Глава первая

Кит Лондри направлялся домой, проведя двадцать пять лет на переднем крае. Проехав по Пенсильвания-авеню, он повернул свой «сааб-900» на Конститьюшен-авеню и двинулся вдоль Молла на запад, в сторону Вирджинии. Он пересек Потомак по мосту Теодора Рузвельта, поймал взглядом в зеркале заднего вида памятник Линкольну, прощально помахал ему рукой и выехал на автостраду номер 66, ведущую из Вашингтона на запад.

Добравшись до западной части Огайо, Кит Лондри отметил про себя, что в восемь часов вечера по летнему времени в середине августа солнце стоит еще градусах в пятнадцати над линией горизонта. Он успел уже почти позабыть, как светло бывает в это время суток тут, на самой дальней границе восточного часового пояса; да и вообще как-то позабыл, что его родина — страна большая и протяженная.

Езда по прямой равнинной дороге не требовала ни усилий, ни особой концентрации внимания, и потому Лондри позволил себе отдаться тем мыслям, которые он до поры до времени откладывал. Холодная война закончилась, и это было хорошей новостью. Многие же из тех, кто практически вел эту холодную войну, уже получили розовые листочки извещений об увольнении, и для Кита Лондри это было плохой новостью.

Но Всевышний все-таки под конец сжалился, подумал Лондри, и легким Божественным дуновением разогнал темную завесу ядерного Армагеддона, почти полстолетия висевшую над планетой. Возрадуемся. Мы спасены.

«С удовольствием перекую свой меч на орало, — подумал он, — или на секатор, или даже превращу свой девятимиллиметровый «глок» в пресс для бумаг». Ну, может быть, без удовольствия. Но какой у него, собственно, был выбор?

Холодная война, когда-то представлявшая собой разраставшуюся сферу жизни, теперь ужималась, заставляя обеспечивавших ее специалистов, инженеров и техников, управленцев среднего звена искать для себя иные альтернативы. Разумом Лондри понимал, что прекращение холодной войны — это самое лучшее, что получило человечество за все время, прошедшее с тех пор, как изобретенный Гутенбергом печатный станок оставил без работы огромное число монахов. Однако на чисто личном уровне он испытывал обиду за то, что правительство, забравшее у него двадцать пять лет его жизни, не сумело или не пожелало изыскать какой-нибудь малой толики сэкономленных на окончании холодной войны средств, которая позволила бы ему проработать еще пять лет и уйти в отставку, получив при увольнении полную пенсию.

А впрочем, ладно. Вашингтон остался уже в шестистах милях и двух днях пути позади. Шел третий день его второй, новой жизни. Тот, кто когда-то сказал, что в театре жизни американца не бывает второго действия, явно никогда не работал на правительство.

Он попробовал напеть несколько тактов «Домой, домой», но собственный голос показался ему резким и скрипучим, и он предпочел включить радио. Автоматическая настройка поймала какую-то местную станцию, и Лондри прослушал прямой репортаж с окружной ярмарки, потом сводку местных новостей, в которой говорилось о мероприятиях церковного прихода, о встрече участников программы повышения профессионального и культурного уровня сельской молодежи, об очередном пикнике, устраиваемом отделением организации ветеранов войн за границей, и тому подобном, за которой последовали сообщения о ценах на урожай и на скотину, советы рыболовам, в каких местах в тот день лучше всего клюет, и подробнейший, детализированный до занудства прогноз погоды. Потом диктор заговорил об ураганах в южной части Индианы. Лондри выключил радио, подумав, что те же самые новости он слышал еще четверть века назад.

За минувшие годы ему пришлось пережить многое, и по большей части то, что он испытал, бывало весьма опасным. Да, он остался жив и пребывал сейчас в полнейшей безопасности, но на протяжении всех последних двадцати пяти лет ему постоянно казалось, будто он стоит одной ногой в могиле, а другой — на банановой шкурке. Он улыбнулся. «Домой, домой».

Конечно, признался он самому себе, он испытывал сейчас смешанные чувства, и ему нужно было во всем разобраться. Еще две недели назад он сидел в Белграде и обменивался угрозами с тамошним министром обороны; и вот он уже в Огайо и слушает, как чей-то голос с характерным для американской глубинки, словно немного гнусавым, произношением обсуждает возможные колебания цен на свиней. Да, он жив и здоров, цел и невредим, но пока еще совершенно никак не устроен.

Лондри откинулся на спинку сиденья и стал внимательнее следить за дорогой. Ему доставляло удовольствие то чувство, которое рождалось от езды по прямому и хорошо просматриваемому шоссе; к тому же «сааб» был великолепен в управлении. Когда Лондри проезжал через небольшие городки и деревушки западной части Огайо, то необычные формы его машины привлекали к ней всеобщее внимание любопытных, и он подумал, что, когда окончательно осядет в Спенсервиле, «сааб», пожалуй, стоит продать и купить нечто более привычное местным взглядам.

Сливаясь на горизонте с темно-голубым, интенсивного цвета небом, вокруг, насколько хватало глаз, простирались поля кукурузы, то здесь, то там перемежавшиеся посевами сои, пшеницы или люцерны. Но преобладала кукуруза: кормовая, от которой жиреет скот, и сладкая столовая, что идет в пищу людям. Кукуруза. Кукурузный сироп, кукурузный крахмал, кукурузные хлопья, готовые блюда из кукурузы — всюду кукуруза, кукуруза, кукуруза, подумал Лондри, на которой будет еще больше толстеть и без того страдающая ожирением нация. За свою жизнь Лондри приходилось много раз бывать в пораженных голодом местах планеты; возможно, именно поэтому сам вид тучных полей этого глубинного района страны вызвал у него мысли об ожирении.

— И волны янтарной пшеницы, — произнес он вслух. Он обратил внимание на то, что урожай обещает быть хорошим. Его личные интересы и благополучие никак не зависели от урожая: Кит не был ни фермером, ни одним из тех, кому предстояло торговать этим урожаем. Но на протяжении первых восемнадцати лет своей жизни он каждый день слышал, как все вокруг говорили только об урожае, и потому привык, где бы ни оказывался, обращать внимание на поля, будь то в России, в Китае, Сомали или вот теперь, завершая круг, здесь, на западе Огайо.

Лондри увидел знак, предупреждавший о съезде к Спенсервилю, переключился на пониженную передачу и, не притормаживая, вписался в поворот; шедший следом за ним «форд-таурус» попытался было сделать то же самое, но результат оказался гораздо менее удачным.

На горизонте показались городская водонапорная башня, колонны зерновых элеваторов; немного погодя он смог уже разглядеть часы на башне суда округа Спенсер, странного здания из красного кирпича и песчаника, архитектурно являвшего собой причудливое смешение готического и викторианского стилей и построенного на рубеже века, в самый разгар бурного освоения и развития здешних краев. Это сооружение поражало тогда, когда его построили, подумал Лондри, и продолжает поражать и поныне; удивительным было то, что округ Спенсер был когда-то достаточно многонаселенным и процветающим, чтобы суметь профинансировать строительство столь массивного, с претензией на величественность, здания.

Подъехав еще ближе, Лондри смог различить большинство из шпилей десяти церквей городка; их освещали последние лучи заходящего солнца.

Лондри не въехал в город, а свернул на узкую проселочную дорогу. Знак напомнил ему о том, что на этой дороге можно ожидать встречи с медленно движущимися сельскохозяйственными машинами, и он снял ногу с педали акселератора. Спустя пятнадцать минут его глазам предстал красный сарай фермы, принадлежавшей семейству Лондри.

Он никогда прежде не проделывал весь путь домой на автомобиле; обычно он прилетал самолетом в Толидо или в Колумбус, а оттуда брал напрокат машину. Эта поездка, прямо из Вашингтона, округ Колумбия, прошла без приключений, но показалась ему интересной. Помимо увиденных ландшафтов, интересная ее часть заключалась еще и в том, что он и сам не понимал, почему едет в Спенсервиль и намерен поселиться тут после столь долгого отсутствия. Интересным было и ощущение своей полнейшей свободы: того, что ему некуда торопиться, что в записной книжке не значатся ни на сегодня, ни на будущее никакие встречи, что на том месте, где у него раньше в машине стоял телефон правительственной связи, теперь болтался обрезанный провод. Интересным было и непривычное пока чувство внезапного разрыва всех связей с теми людьми, которые когда-то чуть ли не поминутно знали каждый прожитый им день: убили ли его, похитили, или же он жив, находится ли он в тюрьме, в бегах или в отпуске. По «Закону о национальной безопасности», в течение тридцати дней после своего увольнения он должен был сообщить этим людям свой новый адрес. На самом же деле они вознамерились узнать этот адрес еще прежде, чем он уехал из Вашингтона. Но Лондри, впервые воспользовавшись своими гражданскими правами, коротко ответил, что пока еще сам не знает, куда направится. Его выставили, но не забыли; отправили в принудительную отставку, однако интерес начальства к его персоне сохранялся.

Лондри миновал ряд установленных на столбах почтовых ящиков, обратив внимание, что красный флажок на их ящике был опушен; этот флажок находился в таком положении все последние пять лет.

Он свернул на узкую, заросшую травой гравийную дорогу.

Дом, что стоял на их ферме — классический викторианский, обшитый выкрашенной в белый цвет дранкой, с верандой и вычурными украшениями, — построил прадед Лондри в 1889 году. Это был уже третий по счету дом на том месте. Самой первой была бревенчатая избушка, сложенная еще в 1820 годы, когда его далекие предшественники осушили и расчистили находившееся тут Большое Черное болото. Следующий дом появился во времена гражданской войны, и Лондри довелось даже увидеть его на фотографии: он напоминал небольшую, обшитую дранкой коробку из-под соли, без всяких украшений и без веранды. Местная мудрость гласила, что чем красивее дом, тем крепче муж сидит под башмаком у своей жены. Если так, то прадедушка Сайрус был явно согнут в бараний рог и напрочь придавлен каблуком.

Лондри подогнал свой «сааб» к самой веранде и остановился. Несмотря на то, что солнце уже садилось, было жарко; но это была сухая и пыльная жара, совершенно не похожая на ту парную баню, что обычна для Вашингтона.

Лондри сидел и рассматривал дом. Никто не вышел на крыльцо, чтобы поприветствовать его, да и никогда уже не выйдет. Родители пять лет назад перестали заниматься фермерством и переехали во Флориду. Незамужняя сестра Барбара давно уже уехала в Кливленд и делала там карьеру как руководительница какой-то рекламной службы. Брат, Пол, работал вице-президентом отделения фирмы «Кока-Кола» в Атланте. Когда-то он был женат на очень приятной женщине по имени Кэрол, работавшей в Си-эн-эн, но они расстались, заключив между собой полюбовное соглашение, что будут содержать и воспитывать детей, — теперь жизнь Пола была подчинена этому соглашению, фирме «Кока-Кола» и заботе о двух сыновьях.

Сам Кит Лондри так и не женился — отчасти потому, что был научен опытом своего брата и большинства других знакомых ему людей, отчасти же из-за своей работы, которая отнюдь не благоприятствовала счастливой и безмятежной семейной жизни.

К тому же, если уж быть честным с самим собой — а почему бы им и не быть, — он так никогда и не смог до конца забыть Энни Прентис, жившую примерно в десяти милях от того места, где сейчас стояла перед родительским домом его машина. В 10,3 мили, если быть точным.

Кит Лондри выбрался из «сааба», потянулся, разминаясь, и внимательно оглядел старинное семейное владение, полученное когда-то на правах участка, выделившегося первопоселенцам. В наступавших сумерках ему вдруг представилась запомнившаяся картина: он сам, свежеиспеченный выпускник колледжа, стоит на веранде, держа в руке дорожную сумку, целуется на прощание с матерью и сестрой Барбарой, жмет руку Полу. Отец в тот момент стоял на улице, рядом с их «фордом» — на том самом месте, где сейчас возле своего «сааба» стоял сам Лондри. Сцена была прямо по Норману Роквеллу, с той только разницей, что Кит Лондри покидал родительский дом не ради того, чтобы пробить себе дорогу в жизни, — он отправлялся к зданию окружного суда, откуда уже дожидавшийся там на стоянке автобус должен был доставить очередную ежемесячную партию юношей округа Спенсер на призывной пункт в Толидо.

Кит Лондри хорошо запомнил, какое озабоченное выражение было тогда на лицах всех членов его семьи, но ему никак не удавалось в точности припомнить, что испытывал и делал тогда он сам.

Ему только помнилось, что самочувствие у него было вроде бы скверное, но в то же время его наполняли и предчувствие приключений, и желание вырваться из дома, и он даже испытывал из-за всего этого некоторое ощущение вины. Тогда он не понимал владевших им смешанных чувств и эмоций, сейчас же он вполне осознавал их; все эти чувства можно было выразить одной строчкой из какой-то старой песенки: как удержать на ферме того, кто успел уже повидать Париж.

Правда, сам он успел повидать не Париж, а Вьетнам; и призывников не выстраивали на деревенской площади на перекличку, не устраивали им торжественных проводов; а они потом не вернулись назад с победой и не прошли парадом, под оркестр, по Главной улице. И тем не менее обретенный жизненный опыт подействовал на Лондри именно так: он уже больше не возвратился назад на ферму. Конечно, физически он вернулся, и даже целым и невредимым, но душой и в мыслях своих он уже сюда никогда не возвращался: ферма с тех пор перестала быть для него домом.

Да, именно так оно и было. Четверть века назад он сошел с этого крыльца и вступил в мир, а теперь вот снова стоит на тех же самых ступеньках; лица родных, так ярко ожившие вдруг в его воображении, померкли и растаяли, оставив после себя ощущение неожиданной грусти.

«Ну что ж, пусть и один, но хоть, по крайней мере, снова дома», — сказал он самому себе.

Он поднялся по ступенькам, нащупал в кармане ключ и вошел.

 

Глава вторая

В северной части Спенсервиля, в самой лучшей части городка, в 10,3 мили от фермы Лондри, Энни Бакстер, урожденная Прентис, перемывала посуду, оставшуюся на кухонном столе после ужина.

Ее муж, Клифф Бакстер, докончил банку пива, с трудом подавил отрыжку, бросил взгляд на часы и заявил:

— Мне надо назад на работу.

Энни поняла это еще раньше из того, что Клифф не переоделся перед ужином в обычные его домашние джинсы и безрукавку. Он остался в своей коричневатой форме полицейского и только подоткнул под воротник кухонное полотенце, чтобы капающий с мяса жир не попал на тщательно разглаженную рубашку. Энни обратила внимание, что под мышками и на груди у него проступили пятна пота. Пояс с кобурой и пистолетом висел на торчащем из стены крючке, фуражку он оставил в машине.

— И когда примерно вернешься? — спросила Энни.

— Сама знаешь, что бесполезно об этом спрашивать, малышка. — Клифф поднялся. — Откуда, черт возьми, мне знать? Не работа, а бардак. Чем дальше — тем хуже. Одни наркоманы и стебанутые подростки. — Он нацепил на себя пояс с кобурой.

Энни заметила, что муж застегнул пояс на самую последнюю дырочку; если бы она была сейчас в плохом настроении, то обязательно выказала бы свою готовность принести шило и проколоть следующую.

Клифф Бакстер увидел, что она оценивающе смотрит на обхват его талии, и проговорил:

— Ты меня слишком хорошо кормишь, черт возьми. Ну, разумеется, она виновата, кто же еще.

— Мог бы поменьше налегать на пиво, — пробурчала она.

— А ты могла бы поменьше раскрывать рот.

Энни не ответила. У нее не было настроения ввязываться в ссору, поскольку все это ей было в общем-то совершенно безразлично.

Она посмотрела на мужа. При всем его избыточном весе, он во многих отношениях выглядел еще очень и очень неплохо: загорелый, с грубыми чертами лица, гривой густых каштановых волос и голубыми искрящимися глазами. Его внешность и его тело — вот что привлекло ее в Клиффе примерно двадцать лет тому назад, а также присущие ему обаяние скверного мальчишки и петушиная задиристость. Любовником он был хорошим, по крайней мере, по понятиям и стандартам этих краев и того времени. Он оказался в общем-то и вполне приемлемым отцом, и хорошим добытчиком, быстро поднявшись до должности начальника полиции. Но мужем он был неважным, хотя, если бы такой вопрос задали ему самому, он бы наверняка стал утверждать противоположное.

Клифф Бакстер открыл легкую экранную дверь и проговорил:

— Не запирай дверь на задвижку, как в прошлый раз.

Прошлый раз, припомнила она, случился почти год тому назад, и тогда она сделала это совершенно намеренно, чтобы ему пришлось звонить и стучать. Она умышленно нарывалась на скандал, но в результате получила больше, чем то, на что напрашивалась. Тогда Клифф вернулся домой в начале пятого утра — он и раньше иногда заявлялся уже под утро, — но с тех пор стал регулярно, раз или два в неделю, возвращаться около четырех часов.

Конечно, работа у него была из тех, что заставляют не считаться со временем, так что все это само по себе не давало еще оснований для подозрений. Но из разных источников и разными способами она сумела выяснить, что муж действительно погуливает.

Клифф с шумом скатился по ступенькам задней лестницы и громко завыл, дразня четырех собак, что охраняли их дом с задней стороны. Псы разразились громким лаем и заметались на цепях. Клифф снова завыл, потом расхохотался.

— Не забудь отдать им объедки, а потом дай им немного побегать, — крикнул он жене.

Энни не ответила. Она проводила его взглядом, посмотрела, как он уселся в служебную машину и выехал со двора. Потом закрыла дверь, что вела с улицы прямо на кухню, заперла ее, но задвигать задвижку не стала.

По правде говоря, подумала она, не было никакой нужды даже и просто запирать дверь. Спенсервиль был достаточно тихим и безопасным городком, хотя по ночам люди и тут запирали двери. Она же могла не делать этого по той причине, что муж приказал своим подчиненным патрулировать Вильямс-стрит практически почти круглосуточно. Объяснил он это так: преступники знают, где мы живем, и я не хочу, чтобы кто-нибудь из них причинил тебе вред. На самом же деле причина заключалась в ином: Клифф Бакстер отличался патологическими собственническими инстинктами, ревностью и подозрительностью.

Энни Бакстер жила в своем собственном доме фактически как в тюрьме. Конечно, она в любой момент могла куда-нибудь пойти, но ее мужу очень быстро становилось известно, куда именно она ходила и с кем встречалась.

Мягко говоря, ей это было и неприятно, и унизительно. Соседи — врачи, юристы, бизнесмены, жившие на этой же аккуратной и чистой улице в таких же, викторианского стиля домах, — делали вид, что принимают официальное объяснение необходимости полицейского наружного наблюдения, и мирились с ним. Но они хорошо знали Клиффа Бакстера и прекрасно понимали, чем вызвано почти постоянное присутствие полиции.

— Глупый, толстый, важный Питер, за жену боялся Питер, — в миллионный уже раз вслух продекламировала она. — Ее в тыкву посадил и от всех там схоронил. — И добавила: — Подлец.

Она подошла к входной двери и посмотрела через затемненное стекло на улицу. Мимо дома как раз проезжала патрульная машина с эмблемой полиции Спенсервиля; Энни узнала сидевшего за рулем парня: Кевин Уорд, один из этих фашистов, которых так обожает Клифф. Время от времени она подумывала о том, чтобы как-нибудь пригласить Кевина Уорда в дом на чашечку кофе и соблазнить его. Но не исключено, что Клифф поручил кому-нибудь следить и за самим Уордом, и этот кто-то едет сейчас за ним сзади в самой обычной на вид машине. Энни мрачно усмехнулась: она становится таким же параноиком, как и ее муж. Однако в ее случае для паранойи были все основания. У Клиффа же оснований не было никаких. В сексуальном отношении Энни Бакстер оставалась ему верна. Правда, у нее практически не было выбора; но, кроме того, она серьезно относилась к брачному обету, пусть даже муж и нарушал его. Бывали, однако, моменты, когда у нее возникали такие желания, от которых ее мать покраснела бы до корней волос. Приступы любви и тяги к сексу со стороны Клиффа чередовались с периодами полного отсутствия всякого интереса к жене, и периоды эти становились все продолжительнее. В последнее время Энни предпочитала отсутствие интереса.

Патрульная машина проехала, и Энни пошла в просторную гостиную. Она уселась в кресло и принялась слушать, как тикают часы, доставшиеся ей еще от деда. Их сын, Том, уже уехал назад в Колумбус — якобы для того, чтобы немного подработать там, пока не начался учебный год, на самом же деле потому, что в Спенсервиле, и особенно на Вильямс-стрит, делать ему летом — да, если на то пошло, и в течение всей его будущей жизни — было нечего. Венди, их дочь, была на озере Мичиган в молодежной туристической поездке, организованной местной церковью. Энни вызвалась быть одной из сопровождающих, чтобы помочь присмотреть за детьми, но Клифф с улыбкой заметил: «А кто будет присматривать за тобой, дорогуша?»

Она обвела взглядом комнату, украшенную антикварными деревенскими безделушками и фамильными ценностями. Клифф одновременно и гордился всем, что было как-то связано с ее вкусом, и относился к нему с сарказмом. Она была родом из гораздо лучшей семьи, чем он, и поначалу старалась сглаживать серьезные различия в их взглядах, вкусах, представлениях и воспитании. Но он не давал ей забыть разницу в их социальном происхождении, постоянно подчеркивая, что у нее в семье было в достатке только ума и хороших манер, но не денег, тогда как в семье его родителей денежки водились, хотя люди они, конечно, были неотесанные. И безмозглые, подумала Энни.

Клиффу нравилось демонстрировать их обстановку, хвалиться своими охотничьими трофеями, показывать свое оружие, вырезки из газет, где говорилось о нем, чучела тех зверей, что стояли у них в подвальном этаже дома, — в общем, демонстрировать дом, набитый его трофеями, включая и жену. Смотрите, но ничего не трогайте. Восхищайтесь мной и моими трофеями. Клифф Бакстер был прирожденным, классическим коллекционером, подумала Энни, инстинкт к собирательству сидит у него в жопе, и он органически не способен прочувствовать и понять разницу между женой и прибитой к стене головой оленя.

Энни с изумлением вспоминала теперь, как когда-то гордилась своим мужем и своим домом, с какими надеждами и оптимизмом смотрела она, будучи еще невестой, на замужество и свою будущую жизнь. В роли жениха Клифф Бакстер был внимателен и обходителен, особенно на протяжении тех нескольких месяцев, что непосредственно предшествовали их браку. Если у Энни и имелись тогда какие-то сомнения относительно их помолвки — а это было действительно так, — то Клифф не давал ей тогда совершенно никаких оснований для того, чтобы расторгнуть помолвку. Но уже вскоре после замужества она обратила внимание на то, что во всех вопросах их семейной жизни Клифф все решает самостоятельно, не считаясь с ней и даже намеренно исключая ее из всего, что он говорил и делал. В один прекрасный день она вдруг с чувством опустошенности в душе поняла, что Клифф Бакстер — вовсе не милый грубиян, который только и ждет, чтобы его наконец приручила какая-нибудь добрая женщина, а самый настоящий мужлан, практически почти что социопат. Очень скоро, однако, он вовсе потерял и прежде не слишком глубокий и искренний интерес к тому, чтобы попытаться стать нормальным человеком. Единственным, что еще как-то удерживало его в рамках, не давало переступить за них, как понимала Энни, было его официальное качество охранителя законности и порядка. Спенсервиль сделал хулигана блюстителем нравов всего городка, и пока что это шло на пользу и Спенсервилю, и самому хулигану; но Энни жила в постоянном страхе того, что может случиться, если Клифф лишится своей должности и связанных с ней престижа и ответственности, и превратится в обычного рядового гражданина. Она поклялась себе, что в тот день, когда его уволят или он сам выйдет в отставку, она просто убежит из дому.

Энни подумала о его коллекции оружия — винтовок, дробовиков и пистолетов. Каждая вещь лежала отдельно, запертая на своей полочке, как и должно быть в хозяйстве у хорошего полицейского. Однако большинство других полицейских — а возможно, даже и все другие — давали своим женам ключ от домашнего арсенала, на случай если в дом проникнет преступник. Клифф же Бакстер своей жене ключа не давал. Она понимала ход его мыслей: Клифф боялся, что однажды, этак часика в четыре утра, жена его пристрелит, а потом заявит, что ошиблась и приняла его за грабителя. Энни не раз стояла по ночам перед запертыми стеллажами, молча глядя на них и думая, а не приставить ли ей и в самом деле пистолет к чьей-нибудь голове — его или своей собственной — и нажать на курок. В девяносто девяти процентах таких случаев она пока отвечала себе, что нет, не стоит; но бывали уже моменты…

Почувствовав, что из глаз у нее побежали слезы, Энни откинула голову на спинку кресла. Зазвонил телефон — она даже не сдвинулась с места.

Энни собрала на газету оставшиеся от ужина объедки и вынесла их к загону для собак. Там она открыла проволочную калитку и выбросила объедки внутрь. Три пса — немецкая овчарка, рыжая охотничья и Лабрадор — накинулись на еду. Четвертая собака, маленькая серая дворняжка, подбежала к хозяйке. Та выпустила собачку из загона и заперла калитку.

Энни направилась назад в дом, дворняжка потрусила за ней.

На кухне Энни скормила собаке сырой гамбургер, потом налила себе стакан лимонада, вышла на просторную, огибающую весь дом веранду, и, поджав ноги под себя, уселась в качалку, серая дворняжка пристроилась рядом с ней. Жара спадала, росшие вдоль улицы старые деревья слегка колыхали ветвями под дуновениями мягкого ветерка. В воздухе стоял запах дождя. Когда свежело, Энни всегда чувствовала себя лучше.

Должен же быть какой-то выход, думала она, такой, который не обязательно пролегает через городское кладбище. Сейчас, когда дочери предстояло вскоре отправляться в колледж, Энни поняла, что не может дольше откладывать принятие решения. Если попытаться убежать, думала она, Клифф, скорее всего, схватит ее прежде, чем она успеет выбраться из города; а если ей все-таки удастся как-то ускользнуть отсюда, он станет ее преследовать. Если же обратиться к кому-нибудь из адвокатов округа Спенсер, Клиффу это станет известно даже прежде, чем она успеет вернуться домой. Бакстера в этих местах не особенно любили или уважали, но его боялись, уж об этом-то она могла бы порассказать немало.

По улице мимо дома снова проехал патруль, и Кевин Уорд помахал Энни рукой. Она никак не отреагировала, собака же стала лаять вслед полицейской машине.

Я ведь все-таки живу не где-нибудь, а в Америке, думала Энни, на дворе XX век, существуют законы и есть откуда ждать защиты. Однако интуитивно она чувствовала, даже знала, что в ее положении все это не имеет никакого значения. Ей надо бежать отсюда, бросить свой дом, городок, свою семью и бежать; и необходимость этого злила ее. Она бы предпочла какое-нибудь такое решение, которое бы больше соответствовало ее, а не его привычкам и нормам поведения. Ей бы хотелось заявить ему, что она требует развода, что им обоим надо обратиться для этого к своим адвокатам, а пока она переезжает к сестре. Но начальник местной полиции Бакстер ни за что не расстанется ни с одним из своих трофеев и не допустит, чтобы из него делали дурака в его собственном городе. Он и так, без всяких слов, прекрасно понимал, что она хотела бы от него уйти; но понимал он и то — или, по крайней мере, так думал, — что она надежно спрятана у него под замком. Ее в тыкву посадил. Вот пусть он так и считает, это будет лучше всего.

Этот летний вечер, веранда и легкое покачивание кресла заставили ее вспомнить те далекие летние вечера, много лет назад, когда она была влюблена в другого и чувствовала себя очень счастливой. В кармане у нее лежало письмо — она достала его. В свете, что падал из находившегося у нее за спиной окна, она в очередной раз прочла все, что было написано на конверте. Она отправила это письмо какое-то время назад Киту Лондри на его домашний адрес в Вашингтоне, но, судя по конверту, письмо было перенаправлено оттуда куда-то еще, где кто-то вложил его в новый конверт и отослал ей назад, сопроводив небольшой бумажкой, на которой значилось: «Не может быть доставлено».

Кит когда-то предупредил ее в одном из своих писем, что, если она получит подобное извещение, не следует пытаться снова писать ему на тот же адрес. Со временем кто-нибудь с его службы сообщит ей новый.

Энни Бакстер была простой деревенской девушкой, но все же не настолько уж простой. Она поняла, что он таким образом хотел ей сказать: если письмо вернется, значит, его уже нет в живых и кто-нибудь из Вашингтона позвонит или напишет ей, чтобы рассказать, как и когда это произошло.

Вот уже два дня, как письмо вернулось на адрес ее жившей в соседнем округе сестры, которой Кит посылал все предназначавшиеся для Энни письма.

На протяжении всех этих двух дней Энни Бакстер боялась отвечать на телефонные звонки и со страхом ожидала, не появится ли у дома машина сестры с новым, теперь уже официальным письмом из Вашингтона, начинающимся словами: «С прискорбием сообщаем, что…»

Впрочем, если подумать, с чего бы им этим заниматься? Кто она Киту Лондри такая? Подружка давних лет, товарищ по нечастой переписке. Она не видела Кита вот уже больше двадцати лет и понятия не имеет, увидит ли вообще его когда-нибудь снова.

Но вполне возможно, что он попросил кого-то из своих коллег, кто бы они там ни были, сообщить ей в случае его смерти. Может быть, он хотел быть похороненным здесь, где лежит несколько поколений его родственников. Быть может, в этот самый момент, подумала вдруг она, его тело уже лежит в похоронном бюро Гиббса. Она попыталась убедить себя в том, что для нее это не так уж и важно; конечно, такой вариант был бы прискорбен, но на ее-то собственную жизнь он ведь никак бы практически не повлиял, верно? Ну, умирает человек, которого вы когда-то любили; об этом узнаешь с грустью, наваливаются воспоминания и тоска по прошлому, задумываешься о том, что и сам тоже смертен, посожалеешь о прошедшей молодости, помолишься про себя — и назад, к своим делам, к своей обычной жизни. Если это удобно, можно съездить на похороны. До нее вдруг внезапно дошло, что если Кит Лондри и в самом деле скончался и его действительно похоронят тут, в Спенсервиле, то при том постоянном полицейском присмотре, под которым она живет, ей, скорее всего, вряд ли удастся пойти на похороны или прокрасться как-нибудь к нему на могилку.

Она ласково потрепала лежавшую у ног серую дворняжку. Это ее собака; три другие принадлежали Клиффу. Дворняжка, по кличке Дениза, была особенно дорога Энни: она доводилась правнучкой тому щенку, которого Кит Лондри подарил ей, когда оба были еще детьми.

Собака вскочила хозяйке на колени и свернулась калачиком; Энни принялась почесывать ей за ухом. «Он не умер, — проговорила она. — Он не умер, я знаю».

Энни Бакстер откинула голову на спинку кресла и мягко покачалась. С западной стороны небо перечеркнула яркая молния, и над кукурузными полями, над городком прокатился гром, предупреждая о надвигающемся ливне. Энни вдруг обнаружила, что опять плачет и непрерывно повторяет про себя: «Мы же обещали друг другу встретиться снова».

 

Глава третья

Кит Лондри обошел весь притихший, молчаливый дом. Все эти годы за ним присматривали дальние родственники, и, учитывая, что он простоял пустым целых пять лет, дом был не в таком уж плохом состоянии.

Кит предварительно позвонил и предупредил о своем предстоявшем приезде; он разговаривал в этот раз с женщиной, которая жила на соседней ферме и которую он называл «тетей Бетти», хотя на самом деле она не доводилась ему теткой, поскольку была то ли двоюродной племянницей его матери, то ли еще кем-то в этом роде. Он просто хотел предупредить ее, чтобы она не волновалась, если увидит в доме Лондри свет, или непривычного вида машину, или еще что. Кит особенно настаивал, чтобы ни она, ни кто-либо другой из женщин не занимались никакими приготовлениями к его приезду, но, само собой разумеется, что звонок послужил призывом к оружию — а точнее, к веникам и тряпкам, — и теперь весь дом блистал чистотой и пах сосновым освежителем воздуха.

Местные женщины, вспомнил Кит, всегда здорово подсобляли холостякам, проявляя почему-то необычайную заботу о неженатых мужчинах. Кит всегда подозревал, что истинной целью этих добрых женщин было продемонстрировать холостякам все преимущества такой жизни, когда в доме есть жена и помощница. К несчастью, бесплатно достававшиеся стирки, готовки, пироги и варенья, скорее, упрочивали то явление, которое стремились искоренить.

Переходя из комнаты в комнату, Кит обнаружил, что все осталось почти в том же самом порядке и состоянии, в каком было примерно шесть лет назад, когда он был тут в последний раз. У него возникло даже ощущение, будто он очутился в хорошо знакомом, привычном ему месте, и в то же время все предметы казались ему нереальными, как бы вернувшимися из его детских снов.

Родители, уезжая отсюда, почти ничего не взяли с собой, возможно, опасаясь, что во Флориде им не понравится, а может быть, и потому, что мебель, ковры, лампы, висевшие на стенах украшения являлись такой же неотъемлемой частью этого дома, как и дубовые бревна, из которых он был построен.

Кит знал, что некоторым из домашних вещей было почти по двести лет, их привезли в Америку еще из Англии и Германии, тех стран, откуда происходили материнская и отцовская линии их семьи. Здесь имелось несколько предметов самого настоящего антиквариата и какое-то количество таких, что представляли собой только семейную ценность, большинство же вещей были просто старыми, и Кит вдруг подумал о том, насколько же бережливой и экономной была жизнь любой фермерской семьи на протяжении многих столетий, как, борясь за существование, в этих семьях держались за свои пожитки. Он сопоставил такой образ жизни с тем, что вели его друзья и коллеги в Вашингтоне, внося заметную долю в валовой внутренний продукт. Их зарплаты, как и его собственная, выплачивались из государственной казны, то есть за счет общества; и Кит, так и не сумевший до конца примириться с тем, что для получения зарплаты вовсе не обязательно производить нечто осязаемое, частенько задавался вопросом, не слишком ли много в Вашингтоне тех, кто фактически сидит на шее у фермера, и не чересчур ли жируют все эти люди. Впрочем, он и так слишком уж много размышлял над всем этим; а если у кого-нибудь из его коллег и возникали подобные же мысли, то те держали их при себе.

Пока Кит Лондри был солдатом, он чувствовал себя хорошо и уверенно — в округе Спенсер такое занятие было всем понятно и считалось почетным; но потом, когда он перешел на работу в разведку, то начал все чаще задаваться вопросом, чем же он все-таки занимается. Он часто расходился в оценках с тем, что было официальной политикой, а в самое последнее время, когда его продвинули на такую должность, где он получил возможность влиять на выработку и содержание этой политики, он вдруг осознал, что правительство работает только на себя, для себя и во имя самого себя. Но на самом-то деле он знал этот секрет и раньше, задолго до того, как его пригласили в святая святых Белого дома — на работу в качестве сотрудника Совета национальной безопасности.

На втором этаже, в главной спальне, которую занимали раньше родители, Кит подошел к окну и постоял, всматриваясь в ночь. На улице уже поднялся ветер, и по усеянному звездами небу быстро бежали облака. Взошла луна, почти полная, отбрасывая теперь голубоватый свет на поля поспевающей кукурузы. Кит вспомнил, что бывало на этих полях в прежние годы, в те летние недели, когда полосами чередовались то периоды засухи, то вслед за ними начинались сплошные дожди, и пшеница — в те времена здесь выращивали по большей части пшеницу — дозревала до такого состояния, когда ее можно начинать убирать, не раньше конца июля. В периоды летнего полнолуния дожди обычно ненадолго прерывались, а с его окончанием возобновлялись снова, о чем предупреждали все прогнозы, и потому фермеры с помощью всех членов своей семьи жали при лунном свете часов до трех утра, то есть до того времени, когда заходила луна. Если на следующий после этого день приходилось воскресенье, то на занятиях в воскресной школе половины ребят не бывало вообще, а те, кто все-таки приходил, спали за своими партами. Кит до сих пор помнил эту напряженную совместную работу, это общее усилие, направленное на то, чтобы вырвать у земли средства к существованию, и испытывал грустное сочувствие по отношению к тем детям, которые вырастают в городах и пригородах и даже не представляют себе, есть ли какая-то связь между пшеничным полем и булочкой для гамбургера или же между кукурузой и кукурузными хлопьями.

Вообще-то, подумал Кит, чем дальше уходит страна от своих корней, что лежат всегда в деревне и в маленьких городках, тем меньше понимает она природу, смену времен года, взаимосвязи и отношения между человеком и землей, причинно-следственные связи в жизни, а в конечном счете, тем меньше понимаем мы и самих себя.

Кит Лондри сознавал, что и в его собственных мыслях, и в его жизни тоже было много противоречивого и непоследовательного. Он отверг в свое время мысль о том, чтобы самому стать фермером, но не отказался от фермерской жизни как идеала; ему нравилось то возбуждение, которое рождали в нем Вашингтон и иностранные города, и он жил этим чувством, но испытывал тоску по деревенской жизни, которая, однако, всегда была ему скучна; он давно уже разочаровался в своей работе, однако его злило, что его отправили в отставку.

Надо как-то разобраться во всех этих противоречиях, преодолеть огромный разрыв между своими мыслями и поступками, подумал Кит, а то рискуешь превратиться в настоящий символ того сумасшедшего города, из которого он только что уехал.

Набежавшие облака закрыли луну и звезды, и Кита поразило, какие сразу же установились вокруг кромешный мрак и полная неподвижность. Он с трудом различал очертания того, что когда-то было приусадебным огородом, начинавшимся в двадцати футах от дома; все же, что лежало дальше этого рубежа, было погружено в полную черноту, лишь светились огоньки на ферме Мюллеров примерно в полумиле отсюда.

Кит отвернулся от окна, спустился вниз, взял свои сумки и снова поднялся с ними на второй этаж. Он вошел в комнату, которую когда-то занимал вместе с братом, и бросил свой багаж на кровать.

В комнате стояла дубовая мебель, полы были из обычной сосновой доски, стены белые, оштукатуренные. На полу лежал коврик домашней вязки, который был старше Кита. Обычная комната фермерского мальчишки, не менявшаяся с конца прошлого века и до самого последнего времени: лишь несколько лет назад в здешних краях вошло в моду покупать в магазинах, торгующих уцененными вещами, всякий хлам.

Перед отъездом из Вашингтона Кит набил свой «сааб» тем, что могло ему понадобиться и что ему просто хотелось прихватить с собой; и таких вещей оказалось в общем-то немного. Несколько коробок со всякой всячиной, по большей части спортивными принадлежностями, он отправил сюда отдельно, и они еще не пришли. Мебель, что стояла в его квартире в Джорджтауне, он пожертвовал перед отъездом местной церкви. Так что теперь он чувствовал себя не слишком обремененным каким-либо имуществом.

Дом строился в те времена, когда еще не получили распространения стенные шкафы и комнаты-кладовки, и потому в комнате стояли два больших шкафа, один — его, а другой — брата. Кит открыл тот, что принадлежал когда-то Полу, и принялся первым делом распаковывать и убирать в шкаф свои военные причиндалы: форму, ботинки, коробочку с медалями и другими наградами и, наконец, свой офицерский палаш. Потом принялся разбирать и раскладывать по местам то, что было связано с последним его родом занятий: пуленепробиваемый жилет, автоматическую винтовку М-16, «дипломат» со встроенными в него всевозможными хитроумными шпионскими принадлежностями, а также девятимиллиметровый пистолет «глок» с кобурой.

Приятно все-таки, подумал он, засунуть все это подальше и больше не видеть — в прямом смысле слова сложить оружие.

Он взглянул на содержимое шкафа и задумался, есть ли в том, что он только что сделал, какой-то особый смысл, и если да, то в чем он заключается.

Когда Кит учился в колледже, его захватила история про Цинцинната, римского воина, государственного деятеля и агрария, жившего в те времена, когда Рим еще не превратился в империю. Этот человек, спасший еще не успевший как следует встать на ноги город от вражеской армии, принял власть лишь на то время, которое понадобилось для восстановления порядка, а потом снова возвратился в свое имение и к сельскому труду. Живя в Вашингтоне, Кит часто проходил мимо «особняка Андерсона», солидного вида здания на Массачусетс-авеню, в котором размещалось «Общество цинциннатиев», и всякий раз думал о том, что, наверное, и у его членов жизнь складывалась по тем же правилам, что и у древнего римлянина, давшего этому обществу свое имя. Вот он, думал тогда Кит, по сути, идеал — будь то древнеримский или американский — государственного устройства: аграрная республика. Когда необходимо взяться за оружие, то создается милиция из граждан, а когда враг разбит и побежден, все снова расходятся по домам.

Но в Америке после 1945 года все пошло совсем не так, и за последние полвека война стала образом жизни. И тот Вашингтон, из которого он только недавно уехал, был городом, пытающимся как-то совладать с последствиями победы, по возможности уменьшить ее издержки.

Кит закрыл створку шкафа.

— Конечно, — проговорил он. Потом открыл второй шкаф и повесил в него два сшитых на заказ итальянских костюма, которые, как он решил, ему еще пригодятся. Туда же он повесил и смокинг, улыбнувшись при мысли о том, насколько чужеродной выглядит тут эта вещь, и кое-что из повседневной одежды, сделав себе в памяти отметку, что надо будет зайти в магазин и купить обычные джинсы и простые рубашки.

Если уж вспомнить о Древнем Риме, подумал Кит, то сам он в чем-то походит сейчас на Цезаря: тоже сжег за собой все мосты, хотя и не уверен, сможет ли он провести оставшуюся часть жизни на этой ферме. Все будет зависеть от того, кем на самом деле стал сейчас Кит Лондри.

В мыслях своих он до сих пор видел себя простым деревенским мальчишкой, несмотря на свое высшее образование, на то, что он много поездил, что ходил теперь в сшитых на заказ костюмах, свободно владел несколькими иностранными языками, самыми экзотическими видами оружия и раскованно чувствовал себя с самыми экзотическими женщинами. И, где бы он ни оказывался — в Париже, Лондоне, Москве или Багдаде, — он до сих пор все еще казался себе немного деревенщиной. Впрочем, возможно, что ему это действительно только казалось, а на самом деле он стал совсем другим человеком. И если это действительно так, то он приехал не туда, куда ему нужно. Но все-таки он проведет некоторое время тут, в Спенсервиле, и если ему начнут нравиться ужение форели, церковные собрания и мероприятия, местное отделение ветеранов войны и болтовня ни о чем при встречах со знакомыми в местном хозяйственном магазине, то он здесь и останется. А если нет… ну что ж, в Вашингтон он все равно уже вернуться не сможет. Большую часть своей жизни он провел в непрестанных разъездах; это, наверное, и есть самое подходящее для него место: везде и одновременно нигде.

