Мы вновь вернулись в здание военной полиции. Журналисты сняли осаду, и я оставил машину прямо на дороге под знаком «Парковка запрещена». Захватив с собой распечатки из дневника Энн Кэмпбелл, мы вошли в здание.

— Сперва я поговорю с полковником Муром, потом посмотрим, что нового у мисс Кайфер.

Пока мы шли к камерам, Синтия заметила:

— Трудно смириться с мыслью, что начальник всего этого учреждения — преступник.

— Это точно. Волей-неволей придется нарушать все правила и предписания.

— Да, с обычными мерками к этому случаю не подойдешь. Что ты думаешь о том слепке с его отпечатками ступни?

— Ничего другого у нас практически нет, — ответил я.

— Но ясно, что и мотивы, и благоприятные обстоятельства для убийства у него были, — подумав, возразила Синтия. — Я не совсем уверена относительно психологического портрета убийцы и намерения Кента сделать это, однако после разговора с ним в баре я склонна думать, что мы на верном пути.

— Прекрасно. Все это ты и расскажешь ФБР.

Попросив дежурного по изолятору сопровождать нас, мы отправились к камере Мура. Тот сидел на койке в одежде, но без обуви. Далберт Элкинс, пододвинув табурет поближе к разделяющей камеры решетке, что-то говорил полковнику, который, судя по выражению его лица, либо очень внимательно его слушал, либо впал в ступор.

При нашем приближении оба заключенных встали. Элкинс мне явно обрадовался, на лице Мура читалась тревога, если не полнейшее смятение.

— Надеюсь, ничего не изменилось, шеф?! — воскликнул Элкинс. — Меня завтра выпустят отсюда?

— Не волнуйся, утром тебя выпустят.

— Моя жена просила меня поблагодарить вас.

— В самом деле? Она умоляла меня подольше подержать тебя в клетке.

Элкинс расхохотался.

— Откройте, пожалуйста, камеру полковника Мура, — обратился я к сержанту.

— Слушаюсь, сэр, — сержант отпер дверь камеры и спросил:

— Наручники?

— Да, будьте так любезны, сержант.

Сержант рявкнул на Мура:

— Руки вперед! Запястья вместе!

Мур вытянул перед собой сжатые руки, и сержант защелкнул на них стальные браслеты.

Мы молча пошли по длинному гулкому проходу мимо пустых камер. Мур, на ногах которого были только носки, ступал бесшумно. Пожалуй, мало где еще на земле становится так тоскливо, как в тюрьме, и редкое зрелище навевает такое уныние, как вид заключенного в наручниках. При всей своей эрудиции, Мур довольно скверно справлялся со своей новой, неожиданной ролью, что и было целью всего этого спектакля.

Мы вошли в помещение для допросов, и сержант удалился.

— Садитесь, — приказал я Муру.

Он сел.

Мы с Синтией сели за стол напротив него.

— Я же говорил вам, что в следующий раз мы будем беседовать здесь.

Он ничего не ответил. Вид у него был слегка испуганный, унылый и немного рассерженный, однако он старался этого не показывать, так как понимал, что это не пойдет ему на пользу.

— Расскажи вы нам все, что вам было известно, сразу же, вам, вполне возможно, и не пришлось бы очутиться здесь, — назидательно произнес я.

Ответа опять не последовало.

— Знаете, что выводит сыщика из себя? Когда он начинает по-настоящему злиться? Не знаете? Так я вам скажу: когда ему приходится тратить драгоценное время и энергию на не в меру умного свидетеля.

Я слегка попинал его словесно, заверив, что меня от него просто тошнит, что он позорит свой мундир, свое звание, свою профессию и страну и что он срам для Бога, всего рода людского и мироздания.

Мур за все это время не проронил ни слова, но не потому, что решил воспользоваться правом молчать, а, скорее всего, догадавшись, что так для него будет лучше.

Между тем Синтия, прихватив с собой распечатки, в самый кульминационный момент моего монолога вышла из кабинета. Минут через пять, однако, она вернулась, но уже без листов бумаги, зато с пластиковым подносиком в руках, на котором стояла чашка молока и пончик.

