырнет.

А если дать соли, он не станет собирать ее с ладони нежными дымчатыми губами, а только тепло дыхнет на руку. Просто — спасибо за внимание.

— Алеша!

Он знает свое имя, но не откликается. А иногда не зовешь — подойдет. Такой уж олень!

Алеша-олень был у самой изгороди и сразу увидел Чу-чу, который сидел у меня на плече. Сперва Чуча сидел, как все звери, опираясь на четыре лапы. Но тут от удивления высвободил две передние и одной ухватился за мое ухо.

— Чи-чу! — пискнул он.

Я давно уже не слыхала этого чириканья. Олень не отводил огромных глаз от Чучи, и бархатистые губы его шевелились. А Чуча чирикал на все лады, шипел, попискивал. Вот как он, оказывается, умеет!

Они вели горячий лесной разговор. О чем?

О чем говорят между собой звери, когда встречаются у водопоя?

О чем кричат друг другу птицы — с дерева на дерево? Иногда я понимала: «Осторожно! Идет человек!»

А когда человека нет?

Я шла к дому по лесной дороге. Чуча свернулся у меня на ладони.

— Что сказал олень, Чуча?

Зверек напрягся, прикрыл глаза.

— Олени и лани, — выговорил он.

— Ну, о чем вы говорили?

— Лесной! Лесной! — жалостно пропел Чуча. — Лес — лист — лось — лис…

Я поняла. Эта встреча всколыхнула в Чуче лес. Его темные дебри, звериные норы, тайные тропы…

…Пришел брат.

— А на мой участок забежали волки! — сказал он. — Вчера егерь видел одного прибылого.

— Что за прибылой? — не поняла я.

— Ну, молодой, пяти-шести месяцев. И уже сам начинает охотиться. Надо будет подманить.

— Как это?

— Не знаешь? — удивился брат. — Да очень просто. Зарядит охотник ружье, засядет среди ельника и… — Он поднял голову, приложил к губам ладони. И вдруг раздался вой. Жалобный, одинокий. — Вот так, — засмеялся мой лесник. — А волк отвечает. И подходит ближе.

Тут вдруг я почувствовала теплую тяжесть на руке — это Чуча. Он прижимался и вздрагивал. Что это значит? А когда брат вышел, зверек спросил:

— Кхтотак?

— Кто так воет? Волк.

— Волкх, волкх… — повторил он, и голосок его осекся. Вот что! Он уже слышал в лесу волков. А брат говорит — только что забежали!

— Ты знаешь волков, Чуча?

— Тда, тда!

— Ох, что я придумала! Ты покажешь брату, где живут волки. А брат их убьет.

Чуча вытянулся мне навстречу, слушал, слушал… Я повторяла еще и еще одно и то же. И он понял. И отвернулся.

— Волки злые, — говорила я. — Они убивают оленей. Таких, как Алеша. Ты поможешь людям, Чуча?

Он прыгнул в клетку, сжался в углу. Я звала его, а он даже не глядел.

И опять я подумала: он знает что-то такое, чего не знаю я. Вот и язык у нас один… Как могло быть все просто: он переводит лесную речь на нашу, человеческую. И все мы — люди и звери — понимаем друг друга. Как все могло быть просто! А вот не так.

Что он видел?

Что знает?

Что таит?

Кто ты, Чуча? Кто ты?