Кит обратил внимание, что постель застлана чистым бельем, поверх которого лежало стеганое одеяло, — это явно постаралась тетя Бетти, — и тут до него дошло: она помнила, что его комнатой была именно эта, и она не возвысила его до главной, родительской спальни. Эту же комнату занимал и его отец, когда сам был мальчишкой, а до него, тоже мальчишкой — Дед Кита по отцовской линии, так что, наверное, тетя Бетти решила, что и Кит должен спать именно тут до тех пор, пока не повзрослеет. Он улыбнулся.

Кит спустился по лестнице и зашел в просторную, какие всегда бывают в деревенских домах, кухню. За круглым столом могли свободно разместиться десять человек: вся семья, работники, помогавшие на ферме, и кто-нибудь из соседских ребят, кто оказался бы в доме во время обеда или ужина. Кит открыл холодильник и обнаружил в нем практически все самое необходимое, за исключением пива. Многие из окрестных фермеров были убежденными трезвенниками, да и округ в целом, хотя его и нельзя было назвать совсем непьющим, тоже в общем-то не купался в алкоголе. Во время своих редких наездов сюда Кит считал это просто местной причудой; но если жить здесь постоянно, то такая причуда вполне может стать для него проблемой. Хотя, с другой стороны, из всех его проблем эта будет, пожалуй, самой простой.

Он сходил в гостиную, достал из одной из привезенных с собой коробок бутылку виски, снова вернулся на кухню и плеснул себе в стаканчик, добавив туда же немного воды; из-за того, что стаканчик был пластмассовым и голубого цвета, напиток в нем стал казаться зеленым.

Он уселся за большой круглый стол, на свое обычное место, и огляделся. Помимо отца, матери, Пола и Барбары, в их доме жил еще дядя Нед, младший брат отца Кита; обычно за столом дядя Нед сидел как раз напротив Кита, и он до сих пор хорошо помнил, какой у дяди бывал усталый вид после целого дня работы на ферме и как тот тихо, почти неслышно ел. Нед был фермером до мозга костей, серьезным, хотя и не лишенным чувства юмора человеком, тем, кого принято называть «дитя земли», и мечтал он только о том, чтобы жениться, завести и вырастить детей, растить урожай, чинить то, что нуждается в ремонте, а по выходным поудить немного рыбу, чем он занимался со своими племянниками, надеясь, что когда-нибудь их сменят его неродившиеся пока сыновья.

Когда дядю Неда призвали в армию, Киту было около десяти лет, и он помнил, как однажды дядя появился на ферме в военной форме. Через несколько недель после этого случая Неда отправили на войну в Корею, откуда он так и не вернулся. Его вещи переслали им домой, и они так и лежали на чердаке. Кит, еще когда был мальчишкой, рылся в этом сундучке, а однажды даже примерил зеленую парадную форму.

Забытая война, забытый человек, позабытые жертвы. Кит помнил, что, когда пришла похоронка, его отец плакал; странно, однако, что с тех самых пор имя Неда в их доме больше никогда не вспоминали.

Наверное, подумал Кит, последний из тех, кто пал во Второй мировой войне, принес себя в самую последнюю осмысленную жертву; а все остальное после этого было уже только политиканством, в ходе которого помешавшиеся на власти деятели играли жизнями людей. Может быть, теперь мы начинаем это понимать, подумал Кит. Он посмотрел на место дяди Неда, пустующее уже около сорока лет, и запоздало, но искренне проговорил:

— Я без тебя скучаю.

Кит допил виски и налил себе еще. Он подошел к экранной двери и выглянул в погруженный во тьму сад. Ветер дул теперь сильнее, на западе снова сверкнула молния, и вслед за ней послышался гром.

Он почувствовал запах дождя прежде, чем услышал его шум, а шум услышал раньше, чем увидел сам дождь. Как же много всего того — образов, звуков, запахов, — что глубоко запечатлевается в памяти человека еще прежде, чем ему исполнится восемнадцать лет, подумал Кит. Каким суждено быть человеку в его зрелые годы, предопределяется уже тогда, когда у него нет еще ни малейшей возможности как-то управлять тем, что происходит вокруг, влиять на это или хотя бы просто понимать происходящее. Неудивительно, продолжал размышлять он, что некоторые старики становятся опять похожими на детей: все открытия детских лет, испытанное в эти годы удивление, первое столкновение со страшной тайной смерти, первое пробуждение любви и влечения навечно закрепляются на чистом листе, записываются на него самыми яркими красками. Самый первый сексуальный опыт настолько потрясает и разум, и все чувства, что большинство людей помнят его совершенно ясно и отчетливо и двадцать, и тридцать, и шестьдесят лет спустя.

Энни.

Ну вот, подумал он, все его странствования и скитания в конце концов снова привели его домой. Во время них он повидал королей и замки, цветущие города и рвущиеся к небу храмы, войны и смерть, голод и болезни. Интересно, жив ли еще пастор Уилкес? Ему бы хотелось рассказать пастору о том, что он видел тех четырех всадников, о которых говорится в Апокалипсисе, и не просто знает теперь их имена — ему известно, кто они такие. Эти всадники — мы сами.

Но Кит за время своих странствий видел также любовь и сострадание, мужество и порядочность. И сейчас, наедине с собой, сидя за этим столом на своем обычном месте, он вдруг почувствовал, что дорога его странствий еще отнюдь не окончена, что его очень скоро снова ожидает нечто интересное и захватывающее.

Двадцать пять лет тому назад он вышел из этого дома, спустился с парадного крыльца и вошел в мир. За эти годы он намотал по свету не меньше миллиона миль, у него было столько женщин, что он не смог бы теперь вспомнить имен и половины из них, даже если от этого зависела бы его жизнь. Но всегда во все трудные минуты, днем или ночью, во время долгих рейдов по страшным и опасным местам, в джунглях Азии или в проходных дворах Восточной Европы, в те мгновения, когда ему казалось, что смерть уже близка, он всегда и неизменно вспоминал Энни.

 

Глава четвертая

Энни Бакстер проснулась, но продолжала просто лежать в постели. Вспышки молний освещали темную комнату, озаряя ее ярким, ослепительным светом; от грома, казалось, весь дом ходил ходуном. У кого-то из соседей завыла среагировавшая на грозу сирена охранной сигнализации, на улице лаяли перепуганные собаки.

Энни лежала и вспоминала только что приснившийся ей сон. Сон был на сексуальную тему и сильно расстроил ее, потому что главным действовавшим в нем лицом оказался Клифф, тогда как им должен был бы быть Кит. Во сне она стояла совершенно обнаженная перед Клиффом, который, наоборот, был полностью облачен в свою форму. Он улыбался — нет, просто смотрел на нее злобно и с вожделением, а она пыталась прикрыть наготу руками.

Тот Клифф Бакстер, что явился ей во сне, был моложе и лучше сложен, чем тот, за которым она была сейчас замужем. Расстроило ее и то, что во сне вид Клиффа подействовал на нее возбуждающе, и с этим чувством она и проснулась.

Кит Лондри и другие мужчины, которых она знала до замужества, были лучшими и более внимательными любовниками, чем Клифф, в том смысле, что они были готовы экспериментировать и стремились доставить ей удовольствие. Клифф же, напротив, и раньше, и теперь всегда стремился в сексе только к самоутверждению и доминированию. Энни признавалась себе, что поначалу на нее это действовало так же возбуждающе, как и в сегодняшнем сне; однако в последнее время грубость и эгоизм Клиффа в сексе стали оставлять у нее ощущение неудовлетворенности, того, что ее просто используют, а иногда еще тревоги и беспокойства. Но все-таки она помнила и то время, когда ее саму влекло к Клиффу и она возбуждалась очень легко и быстро.

Энни чувствовала себя сейчас несколько виноватой из-за того, что когда-то ей нравились подобные садистско-сексуальные отношения с Клиффом, а еще из-за того, что она до сих пор могла вспоминать эти отношения или видеть их во сне, не испытывая при этом ни отвращения, ни содрогания. Совсем даже наоборот — как сейчас, когда она проснулась после этого сна с ощущением влажности в паху. Надо забыть об этом сне и о подобных мыслях, забыть раз и навсегда, подумала она.

Она взглянула на стоявшие рядом с кроватью часы. 5 часов 16 минут утра. Энни встала, накинула халат, спустилась на кухню и налила себе чаю со льдом. Немного поколебавшись, она все же сняла трубку висевшего на стене телефона и набрала номер полицейского участка.

— Сержант Блэйк. Слушаю вас, миссис Бакстер.

Она знала, что когда звонит в полицию, то номер звонящего, его имя и адрес высвечиваются автоматически на каком-то экране, и ей это очень не нравилось. Клифф по большей части не приемлил всевозможные технические новинки и изобретения, однако он интуитивно чувствовал те возможности, которые открывали самые зловещие приспособления в духе Оруэлла, и охотно оснащал ими полицию Спенсервиля, которая во всем остальном оставалась на уровне каменного века.

— У вас все в порядке, миссис Бакстер?

— Да. Я просто хотела бы поговорить с мужем.

— Э-э… его сейчас нет, он на патрулировании.

— Ну хорошо, я позвоню ему в машину. Спасибо.

— Погодите немного, может быть, он… Мне недавно не удалось с ним связаться. Из-за грозы, наверное. Я постараюсь вызвать его по радио и передам, чтобы он позвонил вам. А мы вам чем-нибудь можем быть полезны?

— Нет, вы и так много делаете. — Энни нажала на рычаг и тут же набрала номер машины Клиффа. После четырех гудков записанный на автомат голос ответил ей, что звонок не проходит. Она повесила трубку и спустилась в полуподвальный этаж. Половину его занимала прачечная, а вторую половину — комната Клиффа, застеленная коврами и отделанная сосновыми панелями. Клифф любил, демонстрируя гостям дом, показывать в сторону прачечной и говорить: «Ее кабинет», а потом тыкать пальцем в сторону своей комнаты и добавлять: «А это мой».

Она вошла в его кабинет и включила свет. Со стен на нее смотрела стеклянными глазами дюжина звериных голов, на их мордах застыло подобие улыбки, как будто они были счастливы, что их убил не кто-нибудь, а сам Клифф Бакстер. То ли таксидермист, то ли ее муж, но кто-то из них явно страдал мрачным чувством юмора: а может быть, и тот и другой вместе.

На полке щелкнуло и заговорило полицейское радио — одна из патрульных машин переговаривалась с участком. Их разговор был слышен ясно и отчетливо, гроза почти не мешала. Никаких упоминаний о Бакстере со стороны сержанта Блэйка Энни не услышала.

Она в задумчивости посмотрела на прикрепленный к стене стеллаж с оружием. Здесь было около дюжины ружей и дробовиков, соединенных между собой проволочным тросом, конец которого был пропущен через металлическую скобу, завязан петлей и заперт на массивный висячий замок.

Энни зашла в домашнюю мастерскую, взяла ножовку по металлу и вернулась к стеллажу с оружием. Она натянула трос потуже и принялась перепиливать его. Проволока поддалась, потом переломилась, и Энни вытянула ее, высвободив ружья. Она выбрала двустволку «браунинг» двенадцатого калибра, отыскала в ящике патроны и вставила в каждый из стволов по тяжелой гильзе, увенчанной стальной пулей.

Энни повесила дробовик на плечо и поднялась по лестнице на кухню. Тут она положила двустволку на кухонный стол и налила себе еще стакан чаю со льдом.

Телефон на стене зазвонил, и она сняла трубку:

— Да?

— Привет, малышка. Ты меня искала?

— Да.

— Ну, что там у тебя стряслось, красавица?

По легкому потрескиванию в трубке она поняла, что он звонит из машины.

— Я не могла заснуть, — ответила она.

— Черт возьми, пора уже вставать и приниматься за дела. Что там у нас на завтрак?

— Я думала, что ты позавтракаешь по дороге в закусочной, — сказала она и добавила: — Там ведь лучше готовят, чем я.

— С чего это ты взяла?

— Ты сам так говоришь. И твоя мать.

Он расхохотался.

— Послушай, я в пяти минутах от дома. Ставь кофе.

— Где ты был ночью?

Наступила пауза, длившаяся не больше чем полсекунды, потом он ответил:

— Я не желаю выслушивать подобные вопросы. Ни от тебя, ни от кого другого. — И повесил трубку.

Она села за стоявший на кухне стол и положила дробовик себе на колени. Потом отпила немного чаю и стала ждать.

Минуты тянулись медленно.

— Так, значит, миссис Бакстер, — проговорила она, — вы решили, что в дом кто-то залез?

— Да, — ответила она, — совершенно верно.

— Но следов взлома нет, мадам; и, кроме того, вы знали, что муж уже едет домой. К тому же, мадам, вам пришлось перерезать проволоку, а это можно было сделать только заранее, до того как вы услышали шум у двери. Похоже, что вы все подготовили, устроили засаду и поджидали его.

— Чепуха. Я любила мужа. Его все любили.

— Ну, лично я не знаю никого, кто бы его любил. И уж меньше всех могли его любить вы.

Энни мрачно усмехнулась.

— Совершенно верно. Я его поджидала и разнесла этого борова так, что от него только клочья полетели. Ну и что?

Энни подумала о Ките Лондри, о том, что он, может быть, мертв и лежит сейчас в похоронном бюро Гиббса. «Простите, миссис Бакстер, это зал номер два, тут лежит некий мистер Лондри. А мистер Бакстер в зале номер один, мадам».

Но что, если Кит жив? Это бы что-нибудь меняло? Пожалуй, лучше не торопиться и выяснить все наверняка. И как быть с Томом и Венди? Клифф ведь все-таки их отец. Она заколебалась в нерешительности и подумала, а не положить ли ей двустволку на место, обратно в подвал; она бы и положила, но только он ведь все равно увидит перепиленную проволоку и поймет, в чем тут дело.

По гравийной дорожке к дому подъехала полицейская машина. Энни услышала, как открылась и захлопнулась дверца, потом послышались приближавшиеся к крыльцу шаги, и наконец в окно задней двери она увидела, как он вставляет ключ в замок.

Дверь открылась, и Клифф Бакстер вошел в темную кухню; на фоне горевшей снаружи над задним крыльцом лампы был виден только его силуэт. Он вытер лицо и руки носовым платком, потом понюхал кончики своих пальцев и повернулся в сторону раковины.

— Доброе утро, — проговорила Энни.

Он резко обернулся и стал всматриваться в темную нишу, туда, где сидела за столом Энни.

— А-а… вон ты где. Что-то я не чувствую запаха кофе.

— Естественно. Ты ведь нюхаешь пальцы. Ответа не последовало.

— Включи свет, — сказала Энни.

Клифф вернулся назад к двери, нащупал выключатель — лампы дневного света замигали и осветили кухню.

— Ну что, леди, у вас какие-нибудь проблемы? — спросил он.

— Нет, сэр, это у вас проблемы.

— У меня нет никаких проблем.

— Где ты был?

— Кончай эту бодягу и ставь кофе. — Он сделал несколько шагов по направлению к холлу.

Энни подняла ружье с колен и положила его на стол, направив стволами в сторону Клиффа.

— Стой. Вернись.

Клифф уставился на двустволку, потом мягко проговорил:

— Сними палец со спускового крючка.

— Где ты был всю ночь?

— На работе. На работе, черт побери. Зарабатывал нам на жизнь. Не ты же ведь этим занимаешься.

— Мне не дозволяется устроиться на обычную работу. Мне позволено лишь работать на общественных началах в лавке при больнице наискосок через улицу от полицейского участка, там, где ты можешь за мной постоянно присматривать. Ты что, забыл?

— Дай-ка мне это ружье, и забудем обо всем, что сейчас было. — Он нерешительно сделал шаг в ее сторону и протянул руку.

Энни встала, подняла двустволку к плечу и взвела сразу оба курка.

Резкие металлические щелчки заставили Клиффа попятиться назад к двери.

— Эй! — Он выставил перед собой руки, как бы пытаясь защититься. — Послушай, лапочка… это же… это очень опасно. Тут очень чувствительный спуск… чуть дыхнешь, и он сработает… отведи-ка его в сторонку…

— Заткнись. Где ты был ночью?

Он глубоко вздохнул и заговорил, тщательно контролируя свою интонацию:

— Я же тебе говорю. Автомобильные аварии, несколько машин столкнулись, мост через Хупс пришлось закрыть, всю ночь названивали какие-то ударившиеся в панику вдовы…

— Врешь.

— Ну посмотри… видишь, я весь насквозь мокрый… посмотри, сколько у меня грязи на ботинках… Я всю ночь напролет кому-нибудь помогал. Ну хватит, дорогая, не надо, ты просто переутомилась.

Энни взглянула на его промокшие снизу брюки, на ботинки и подумала, что, быть может, он и в самом деле говорит на этот раз правду. Клифф продолжал говорить мягко, успокаивающе, примирительно, старательно употребляя все ласкательные слова, какие только приходили ему в тот момент в голову:

— Ну лапочка, дорогая, хорошая, эта штука ведь может выстрелить, малышка, а я же ничего такого не сделал, радость моя…

Энни видела, что он был действительно не на шутку перепуган, но, как ни странно, то, что они сейчас поменялись своими обычными ролями, не доставляло ей никакого удовольствия. Ей даже вовсе не хотелось, чтобы он молил ее о пощаде; ей хотелось просто пристрелить его. Но она не могла просто так взять и хладнокровно выстрелить в него. Ружье у нее в руках становилось все тяжелее.

— Доставай свой пистолет, Клифф, — проговорила она.

Он замолчал и уставился на нее.

— Давай, живо. Ты что, хочешь, чтобы все узнали, что ты умер, даже не достав из кобуры оружие?

Клифф с трудом перевел дыхание, язык его лихорадочно метался по пересохшим губам.

— Энни…

— Трус! Трус! Трус!

В это мгновение где-то рядом треснул сильнейший удар грома, и от этого грохота Клифф, испугавшись, отпрыгнул в сторону, одновременно потянувшись к кобуре.

Энни выстрелила из обоих стволов сразу, и силой отдачи ее отбросило назад, ударив спиной о стену.

Оглушающий гром замер, но в ушах у нее все еще звучало его эхо. Энни уронила ружье. Комната была заполнена кислым запахом сгоревшего пороха; из огромной дыры, зиявшей в потолке над тем местом, где распростерся на полу Клифф, во все стороны расползалась известковая пыль.

Клифф Бакстер медленно приподнялся, встал на одно колено и принялся стряхивать с головы и плеч кусочки штукатурки и деревянной дранки. Энни увидела, что он обмочил штаны.

Он убедился в том, что его пистолет в кобуре, потом бросил взгляд на потолок. Продолжая отряхиваться, он встал на ноги и направился к Энни. Она обратила внимание, что его всего трясло, и подумала, что же теперь будет; а впрочем, ей было все равно.

Он прошел мимо нее, снял трубку настенного телефона и набрал номер.

— Да, Блэйк, это я. — Он откашлялся, прочищая горло, и постарался говорить как ни в чем не бывало. — Да, чистил ружье и случайно нажал. Если будут звонки от кого-нибудь из соседей, объясни им… да, все в порядке. До встречи. — Он повесил трубку и повернулся к Энни. — Ну а теперь с тобой.

Ей не составляло никакого труда смотреть ему прямо в глаза, однако она обратила внимание, что ему было нелегко выдерживать прямой обмен взглядами. Она подумала и о том, какая у него интересная последовательность действий: прежде всего поставить под контроль ситуацию в целом, чтобы защитить самого себя, свою репутацию, должность. У нее не было никаких иллюзий на тот счет, будто бы он пытался защитить ее от преследований со стороны закона. Но в случае чего он именно так и заявит.

— Ты пыталась меня убить, — проговорил он таким тоном, словно вел расследование дела. — Я имею право арестовать тебя.

— Я стреляла поверх головы, и ты это отлично знаешь. Но, впрочем, давай, арестуй и препроводи меня в тюрьму.

— Ах ты сука! Ты… — Он угрожающе двинулся в ее сторону, лицо его побагровело, но Энни продолжала стоять, не двигаясь с места, понимая, что, по иронии судьбы, знак полицейского, висевший у него на груди, служил для нее защитой от избиения. Он это тоже понимал, и ей доставило некоторое удовольствие понаблюдать, как он исходит от бессильной ярости. Она знала, что когда-нибудь он не выдержит и сорвется. Пока же она надеялась, что, может быть, его хватит удар.

Он оттеснил Энни в угол, распахнул надетый на ней халат, опустил руки ей на плечи и сильно надавил на то место, куда ударило при отдаче ружье.

Все ее тело пронзила острая, ослепляющая боль, колени сами собой подогнулись. Она не заметила, как оказалась на полу, на коленях; прямо перед собой она ощущала исходивший от него запах мочи. Она прикрыла глаза и отвернулась, но он схватил ее за волосы и притянул лицом к себе.

— Видишь, чего ты добилась? Гордишься собой, сука, да? Гордишься, я знаю. Ну что ж, теперь посчитаемся. Будешь сидеть, уткнувшись сюда, пока сама не обоссышься. Хоть весь день, мне наплевать. Так что, если чего накопила в себе, давай, выливай. Я жду.

Энни закрыла лицо руками и замотала головой, из глаз у нее полились слезы.

— Я жду.

В заднюю дверь кто-то громко и настойчиво постучал, и Клифф резко обернулся. Через стекло виднелось лицо Кевина Уорда, всматривавшегося внутрь дома.

— Катись к чертям отсюда! — заорал на него Клифф.

Уорд поспешно развернулся и исчез, но Энни показалось, он успел разглядеть, что у его начальника мокрые штаны. И уж, безусловно, он не мог не увидеть валявшиеся на полу куски штукатурки и известковую пыль, покрывавшую лицо и волосы Клиффа, да и саму Энни, стоявшую перед Клиффом на коленях. Очень хорошо.

Клифф снова переключил все свое внимание на жену.

— Что, сука, теперь довольна? Довольна, вижу! Она быстро поднялась и выпрямилась.

— Отстань от меня, а то я вызову полицию штата, и да поможет мне Бог.

— Только попробуй, и я тебя убью.

— А мне наплевать. — Она запахнула халат и застегнула его.

Клифф Бакстер стоял и молча смотрел на нее, засунув большие пальцы рук за пояс, на котором болталась кобура с пистолетом. По собственному весьма продолжительному опыту она знала, что пора заканчивать эту конфронтацию, и знала, как это надо сделать. Она постояла некоторое время неподвижно, ничего не говоря, только из глаз у нее лились, скатываясь по лицу, слезы, потом она уронила голову и стала всматриваться в пол, спрашивая себя, почему же она все-таки не всадила эти пули в него.

Клифф выждал минуту, затем, удовлетворенный тем, что нарушенный было порядок восстановлен на его условиях и в мире снова воцарилось спокойствие, взял Энни пальцем за подбородок и поднял ее голову.

— О'кей, красавица, на этот раз я разрешаю тебе легко отделаться. Наведешь тут полный порядок и приготовишь мне хороший завтрак. В твоем распоряжении примерно полчаса.

Он направился к двери, потом вернулся, взял двустволку и вышел.

Энни услышала, как он поднимается по лестнице, несколько минут спустя до нее донесся шум душа из ванной.

Она отыскала в буфете аспирин и приняла две таблетки, запив их полным стаканом воды, потом сполоснула над кухонной раковиной лицо и руки и спустилась в подвал.

Она замерла перед стеллажом, молча глядя на оружие, теперь уже не запертое. Простояв так целую минуту, Энни повернулась и пошла в кладовку. Там она взяла щетку и совок и вернулась на кухню.

Энни приготовила кофе, поставила на плиту сковородку с беконом, подмела осыпавшуюся штукатурку и выбросила ее в мусорное ведро, потом вымыла пол и рабочий стол на кухне.

Сверху спустился Клифф, одетый в чистую форму; Энни обратила внимание, что в кухню он вошел осторожно, пояс с кобурой висел у него на плече, и рука словно бы случайно лежала на рукоятке пистолета. Он уселся за стол, повесив пояс не на стенной крючок, как обычно, а на спинку стула. Прежде чем он успел среагировать. Энни сгребла пояс и повесила его на крючок.

— Нечего садиться за стол с оружием, — проговорила она.

Ирония этого момента не прошла для Бакстера незамеченной, и он, сперва заметно испугавшись, выдавил из себя глупую улыбку.

Энни налила ему сок и кофе, потом порезала в бекон немного картофеля и залила все яйцами, вставила в тостер кусочек хлеба. Она подала завтрак на стол и поставила перед Клиффом.

— Присядь, — сказал он. Она села напротив него.

— Что, аппетит потеряла? — спросил он, жуя и улыбаясь одновременно.

— Я уже поела.

Клифф продолжал жевать и разговаривать.

— Я оставлю внизу все как есть. И оружие, и патроны, все. Подлей-ка кофе.

Она встала и подлила ему еще кофе.

— Потому что мне кажется, — продолжал он, — что ты меня не убьешь, характера не хватит.

— Если понадобится, я могу купить пистолет где угодно.

— Да, верно. Можешь купить, украсть, можешь у кого-нибудь попросить, не важно. Я тебя не боюсь, дорогуша.

Энни понимала, что подобным образом он пытается восстановить свое мужское достоинство после того, как обмочил штаны. Она была готова сейчас вытерпеть что угодно, только бы он побыстрее доел и ушел.

— Я ведь потянулся за своим пистолетом, верно? — продолжал он. — У меня не было ни малейшего шанса, черт побери, но я все-таки за ним потянулся.

— Да. — Он даже еще глупее, чем я считала, подумала она. Умный человек понимал бы, что его шансы уговорить жену не стрелять в него — по меньшей мере пятьдесят на пятьдесят, а вот если пытаться перед наставленным на тебя взведенным ружьем вытащить пистолет, тогда шансов меньше, чем один из миллиона. Но Клиффу Бакстеру сильно недоставало мозгов, зато по части самолюбия у него все было в порядке, и даже с избытком. Она надеялась, что когда-нибудь именно это и доведет его до могилы.

— Как думаешь, убил бы я тебя или нет? — спросил он.

— Мне безразлично.

— Что значит тебе безразлично? Тебе это не может быть безразлично. У тебя дети. Семья. — Клифф улыбнулся. — У тебя есть я. — Он дотянулся и похлопал ее по лежавшей на столе руке. — Эй, а я знал, что ты меня не убьешь. И знаешь почему? Потому что ты меня любишь.

Энни задержала дыхание и подавила готовый было вырваться вскрик.

Он постучал вилкой ей по носу и продолжал:

— Понимаешь, ты меня до сих пор ревнуешь. А это значит, что ты меня все еще любишь. Верно?

Энни была эмоционально вымотана, опустошена — плечи у нее затряслись. Всех сил, которые у нее еще оставались, хватило только сообразить ответить ему то, что он хотел услышать.

— Да, — проговорила она. Он улыбнулся.

— Но ты меня еще и ненавидишь. Так вот, я тебе сейчас кое-что скажу: между любовью и ненавистью — очень тонкая граница.

Энни кивнула, словно для нее эти слова были настоящим откровением. Клифф постоянно высказывал всякие идиотские штампы и афоризмы, и при этом с таким видом, как будто только что придумал их сам; ему никогда не приходило в голову, что до всего этого кто-то другой мог уже додуматься давным-давно.

— Вспомни об этом, когда попытаешься обделать меня в следующий раз.

Она улыбнулась, и до него дошло, что он выбрал не самое удачное выражение.

— Я сегодня иду в химчистку, — сообщила она. — Из твоих вещей что-нибудь надо отдать?

Клифф подался в ее сторону и произнес:

— Ты смотри у меня.

— Слушаюсь, сэр.

— И нечего мне тут сэрить.

— Извините.

Куском тоста он подтер с тарелки желток.

— Позвони Вилли и скажи ему, пусть починит потолок, — сказал он.

— Хорошо.

Клифф откинулся на спинку стула и посмотрел на жену.

— Знаешь, я вкалываю до одури, чтобы обеспечить тебе такую жизнь, какой не имеют большинство людей в этом городке. И чего еще тебе от меня надо? Чтоб я вышел в отставку, слонялся целыми днями по дому, считал бы каждый цент и помогал тебе с уборкой и готовкой, да?

— Нет.

— Я мотаюсь по работе как не знаю кто, вкалываю ради этого города, а ты полагаешь, будто я по всей округе членом груши околачиваю, так?

Подобные нравоучения были ей привычны, и она молча кивала в нужных местах, а если требовалось, то отрицательно мотала головой.

Клифф встал, нацепил пояс с кобурой и вышел из-за стола. Он обнял ее за плечи, и она поморщилась от боли. Поцеловав ее в голову, он проговорил:

— Забудем обо всем этом. Наведи здесь окончательный порядок и вызови Вилли. Я вернусь часам к шести. На ужин, пожалуй, сегодня я бы хотел бифштекс. Посмотри, есть ли пиво в холодильнике. Покорми собак. — И, немного подумав, добавил: — Выстирай мою форму.

Он направился к задней двери и, уже выходя, произнес:

— И никогда больше не звони мне на работу, если только никто не помирает. — С этими словами он ушел.

Энни, оставшись на кухне одна, сидела и неподвижно смотрела прямо перед собой, но ничего не видела. Может быть, думала она, если бы я позволила ему вытащить из кобуры пистолет, у меня бы хватило духу разнести ему башку вдребезги. А возможно, и нет. Скорее всего, он бы меня сам пристрелил, что тоже было бы неплохо. Может быть, его бы за это повесили.

Единственное, что она знала наверняка, так это то, что Клифф никогда ничего не забывает и не прощает. Она в самом прямом смысле слова перепугала его настолько, что он обделался, и ей придется чертовски дорого заплатить за это. Хотя какая разница, ее жизнь и так сплошной ад.

Энни поднялась и с удивлением обнаружила, что ноги у нее ослабели, а в желудке прочно угнездилось какое-то неприятное ощущение. Она подошла к окну. Поднималось солнце, последние грозовые облака уплывали по небу на восток. Во дворе уже запели птицы, а голодные собаки старались негромким, вежливым потявкиванием обратить на себя ее внимание.

Какой хорошей могла бы быть жизнь, подумала она. Нет, поправила она себя, жизнь и так хороша. Жизнь прекрасна. Клифф Бакстер не может приказать не вставать солнцу или заставить птиц не петь; не может и не сможет он держать под своим контролем ни ее разум, ни ее дух. Она ненавидела его сейчас за то, что он довел ее до подобного состояния, вынудил опуститься до того, чтобы она стала помышлять об убийстве или самоубийстве.

Она снова подумала о Ките Лондри. В ее сознании Клифф Бакстер всегда отождествлялся с черным рыцарем, а Кит Лондри — с белым. Но все это было хорошо только до тех пор, пока Кит оставался отвлеченным, бестелесным идеалом. Худшим из всех возможных кошмаров для нее было бы обнаружить, что настоящий Кит Лондри был вовсе не таким, каким она воображала его себе на основании нечастых и коротких писем и своих очень давних воспоминаний.

Причиной и катализатором того, что только что произошло, поняла вдруг она, стали возвратившееся недоставленное письмо и тот сон, который ей приснился. Она сорвалась. Но теперь она почувствовала себя лучше и дала себе слово, что, если Кит жив, она найдет в себе мужество и отыщет возможность увидеться с ним, поговорить, разобраться, что в нем настоящее, а что в его образе — порождение ее собственной фантазии.

 

Глава пятая

Чуткий даже во сне мозг Кита зафиксировал появление какого-то похожего на механическое жужжания, и Кит открыл глаза. Ветерок покачивал белые кружевные занавески на окне, серые предрассветные сумерки понемногу отступали перед восходящим солнцем.

Кит чувствовал запах омытой дождем земли, сельского воздуха, люцерны, что росла где-то неподалеку на поле. Он немного полежал, обводя глазами комнату и окончательно пробуждаясь. Ему так часто снилось, как он просыпается дома, в своей прежней комнате, что нынешнее пробуждение походило скорее на сон, нежели на реальность.

Он сел, потянулся и зевнул. «День четвертый, жизнь вторая, утро. Поехали!» Он вскочил с постели и направился к ванной комнате, что находилась по другую сторону от холла.

Приняв душ и одевшись в широкие свободные брюки цвета хаки и безрукавку, он обследовал содержимое холодильника. Цельное молоко, белый хлеб, масло, бекон, яйца. Ничего этого он не ел уже много лет, но тут проговорил:

— А почему бы и нет?

Он приготовил себе обильный завтрак, великолепное средство для закупорки артерий. Вкус был потрясающий. Настоящий домашний вкус.

Через заднюю дверь он вышел из дома и остановился на гравийной дорожке. Воздух был сырой и прохладный, над полями, у самой земли еще стлался туман. Кит обошел двор фермы. Он сразу увидел, что амбару нужен хороший ремонт; осматривая то, что когда-то было довольно солидной фермой, он тут и там обнаруживал оставшийся от прежнего образа жизни хлам: покрытый ржавчиной топор, воткнутый в колоду для колки дров; обвалившиеся закрома, в которых раньше держали кукурузу; силосную яму с оползшими, обвалившимися краями; совсем развалившийся инкубатор и курятник; сломанные заборы возле скотного двора и свинарника; навес, под которым вместо сельскохозяйственных машин валялись сейчас старые инструменты, — все это сохранилось, никем не подобранное, не отправленное в мусор или на переработку, никому не нужное, дополняя собой картину сельского запустения и упадка.

Кит отметил для себя, что огород зарос сорняками, а виноградник беспорядочно разросся; да и дом, как он теперь видел, нуждался в покраске.

Ностальгия, которую он испытывал по пути сюда, пришла теперь в очевидное противоречие с открывшейся его взору реальностью. Семейные фермы времен его детства и юношества выглядели сейчас не так живописно, как раньше, а семей, которые продолжали жить и работать на таких фермах, — он это знал по прошлым своим приездам — становилось все меньше и меньше.

Молодежь уезжала в город искать работу, как сделали в свое время его брат и сестра, а пожилые люди все чаще переселялись на юг, чтобы уехать подальше от суровых зим, как поступили его родители. Значительная часть той земли, что лежала окрест их фермы, была продана или сдана в аренду крупным агропромышленным компаниям, а оставшиеся семейные фермы влачили такое же крайне стесненное во всех отношениях существование, как и в те времена, когда он был еще мальчишкой. В их экономическом положении никакой разницы сейчас по сравнению с прошлым не было; и решающим фактором служила воля самого фермера: хочет ли он, вопреки всему и вся, продолжать заниматься своим делом. По дороге сюда Кит прикидывал, не попробовать ли заняться фермерством и ему самому; но теперь, когда он оказался здесь, у него стали появляться на этот счет сомнения.

Обходя двор, он оказался перед фасадом дома и остановился, сосредоточенно глядя на парадное крыльцо и вспоминая, какие тут бывали летние вечера, как стояли на веранде кресла-качалки и шезлонги, как собирались тут их семья, друзья, пили лимонад, слушали по радио музыку. Он вдруг испытал сильнейшее побуждение позвонить родителям, брату, сестре, сказать им, что он здесь, дома, вернулся, и предложить всем им встретиться на ферме. Но потом решил не торопиться и подождать, пока он войдет в новую для себя колею, разберется получше в собственных настроениях, в том, чего он сам хочет, и как-то определится.

Кит уселся в машину и выехал на пыльную проселочную дорогу.

Четыреста акров принадлежавших ферме Лондри земли были сданы в аренду семье Мюллеров, живших чуть дальше по этой же дороге. Каждую весну его родители получали от них чек. Если верить отцу, то большая часть этой земли использовалась под кукурузу; однако Мюллеры отвели около сотни акров под сою и поставляли бобы на перерабатывающий завод, построенный неподалеку отсюда какой-то японской фирмой. На этом заводе, насколько знал Кит, работало довольно много народу, и фирма закупала массу бобов. Однако ксенофобия в округе Спенсер была развита хорошо и находилась на приличном уровне, и Кит не сомневался, что японцев тут не любят точно так же, как и мексиканцев, которые приезжали сюда каждое лето на сезонные работы. Есть что-то странное и удивительное, подумал Кит, а возможно, даже и зловещее в том, что этот сельский округ, лежащий в самом центре страны, в глубинке, открыли для себя японцы, мексиканцы, а в самое последнее время еще и выходцы из Индии и Пакистана: немало их работало врачами в больнице округа.

Местным жителям все это не очень нравилось, но, подумал Кит, им некого винить, кроме самих себя. Население округа сокращалось, самые лучшие, умные и сообразительные уже давно уехали, а многие из тех молодых ребят, что остались, во время его наездов сюда показались ему какими-то лишившимися целей и мотивации, не желавшими работать на ферме и непригодными к тому, чтобы выполнять работу, требующую квалификации.

Кит ехал по сельской местности. Дороги тут были хорошие, хотя и не отличные, и почти все они шли либо с севера на юг, либо с востока на запад, образуя почти идеальные квадраты; первопоселенцам, осваивавшим когда-то эти земли, почти не мешали естественные природные преграды и помехи, и теперь северо-западные районы штата с воздуха похожи были на лист бумаги в клетку; только илистая Мауми-ривер, словно нарисованная коричневой тушью, петляла и извивалась, пересекая эти районы по диагонали, с юга-запада, и впадала, в конце концов, в похожее сверху на большое голубое пятно озеро Эри.

Кит колесил так до самого полудня, изъездив эту местность вдоль и поперек; ему попадались заброшенные фермы, где когда-то жили те, кого он знал; покрытые ржавчиной железнодорожные пути, несколько почти опустевших деревушек, заброшенная база, на которой раньше торговали сельскохозяйственными машинами и оборудованием; стоявшие с заколоченными окнами и дверьми деревенские школы и фермерские постройки — повсюду его преследовала атмосфера заброшенности, запустения и упадка.

Иногда вдоль дороги встречались памятные знаки, исторические достопримечательности, и Кит вспомнил, что еще задолго до того, как тут поселились его далекие предки, и даже задолго до американской революции земли, образовывавшие теперь округ Спенсер, были ареной сражений во время войн, которые вели англичане с французами и индейцами; он всегда поражался тому, как это маленькая горстка англичан и французов сумела добраться в эти края через мрачные девственные леса и болота, через пространства, заселенные многочисленными индейскими племенами, — и все это только ради того, чтобы тут, вдали от собственной родины, постараться перебить друг друга. Еще будучи школьником, Кит считал эти войны верхом идиотизма — впрочем, в ту пору он еще не успел побывать во Вьетнаме.

В конце концов эти территории отошли к англичанам, революция почти никак не отразилась на местных жителях и их образе жизни, и увеличивавшееся население этих мест в 1838 году самоорганизовалось, оформившись в округ Спенсер. В 1846 году довольно много народу из здешних краев ушло в ополчение, собиравшееся для войны с Мексикой, и большинство из этих людей погибло в Мексике от болезней, а потом гражданская война отняла жизнь у каждого десятого молодого человека округа. Но позже округ возродился, его население выросло, он стал процветать и достиг зенита благополучия незадолго до Первой мировой войны. Однако после той, а особенно после Второй мировой войны, вслед за которыми во всех сферах жизни начались быстрые, большие и глубокие перемены, в округе прочно угнездились запустение и упадок, еще неуловимые в те времена, когда Кит был мальчишкой, но теперь совершенно для него очевидные. Он в очередной раз задался вопросом, действительно ли ему хочется жить тут постоянно или же он вернулся сюда только для того, чтобы завершить какие-то старые, неоконченные дела.

На перекрестке при въезде в город Кит заехал на заправочную станцию самообслуживания. Здесь торговали относительно дешевым бензином, марка которого была Киту неизвестна; при станции располагался и магазин товаров первой необходимости. Любопытная коммерческая идея, подумал Кит, сочетать торговлю продуктами, дрянными, но под громкими этикетками и потому дорогими, и бензином, дешевым, но подозрительного происхождения и качества. Пожалуй, и мне, и «саабу» надо привыкать к новой еде. Кит выбрался из машины и принялся за заправку.

К нему лениво подошел работник станции, мужчина лет на десять его моложе.

Пока Кит заливал в бак бензин, этот человек рассматривал машину, потом обошел вокруг нее и заглянул внутрь.

— Это что такое? — спросил он Кита.

— Машина.

Мужчина хлопнул себя по ляжкам и расхохотался.

— Черт возьми, это я и сам понимаю. А что за машина?

— «Сааб-900». Шведская.

— Это что значит?

— Сделано в Швеции.

— Не шутите?

Кит завернул крышку бака и воткнул наконечник шланга на место.

Мужчина посмотрел на номер.

— «Округ Колумбия — национальная столица». Это вы оттуда, да?

— Угу.

— На правительство работаете? Налоги собираете, да? Мы тут последнего сборщика как раз недавно пристрелили. — Он расхохотался.

Кит улыбнулся.

— Нет, я лицо частное.

— Да? Просто едете мимо?

— Может быть, на время задержусь. — Кит протянул мужчине двадцатидолларовую бумажку.

Работник неторопливо отсчитал ему сдачу, потом спросил:

— А где остановились?

— У меня тут родные.

— Вы из здешних краев?

— Из старожилов. Лондри.

— Черт, ну конечно! А вы который из них?

— Кит Лондри. Сын Джорджа и Элмы. У них была ферма около Овертона.

— Ну конечно. Они сейчас на пенсии, да?

— Во Флориде.

Мужчина протянул руку.

— Боб Арлес. У моих предков была в городе старая заправочная станция «Тексако».

— Помню. Что, до сих пор заправляют по двадцать два цента за галлон?

Боб Арлес рассмеялся.

— Нет, они закрылись. Сейчас в городке ни одной станции не осталось. Налоги на собственность слишком большие, арендная плата чересчур высока, и вообще крупные нефтяные компании дыхнуть не дают. Я беру бензин у любого, кто отдает по дешевке.

— И что мне сегодня досталось?

— Ну, вам повезло. Там наполовину «Мобил», остальное «Шелл» и «Тексако».

— Кукурузной выжимки нет?

Арлес снова рассмеялся.

— Ну, и этого малость. Жить-то надо.

— Пиво у вас есть?

— Обязательно.

Арлес прошел вслед за Китом в магазин и познакомил его с сурового вида женщиной, сидевшей за прилавком.

— Это моя жена, Мэри. А это Кит Лондри, у его родителей была ферма возле Овертона.

Женщина кивнула.

Кит подошел к холодильному прилавку и обнаружил там две марки импортного пива, «Хейнекен» и «Корону»; однако, не желая показаться мистеру Арлесу совсем уж иностранцем, взял упаковку из шести банок «Корса» и такую же упаковку «Роллинг рок». Он расплатился с Мэри за пиво — Боб Арлес тем временем продолжал что-то говорить, а потом проводил его до машины.