При виде еды глаза Мура жадно сверкнули, и он перестал меня слушать.

— Это вам, — сказала Синтия, ставя поднос на стол так, чтобы Мур не мог до него дотянуться. — Я попросила дежурного снять с вас наручники, чтобы вы могли перекусить. Он сказал, что придет, как только освободится.

— Я вполне могу есть и в наручниках, — заверил ее Мур.

— Правилами запрещено кормить арестованного в наручниках и кандалах, — строго заметила Синтия.

— Но ведь вы меня не принуждаете к этому, — возразил ей Мур. — Я готов по доброй воле…

— Сожалею, но вам придется дождаться сержанта.

Мур был не в силах оторвать взгляда от пончика, и я готов был поспорить на что угодно, что он впервые в жизни проявил интерес к пончику, выпеченному поваром солдатской столовой.

— Давайте-ка лучше продолжим наш разговор, — обратился я к нему. — И не пытайтесь нас снова дурачить, как в прошлый раз. О’кей? Чтобы вы наконец осознали, в каком вы дерьме, я сообщу вам, что установили наши судмедэксперты. А вы дополните мой рассказ деталями. Итак, во-первых, вы с Энн Кэмпбелл начали готовиться к этому примерно за неделю до трагедии, с того самого момента, когда отец предъявил ей свой ультиматум. Хорошо, я не знаю, кому принадлежала идея восстановить то уэст-пойнтское изнасилование во всех подробностях. — Тут я сделал паузу, чтобы посмотреть, как он отреагирует, и продолжал: — Но это была скверная затея. О’кей, вы позвонили ей в штаб, где она в ту ночь дежурила, согласовали с ней время и выехали на стрельбище номер пять, где заехали по гравийной дорожке за трибуны, вылезли из машины, прихватив с собой палаточные колышки, веревку и молоток, а также переносной телефон и плейер, и со всем этим в руках пошли по бревенчатому настилу к стрельбищу номер шесть, откуда вновь позвонили ей, чтобы убедиться, что она уже выехала к вам.

Я еще минут десять восстанавливал перед Муром картину происшествия, основываясь на заключениях судмедэкспертов, логике и предположениях. Полковник Мур у меня на глазах пережил сперва потрясение, затем удивление и наконец полное смятение.

— Вы позвонили генералу домой, воспользовавшись номером экстренной связи, и, когда он поднял трубку, Энн проиграла заготовленное сообщение. После этого, имея в запасе приблизительно двадцать минут, вы приступили к приготовлениям к главному акту этого спектакля. Энн разделась в джипе или возле него, страхуясь на случай появления посторонних, а вы сложили ее вещи в пластиковый мешок и оставили его в ее машине. Верно?

— Да.

— Но часы она снимать не стала.

— Верно, она хотела следить за временем. Кроме того, сам по себе вид циферблата, как ей казалось, должен был действовать на нее ободряюще, пока она ждала бы там появления родителей.

Все это показалось мне довольно странным, однако все равно не шло ни в какое сравнение с тем впечатлением, которое на меня произвела картина, представшая передо мной на стрельбище в то утро, когда я впервые увидел Энн Кэмпбелл обнаженной и привязанной к колышкам, с одними лишь часами на запястье. Какой же долгий путь мне довелось проделать с того памятного утра, когда мне еще казалось, что я созерцаю результат работы насильника и убийцы! В действительности же это преступление совершалось по фазам, этап за этапом, уходя своими корнями в события десятилетней давности, и мне оно виделось совсем не таким, каким представлялось всему остальному миру. Я видел в нем финал отвратительного фарса, разыгранного во мраке ночи, который, впрочем, мог бы закончиться и совершенно иначе.

— Между прочим, — спросил я у Мура, — у нее на пальце был ее памятный перстень выпускницы Уэст-Пойнта?

— Да, конечно, — уверенно отвечал полковник. — Он как бы символизировал собой связь с тем, подлинным, изнасилованием. На внутренней стороне выгравировано ее имя, и она намеревалась вручить этот перстень отцу в знак того, что отныне все дурные воспоминания о прошлом вверяет ему, не желая сама больше никогда возвращаться к ним.

— Понимаю… — произнес я, в очередной раз потрясенный примером уникального образа мышления этой несчастной женщины. Нет, подумалось вдруг мне, все-таки между ней и ее отцом была какая-то глубинная психосексуальная связь, безусловная эмоциональная подоплека всей этой трагедии, замешанной на подавленном половом инстинкте, и полковник Мур это, вероятно, понимал, да и, скорее всего, все семейство Кэмпбеллов тоже, только вот уж об этом мне точно ничего не хотелось узнавать.

Я обменялся взглядами с Синтией, и мне почудилось, что ей в голову пришли те же мысли, что и мне.

— Скажите, полковник, — задал я следующий вопрос Муру, — вот когда вы с ней потом вышли на стрельбище, выбрали подходящее местечко под мишенью в пятидесяти метрах от дороги, и когда она легла там, расставив ноги и раскинув руки, что вы чувствовали, исполняя роль послушного евнуха?

Полковник вспыхнул, но взял себя в руки и ответил:

— Я не имею привычки использовать доверившихся мне пациентов в качестве сексуальных объектов. Что бы вы ни думали о подобном лечении, оно было задумано во благо обеих сторон как своего рода целительное очищение их душ. И в мои намерения не входило вступать в половую связь со своей пациенткой, а тем более насиловать ее, когда она связана.

— Вы очень странный человек, полковник, с точки зрения нормального мужчины, но идеальный специалист в своей области, просто эталон по всем профессиональным меркам. Но умоляю вас, не выводите меня больше из себя! — воскликнул я. — Ответьте ясно и понятно, что произошло после того, как вы завязали последний узел. Я вас слушаю.

— Хорошо… Мы с ней немного поговорили, она поблагодарила меня за то, что я отважился помочь ей в осуществлении такого замысла…

— Только не нужно пытаться лишний раз выгородить себя, полковник! — перебил я его многоречивые излияния. — Ближе к делу.

— Я вернулся к джипу, — глубоко вздохнув, продолжал Мур, — взял из него пластиковый мешок с одеждой, свой портфель, в котором принес колышки, веревку и молоток и в котором теперь оставался только один молоток, после чего пошел к уборным за трибунами и стал там ждать.

— Ждать чего? Или кого?

— Ее родителей, разумеется! Кроме того, она боялась, что до их прихода может случайно появиться кто-нибудь еще и обратить внимание на ее джип. Поэтому она и попросила меня дождаться ее родителей.

— И что бы вы сделали, появись вдруг возле связанной и голой Энн Кэмпбелл кто-нибудь еще? Спрятали бы голову в унитаз?

Синтия толкнула меня под столом ногой и милым голоском спросила у Мура:

— Что бы вы сделали в таком случае, полковник?

Он взглянул на нее, потом на пончик, затем снова на нее и ответил:

— Ну, при мне же ведь было оружие — ее пистолет в пластиковом мешке. Но… Я не могу сейчас сказать, как бы тогда поступил, но уж, во всяком случае, я не позволил бы никому причинить ей никакого вреда.

— Ясно, полковник. И в этот момент вы решили воспользоваться сортиром?

— Да… — несколько удивленно кивнул Мур. — Мне пришлось сходить в туалет.

— Вы так были напуганы, что вам даже приспичило пописать, — уточнил я. — Правильно? После этого вы, как дисциплинированный солдат, вымыли руки. И что же случилось дальше?

Он зло посмотрел на меня и ответил, обращаясь к Синтии:

— Я вышел из туалета и увидел на шоссе свет автомобильных фар. Машина остановилась, открылась дверца со стороны водителя, и я узнал генерала. При свете луны, а в ту ночь было полнолуние, мне удалось разглядеть, что это машина его жены. Но ее саму я не увидел. Признаться, у меня было недоброе предчувствие, что генерал Кэмпбелл вряд ли возьмет с собой на стрельбище свою супругу, — добавил Мур.