— Работу будете искать? — спросил Арлес.

— Может быть.

— С этим здесь туго. Ферма еще цела?

— Да, но земля в аренде.

— Это хорошо. Забирайте деньги и чешите отсюда. Чтобы заниматься фермерством, надо иметь много денег.

— Что, так плохо?

— У вас сколько? Четыреста акров? Это только-только, чтобы перебиться. Хорошо живет тот, у кого есть четыре тысячи акров, кто выращивает не одну культуру, а несколько, да еще скотину держит. Я видел одного такого, так он даже на «линкольне» ездит. Но у него все схвачено с япсами и с теми, кто торгует зерном в Мауми. А где вы остановились?

— На ферме.

— Да? А супруга тоже из здешних?

— Я тут один, — ответил Кит.

Арлес, сообразив, что его дружелюбная болтовня может вот-вот перейти в назойливое любопытство, проговорил:

— Ну что ж, желаю удачи.

— Спасибо. — Кит забросил пиво на переднее сиденье и уселся в машину.

— Эй, добро пожаловать домой, — напутствовал его Арлес.

— Спасибо. — Кит снова выехал на узкую двустороннюю дорогу. Отсюда уже была видна южная часть Спенсервиля, непрерывная череда складов и предприятий легкой и пищевой промышленности, основанных когда-то на старом водном пути по Уобашу в Эри; прямо от них начинались поля кукурузы; здесь проходила граница, по одну сторону которой заканчивались городские удобства и городские налоги, а по другую начиналась сельская жизнь.

Кит проехал по окружной дороге, его пока не тянуло въезжать в город, он даже сам не понимал почему. Быть может, его не привлекала идея появиться на Главной улице в странной на вид машине, а возможно, не хотелось встречаться с людьми, которые знали его и которых знал он сам: к этому он был еще не готов.

Он направился в сторону церкви Святого Джеймса.

По пути Кит старался не замечать передвижные дома, алюминиевые навесы и сараи, брошенные старые машины. Пейзаж вокруг все еще оставался изумительным: широкие, простирающиеся до самого горизонта просторы засеянных или оставленных под паром полей, и только там, вдали эту перспективу ломали полосы еще уцелевшего древнего леса. Под плакучими ивами, под простыми деревянными мостиками стремительно неслись, извиваясь и сверкая на солнце, поразительно чистые ручьи и маленькие речки.

Когда-то вся эта местность была дном доисторического моря, потом море отступило, и к тому времени, когда здесь появились предки Кита, большая часть того, что позднее стало северо-западной оконечностью штата Огайо, представляло собой сплошные леса и болота. За относительно короткое время с помощью одного только ручного инструмента и волов были вырублены леса, осушены болота, построены жилые дома, подготовлена к возделыванию, а потом засеяна и засажена земля. Результаты оказались поразительными: земля ответила невероятным плодородием и обилием, словно она специально ждала десять миллионов лет, чтобы в изобилии родить рожь и ячмень, пшеницу и овес, морковь и капусту и вообще почти все, что сажали и сеяли в нее пионеры-первопоселенцы.

Сразу после гражданской войны самые хорошие деньги в сельском хозяйстве можно было сделать на пшенице, потом ей на смену пришла более простая и урожайная кукуруза, а теперь Киту все чаще и чаще попадались поля сои, этих богатых белками чудо-бобов, которые должны будут прокормить стремительно растущее население планеты.

Нравится это кому-то или нет, но округ Спенсер был теперь связан со всем миром, и само его будущее стояло под вопросом. Воображению Кита рисовались две мыслимые картины этого будущего: одна — возрождение сельской жизни, которое может быть осуществлено выходцами из городов и пригородов, стремящимися к более размеренной и безопасной жизни; а другая — превращение всего округа в нечто вроде одной колоссальной плантации, принадлежащей каким-нибудь никогда не показывающимся сюда инвесторам, которые станут выращивать на ней исключительно то, что в данный момент приносит наибольший доход. Кит уже видел несколько ферм, где повырубали все деревья и живые изгороди, чтобы дать возможность действовать гигантским комбайнам. Размышляя над всем этим, Кит вдруг подумал, что, может быть, и страна в целом идет куда-то не туда; а ведь если ты сел не на тот поезд, то ни одна из лежащих на его пути остановок не может оказаться той, что тебе нужна.

Кит съехал на гравийную обочину дороги, остановился и вышел из машины.

Кладбище располагалось на холме, занимая примерно акр земли в окружении старых вязов и полей кукурузы. Примерно в пятидесяти ярдах от того места, где находился сейчас Кит, стояла белая дощатая церковь Святого Джеймса, которую Кит посещал еще мальчишкой, а правее нее — дом приходского священника, где в то время — а может быть, еще и сейчас — жили пастор и миссис Уилкес.

Кит зашел на кладбище и побрел среди небольших надгробий, многие из которых были потрепаны непогодой и заросли лишайником.

Он отыскал могилы своих бабушек и дедушек по материнской и отцовской линиям, могилы их родителей, их сыновей и дочерей, других родственников. Сделать это было несложно, если знать тот своеобразный хронологический порядок, в котором производились захоронения: старые могилы располагались ближе к вершине холма, а от них концентрическими кругами вниз, до самого края кукурузного поля спускались относительно более поздние. Самая старая из могил семьи Лондри была датирована 1849 годом, а старейшая из могил Хоффманов, немецкой линии его предков, восходила к 1841 году. Не было таких лет, на которые приходилось бы сразу по многу могил: в прежние времена не принято было доставлять с войн тела погибших. Но периоды войн в Корее и во Вьетнаме были представлены достаточно внушительно. Кит разыскал могилу дяди и немного постоял возле нее, потом перешел к могилам тех, кого убили во Вьетнаме. Их было десять — очень много для маленького кладбища, расположенного в небольшом округе. Кит знал их всех, некоторых постольку-поскольку, других хорошо, но при виде каждого из написанных на могильных плитах имен в памяти его вставало определенное лицо. Наверное, стоя здесь, среди могил своих бывших одноклассников, Кит должен был бы испытывать чувство некоторой вины перед ними, обычно свойственное тем, кто выжил; но у него не возникало такого чувства перед «Стеной памяти» в Вашингтоне, не возникло оно и здесь. То ощущение, которое он испытывал, вернее было бы назвать не находящим выхода гневом при мысли о том, что все эти жизни загублены понапрасну. Кит не раз уже задумывался — и в последнее время такие размышления посещали его все чаще, — что, несмотря на все его успехи и достижения, и его собственная жизнь сложилась бы намного лучше, если бы не было этой войны.

Он уселся под ивой, между самыми последними могилами у подножия холма и началом кукурузного поля, и принялся жевать травинку. Солнце стояло уже высоко над головой, но земля была еще сырой и прохладной после ночной грозы. В небе над ним кружились учившиеся летать ястребки, из-под крыши церковной колокольни то выпархивали, то возвращались туда деревенские ласточки. Кит ощутил умиротворение, какого не испытывал уже многие годы; его вдруг до глубины души проняли спокойствие и уединенность родных мест.

Он лег на спину и принялся смотреть сквозь крону вяза в бледное небо. «Да. Если бы я не ушел на эту войну, возможно, мы с Энни и поженились бы… кто знает?» А настоящее возвращение домой вполне может начинаться и отсюда, подумал он, в этом смысле кладбище ничем не хуже любого другого места.

Кит доехал до северной оконечности городка и нашел то место, где от шоссейной дороги ответвлялась в сторону Вильямс-стрит. Он принял вбок и остановился, постоял некоторое время в нерешительности, потом свернул на эту окраинную улочку.

Она была застроена внушительного вида домами в викторианском стиле; некоторые из них казались недавно отремонтированными, другие выглядели старыми и обшарпанными. В детстве эта часть городка казалась ему чем-то необыкновенным и замечательным, здесь были такие большие дома, правда, на очень небольших участках — теперь-то он понимал, что эти участки были вовсе не маленькими, — тут росли высоченные деревья, кроны которых летом образовывали нечто вроде темного зеленого тоннеля; ему представлялось странным, что люди могут жить так близко друг к другу, что из окон одного дома было видно, что делается в соседнем, и на него производила огромное впечатление такая роскошь, как стоявшая перед каждым домом пара автомобилей. Но то, что тогда нравилось ему или озадачивало его, теперь, разумеется, уже не способно было ни впечатлять, ни нравиться, ни озадачивать. Ретроспективно детские наивность и удивление казались сейчас почти постыдными; но что же могло бы вырасти из человека, который бы не смотрел в детстве на мир широко раскрытыми глазами?

Улочка выглядела тихой, такой, какой она и должна была быть летним днем в послеполуденное время. Несколько ребят катались на велосипедах, какая-то женщина толкала пред собой детскую коляску, немного дальше по улице прямо посреди дороги остановился автофургон, и водитель болтал с подошедшей к дверце машины женщиной. У всех домов на этой улице устроенное по фасаду парадное крыльцо было раздуто до размера веранды — чисто американское явление, как выяснил за время своих странствий Кит, хотя в самой Америке новые дома уже так не строили. На некоторых верандах играли малыши, на других покачивались в креслах-качалках старики. Киту было приятно, что Энни живет именно на этой улице.

По мере того как он приближался к ее дому, с ним стало твориться что-то странное: сердце его сильно забилось, во рту пересохло. Ее дом стоял по правой стороне, он чуть было не проехал его, но, в последний момент спохватившись, принял к тротуару и остановился. Он заметил, что на ведущей к дому подъездной дорожке стояла довольно потрепанная машина-«универсал» и какой-то пожилой человек направлялся к тыльной части дома, неся с собой лестницу-стремянку. А вот и сама Энни — он успел лишь ухватить ее взглядом в самый последний момент перед тем, как она вместе с пожилым человеком свернула за угол дома. Он видел ее всего секунду-две, с расстояния в пятьдесят ярдов, но нисколько не сомневался, что это была именно она; его самого поразило, как он сумел так мгновенно узнать ее черты, ее осанку, походку.

Он отогнал машину немного назад и открыл дверцу, но тут остановился. Что, вот так вот просто взять и предстать перед дверью ее дома? А с другой стороны, почему нет? Что плохого в том, чтобы прийти к ней совершенно открыто? Мысленно рисуя себе их будущую встречу, он совершенно не собирался предварительно звонить ей или подбрасывать какое-нибудь письмо или записку. Ему представлялось особенно важным, чтобы он появился неожиданно, просто позвонил бы в дверь и сказал: «Здравствуй, Энни»; а там уж что будет, то и будет, спонтанно и без всяких репетиций.

Но что, если у нее в доме сейчас кто-то есть? Дети или муж? Почему, бесконечное число раз за все минувшие годы проигрывая в уме эту сцену, он никогда так и не подумал о подобной возможности? По-видимому, воображаемая картина стала в его сознании настолько реальной, что он неосознанно сам отбрасывал все, что могло бы ее нарушить или испортить.

Он захлопнул дверцу и уехал. По дороге назад, на ферму, мысли у него в голове неслись еще быстрее, чем машина. Что с тобой, Лондри?! Соберись, парень.

Он глубоко вздохнул и снизил скорость до положенного предела. Ни к чему с самого начала портить отношения с местными фараонами. При мысли об этом он тут же вспомнил об Эннином муже. Несомненно, подумал Кит, если бы она не была замужем, у него хватило бы духу зайти и поздороваться. Но нельзя подобным образом компрометировать замужнюю женщину. Во всяком случае, в здешних краях такое не принято. И пойти вместе куда-нибудь пообедать или заглянуть после работы вдвоем в бар и выпить что-нибудь в Спенсервиле тоже было не принято.

Так что, может быть, лучше забросить записку ее сестре. Или позвонить ей. Надо полагать, парень, который не терялся в бою или в перестрелке в Восточном Берлине, способен собраться с духом и позвонить женщине, которую он когда-то любил. «Безусловно». Но только через несколько недель, когда сам определишься, не раньше. Заруби это себе на носу.

Он вернулся назад на ферму и провел остаток дня на веранде, в компании двух своих упаковок пива, внимательно разглядывая все проезжавшие мимо машины.

Боб Арлес заправлял машину начальника полиции. Если здесь заправка самообслуживания, это еще не значит, что Клифф Бакстер должен сам заливать в бак бензин. Попутно они болтали.

— Да, шеф, — проговорил Арлес, — сегодня утром тут объявился один любопытный парень.

— У тебя вяленая говядина есть?

— Конечно. Сходите возьмите.

Клифф Бакстер зашел в магазинчик и дотронулся до полей шляпы, приветствуя сидевшую за прилавком миссис Арлес. Та молча смотрела, как он набирал вяленое мясо, печенье с арахисовым маслом, соленые орешки и несколько шоколадок «Херши». Всего долларов на двенадцать, прикинула она.

Он взял из холодильного прилавка банку апельсинового сока, нетерпеливо подошел к кассе и вывалил все на прилавок.

— На сколько тут, Мэри?

— Думаю, пары долларов будет достаточно. — Она всякий раз отвечала ему именно такими словами.

Пока она складывала все в пакет, Бакстер достал и бросил на прилавок несколько долларовых бумажек.

Вошел Боб Арлес, неся счет, выписанный на бланке муниципалитета, — Клифф подписал, не глядя на сумму.

— Большое спасибо, шеф, — проговорил Боб. Мэри не была уверена, есть ли за что благодарить.

Мужикам обязательно требуется превращать каждую обычную сделку в нечто вроде проявления особой дружбы, подумала она, да еще при этом и пропустить немного. Конечно, Боб сдирает с муниципалитета за бензин лишнее, но зато Клифф Бакстер наедает тут, в магазине, свою жирную морду почти задаром.

Клифф Бакстер взял свой пакет, Боб Арлес вышел его проводить.

— Да, так вот я говорю, появляется тут один парень, на иностранной машине, с вашингтонскими номерами и все такое, и…

— Что, подозрительный?

— Нет, он оказался из местных. Когда-то жил здесь, а теперь вот вернулся, ищет работу, живет пока на ферме родителей. Сейчас сюда мало кто возвращается.

— Это точно. И пусть катятся подальше. — Клифф уселся в полицейскую машину.

— На «саабе» ездит. Сколько такая штука может стоить?

— Н-ну… тысяч двадцать — тридцать, если новая.

— Значит, у этого парня неплохая машинка.

— Ничего хорошего в иностранных машинах нет, Боб. — Клифф начал уже поднимать боковое стекло, потом остановился и спросил: — А имя его ты узнал?

— Лондри, Кит Лондри.

— Что?! — Клифф Бакстер поднял взгляд на Арлеса.

— У его родителей была ферма возле Овертона, — продолжал Арлес. — Вы их знаете?

Клифф посидел немного молча, потом ответил:

— Да… Так, значит, это был Кит Лондри?

— Угу.

— Вернулся?

— Он так сказал.

— С семьей?

— Нет.

— Как он выглядит?

— Не знаю, — пожал плечами Боб. — Обычный парень.

— Да, полицейский бы из тебя вышел хоть куда. Какой он: толстый? Худой? Лысый? Член из головы растет?

— Худой. Высокий такой парень, и нет, не лысый, хорошие волосы. По-моему, неплохо выглядит. А что?

— Да так, думаю, не найти ли мне его. Поздороваться, поприветствовать с возвращением.

— У него такая необычная машина, вы ее сразу узнаете. И живет он на ферме своих родителей. Загляните к нему, если хотите.

— Пожалуй, я так и сделаю. — Клифф выехал на шоссе и повернул на юг, в сторону Овертона.

 

Глава шестая

Клифф Бакстер сидел и с грустью размышлял над событиями того утра. «Не понимаю, и что только на нее нашло». Разумеется, он прекрасно сознавал, что именно на нее нашло: она его уже давно ненавидела. Он к этому даже как-то привык, однако до сих пор пребывал также и в убеждении, что она его еще и любит. Он ведь ее любит, а потому и она тоже должна его любить. Что его по-настоящему встревожило, однако, так это то, что на этот раз она словно с цепи сорвалась, что у нее хватило духу пойти и взять одно из его ружей. За словом в карман она и раньше никогда не лезла, однако до сих пор ни разу даже не запустила в него тарелкой. А тут вдруг устроила стрельбу прямо у него над головой. «Не иначе, месячные в голову ударили. Точно. Она всегда в это время бесится».

Он был уверен, что победа осталась за ним; но так можно было считать, только если забыть о том, как его подвел мочевой пузырь. В отношении последнего Клиффу не удалось поквитаться, и поэтому он старался выбросить из головы этот эпизод.

Но это оказалось не так-то просто. «Вот сука!»

Он мог бы размышлять на эту тему и дальше, но теперь у него возникла новая серьезная проблема, которую тоже необходимо было обдумать, — мистер Кит Лондри, бывший ухажер мисс Энни.

Клифф проехал мимо фермы Лондри и отметил для себя черный «сааб», стоявший на дорожке возле дома. Заметил он и сидевшего на веранде мужчину и не сомневался в том, что этот мужчина тоже обратил внимание на проехавшую мимо полицейскую машину.

Клифф снял трубку телефона и позвонил в участок дежурному сержанту:

— Блэйк, это я. Свяжись с Вашингтоном, с отделом регистрации автомобилей, и запроси все, что у них есть о Ките Лондри. — Он продиктовал имя по буквам, потом добавил: — Ездит на черном «саабе-900». Год выпуска не знаю, номера не могу разглядеть. Как только что-нибудь получишь, немедленно сообщи мне. — После этого Клифф набрал справочное бюро. — Мне нужен номер телефона Лондри, Кита Лондри, проживает Каунти-роуд, 28, ему должны были установить телефон совсем недавно.

— Под таким именем никто не значится, сэр, — ответила ему оператор службы информации.

Клифф повесил трубку, потом снова снял и набрал номер почтового отделения.

— Это Бакстер, соедините меня с начальником почты.

Через несколько секунд в трубке послышался голос Тима Ходжа, начальника местного почтового отделения:

— Могу чем-нибудь быть вам полезен, шеф?

— Да, Тим. Проверь-ка, нет ли у тебя нового абонента по имени Лондри, должен числиться среди сельских адресов, прибыл из Вашингтона. Да, из того, что в округе Колумбия.

— Сейчас посмотрю, не вешайте трубку. — Спустя несколько минут Ходж снова подошел к телефону и проговорил: — Да, один из наших сортировщиков видел пару счетов или чего-то в этом роде, отправленных из Вашингтона. Для Кита Лондри.

— А имя жены на этом отправлении не стояло?

— Нет, только его имя.

— Это временная переадресовка?

— Нет, похоже, смена постоянного адреса. Что, с ним какие-нибудь проблемы?

— Никаких. Просто стояла пустая ферма, а тут недавно обратили внимание, что на ней кто-то появился.

— Да, я помню стариков, которые там жили, Джорджа и Элму. Переехали во Флориду. А этот парень кто?

— Сын, наверное. — Клифф немного подумал, потом спросил: — Он арендовал почтовый ящик?

— Нет: если бы арендовал, оплата прошла бы через меня.

— О'кей… слушай, я бы хотел посмотреть, что ему станет приходить.

Наступила длинная пауза, на протяжении которой почтмейстер сообразил, что просьба начальника полиции носит не совсем обычный характер.

— Извините, шеф, — произнес Тим Ходж. — Мы уже с вами о таких вещах говорили. Мне необходимо распоряжение суда или другой официальный документ.

— Черт возьми, Тим, я ведь говорю только о том, чтобы взглянуть на конверты, а не вскрывать корреспонденцию.

— Да… но… если это плохой человек, обратитесь в суд…

— Тим, я прошу всего-навсего о мелкой услуге, и, если тебе когда-нибудь что-то потребуется, ты тоже знаешь, к кому обратиться. Если уж на то пошло, то за тобой должок: помнишь, как твой зять попался за рулем мертвецки пьяный?

— Д-да… о'кей… то есть вы хотите просто взглянуть на конверты во время сортировки?..

— Это у меня может не всегда получиться. Переснимай на ксероксе лицевую и обратную стороны всего, что станет ему приходить, а я буду время от времени заглядывать.

— Н-ну…

— И не распространяйся об этом — я тоже не буду. Передавай от меня привет дочке и ее мужу. — Клифф повесил трубку, продолжая катить дальше по прямой сельской дороге; он не смотрел по сторонам, а размышлял над только что услышанным. «Человек только вернулся, телефона у него еще нет, а насчет доставки почты он уже распорядился. Почему он вернулся?»

Он включил автомат контроля скорости и принялся жевать кусочек вяленого мяса. Клифф Бакстер помнил Кита Лондри еще по средней школе, и то, что он знал об этом парне, ему не нравилось. Конечно, знал он о Лондри не так уж много и не был знаком с ним лично, но, с другой стороны, Кита Лондри знали все. Это был один из тех парней, которым заранее предначертан почти верный успех в жизни: первоклассный спортсмен, книжный червь и при этом пользовавшийся такой популярностью у девушек, что ребята вроде Клиффа Бакстера ненавидели его от всей души.

Клифф с удовлетворением припомнил, что несколько раз в школе намеренно задевал или толкал Лондри, и тот ни разу ничем ему не ответил, только всякий раз произносил: «Извините», словно это он был виноват. Поначалу Клифф считал его маменькиным сынком, но потом некоторые из друзей Клиффа посоветовали ему быть с Лондри поосторожнее. Не признавая этого открыто, в глубине души Клифф твердо знал, что они правы.

В школе Клифф на год отставал от Лондри и вообще не обращал бы на него никакого внимания, если бы только тот не ухаживал за Энни Прентис.

Клифф принялся размышлять о таких людях, как Лондри, — тех, что всегда совершают одни только правильные поступки, что ухаживают за правильными девушками и которым, кажется, все так легко и просто дается. Хуже всего то, подумал Клифф, что этот Лондри — сын простого фермера, парень, который по выходным сам выгребал навоз со скотного двора; его родители приходили в автомагазин «Бакстер моторз», сдавали в зачет покупки какое-нибудь старое дерьмо, на котором ездили, и приобретали такое же дерьмо, только новое, оплачивая разницу в стоимости. У этого парня даже не было собственного ночного горшка, да и своего окна, в которое он мог бы выплеснуть содержимое этого горшка, тоже не было; таким людям предначертано всю жизнь пахать землю и выгребать навоз, а вместо этого он набрал целую кучу стипендий — от церкви, от «Ротари-клуба», от организации ветеранов иностранных войн и даже от штата, а ведь это были деньги, которые власти штата выколачивали из таких налогоплательщиков, как Бакстеры, — и отправился в колледж. А в результате этот сукин сын воротит нос от тех, кто остался здесь. «Паскуда!»

Клифф был бы только рад тому, что этот паршивец уехал; но он отправился в колледж вместе с Энни Прентис, и там они, насколько был наслышан Клифф, трахались без передышки четыре года подряд, пока она его не бросила.

Клифф внезапно изо всех сил треснул по приборному щитку. «Засранец!»

Сама мысль о том, что этот ублюдок, который когда-то трахал его жену, теперь опять в городе, была для Клиффа невыносима. «Выблядок поганый!»

Некоторое время Клифф продолжал ехать без цели, просто так, стараясь вычислить, каким должен быть следующий его ход. Этот парень, безусловно, обязан отсюда убраться — так или иначе, думал Клифф. Это город Клиффа Бакстера, и тут никто, совершенно никто шутить с ним не осмеливался; и уж тем более не тот, кто спал с его женой. «И не мечтайте об этом, мистер».

Клиффа приводила в ярость одна только мысль о том, что даже если бы Лондри стал держать язык за зубами, то все равно он бы постоянно находился где-то неподалеку от Энни, достаточно близко, чтобы они могли случайно столкнуться друг с другом где-нибудь в городе, у кого-то в гостях или на каком-нибудь общественном мероприятии. «И как вам это понравится? Мы приходим на свадьбу или еще куда, и тут появляется этот засранец, который дрючил мою жену, и с улыбочкой на своей мерзкой морде подходит поздороваться!» Клифф потряс головой, словно отгоняя от себя подобную картину. «Не будет этого».

Он глубоко вздохнул. «Черт побери, трахал мою жену целых четыре года, может быть, даже пять или шесть, а теперь этот сукин сын появляется тут как ни в чем не бывало, без жены, рассиживает на своей долбанной веранде, ни хрена не делает…» Он опять треснул по приборной панели. «Вот дьявол!»

Сердце у Клиффа бешено колотилось, язык стал словно намазанный клеем. Он снова сделал глубокий вдох, открыл банку апельсинового сока, сделал большой глоток и почувствовал, как кисловатый напиток поднимается у него из желудка обратно. Он швырнул банку в окно. «Черт побери! Черт…»

Щелкнуло радио, и в динамике послышался голос сержанта Блэйка:

— Шеф, есть информация насчет того номера…

— Ты что, мать твою, хочешь, чтобы ее весь округ услышал? Звони по этому чертову телефону.

— Слушаюсь, сэр.

Зазвонил телефон, и Клифф ответил:

— Говори.

Сержант Блэйк начал докладывать:

— Я послал факс в Бюро регистрации автотранспорта, сообщил им имя — Кит Лондри, тип машины и модель; их ответ отрицательный.

— То есть?

— Ну, они утверждают, что такого человека нет.

— Черт побери, Блэйк, спиши номер с этой гребаной машины, сообщи им и повтори запрос.

— А где эта машина?..

— На старой ферме Лондри, Каунти-роуд, 28. И пусть пришлют все, что у них есть по его водительским правам. После этого обзвони местные банки и выясни, открыл ли он счет, возьми его номер по социальному страхованию и номер кредитной карточки, а потом собери все остальное: служба в армии, подвергался ли арестам — всю эту мудянку по полному перечню.

— Слушаюсь, сэр.

Клифф положил трубку. Проработав в полиции почти тридцать лет, он научился, как надо выстраивать дело из ничего. В его подразделениях работали два детектива — они вели расследования уголовных дел, которые не особенно интересовали Клиффа. У него были собственные досье почти на каждого в округе Спенсер, кто хоть что-то представлял собой или кто почему-либо интересовал его особо.

Клифф в общем-то слышал о том, что вести секретные досье на частных лиц вроде бы считается незаконным, но он принадлежал к старой школе и твердо усвоил из нее, что сохранение своей должности и продвижение по службе надежнее и лучше всего обеспечиваются посредством угроз и шантажа.

В общем-то он узнал это задолго до того, как пришел работать в полицию: и его отец, и дед, и братья отца все неплохо владели искусством запугивания. И если уж быть честным, то полицейская служба вовсе не испортила его: он сам и практически почти в одиночку разложил эту службу. Но он не смог бы этого сделать без помощи всех тех, кто, к его удовольствию, сам же портил свою личную или деловую жизнь: женатых мужчин, которые заводили связи на стороне; отцов, у чьих сыновей случались нелады с законом; бизнесменов, которым нужно было уклониться от налогов или получить какую-нибудь привилегию; политиков, кому необходимо было что-нибудь разузнать про своих оппонентов, и тому подобных. Клифф всегда оказывался в нужное время в нужном месте, у него был нюх на малейшие признаки моральной нечистоплотности, на какие-нибудь человеческие слабости или изъяны в характере, на приметы неблагополучия с финансами или законом. И он всегда был готов оказать содействие.

Когда Клифф еще только пришел на работу в полицию, в стране, в системе не было какого-то посредника или единой центральной биржи, куда простой гражданин мог бы прийти для того, чтобы предложить услугу за услугу, или где он мог бы продать свою душу.

Вот с этого скромного уровня и начинал Клифф Бакстер; вначале он просто вел личные записи, со временем эти записи превратились в досье, а в результате досье стали превращаться в золото.

В последнее время, однако, в функционирование этой системы начала вмешиваться масса не нравившегося ему народа. Школьные учителя, священники, домашние хозяйки, даже фермеры. В городском совете уже оказалась одна такая женщина, некая Гейл Портер, отставная профессорша колледжа, вечно во все сующая свой нос и к тому же бывшая коммунистка. Она победила на выборах по чистой случайности: просто Бобби Коула, парня, который был ее соперником, застукали на автовокзале в Толидо в мужском туалете. Клифф не обращал на нее никакого внимания до тех пор, пока уже не оказалось слишком поздно, но теперь у него и на нее тоже было досье, толстое, как баранья ляжка, и в ноябре ее в совете не станет. Такие женщины не понимают систему; к тому же Клифф знал, что, если она удержится, за ней потянутся другие, подобные ей.

Мэр приходился ему родственником, члены городского и окружного советов — его хорошие знакомые, но все они должны были периодически проходить через процедуру переизбрания. Должность же Бакстера была назначаемой, и, по крайней мере, он сам считал себя назначенным на нее пожизненно. Дело было еще и в том, что если бы он когда-нибудь потерял эту должность, то не меньше сотни мужиков, да и немало баб сразу же вцепились бы ему в глотку — так что приходилось держаться за место изо всех сил.

Клифф Бакстер в целом сознавал, что мир изменился, что перемены начинают проникать и в пределы границ округа Спенсер и что для него эти перемены опасны. Но он был достаточно уверен в том, что сумеет удержать все под контролем, особенно если учесть, что шериф округа, Дон Финней, приходился его матери двоюродным братом. В распоряжении Дона на весь округ было только двое помощников шерифа, поэтому между ним и Клиффом существовало соглашение, что полиция Спенсервиля может пересекать городскую черту, когда ей заблагорассудится, — что сейчас Клифф и делал. Это обеспечивало Клиффу гораздо более широкий спектр возможностей в отношении тех, кто жил за городом, — таких, как эта Портер с ее мужем или как мистер Кит Лондри.

Так что еще несколько лет он сумеет продержать тут все под своим жестким контролем, а потом, когда у него наберется тридцать лет выслуги и дети закончат колледж, можно будет ускользнуть в соседний Мичиган, где у него уже был охотничий домик. А пока надо без устали продолжать есть своих врагов, даже когда не голоден.

В его натуре было что-то от акулы с ее способностью за милю учуять в воде кровь; но эти новые люди, включая и Гейл Портер, не больно-то походили на эту самую «кровь». Он как-то показал ей собранное на нее досье, полагая, что призовет ее таким образом к порядку: продемонстрировал все, что узнал о ее левой деятельности в колледже в Антиохии, и кое-что о ее ухажерах, что вряд ли могло понравиться ее мужу. Но она в ответ порекомендовала ему сложить досье, помазать его жиром и засунуть себе в жопу. Клифф не просто получил отлуп — он впал в состояние, близкое к самоубийству. Если люди ничего не боятся, то как же ему поддерживать порядок? Похоже, дело принимало паршивый оборот.

В его натуре было и нечто от волка, который способен учуять опасность намного раньше любого другого дикого зверя. На протяжении нескольких последних лет он не раз замечал, что эти новые люди кружат вокруг него и присматриваются к нему, как будто бы именно он, а не они сами — потенциальная жертва и добыча.

И вот теперь еще и Энни. Этакая маленькая правильная женщина, которая обычно не смела и рта раскрыть, даже если у нее было навалом что сказать. А затем ни с того, ни с сего ей вдруг приходит в голову идея начать его проверять, и кончается тем, что она ему чуть башку не снесла. «Что, черт побери, со всеми тут происходит?!»

Клифф как раз занимался всеми этими проблемами, когда возникла еще одна, самая последняя. «Вот дьявол! Хотят меня сожрать, хотят отнять у меня должность, собственная жена пытается убить, и тут еще объявляется этот тип, который ее когда-то трахал. Господи, и чем я только заслужил все это дерьмо на свою голову?»

Интересно, знает ли уже Энни, что ее старый приятель снова в городе, подумал он. Быть может, именно поэтому она и пыталась его убить? Нет, это чепуха. Ее же засадят в тюрьму, они даже потрахаться перед этим не успеют. Нет, пока она явно ничего не знает, но, конечно же, скоро узнает, а он последит, как она станет реагировать. Ему вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, Кит Лондри ее уже больше не интересует, да и она его тоже. Но все равно, этот постоянно торчащий член ему тут в городе не нужен.

Тут он сообразил, что не сможет шпионить за ними обоими до бесконечности; но все равно, хотя бы некоторое время он не будет спускать с них глаз, и, может быть, они ему попадутся. А если нет, Лондри все равно свое получит, но только не от миссис Бакстер.

В том, чтобы застигнуть любовников на месте преступления, Клифф был настоящим профессионалом, и в доброе старое время, еще до того, как подростки начали трахаться по тем домам, где и отец, и мать на работе, или по загородным мотелям, Клиффу удавалось на каждый уик-энд отлавливать по нескольку пар, занимающихся любовью в машинах или заброшенных амбарах. При помощи какого-то шестого чувства он находил такие пары, где бы они ни прятались, и умел заставать их в тот момент, когда они были совершенно голыми или хотя бы полуголыми. Подобные поиски являлись той частью его трудной работы, которая доставляла ему истинное наслаждение, и, насколько он помнил, каждая такая ночь завершалась тем, что он отправлялся к одной из своих милашек, и член у него при этом торчал так, что, казалось, молния на брюках вот-вот не выдержит. Иногда он заявлялся с таким членом домой, и пару раз Энни заметила, что он не иначе как всю ночь напролет бродил по аллее влюбленных. «Да, пошутить она умеет». Слишком хорошо умеет, добра ей это не принесет.

Вот и теперь при этих мыслях о сексе брюки на нем опять постепенно все сильнее напружинивались.

Клифф Бакстер повернул назад к городу и въехал в южную его часть — ту, что образовывали самые бедные районы города. Он вызвал по телефону участок и отдал распоряжения Блэйку:

— Я отлучусь на часок. Вызови, если буду нужен. И в любом случае свяжись со мной через час, чтобы я не опоздал туда, где должен буду быть.

— Будет сделано, шеф.

Бакстер свернул на потрескавшуюся бетонную дорожку возле одного из небольших деревянных домиков и, воспользовавшись электронным ключом, не выходя из машины, поднял ворота гаража. Он загнал свою патрульную машину в гараж, вышел и стукнул кулаком по кнопке, закрывающей ворота.

Клифф подошел к задней двери и открыл ее своим ключом. Кухня была маленькая, грязная и почему-то на ней всегда пахло так, будто здесь подтекала канализационная труба. Энни, при всех ее недостатках, по крайней мере, умела содержать дом в чистоте.

Он заглянул в неприбранную гостиную, потом зашел в первую из двух спален. На постели, прямо поверх покрывала, лежа на боку, спала женщина лет тридцати пяти, одетая в одну только футболку. В комнате было жарко, оконный вентилятор лишь слегка колыхал горячий воздух. Белая форменная одежда официантки и белье были разбросаны по полу.

Бакстер подошел к постели. Футболка на женщине задралась, обнажив бедра, и Клифф постоял немного, изучая волосы у нее в низу живота, а также ее большие груди и соски, отчетливо выдававшиеся из-под майки. Надпись на футболке гласила: «Закусочная «Не выходя из машины». Бригада «Фрикаделька».

У нее было хорошее тело, крепкое, мускулистое, и хорошая кожа, если не обращать внимания на несколько мелких прыщей и следы от комариных укусов. Светлые короткие волосы падали ей на лицо; правда, те, что росли у нее в паху, были темными.

Женщина зашевелилась и повернулась на живот. Клифф посмотрел на ее округлые выпуклые ягодицы и почувствовал, как в брюках у него все напряглось. Он нагнулся и положил руки на обе половинки, крепко прижав их друг к другу. Женщина что-то пробормотала сквозь сон, потом перевернулась и открыла глаза.

Клифф Бакстер улыбнулся.

— Привет, красавица.

— А-а… — Женщина откашлялась, прочищая горло, и натужно улыбнулась. — Это ты?

— А ты думала кто?

— Никто… — Она села, силясь окончательно проснуться, и, прикрываясь, натянула на себя майку. — Не ожидала, что ты придешь.

— Я пока еще не кончил, дорогая. За этим и пришел.

Она снова натужно улыбнулась. Он уселся рядом с ней на постель и положил руку ей между ног.

— Что это ты влажная? Приснилось что-нибудь возбуждающее?

— Да… ты приснился.

— Так и должно быть. — Он нащупал клитор и принялся массировать его.

Она смущенно поерзала — ей явно не доставлял никакого удовольствия переход всего за одну минуту от сна до ощущения в себе мужских пальцев.

— Что с тобой?

— Ничего. В ванную надо сходить. — Она соскользнула с кровати на противоположную от Клиффа сторону и вышла в холл.

Клифф вытер пальцы о простыню, улегся прямо в одежде на постель и стал дожидаться. Он услышал, как в туалете спустили воду, потом зажурчала вода в ванной, раздался булькающий звук: женщина полоскала горло.

Шерри Коларик была последней в долгой череде тех женщин, что имелись у него всегда: и еще до женитьбы, и на протяжении всего того времени, пока он ухаживал за Энни, и в течение всего срока их помолвки, и потом, уже в процессе его семейной жизни. Такие отношения никогда не тянулись слишком долго, они ни разу не всколыхнули по-настоящему его сердце, у него никогда не было действительно любимой девушки или полноценной любовницы: все это были просто трахания из спортивного интереса, и каждая связь длилась очень недолго. В общем-то где-то в глубине души он отдавал себе отчет в том, что не способен ни на какие настоящие отношения с женщиной, и все его партнерши бывали обычно из разряда легкой добычи: городские потаскушки; женщины, у которых были какие-то нелады с законом; отчаявшиеся от одиночества разведенки; официантки и барменши, стремившиеся подобным образом немного подработать, — в общем, представительницы самых низших слоев маленького американского провинциального городка и его общества. Для начальника полиции Бакстера заполучить их не составляло никакого труда.

Время от времени он останавливал свой выбор на тех замужних женщинах, чьи мужья ничего собой не представляли или были пустым местом, — таких, как Джейни Вильсон, муж которой работал в полицейском участке уборщиком, или как Бет Марлон, чей благоверный был известным всему городу алкоголиком. Иногда он останавливался на жене кого-то, кому крайне необходима была какая-то услуга — например, на жене кого-нибудь из заключенных. Подобные победы доставляли ему гораздо большее наслаждение, чем любые иные: ведь когда трахаешь чью-то жену, то тем самым трахаешь и ее мужа тоже.

Он был осторожен и даже не пытался подступаться к тем женщинам, мужья которых могли бы ответить ему неприятностями. Правда, он бросал влюбленные взгляды в сторону женщин-адвокатов, школьных учительниц, врачей и вообще всех тех работающих женщин, которые действовали на него возбуждающе, — независимо от того, были ли они семейными или незамужними; но, даже не признаваясь самому себе в этом прямо, он все же сознавал, что с такими женщинами у него нет ни малейшего шанса на успех. Сознавал он, а скорее, смутно предчувствовал и то, что даже если ему и удалось бы подцепить какую-нибудь из них, та его непременно бы бросила, едва только узнала бы чуть получше. Единственной его победой на этом качественном уровне оставалась Энни Прентис. Но в то время, когда эта победа была одержана, Клифф Бакстер выглядел гораздо привлекательнее, отличался чуть большим обаянием, нежели теперь, и к тому же тогда он выложился изо всех сил, полностью. И, по правде говоря, в ту пору шла война, выбор парней в Спенсервиле был очень невелик, так что не подлежавший призыву на военную службу полицейский достаточно многим молодым женщинам казался фигурой привлекательной: Клифф внутренне чувствовал, что дело обстояло именно так, хотя никогда, ни разу не признавался самому себе во всем этом ясно и определенно. Вот почему самолюбие Клиффа Бакстера оставалось в неприкосновенности, тогда как его инстинкты хищника были всегда настороже; подобно одинокому волку, он всегда отлично чувствовал, какая из потенциальных жертв слаба и уязвима, а какая опасна.

И тем не менее его воображению не раз рисовалось, с каким удовольствием он бы изнасиловал одну много о себе воображающую женщину-юриста, что работала в аппарате окружного прокурора; или парочку врачих в местном госпитале; или эту спесивую суку, президентшу местного банка; или любую из тех студенточек, что приезжают домой на каникулы; да и мало ли кого еще. Он сознавал, что трахнуть любую из таких женщин значило бы трахнуть целый социальный класс: всех тех, кто привык смотреть на него сверху вниз. Когда-нибудь, говорил он себе, он это все-таки сделает. Когда-нибудь он отобьет одну из этих снобисточек от их стада и славно ее отдрючит; и плевать ему, что она станет там пищать. Возможно, ей это даже понравится. Но пока он будет обходиться Шерри Коларик и ей подобными.

Женщина вернулась в спальню, и Клифф посмотрел на часы.

— Слушай, у меня не так уж много времени.

— Я просто привела себя в порядок. Для тебя же старалась.

— Для того, чем тебе придется заниматься, приводить себя в порядок не обязательно. — Он легко вскочил с кровати, прошел в гостиную и вышел из дома через парадную дверь. Потом позвонил — Шерри подошла к двери и открыла; теперь она была уже в халате.

— Вы мисс Коларик?

— Да.

— Начальник полиции Бакстер. Я бы хотел с вами поговорить. — Он оттеснил ее в дом и закрыл за собой дверь. — Мисс, у вас набралось штрафов за парковку в неположенном месте уже на сотню долларов. Ни один не оплачен. Или вы мне сейчас все оплачиваете, или я забираю вас под арест.

Если Шерри Коларик и показалось романтичным то, как Бакстер воспроизвел сцену их знакомства, она это никак не выказала: ничего не сказала, не рассмеялась и не заключила Клиффа в объятия. Вместо всего этого она лишь промямлила:

— Простите, у меня нет денег.

— Тогда я вынужден вас забрать, — произнес он. — Одевайтесь.

— Нет, пожалуйста, не надо, мне нужно идти на работу. Я в пятницу получу и вам отдам.

— У вас было три месяца, чтобы рассчитаться но всем этим штрафам. Так что теперь вы арестованы. Советую подчиняться, а то я надену на вас наручники и заберу прямо в том, в чем вы есть.

На самом-то деле, когда такая же сцена разыгралась примерно месяцем раньше, на Шерри была форма официантки. Но чувствовала она себя тогда такой же беззащитной и голой, как и теперь. Только на этот раз она уже не должна была этому подонку сотни долларов. Однако ее машине еще предстояло проходить технический осмотр в инспекции штата, а в «Бакстер моторз» вполне могли не заметить нескольких неисправностей. Поэтому она проговорила:

— Послушайте, я работаю в закусочной «Не выходя из машины», вы ведь знаете, вы меня там видели. Приезжайте в пятницу, в середине дня, и мы вместе сходим в банк с моим чеком. Неужели вы не можете подождать?

— Нет, мадам, раз уж я сюда притащился, то я вернусь назад в участок или с сотней долларов, или с вами. Нечего тут со мной играться. — Он побренчал висевшими на поясе наручниками.

— Простите… но у меня нет денег, и работу пропустить я тоже не могу… послушайте, у меня есть около двадцати долларов…

Клифф отрицательно помотал головой.

— У меня есть просроченный чек… — продолжала канючить она.

— Нет.

— У меня есть кое-какие драгоценности, часы…

— Я вам не ломбард. Я полицейский.

— Простите. Но я просто не знаю, что…

Он снял с пояса наручники. Они долго стояли, молча глядя друг на друга, и каждый из них вспоминал тот момент, когда она наконец сообразила, чего именно он от нее добивается.

— А вы не могли бы мне одолжить? — спросила она.

— А что я буду с этого иметь?

— Что хотите.

— Я уже пообедал.

— Послушайте, все, что у меня есть, это я сама. Меня хотите?

— Вы что, пытаетесь дать мне взятку сексом?

Она кивнула.

— Ну что ж, давайте вначале посмотрим, что вы можете предложить в залог, а там я решу. Раздевайтесь.

Она расстегнула пуговицы на халате и дала ему самому свалиться с плеч и упасть на пол, потом стянула через голову футболку и бросила ее на кресло. Она стояла нагая, в самом центре гостиной, а начальник полиции Бакстер ходил вокруг, рассматривая ее со всех сторон. Уголком глаза она заметила, что штаны у него напружинились.

— О'кей, мисс Коларик, залог у вас очень даже неплохой. Становись-ка вот тут на колени, красотка.

Она опустилась на ковер.

Он снял пояс с кобурой и положил его на кресло, потом расстегнул брючный ремень, молнию и спустил брюки и трусы.

— Приступай, дорогуша.

Она сделала глубокий вдох, закрыла глаза и одним пальцем опустила его торчащий пенис к своим губам. Когда все закончилось, Клифф проговорил:

— Глотай. — Он натянул одежду, прицепил кобуру и бросил в кресло двадцатидолларовую бумажку. — О штрафах я сам позабочусь, но с тебя еще четыре взноса.

Шерри кивнула и пробормотала:

— Спасибо.

Так было в самый первый раз; и на протяжении всех последних десяти он каждый раз заявлял ей, что с нее еще четыре взноса.

Клифф, натура не особенно чувствительная, тем не менее все же обратил внимание, что ей немного не по себе, и потрепал ее по щеке:

— Не расстраивайся, еще увидимся, заеду кофе попить. А сейчас мне надо идти.

Вышел он через заднюю дверь.

Она поднялась с колен, прошла в кухню, сплюнула в раковину, прополоскала рот и бегом бросилась в душ.

Клифф Бакстер ехал по Спенсервилю, пребывая в прекрасном расположении духа. В настоящий момент у него было одновременно две женщины, и этого ему хватало: Шерри, главным образом для орального секса, а также одна ушедшая с детьми от мужа — звали ее Джеки — и пытавшаяся прожить с ними на то, что присылал ей муж из Толидо. У Джеки была красивая спальня и хорошая кровать, и в постели с ней тоже было хорошо. К ней он всегда приезжал, бесплатно нагрузившись в местном супермаркете продуктами. Он вдруг подумал, что у него есть еще и третья — его жена. При этой мысли он рассмеялся. «А ты мужик что надо, Клифф Бакстер!»

Зазвонил находящийся в машине телефон — Клифф снял трубку.

— Шеф, я отправил Уорда с биноклем к дому этого Лондри, — послышался голос сержанта Блэйка, — и он записал номер.

— О'кей.

— После чего я позвонил этим идиотам в Вашингтон и сообщил им номер.

— Хорошо. И каков ответ?

— Н-ну… они говорят, что это какой-то особый номер и что если нам нужна о нем более подробная информация, то мы должны заполнить специальную форму и указать, зачем нам это нужно, чем вызван запрос…

— Что ты несешь, что это за чертовщина?

— Они прислали мне эту форму по факсу… две страницы.

— Что за муть? Позвони этим сукиным детям и скажи им, что нам немедленно необходима самая полная информация на владельца автомобиля с этим номером. Скажи им, что у него нет документов о регистрации машины или еще что-нибудь…

— Шеф, я вам говорю — я перепробовал все. Они отвечают, что это как-то связано с национальной безопасностью.

— С национальным… чем?!

— Ну, чем-то секретным.

Дальше Клифф Бакстер ехал в полном молчании. Только что он пребывал на седьмом небе, со взведенными парами, в прекрасном самочувствии и уверенности, что именно он тут начальник и держит все под контролем. И вот появляется откуда-то из Вашингтона этот тип Лондри, после… скольких же лет отсутствия?.. Двадцати пяти, пожалуй; и Клифф Бакстер о нем совершенно ничего не знает и, как выясняется, не может даже сделать обычный запрос о его правах или о регистрации его машины. «Черт побери, кто же этот тип такой?»

— Шеф?

— О'кей, за ним надо установить наблюдение. Пусть кто-нибудь каждый день время от времени проезжает мимо его дома. И докладывайте мне всякий раз, как он будет появляться в городе.

— О'кей… а что именно мы ищем? Я хочу сказать почему?..

— Выполняй, что тебе сказано!

— Слушаюсь, сэр.

Клифф повесил трубку, «Потому, что он трахал мою жену, вот почему!» И жители городка знают об этом, или вспомнят, или очень скоро им кто-нибудь расскажет. «Этого я не потерплю. Нет, сэры, можете быть уверены, не потерплю».

В его голове стали прорисовываться несколько планов возможных действий, и он вспомнил слова, которые сказал ему когда-то старый судья Торнсби: «Иногда за тем, что кажется проблемой, на самом деле скрывается шанс».

«Вот именно. Этот кретин влез прямиком на мою территорию. А я теперь могу делать тут то, чего не мог двадцать пять лет назад. И я его убью… нет, я ему яйца отрежу. Вот именно. Отрежу ему яйца, положу их в банку, поставлю на камин, и Энни будет каждую неделю стирать с этой банки пыль». Он удовлетворенно рассмеялся.

 

Глава седьмая

С юга-запада дул сухой, горячий ветер; испокон веку он гнал по заросшим травой равнинам прерии степные пожары, загоняя стада ослепших и потерявших от паники головы бизонов в Большое Черное болото, на месте которого до сих пор плуг часто выворачивает на поверхность их кости. Но теперь тот же ветер, повинуясь вековечным законам погоды, дул уже над многими миллионами акров полей, на которых ровными рядами стояла кукуруза или волнообразно колыхались колосья пшеницы; над небольшими городками и одиноко стоящими фермами; над лугами и пастбищами, на которых пасся скот. Ветер проносился над Индианой, над Огайо, а потом над Великими озерами, где сталкивался с массами дующего на юг арктического воздуха.

К середине сентября, вспомнил Кит Лондри, когда уже перестают дуть ветры с запада, в воздухе иногда совершенно отчетливо чувствуется дыхание севера, запах сосен и озерной воды, а небо заполняют стаи канадских диких гусей. В один из таких сентябрьских дней Джордж Лондри и сказал своей жене Элме: «Пора бы уже и нам стать такими же умными, как эти гуси». И они уехали.

Конечно, подумал Кит, причины и история переселения людей с одного места на другое в большинстве случаев бывают куда сложнее. Человек всегда приспосабливался к любому климату, какой только есть на Земле, и еще в древнейшие времена расселился по всему миру. В отличие от лосося, человеку нет нужды возвращаться туда, где он родился, чтобы произвести собственное потомство; хотя, подумал Кит, пожалуй, это было бы и неплохо.

Он постепенно привыкал к почти удушающей сухости, к постоянной мельчайшей пыли в воздухе, к вечному иссушающему ветру и, как и большинство тех, кто живет в северной части Огайо, начинал уже думать о приближении зимы задолго до ее наступления. Но привыкнуть к климату было легко; вот привыкание к местному обществу обещало стать несколько более трудным.

Со дня его возвращения прошла уже неделя, и Кит решил, что пора бы выбраться в город. Он приехал в Спенсервиль в середине дня и направился прямиком в «Бакстер моторз», которая была местным дилером Форда и располагалась на восточном конце Главной улицы. Их семья на протяжении многих лет покупала и ремонтировала всю технику в этой компании, и сейчас Кит смутно припоминал, что вроде бы его отец был невысокого мнения о тех, кому она принадлежала. Но его старик был человеком со странностями и полагал, что от тех, кто ему не нравится, легче добиться более выгодных для себя условий сделки; к тому же сама процедура ее заключения в этом случае приятно возбуждала его.

Кит знал, что «Бакстер моторз» принадлежит семейству Энниного мужа и, возможно, что это обстоятельство тоже повлияло на его решение, хотя он и не понимал, как именно и почему.

Он вышел из «сааба» и огляделся. Эта компания продавала только автомобили Форда; иностранных марок — как это принято на востоке — не было видно ни одной.

К нему напрямую, через стоянку, подошел продавец и спросил:

— Как поживаете?

— Очень даже неплохо. Спасибо за интерес.

Продавец на мгновение смутился, но потом, протянув руку, представился:

— Фил Бакстер.

— Кит Лондри. — Он внимательно посмотрел на продавца, человека слегка за сорок, по-детски пухлявого и с неимоверным числом подбородков. Фил Бакстер казался на вид довольно любезным человеком — впрочем, это было частью его служебных обязанностей.

— Это ваше заведение? — спросил его Кит.

— Пока нет, — рассмеялся Фил. — Жду, когда папочка отойдет от дел.

Кит попытался представить себе, каково должно приходиться Энни замужем за одним из этих прирожденных дебилов, но потом решил, что подобными подозрениями он просто обнаруживает собственную мелочность и недостаток великодушия. Поэтому он сразу же перешел к делу — пожалуй, слишком уж быстро и резко с точки зрения местных нравов.

— Я бы хотел поменять этот сделанный на заказ «форд» на новый, — сказал он.

Фил Бакстер бросил взгляд на «сааб» и снова рассмеялся.

— Никакой это не «форд», приятель. — Потом посерьезнел и проговорил: — Мы стараемся не принимать в оплату иностранные машины. Полагаю, вам это должно быть известно.

— Почему?

— Их потом трудно продать. В наших краях предпочитают ездить на американских. — Он скосил взгляд на номер. — А вы откуда?

— Из Вашингтона.

— Проезжаете через наши места или что?

— Приехал оттуда. Недавно вернулся.

— Да, что-то ваше имя показалось мне знакомым. Вы у нас раньше ничего не покупали?

— Покупал. Так вы хотите продать мне новую машину?

— Безусловно… но… я должен переговорить с боссом.

— С папочкой? — улыбнулся Кит.

— Угу. Но его сейчас нет. А какой именно «форд» вам нужен?

— Ну, может быть, «мустанг».

Глаза у Фила расширились.

— Ого, отличный выбор. У нас есть сейчас два, черный и красный. Но я могу заказать любого другого цвета.

— Хорошо, — кивнул Кит. — А мою машину вы во сколько оцените? Она прошлого года выпуска, прошла восемь тысяч миль.

— Я выясню и вам скажу.

— Но вы возьмете «сааб»?

— Я все выясню и вам сообщу. Кстати, вот моя визитка. Позвоните, когда примете окончательное решение.

Кит улыбнулся тому, как ненавязчиво принято делать бизнес в маленьком городке. В Вашингтоне любой продавец машин вполне мог бы быть лоббистом на Капитолийском холме или членом официальной делегации на переговорах по ограничению вооружений. Здесь же никто не стремился ничего навязывать.

— Спасибо, Фил, — сказал он и уже повернулся, чтобы уходить, но тут его словно что-то дернуло, и, обернувшись, он проговорил: — Я помню одного человека по имени Клифф Бакстер…

— Да, это мой брат. Он теперь начальник полиции.

— Не может быть?! Неплохо он продвинулся.

— Очень неплохо. Прекрасная жена, двое великолепных ребят — один в колледже, другая скоро тоже будет поступать.

— Да поможет ему Бог.

— Аминь.

— До встречи, Фил.

Кит выехал на Главную улицу и остановился перед светофором. «Глупейший поступок, Лондри».

У него не было никакой необходимости приезжать в «Бакстер моторз»: он точно знал, что они не захотят брать его «сааб», и даже не был уверен, хочет ли он сам приобрести именно «форд». И уж, безусловно, незачем было упоминать имя Клиффа Бакстера. Для бывшего офицера разведки он вел себя предельно глупо: вначале зачем-то проехал мимо ее дома, теперь вот заглянул в фирму свекра. Что он в следующий раз выкинет? Дернет ее за косичку? «Пора уже повзрослеть, Лондри».

Светофор мигнул, и Кит двинулся по Главной улице в сторону центра, на запад. Эта часть города состояла из ровных рядов трех- и четырехэтажных домов, построенных из темного кирпича; на первых этажах располагались кафе и магазины, а выше — квартиры, по большей части пустовавшие. Почти все эти дома были построены в период между окончанием гражданской войны и началом «Великой депрессии». Старая кирпичная кладка и деревянные украшения заслуживали внимания, нижние же, торговые, этажи по большей части подверглись перестройке в 50-е и 60-е годы и теперь выглядели дешевкой.

Кит заметил, что движение на улице было слабым, пешеходов на тротуарах — очень немного, а половина торговых помещений стояли пустыми. Те, что работали, представляли собой магазины уцененной одежды, церковные базары, магазины видео и тому подобные мелкие лавки. Он вспомнил, что Энни в нескольких своих письмах упоминала, что работает менеджером одного из таких магазинчиков, организованного окружным госпиталем, и что этот магазинчик расположен в центре города, но Кит его пока не обнаружил.

Три самых больших здания, что были в городке, — кинотеатр, старая гостиница и «Картер», местный универмаг, — стояли закрытыми. Куда-то исчезли и два ранее существовавших хозяйственных магазина, примерно с полдюжины бакалейных лавок, три кондитерских, в которых раньше торговали газированной водой, и магазин спорттоваров, где Кит проводил когда-то половину своего свободного времени и оставлял большую часть имевшихся у него денег.

Кое-какие из существовавших и прежде заведений сохранились: аптека Гроува, ресторан Миллера, два бара с одинаковым названием «У Джона» и местная достопримечательность — старая почта. По-видимому, все они еще держались на плаву только благодаря тому, что получали какую-то поддержку от муниципалитета города или округа.

Нынешний центр Спенсервиля был совершенно не похож на тот, что запомнился Киту с детства. Тогда городок представлялся ему центром Вселенной, и, даже не романтизируя всего с ним связанного, Кит все же полагал, что это был настоящий центр торговой и общественной жизни округа Спенсер — округа, который в 50-е годы бурно процветал и где почти каждая семья имела помногу детей. И уж, безусловно, наличие здесь одновременно кинотеатра, нескольких кондитерских и магазина спорттоваров делало центр городка весьма притягательным для подростков, любивших тут околачиваться.

Но даже и тогда уже начали действовать те социальные и экономические силы, которые со временем изменили облик всех Главных улиц во всей Америке. Просто тогда Кит этого не знал и не понимал, и ему центр Спенсервиля казался самым лучшим, самым великолепным местом в мире, потому что тут всегда можно было встретиться с друзьями и найти себе какое-нибудь интересное занятие. «Да, той Америки, что отправляла нас на войну, больше не существует, и некому поприветствовать нас с возвращением», — подумал про себя Кит.

Вовсе не обязательно родиться в маленьком городке, продолжал он размышлять дальше, чтобы испытывать в душе слабость ко всем таким городкам Америки. Они казались ему идеалом в прошлом и в какой-то мере продолжали оставаться таким идеалом и теперь, пусть даже несколько абстрактным и сентиментальным. Но дело было не только в ностальгических чувствах: в прошлом именно маленькие городки оказали доминирующее воздействие на значительную часть американской истории и обретенного Америкой национального опыта — в тысячах спенсервилей, разбросанных по всей стране и окруженных бесчисленными фермами, складывались, формировались, закрепились и расцвели, вскормили собой всю нацию американские идеи и американская культура. Однако теперь, подумал он, эти корни отмирают, и никто этого не видит, потому что само дерево в целом выглядит пока еще очень внушительно.

Он подъехал к самому центру города и увидел единственное здание, которое совершенно не изменилось: на небольшой площади, прямо напротив окружного суда, стоял впечатляющего вида дом, в котором располагался полицейский участок, а снаружи, около него, среди припаркованных служебных машин группа полицейских беседовала с каким-то человеком — Кит интуитивно почувствовал, что это-то и есть Клифф Бакстер. Он также обратил внимание, что через несколько домов от полицейского участка размещался магазин окружного госпиталя.

Кит объехал вокруг массивного здания суда, занимавшего несколько акров земли на территории городского парка. Американский век близился к своему завершению, но даже и сейчас, и даже в такой дыре, как округ Спенсер, продолжавшие размножаться бюрократические структуры, а также отправление уголовного и гражданского правосудия оставались быстро развивавшимися сферами. Когда это здание еще только построили, его сооружение было воспринято как бессмысленная затея и величайшая глупость; но, видимо, те, провидцы, которые его воздвигали, неплохо представляли себе, какого рода общество унаследует со временем всю страну.

В здании располагались сейчас не только суды, но и местная прокуратура, отдел социального обеспечения, общественная юридическая библиотека, землемерная служба округа, отдел сельскохозяйственного управления штата, избирательная комиссия и добрый десяток других официальных учреждений, названия которых мало кому что говорили. Это было своеобразное местное «министерство всего и вся», и примыкавшая к нему шестнадцатиэтажная башня, увенчанная наверху часами, гордо возвышалась над окружавшим ее городком, постепенно приходящим в состояние все большего запустения; во всей этой картине чувствовалось что-то от Оруэлла.

В парке, окружавшем здание суда, было довольно много народу: ребята на велосипедах, женщины с детскими колясками, гуляющие, на скамейках парка сидели старики, служащие, вышедшие в обед подышать воздухом, просто безработные. На какое-то мгновение Киту показалось, будто бы он снова перенесся в лето 1963 года, то самое лето, когда он познакомился с Энни Прентис, — и будто бы вовсе не было минувших с той поры трех десятилетий; нет, лучше, пожалуй, чтобы они были, но сложились бы по-иному.

Он описал полный круг вокруг здания суда, потом снова выехал на Главную улицу и направился по ней в западную сторону, в тот ее конец, где стояли самые солидные и красивые старинные дома. Когда-то жить на этой улице считалось престижнее всего, и здесь селились только очень состоятельные люди, но теперь большие и просторные дома были переделаны под меблированные квартиры, отданы под частные детские сады, использовались как дешевые конторские помещения, и лишь изредка среди них попадались магазины, торгующие предметами искусства и поделками кустарных промыслов; казалось непостижимым, как таким магазинам удается рассчитываться по закладным и налогам.

Возле знака с надписью «Черта города» Главная улица расширялась и переходила в четырехполосное шоссе, ведущее к границе со штатом Индиана. Но здесь ничто уже не напоминало прежний сельский пейзаж; напротив, тут тянулась непрерывная торговая полоса: отделения крупных общенациональных супермаркетов, магазинов, торгующих всевозможными товарами первой необходимости со скидкой, а также бензозаправочных колонок. Насколько хватало глаз, повсюду на высоких мачтах и опорах торчали огромные пластмассовые щиты: «Венди», «Макдональдс», «Бэрджер кинг», «Жареные цыплята Кентукки», «Рой Роджерс», «Пицца от Домино», «Френдлис» и другие фирмы, где можно быстро что-то купить или быстро и неплохо перекусить. Такие знаки следовали непрерывной чередой, один за другим до самой Индианы, а может быть, насколько мог судить Кит, и до самой Калифорнии; именно тут и проходила теперь Главная улица всей Америки.

Во всяком случае, именно это и убило прежний городской центр, а может быть, центр убил себя сам тем, что у него не хватило способности ни трезво вглядеться в будущее, ни верно осознать собственное прошлое, с которым он к тому же совершенно порвал. В тех идеальных для жизни человека маленьких городках, которые Кит видел в Новой Англии, прошлое и настоящее составляли единой целое, а будущее созидалось неторопливо и осмотрительно на базе того, что уже реально существовало сегодня.

Впрочем, подумал Кит, если бы я жил здесь постоянно и изо дня в день — а не во время эпизодических наездов раз в пять лет — наблюдал бы происходившие перемены, пожалуй, я бы не испытывал столь острой ностальгии и не был бы так поражен чисто физическими изменениями в облике городка.

В центре Спенсервиля не осталось ни одного продовольственного магазина, это следовало запомнить и усвоить; и Кит заехал на стоянку перед одним из больших супермаркетов.

Он взял стоявшую на улице тележку и вошел внутрь. Здесь были широкие проходы между рядами прилавков, чистота и кондиционированный воздух; и товары были по большей части точно такие же, как и в Вашингтоне. И хотя Кит испытывал щемящую тоску по исчезнувшей продовольственной лавке мистера Эрхарда, всегда отличавшейся некоторой хаотичностью, все-таки современный супермаркет был, пожалуй, действительно самым ценным вкладом Америки в западную цивилизацию.

По иронии судьбы, городская торговая улица Джорджтауна, где делал покупки Кит, живя в Вашингтоне, была больше похожа на старый сельский Спенсервиль, нежели сам Спенсервиль нынешний. Там, во время своих редких вылазок в магазины, Кит с удовольствием переходил от одной лавки к другой, каждая из которых на чем-то специализировалась. Киту, по его складу характера, была чужда сама идея супермаркета; и в то же время он без труда понимал ее целесообразность. Вот и сейчас он ходил по проходам, толкая перед собой тележку, брал с полок и прилавков то, что ему было нужно, ловил на себе взгляды домашних хозяек и местных старожилов, улыбался им в ответ, перед кем-то извинялся и даже не пытался сравнивать цены.

Его удивило, что он почти никого не узнает, — Кит вспомнил время, когда, приезжая в город, здоровался тут с каждым вторым. Но все-таки время от времени ему попадались знакомые лица, кое-кому и его лицо, судя по всему, тоже казалось знакомым, однако эти люди явно не могли припомнить, где они его видели или как его зовут. Он встретил не меньше десятка женщин своего возраста, которых когда-то знал, и одного мужчину, с которым когда-то они играли в одной футбольной команде. Но поскольку сам он чуть ли не свалился сюда с неба, то чувствовал себя пока неготовым к тому, чтобы представляться и вступать в разговоры.

Он не встретил никого из своих прежних самых близких друзей, а если бы и встретил, то почувствовал бы себя несколько неудобно, потому что все эти годы никак не общался ни с кем из них и не приезжал ни на одну встречу с бывшими одноклассниками. Единственным человеком, с которым он поддерживал в Спенсервиле какие-то контакты, — помимо его родных — была только Энни.

Он вдруг увидел, что она сворачивает за угол, и принялся толкать свою тележку быстрее, потом вообще бросил ее и нагнал женщину, но это оказалась не Энни. Она даже отдаленно не походила на Энни, и Кит вынужден был сделать вывод, что у него, пожалуй, начинаются уже послеобеденные галлюцинации.

Он вернулся назад к своей тележке, рассчитался за покупки и вышел с сумками и пакетами к машине.

Выезд его «саабу» перегородила полицейская патрульная машина с эмблемой Спенсервиля, в которой сидели двое полицейских. Кит загрузил покупки в машину, сел сам и запустил двигатель, но полицейские не трогались с места. Кит вышел из машины и подошел к тому из них, который сидел за рулем.

— Извините, мне надо выехать.

Коп уставился на него и долго молча смотрел, потом повернулся к своему напарнику и проговорил:

— А я-то считал, что все мигранты-сезонники уже разъехались. — Они оба расхохотались.

Это как раз одна из тех ситуаций, подумал Кит, в которой обычный американский гражданин — да поможет ему Бог — послал бы Полицейских к чертям собачьим. Но Кит не был обычным американцем, и к тому же ему довелось пожить во многих полицейских государствах, так что он сразу же сообразил, что все происходящее — сознательная и намеренная провокация. Где-нибудь в Сомали, на Гаити или в добром десятке других стран, где ему пришлось побывать, следующим за такой провокацией актом была бы смерть неумного гражданина на месте. В бывшей советской империи людей на улицах не расстреливали, там их только арестовывали; именно к такому исходу должен будет привести и этот инцидент, если Кит не остановится вовремя. Поэтому он спокойно проговорил:

— Ну ничего, я не тороплюсь.

Он снова уселся в свою машину, включил заднюю скорость, чтобы были видны горящие сзади огни, и стал ждать. На протяжении следующих пяти минут мимо прошло немало людей, которые направлялись в магазин или возвращались оттуда, и достаточно многие из них подходили к полицейским и говорили им, что те мешают человеку выехать. Эта сцена стала привлекать к себе всеобщее внимание, и полицейские решили, что, пожалуй, им пора убраться.

Кит сдал назад и выехал на шоссе. Он мог бы доехать до самого дома проселочными дорогами, но вместо этого направился назад в город, желая проверить, не замыслило ли местное гестапо еще чего-нибудь. Всю дорогу он посматривал в зеркало заднего вида.

Происшедшее не было случайным инцидентом или проявлением фашиствующего поведения по отношению к человеку на странной на первый взгляд машине и с номерами другого штата. Спенсервиль нельзя назвать совсем уж захолустным и глухим южным городком из разряда тех, где копы нередко бывают неучтивы с чужаками. Это приятный, культурный, дружелюбный городок Среднего Запада, где обычно с чужаками обращаются более или менее сносно. А значит, случившееся было специально подстроено, и вовсе не обязательно быть бывшим разведчиком, для того чтобы суметь сообразить, кем именно.

Ну что ж, по крайней мере, на один из вертевшихся у него в голове вопросов Кит получил ответ: начальнику полиции Бакстеру известно, что Кит в Спенсервиле. Но вот известно ли это миссис Бакстер?

Лондри еще до приезда сюда думал о том, какой может оказаться реакция Клиффа Бакстера, когда тот услышит, что бывший любовник его жены снова в городе. Большие города изобилуют бывшими любовниками, и там обычно никаких проблем не возникает. Да даже и здесь, в Спенсервиле, наверняка найдется немало людей, которые, будучи в браке или же до вступления в него, имели связь с кем-то из местных, но по-прежнему продолжают жить в городе. В данном же случае проблему представлял собой сам Клифф Бакстер, которому, если догадки Кита были правильны, скорее всего, несколько недоставало хороших манер и более современного взгляда на вещи.

Энни ни разу не написала ни одного плохого слова о муже ни в одном из своих писем — ни прямо, ни между строк. Но достаточно красноречивым было, однако, уже то, о чем она умалчивала; и к тому же Кит сам кое-что знал и помнил насчет Клиффа Бакстера, да и за долгие годы был наслышан о нем от своих родных.

Кит никогда никого не расспрашивал о Бакстере, но его мать — да благословит ее Господь — не упускала случая проехаться насчет этого семейства. Это были не какие-то слишком уж туманные намеки и замечания, а скорее прямые и откровенные высказывания типа: «Не понимаю, и что только Энни в нем находит?» Или даже совсем уж прямые: «Я тут как-то встретила на улице Энни Бакстер, и она расспрашивала о тебе. Она еще выглядит совсем как девочка».

Матери Кита всегда нравилась Энни, и ей очень хотелось, чтобы ее дурак-сын женился именно на этой девушке. Во времена маминой молодости любое ухаживание рассматривалось как прелюдия к вступлению в брак, и на чересчур сдержанного ухажера могли даже подать в суд за нарушение обещания, если он портил репутацию девушки тем, что ездил с ней вдвоем, без чьего-либо сопровождения, на пикники, а потом не поступал так, как того требовали приличия, и не брал ее замуж. Кит улыбнулся. Как же все-таки изменился мир!

Его отец, человек очень немногословный, тем не менее всегда плохо отзывался о нынешнем начальнике полиции, ограничивая, однако, свои высказывания только сферой вопросов, представлявших общественный интерес. Он никогда не упоминал имени Бакстера в связи с темами секса, любви, брака; ни разу из его уст не вырвалось имя Энни. Но в общем-то он придерживался той же точки зрения, что и его жена: их сын сам виноват в том, что проворонил такую девушку.

Но его родителям был непонятен мир конца 60-х годов, все те ощущения социальной неустроенности и беспорядка и те стрессы, которые молодежь чувствовала и переживала тогда гораздо сильнее и острее, нежели люди более зрелого возраста. Страна в то время действительно будто сошла с ума, и где-то посреди этого безумия Кит и Энни вначале запутались, а потом и вовсе потеряли друг друга.

На протяжении последних пяти лет, с тех пор как его родители уехали отсюда, уже никто ничего не писал ему о Спенсервиле, о местных новостях, о начальнике полиции Бакстере или о том, как чудесно выглядит Энни, когда прогуливается в городском парке в своем цветастом открытом летнем платье.

И хорошо, что не писали, потому что мама, хотя ее намерения были самыми благими, своими письмами причиняла ему немало боли.

Кит медленно проехал через весь город, потом свернул к югу, на Честнат-стрит, пересек железнодорожные пути и двинулся дальше, через бедный квартал, мимо складов и предприятий, пока наконец не выехал из города.

Он опять глянул в зеркало: полицейской машины сзади видно не было.

Кит совершенно не представлял себе, какой план боевых действий придумал начальник полиции Бакстер, да это, собственно, не так уж и важно — по крайней мере, до тех пор, пока оба они не будут переступать за рамки закона. Кит не имел ничего против мелких наездов и придирок — наоборот, он их даже любил, подобные вещи действовали на него возбуждающе. Когда он работал в бывшем Советском Союзе и в странах бывшего Восточного блока, то там подобные наезды были высшей формой комплимента: если тебе не ленятся выразить неудовольствие таким вот образом, значит, ты хорошо делаешь свое дело.

Но все-таки Клифф Бакстер продемонстрировал бы больше ума и сообразительности, если бы на некоторое время затаился и ограничился бы только наблюдением.

Кит сильно подозревал, однако, что Бакстер не отличался ни тонкостью, ни терпением. Несомненно, он был достаточно хитер и опасен; но, подобно любому полицейскому во всяком полицейском государстве, слишком уж привык к тому, чтобы все его требования немедленно исполнялись.

Кит попытался представить себя на месте Бакстера. С одной стороны, тот явно горел желанием как можно быстрее выставить Кита Лондри из города. А с другой — все хитрое и коварное, что было в характере Бакстера, наверняка побуждало его спровоцировать какой-нибудь инцидент, следствием которого могло стать что угодно — от ареста до пули.

В конце концов Кит осознал: в этом городе нет места одновременно для Кита Лондри и Клиффа Бакстера; и если он, Кит, решит здесь остаться, то одному из них, скорее всего, не поздоровится.

 

Глава восьмая

Следующая неделя прошла спокойно, без каких-либо событий, и Кит воспользовался появившимся у него временем для того, чтобы сделать кое-какие хозяйственные работы по дому и во дворе. Расчистив огород от сорняков и поросли кустарника, он перекопал его, затем набросал в саду на землю соломы, чтобы заглушить сорняки и защитить плодородный слой от выдувания. Срезал несколько кистей винограда — созревших оказалось немного, — а потом подрезал разросшиеся лианы.

Кит убрал из-под деревьев накопившиеся за все эти годы отломанные ветки и сучья, спилил высохшие деревья, перепилил все это, переколол и сложил дрова возле задней двери. Два дня он потратил на то, чтобы починить все заборы, а потом начал потихоньку разбирать и приводить в порядок амбар. Кит был в хорошей физической форме, но работа на ферме оказалась какой-то по-особенному изматывающей, и он вспомнил те дни, когда, еще мальчишкой, с трудом находил в себе силы, чтобы после ужина пойти потрепаться с друзьями. Его отец занимался такой работой целых пятьдесят лет и, безусловно, заслужил право на то, чтобы посиживать теперь на веранде своего флоридского дома, глядя на растущие в саду апельсиновые деревья. Кит не винил своего брата, что тот не хочет за ничтожные деньги ломать спину на ферме, сохраняя полуторавековую семейную традицию; и уж тем более не винил он за это сестру или себя самого. Но все-таки было бы очень хорошо и приятно, если бы в семье нашелся кто-то вроде дяди Неда, кто продолжил бы дело. Ведь отец все-таки не продал землю и оставил ферму в семейном владении. Большинство фермеров по нынешним временам распродавали все подчистую, и если потом и сожалели об этом, то никому еще не довелось услышать от них подобных жалоб. Во всяком случае, ни один из тех, кого Кит знал лично, не вернулся потом сюда из Флориды или из тех мест, куда они поразъехались.

Под навесом, возле рабочего верстака, он наткнулся на старую наковальню. Сбоку на ней было видно слово «Эрфурт» и дата: «1817». Он вспомнил, что это та самая наковальня, которую привез с собой из Германии еще его прапрадед. Она пересекла на паруснике океан, потом, наверное, сменила по пути не одно речное судно, затем ее везли на конной повозке, и наконец она нашла себе постоянное пристанище в Новом Свете. Двести фунтов металла протащили через половину земного шара, привезли в совершенно новый мир, с незнакомой флорой и фауной, населенный лишь враждебно настроенными индейцами. Да, можно не сомневаться, что его далекие предки крепко подумали, прежде чем покинуть свои дома и семьи, цивилизованную и обустроенную жизнь, и двинуться осваивать далекие пустынные земли, не прощавшие ни одного промаха. Но тем не менее они пришли сюда, закрепились и построили новую цивилизацию. И вот теперь сама эта цивилизация сотворила то, чего не смогли сделать ни индейцы, ни болотная лихорадка и другие болезни: и их ферма, и многие, очень многие другие оказались позабыты и заброшены.

Работая, он отдавал себе отчет в том, что заготовка дров на зиму похожа, скорее, на выполнение некоего данного самому себе обета: он ведь вполне мог уступить здравому смыслу, бросить эти дрова и уехать. Но пока что ему нравилось приводить в порядок ферму своих родителей, ферму, завещанную ему предками. Все мускулы у него приятно ныли; он загорел, чувствовал себя превосходно и слишком уставал, чтобы искать потом развлечений и забвения в обычной городской суете или же думать о сексе. Ну, о последнем он, конечно, думал, но старался избегать таких мыслей.

Ему включили телефон, и Кит обзвонил своих родных: родителей, брата и сестру и сообщил им, что он дома. Когда он жил в Вашингтоне, то номер его домашнего телефона не только не указывался в справочниках, но телефонная компания даже вообще не знала его имени. Здесь, в Спенсервиле, он решил согласиться на то, чтобы передать свои имя и номер в справочную службу, однако пока никто ему не позвонил, что, впрочем, его нисколько не расстраивало.

Ему пересылали почту, еще продолжавшую приходить на вашингтонский адрес, но ничего важного в ней не было, за исключением нескольких счетов, которые теперь, после того как он открыл расчетный счет в местном банке в Спенсервиле, Кит смог наконец оплатить. Посылочная служба доставила ему его последние вещи — эти коробки так и стояли в кладовке нераспечатанными.

Интересно, думал он, как быстро сошло на нет все то, что еще совсем недавно заполняло собой его жизнь, делая ее насыщенной и интересной. Теперь у него дома не стоят больше ни факс, ни телекс, в машине нет телефона, не стало собственного кабинета с секретаршей, никто не приносит ему и не кладет на стол заказанные авиабилеты, перед ним не высится больше гора бумаг и сообщений, нет никаких ежемесячных собраний и инструктажей, ему не нужно готовить доклады для Белого дома, не надо просматривать документы и телеграммы, нечего анализировать — за исключением разве что проблем собственной жизни.

И хотя он в конце концов сообщил все же в аппарат Совета национальной безопасности свой новый адрес, официально он не получил оттуда в ответ ни слова; не было ни звонков, ни писем и от оставшихся в Вашингтоне друзей и бывших коллег. Все это только укрепило его во мнении, что та жизнь, которую он вел совсем недавно, яйца выеденного не стоила и что вес в этой жизни имеют только те, кто действует сегодня, а не бывшие «звезды».

Занимаясь работой по дому и на ферме. Кит вспоминал те годы, что он прослужил в министерстве обороны, а потом в Совете национальной безопасности, и ему вдруг пришло в голову, что в Спенсервиле, да и по всей стране стоит немало памятников тем, кто, служа в вооруженных силах, отдал ради страны свою жизнь; на Арлингтонском кладбище в столице есть памятник Неизвестному солдату, символизирующему всех тех, кто погиб безымянно; в честь вооруженных сил проводятся парады, отмечаются торжественные и памятные дни и даты. Но бывшим ветеранам секретных служб, тем, кто сражался и погиб на фронтах тайной войны, или был там искалечен, или просто вышел в отставку, стоит лишь несколько памятников, да и те спрятаны в вестибюлях и внутренних двориках нескольких закрытых для широкой публики зданий. Пора бы уже, подумал Кит, поставить на Молле, в самом центре столицы памятник в честь солдат холодной войны: всех тех, кто служил, без остатка отдавая себя этой работе, кто сгорел на ней, чья личная и семейная жизнь пошла из-за этой работы прахом, кого перебрасывали с места на место в бесконечных бюрократических перетрясках, всем тем, кто погиб на этой работе физически, умственно, а иногда и душевно. Он весьма неопределенно представлял себе, как должен был бы выглядеть подобный монумент; но иногда его воображению рисовалась огромная дыра посередине Молла, нечто вроде водоворота, из глубины которого непрерывно изливались бы волны тумана; и если уж на таком памятнике нужна была какая-то надпись, она должна была бы гласить: «Воинам холодной войны 1945–1989 годов. Спасибо большое».

Эта война, размышлял Кит, закончилась без грома победы, скорее, просто тихо испустила дух; и переход от войны к миру оказался по большей части тихим и неприметным. В рядах победителей не было ни сплоченности, ни ощущения одержанной победы; дивизии расформировывались, корабли выводились из состава флота, эскадрильи бомбардировщиков перебазировались подальше в пустыни — все это без помпы и без торжественных церемоний. Просто одно закрывалось, другое ликвидировалось, а люди получали листки с извещением об увольнении, кто-то доставал из почтового ящика пенсионный чек. И никто ни в Вашингтоне, ни в каком-либо другом месте, подумал Кит, ни разу не сказал ни одному из этих людей даже обычного «спасибо».

Кит не испытывал по этому поводу чувства горечи; наоборот, он был очень рад тому, что успел дожить до времени, когда все эти перемены стали явью. Он, правда, считал, что и правительство, и народ должны были бы как-то отметить, подчеркнуть их, придать им какое-то значение; но он знал и понимал свою страну, знал и понимал присущую американцам склонность рассматривать войны и историю как нечто такое, что обычно происходит с другими народами и в других частях мира и что в лучшем случае является досадной помехой. Так что с американской точки зрения жизнь просто возвращалась в свое нормальное русло.

Время колоть дрова. Он подрезал росшие вокруг дома старые дубы, собрал ветки на тачку и отвез их туда, где стояли козлы для пилки дров. Он занимался тем, что пилил, колол и складывал.

Как-то к нему заглянула тетушка Бетти, а потом и кое-кто из дальних родственников. Заходили Мюллеры, их ферма стояла чуть подальше к югу, а также Мартин и Сью Дженкинсы, жившие через дорогу. Каждый приносил с собой что-нибудь съестное, каждый чувствовал себя несколько неудобно и скованно, и каждый задавал одни и те же вопросы: «Что, решили немного пожить здесь? Еще не соскучились по городу? А в нашем городке успели побывать? Кого-нибудь из знакомых встретили?» И все в таком роде. Но ни один из них не задал ему вопроса, который на самом деле сидел у них у всех в головах и звучал так: «Ты что, чокнулся?»

Кит решил устроить себе небольшой перерыв. Он достал из холодильника пиво, уселся на крыльце и стал смотреть на пустынную сельскую дорогу, на поля, на качающиеся под ветром деревья. На бабочек, шмелей, птиц. Мимо проехала бело-голубая полицейская машина. Кит прикинул, что эти машины проезжают мимо его дома раз или два в день, а может быть, и чаще. Ему вдруг пришло в голову, что если бы сюда каким-то чудом заехала Энни, из этого могла бы получиться серьезная неприятность. Он подумал о том, что надо бы как-то предупредить ее через сестру, но ему казалось идиотизмом, что он вынужден действовать подобным образом, и к тому же Кит не совсем представлял себе, каковым должно быть его сообщение. «Привет, я вернулся, и твой муж за мной следит. Держись от меня подальше».

Можно не сомневаться, что ее муж следит также и за ней самой. Скорее всего, она вовсе и не собирается к нему сюда заезжать, так что зачем проявлять излишнее беспокойство? А чему суждено случиться, то случится. Кит слишком много лет занимался тем, что манипулировал событиями, потом переживал, не зная, выйдет ли что-нибудь из этих его манипуляций, пытался установить, срабатывают ли его усилия, а когда что-то начинало идти совершенно не так, старался по возможности уменьшить, ограничить нежелательные последствия. И так снова, и снова, и снова. «Будь всегда начеку, настороже и наготове. И ничего не предпринимай». Похоже, не самое плохое правило. Но он начинал уже испытывать какой-то необъяснимый зуд.

На следующее утро Кит съездил в Толидо и сменил свой «сааб» на «шевроле-блейзер». Новая машина была темно-зеленого цвета — такого же, как и примерно половина машин в здешних краях, — и хорошо вписывалась в местные вкусы и привычки. Продавец сразу же и зарегистрировал ее, поставив на «блейзер» номера штата Огайо, а старые вашингтонские номера Кит засунул под сиденье. Он должен был отослать их назад, туда, где в свое время получил, — не в Бюро регистрации автотранспорта.

Во второй половине дня, ближе к вечеру, он двинулся в обратный путь. Когда он подъезжал к Спенсервилю, уже смеркалось, а пока добрался до фермы, вокруг дома лежали уже длинные багровые тени. Кит проехал мимо своего почтового ящика, свернул на ведущую к дому дорожку и тут вдруг остановился. Он сдал машину немного назад и увидел, что красный флажок над ящиком поднят; это было странно, потому что утром он вынимал почту. Он открыл ящик и достал из него конверт без марки, на котором было написано только одно слово: «Киту». Почерк был ему прекрасно знаком.

Он загнал «блейзер» за дом, так, чтобы машину не было видно с дороги, вышел из нее и прошел в дом. Там он положил конверт на кухонный стол, достал банку пива, потом поставил ее обратно и налил себе виски, разбавив содовой.

Кит уселся за стол, пригубил напиток, добавил в него немного виски, снова пригубил и снова добавил, повторил эту операцию еще несколько раз и только потом взялся за конверт. «Ну что ж».