— Почему?

— Видите ли… Я боялся, что, если не будет миссис Кэмпбелл, ситуация может выйти из-под контроля. Мне трудно было себе представить, что генерал решится приблизиться к дочери, заметив, в каком она там виде… Я был почти уверен, что, если их там будет только двое, скандала между ними не миновать…

Синтия смерила его долгим взглядом и спросила:

— Вы слышали разговор между генералом Кэмпбеллом и его дочерью?

— Нет.

— Почему же?

— Мы так условились с Энн. Как только я убедился, что приехал именно генерал Кэмпбелл, я тотчас же закинул пластиковый мешок с ее вещами на крышу уборной и быстро ушел оттуда по бревенчатому настилу. Спустя пять минут я уже был в своей машине и, не дожидаясь окончания их разговора, помчался назад в гарнизон.

— А не встретилась ли вам по дороге в гарнизон какая-нибудь машина? — спросила Синтия.

— Нет, никакой машины я не заметил.

Мы с Синтией обменялись взглядами, и я спросил у Мура:

— Подумайте хорошенько, полковник, не заметили ли вы на шоссе хотя бы света от автомобильных фар? Помимо ваших, разумеется.

— Нет, я уверен, что нет, — твердо сказал Мур.

— Может быть, вы видели кого-то, кто шел по дороге пешком?

— Тоже нет, — покачал он головой.

— Получается, что ее убили после того, как вы уехали.

— Да. Я ее оставил там живой.

— И кто же, по-вашему, ее убил?

Он взглянул на меня с некоторым изумлением.

— Как? Разве вы не знаете? Генерал, разумеется.

— Почему вы так в этом уверены?

— Вы еще спрашиваете! Вам же не хуже меня известно, что там произошло. Вам известно, что я был ей нужен лишь в качестве помощника в воссоздании всей сцены ее изнасилования в Уэст-Пойнте. Она хотела, чтобы родители все это увидели воочию. Отец был там, я сам его видел, и наутро ее нашли задушенной на том же месте. Кто еще мог это сделать, как не он?

— А чего она сама ожидала от своих родителей? — спросила Синтия. — Она вам об этом что-нибудь говорила?

— Видите ли, — замялся Мур. — Мне думается, что она… Она сама ясно не представляла, что они скажут, когда увидят ее в таком виде, но при этом она была уверена, что они уж в любом случае освободят ее и увезут оттуда. Она думала, что родители не оставят ее там, они будут вынуждены развязывать узлы, несмотря на ее наготу и всю неловкость положения, и таким образом осознают наконец, какой позор и какое унижение пришлось ей тогда испытать, и навсегда избавят и ее и себя самих от этих психологических оков. Вы меня понимаете? — взглянул он на нас.

— Да, я вполне понимаю вашу мысль, — кивнула Синтия.

— А мне все это кажется безумием, — вставил я.

— Если бы миссис Кэмпбелл приехала вместе с мужем, все бы сработало, — возразил мне Мур. — И никакой трагедии бы не произошло.

— Я еще не слышал, чтобы из заумных планов психоаналитиков вышло что-нибудь дельное, — усмехнулся я. — Одна только путаница.

— Не могли бы вы передать мне хотя бы чашку с молоком? — попросил Мур Синтию. — У меня пересохло во рту.

— Да, конечно. — Она поставила перед ним чашку, и он залпом осушил ее, схватив скованными в наручниках руками. Потом он поставил чашку на стол, и все мы на минуту смолкли, давая ему насладиться выпитым молоком, доставившим ему, наверное, не меньшее удовольствие, чем его любимый ликер.

— Она не делилась с вами своими опасениями, что ее отец может приехать туда один или прийти в ярость и даже убить ее? — спросила наконец Синтия.

— Нет! — поспешно отмел такое предположение Мур. — Иначе я никогда бы не согласился с ее планом!