Он подумал об Энни и сразу окунулся в воспоминания. У них была страстная любовь, они ни разу не изменили друг другу, и это продолжалось на протяжении двух последних лет учебы в средней школе, а потом еще четыре года в колледже, в Боулинг-грине, который они закончили вместе. Энни, занимавшаяся с большой охотой и обладавшая неплохими способностями, пошла учиться дальше и поступила в аспирантуру университета штата Огайо. Ему же учеба надоела, он испытывал какое-то смятение и беспокойство, да и в финансовом отношении не мог позволить себе продолжать образование, а потому не стал поступать в университет. Поэтому он не поехал вместе с Энни в Колумбус; вместо этого его забрали на военную службу — сразу же, как только призывному участку в Спенсервиле стало известно, что он окончил колледж.

Кит распечатал конверт и прочел первую строчку. «Дорогой Кит, я слышала, что ты вернулся и живешь в доме родителей».

Он посмотрел в окно, на темный двор, прислушался к треску цикад.

То лето они провели вместе — два изумительнейших месяца в Колумбусе; жили в ее новой квартире, бродили по городу, по университету. В сентябре ему предстояло уходить в армию. Он сказал, что обязательно вернется; она ответила, что будет ждать. Но ни тому, ни другому не суждено было случиться; да ни то, ни другое и не могло иметь места в Америке в 1968 году.

Кит глубоко вздохнул и снова сосредоточил свое внимание на письме. «Судя по местным слухам, ты вроде бы собираешься некоторое время пожить здесь. Это правда?»

Быть может. Он подлил себе еще немного виски и снова вернулся к своим воспоминаниям.

Начальную подготовку и первичное военное обучение он проходил в Форт-Беннинге, штат Джорджия; потом его направили в расположенную там же школу младшего офицерского состава; не прошло и года после его призыва на военную службу, как ему уже присвоили звание второго лейтенанта. Неплохо для простого сельского парня. Они с Энни переписывались, поначалу часто, потом, разумеется, все реже; письма приходили не очень радостные. Ей оказалось трудно защищать и оправдывать свое стремление хранить ему верность, и вскоре она дала ему понять, что встречается с другими. Он понимал ее. И в то же время не мог понять. Отпуск, который ему дали перед отправкой во Вьетнам, он провел не в Колумбусе, а в Спенсервиле. Между ними состоялся телефонный разговор. У Энни было трудное время в университете, и она сказала, что сильно занята. Он жил предстоявшим отъездом, перспективой оказаться в зоне боевых действий, и ее университетские дела ему в общем-то были безразличны. Он спросил, встречается ли она сейчас с кем-нибудь. Она ответила, что да, но это несерьезно. После десяти минут такого разговора ему уже захотелось поскорее оказаться на войне.

— А ты изменилась, — сказал он.

— Мы все изменились, Кит, — ответила она. — Посмотри вокруг.

— Ну что ж, мне надо ехать, — проговорил он. — Удачи тебе в учебе.

— Спасибо. Будь осторожен, Кит. Возвращайся назад живым и здоровым.

— Угу.

— Пока.

— Пока.

Но ни тот, ни другой не вешали трубку, чего-то выжидали; потом она проговорила:

— Ты же понимаешь, я стараюсь сделать так, чтобы нам обоим было легче.

— Я понимаю. Спасибо. — Он повесил трубку.

Они продолжали переписываться: ни он, ни она не могли поверить, будто между ними и в самом деле все кончено.

Кит отодвинул стаканчик с виски в сторону. Алкоголь не действовал на него, руки дрожали, разум и чувства никак не желали впадать в приятное оцепенение. Он продолжал читать дальше: «Ну что ж, добро пожаловать домой, Кит, и желаю удачи».

— Спасибо, Энни.

Он служил командиром пехотного взвода, повидал огромное, слишком огромное количество смертей, видел, как хлещет на землю кровь, как она сворачивается под жарким солнцем. Все увиденное он мог сравнить, пожалуй, разве что с бойней. Красивые деревни и фермы разлетались в пух и прах, повсюду валялись мешки с песком, куски колючей проволоки; ему было искренне жаль этих крестьян и их семьи, и он оплакивал их судьбу. После окончания положенного срока он снова приехал в Спенсервиль в отпуск.

Кит вытер выступивший над верхней губой пот и снова сосредоточился на письме, перечитал его с самого начала, потом стал читать дальше: «Завтра я уезжаю: повезу Венди в школу. Она в этом году тоже поступила в нашу с тобой альма матер. Мне и самой не терпится там побывать. Буду отсутствовать примерно с неделю».

Он кивнул и глубоко вздохнул.

Весь положенный ему после участия в боях отпуск, все тридцать дней, он провел тогда в Спенсервиле и по большей части совершенно ничего не делал, только ел, пил, совершал долгие прогулки на машине. Мама посоветовала ему съездить в Колумбус. Вместо этого он просто позвонил туда. Энни тогда уже работала над диссертацией. Насколько он помнил, разговор у них вышел очень напряженным. Он не стал ее спрашивать, встречается ли она с кем-нибудь: с этим он уже смирился. Да и у него самого были другие женщины. Но за прошедший год она сильно изменилась в другом, более серьезном отношении. Она превратилась в политическую активистку, испытывала двойственные чувства по отношению к людям в военной форме и прочитала ему целую лекцию насчет той войны.

Он разозлился, она же держалась холодно и спокойно; он едва сдерживал свою ярость, ее же тон остается равнодушно-ледяным. Он уже готов был бросить трубку, как вдруг она проговорила: «Мне надо идти», и по се голосу он понял, что она плачет или вот-вот расплачется. Он спросил, может ли он приехать повидать ее; она ответила, что если ему хочется, то почему же нет. Но он так и не поехал к ней в Колумбус, а она не приехала к нему в Спенсервиль; не встретились они и на какой-либо нейтральной территории.

Кит дочитал последние строки ее письма. «Моя тетя, Луиза, по-прежнему живет недалеко от тебя, и когда я в следующий раз буду у нее, то загляну повидать и тебя. Будь осторожен. Энни».

Он убрал письмо в карман, встал и вышел через заднюю дверь на улицу. Жаркий ветер стих, стало немного попрохладнее. На западе, над горизонтом, еще виднелась узкая полоска света, оставшаяся от зашедшего солнца, но на противоположной части Небосклона уже ярко выступили звезды.

Кит дошел до кукурузного поля и двинулся дальше между рядами высоких растений. Так он прошел несколько сот ярдов, поднявшись на невысокий холм, который все считали древним индейским могильником. Холм поднимался вверх не круто, его вполне можно было бы распахать, но ни его семья, ни Мюллеры никогда этого не делали и ничего не сеяли на его склонах. Он порос высокой и густой дикой рожью, а на самой вершине стояла одинокая береза; то ли ее там кто-то когда-то посадил, то ли она выросла там сама.

Кит постоял рядом с этой березой, глядя на кукурузные поля. Здесь он когда-то играл, еще мальчишкой; сюда приходил помечтать, когда стал юношей.

Не встретились они и на нейтральной территории. Помешали его гордость и его самолюбие. Он просто не в состоянии был примириться с тем, что она спит с кем-то еще, тогда как они судьбой были предназначены друг для друга. Но, с другой стороны, он ведь не делал ей предложения — возможно, потому, что не хотел оставлять ее молодой вдовой. Классическая дилемма военного времени: жениться или не жениться? Он сейчас уже не помнил в точности, что тогда между ними произошло в этой связи, но был уверен, что она-то помнит.

Он уселся под березой и поднял взгляд к небу, на звезды. В Вашингтоне редко когда можно было видеть звезды; здесь же, в сельской местности, ночное небо потрясало, захватывало воображение. Он смотрел на открывавшуюся взору Вселенную, отыскивал знакомые ему созвездия и вспоминал, как они с Энни занимались этим вместе.

Отпуск, предоставленный ему после пребывания во Вьетнаме, закончился; ему оставалось служить меньше года, но он решил остаться в армии еще на какое-то время, а потому подал рапорт и был зачислен в армейскую разведшколу в Форт-Холабэрде, штат Мэриленд. Работа была интересной и ему нравилась. Вскоре его вторично послали на ту бесконечную войну, однако теперь уже в качестве разведчика-аналитика. Его произвели в капитаны, он получал хорошую зарплату, да и работа была не такой уж скверной. Во всяком случае, это было лучше, чем снова оказаться на поле боя, лучше, чем в Спенсервиле, и лучше, нежели перспектива возвращения в страну, которая, казалось, совсем сошла с ума.

Они перестали переписываться, но до него доходили слухи, что она бросила заниматься своей диссертацией и уехала в Европу, но потом вернулась в Спенсервиль на свадьбу своей двоюродной сестры. Как рассказывал ему приятель, который тоже был на этой свадьбе, именно там она и познакомилась с Клиффом Бакстером. У них явно сразу же все пошло как по маслу, потому что несколько месяцев спустя они поженились. Во всяком случае, так ему говорили; но в то время он уже не желал ничего слышать на эту тему.

Кит достал из кармана письмо, но в сгущавшихся сумерках не смог уже прочесть ни строчки. Он, однако, не убрал его, а молча смотрел на конверт, вспоминая написанное. Он вспомнил почти все. Каждое слово, каждая фраза казались совершенно нейтральными, невинными; но с учетом всего, что было у них в прошлом, пожалуй, в письме говорилось именно то, о чем он хотел бы сейчас услышать. Он понимал, насколько непросто было ей решиться написать ему; понимал, что для нее были чреваты опасностью и слова о намерении заглянуть к нему, и одно уже то, что она сама опустила это письмо в его почтовый ящик. Опасностью не только физической, в лице Клиффа Бакстера, но и эмоциональной, душевной. Ни ему, ни ей ни к чему было бы снова испытывать еще одно разочарование в жизни, снова ощущать свое сердце разбитым. И тем не менее она пошла на этот риск, она даже взяла на себя инициативу, и это был хороший признак.

Кит убрал письмо в карман и сорвал несколько травинок.

После того как он услышал тогда о ее замужестве, он просто выбросил ее из головы. Это продолжалось около недели, а потом, вопреки тому, что подсказывал ему рассудок, он написал ей коротенькое письмо с поздравлениями и отослал на адрес ее родителей. Она ответила еще более коротким посланием, поблагодарив за поздравления, и попросила никогда больше ей не писать.

Ему — а возможно, и ей тоже — всегда казалось, что когда-нибудь они каким-то образом снова будут вместе. Ни одному из них не удавалось по-настоящему забыть другого. На протяжении шести лет они были близкими друзьями и любовниками, раскрывали друг другу душу, делили и счастливые, и горькие моменты своего взросления, влияли на жизнь и на становление друг друга и даже представить себе не могли, что когда-нибудь расстанутся. Но мир в конце концов вмешался в их судьбы, и последнее письмо Энни ясно говорило о том, что теперь между ними действительно все кончено, навсегда. Однако он так никогда в это и не поверил.

Через несколько месяцев после ее свадьбы — Кит тогда работал уже в Европе — она опять написала ему, извинилась за тон своего предыдущего письма и добавила, что было бы неплохо переписываться, только пусть он лучше пишет на адрес ее сестры, которая жила в соседнем округе.

Он дождался своего возвращения в Штаты и написал ей уже из Вашингтона, не сообщив почти ничего, кроме того, что он вернулся и пробудет около года в Пентагоне. Так началась их переписка, которая продолжалась потом целых двадцать лет: по нескольку писем в год, в которых сообщались какие-то самые важные новости — она писала о рождении своих детей, о последних событиях в Спенсервиле, а он — о переменах своих адресов, о переходе на работу в министерство обороны, о временных назначениях, которые он получал в самые разные уголки земного шара.

Ни в одном письме ни разу не было и намека на что-то большее, чем на старую, становящуюся с годами все более зрелой дружбу; разве что только очень изредка в каком-нибудь письме, которое писалось поздно ночью, проскальзывала строчка-другая, которые можно было бы принять за нечто более серьезное, чем обычное «Привет, как жизнь?». Однажды он написал ей из Италии: «Сегодня вечером я впервые в жизни увидел Колизей и пожалел, что ты его не видишь».

Она ответила: «Я видела его, Кит, когда была в Европе; странно, но у меня тогда возникла точно такая же мысль насчет тебя».

Но письма такого рода случались очень редко, и ни один из них не выходил чересчур далеко за установленные рамки.

Когда у него происходила очередная смена адреса и он сообщал ей новый, какой-нибудь экзотический, она ему обычно писала: «Как я тебе завидую, ты так много ездишь, столько видишь! Мне всегда казалось, что именно у меня будет жизнь, полная приключений, а ты будешь безвыездно сидеть в Спенсервиле».

А он отвечал ей в подобных случаях примерно так: «А я завидую тебе: стабильности твоей жизни, тому, что у тебя есть дети, родной город, есть постоянные друзья и соседи».

Сам он так и не женился, Энни не развелась, Клифф Бакстер не умер — что могло бы оказаться весьма кстати. Жизнь продолжалась, мир двигался куда-то все дальше и дальше.

В 1975 году, когда северовьетнамцы вошли в Сайгон, Кит дослуживал там уже третий срок; ему удалось выбраться на одном из самых последних вертолетов. Уже из Токио он написал Энни: «Я понял, что эта война проиграна, еще пять лет тому назад. Какими же мы все оказались дураками! Кое-кто из моих сотрудников подал в отставку. Я подумываю, не сделать ли и мне то же самое».

Она ответила: «Помнишь, наш колледж играл как-то против Хайленда и проигрывал 36:0 уже к середине игры? Ты тогда вышел на вторую половину и провел лучшую игру в своей жизни, какую я только видела. Мы тогда проиграли, но что осталось у тебя в памяти: счет или сама игра?»

Кит прислушался к запевшему где-то в отдалении, в кустах, соловью, потом посмотрел в сторону фермы Мюллеров. Окна кухни были освещены, по-видимому, семья ужинала. Пожалуй, его жизнь прошла как более интересная игра, подумал Кит, чем жизнь Мюллеров; но те в конце каждого дня собирались все вместе за одним столом. Он искренне тосковал из-за того, что у него не было детей, но каким-то непостижимым образом испытывал счастье при мысли о том, что у Энни они есть. Он прикрыл глаза и стал вслушиваться в ночь.

На протяжении следующих пяти или шести лет после замужества Энни он сам чуть было не женился, и даже дважды: один раз на коллеге, с которой вместе работал в Москве, а другой — на соседке в Джорджтауне. Но оба раза он отказывался от вступления в брак, сознавая, что внутренне не готов к этому. Да в общем-то он понимал, что никогда и не будет готов.

Он решил, что следует оборвать переписку, но не находил в себе сил пойти на такой шаг. Вместо этого он стал отвечать на ее письма спустя несколько месяцев после их получения, и его собственные послания всегда были краткими и суховато-сдержанными.

Она никак не отреагировала на изменившийся тон его писем и на то, что приходить они стали гораздо реже, но продолжала по-прежнему писать ему по две-три странички, заполняя их новостями и изредка какими-то своими воспоминаниями. Но с течением времени и она постепенно начала следовать его примеру, письма от нее тоже становились все более редкими, и к середине 80-х годов их переписка почти заглохла, сжавшись до обмена поздравительными открытками под Рождество или ко дню рождения.

Конечно, время от времени он приезжал в Спенсервиль, но никогда не сообщал ей о своем приезде заранее, рассчитывая всякий раз просто заглянуть к ней; однако он ни разу этого так и не сделал.

После одного из таких его наездов, что-то году в 1985-м или около того, она написала ему: «Слышала, что ты приезжал на похороны тети, однако я узнала об этом уже после твоего отъезда. Пожалуй, я бы с удовольствием посидела с тобой за чашечкой кофе, хотя, наверное, лучше было бы этого и не делать. Пока я не выяснила наверняка, что ты уехал, и думала, что ты еще в городе, я себе места не находила, была просто на грани нервного срыва. А когда убедилась, что ты действительно уехал, то испытала огромное облегчение. Какая же я все-таки трусиха».

Он ответил: «Боюсь, что это я трус. Мне было бы легче снова отправиться на войну, чем случайно столкнуться с тобой на улице. Я ведь проезжал мимо твоего дома. Я еще помню, как в этом доме жила старая миссис Уоллес. Ты чудесно его отремонтировала. И цветы вокруг дома очень красивые. Я счастлив за тебя». И добавил: «Наши жизни разошлись в 1968 году по разным путям, и пути эти не могут пересечься снова. Для этого каждый из нас должен был бы сойти со своего пути и вступить на опасную территорию. Когда я бываю в Спенсервиле, я чувствую, что приезжаю туда лишь очень ненадолго, и потому стараюсь, пока я там, не причинить никому никакого вреда. Но, с другой стороны, если ты когда-нибудь окажешься в Вашингтоне, я тоже буду счастлив посидеть с тобой за чашечкой кофе. Через два месяца я уезжаю в Лондон».

Энни ответила тогда ему не сразу, а написала уже в Лондон; она не упомянула о последнем обмене письмами, но тот ее ответ запомнился ему очень хорошо. В нем говорилось: «Том, мой сын, в субботу первый раз выступил в нашей футбольной команде, и я вспомнила, как сидела когда-то на стадионе и в самый первый раз увидела тебя, когда ты вышел в форме на поле. Тебя сейчас не окружают давно привычные места и вещи, а вокруг меня их полно; и иногда что-нибудь вроде футбольного матча вызывает очень острые воспоминания, и тогда мне хочется плакать. Извини».

Он ответил ей немедленно и, уже не стараясь притворяться холодным, написал: «Да, вокруг меня нет давно привычных мест и вещей, которые напоминали бы мне о тебе; но всякий раз, когда мне страшно или одиноко, я думаю именно о тебе». После этого их переписка оживилась, но, что было гораздо существеннее, она стала душевнее, интимнее по тону. Оба они были уже все-таки не детьми, а людьми зрелого возраста, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Она написала ему: «Не могу себе представить, что больше не увижу тебя еще хотя бы один раз».

Он ответил: «Обещаю тебе, что, если будет на то Божья воля, мы обязательно встретимся снова».

Судя по всему, Божья воля была.

Да, последние шесть или около того лет прошли без этой давно обещанной встречи; возможно, он выжидал, чтобы что-то произошло — например, она могла бы серьезно заболеть или развестись. Но ничего подобного так и не случилось. Потом его родители уехали из Спенсервиля, и у него не стало причины приезжать туда.

Берлинская стена рухнула в 1989 году — он при этом присутствовал, все происходило на его глазах; потом его снова отправили работать в Москву, и он стал свидетелем августовского путча 1991 года. В то время он находился в самом зените своей карьеры, начал уже участвовать в формировании проводившейся Вашингтоном политики. Его имя стало время от времени упоминаться в газетах, и он ощущал, что жизнь его обрела какой-то смысл, пусть и хотя бы только профессиональный; он, однако, отлично сознавал, что в сугубо личном плане в его жизни чего-то недостает.

Эйфория, охватившая всех в самом конце 80-х годов, перешла в душевную опустошенность и угнетенность начала 90-х. В среде его коллег получило хождение слегка перефразированное высказывание Черчилля: война гигантов окончена, начинаются войны пигмеев. Для войн пигмеев не нужно было такого количества людей, и потому его коллег стали отправлять по домам; в конце концов и его тоже попросили в отставку, и вот он теперь тут.

Кит открыл глаза и поднялся. «И вот я тут».

Он бросил взгляд на могильный холм и вдруг впервые заметил сходство между ним и теми могильниками, которые ему довелось видеть во Вьетнаме. Там могильные курганы были единственными возвышенностями посреди совершенно плоских, залитых водой рисовых полей, и его взвод часто окапывался на ночь на каком-нибудь из таких холмов. Конечно, это было осквернением захоронений, но тактически прием оказался очень удачным. Как-то раз, когда его взвод зарывался подобным образом в землю, к Киту подошел старый буддийский монах и произнес: «Чтоб тебе жить во времена перемен!» Молодой лейтенант Лондри принял это тогда за своеобразное благословение и лишь позже узнал, что на самом деле это древнее проклятие. А еще много позже он понял наконец его истинный смысл.

Солнце окончательно село, но, насколько хватало глаз, поля были залиты лунным светом. Стояла тишина, воздух был насыщен запахом земли и спелого зерна. Была одна из тех восхитительных ночей, которые потом остаются в памяти на долгие-долгие годы.

Кит спустился с холма и пошел между рядами кукурузы. Он хорошо помнил, как его отец когда-то в самый первый раз засеял на пробу сорок акров земли кукурузой и как завораживающе подействовала на него картина, когда эта кукуруза взошла и стала набирать рост. Получилось нечто невероятное, что-то похожее на джунгли, сплошная зеленая стена, раскинувшаяся на много акров, ставшая для него и для его приятелей настоящим волшебным миром. Они играли в этих джунглях в прятки, в «казаки-разбойники», сами придумывали всякие новые игры, проводили в этих зеленых зарослях долгие часы, то притворяясь, будто их подстерегает там какая-то опасность, а иногда и по-настоящему теряясь в них. По ночам эти поля вызывали у них возбуждающий и приятный страх, и они часто ночевали там, спали прямо в междурядьях, под звездным небом, вооружившись духовыми ружьями и выставив на всю ночь часовых, причем иногда доводили себя такими играми до состояния самого неподдельного смертельного ужаса.

Мы тогда просто готовили себя к тому, чтобы стать солдатами, подумал Кит. Может быть, в этом проявлялось какое-то заложенное в человеке биологическое начало; а возможно, это были отголоски наследственной памяти, дошедшие до них с тех времен, когда по этим местам проходила граница освоения нового мира; он не знал этого точно. Но, при отсутствии какой-либо подлинной опасности, мы ощущали потребность придумать, создать опасность искусственную: изображали индейцев — давно уже истребленных в этих краях, населяли кукурузные поля воображаемыми дикими зверями, чудовищами, призраками и приведениями. И потом, когда пришла настоящая опасность — война, — большинство из нас оказались к ней внутренне готовы. Вот что на самом-то деле развело его с Энни в 1968 году. Он знал, что мог бы вместе с ней поступить тогда в аспирантуру, потом они могли бы пожениться, у них родились бы дети, и они бы с Энни прожили свою жизнь, борясь с обычными повседневными проблемами и трудностями, как прожили свои жизни многие их прежние друзья по колледжу. Но он был внутренне запрограммирован на нечто другое, и Энни поняла это. Она не стала тогда его удерживать, потому что чувствовала, что ему необходимо какое-то время посражаться с драконами. А потом сработали уже череда упущенных возможностей, его мужское самолюбие, ее женская сдержанность, их неспособность донести друг до друга свои мысли и чувства, сложность времени, в которое они жили, да и заурядное невезение. А нам ведь самими небесами предначертано было любить друг друга.

 

Глава девятая

Дождь лил весь день, причем не тот летний дождь, который приходит вместе с грозой, с запада или с юго-запада, проливается и уходит. Нет, это был холодный затяжной дождь, принесенный ветрами с озера Эри, — первое дыхание осени. Дождь этот был желанен, потому что кукуруза еще не поспела, на зерно она созреет только где-то между Хэллоуином и Днем благодарения. Кит подумал, что, если он к тому времени еще не уедет, надо будет предложить свою помощь Мюллерам и Дженкинсам в уборке урожая. Теперь почти все уборочные работы делались при помощи машин, но если во время уборки здоровый и крепкий мужчина сидел без дела, на него по-прежнему смотрели, как на злостного лентяя и грешника, душа которого непременно попадет в ад. А с другой стороны, тем, кто в такое время вкалывал, по-видимому гарантировалось спасение. Киту непросто было смириться с протестантскими представлениями о том, будто бы каждой душе заранее предначертан определенный путь; ему даже казалось, что и сами его соседи тоже не очень-то верят теперь в такие вещи; разве что если только они принадлежат к секте аманитов. Но на всякий случай большинство людей старались вести себя так, чтобы попасть в число спасенных; да и сам Кит был бы не прочь снова поработать на уборке урожая.

В доме еще оставались кое-какие доделки, поэтому дождь его не расстраивал. У него был целый список того, что предстояло сделать: привести в порядок все краны, проверить и где надо починить электрооборудование, поправить перегородки, где-то что-то подвернуть, прибить, поставить на место. Отец, уезжая, оставил в кладовке целую мастерскую со всеми необходимыми инструментами и принадлежностями.

Кит обнаружил, что ему нравится заниматься мелкими ремонтными работами: после них оставалось приятное ощущение хорошо выполненного дела — ощущение, которого он уже давно не испытывал.

Он занялся тем, что принялся заменять резиновые прокладки во всех имевшихся в доме кранах. Вряд ли подобными делами занимались сейчас другие бывшие старшие офицеры разведки; но работа эта не требовала особой сосредоточенности, ее можно было делать и думать при этом о своем.

Неделя миновала без каких-либо происшествий; Кит обратил внимание, что полицейские машины перестали ездить мимо его дома. Это совпало с периодом отсутствия Энни в городке; Кит слышал, что Клифф Бакстер вроде бы тоже уехал с ней в Боулинг-грин, однако сомневался, что это действительно было так. Сомневался он потому, что хорошо знал таких людей, как Бакстер. Это были не только антиинтеллектуалы в худшем смысле слова, каких можно встретить только в маленьких американских городах; человек, подобный Бакстеру, ни за что не поехал бы в то место, где его жена провела до своего замужества четыре счастливых года.

Человек другого типа радовался бы тому, что за четыре года пребывания в колледже у его жены был только один любовник, что она не переспала с целой футбольной командой. Но Клифф Бакстер, скорее всего, рассматривал добрачную сексуальную жизнь жены как нечто для него позорное, оскорбительное. До встречи с Прекрасным Принцем у женщины не могло быть никакой своей жизни.

Кит всерьез подумывал, не съездить ли и ему в Боулинг-грин. Чем не лучшее место для того, чтобы случайно столкнуться друг с другом? Но она написала, что сама заглянет к нему на обратном пути. К тому же Клифф Бакстер мог поехать вместе с ней, чтобы приглядывать там за ней и чтобы она не чувствовала себя слишком хорошо, когда будет показывать дочери город и университет. Кит представлял себе, какого рода споры должны были вспыхнуть в доме Бакстеров, когда Венди Бакстер объявила, что подала заявление в тот же колледж, где когда-то училась ее мать, и что ее приняли.

Кит понимал и то, что сейчас, когда ее сын и дочь разъехались по разным учебным заведениям, Энни Бакстер должна была начать задумываться о том, как сложится ее дальнейшая жизнь. Энни фактически намекнула ему на это в одном из последних ее писем, но там она написала лишь, что «подумываю, не вернуться ли мне к своей диссертации и не закончить ли ее; а может быть, устроиться на работу или взяться за то, что я так долго откладывала».

Быть может, подумал Кит, прав пастор Уилкес, утверждающий в своих проповедях, что жизнь вовсе не является тем хаосом, каким кажется, и что каждому на роду предначертана определенная судьба. В конце концов, разве не совпало появление Кита Лондри в Спенсервиле с тем моментом, когда птенцы Энни Бакстер разлетелись и ее гнездо снова опустело? Впрочем, это удачное стечение обстоятельств не было совсем уж нежданным и негаданным: из писем Энни Кит знал, что Венди должна будет уехать в колледж, и возможно, это как-то подсознательно повлияло на его решение вернуться в Спенсервиль. С другой стороны, его принудительная отставка, в принципе, вполне могла произойти и двумя-тремя годами раньше или позже. Гораздо существеннее было все-таки то, что он сам дозрел до готовности изменить свою жизнь; она же, если судить по тону последних ее писем, дошла до такой готовности уже давно. Так что же все-таки тут было: случайное совпадение, подсознательная подготовка или же чудо? Несомненно, и первое, и второе, и третье — всего понемножку.

Он разрывался между действием и бездействием, между ожиданием и стремлением куда-то мчаться, что-то предпринять. Армейская служба приучила его к действию, служба в разведке — к умению терпеть и выжидать. «Есть время сеять и время пожинать посеянное», — учили его когда-то в воскресной школе. А один из его инструкторов в школе разведки потом прибавлял: «Перепутаешь эти два времени, и тебе хана».

Кит закончил возиться с самым последним краном и отправился на кухню вымыть руки.

Некоторое время назад он получил — и принял — приглашение на шашлыки, которые устроила на День труда у себя дома жившая неподалеку отсюда тетя Бетти. Погода стояла хорошая, шашлыки были потрясающие, все салаты — домашнего приготовления, а сладкая кукуруза, которая поспевает раньше кормовой, — прямо с поля.

Собралось около двадцати человек — большинство из них Кит знал или хотя бы слышал о них. Мужчины такого же возраста, что и он, еще не достигшие пятидесяти, казались стариками, и от того, как они выглядели, ему стало страшно. Было там и довольно много ребят, и подростки вроде бы заинтересовались тем, что ему довелось пожить в Вашингтоне, расспрашивали его, приходилось ли ему бывать в Нью-Йорке. Годы, проведенные им в Париже, Лондоне, Риме, Москве и в других уголках планеты, сами эти места были настолько далеки от сознания всех присутствовавших, что об этом его никто даже и не расспрашивал. Что касалось его прошлого рода деятельности, то большинство гостей слышали в свое время, еще от его родителей, что он был где-то на дипломатической работе. Что конкретно это означало, понимали далеко не все; но, с другой стороны, не каждый бы из них смог понять и то, чем он занимался в Совете национальной безопасности; по правде говоря, после двадцати лет, проведенных в армейской разведке, в разведывательном управлении министерства обороны и в СНБ, Кит и сам с каждым новым назначением и переводом, с каждым очередным званием все меньше понимал, в чем именно заключался смысл того, что он делал. Когда он был оперативником, рядовым шпионом, все было просто и предельно ясно. Но чем выше поднимался он по служебной лестнице, тем больше становилось вокруг тумана. На совещаниях в Белом доме ему приходилось сидеть вместе с людьми из Совета по внешней разведке, из Центрального разведывательного управления, из Бюро по разведке и исследованиям, из Группы оценок, из Агентства национальной безопасности — не путать с Советом национальной безопасности! — и доброго десятка других разведывательных организаций, включая и Разведывательное управление министерства обороны, в котором он прежде работал. В мире разведслужб считалось, что чем больше структур занимаются одним и тем же, тем надежнее обеспечивается безопасность страны. В самом деле, разве могли бы пятнадцать — двадцать различных агентств и организаций совершенно упустить из поля своего зрения что-нибудь действительно важное? Неужели же это не очевидно?

Пусть те воды, что текли в 70-е и 80-е годы, были мутными, но они хотя бы текли в одном направлении. После же примерно 1990 года в воде не только сильно прибавилось мути, но она стала еще и застаиваться. Кит полагал, что досрочная отставка избавила его от необходимости еще целых пять лет мучиться от смятенных чувств и разочарований. Незадолго до нее он участвовал в работе одного комитета, на котором совершенно всерьез рассматривалась целесообразность установления тайных пенсий бывшим высокопоставленным сотрудникам КГБ. Как выразился один из коллег Кита: «Нечто вроде плана Маршалла для наших бывших врагов». Но только тут, в Америке.

Так или иначе, но шашлыки и День труда завершились уже в сумерках бейсболом, в который желающие сыграли на причудливо вытоптанном пятачке во дворе дома тети Бетти. День прошел очень неплохо — Кит даже сам не ожидал, что получит от него такое удовольствие.

Единственное, что его действительно смущало, так это присутствие трех незамужних женщин: его троюродной сестры, Салли, в свои тридцать лет так и не побывавшей замужем, весом под сто семьдесят фунтов и довольно симпатичной; и двух разведенных — Дженни, с двумя детьми, и еще одной, которую звали Анной, без детей, — обеим было под сорок, обе внешне недурны. У Кита осталось совершенно отчетливое впечатление, что все эти трое приехали к тете Бетти вовсе не затем, чтобы отведать ее домашних салатов.

По правде говоря, Дженни была мила, обладала мальчишескими повадками, хорошо сыграла в бейсбол и чудесно держалась с детьми. Дети и собаки, как успел уже усвоить Кит, часто гораздо лучше разбираются в характере человека, нежели большие начальники.

Дженни сказала ему, что иногда подрабатывает уборкой по дому, и просила обращаться к ней, если ему понадобится помощь. Он ответил, что обязательно это сделает. Вообще-то в здешних краях мужчина за сорок, ни разу не женатый, вызывал озабоченность и становился объектом всяческих предположений насчет его сексуальных способностей и ориентаций. Кит понятия не имел, что думала о нем на этот счет Дженни, но отдавал должное ее желанию попытаться самой это выяснить.

Странно, но после возвращения сюда у Кита возникло ощущение, что он должен хранить верность Энни Бакстер. Для него это не составляло труда, он сам и не мыслил себе иного. Но с другой стороны, он считал необходимым проявить к кому-либо некоторый интерес, чтобы люди не стали связывать его имя с именем Энни Бакстер. Поэтому он взял у Дженни номер ее телефона, поблагодарил тетю, распрощался со всеми и уехал, оставив гостей высказывать любые предположения по его адресу. Он свой День труда провел отлично.

Кит уже собирался подняться к себе на чердак, когда вдруг раздался звонок в дверь. Он выглянул в окно и увидел незнакомую машину серого цвета. Кит подошел к двери и открыл. На крыльце стоял мужчина среднего возраста, со свисающими усами, в руке он держал сложенный зонтик. Он был худощав, в очках в тонкой металлической оправе, лысину на голове обрамляли длинные каштановые волосы.

— Война действительно была гнусной и аморальной, но я сожалею, что называл тебя детоубийцей, — проговорил мужчина.

Узнав голос, Кит заулыбался:

— Привет, Джеффри!

— Прослышал, что ты вернулся. Извиниться никогда не поздно.

Он протянул руку — Кит пожал ее и пригласил:

— Входи.

Джеффри Портер снял плащ и повесил его на крючок, приделанный к стенке просторной прихожей.

— Сколько лет прошло, — произнес он. — И с чего же мы начнем?

— С того, что ты полысел.

— Но не растолстел.

— Да, не растолстел. Но леваки, большевики и недоноски, которые мочатся по ночам в постель, всегда тощие.

Джеффри расхохотался:

— Какие замечательные слова! Я их двадцать лет ни от кого не слышал.

— Ну что ж, ты попал как раз в нужное место, коммуняка.

Они оба рассмеялись и с некоторым опозданием обнялись.

— А ты хорошо выглядишь, Кит, — заметил Джеффри.

— Спасибо. Давай-ка ударим по пиву.

Они прошли в кухню, наполнили охладитель банками пива, вынесли его на веранду и уселись в качалки. Глядя на дождь и попивая пиво, каждый думал о своем. Наконец Джеффри проговорил:

— И куда только ушли все эти годы, Кит? Я не слишком банально высказался?

— И да, и нет. Законный вопрос; и мы оба хорошо с тобой знаем, куда они ушли.

— Да. Слушай, я действительно был с тобой тогда немного грубоват.

— Все мы в то время были друг с другом немного грубоваты, — усмехнулся Кит. — Мы были молоды, страстны, у каждого имелись свои убеждения. И все ответы мы знали заранее.

— Ни хрена мы тогда не знали. — Джеффри с хлопком открыл новую банку. — Ты был единственным и в школе, и потом в Боулинг-грин, кого я считал почти таким же умным, как самого себя.

— И я тебя тоже. Даже умнее, чем себя.

— Вот именно поэтому я тогда так и злился из-за того, что ты вел себя как идиот.

— А я никогда не мог понять, как это такой умный парень, как ты, мог купиться на всю эту радикальную болтовню, даже не раскинув собственными мозгами.

— На всю я никогда не покупался, Кит. Говорил — это было.

— Кошмар. Я видел целые страны, состоящие из таких, как ты.

— Да. А ты купился на всю эту псевдопатриотическую болтовню и на размахивание флагом, тоже не раскинув своими мозгами.

— Ну, я с тех пор поумнел. А ты?

Джеффри кивнул:

— Я сильно поумнел. Ну да хватит о политике. А то мы опять кончим тем, что подеремся. Что с тобой стряслось? Почему ты вдруг здесь?

— Меня уволили.

— Откуда? Ты был все еще в армии?

— Нет.

— Тогда кто же тебя уволил?

— Правительство.

Джеффри покосился на него, но промолчал.

Кит смотрел на поливавший поля дождь. В том, чтобы сидеть вот так на широкой открытой веранде и смотреть на дождь, было что-то особое, и он часто тосковал об этом.

— Ты женат? — спросил Джеффри.

— Нет. А ты женился на той девушке?.. Той хипарке с гривой до самой задницы, с которой ты познакомился, когда мы были на последнем курсе?

— Гейл. Да, мы поженились. И до сих пор женаты.

— Это хорошо. Дети есть?

— Нет. И так в мире слишком много народу. Занимаемся собой.

— Я тоже. А где вы живете?

— Тут. Вернулись сюда примерно года два назад. Мы ведь тогда остались еще на несколько лет в Боулинг-грине.

— Да, я слышал. А что потом?

— Ну, мы оба получили места в университете в Антиохии, потом пожизненные контракты и так там и преподавали вплоть до самого выхода в отставку.

— Мне кажется, что, если бы мне пришлось провести еще один год в университете или даже только рядом с ним, я бы застрелился.

— Да, это не каждому подходит, — не очень охотно согласился Джеффри. — Как и работа на правительство.

— Верно.

— Слушай, а ты не видел Энни после того, как вернулся?

— Нет. — Кит открыл следующую банку.

Джеффри внимательно посмотрел на своего старого приятеля и одноклассника — Кит чувствовал, что тот его изучает. Наконец Джеффри спросил:

— Тебе эта тема не очень неприятна, а?

— Нет.

— А я с ней сталкивался несколько раз. И всегда задавал ей вопрос, не получала ли она от тебя каких-нибудь вестей, а она всегда отвечала, что нет. Странно, мы все были так близки тогда… и нам казалось, что это будет продолжаться вечно…

— Но мы же понимали, что всему когда-то наступает конец.

Джеффри кивнул.

— Я несколько раз приглашал ее зайти, посидеть со мной и с Гейл, выпить чего-нибудь, — проговорил он, — но она всякий раз отказывалась. Поначалу меня это задевало, но потом я узнал кое-что насчет ее мужа. Он самый настоящий фюрер… тебе это известно? Только малость недоделанный. Я как-то встретил их обоих на благотворительном базаре в Элкс-Лодж. Его проводил местный госпиталь, и Энни была очаровательна, ну, ты знаешь, какой она может быть, а этот ее муж — не муж, а самый настоящий нацист — смотрел на нее так, будто проводил облаву на торговцев наркотиками, а она была главным подозреваемым… понимаешь, что я хочу сказать? Этот неандерталец весь извелся из-за того, что она разговаривала с другими мужчинами — Господи, с женатыми мужчинами, с врачами, юристами, кто еще там был… Ничем другим, кроме разговоров, она там не занималась — он должен был бы радоваться, что его половина приковывает к себе всеобщее внимание… видит Бог, ему больше, чем кому бы то ни было, необходимо хорошее о нем мнение. Так вот, он хватает ее за руку, и они уезжают. Так-то вот. Возможно, я и социалист, и сторонник всеобщего равенства, но я еще и гребаный сноб, и когда я вижу, как хорошо воспитанная, образованная женщина мирится с этим дерьмом… ты куда?

— В ванную.

Кит прошел в ванную и умылся. Он посмотрел на себя в зеркало. Да, ему повезло, гены ему достались что надо, он и сейчас еще не сильно отличается от собственного изображения на фотографиях студенческих лет. А Джеффри, наоборот, с трудом можно узнать. Интересно, подумал Кит, как теперь выглядит Энни? Джеффри, конечно, знает, но расспрашивать его Кит не собирался. Да и какая разница, как она теперь выглядит. Он вернулся на веранду и сел на прежнее место.

— А как ты узнал, что я вернулся?

— Э-э… Гейл от кого-то услышала. Не помню, от кого. — Джеффри снова вернулся к прежней теме. — Она хорошо выглядит.

— Гейл?

— Энни. — Джеффри усмехнулся. — Я бы посоветовал тебе, Кит, попробовать снова к ней подъехать, но ведь этот подлец тебя убьет. — Помолчав немного, он добавил: — Он знает, что ему здорово повезло, и не захочет ее потерять.

— Так, значит, вы осели в Антиохии, в этой обители всех тех, кто разделяет правильные политические взгляды? Да, самое подходящее для вас обоих место.

— Да… можно сказать и так. Мы с Гейл прожили там чудесные годы. Организовывали протесты, забастовки, устраивали пикеты и демонстрации перед городским призывным пунктом, трясли его постоянно. Прекрасные годы.

Кит расхохотался:

— Просто потрясающе. Я себе места не нахожу от страха. А тот, кто должен был меня сменить, совсем перетрухал и теперь не приедет.

Джеффри тоже рассмеялся:

— Такое тогда было время. Жаль, что тебя с нами не было. Господи, мы в те годы выкурили столько травки, что, наверное, ею можно было бы уморить целое стадо слонов. Переспали с половиной студенток и преподавательниц на факультете, мы…

— Ты хочешь сказать, что вы трахались с другими?

— Разумеется. Ты все пропустил, здесь все спали со всеми, прямо как в джунглях.

— Но… слушай, я, конечно, всего лишь деревенский парень… но разве вы все уже не были женаты?

— Н-ну, в определенном смысле. Понимаешь, мы должны были жениться по массе причин: университетские квартиры, дополнительные выплаты семейным и тому подобное. Мы не желали играть ни в какие игры и хотели только откупиться, от всего и от всех, по минимуму — помнишь это выражение? Но мы верили в свободную любовь. Гейл продолжает утверждать, что это именно она придумала лозунг «занимайтесь не войной, а любовью». Якобы еще в 1964 году. Говорит, что эти слова пришли к ней во сне. Наверное, после того, как она обкурилась.

— Ей надо заявить свои авторские права.

— Пожалуй. Ну, в общем, мы отвергали все представления и ценности буржуазных средних классов, отвернулись от религии, от патриотизма, родителей и все такое. — Он подался вперед, чуть наклонившись в сторону Кита. — В общем-то нас всех обманули; но мы были счастливы, и мы верили. Не все, конечно, но достаточно многие. И мы по-настоящему ненавидели эту войну. Честное слово.

— Да. Мне она тоже не особенно нравилась.

— Брось, Кит. Не ври самому себе.

— Для меня война не была чем-то связанным с политикой. Просто приключение в духе Гекльберри Финна, только с автоматами и пушками.

— Там ведь погибали люди.

— Да, Джеффри, погибали. Я до сих пор по ним скорблю. А ты?

— Я нет. Но я никогда и не хотел, чтобы там кто-то погибал. — Он тронул Кита за рукав. — Знаешь, давай прекратим этот разговор. Теперь все это никого совершенно не волнует.

— Это верно.

Каждый взял еще по банке пива. Они сидели и покачивались в своих креслах. Неужели же, подумал Кит, и через двадцать лет они будут так же вот сидеть, только укрыв ноги одеялами, попивать яблочный сок, говорить о здоровье, вспоминать детство. И неужели же все те годы, что вместятся у них между началом и окончанием жизни, — годы секса, страстей, женщин, политики и борьбы, — все они покроются туманной пеленой и будут почти позабыты. Он хотел надеяться, что этого все же не случится.

— А сколько нас, из Спенсервиля, училось в Боулинг-грине? — проговорил Кит. — Я, ты, Энни, этот странный парень, который был старше нас… Джейк, верно?

— Верно. Он потом подался в Калифорнию. И больше я о нем ничего не слышал. Да, еще эта девушка, Барбара Эванс, довольно симпатичная. Она уехала в Нью-Йорк и вышла там замуж за какого-то типа с деньгами. Я ее видел на двадцатилетии нашего выпуска.

— Выпуска из школы или из Боулинг-грина?

— Боулинг-грина. На годовщинах школьных выпусков я не был ни разу. А ты?

— Нет.

— В этом году они собирались совсем недавно. Слушай, если на следующий год ты пойдешь, то и я тоже.

— Договорились.

— А в Боулинг-грине был еще один парень из нашей школы, — продолжал Джеффри. — Джед Пауэлл, на два года младше нас. Помнишь его?

— Конечно. У его родителей была в городе мелочная лавка. Как он там?

— Его во Вьетнаме ранило в голову. Вернулся, несколько лет промучился и умер. Наши родители были в очень хороших отношениях. Мы с Гейл ходили на похороны, раздавали там антивоенную литературу. Зря мы это делали, гнусность это.

— Пожалуй.

— Ты что, впадаешь в меланхолию или уже набрался?

— И то и другое.

— И я тоже, — сказал Джеффри.

Они посидели еще немного, вспоминая о своих семьях, о родственниках, потом поговорили о жизни тут, в Спенсервиле, и в Боулинг-грине. Откуда-то из глубины времен в их памяти всплывали происходившие с ними истории, имена прежних друзей.

На улице между тем темнело, продолжал лить дождь.

— Почти все, кого я знаю, хоть раз да посидели на этой веранде, — проговорил Кит.

— Знаешь, Кит, мы ведь с тобой еще даже не пожилые люди, а у меня уже такое ощущение, словно нас окружают одни привидения.

— Да, я тебя понимаю. Наверное, не стоило нам сюда возвращаться, Джеффри. А почему ты вернулся?

— Не знаю. Жизнь здесь дешевле, чем в Антиохии. А мы несколько стеснены в финансовом отношении. Слишком рьяно отдавались тому, чтобы воспитывать молодых радикалов, и забыли, что надо делать деньги. — Он рассмеялся. — Надо было купить акции какой-нибудь оружейной корпорации.

— По нынешним временам это не очень удачное вложение. Ты сейчас работаешь?

— Занимаюсь репетиторством со старшими школьниками. И Гейл тоже. А еще она — член городского совета, работает там за один доллар в год.

— Серьезно? Как это тут проголосовали за коммунячку?

— Ее соперника застигли в мужском туалете.

— Ну и выбор кандидатов в Спенсервиле, — улыбнулся Кит.

— Да. В ноябре ее срок кончается. Бакстер мою жену терпеть не может.

— Неудивительно.

— Послушай, Кит, будь осторожен с этим типом. Он опасен.

— Я не нарушаю закон.

— Не важно, дружище. Этот тип — ненормальный.

— Ну, тогда надо что-то предпринять.

— Мы пытаемся.

— Пытаетесь?! Не ты ли пытался когда-то свалить аж все правительство Соединенных Штатов?

— Это было проще, — рассмеялся Джеффри. — И это было давно.

Негромко поскрипывали кресла-качалки, в сетки окон бились мотыльки. Кит откупорил две последние банки пива и протянул одну из них Джеффри.

— Не понимаю, почему вы оба ушли с преподавательской работы: и платят хорошо, и никаких хлопот.

— Странное оно какое-то стало… это занятие.

— Чем странное?

— Всем. Гейл преподавала социологию, а я — Маркса, Энгельса и других европейских мужиков, которые уже давным-давно мертвы, во всех смыслах. Сидел, понимаешь ли, в своей башне из слоновой кости и не видел ничего, что происходило в реальном мире. Крах коммунизма застал меня совершенно врасплох.

— Меня тоже. А ведь я зарплату получал за то, чтобы не было никаких неожиданностей.

— Правда? Ты что, был шпионом или кем-то в этом роде?

— Продолжай, я слушаю. Значит, выяснилось, что твои герои оказались на глиняных ногах. А что потом?

Джеффри улыбнулся:

— А потом я не знал, что мне делать: то ли переписывать наново свои лекции, то ли переосмысливать всю свою жизнь.

— Понятно.

— На мои занятия почти никто не ходил. Понимаешь, я привык считать, что иду в самом авангарде общественной мысли; и вдруг выясняется, что я в самом ее хвосте. Господи, со мной уже даже трахаться никто не хотел! Не знаю, может быть, студенткам я уже действительно начинал казаться чересчур старым… Это идет скорее от рассудка, чем от практических способностей. Понимаешь? И к тому же теперь появилась масса правил, целые своды правил, насчет сексуального поведения преподавателей… Господи Боже мой, по этим правилам я должен получать ясно выраженное словесное согласие на каждый следующий шаг. Можно снять с вас бюстгальтер? Можно дотронуться до вашей груди? — Он расхохотался. — Я серьезно. Ты себе можешь вообразить нечто подобное в те времена, когда мы были студентами?! Мы тогда просто накуривались и трахались. Ну, ты-то нет, но… да и Гейл тоже малость поотстала от времени. Те студенты, которые прежде пришли бы к ней, теперь записываются на лекции по феминизму, по истории афро-американцев, философии американских индейцев, по капитализму новейшего времени и тому подобному. Никто больше не хочет заниматься чистой социологией. А Гейл тоже ощущала себя… принадлежавшей к интеллектуальной элите в своей области. Господи, что же это творится такое: то ли и в самом деле страна настолько изменилась, то ли что?

— Антиохия — еще не вся страна, Джеффри.

— Конечно. Но черт возьми, нет ничего более жалкого, чем закоренелый революционер, которого вдруг лишили смысла его деятельности. Революция всегда пожирает своих детей. Я это знал и понимал еще тридцать лет назад. Просто не ожидал, что сам так скоро окажусь у нее на тарелке.

— Тебя уволили?

— Нет. В университетах этого не делают. Просто в одно прекрасное утро мы с Гейл проснулись и сами приняли такое решение. Из принципа. Глупо, конечно.

— Нет. Умно. И правильно. Про себя я такого сказать не могу. Хотел бы сам суметь поступить так же, как вы. Но меня просто-напросто уволили.

— Почему? Из-за сокращения?

— Угу. Ирония судьбы: плата за победу — стать безработным.

— Да, но ты-то хоть победил. А мне уже не приходится ожидать наступления на земле социалистического рая. — Джеффри допил пиво и смял банку. — Политика высасывает человека. И разделяет людей.

— Что я тебе и говорил. — Кит посидел немного молча, обдумывая все сказанное Джеффри. Они были друзьями еще с самого детства; но и тогда, и потом жизни их складывались очень по-разному; у них постепенно сформировались совсем разные взгляды и убеждения; в последний год учебы в колледже обоим даже стало казаться, будто между ними уже нет и не может быть ничего общего. На самом же деле общего было гораздо больше, чем они тогда думали.

Они с детства играли вместе, потом вместе ходили в одну и ту же школу, в один день поступили в один и тот же колледж. Каждый из них считал себя честным и порядочным человеком, возможно, в чем-то идеалистом; каждый, наверное, верил, что действует из самых лучших побуждений. Каждый из них служил своему выбору и делу, в то время как другие предпочли оставаться в стороне. Но в конечном итоге и у того, и у другого сложилось ощущение, что его обманули, им воспользовались, его в чем-то ущемили — хотя и каждого из них по-своему. И вот теперь они, два старых приятеля, сидят тут, в Спенсервиле, на террасе, явно перебрав по части пива.

— Мы с тобой оба, дружище, оказались на мусорной свалке истории, — проговорил Кит. — Оба проиграли эту войну, и оба сейчас — никому не нужные пережитки прошлого.

Джеффри согласно кивнул.

— Ну что ж, быть может, следующие тридцать лет проживем правильно.

— А возможно, и нет. Но тех же самых ошибок мы уже не повторим.

— Да, но прошлое-то, Кит, все равно на нас висит. Тут пошли слухи, будто мы с Гейл — «красные». На самом-то деле не совсем так, но получать репетиторство такие слухи не помогают. И что нам теперь делать? Стать истовыми прихожанами местной церкви? Одеваться на Четвертое июля только в красное, синее и белое? Записаться в республиканскую партию?

— Боже упаси.

— Вот именно. Мы такие же радикалы, какими были всегда. Не можем же мы измениться.

— Это верно; но ведь вам это и нравится. Вот почему вы здесь. В Антиохии ваш поступок не вызвал бы ни у кого никакого интереса. А тут вы — нечто необычное, странное и опасное.

Джеффри хлопнул себя по колену.

— Точно! Тут время словно застыло; какая-то временная аномалия. И мне это нравится. — Он посмотрел на Кита. — А тебе? Ты сам понимаешь, почему оказался здесь?

— Думаю, да.

— Почему?

— Н-ну… я прожженный циник. Не думаю, будто в этих краях известно, что такое цинизм; так что мне здесь должно снова стать лучше.

— Да. Цинизм — это заболевший юмор. Герберт Уэллс так сказал. Надеюсь, ты тут поправишься.

— Я тоже надеюсь.

— Быть может, и я вылечусь от своего идеализма. Знаешь, кто такой идеалист? Человек, который считает, что если роза пахнет приятней, чем капуста, то из нее и суп должен получиться вкуснее. И я такой. Вот в чем моя проблема. Вот почему я нищий, без работы и вообще социальный изгой. Но я не циник. Всегда есть надежда.

— Да поможет тебе Бог. Могу я адресовать атеисту подобное пожелание?

— Сколько угодно. Ты в местную церковь не ходишь?

— Нет.

— Надо.

— Джеффри, и это говоришь ты?!

— Да… Я видел, что значит сила религии — в Польше, в России… Сам я не верю, но знаю, чем может стать вера для мятущегося ума. Так что небольшая доза веры тебе не повредит.

— Возможно.

Джеффри неуверенно встал.

— Ладно, дружище, мне пора трогаться. А то опоздаю к ужину. Приезжай завтра к нам вечером. Гейл хотела тебя повидать. Мы с ней по-прежнему вегетарианцы, но можешь прихватить для себя поросенка или чего тебе хочется. А вино и пиво у нас есть. Пить мы пьем.

— Это я понял. — Кит встал, тоже пошатываясь. — А в котором часу?

— Какая разница? В шесть, в семь. Да, и у меня еще кое-что припрятано. — Джеффри подошел к лестнице и ухватился за столбик крыльца, удерживая равновесие. — Слушай, если хочешь, прихвати с собой кого-нибудь. Подругу, а?

— Нет.

— А как ты решаешь проблему секса? Не кидайся на молодняк. В этом городе полно разведенок. Они будут тебе очень рады.

— Ты доедешь сам?

— Без проблем. Прямая дорога. Мы снимаем ферму и несколько акров земли, выращиваем там овощи, чистые, без удобрений. Это в двух милях отсюда. Бывшая ферма Бауэров.

— Давай, я тебя довезу.

— Не надо… если меня остановят, Гейл сможет все уладить. А если остановят тебя, то все, тебе конец.

— С чего ты это взял?

Джеффри сделал несколько шагов назад, к Киту, и положил руку ему на плечо.

— Я приехал специально, чтобы сказать тебе это… все равно бы сказал, даже если бы у нас не получилось разговора. У Гейл есть один источник… близкий к полиции… в общем, он работает в полицейском участке, но я тебе этого не говорил. Так вот, там все убеждены, что Бакстер за тобой охотится, и, думаю, мы оба понимаем почему. Будь чертовски осторожен, дружище.

— Спасибо.

Джеффри немного поколебался, потом проговорил:

— Не знаю, поддерживали ли вы с ней какие-нибудь отношения, но у меня такое чувство, что вы двое… что я хотел сказать?.. Я никогда не мог представить вас врозь… всякий раз, когда я видел Энни, то вспоминал о Ките, а когда увидел тебя здесь, то сразу же подумал об Энни; мне даже казалось, что сегодня вы и дверь мне откроете вместе, как вы всегда делали в Боулинг-грине… Господи, кажется, я заболтался. — Он повернулся, спустился по ступенькам, прошел, не раскрывая зонта, прямо под дождем к машине, сел и уехал.

Кит смотрел ему вслед, пока габаритные огни машины не скрылись в мокрой, пропитанной дождем мгле.

 

Глава десятая

На следующее утро небо с самого рассвета было ясным и чистым, и Кит собрался было поработать на ферме, но на дворе после вчерашнего дождя еще не просохло, поэтому он натянул чистые джинсы, надел новую рубашку с короткими рукавами и отправился в город, чтобы сделать там кое-какие дела.

Его так и подмывало проехать мимо дома Бакстеров, но он подумал, что полиции наверняка уже известен его новый автомобиль. Да и в любом случае, ни к чему было выяснять, вернулась ли уже Энни или нет; в свое время она поедет навестить тетю Луизу и сама заглянет к нему.

Он доехал до центра городка и нашел свободную парковку возле принадлежавшего штату магазина, в котором торговали спиртным. Кит зашел внутрь и оглядел полки с винами: доминировали местные сорта, названия которых ничего ему не говорили. Он вспомнил, что в Боулинг-грине Джеффри и Гейл, да и все их друзья и знакомые, пили обычно дешевое сладенькое винцо; теперь, наверное, они будут утверждать, что даже и названия такого никогда не слышали. Тем не менее в порядке шутки Кит купил бутылку яблочного вина и бутылку того, что здесь называлось виноградным вином, а на самом деле являлось смесью двух компонентов местного производства: виноградного сока и спирта. Он обнаружил в магазине и вполне приличное итальянское «кьянти», которое тоже должно было навеять некоторые воспоминания.

Кит расплатился за вино, вернулся к своему «блейзеру» и положил покупки на заднее сиденье. Потом взял оттуда же свои старые вашингтонские номера — он еще дома упаковал их в конверт из плотной бумаги и написал на нем адрес — и направился к почте, что располагалась на западной стороне площади, на которой стояло здание окружного суда.

Здание почты было старым, выстроенным в федералистском стиле, с непременными классическими колоннами; Кит помнил, что, когда он был еще мальчишкой, здание это всегда восхищало и завораживало его. Однажды он спросил отца, не римляне ли его построили, и услышал в ответ заверения, что да, это сделали именно они. Теперь он стал немного лучше разбираться в истории и в архитектуре, а потому улыбнулся этому своему воспоминанию; и тут вдруг понял, что имела в виду Энни, когда писала ему о своих воспоминаниях. Он припомнил, как несколько раз приходил с ней сюда вместе, чтобы купить марки или отправить письмо.

Возле одного из окошек народу не было — Кит отдал туда свой конверт; там его взвесили и проштемпелевали. Кит попросил отправить его заказным с уведомлением о вручении и начал вписывать свой адрес в листок доставки, когда от одного из окошек до него донеслись вдруг слова: «Удачного вам дня, миссис Бакстер».

Он повернулся вправо и увидел направляющуюся к двери женщину с гривой рыжеватых волос до самых плеч, одетую в простое летнее бело-розовое платье из хлопка. Женщина вышла.

Кит замер и простоял так какое-то время.

— Закончили? — спросила его сотрудница почты.

— Да. Впрочем… не важно. — Он скомкал листок и поспешно вышел.

Оказавшись на улице, он посмотрел направо, потом налево вдоль тротуара, но Энни нигде не было видно; потом он заметил ее — вместе с тремя другими женщинами она подходила к перекрестку. Кит немного помешкал, затем одним прыжком соскочил с лестницы и направился следом за ними.

Он запомнил и всегда представлял себе Энни такой, какой она была двадцать пять лет тому назад, когда он видел ее в последний раз, в день своего ухода в армию. Последнюю ночь они провели вместе, занимаясь любовью в ее квартире в Колумбусе, а на рассвете он поцеловал Энни и ушел. Сейчас ей должно быть около сорока пяти, но фигура у нее оставалась по-прежнему стройной, и шла она все той же веселой и беспечной девичьей походкой, что так запомнилась Киту. Она о чем-то шутила с подругами и смеялась, лица ее он не видел, разве что только на короткие мгновения в профиль, когда она поворачивалась в разговоре к кому-нибудь из собеседниц.

Кит почувствовал, как сердце у него забилось вдруг часто и сильно; он остановился, продолжая взглядом следить за четырьмя женщинами. Они задержались на углу, ожидая, пока загорится зеленый свет, Кит нерешительно сделал шаг вперед, помедлил, снова шагнул, опять встал. Ну иди же, идиот. Иди.

Свет в светофоре сменился, и женщины сошли с тротуара на мостовую. Кит продолжал стоять на месте, глядя им вслед. Потом Энни сказала что-то подругам, и те продолжили дальше путь втроем в сторону городского парка. Энни же на мгновение замерла на месте, затем повернулась и направилась прямо к нему.

Приблизившись, она улыбнулась и протянула руку.

— Здравствуй, Кит. Давненько не виделись.

Он взял ее руку в свою.

— Здравствуй, Энни.

— Даже не знаю, что и сказать, — проговорила она.

— Ты чудесно выглядишь. Я сейчас в обморок упаду.

— Сомневаюсь, — улыбнулась она. Потом отступила на шаг назад. — Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Нисколечко не постарел, ни на один день.

— На целых двадцать пять лет. А ты очень хорошо выглядишь.

— Спасибо, сэр.

Они посмотрели друг другу в глаза и постояли так, не опуская взгляда. Кит обратил внимание, что глаза у нее оставались все такими же большими и сияющими, а помада на губах — того же бледно-розового цвета, что и раньше. Кожа была матовой и здоровой — Кит, однако, удивился, что на ней совсем отсутствовал загар: он помнил, как Энни любила бывать на солнце. Естественно, у Энни появилось несколько морщинок, но они только придавали ее совершенно юному лицу хоть немного зрелое выражение. Раньше она была по-настоящему хорошенькой; теперь же превратилась просто в красавицу.

Кит постоял, мучительно подыскивая слова, потом проговорил:

— Да… так я получил твое письмо. То, что было в ящике.

— Хорошо.

— Как все прошло в Боулинг-грине?

— Славно… И грустно.

— Я хотел… Но не знал, одна ты поехала или…

— Да, одна. Только дочка и я. — Она помолчала, потом добавила: — Я тебя там высматривала. Ну, не в прямом смысле, а…

Он кивнул, не в силах отвести от нее глаз.

— Неужели же мы действительно снова встретились?

— Нет. По-моему, это сон.

— Я… у меня нет слов.

Энни бросила быстрый взгляд по сторонам.

— Еще минута-другая, а потом я должна идти.

— Я понимаю.

— Я послала тебе письмо. Оно вернулось. Я подумала, что тебя убили.

— Нет… просто я не оставил на прежней работе адреса, по которому мне должны были все пересылать…

— А я столько времени места себе не находила. — Она откашлялась, прочищая горло, потом проговорила: — Чуть было не потеряла друга по переписке.

Он удивился, заметив, что ее глаза стали влажными, и хотел было предложить ей платок, но вовремя сообразил, что этого делать не следует. Энни достала из сумочки салфетку и сделала вид, будто подправляет грим, а сама промокнула глаза.

— Так… — Она сделала глубокий вдох. — Так насколько ты сюда приехал?

— Не знаю.

— А почему ты вернулся?

В голове быстро промелькнуло несколько вариантов уклончивых ответов, но он все-таки произнес:

— Чтобы увидеть тебя.

Он заметил, как она закусила нижнюю губу и уставилась в землю, явно стараясь не разреветься.

Кит чувствовал, что он и сам не вполне себя контролирует, а потому молчал.

Наконец она подняла на него глаза.

— Ты мог меня увидеть в любой из своих приездов.

— Нет, Энни, не мог. Вот теперь могу.

— О Боже… не знаю, что и сказать… то есть… а ты… ты еще не?..

— Нет.

Она опять дотронулась до глаз салфеткой, потом бросила взгляд в сторону парка, туда, где три ее подруги стояли возле фургона с мороженым, посматривая в их с Китом сторону.

— Еще полминуты, не больше, а то я сделаю какую-нибудь глупость, — сказала она Киту.

Он выдавил из себя улыбку.

— Здесь все так и осталось, как было всегда, да?

— Да, Кит. Это маленький городок. Очень маленький.

— Хочу, чтобы ты знала, — проговорил он. — Твои письма помогли мне пережить очень тяжелые времена.

— Мне тоже. Я должна идти.

— И когда мы встретимся за чашечкой кофе?

Энни улыбнулась:

— Я к тебе заеду. Когда поеду к тете. Но пока не могу сказать, когда у меня получится.

— Я обычно всегда дома.

— Я знаю.

— Твой муж… — произнес Кит.

— Тоже знаю. Я выберу момент, когда можно будет приехать.

— Хорошо.

Она протянула руку, он взял ее.

— Будь это в Европе, Вашингтоне или в Нью-Йорке, мы бы расцеловались на прощание, — с улыбкой сказал Кит.

— А в Спенсервиле просто говорят: «Удачного вам дня, мистер Лондри. Очень рада была снова с вами повидаться». — Она сжала его ладонь в своей, повернулась и пошла.

Кит смотрел, как она переходила улицу, и краем глаза видел, что те три женщины продолжают внимательно рассматривать их обоих.

Он постоял еще какое-то время, не соображая, где находится, где он оставил свою машину и какие еще дела должен был сделать.

Кит почувствовал, что в горле у него застрял комок; он глянул в сторону парка, но женщины уже скрылись. Ему захотелось догнать Энни, взять ее за руку и сказать ее подругам: «Простите, но мы любим друг друга и уезжаем отсюда».

Но, возможно, Энни еще нужно какое-то время, чтобы заново все оценить, осмыслить. Быть может, теперь, когда она его увидела, ей в нем что-то не понравилось. Он обдумывал их разговор, повторяя его про себя, чтобы не забыть, и старался вспомнить то выражение, которое было у нее в глазах и на лице.

Насколько он сумел понять раньше, из ее писем, в последнее время ей приходилось очень скверно; но по ее глазам, лицу, походке этого не скажешь. На некоторых людях мгновенно отражается внешне любая неприятность, любая обида или разочарование. Энни Прентис всегда была неисправимой оптимисткой, веселой, уверенной в себе женщиной, и жизненным невзгодам никогда не удавалось согнуть ее.

Сам же он, наоборот, в целом преуспел в жизни и внешне выглядел довольно бодрым человеком, но все неприятности и невзгоды, все разочарования, печали и трагедии, которые ему довелось пережить самому или наблюдать со стороны, — все они навсегда остались в его сердце.

Бессмысленно теперь гадать, как сложилась бы их жизнь, если бы они с Энни в свое время поженились, если бы у них родились дети. Наверное, это было бы прекрасно. Им все всегда говорили, что они просто созданы друг для друга. Однако сейчас гораздо важнее разобраться, смогут ли оба они начать все сначала. Сидевший в нем циник подсказывал, что нет, не смогут. Но молодой Кит Лондри, тот, что был когда-то влюблен по уши, безоглядно, утверждал: да, сможем.

Кит отыскал свою машину, уселся в нее и запустил мотор. Где-то в глубине его сознания витала мысль, что у него еще остались дела в городе, но он все-таки направился домой.

Всю дорогу он вспоминал то раннее утро, двадцать пять лет назад, которое они встретили в ее спальне в Колумбусе. Рассвет еще только занимался, но Кит уже давно проснулся и сидел совершенно одетый. Он не отрываясь смотрел на спящую Энни; в комнате было жарко, и она, совсем нагая, лежала на спине — ее профиль, контуры тела, ее рассыпавшиеся по подушке длинные волосы он запомнил на всю жизнь.

Разумеется, он понимал, что встретятся они теперь не скоро. Ему, однако, и в голову не могло прийти, что следующая их встреча произойдет только через двадцать пять лет и что к тому времени весь привычный и хорошо знакомый им мир исчезнет полностью, бесследно. Тогда, в той комнате, ему приходили на ум мысли, что его ждет война где-то в далекой Азии, что его могут там убить; но в то время все это казалось ему чем-то предельно далеким. Простые ребята из маленького провинциального городка, они провели в колледже четыре года, которые показались им сплошной идиллией, а предстоявшие два года армейской службы — так, досадная помеха, колдобина на дороге, не более. Единственное, что его тогда по-настоящему волновало, — что после того, как они были так неразлучны в школе и в колледже, она будет по нему тосковать, почувствует себя одиноко.

Подготовку он проходил в Форт-Диксе; по окончании ее им должны были представить короткий отпуск; но вместо этого их батальон в пожарном порядке обучили азам борьбы с городскими беспорядками и перебросили в Филадельфию, где антивоенные демонстрации молодежи грозили перерасти в уличные столкновения.

Внешний мир в очередной раз вмешался в их судьбу, как всегда вмешивается он в жизни людей во время войны, но для Кита пока все это было внове.

Он сумел позвонить Энни из телефона-автомата, однако ее не оказалось дома, а автоответчиков в те времена не существовало. Потом у него еще раз выдалась возможность позвонить, уже поздно вечером; но теперь ее телефон был занят. В конце концов он написал ей, но прошло несколько недель, прежде чем он вернулся в Форт-Дикс, где его давно ждало ее ответное письмо. Общение в те времена было непростым; а на протяжении нескольких последующих месяцев оно и вовсе стало для них затруднительным, но уже в ином, более широком смысле.

Кит добрался до фермы и свернул на дорожку, что вела к дому. Он загнал «блейзер» за дом, поближе к саду, и остался сидеть за рулем.

Ему очень хотелось бы убедить себя в том, что все у них будет хорошо, что любовь действительно способна победить любые трудности и преграды. Раньше он полагал, что отдает себе отчет в силе своего чувства; но, если не считать воспоминаний, писем, а теперь вот сегодняшней встречи, он ведь совсем не знал нынешнюю Энни. Как она сама сейчас к нему относится? И как им теперь поступать? А главное, что предпримет в этой связи ее муж?

 

Глава одиннадцатая

Когда Кит Лондри подъехал к старой ферме, прежде принадлежавшей Бауэрам, где теперь жили Гейл и Джеффри Портеры, было уже семь часов вечера. Темнело сейчас все раньше, вечера становились все прохладнее, а небо к этому часу приобретало уже темно-багряный, с красноватым отливом, оттенок; все эти признаки означали, как помнил Кит, что лето подошло к концу.

Дом, обшитый снаружи досками, когда-то белый, но явно давно нуждавшийся в покраске, стоял почти у дороги. Кит еще только выбирался из «блейзера», держа в руках бутылки и оставленный Джеффри зонтик, а Гейл уже выскочила навстречу ему из двери, пересекла поросшую ползучими сорняками лужайку, обняла его, расцеловала и воскликнула:

— Кит, ты просто потрясающе выглядишь!

— Ну, я ведь работал мальчиком на побегушках, мадам, — улыбнулся он. — Но ты и сама замечательно выглядишь. И целоваться не разучилась.

— А ты все такой же, — рассмеялась она.

— Стараемся. — На самом-то деле он познакомился с Гейл только на последнем курсе, когда с ней начал встречаться Джеффри, и сейчас с трудом припоминал, как она тогда выглядела; в то время она была похожа на массу других девушек: таких же узколицых и длинноволосых, гибких и стройных, в подчеркнуто старомодных очках, не признававших косметики, носивших деревенского покроя платья и предпочитавших ходить босиком — все, как тогда было модно. Она и сейчас была одета в деревенское платье — возможно, настоящее, волосы у нее были все такие же длинные, и она и в самом деле была босиком. Кит даже подумал, что, наверное, и ему тоже стоило бы ради такого случая одеться в стиле 60-х годов. Гейл была по-прежнему тонкой и стройной и по-прежнему — как он успел заметить, бросив взгляд на низкий вырез ее платья, — не носила бюстгальтера. Ее нельзя было назвать хорошенькой раньше, не стала она привлекательней и сейчас; но и прежде, и теперь она была и осталась сексуальной. Кит протянул ей зонтик. — Вот, это Джеффри забыл.

— Удивительно, что он не забыл, где живет. Как я понимаю, вы с ним вчера неплохо посидели.

— Очень неплохо..

Гейл взяла его под руку и провела в дом.

— Джеффри говорит, ты был шпионом? — поинтересовалась она.

— Я уже припрятал свои плащ и кинжал подальше.

— Это хорошо. Не будем сегодня говорить о политике. Только вспомянем старое доброе время.

— Трудно будет отделить одно от другого.

— Это верно.

Открыв порядком покосившуюся дверь, они вошли в дом, и Кит оказался в гостиной, освещенной лишь лучами заходящего солнца и почти без мебели. Насколько он понял, обстановка в комнате была выдержана в стиле «модерн», принадлежала к тому европейскому стилю, который требует довольствоваться лишь минимально необходимым, и к тому же, по-видимому, при доставке была снабжена инструкциями по сборке, плохо переведенными со шведского на английский.

Гейл бросила зонтик в угол, после чего они прошли через столовую, обставленную в такой же манере, и очутились в просторной кухне, сочетавшей облик традиционной деревенской кухни с некоторыми нововведениями периода 50-х годов. Кит поставил сумку на рабочий стол, и Гейл принялась доставать из нее бутылки.

— О, яблочное вино! И крепленый сок! Как я их люблю!

— Это в порядке шутки. Но там есть и хорошее «кьянти». Помнишь тот маленький итальянский ресторанчик неподалеку от университета, «У Джулио»?

— Ну разве я могла забыть?! Там кормили скверными спагетти — в те времена их еще не называли «паста», — на столах были клетчатые скатерти и стояли свечи в оплетенных соломой бутылках из-под «кьянти». А почему твоя бутылка не в соломе?

— Интересный вопрос.

Она убрала яблочное вино и крепленый сок в холодильник и дала Киту штопор, чтобы он открыл «кьянти». Потом достала два стаканчика для вина, и он наполнил их. Они чокнулись — Гейл предложила тост:

— За Боулинг-грин.

— За встречу.

Пригубив вино, Гейл сказала:

— Джеффри за домом, собирает зелень.

Кит увидел, что на плите пыхтел большой котел; стоявший на кухне обеденный стол был накрыт на троих, а в центре его, в корзинке, лежала буханка темного хлеба.

— Ты для себя привез что-нибудь мясное? — спросила Гейл.

— Нет. Высматривал по дороге, не удастся ли кого-нибудь задавить, но так ничего и не вышло.

— Фу, какое безобразие, — рассмеялась она.

— Нравится вам здесь? — спросил ее Кит. Она пожала плечами.

— Нормально. Тихо. Масса пустых домов по доступным для нас ценам. К тому же неподалеку до сих пор живут родственники Джеффри, так что последние два года он занимался тем, что восстанавливал свою родословную и записывал их воспоминания. Я сама из Форта-Риковери, так что мне все равно было, куда ехать: сюда или в другое место. А как ты? Тебе здесь нравится?

— Пока да.

— Тоска по прошлому не охватывает? Или грусть? Не скучно тебе тут? Или счастлив, что вернулся?

— Всего понемногу. Сам еще не разобрался.

Гейл снова наполнила их стаканы и налила третий, для Джеффри.

— Пойдем на улицу. Покажу тебе наш огород.

Они вышли через заднюю дверь, и Гейл начала звать мужа.

Кит увидел, как в огороде, ярдах в пятидесяти от них, словно из-под земли вырос Джеффри и помахал им рукой. Потом приблизился к ним; на нем были мешковатые шорты и футболка, в руках он держал плетеную корзину, доверху наполненную какими-то травами и зеленью, показавшимися Киту больше пригодными на выброс, нежели в пищу.

Джеффри обтер руку о шорты и протянул ее Киту.

— Рад тебя видеть, — улыбнулся он.

— Как ты вчера добрался, без приключений? — спросил Кит.

— Конечно. — Джеффри взял у Гейл стаканчик с вином. — Я к старости становлюсь слабоват. Теперь мы балуемся травкой только по особым случаям.

— Ставим старую музыку, — добавила Гейл, — вырубаем свет, раздеваемся догола, накуриваемся и трахаемся.

Вместо ответа Кит огляделся вокруг.

— Хороший огород.

— Да, — кивнул Джеффри, — мы тут пользуемся четырьмя акрами вокруг дома. Ну и кукурузой: сколько сможем утащить с поля, все наше. Слава Богу, что здесь вокруг посеяна сладкая; а то, кто знает, пришлось бы питаться и кормовой.

Кит обвел огород взглядом. По размерам он был заметно больше, чем обычно держали фермеры в здешних краях, и Кит сделал для себя вывод, что Портеры, по-видимому, действительно кормились в основном с этого огорода. Он вспомнил о своей вполне приличной государственной пенсии, о тех четырехстах акрах земли, которыми владела их семья, и чувство жалости к себе, сожаления о своей горькой участи куда-то вдруг пропало.

— Пойдем, посмотришь, что у нас тут растет, — предложил Джеффри.

Они прошлись вдоль и между грядок. На одной из них росли исключительно корнеплоды, на другой — помидоры, кабачки и тыквы, на третьей — всевозможные бобы и фасоль: Кит даже и не подозревал, что существует столько сортов. Самыми интересными были грядки с травами: подобное на огородах округа Спенсер можно было увидеть крайне редко. Здесь росло около сорока различных кулинарных приправ; была грядка, которую Джеффри назвал «нашим небольшим садом исторических и лечебных трав»; несколько грядок были засажены травами, находящими различное применение в домашнем хозяйстве, — такими, которые можно было использовать как красители, для изготовления душистой воды или мыла, и тому подобными. А дальше от того места, где заканчивались грядки, и вплоть до самого кукурузного поля раскинулись бурные заросли диких цветов, у которых не было никакого предназначения, кроме как радовать глаз и давать отдохновение душе.

— Очень красиво, — произнес Кит.

— Я сам делаю духи, лосьон для рук, душистые смеси, чай, ароматизаторы для ванны и все такое, — сказала Гейл.

— А как насчет чего-нибудь покурить?

— Это было бы здорово, — рассмеялся Джеффри. — Но нам нельзя здесь этим рисковать.

— Думаю, что можно было бы, — возразила Гейл, — но Джеффри всего боится.

— Шериф округа поумнее, чем шеф полиции Спенсервиля, — выступил на собственную защиту Джеффри, — и он за нами постоянно следит. Он и так считает нас наркоманами.

— Знаешь, как выращивают шампиньоны? — спросила Гейл. — В темноте и на навозе. Вот и с легавыми надо так же: держать их в неведении и кормить всяким дерьмом.

Все трое расхохотались.

— У меня есть источник. Один человек в Антиохии. Я к нему разочек в месяц наведываюсь, — проговорил Джеффри и, подмигнув Киту, добавил: — Как раз недавно был у него.

На улице уже почти стемнело, и они пошли в дом. Гейл сложила зелень и травы в дуршлаг и принялась мыть, а Джеффри тем временем помешивал содержимое стоявшего на плите горшка, которое по внешнему виду напоминало рагу, только без мяса. Гейл плеснула в горшок немного «кьянти», потом положила травы.

— Пусть немного покипит, — сказала она.

У Кита было странное ощущение, словно он присутствовал при чем-то очень хорошо ему знакомом, уже когда-то виденном; но потом он вспомнил, как в самый первый раз ужинал у Джеффри и Гейл в их маленькой квартирке рядом с университетским городком. Да, с того времени в их доме мало что изменилось.

Гейл разлила остатки «кьянти» по стаканам и сказала, обращаясь к Киту:

— Ты, наверное, считаешь, что мы так и застряли в шестидесятых?

— Нет. — Вот именно.

— Мы в общем-то люди шестидесятых, но относимся к тому времени очень избирательно. В любой эпохе, любом десятилетии есть и хорошее, и плохое. Мы, например, совершенно не признаем нынешний феминизм — мы предпочитаем феминизм прежний. А вот новые радикальные взгляды на экологию мы приняли.

— Весьма проницательное решение, — сухо заметил Кит.

Джеффри расхохотался:

— А ты все такой же умник и зануда!

— Мы с Джеффри чудаки, — улыбнулась Гейл. Кит почувствовал, что должен сказать хозяевам дома что-то приятное.

— По-моему, мы имеем право быть чудаками, если нам так хочется, — проговорил он. — Мы это заслужили.

— Точно, — согласился с ним Джеффри.

— А вы к тому же еще и ушли из принципа, — продолжал Кит, — можно сказать, поступились ради своих взглядов благополучием.

— Отчасти из принципа, — кивнул Гейл. — А отчасти потому, что стали чувствовать себя там неуютно. Два старых радикала, над которыми все смеются у них за спиной. Для нынешних ребят нет ни авторитетов, ни героев, — добавила она, — а мы были героями. Героями настоящей революции. Но молодежь всегда считала, что история начинается только со дня их рождения.

— Ну, не сгущай краски, — произнес Джеффри, — не так уж все было плохо. Но в профессиональном отношении мы и в самом деле чувствовали, что больше не сможем там себя реализовать.

— Вчера вечером ты говорил несколько другое, — заметил Кит.

— Вчера вечером я был просто пьян. — Он помолчал немного, потом признался: — А быть может, вчера я был ближе к истине. Но, так или иначе, вот мы здесь и занимаемся тем, что натаскиваем самых обычных дураков-старшеклассников.

— Джеффри мне сказал, что тебя уволили, — проговорила Гейл, обращаясь к Киту.

— Да. Правда, они с этим не особенно спешили.

— Над тобой кто-нибудь смеялся?

— Нет, я ничего такого не замечал. В милитаристских кругах нашей империалистической разведки старые вояки пока еще в чести.

— Тогда почему же тебя выставили? — спросила Гейл.

— Холодная война закончилась, начались урезания бюджета, сокращения штатов… А впрочем, нет, это еще не вся правда. Меня уволили потому, что я начал превращаться в нечто среднее между выжатым лимоном и живой легендой. Там такие вещи не любят, ни первое, ни второе, и чуют их за милю. — Он задумался, помолчал немного, потом добавил: — Я начал задавать вопросы.

— Например?

— Н-ну… как-то на одном совещании в Белом доме… меня туда приглашали, чтобы я отвечал на вопросы, а не задавал бы их… — Кит улыбнулся при воспоминании о том, о чем он собирался сейчас им поведать, — …я спросил государственного секретаря: «Не могли бы вы мне объяснить, сэр, в чем именно заключается внешняя политика Соединенных Штатов — если, конечно, она у нас есть? Мне тогда было бы легче понять, что именно вам требуется». — Кит смолк, потом добавил: — Вот в этот момент и решилась моя судьба. Можно сказать, листок с уведомлением об увольнении незримо впорхнул в комнату.

— А госсекретарь тебе что-нибудь объяснил? — поинтересовался Джеффри.

— Он как раз отреагировал очень хорошо и действительно попытался это сделать. Но я все равно ничего не понял. А полгода спустя обнаружил на своем столе письмо, где говорилось о сокращении бюджетных ассигнований и о тех радостях жизни, которые ждут меня в случае ухода в досрочную отставку. Место для моей подписи было свободным. Ну, я и подписал.

Они отпили по глотку, помолчали, потом Джеффри переключил все свое внимание на рагу, которое он помешивал, а Гейл достала из холодильника и поставила на стол фасолевый соус и большое деревянное блюдо со свежими овощами. Все принялись таскать с него по кусочку, макать в соус и жевать.

Наконец Джеффри нарушил молчание:

— Похоже, что и ты тоже ушел из принципа.

— Нет. Мне предложили досрочно уйти в отставку по причине сокращения бюджета. Так говорилось в нашем внутреннем приказе и в сообщении для печати. Значит, так оно и было. Моя работа заключалась в том, — добавил Кит, — чтобы доискиваться до истины, до объективного положения вещей; а это возможно, только если в правде заинтересован и тот, кто ее сообщает, и тот, кто ее выслушивает. Но слушать нас никто не хотел. Честно говоря, на протяжении последних двадцати лет нас вообще редко когда слушали, только до меня это как-то не сразу дошло. — Он помолчал, задумавшись, потом проговорил: — Я рад, что вырвался оттуда.

— Это мы можем понять, — кивнула Гейл. — Ну что ж, вот мы и снова все здесь. По крайней мере, на ферме дерьмо хотя бы годится на удобрение. — Она открыла холодильник, достала привезенные Китом бутылки и сказала, обращаясь к Джеффри: — Помнишь? Когда-то они стоили по восемьдесят девять центов за бутылку. Сколько ты сейчас за них заплатил, Кит?

— Что-то около четырех долларов за каждую.

— Грабеж, — бросил Джеффри. Он отвинтил крышку с яблочного вина и понюхал содержимое бутылки. — Хорошее. — Джеффри разлил вино по трем большим бокалам для воды, Гейл добавила в каждый из них по веточке мяты, и они чокнулись. — За все, что было, за друзей нашей юности, за идеалы и за все человечество! — провозгласил Джеффри.

— И за светлое будущее, в котором не будет кошмара ядерного уничтожения, — добавил Кит.

Они осушили бокалы, поставили их на стол и громко, подчеркнуто преувеличенно почмокали от удовольствия, потом расхохотались.

— А неплохо, — сказал Джеффри Киту. — У тебя, случайно, нет еще?

— Нет, но у меня есть источник.

— Ой, даже в голове зашумело, — проговорила Гейл. Она прихватила бутылку виноградного вина, отошла к стоявшему на кухне обеденному столу и села. Джеффри перенес туда блюдо с овощами, выключил свет и зажег две поджидавшие на столе свечи.

Кит тоже сел и разлил всем вино. Они жевали овощи, макая их в соус, Кит расхваливал огороднические способности хозяев дома, а те сочли его слова за высший комплимент: ведь это говорил не кто-нибудь, а сын фермера.

Некоторое время они поболтали о всяких пустяках, потом Джеффри и Кит принялись вспоминать свою школу и одноклассников, пока Гейл не заявила, что они ей надоели и ей скучно, — тогда все переключились на общие воспоминания о самом последнем годе, проведенном вместе в Боулинг-грине. Гейл притащила откуда-то и водрузила на стол кувшин с вином. Процедура помешивания в горшке явно доверялась в этом доме только Джеффри, поэтому он время от времени вставал из-за стола и отходил к плите, а Гейл следила за тем, чтобы стаканы не пустовали.