Я молча кивнул. Правда это или нет, известно было лишь двоим. Теперь одна из них мертва, а второй намерен всячески преуменьшать свою роль в случившемся, и верить ему нельзя. Безусловно, генерал знал, что он почувствовал в тот момент, когда его дочь бросила ему вызов, но не мог признаться в этом даже самому себе, так что мне он тем более не собирался ничего говорить. Но в конце концов, все это теперь было не столь важно.

— А вам или Энн Кэмпбелл не приходило в голову, что генерал может прийти не готовым, не в психологическом, а в прямом смысле слова, к тому, чтобы освободить дочь, — без ножа и другого инструмента, я хочу сказать, — спросила Синтия.

— Она допускала это, — ответил Мур. — И на всякий случай я воткнул в землю штык… Вы ведь нашли его, не правда ли?

— И где он торчал? — уточнила Синтия.

— Ну, в общем, между ног, так сказать… Мужчины, изнасиловавшие ее тогда в Уэст-Пойнте, взяли у нее штык и тоже воткнули его в землю почти возле самого… возле влагалища и припугнули, чтобы она не вздумала пожаловаться, прежде чем ее развязать.

— Понимаю, — кивнула Синтия.

— Она хотела, чтобы они тоже испытали шок, чтобы прочувствовали, каково ей тогда пришлось, поэтому и попросила меня оставить там штык. И еще она рассчитывала, что они сами ее чем-нибудь укроют — рубашкой или отцовским кителем. Я оставил рядом с ней ее лифчик, а трусики были у нее на шее, вы их наверняка нашли. Именно в таком виде бросили ее насильники в лесу под Уэст-Пойнтом, а всю ее одежду разбросали вокруг, так что ей пришлось потом в темноте ее разыскивать. Теперь же она намеревалась с помощью отца сперва дойти голой до джипа, а потом уже сказать ему, что ее одежда лежит в пластиковом мешке на крыше туалета. Сумочку и ключи она оставила в машине, потому что собиралась после всего этого представления одеться и вернуться назад в штаб на дежурство, отложив разговор с родителями до завтрака.

— Она возлагала на предстоящий за завтраком разговор большие надежды? — спросила Синтия.

— Полагаю, что да, — подумав, ответил полковник. — В зависимости, конечно, от того, как восприняли бы ее родители разыгранную ею сцену изнасилования. Но получилось так, что миссис Кэмпбелл, как вам известно, вообще не приехала на стрельбище. Но мне кажется, Энн считала, что в любом случае хуже уже не будет, как бы ни отреагировал ее отец. Шоковая терапия — штука весьма опасная, но когда нечего терять, когда все средства исчерпаны, тогда уже все ставится на карту в надежде, что повезет.

Синтия снова понимающе кивнула головой, как это рекомендуется делать в пособиях для следователей, ведущих допрос: «Старайтесь вселять в допрашиваемого расположение к себе, держитесь уверенно, внимательно его слушайте, но не делайте при этом каменного лица и не перебивайте лишними вопросами, просто кивайте головой, как психотерапевт во время лечебного сеанса». Мур, вероятно, раскусил этот прием, но при его нынешнем физическом и психическом состоянии с него довольно было и ободряющей улыбки, кивка и обычного пончика.

— Она сказала вам, почему она надеялась, что в этот раз ее встреча с родителями завершится успехом? — спросила Синтия. — Я хочу сказать, почему именно в этот раз, несмотря на все неудачи в течение нескольких лет?

— Видите ли… Она была готова все простить. Она готова была согласиться на любые их требования, дать любые обещания, лишь бы все вернулось в нормальное русло. Она устала от этой войны и пережила мучительное очищение еще до того, как вышла на стрельбище, она была полна надежд, вела себя как легкомысленная девчонка, я впервые видел ее такой счастливой и почти спокойной за все время нашего знакомства. — Мур тяжело вздохнул, пытливо посмотрел на нас и сказал: — Я знаю, что вы обо мне думаете, и не обижаюсь на вас за это, но поверьте, я искренне хотел ей помочь. В некотором смысле она и меня сбила с пути истинного, склонив к несколько неординарным действиям. Но если бы вы сами только видели, какой надеждой светилось ее лицо, как почти по-ребячески она себя вела — с некоторой нервозностью, легкой опаской, но с надеждой, что весь этот кошмар вот-вот наконец-то закончится… Признаться, я отдавал себе отчет в том, что урон, нанесенный ею самой себе и окружающим ее людям, так просто и легко не рассосется, что для этого мало одного лишь ее намерения сказать своим родителям: «Я люблю вас, папочка и мамочка и прощаю вас, и вы простите меня!» Но она верила в это, и я поверил под ее влиянием… И все же она просчиталась… А я недооценил всю ярость ее отца… И при всем при том она настолько уверовала в грядущее счастье, что все время повторяла слова, которые намеревалась произнести в ту ночь, а потом за завтраком…

И тут произошло нечто совершенно непредвиденное: по щекам Мура покатились слезы, и он уткнулся лицом в ладони.

Синтия встала со стула и положила руку ему на плечо, сделав мне головой знак выйти с нею за дверь. Мы вышли в коридор, и она сказала мне:

— Отпусти его, Пол.

— Черта с два! — ответил я.

— Ты его допросил, пусть теперь пойдет отоспится у себя в кабинете, а завтра сходит на похороны. Никуда он не убежит, решим с ним все вопросы завтра или послезавтра.

— Хорошо, — передернул я плечами, — черт с ним, уговорила.

Я пошел к дежурному сержанту и оформил документы на освобождение арестованного, хотя и терпеть не могу отпускать подследственных из камеры под подписку. Вернувшись к ожидающей меня в коридоре изолятора Синтии, я сообщил ей, что Мур свободен, но только в пределах территории гарнизона.

— Молодец, — похвалила она, — ты правильно поступил.

— Я в этом не уверен, — проворчал я.

— Послушай, Пол! Злостью ничего не изменишь, а местью справедливость не восстановишь. Тебе следовало бы это усвоить: Энн Кэмпбелл не извлекла для себя никаких уроков, так не будем же повторять ее ошибки.

— Благодарю за совет.

Мы вернулись в свой кабинет, и я, разделив поровну распечатки из дневника убитой, пододвинул стопку листов Синтии. Но прежде чем мы начали изучать их, я спросил у нее:

— Куда подевался штык?

— Понятия не имею, — сказала она. — Если генерал Кэмпбелл не подходил близко к дочери, значит, он его не видел и не знал, что имеет возможность немедленно ее освободить. Он рассказал нам, как ты помнишь, две версии случившегося: одну — что ему не удалось вытащить колышки, вторую — что он не смог заставить себя приблизиться к Энн. Так оно и было на самом деле.

— Верно, — согласился я. — Следовательно, тот, кто появился на месте происшествия после него, допустим, это был Кент, заметил штык, и у него была такая же возможность, если, конечно, это на самом деле был Кент. Затем появились Фоулеры, но у них имелся свой собственный нож. Однако к этому моменту Энн Кэмпбелл уже была мертва. Потом там побывали сержант Сент-Джон, рядовая военной полиции Кейси, и кто-то из этих людей забрал штык… Если поверить во вторую версию генерала, — рассуждал я, — то есть допустить, что он так к ней и не подошел, тогда это не он. Убийце тоже не было смысла забирать штык, как и Сент-Джону, и рядовой Кейси.

— Ты хочешь сказать, что штык взяли Фоулеры?

— Я хочу сказать, что, когда они увидели, что она мертва, а этот штык, с помощью которого генерал мог бы сам обрезать веревки, торчит прямо у нее между ног, они поняли, что генерал их обманул, что он даже не пытался освободить дочь, хотя им он наверняка говорил другое. Значит, вторая версия генерала соответствует истине, он не приближался к дочери, они беседовали на расстоянии на повышенных тонах. И когда Фоулеры увидели штык, они поняли, что именно генерал, не освободив Энн вовремя, обрек ее на гибель. Не желая говорить ему этого либо опасаясь, что он позже все равно узнает об этом из официальных документов, они забрали штык и спрятали его. Тем самым они оказали ему еще одну услугу, однако нам от этого пользы не было никакой, только вред.