Киту эти посиделки в целом доставляли удовольствие даже вопреки тому, что у него было очень мало общего с хозяевами, за исключением только совместной учебы. Но даже и в школьные годы его почти ничто не связывало с маленьким худышкой Джеффри Портером, хотя они тогда и ладили друг с другом — возможно, потому, что считали себя на голову выше остальных в интеллектуальном отношении, да и в то время у них, еще подростков, не было никаких устоявшихся взглядов на политику, войну или на жизнь вообще.

В колледже их поначалу потянуло друг к другу: все-таки оба они приехали из одного городка, и обоим непросто было приспосабливаться к новому окружению и образу жизни. Киту даже какое-то время казалось — хотя впоследствии он это всегда отрицал, — что они тогда подружились.

Но по мере того как война приводила к радикализации и поляризации в университетском городке, они с Джеффри стали все чаще и по многим вопросам оказываться на разных позициях. Война во Вьетнаме и все потрясения, которые ей сопутствовали, как когда-то до нее война гражданская, настраивала брата против брата, соседа против соседа, одного друга против другого. Теперь ретроспективно представлялось, что разумные и благонамеренные люди должны были бы найти друг с другом общий язык. Но в то время Кит, как и многие другие, терял старых друзей, которые были ему дороги, и обретал новых, в которых, в общем-то, не особо нуждался. В конце концов все это завершилось тем, что он и Джеффри схватились как-то в кулачном бою прямо в здании студенческого союза. По правде говоря, драчуном Джеффри оказался никудышным, и Кит отправил его очередным ударом на пол только тогда, когда Джеффри, поднявшись после предыдущего нокаута, снова пытался на него броситься. Драка закончилась тем, что Кит ушел сам, а Джеффри унесли.

Года полтора спустя, когда Кит был уже во Вьетнаме, Джеффри написал ему письмо; адрес он достал у матери Кита, которая была только рада оказать подобную услугу старому приятелю своего сына. Кит подумал, что письмо — шаг к примирению, что оно продиктовано заботой о том, как ему там на войне служится, и потому, еще только распечатывая конверт, он уже начал сочинять в уме подобающий ответ. Но тут он прочел первые строчки: «Привет, Кит. Ну что, сколько ты сегодня убил грудных младенцев? Не забывай вести счет тем женщинам и детям, которых ты убиваешь. Армия тебя вознаградит: медальку заслужишь». Ну и дальше все в таком же духе.

Насколько помнит Кит, он даже не почувствовал себя тогда оскорбленным или обиженным — он просто впал в дикую ярость, и если бы Джеффри оказался под рукой, Кит убил бы его на месте. Теперь, оглядываясь мысленно на то время, он понимал, как же далеко прошли они все тогда по пути к безумию.

Но с той поры минуло уже целых двадцать пять лет, Джеффри перед ним извинился, Кит принял его извинения, да и вообще оба они теперь были совершенно другими людьми. Во всяком случае, Киту хотелось бы на это надеяться.

При этой мысли Кит не смог удержаться, чтобы не подумать о себе и об Энни. Она проучилась какое-то время в аспирантуре, успела повидать Европу, выйти замуж, родить детей, прожила почти двадцать лет с другим мужчиной, десятки раз отмечала с ним Рождество, дни рождения, иные праздники, тысячу раз сидела с ним за одним столом. Несомненно, между Китом Лондри и Энни Бакстер было сейчас не больше общего, чем между Китом и Джеффри. Но, с другой стороны, он ведь не спал когда-то с Джеффри целых шесть лет подряд. Эта последняя мысль Киту понравилась, и он некоторое время повертел ее в голове.

— Эй, Кит! Ты что, отключился? — окликнула его Гейл.

— Нет… я…

Джеффри встал и отошел к плите.

— Готово. — Большой ложкой он разложил рагу по трем чашкам и ухитрился без происшествий донести их до стола.

— Домашний, — похвасталась Гейл, нарезая хлеб. Все принялись за еду. Хлеб почему-то пах так же, как и тот корм, который Кит когда-то задавал лошадям и скотине, но рагу оказалось превосходным.

На десерт был домашний клубничный пирог, тоже очень вкусный; однако запах приготовленного из трав чая напомнил Киту некоторые из его встреч с Азией, о которых он предпочел бы забыть.

— Джеффри тебе говорил, что я член городского совета? — спросила у Кита Гейл.

— Говорил. Поздравляю.

— И есть с чем. Моего соперника застукали, когда он отсасывал кому-то в мужском туалете, — вот он и пролетел.

— Такие веши еще кого-то смущают? — улыбнулся Кит.

— Я, бывало, и сама отсасывала, и даже много раз, — добавила Гейл, — но это же совсем другое дело.

Они успели уже прилично выпить, и все-таки последние слова Гейл несколько покоробили Кита.

— По крайней мере, меня в мужских туалетах не ловили ни разу, — продолжала Гейл. — Погоди, наступит ноябрь, мне тут придется соперничать с одной республиканкой — ханжа надутая, член всех местных клубов, а у самой в голове не мозги, а мякина. Уж она-то, уверена, ничего предосудительного в жизни не сделает. Наверное, самый худший ее поступок — одеться наутро после праздника во все белое.

— Тут довольно много таких, как мы, — проговорил Джеффри, — тех, кто был бы готов собраться вместе и попытаться изменить положение в городе и в округе. У нас есть планы возродить исторический облик центра города, привлечь сюда туристов, привлечь новый бизнес, ввести охранную зону и сдержать этим наступление коммерческих заведений, заставить «Амтрэк» восстановить пассажирское железнодорожное сообщение, соединить Спенсервиль с федеральной автострадой… — Джеффри продолжал перечислять, описывая планы возрождения Спенсервиля и всего округа Спенсер.

Кит слушал его некоторое время, потом заметил:

— Так ты, значит, совсем отказался от планов свержения правительства Соединенных Штатов?

— Мысли глобально, действуй локально, — ответил, улыбнувшись, Джеффри. — Сейчас ведь уже девяностые годы.

— Мне это все сильно напоминает добрый старый политический активизм, что всегда существовал на Среднем Западе, — заметил Кит. — Ты еще помнишь это слово?

— Разумеется, — кивнул Джеффри. — Но я говорю о большем. Мы проявляем интерес и к экологии, и к тому, чтобы власти не были коррумпированы, и к здравоохранению, и вообще ко всему тому, от чего зависит качество жизни и что выходит за рамки обычных бизнеса и коммерции.

— Отлично. Меня такие вещи тоже волнуют. Я это все прекрасно понимаю, и, честно говоря, у меня самого тоже бывали такие же мысли. Но не думай, что тут все разделяют твои взгляды. Я объехал весь мир, ребята, — добавил Кит, — и если что и усвоил, так это то, что люди везде имеют такое правительство и живут в таком обществе, каких заслуживают.

— Не будь циником, — возразил ему Джеффри. — В нашей стране от человека пока еще многое зависит, а от хорошего тем более.

— Хочу надеяться.

— Вам еще не надоели эти философские споры? — вмешалась Гейл. — Перед нами тут вот какая проблема. Власти в городе и в округе впали в летаргическое состояние, отчасти подверглись коррупции, но главным образом просто поглупели. — Она посмотрела прямо на Кита. — И коль уж зашла об этом речь, то у истоков большинства всех этих проблем стоит муж твоей бывшей подружки, Клифф Бакстер.

Кит промолчал.

— Этот сукин сын всех шантажирует, — продолжала Гейл. — Это еще один Эдгар Гувер, только мелкий. Этот мерзавец завел незаконные досье на всех, в том числе и на меня. Он мне даже показал то, что у него есть, идиот безмозглый, так что я теперь вытребую у него все эти досье по суду.

Кит посмотрел на нее и проговорил:

— Будь с ним осторожна.

Они немного посидели молча, потом Джеффри произнес:

— Он хам и, как все хамы, в основе своей трус.

— Даже трусы могут быть опасны, если они вооружены, — заметил Кит.

— Да, — кивнул Джеффри, — но мы его не боимся. Я стоял перед строем солдат с примкнутыми штыками, Кит.

— Возможно, среди этих солдат был и я, Джеффри. Тебя, случаем, не было в Филадельфии осенью 1968 года?

— Нет, и в Кентском университете меня тоже не было, когда там солдаты стреляли в студентов. Но некоторые из наших друзей присутствовали при этом, и могу тебе сказать, Кит: если бы я знал заранее, что там произойдет, я бы там непременно был.

— Да, скорее всего, это так, — кивнул Кит. — Но тогда время было другое, да и причина тоже была посерьезней. А ради введения в город историко-охранных зон не стоит расставаться с жизнью.

Они снова посидели молча, попивая вино из кувшина. Пламя свечей мигало и приплясывало под задувавшим в открытые окна легким ветерком, приносившим с собой невероятную смесь ароматов, среди которых Кит отчетливо выделял запахи жимолости и полевых цветов.

— Ты о нем что-нибудь знаешь? — спросила Гейл Кита.

— О ком?

— О Джоне Эдгаре Бакстере.

— Нет. Мне кажется, я его помню по старшим классам школы. Но у нас в разведке это называется «устаревшими данными».

— А я его помню достаточно хорошо, — сказал Джеффри. — И он не сильно изменился. Такой же подонок. Их семья располагает кое-какими средствами, но всем им испокон веков недоставало мозгов и умения обращаться с людьми. И все дети Бакстеров вечно попадали в какие-нибудь неприятности, помните? Мальчишки всегда были хулиганами, а все их девчонки вечно шли к алтарю уже с пузом. Как говорят в маленьких городках, «в этой семье дурная кровь».

Кит снова промолчал. Джеффри и Гейл явно не просто сплетничали, не просто жаловались ему на жизнь. Они стремились завербовать его на свою сторону. Он это понял сразу же.

— Он страшно ревнив и ужасный собственник, — сообщила Гейл. — Это что касается его семейной жизни. Кстати, Энни до сих пор еще очень привлекательна, а потому мистер Бакстер следит за ней, как коршун. Судя по тому, что до меня доходит, она просто кладезь всевозможных добродетелей, но он этому не верит и никак этого не поймет. Наши знакомые, которые живут на той же улице, что и Бакстеры, говорят, что когда он сам отсутствует, то держит дом под постоянным наблюдением полиции. Несколько недель назад из их дома доносилась стрельба. В пять часов утра. Соседям сказали, что это был случайный выстрел.

Кит продолжал молчать — на его лице не отразилось ничего, кроме привычного, хорошо натренированного сочетания легкого интереса с долей скептицизма, появлявшегося всякий раз, когда беседа вступала в область догадок и слухов. У Кита было такое ощущение, словно он опять сидел в каком-нибудь европейском кафе, стараясь по отдельным намекам распознать что-либо важное, существенное.

— Он неприятный человек, — продолжала Гейл, — но жителям города волей-неволей приходится иметь с ним дело. Даже кое-кто из его подчиненных считает его слишком агрессивным и грубым. Но он умеет бывать и по-своему обаятельным. Он человек старого воспитания и потому приподнимает перед женщинами шляпу, обращается к ним «мадам», проявляет внешнее почтение и уважение к отцам города, к священникам, ну и так далее. Он иногда даже похлопывает младенцев и переводит через улицу старушек. — Гейл улыбнулась. — Но он любит похлопывать и официанток по заду и помогает вляпавшимся во что-нибудь девицам избавляться от лишних одежек. Этот тип — редкостный подлец, он своего никогда не упустит. — Гейл разлила по стаканам остатки вина из кувшина.

Кит вслушивался в стрекот цикад, пение ночных птиц. Все, о чем говорила сейчас Гейл, не было для него новостью; но то, что теперь он выслушивал это от кого-то другого, постороннего, придавало известным ему вещам новые смысл и значение. Где-то в глубине его сознания, там, где обитала давно уже усвоенная им мораль, притаилась мысль, что он не имеет права разрушать брак, дом, семью. За долгие годы своей работы ему не раз приходилось оказываться в ситуациях, которые можно было бы посчитать несколько неделикатными, возможно, даже грубыми и постыдными, но все это бывало где-то и когда-то. Теперь же такая ситуация возникала в данный момент и здесь. В родном городке, можно сказать, в собственном доме. Но если верить Гейл и Джеффри, то семейную жизнь Бакстеров вряд ли можно назвать счастливой, мистер Бакстер — явный социопат, а миссис Бакстер нуждается в помощи. Да, похоже, нуждается.

— В чисто профессиональном отношении этот тип — неандерталец, — говорил между тем Джеффри Киту. — У него серьезные трудности со всеми подростками в городе. Да, конечно, очень многие из этих ребят странно одеваются, носят волосы до плеч или, наоборот, бреются наголо; они слоняются без дела по улицам, развлекаются тем, что взрывают в парке взрывпакеты, и все такое. Мы в свое время тоже занимались разными глупостями. Но, вместо того чтобы как-то им помочь, Бакстер их гоняет и воюет с ними. У него в полиции нет ни офицера по работе с подростками, ни каких-либо связей со школами. Только патрульные машины, полицейские и тюрьма. Городок постепенно умирает, а Бакстер этого даже не видит. Ему подавай законность и порядок, больше его ничто не интересует.

— Законность и порядок — суть его работы, — заметил Кит.

— Верно, — согласился Джеффри, — но я тебе больше скажу: он даже и это не способен обеспечить. У нас тут пока еще преступность небольшая, но с каждым днем становится все хуже. Уже появились наркотики — не легкая травка, а настоящие наркотики, — а Бакстер даже представления не имеет, откуда они берутся в городе, кто их продает, кто покупает. Изменился и характер преступности, и тип преступников, а Бакстер остался прежним. У нас сейчас стало больше повседневного насилия, чем было раньше, появились случаи угона машин, в этом году имело место даже уже два изнасилования, и был случай, когда приехала на машинах банда из Толидо, с оружием, и ограбила наш местный банк. И поймала их полиция штата, а не Бакстер. Штат предложил нашей полиции пройти программу переподготовки, но поскольку это не обязательно, то Бакстер послал их подальше. Он не желает, чтобы кому-нибудь стало известно, насколько он не соответствует должности, коррумпирован и в какое гестапо превратил полицию Спенсервиля.

Кит не ответил. До сих пор он в общем-то склонен был проявлять известное великодушие и считать Клиффа Бакстера пусть грубым, жестким, но толковым полицейским. Гнусной личностью, но хорошим начальником полиции, искренне пекущимся об общественной безопасности. Но, с другой стороны, тот случай на стоянке возле супермаркета и постоянные появления полицейских машин возле его дома уже достаточно ясно продемонстрировали, что он имеет дело с разложившейся, коррумпированной полицией.

— Бакстер утверждает, что причина нынешнего прилива преступности кроется в наркотиках, и он отчасти прав, — продолжал Джеффри. — Но он винит в этом и школы, и родителей, и телевидение, МТВ, кино, музыку, видеосалоны, непристойные журналы и тому подобное. О'кей, возможно, доля истины во всем этом и есть; но ведь он совершенно не видит связи преступности с безработицей, с тем, что подростки маются от безделья, им нечем заняться, что у них нет тут никаких возможностей, нет мотивации.

— Джеффри, — возразил Кит, — когда это маленький американский городок был другим? Быть может, именно жесткая полиция здесь действительно и нужна. Возможно, какие-то непростые, прогрессивные решения хороши применительно к крупным городам; но здесь тебе, дружище, не Колумбус и не Кливленд. У маленького городка свои проблемы, для которых нужны свои решения; а вам, ребята, надо бы быть поближе к реальности.

— О'кей, мы готовы быть ближе к реальности, — воскликнула Гейл. — Мы не те идеологи с вытаращенными глазами, какими были раньше. Но проблемы-то все равно остаются. Тебя вообще-то все это интересует? — спросила она Кита.

— Да, — ответил он, немного подумав. — Это ведь все-таки мой родной город. Я раньше надеялся, что здесь мало что изменилось и что я смогу найти тут тишину и покой; но, судя по всему, спокойно половить рыбку вы мне не дадите.

— Старые революционеры, как и старые солдаты, неисправимы, — улыбнулась Гейл. — Они просто находят для себя новое дело.

— Я так и понял.

— Мы считаем, что Бакстер уязвим, — продолжала Гейл. — У него возникли профессиональные трудности, и этим можно воспользоваться.

— Может быть, кто-то просто должен научить его быть более чутким и дать ему несколько хороших советов. Ваш брат, прогрессист, оказывает такого рода помощь преступникам. Почему бы не помочь и полиции?

— Я понимаю, тебе хочется нас поддразнить, и у тебя это неплохо получается, — проговорила Гейл, — но я знаю, что ты все же умный человек. Ты же должен понимать, что Клиффа Бакстера спасти невозможно. Ни в профессиональном отношении, ни в духовном, ни в каком-либо еще. А если пока не понимаешь, то скоро поймешь. Господи, да он это даже сам понимает! А от таких мыслей начинает нервничать, метаться, как попавшая в ловушку крыса, и потому становится еще более опасным.

Кит кивнул, а про себя подумал: «Да, и как муж тоже».

— Мы считаем, что давно пора добиться его увольнения, — сказала Гейл. — Но нам нужна моральная победа, что-то такое, что могло бы активизировать общественное мнение. Кит, ты с опытом твоей-то работы…

— Вы ничего не знаете о моей работе, — перебил он ее. — Все, что я вам говорил, не должно выходить за пределы этого дома.

— Хорошо, — кивнула Гейл. — Но с твоим умом, обаянием и проницательностью ты мог бы здорово нам помочь. Мы бы хотели видеть тебя в наших рядах.

— В чьих это ваших?

— В нашей группе реформаторов.

— Я что, должен для этого записаться в члены демократической партии?

— Господи, нет, конечно, — рассмеялся Джеффри. — Мы не связаны ни с какой партией. В нашей группе есть люди из всех партий и всех классов, всех слоев общества. Среди нас есть священники, бизнесмены, школьные учителя, фермеры, домашние хозяйки… черт возьми, да почти все родственники Энни входят в нашу группу!

— Неужели правда? Интересно, как тогда в доме Бакстеров проходят праздники Дня благодарения?

— Как и большинство тех, кто на нашей стороне, они еще не заявили о своей позиции открыто, — ответил Джеффри и спросил: — Так мы можем на тебя рассчитывать?

— Н-ну… — По правде говоря, Кит и сам имел зуб на Клиффа Бакстера, поскольку тот был женат на Энни Бакстер. — Н-ну… — повторил Кит, — я еще не уверен, что здесь останусь.

— У меня сложилось впечатление, что ты уже это решил, — заметил Джеффри.

— Не совсем.

— Мы не просим тебя вызывать Бакстера на дуэль, — сказала Гейл, — и стреляться с ним в ясный полдень на Главной улице. Будет вполне достаточно, если ты просто скажешь, что тоже разделяешь нашу точку зрения, что от него необходимо избавиться.

— О'кей. В принципе, я всегда за то, чтобы избавляться от коррумпированных чиновников любого ранга.

— Вот и хорошо. Клифф Бакстер именно таков. На следующей неделе, в четверг вечером, мы проводим собрание. В церкви Святого Джеймса. Знаешь, где это?

— Да, я в нее когда-то ходил. А почему вы проводите это собрание не в городе?

— Люди не хотят, чтобы их на нем видели, Кит. Ты должен понимать.

— Я-то понимаю. Но, по-моему, вы переигрываете. Мы ведь все же живем в Америке. Черт возьми, воспользуйтесь залом городского собрания. Это же ваше право.

— Не можем. Пока еще не можем.

Любопытно было бы узнать, подумал Кит, в какой мере эта позиция продиктована стремлением самих Портеров возродить вокруг себя атмосферу революционной романтики, а в какой в ней отражаются действительные страхи и опасения.

— Я подумаю, может быть, и приду, — пообещал он.

— Хорошо. Хочешь еще пирога? Или чая?

— Нет, спасибо. Пора уже трогаться.

— Еще рано, — возразила Гейл. — И к тому же завтра нам всем совершенно не хрена делать. — Она встала — Кит решил, что она намерена собрать со стола посуду, и тоже поднялся, прихватив свою тарелку и стакан.

— Оставь, — махнула рукой Гейл. — Мы по-прежнему живем как свиньи. — Она взяла его под руку и повела в гостиную.

Джеффри шел за ними следом, неся в руках кувшин со смесью каких-то сухих трав.

— Ужин был великолепным, беседа интересной, а теперь переберемся в гостиную и насладимся послеобеденной трубочкой, — проговорил он.

Они вошли в темную комнату, и Гейл зажгла пару кадильниц и две благовонные свечи. Джеффри уселся прямо на пол перед кофейным столиком, скрестив под собой ноги. При свете одной из свечей он разложил на столике папиросную бумагу и принялся пересыпать на нее содержимое своего кувшина.

Кит с интересом следил за тем, как он, виртуозно работая пальцами и время от времени проводя по бумажкам языком, молниеносно свернул пять аккуратных сигарет с «травкой»; какой-нибудь старик-фермер успел бы за это время скрутить не больше одной цигарки.

Гейл поставила кассету с записью «Клуба одиноких сердец» и тоже уселась на пол, прислонившись спиной к креслу.

Джеффри раскурил первую сигарету, затянулся и передал ее Киту. Кит мгновение поколебался, потом тоже сделал затяжку и, дотянувшись через кофейный столик, передал сигарету Гейл.

Пели «Битлы», колыхалось пламя свечей, запах благовоний и «травки» постепенно заполнял комнату. Все было почти как в 1968 году, очень похоже.

Сигарету приходилось уже держать пинцетом; потом то, что от нее осталось, загасили, а бычок бережно положили на край пепельницы: когда-нибудь попозже ему предстояло отправиться в трубку, что лежала на столе. Раскурили вторую сигарету — она тоже пошла по кругу.

Весь ритуал курения марихуаны, со всеми его правилами и деталями, всплыл вдруг в памяти Кита с такой яркостью и отчетливостью, словно он занимался этим в последний раз только вчера. Слов при этой процедуре обычно говорилось очень немного, а те, что все же произносились, заключали в себе мало смысла.

Гейл, однако, сказала низким, приглушенным голосом:

— Ей нужна помощь.

Кит проигнорировал это высказывание. Гейл продолжала, разговаривая словно сама с собой:

— Я не могу понять, почему женщина, оказавшись в подобном положении, не уходит из дому… не думаю, чтобы он издевался над ней физически… но он же просто насилует ее сознание, психику…

Кит передал ей сигарету.

— Хватит.

— Чего хватит? — Гейл глубоко затянулась. — Вы, мистер Лондри, могли бы одним махом решить и свои проблемы, и наши… — Она выпустила дым и закончила фразу: — Ведь так?

Мысли Кита путались — прошло несколько мгновений, а быть может, и несколько минут, прежде чем он услышал, будто со стороны, собственный голос:

— Гейл Портер… я бодался с лучшими головами в мире… опыт с женщинами у меня такой, что на эту тему я мог бы написать целую книгу… так что не надо пытаться насиловать мое сознание… — Примерно что-то подобное он и хотел сказать. Во всяком случае, что-то достаточно близкое к этому.

Но, похоже, Гейл не обратила на его слова никакого внимания.

— Мне она всегда нравилась… нет, конечно, мы с ней не были близкими подругами, но я… она была какой-то особенной… всегда улыбалась, всегда была занята чем-то хорошим, полезным… нет, конечно, меня от всего этого тошнило… но где-то в глубине души я ей завидовала… она никогда не бывала в разладе ни с этим ее мужиком, ни с собой… ни во что не вмешивалась…

— Тогда в Колумбусе она стала активисткой антивоенного движения.

— Да ну?! Это тебя от нее и оттолкнуло?

Кит не ответил, во всяком случае, так ему показалось. Он уже сам больше не понимал, думает ли он с чем-то или же говорит об этом вслух.

В комнате повисла тишина, казалось, это длилось очень долго, потом Гейл заговорила снова:

— Я вот что хочу сказать тебе, Кит: если тебе тут совершенно нечем заняться, если ты победил весь этот долбаный мир, а теперь не можешь придумать, чем заполнить свою жизнь… отбери у него эту женщину.

Кит попытался встать.

— Думаю, мне пора ехать.

— Никуда ты не поедешь, приятель, — возразил Джеффри. — Будешь ночевать здесь. Ты же сейчас даже выход из дома не найдешь.

— Нет, я должен…

— Вопрос закрыт, — отрезала Гейл. — Все вопросы закрыты. Хватит трепаться о серьезном. Расслабьтесь, ребята. — Она передала сигарету Джеффри, потом встала, сменила кассету и принялась танцевать.

Кит смотрел, как она движется в неровном свете свечей. Она до сих пор грациозна, подумал он, ее стройное тело чутко реагирует на музыку. Танец сам по себе не отличался особой эротичностью, но Кит уже очень давно не был с женщиной и теперь ощутил у себя в брюках столь хорошо знакомое шевеление.

Джеффри, казалось, не проявлял ни малейшего интереса к фуге, что исполняла его жена, и целиком сосредоточился на пламени свечи.

Кит отвернулся от Гейл и принялся помогать Джеффри смотреть на пламя.

Он не знал, сколько прошло времени, но обратил внимание, что музыка снова сменилась; теперь заиграли «Звуки тишины», и Джеффри принялся доказывать, что это самый хороший аккомпанемент под «травку»; спустя еще какое-то время Кит вдруг увидел, что Гейл снова сидит напротив него, потягивая сигарету.

Она опять заговорила как будто бы сама с собой: — Да, были времена: мы ходили без бюстгальтеров, в прозрачных блузках, купались голышом, занимались групповым сексом, и не было тогда никаких спидов, и голова по утрам не болела, и никаких правил сексуального поведения в Антиохии не существовало — просто мы все действительно любили друг друга. Помнишь? Я так помню… Господи, и что только со всеми нами произошло? — воскликнула она.

Похоже, этого не знал никто, поэтому никто не ответил.

В голове у Кита стоял туман, мысли его окончательно перепутались, однако он точно помнил, что и вправду славное было раньше время, хотя его понимание славного расходилось с тем, что подразумевали под ним Гейл или Джеффри. Главное, раньше действительно было лучше; и его сердце защемило вдруг от ощущения потери, от тоски по минувшему и от приступа сентиментальности, вызванного отчасти марихуаной, отчасти всем сегодняшним вечером, а отчасти и тем, что подобные чувства соответствовали истине.

Гейл не стала предлагать ему себя, и Кит испытал облегчение, потому что сам не знал, что бы он сказал или как поступил, если бы она это сделала. Вечер закончился тем, что Кит заснул на кушетке — он не помнил, когда и как разделся и кто набросил на него сверху плед, — а Портеры отправились наверх, в свою спальню.

Кадильницы догорели, свечи оплыли и потухли, кассета с записью Саймона и Гарфункеля доиграла до конца, и Кит остался один, в тишине и во мраке.

На рассвете он встал, оделся и уехал прежде, чем проснулись Портеры.

 

Глава двенадцатая

Прошло несколько дней после того ужина у Портеров, наступила пятница, вечерело, и Кит, словно реагируя на давно укоренившиеся в нем привычки, оставшиеся еще от фермерского образа жизни, решил съездить в город.

Он переоделся в широкие свободные брюки и спортивную рубашку, уселся в «блейзер» и двинулся в сторону Спенсервиля.

На протяжении нескольких последних дней он не получал от Энни ничего: ни весточки, ни какого-либо знака, и причиной тому явно не могла быть недостаточная бдительность с его стороны. Он находился дома, старался не отходить слишком далеко от телефона, чтобы не пропустить возможный звонок, по нескольку раз в день заглядывал в свой почтовый ящик и следил за всеми проезжавшими мимо машинами. Короче говоря, он вел себя словно влюбившийся по уши подросток, и нельзя сказать, чтобы связанные с этим переживания были ему так уж неприятны.

Накануне, примерно в полдень, он видел, как мимо его дома проехала бело-голубая патрульная машина спенсервильской полиции, а этим утром заметил бело-зеленую машину шерифа округа. Машина шерифа, возможно, оказалась тут совершенно случайно, а вот полиция городка не могла не сознавать, что выезжает заведомо слишком далеко за пределы своей территории.

Так или иначе, но Кит продолжал ставить свой «блейзер» так, чтобы его не было видно с дороги: он пока еще не понял, известно ли полиции, что у него теперь новая машина, хотя, конечно, они могли просто проверить его имя по картотеке Бюро регистрации автотранспорта.

Пока что все происходящее напоминало ленивую игру в кошки-мышки, но Кит понимал, что она может быстро перейти в серьезную конфронтацию.

Он проехал по Главной улице к центру, отметив, что для пятничного вечера движение на ней гораздо менее интенсивное, чем бывало прежде. Раньше пятницу называли тут базарным днем, и на нескольких улицах к северу от площади, которые закрывали для движения, действительно устраивался огромный сельский базар. А теперь все, в том числе и сами фермеры, покупают продукты в супермаркетах, расфасованными и упакованными.

Большинство тех, кто приезжает теперь по пятницам за покупками, скорее всего, делают их в той торговой зоне, что расположена перед въездом в городок, подумал Кит, хотя и в центре города несколько магазинов и местный банк в этот день работали дольше, чем обычно. Был открыт и ресторан Миллера — около него стояло несколько машин — и два бара — «У Джона» и «Почтовый».

Кит припарковал свой «блейзер» на свободное место возле бара «У Джона» и вышел из машины. Стояло бабье лето, вечер был тихий и теплый, по тротуару прогуливались прохожие. Кит вошел в бар.

Он уже давно усвоил, что, если хочешь хорошо узнать город, надо зайти в лучший и в худший бары, и предпочтительнее сделать это вечером в пятницу или в субботу. «У Джона» явно относился ко второй категории.

В баре оказалось темно, шумно, накурено, пахло перестоявшим пивом, посетители здесь были по большей части в джинсах и футболках. Надписи на их майках, как заметил Кит, рекламировали известные сорта пива, тракторы «Джон Диер» и местные спортивные команды. На нескольких майках красовались изречения типа «Кто хочет лучше, лезет глубже».

Работали игорный автомат, несколько видеоигр, а в самом центре бара стоял бильярдный стол. Музыкальный автомат наигрывал грустные мелодии в стиле «кантри». Перед стойкой было несколько свободных стульев, и Кит уселся на один из них.

Бармен минуту-другую разглядывал Кита, оценивая профессиональным взглядом, не представляет ли этот незнакомец какой-либо потенциальной угрозы для спокойствия в его заведении, потом спросил:

— Что будете пить?

— «Буд».

Бармен поставил перед Китом бутылку «Будвайзера» и откупорил ее.

— Два доллара, — сказал он.

Кит положил на стойку десятку. Сдачу ему дали, а вот стакан — нет, поэтому пить пришлось прямо из бутылки.

Кит огляделся по сторонам. Среди посетителей он увидел несколько молодых женщин — каждая в сопровождении мужчины, но в целом бар был явно мужским заведением. По телевизору, что висел над стойкой, шел бейсбольный матч, игра была захватывающей и напряженной, и голос телекомментатора соперничал с певцом из музыкального автомата, рыдавшим по поводу неверности жены.

Посетители были всех возрастов: от двадцати с небольшим до почти шестидесяти — по большей части симпатичные ребята из породы тех, кто с одинаковой вероятностью способен и угостить человека пивом, и проломить ему табуреткой голову, не испытывая при этом к нему лично ни в том, ни в другом случае никаких чувств — ни дружеского расположения, ни неприязни или ненависти. Женщины были одеты так же, как мужчины, — в джинсы, футболки и спортивные туфли — и так же пили пиво прямо из бутылок и курили. В целом атмосфера в баре для столь раннего времени казалась оживленной и миролюбивой, хотя Кит по собственному опыту знал, что попозже здесь может стать не совсем безопасно.

Он развернулся на своей табуретке и некоторое время понаблюдал за игравшими в бильярд. В свое время у него было мало возможностей посещать немногочисленные бары Спенсервиля: как раз в том возрасте, когда человек получал по закону право голосовать и покупать спиртное, Кита призвали в армию, отправили на войну и он уже служил для кого-то мишенью. Теперь, конечно, право служить мишенью и голосовать наступало одновременно, но для того, чтобы купить себе пива, все равно приходилось ждать, пока исполнится двадцать один год. Все-таки, когда ему случалось бывать в отпусках, Кит заходил разок-другой и в этот бар, и в «Почтовый», что размещался по соседству с местной почтой, и он помнил, что тогда в здешних барах тусовалось довольно много только-только демобилизовавшихся солдат, которым было что порассказать; а некоторые вроде него приходили сюда в форме — в таком случае им даже не давали расплачиваться за выпитое. Теперь же большинству из сидевших «У Джона», как показалось Киту, никогда в жизни не приходилось бывать далеко от дома; все они были охвачены какой-то беспокойной тоской, а некоторые из посетителей произвели на него впечатление людей, никогда так и не испытавших в своей жизни никакого сколь-нибудь серьезного ритуала посвящения во взрослого мужчину.

Людей своего возраста он не увидел, но один из посетителей, сидевший в дальнем углу бара, принялся его внимательно разглядывать, и Кит тоже стал краем глаза следить за ним.

Человек этот поднялся со своего места, слегка пошатываясь пересек бар и остановился прямо перед Китом.

— А я тебя знаю, — сказал он.

Кит внимательно посмотрел на него. Человек был высок, худощав, светлые волосы свисали у него до самых плеч, у него были плохие зубы, болезненно-желтого цвета кожа и глубоко запавшие глаза. Если судить по длинным волосам, джинсам и безрукавке, по манерности поведения и интонации, то ему можно было дать лет двадцать с небольшим; однако на лицо он казался значительно старше.

— Я знаю, кто ты такой, — громко повторил он, произнося слова неразборчиво, как бы проглатывая их.

— И кто же я?

— Кит Лондри.

Несколько посетителей из тех, кто сидели ближе остальных, бросили взгляд в их сторону, но тем их интерес и ограничился.

Кит снова оглядел подошедшего и вдруг понял, что он его тоже знает.

— Верно, — сказал Кит, — а ты…

— Ну, давай, Кит, вспоминай. Ты меня знаешь.

Кит порылся в памяти — перед его мысленным взором пролетела целая череда лиц тех, кого он знал еще со школьных лет. Наконец он проговорил:

— Ты Билли Марлон.

— Точно! Черт побери, дружище, мы же с тобой старые приятели! — Марлон похлопал Кита по плечу, потом оживленно затряс его руку. — Как у тебя житуха, а?

Пожалуй, лучше бы я пошел не сюда, а в «Почтовый», подумал Кит.

— Неплохо. А как ты, Билли?

— Великолепно! Хреновее некуда!

— Хочешь пива?

— Разумеется.

Кит взял еще два «Будвайзера».

Билли уселся за стойкой бара рядом с Китом, наклонился к нему, и Кита обдало исходившим от него запахом перегара и другими ароматами. — Да, дружище, здорово, что мы встретились, — проговорил Билли.

— Конечно.

— Слушай, парень, а ты великолепно выглядишь.

— Спасибо.

— Какого черта ты тут делаешь?

— Просто заехал.

— Да? Это здорово. И давно ты уже тут?

— Несколько недель.

— Не врешь?! Я так рад тебя видеть!

Билли Марлон и правда искренне обрадовался их встрече, это было очевидно. Кит изо всех сил старался вспомнить, откуда мог он знать Билли, что могло их когда-то связывать друг с другом: без этого ему трудно было поддерживать разговор, и так обещавший превратиться в глупейшую болтовню. Но, пока Билли продолжал о чем-то трещать, Кит в конце концов все вспомнил. Они вместе играли в футбольной команде, Марлон был полузащитником, но неважным, и по большей части проводил время на скамейке запасных, подбадривая выкриками основной, игравший состав. Марлон всегда стремился вызвать к себе симпатию, и в общем-то, объективно, в нем не было почти ничего неприятного или отталкивающего, но большинство людей считали его надоедливым и раздражающим. По правде говоря, он и теперь казался Киту в чем-то симпатичным, но одновременно и досаждал ему.

— Сильно тебе досталось во Вьетнаме? — спросил Марлон.

— Так, ничего.

— Мне тоже. Ты ведь был в первой кавалерийской. Верно?

— Верно.

— Да, я помню. Твоя мамка жуть как испереживалась. Я ей говорил, что с тобой все будет в порядке. Черт возьми, если уж такой раздолбай, как я, сумел выжить, то у такого парня, как ты, тем более все должно было быть полный о'кей.

— Спасибо. — Кит вспомнил, что Билли призвали сразу же по окончании школы. Кит получил отсрочку от призыва, потому что поступил в колледж, — теперь, оглядываясь назад, право на такую отсрочку представлялось ему величайшей ошибкой со стороны правительства. Самые богатые, самые умные, самые привилегированные и все прочие, сумевшие попасть после школы в колледжи, получили четыре года на то, чтобы протестовать против войны или же не обращать на нее никакого внимания, а тем временем там убивали и калечили бедных и тех, кто поглупее. Но война не завершилась так быстро, как этого ожидали; она тянулась все дольше и дольше, и в конце концов в армию стали призывать выпускников колледжей, таких же, каким был и сам Кит. К тому времени, когда Кит очутился во Вьетнаме, Билли Марлон и большинство их бывших одноклассников уже или давно вернулись с войны или были убиты.

— Я был в двадцать пятой дивизии, «Молния джунглей», как ее называли, — сказал Билли. — Здорово мы тогда им там врезали!

— Да. — Но недостаточно здорово, чтобы победить и покончить с этой дерьмовой войной побыстрее.

— Ты там тоже всякого навидался, да?

— Да, навидался. — Судя по всему, Билли следил тогда за военной карьерой Кита и, по всей видимости, потчевал весь Спенсервиль рассказами о своих собственных подвигах.

— Ты убивал кого-нибудь? — спросил Билли. — Я хочу сказать: так, чтобы видеть это?

— Да.

— Потрясает, правда?

— Нет, нисколько.

Билли немного подумал, потом кивнул:

— Да, пожалуй, нет… но забыть это трудно.

— Постарайся.

— Не могу, дружище. Понимаешь? До сих пор не могу.

Кит внимательно посмотрел на своего бывшего одноклассника. Да, Билли Марлон явно сильно сдал и опустился.

— А у тебя как дела, чем занимаешься? — спросил Кит.

— Так, особенно ничем. Дважды женился, дважды развелся. От первого брака остались ребята. Теперь они уже взрослые, живут в Форт-Уэйне. Переехали туда еще детьми, вместе с матерью. Она вышла за кого-то… ну, в общем, за дерьмо, понимаешь, и я детей так больше никогда по-настоящему и не видел. А вторая жена… она ушла. — Он еще продолжал некоторое время живописать Киту свою жизнь, пустую и серую, как и следовало ожидать; и Кита в его рассказе не удивило ничего, за исключением разве что самых последних его слов: — Эх, если бы только можно было прожить все заново, совсем иначе!

— Ну, знаешь, у каждого бывают иногда подобные мысли. Но все же лучше думать о будущем и жить дальше.

— Да. Я и собираюсь жить дальше.

— А где ты работаешь?

— Нигде. Делаю, что придется. Охочусь, ловлю рыбу. Я живу в миле за городом, к западу отсюда. Целый дом в моем распоряжении. Бывшая ферма. Единственное, что от меня требуется, это приглядывать за домом. Хозяева ушли на пенсию и переехали к детям куда-то в Калифорнию. Каули. Ты их, наверное, знаешь?

— Да вроде бы слышал.

— Но сейчас они продали ферму, так что мне к ноябрю надо будет найти себе какое-нибудь новое пристанище.

— А почему бы тебе не лечь в госпиталь для ветеранов?

— С чего? Я не болен.

— Выглядишь ты не здорово.

— А-а, это я стал слишком увлекаться пивом с тех пор, как узнал, что мне придется куда-то перебираться. Я всегда начинаю сильно нервничать, когда мне бывает негде жить. Ничего, это пройдет.

— Хорошо, если так.

— Ты где остановился?

— В нашем прежнем доме.

— Да? Слушай, если тебе там одному скучно, я бы мог немного платить за жилье, делать что-нибудь по дому, готовить.

— Я к ноябрю уже уеду. Но посмотрю, может быть, до отъезда смогу тебе чем-нибудь помочь.

— Спасибо. Ты не беспокойся, со мной все будет в порядке.

Кит взял еще пару пива.

— Ты чем на жизнь зарабатываешь? — спросил Билли.

— Я на пенсии.

— Да? А от кого пенсия?

— От правительства.

— Ни фига себе! Слушай, а ты кого-нибудь тут встретил после возвращения?

— Никого. Хотя нет, видел Джеффри Портера. Помнишь его?

— Черт, конечно. Встречал его несколько раз. Пустой он человек.

Они поболтали еще немного, и Кит окончательно убедился, что Билли перебрал. Кит взглянул на часы и проговорил:

— Слушай, мне уже пора. — Он положил на стойку бара двадцатидолларовую бумажку и сказал, обращаясь к бармену: — Дай моему приятелю еще банку, а потом он пойдет домой.

Бармен отодвинул двадцатку назад Киту и ответил:

— С него и так уже хватит.

— Да брось ты, Ал, — заскулил Билли. — Человек хочет меня угостить.

— Допивай, что у тебя есть, и отваливай, — отрезал бармен.

Кит оставил двадцатку на стойке и сказал Билли:

— Возьми ее и отправляйся домой. Я к тебе загляну как-нибудь до отъезда.

— Хорошо, дружище. До встречи. — Билли проводил его взглядом и помахал рукой. — Рад был тебя увидеть, Кит.

Кит вышел на свежий воздух. Бар «Почтовый» располагался по другую сторону парка, что окружал здание суда. Кит пересек улицу и не спеша двинулся через парк.

На скамеечках, под фигурными фонарями сидели люди, несколько парочек прогуливались по парку. Кит увидел свободную скамейку и тоже присел. Прямо перед ним стоял памятник жертвам гражданской войны: огромная бронзовая фигура, изображавшая солдата в форме северян, с мушкетом в руке, а на гранитном постаменте под ним были выбиты имена жителей округа, погибших на той войне, — сотни имен.

С того места, где сидел в свете фонаря Кит, угадывалась целая аллея знакомых ему военных монументов; начинал ее обелиск в память всех войн с индейцами, затем шел памятник погибшим в войне с Мексикой, и так далее, вплоть до мемориала погибшим на вьетнамской войне, который представлял собой простую бронзовую доску с выбитыми на ней именами.

Хорошо, подумал Кит, что в маленьких городках помнят своих героев; но тут же ему вдруг пришла в голову мысль, что чем дальше от гражданской войны и ближе к современности, тем мельче и скромнее становились памятники — такое впечатление, что жители городка постепенно разочаровывались во всей этой затее.

Вечер стоял приятный, и Кит немного посидел в парке. Выбор того, чем можно было бы занять себя в пятницу вечером, в маленьком городке несколько ограничен, и Кит улыбнулся, припомнив вечерние возможности Лондона, Рима, Парижа, Вашингтона и некоторых других мест. Неужели же я и вправду смогу снова тут жить, спросил себя Кит. Наверное, смогу, подумал он. Он вполне мог бы снова начать жить обычной простой жизнью — если бы только было с кем.