— Да, вероятнее всего, так оно и было на самом деле, — задумчиво произнесла Синтия. — А куда подевалось кольцо?

— Сам никак не могу понять!

— Снова Фоулеры?

— Возможно. Еще одна услуга, хотя я и не понимаю, какой от нее прок. Может быть, перстень взял на память убийца? Не думаю, что Кейси или Сент-Джон позарились на эту вещицу, однако кто знает? Люди в подобных ситуациях ведут себя по-разному. А может быть, генерал все же подходил к дочери поближе, вытащил из земли штык, решив ее освободить, но потом почему-то передумал, снял у нее с пальца перстень, заявив, что она недостойна его, что она опозорила офицерский мундир, и ушел. Потом он снова передумал и поехал к Фоулерам. Да какое все это теперь имеет значение? Кому это нужно? — в сердцах воскликнул я.

— Мне это нужно, — заявила Синтия. — Мне важно знать, как ведут себя люди, что они чувствуют в такие минуты. Это важно, Пол, потому что это жизнь, а не сухая теория. Ты что, хочешь стать таким, как Карл Хелльманн?

— Если честно, то иногда у меня возникает подобное желание, — натянуто улыбнулся я.

— В таком случае тебе уже никогда не дано будет определить мотив преступления или же понять, кто порядочный человек, а кто мерзавец.

— Не лучше ли будет оставить все эти рассуждения о добре и зле, страсти, ревности и ненависти и заняться делом? — заметил я, пододвигая к себе стопку распечаток.

Из прочитанного выяснилось, что Энн Кэмпбелл в последнее время была не на шутку встревожена поведением Уильяма Кента.

— Послушай, что здесь говорится, — сказал я Синтии, наткнувшись на любопытный пассаж. — Она отмечает следующее: «Билл вновь стал проявлять собственнические замашки, хотя мне и казалось, что мы с ним решили этот вопрос. Вчера он завалился ко мне, когда у меня был Тед Боуэс. Мы не успели спуститься с Тедом в подвал, и они с Биллом стали выпивать в гостиной, потом Билл затеял ссору, и Тед ушел, а мы с Биллом стали выяснять отношения. Он заявил, что готов развестись с женой и подать в отставку, если только я пообещаю жить с ним или выйти за него замуж. Ему прекрасно известно, почему я веду себя таким образом с ним и с другими мужчинами, но он вбил себе в голову, что нас связывает нечто большее. Он начал давить на меня, и я сказала, чтобы он прекратил этот разговор, но он не мог остановиться, все говорил и говорил. Сегодня ему было, похоже, не до секса. Он хотел выговориться, я дала ему такую возможность, но мне не нравилось, что он нес. Почему это некоторые мужчины думают, что должны казаться рыцарями в сверкающих доспехах? Мне не нужны никакие рыцари, я сама себе и рыцарь, и дракон, и живу в своем собственном замке. Все остальные для меня всего лишь пешки и шестерки. Но Билл не отличается сообразительностью, он просто этого не понимает, а я и не пытаюсь объяснить. Я сказала, что обдумаю его предложение, а пока попросила его приходить ко мне только по приглашению. Это привело его в ярость, он влепил мне пощечину, сорвал с меня одежду и изнасиловал прямо на полу в гостиной. Потом слегка успокоился и ушел, все-таки довольно злой на меня. Я поняла, что он может быть опасен, но мне на это наплевать, и нужно признаться, что из всех из них, если не считать Уэса, он один мне угрожает и даже иногда бьет, и только поэтому мне еще интересен…»

Я поднял голову от листа бумаги, и мы с Синтией обменялись взглядами. Кент, несомненно, был опасен. Такие, как он, педанты и аккуратисты всегда крайне опасны, если вдруг влюбляются и не в силах совладать со своей страстью. Я собрался было зачитать вслух еще один отрывок из дневника Энн Кэмпбелл, но в этот момент раздался стук в дверь, и она распахнулась. Я ожидал увидеть уоррент-офицера Кайфер, но это был полковник Кент. Хотелось бы мне знать, как долго он там стоял.