Он огляделся по сторонам и заметил освещенный фургон, торговавший мороженым, и небольшую группу окружавших его людей. Киту вдруг пришло в голову, что если он станет приезжать по пятницам в город, то может где-нибудь увидеть Энни. Интересно, выходили ли Бакстеры куда-нибудь ужинать? А ходили ли они по пятницам вместе по магазинам, как это было тут принято? Ничего этого Кит не знал.

Он вспомнил те летние вечера, когда они с Энни Прентис сидели в этом парке и часами говорили друг с другом. Особенно запомнилось ему последнее лето перед поступлением в колледж, еще до того, как началась эта война, до того, как убили Кеннеди, как появились наркотики; то лето, когда мира за пределами округа Спенсер для него еще не существовало, когда и он сам, и его страна были еще молоды и полны надежды, когда ребята еще женились на соседских девушках и по воскресеньям ходили обедать к родственникам.

В те времена здесь, в этом парке, всегда было полно его друзей; девушки ходили в платьях, а не в брюках; ребята носили короткую стрижку. Тогда еще только-только появились транзисторные приемники, по радио передавали Питера, Пола и Мэри, Джоан Баэз, Дайона, Элвиса; и звук у этих приемников еще был негромкий.

Курить тогда предпочитали «Ньюпорт» — сигареты с ментолом, а не «травку», и слово «кока» означало кока-колу, которую пьют, а не кокаин, который надо нюхать. Парочки гуляли, держась за руки, а если где-нибудь за кустом кого-то заставали обнимающимися и целующимися, то быстро препровождали прямиком через улицу в полицейский участок, где провинившимся приходилось выслушивать долгий и нудный выговор от дежурного представителя суда при полиции, обычно уже пожилого человека.

Привычный всем мир стоял на грани взрыва, и первые признаки этого были уже налицо; но, конечно, тогда еще никто не смог бы предсказать все то, что случилось потом. Лето 1963 года, насколько помнил Кит, впоследствии стали называть «последним летом, когда Америка еще была невинна»; и уж для самого-то Кита это в буквальном смысле оказалось так: именно в то лето в спальне Энни Прентис он расстался со своей невинностью.

До Энни ему ни разу не доводилось видеть обнаженную женщину, даже в кино или на картинках. Журнал «Плейбой» в 1963 году уже выходил, но до округа Спенсер дойти еще не успел, а фильмы сомнительного содержания запрещались к показу гораздо раньше, чем попадали в Спенсервиль. Вот потому-то Кит совершенно не представлял себе, как выглядит голая женщина и уж тем более ее половые органы. И теперь он слегка улыбнулся, припомнив, какими неловкими они были, когда в самый первый раз пытались совершить половой акт. Энни была столь же неопытна, как и он сам, но ее инстинкты подсказывали более правильные действия. У него тогда оказался с собой презерватив, один-единственный, купленный случайно за два доллара — настоящее состояние по тем временам — у одного более старшего парня, который привез из Толидо целую их пачку; сделав неизвестно зачем это приобретение, Кит потом долго таскал его в бумажнике. «Если бы знать тогда, что нас ждет, — подумал Кит, — мы бы постарались растянуть то лето в целую вечность».

Кит поднялся со скамейки и двинулся вперед. Откуда-то вдруг донеслись громкие звуки «рэпа»; подростки, рассевшись на траве в кружок, развлекались электронными играми; несколько стариков отдыхали на скамейках. На газоне, прижавшись друг к другу, лежала парочка — их лица выражали полнейшее отчаяние из-за того, что нельзя было избавиться от одежды.

Кит снова вернулся мысленно в лето, а потом и осень того, далекого года. Он и Энни идеально подошли друг другу в любви: оба они с удовольствием экспериментировали, радовались своим общим открытиям, у обоих в достатке было присущих юности энтузиазма, энергии и выносливости. В то время не существовало еще ни пособий по половому воспитанию, ни книг и справочников, которые вводили бы в таинства секса, ни видеофильмов на эту тему; но каким-то непостижимым образом, повинуясь одним только собственным инстинктам, они сами пришли и к оральному сексу, и к позе «шестьдесят девять», к открытию эрогенных зон, эротической манеры раздеваться, десятка самых различных положений и позиций, к сексуальным играм и разговорам. Кит не имел ни малейшего представления о том, откуда это все вдруг на них снизошло; иногда один из них в шутку обвинял другого в том, что у того есть, оказывается, немалый опыт сексуальных похождений, что тот насмотрелся порнографических кинофильмов, которые в то время были вне закона и производились исключительно в Европе, или же в том, что тот делится информацией с друзьями или подругами. На самом же деле оба они были девственниками, оба совершенно ничего не знали, но оба страстно хотели узнать и были на удивление раскрепощены и лишены каких-либо предубеждений.

Они занимались любовью при малейшей возможности, в любом месте и в любое время, и ухитрялись при этом держать свои отношения в секрете, как вынуждены были поступать в то время все влюбленные.

В колледже, вдали от дома, они, конечно, почувствовали себя свободнее; но общежития тогда были раздельные, и за соблюдением установленных правил в них следили очень строго. В мотелях подобным парочкам номера сдавать отказывались, и потому на протяжении двух лет они занимались любовью за пределами университетского городка, в квартире, принадлежавшей одной семейной паре, их друзьям. Потом Энни удалось снять для этой цели комнату в доме над хозяйственным магазином, но жили они по-прежнему каждый в своем общежитии.

Кит снова, в который уже раз, задал себе вопрос, почему они все-таки тогда не поженились. По-видимому, им не хотелось разрушать ту атмосферу романтики, тайны, запретного плода, что сопутствовала их отношениям. И к тому же не было никакой необходимости куда-то спешить, с чем-то торопиться: казалось, что, пока они живут в замкнутом мирке колледжа, стабильности и безопасности их существования ничто не угрожает.

Но затем подошло время окончания колледжа, и повестка с призывного участка не заставила себя ждать. В те годы половина его знакомых смотрели на получение повестки как на призыв не к оружию, а к алтарю. Конечно, брак не освобождал от армии как таковой, но делал службу в ней несколько легче. Женатый солдат по окончании рабочего дня мог жить за пределами военного городка, он получал большее содержание, а кроме того, у женатых было меньше шансов оказаться отправленным в мясорубку.

И тем не менее они с Энни ни разу всерьез не обсуждали возможность брака. «По большому счету, — подумал Кит, — каждый из нас мечтал о своем. Ей нравилась университетская жизнь. А я жаждал приключений».

Они были друзьями, любовниками и душевно близкими друг другу людьми, с одними и теми же мыслями, чувствами, настроениями. На протяжении более чем шести лет они существовали вскладчину, не делили машины на свою и чужую и вообще жили одной жизнью. Но при всей их открытости друг другу ни один из них не осмеливался касаться темы будущего, чтобы ненароком не причинить боль другому, а потому в тот самый последний их день он тихо наклонился к спящей Энни, поцеловал ее и ушел.

Занятый своими размышлениями, Кит дошел почти до противоположной части парка, откуда уже виднелось стоявшее по ту сторону улицы здание почты.

Вдруг он услышал слева от себя громкие голоса и повернулся. Примерно в тридцати футах от него, на пересечении двух парковых дорожек, стояли двое полицейских и орали на лежащего на скамейке человека — один из полицейских при этом еще и колотил дубинкой по подошвам его ботинок.

— Вставай! Поднимайся! Поднимайся! — выкрикивали они.

Человек неуверенно встал, и в свете уличного фонаря Кит разглядел, что это был Билли Марлон.

— Я тебя предупреждал, чтобы ты здесь не спал! — рявкнул один из полицейских.

— Пьяница чертов! — заорал другой. — Бродяга! Мне уже надоело вечно тут на тебя натыкаться!

У Кита возникло желание сказать этим молодым людям, что Билли Марлон — ветеран войны, он участвовал в боях, когда-то играл за футбольную команду города, что он отец взрослых детей и, в конце концов, просто человек. Но Кит решил постоять немного и посмотреть, не исчерпается ли инцидент сам собой.

Однако, похоже, до развязки было еще далеко. Копы прижали Билли спиной к дереву, придвинулись к нему почти вплотную и продолжали орать, понося и оскорбляя его.

— Мы тебя предупреждали, чтобы ты не совался в город?! Ты тут никому не нужен! Не желаешь слушать добрых советов, да? — И дальше в том же роде.

Билли вначале стоял молча, прижимаясь спиной к дереву, потом вдруг завопил в ответ:

— Оставьте меня в покое! Я никого не трогаю! Оставьте меня в покое!

Один из копов поднял дубинку, и Билли инстинктивно прикрыл лицо и голову руками. Кит сделал было шаг вперед, но коп ударил по дереву над головой Билли. Полицейские захохотали. Один из них проговорил:

— Ну-ка, ты, Рэмбо, повтори еще разок, что ты сделаешь с шефом Бакстером? Давай, повтори, не стесняйся! — Они снова расхохотались.

Страх у Билли вроде бы немного отступил. Он посмотрел на полицейских и произнес:

— Убью его. Я воевал и знаю, как это делать. Так ему и передайте: в один прекрасный день я его прикончу. Так и передайте!

— А за что? За что, скажи?

— За то… за то…

— Ну, давай же! За то, что он дрючит твою жену. Верно? Шеф Бакстер дрючит твою жену.

Билли вдруг опустился на колени, закрыл лицо руками и зарыдал.

— Скажите ему, чтобы он не трогал мою жену. Скажите ему, чтобы он перестал. Пусть он от нее отстанет. Пусть прекратит, прекратит…

Полицейские опять загоготали.

— Вставай, — заявил один из них. — Мы тебя забираем.

Но Билли, свернувшись на земле калачиком, продолжал рыдать.

Один из копов схватил его за длинные волосы:

— Вставай!

— Оставьте его в покое, — проговорил, подходя к полицейским, Кит.

Они повернулись и удивленно посмотрели на него. Потом один из них произнес очень холодным, профессионально поставленным тоном:

— Пожалуйста, проходите, сэр. У нас здесь все в порядке.

— Ничего подобного. Вы унижаете и оскорбляете этого человека. Оставьте его в покое.

— Сэр, я буду вынужден попросить вас.

Второй полицейский пихнул своего напарника в бок и сказал:

— Слушай, это же… — Он прошептал что-то на ухо напарнику, и они оба уставились на Кита. Первый полицейский сделал шаг в его сторону.

— Если вы не уйдете, я вас арестую за препятствие в отправлении законности, — заявил он.

— Не вижу здесь никакого отправления законности. Если вы арестуете меня или его, я сообщу окружному прокурору все, что я только что видел и слышал, и буду настаивать на выдвижении против вас обвинений.

Полицейские и Кит постояли, молча глядя друг на друга; эта минута всем показалась очень долгой, наконец один из полицейских проговорил:

— И кто же вам поверит?

— Посмотрим.

— Вы что, угрожаете нам?

Кит проигнорировал его выпад и подошел к Билли. Он помог ему подняться на ноги, положил одну руку Билли себе на плечо и двинулся вместе с ним по направлению к улице.

— Вы за это заплатите, мистер, — проорал вслед Киту один из копов. — Заплатите, можете быть уверены.

Кит вывел Билли на тротуар и повел его вдоль парка к тому месту, где оставил свою машину.

Билли шел шатаясь и с трудом переставлял ноги, но Кит продолжал тащить его вперед.

Наконец Билли проговорил:

— Эй, слушай, что происходит? Куда мы идем?

— Домой.

— А-а… ну ладно, только не так быстро. — Он высвободился из рук Кита и самостоятельно двинулся вдоль тротуара. Кит шел за ним, чуть поотстав, готовый подхватить его, если тот начнет падать. — Проклятые копы, вечно они хватают меня за яйца, — бормотал себе под нос Билли. — Черт побери, я никогда никому не сделал ничего плохого… они сами ко мне привязались… вначале он трахнул мою жену, потом…

— Замолчи.

Немногочисленные прохожие оглядывались на них и старались обходить их стороной.

— Этот сукин сын… потом он стал надо мной насмехаться… говорить, что она как баба никуда не годится… что она ему больше не нужна…

— Заткнись ты! Заткнись, черт побери! — разозлился Кит. Он крепко ухватил Билли под руку, протащил его по улице и буквально впихнул в свой «блейзер».

Кит выехал из города и направился на запад.

— Куда ехать? Где та ферма, на которой ты живешь?

Билли лежал на переднем сиденье, обмякнув и сползая вниз, голова его болталась из стороны в сторону. — Восьмая дорога… черт, мне нехорошо, — задыхаясь, проговорил он.

Кит опустил окно с его стороны и выставил Билли головой наружу.

— Блюй на дорогу.

Билли издал какой-то горловой звук, но больше у него ничего не получилось.

— Не могу… останови машину…

В конце концов Кит все-таки нашел старую ферму Каули: имя ее владельцев было написано краской на амбаре. Он подъехал к погруженному во тьму дому, остановился позади какого-то голубого пикапа, потом с трудом выволок Билли из машины и помог ему забраться на крыльцо. Входная дверь, как и следовало ожидать, оказалась незаперта — Кит втащил почти не передвигавшего ноги Билли внутрь, отыскал в темноте гостиную и бросил его на диван. Он уже направился к выходу, но тут же вернулся, уложил Билли немного поудобнее, стянул с него ботинки и снова шагнул к двери, собираясь уйти.

— Кит. Эй, Кит? — позвал его Билли.

— Да? — обернулся Кит.

— Рад был тебя встретить, парень. Очень рад…

Кит наклонился к нему, так, что их лица оказались почти вплотную друг к другу, и скомандовал, медленно и отчетливо выговаривая каждое слово:

— Собраться, солдат! Взять себя в руки!

Глаза Билли широко распахнулись, и, словно мгновенно протрезвев, он четко произнес:

— Слушаюсь, сэр!

Кит направился к двери и, уже выходя из нее, услышал позади себя голос:

— Эй, парень, я твой должник.

Кит уселся в свой «блейзер» и выехал на проселочную дорогу. Здесь, на обочине, стояла полицейская машина из Спенсервиля. Кит двинулся вперед, ожидая, что та последует за ним, но, не увидев в зеркале ее фар, подумал, не приехали ли они затем, чтобы до конца посчитаться с Билли. Он поколебался, раздумывая, возвращаться ему или нет, но потом решил, что на сегодня хватит уже испытывать судьбу.

На полпути к дому Кит обнаружил, что его, включив мигалки, преследует другая машина спенсервильской полиции.

Кит подъехал к повороту, ведущему к его дому, и остановился. Полицейская машина стала в нескольких футах позади него. Кит остался сидеть на своем месте. Копы — в своей машине. Так они посидели минут пять, потом Кит свернул и поехал к дому, а полицейская машина двинулась дальше по шоссе.

Игра явно становилась горячее. На этот раз Кит не стал прятать «блейзер» в саду, а оставил его перед входом и вошел в дом.

Он поднялся прямо наверх, достал из бюро свой девятимиллиметровый «глок», зарядил его и положил на ночной столик.

Потом разделся и улегся в постель. Он был еще слишком возбужден и поначалу никак не мог заснуть, но потом впал в состояние полусна, которому он научился когда-то во Вьетнаме, а позднее отточил свое умение во многих других местах: тело его отдыхало, но все чувства были настороже, и он смог бы пробудиться в мгновение ока.

Ум его начал работать в тех направлениях, в которых Кит ни за что не позволил бы ему действовать, если бы действительно бодрствовал и полностью контролировал ход своих мыслей. И он подсказывал сейчас Киту, что собственный родной дом превратился для него в последнее поле боя; впрочем, Кит и раньше понимал, что так непременно случится, если только он вернется назад. Это была величайшая тайна, которую он носил в себе и все эти годы пытался спрятать от себя в собственном подсознании. То, что он знал и помнил о Клиффе Бакстере, вовсе не было столь туманным и неопределенно-расплывчатым, как он дал понять Портерам; не были эти воспоминания и столь поверхностными, как он убеждал самого себя. Напротив, он отлично помнил этого мерзавца и хулигана; помнил, что Клифф Бакстер много раз намеренно задирал его; помнил, как освистывал его Бакстер во время футбольных матчей; и очень хорошо помнил, как Клифф Бакстер пожирал глазами Энни Прентис всякий раз, когда встречался с ней в школе, на танцах, в бассейне или где-нибудь еще. Не забыл он и тот случай осенью, во время уборки сена, когда Бакстер, подсаживая Энни на воз с сеном, положил свою лапу ей на бедро.

Конечно, Киту следовало бы тогда как-то на это среагировать, но Энни держала себя так, будто Клиффа Бакстера просто не существует на свете, а Кит сознавал, что лучший способ привести в ярость такого человека, как Бакстер, — это сделать вид, что ничего не замечаешь. Злость Бакстера действительно нарастала с каждым месяцем, и Кит это видел. Но этот подонок был достаточно умен, чтобы не переступать черту. Разумеется, рано или поздно он должен был это сделать, но наступил июнь — Кит и Энни окончили школу и уехали в колледж.

Кит так никогда и не уяснил для себя, на самом ли деле Бакстер испытывал искренний интерес к Энни, или же для него это было лишь еще одним способом подразнить Кита, которого он ненавидел по совершенно непонятной причине. И когда Кит узнал, что Клифф Бакстер и Энни Прентис поженились, то не столько испытал гнев, сколько был поражен самой этой новостью. Она потрясла его примерно так же, как если бы ему сказали, что рай и ад поменялись местами или же что все, во что он привык верить, не соответствует действительности. Но шли годы, Кит стал немного лучше разбираться в тонкостях отношений между мужчиной и женщиной и постепенно пришел к заключению, что ему понятны побудительные причины, толкнувшие Клиффа Бакстера и Энни Прентис друг к другу.

И тем не менее Кит продолжал спрашивать себя, могло ли все сложиться иначе, если бы он тогда бросил вызов Бакстеру и избил этого школьного хулигана до потери сознания — а он физически вполне был способен это сделать. Быть может, теперь настало время поквитаться. Но если сейчас он сделает выбор в пользу противоборства, то на этот раз дракой на кулаках в школьном дворе уже не отделаешься.

Примерно в полночь зазвонил телефон, но в трубке царило молчание. Чуть позже кто-то подобрался к его стоявшей на улице машине и принялся сигналить. Потом еще несколько раз звонил телефон — Кит в конце концов снял трубку и положил ее рядом с аппаратом.

Оставшаяся часть ночи прошла спокойно, и Кит несколько часов поспал.

На рассвете он позвонил в полицию Спенсервиля, назвал себя и сказал, что хочет переговорить с шефом Бакстером.

Дежурный полицейский, казалось, сперва несколько растерялся от этого звонка и такой просьбы, но потом ответил:

— Его сейчас нет.

— Тогда запишите и передайте ему. Скажите, что Кит Лондри хотел бы с ним встретиться.

— Да? Когда и где?

— Сегодня, в восемь вечера, за зданием школы.

— Где?..

— Вы слышали. Скажите ему, чтобы приходил один.

— Хорошо, я передам.

Кит повесил трубку. Лучше поздно, чем никогда.

 

Глава тринадцатая

Кит Лондри потушил фары и въехал на стоянку позади школы, располагавшейся на окраине городка. Асфальтированная площадка, используемая под стоянку, тянулась до задней стены старого кирпичного здания школы — до того самого места, где стояли «козлы» для велосипедов, баскетбольные щиты и были сложены под навесом спортивные снаряды. Кит обратил внимание, что теперь площадка освещалась ртутными лампами; в остальном же здесь мало что изменилось с той поры, когда они с друзьями имели обыкновение использовать это место позади школы для встреч летними вечерами.

Он остановился возле одного из баскетбольных щитов, выключил зажигание и вышел из машины. Потом достал свой «глок», положил его на капот, снял с себя рубашку и бросил ее поверх пистолета.

Кит достал из багажника баскетбольный мяч и при свете ртутных ламп принялся бросать его в корзину — с места, на бегу, в прыжке; удары мяча отражались в ночной тишине от стен школы гулким эхом.

Он пересек площадку, ведя перед собой мяч, изобразил передачу, потом подпрыгнул и забросил мяч в кольцо.

Разогреваясь подобным образом, он обдумывал другую игру, ту, ради которой приехал сейчас сюда, и только тут до него дошло, что он делает не особенно умный шаг.

Он вышел из себя, сорвался и бросил глупый ребяческий вызов. «Встретимся за школой, говнюк».

Звучит красиво. Но при данных обстоятельствах подобный жест может оказаться фатальной ошибкой. Кит шал, что без труда справится с этим школьным хулиганом, но ведь Бакстер может появиться здесь не один.

Движимый стремлением выступать с Бакстером на равных, Кит не прихватил с собой ни свою автоматическую винтовку М-16, ни бронежилет. Но он ведь не знал и не мог знать, как и с чем явится сюда Бакстер. По правде говоря, он вполне мог оказаться тут в окружении нескольких патрульных машин и десятка полицейских, и если бы ему вздумалось приказать открыть огонь, то в таком случае уже не имело бы никакого значения ни чем был бы вооружен сам Кит, ни что на нем было бы надето. А Кит не сомневался, что у шефа полиции Бакстера должен был быть заготовлен вполне правдоподобный сценарий законного убийства Кита Лондри.

Кит остановился и взглянул на часы. Без четверти восемь. Он попытался представить себе, как может среагировать Бакстер на брошенный ему вызов. Если верно, что сын всегда идет в отца, то Бакстер обязательно явится на эту встречу, но не один. Та картина, которую обрисовали Киту Портеры, позволяла предположить, что он имеет дело с эгоистичной и самодовольной личностью, вполне способной недооценивать своих врагов, с тем типом человека, который может войти в полицейский участок неторопливой походкой и с наглостью в голосе заявить: «Я там убил за школой одного подонка. Пошлите тачку забрать мясо».

Кит продолжал свой баскетбол в одиночку; на улице постепенно темнело. Он решил, что если Бакстер и вправду придет один, то, возможно, ему уже никогда не придется возвращаться в полицейский участок. У Кита за время его профессиональной карьеры случилось несколько приступов дикой ярости, когда он способен был убить кого угодно; и теперь он сам удивлялся тому, насколько сильным было его желание убить Клиффа Бакстера. Несомненно, желание это нарастало в его душе на протяжении длительного времени, он носил его в себе, растил и лелеял, прежде чем оно достигло нынешних остроты и силы.

Кит снова взглянул на часы. Уже ровно восемь вечера. Он посмотрел в сторону школьного здания, потом перевел взгляд на открытые площадки для игр, на прилегающие улицы, но нигде не было видно ни света фар, ни какого-либо движения вообще. Кит сделал несколько бросков из положения лежа.

Он вдруг сообразил, что подчиненным Бакстера было более или менее ясно, в чем заключалась проблема, столкнувшая друг с другом их шефа и этого типа Лондри, знали они и то, что Лондри приглашал Бакстера явиться на встречу без сопровождения. Интересно, что же в таком случае мог сказать Бакстер своим людям? Что Лондри пристает к миссис Бакстер, но он, шеф полиции, не хочет встречаться с этим типом один на один? Но в мире мужского честолюбия подобное было бы худшим проявлением слюнтяйства. Кит сообразил, что преднамеренно или нет, но он поставил Бакстера в такое положение, когда тот не мог никого попросить о помощи, не рискуя выглядеть при этом полнейшим слабаком, — значит, или Бакстер должен будет прийти один, или же он не придет вообще, и тогда ему придется смириться со всеми последствиями собственной трусости.

Лондри знал, что в пять минут девятого, по неписаным законам такого рода игр, он уже имел полное право уйти. Тем не менее он продолжал выжидать, бросая по кольцу и водя мяч по площадке, но стараясь при этом не слишком удаляться от машины, на капоте которой лежал его «глок». В десять минут девятого Кит уже радовался тому, что брошенный им вызов получил именно такое, а не более рискованное завершение.

Он уже направлялся к «блейзеру», когда из-за угла школы возник свет фар, а потом появилась и сама машина; она свернула в его сторону и стала медленно приближаться, держа его в свете фар.

Кит, небрежно постукивая перед собой мячом, продолжал не спеша идти к своему «блейзеру».

Машина — теперь Кит видел, что это был автомобиль полиции, — остановилась футах в пятидесяти от него, однако фары не погасли: они по-прежнему были направлены прямо на Лондри.

Правая дверца машины открылась, и оттуда появилась какая-то фигура. Из-за слепящего света фар Кит не видел, кто это, но человек выглядел явно выше и стройнее Клиффа Бакстера. Кит положил мяч, потом взял с капота «блейзера» свою рубашку, а вместе с ней и пистолет. Он вытер рубашкой вспотевшее лицо, одновременно взяв под ней пистолет за рукоятку и положив палец на спусковой крючок.

Незнакомец сделал несколько шагов в его сторону, потом окликнул его:

— Вы Кит Лондри?

Хотя Кит уже почти тридцать лет как не слышал голоса Клиффа Бакстера, он сразу же понял, что это не Бакстер.

— А вы кто? — ответил он вопросом на вопрос.

— Офицер Шенли, полиция Спенсервиля. — Незнакомец продолжал приближаться к Киту.

— А кто еще в машине?

— Мой напарник.

— А где же Бакстер?

— Он не смог приехать. — Теперь Шенли был футах в десяти от Кита, и Кит увидел, что тот держит что-то в руке, но явно не пистолет.

Шенли остановился примерно футах в пяти от него и спросил:

— Вы один?

— Возможно. А где же ваш босс? Что, собирается с духом?

Шенли рассмеялся, потом ответил:

— Послушайте, он хотел приехать, но не смог.

— Это почему же?

Шенли протянул ему то, что держал до сих пор в правой руке и что оказалось свернутой газетой.

— Зачем мне это? — спросил Кит.

— Там есть статейка, которую вам стоит почитать.

— Прочтите мне ее сами.

— Ладно, — пожал плечами Шенли. Он отстегнул с пояса электрический фонарь и направил его на газету. — Где же здесь эта колонка… — проговорил он, — …светская хроника… а, вот она. — И начал читать: — «В субботу вечером в «Элкс Лодж» состоится чествование начальника полиции Клиффа Бакстера. Мэр города и члены городского совета поздравят его с пятнадцатилетием работы в должности начальника полиции Спенсервиля. Миссис Бакстер, урожденная Энни Прентис, а также друзья и коллеги шефа Бакстера расскажут об интересных и забавных эпизодах из его карьеры». — Шенли выключил фонарь. — Ясно? Он бы пришел, если бы мог.

— Он знал об этом чествовании заранее, — ответил Кит. — Мог бы перенести нашу встречу, если бы захотел.

— Послушай, парень, не зарывайся. У человека были обязательства. Неужели у тебя самого нет лучшего занятия на субботний вечер?

— Для меня свидание с вашим боссом — самое лучшее занятие.

— Вот как? — Патрульный рассмеялся. — И зачем же вам нужно заниматься подобными глупостями?

— Это вы мне сами скажите. Как мужчина мужчине, Шенли, а?

Шенли ухмыльнулся:

— Н-ну… ходят слухи, что вы с миссис Бакстер были когда-то друзья — водой не разольешь.

— Может быть. И вы считаете, что шефа это злит?

— Возможно.

— А как вам кажется, у него когда-нибудь пройдет такое настроение?

Патрульный опять рассмеялся, потом ответил:

— Ну, вы же знаете, как мужики относятся к подобным вещам.

— Да, знаю. Окажите мне одну услугу, Шенли. Передайте вашему шефу, что, когда я в следующий раз буду договариваться с ним о встрече, пусть он предупреждает меня заранее, если заведомо знает, что не сможет прийти.

— Полагаю, он хотел посмотреть, придете ли вы сами.

— Я именно так и понял. Пусть он на этот счет не сомневается. Я, как видите, здесь, и всегда буду здесь или в любом ином месте и в любое время, если он захочет со мной встретиться. Теперь его очередь проявлять инициативу.

— Я вижу, вы не из пугливых. Хочу дать вам один хороший совет. Не связывайтесь вы с ним.

— А я дам один хороший совет вам, Бакстеру и всем остальным: отвяжитесь от меня. Мне ваши выходки уже осточертели.

— Передам.

Кит внимательно посмотрел на Шенли. Тот производил впечатление менее агрессивно настроенного человека, чем те двое полицейских в парке. Пожалуй, Шенли казался даже почти смущенным тем, чем ему приходилось сейчас заниматься.

— Не ввязывайтесь в личные дрязги своего босса, — проговорил Кит. Он положил левую руку на рубашку, под которой все еще скрывался «глок», оттянул ствол назад и отпустил его, вызвав характерный металлический звук, ошибиться в происхождении которого было невозможно. — Не стоит, — добавил он.

Взгляд Шенли замер на правой руке Кита, вокруг которой была обернута рубашка; полицейский довольно долго смотрел на нее, потом перевел глаза на Кита.

— Спокойно, спокойно.

— Идите.

Шенли медленно повернулся и пошел к машине. Кит поднял с земли мяч и забросил его в «блейзер», продолжая внимательно следить за полицейской машиной все то время, пока она разворачивалась и выезжала со школьного двора.

Кит проехал прямо через площадки для игр и выскочил на примыкавшую к территории школы дорогу. Там он свернул по направлению к центру города, промчался мимо «Элкс Лодж», убедившись в том, что все стоянки вокруг гостиницы были действительно забиты машинами, потом выехал из города и направился домой.

Стало быть, миссис Бакстер расскажет занятные истории из жизни своего мужа. Интересно, поведает ли она о том, как он умеет делать подлости?

Немного погодя Кит справился с охватившими его эмоциями и сказал себе: «Ну а что другое могли написать в колонке светской хроники? — Он никак не желал поверить в то, что пережил острый приступ ревности. — Она же должна участвовать в местной жизни, ведь она все-таки жена небезызвестного тут человека. — Кит снова вспомнил, каким взглядом смотрела на него Энни во время того их разговора на улице. — Точно. Женам важных шишек и политиков приходится быть рядом с мужьями и улыбаться, даже если те — трусы, прожженные жулики и гуляют на стороне. Приложение к должности».

Потом он выбросил из головы все эти мысли и стал заново проигрывать недавний разговор с полицейским. Клифф Бакстер явно считал почему-то важным объяснить Киту Лондри причину его неявки на встречу. Значит, Бакстеру не безразлично, что Лондри о нем думает. Ничего нового: этот школьный хулиган всегда был внутренне глубоко неуверенным в себе, закомплексованным человеком, оттого-то он и преследовал, и старался унизить окружающих, чтобы тем самым поднять себя в собственных глазах.

И кроме того, у Бакстера были подчиненные — такие, как этот офицер Шенли. Они кое-что знали, и им было любопытно посмотреть, как их шеф станет выкручиваться из создавшегося положения. Кит подозревал, что, если только они не разложились до предела, полицейские должны были в глубине души ненавидеть своего начальника. Но в то же время они его и боялись, и, несомненно, собирались исполнять его приказания до тех пор, пока в борьбу с ним не вступил кто-то посильнее и пострашнее, чем их шеф. Лояльность по отношению к плохому начальнику всегда имеет свои пределы; однако нельзя рассчитывать на то, что управляемая таким полководцем армия поднимет мятеж или сбежит с поля боя. Перед лицом высокой должности, звания, власти человеку свойственно впадать в крайнюю глупость и вести себя подобно овце в стаде; и это особенно характерно для военных, полицейских и для тех, кто находится на государственной службе. Примерно то же самое чуть было не произошло в Вашингтоне и с ним самим.

Кит увидел впереди свет, горевший над входом его дома, и свернул на погруженную в темноту подъездную дорожку. Ну что ж, подумал он, сегодняшний вечер завершился вничью. Но рано или поздно один из них непременно выиграет очко; а что касается Кита, то для него игра вдруг вступила в фазу цейтнота. Смертельного цейтнота.

 

Глава четырнадцатая

Следующие несколько дней прошли без каких-либо событий. Полицейские машины не сновали мимо дома, телефон не будил его среди ночи, Бакстер так и не позвонил, чтобы переназначить дату их встречи — в общем, жизнь на ферме текла тихо и мирно. По-видимому, это надо было понимать как затишье перед бурей, испытание крепости нервов. Но на Кита все это никак не действовало.

Как-то в один из этих дней, в семь утра, Кит отправился навестить Дженкинсов и, как и ожидал, застал все семейство за завтраком. Мартин и Сью, а также их двое ребят-подростков: Мартин-младший и Сандра — оба они учились в средней школе — сидели на кухне за столом, Сью пригласила Кита позавтракать с ними, но он отказался, попросив только чашечку кофе. Они поговорили о погоде: дни стали в последнее время определенно холоднее, о предстоявшей уборке урожая, о том, не пойдут ли тогда дожди, об ожидавшей их, согласно прогнозам «Альманаха фермера», суровой зиме. Сью считала этот журнал и помещаемые в нем материалы образчиком идиотизма, но Мартин относился к нему с большим уважением и свято доверял всему там написанному.

Ребята, сославшись на то, что им перед школой надо еще кое-что успеть доделать, извинились и встали из-за стола.

— Я знаю, что у вас тоже масса дел, — сказал Кит Дженкинсам, — так что постараюсь быть кратким.

— Что-нибудь случилось? — спросил его Мартин.

— Я только хотел вам объяснить, кто и почему сигналил здесь ночью несколько дней назад.

— Да, мы слышали. И видели.

— Я тут немного поцапался со спенсервильской полицией — вот они мне и отплатили.

Мартин молча кивнул.

— Нечего им тут делать, — проговорила Сью. — Я им в ту ночь звонила, но дежурный ответил, что ему ничего не известно о том, кто бы это мог быть; тогда я позвонила Дону Финнею, шерифу округа, и он обещал все проверить. Однако он мне так и не перезвонил, поэтому я снова связалась с ним сама, и он ответил, что в полицейском участке никто ничего об этом случае не знает.

— Мы хотели позвонить вам и спросить, не знаете ли вы, в чем дело, — добавил Мартин, — но потом я решил, что вряд ли вам что известно.

— Ну, как я уже сказал, они на меня кое за что взъелись.

Дженкинсы не стали спрашивать его, за что именно, — не в их привычках было задавать подобные вопросы, — но Сью заметила:

— Дон — какой-то дальний родственник Клиффа Бакстера, и, насколько я могу судить, они два сапога пара.

— Постараюсь сделать так, чтобы подобное больше не повторялось, — пообещал Кит.

— Ну, вы ведь не виноваты, — сказала Сью и добавила: — Они там, в полиции, совсем позабыли о всяких правилах, делают что хотят. Пора уже нам всем что-то предпринять.

— Наверно. Слушайте, а кукуруза в этом году вроде бы хорошая.

— Очень хорошая, — согласился Мартин. — По всему штату хорошая, черт возьми. Опять будет перепроизводство. Добро, если станут давать по паре долларов за бушель.

Вот в этом-то и заключена главная проблема того фермерства, что развивается как бы внутри ореховой скорлупы, подумал Кит. Предложение вечно превышает спрос, а потому цены падают. Когда он был еще мальчишкой, десять процентов населения Америки составляли фермеры. Теперь же на их долю приходилось только два процента населения: фермеры превратились в вымирающий вид. И тем не менее объемы производства постоянно росли. Все это отдавало мистикой или чудом, но если у вас было четыреста акров земли, как у Дженкинсов и у большинства фермерских семей в здешних местах, то совокупные расходы такого хозяйства напрочь съедали все, что оно могло получить от продажи своей продукции. В те годы, когда случался обильный урожай, цены на зерно падали и фермеры заканчивали год «по нулям»; но и в малоурожайные годы, когда цены на продукцию росли, но урожай был меньше, фермеры тоже оканчивали год без прибыли. Для того чтобы продолжать оставаться фермером, необходим был какой-то иной источник дохода, который бы позволял финансировать это занятие.

— Иногда я думаю, а не попробовать ли и мне стать фермером, — проговорил Кит.

Сью в ответ только рассмеялась: в словах не было нужды.

— А вы бы не хотели продать или сдать напрокат одну из ваших лошадей? — спросил Кит.

— Никогда об этом не думал, — ответил Мартин. — А вам что, нужна лошадь?

— Да, знаете ли, я бы хотел поездить верхом. Просто чтобы убить время.

— Ну, для этого незачем покупать лошадь. С ними только морока, одного сена сколько жрут. Заглатывают его быстрее, чем пресс-подборщик. Берите любую, когда вам надо, и ездите. Ребята катаются только по выходным и по праздникам.

— Спасибо, но я бы хотел платить вам за это.

— Черт возьми, не за что: лошадям же нужна разминка. Им это только полезно. Вымойте ее после поездки и вытрите насухо, задайте корм, вот и все. Серый выхолощенный мерин ничего, спокойный, а молодая кобыла — сущая ведьма. Прямо как у нас в семье. — Он рассмеялся.

— Еще раз увижу, что засматриваешься на эту почтальоншу, ты у меня тоже станешь выхолощенным мерином, — пригрозила Сью.

При этих словах Кит поднялся из-за стола и проговорил:

— Спасибо за кофе. Не возражаете, если я прямо сейчас и возьму?

— Берите. Жеребца кличут Вилли, а кобылу — Хилли. Вилли и Хилли. Это ребята их так назвали.

Кит отправился к конюшне, распахнул ворота и вошел внутрь. Там, в своих стойлах, стояла, жуя сено, пара лошадей. Открыв стойла, он выпустил животных в проход. Кит пошлепал их по бокам, и лошади выбежали на улицу, в загон.

Кит тоже вышел следом и немного постоял, наблюдая за ними. Мерин показался ему каким-то вялым и апатичным, но молодая кобыла явно была с норовом.

Кит нашел в кладовке уздечку, надел на кобылу и привязал ее к одному из столбов забора, а сам отправился за попоной и седлом. Потом он оседлал кобылу, вывел ее под уздцы за ворота, сел на нее верхом и, переехав через дорогу, двинулся по направлению к своей ферме и дальше, в сторону небольшого лесочка, что тянулся вдоль неширокой речки, отделявшей их земли от соседней фермы, располагавшейся чуть западнее.

Он въехал под деревья и спустился к самому берегу почти пересохшего ручья. Кит направился по дну речки вниз по течению ручья, на юг, в ту сторону, где находилось озеро Ривз.

Вокруг все было тихо, только журчала негромко вода и пели птицы. Езда верхом доставляла Киту огромное удовольствие. Отец его, как и большинство фермеров в округе, никогда не держал лошадей, потому что стоили они сами и их содержание дорого, а пользы от них не было никакой. Сейчас, если у фермеров случались лишние деньги, они обычно тратились на такие развлечения, как снегоходы или мотоциклы — гремящие и тарахтящие машины, чересчур быстроходные, чтобы при езде на них можно было бы о чем-то думать или же смотреть по сторонам. Киту нравилось ощущать под собой живое существо, чувствовать исходящее от него тепло, его движения, слушать, как оно время от времени всхрапывает или негромко ржет; а кроме того, запах лошади был гораздо приятнее, нежели вонь отработанных газов.

В свое время они с Энни иногда брали напрокат лошадей и забирались верхом в уединенные места, где можно было позаниматься любовью. Они еще тогда шутили между собой, что единственное место, где они пока не занимались любовью, — это верхом на лошади, в седле, и Киту было даже любопытно, а возможно ли такое.

Он отпустил поводья, позволяя лошади идти так, как ей хочется, и она поскакала вдоль ручья хорошим аллюром.

Кит понимал, что мысль о том, чтобы провести тут оставшуюся часть жизни, неосуществима до тех пор, пока где-нибудь поблизости будет находиться Бакстер. Он позволил Бакстеру поймать себя на крючок, попался на его удочку. Это была никуда не годная стратегия.

Он припомнил, что изначальной его целью было не ввязаться в соперничество с Клиффом Бакстером, но вызвать миссис Бакстер на разговор. Если бы ничего не произошло, он, возможно, поговорил бы с ней разок-другой, недолго, по часу-два, только для того, чтобы окончательно покончить с теми вопросами, которые оставались между ними еще неразрешенными. В переписке они никогда не касались этих вопросов, и у Кита было такое ощущение, что он не сможет наладить свою собственную жизнь, пока не поймет ясно и до конца, как же и почему они тогда все-таки расстались.

Конечно, после этого предстояло бы выяснить, не захотят ли они начать все сначала. Он полагал, что у Энни было такое желание; ему казалось, что он и сам хочет того же.

Разумеется, в последнем случае Клифф Бакстер оказался бы помехой подобным планам; но для всех троих было бы лучше, если бы Киту удалось как-то его обойти, а не сталкиваться с ним напрямую. Именно такой совет дал бы сам Кит молодому и еще неопытному разведчику, которого направляли бы на какое-то опасное задание.

Ручей постепенно расширялся, лесок становился все реже, и вскоре Кит выехал к большому озеру. Оно выглядело пустынным, не было видно ни купающихся, ни рыболовов. Кит очень часто бывал тут летом с друзьями, они пускали по воде игрушечные кораблики, ловили рыбу, купались; зимой же на берегах озера устраивались фейерверки, здесь катались на коньках, занимались подледным ловом.

Кит тронул поводья, поворачивая лошадь влево, и поехал вдоль немного заболоченного берега.

Если бы он находился сейчас на задании в чужой стране, подумал Кит, ему было бы относительно легко и просто выкрасть у врага что-нибудь ценное и скрыться. Но то, с чем он сталкивался сейчас, было посложнее задачи выбраться из чужого государства с украденными шифрами или с перебежчиком. На этот раз проблема, с которой он сталкивался, имела особую, специфическую грань.

Энни. Это тебе не разведывательная операция, а умыкание законной жены — старая, многократно повторявшаяся процедура, мало чем отличающаяся от того, чем занимались еще племена и роды в глубокой древности. Но в наше время и в том обществе, частью которого являлся Кит, необходимо было сперва твердо убедиться, хочет ли вообще сама чужая жена сбежать из дому.

Ему вдруг пришла в голову мысль, что ни для него самого, ни для Энни не важно, будут ли они снова вместе или нет, — неприемлема лишь перспектива того, чтобы Клифф Бакстер всю оставшуюся жизнь стоял бы у них над душой.

Конечно, можно было бы поступить и так: сложить вещи, сесть в машину и уехать отсюда как можно дальше. Но перед его мысленным взором постоянно возникала Энни — такая, какая она стояла тогда на тротуаре, со слезами на глазах, — он помнил каждое из всех писем, что получил от нее за эти годы, и вызванная всем этим боль постоянно терзала его сердце. «И уехать не могу, и остаться тоже не могу…» Он не имел возможности даже объявить перемирие, потому что Клифф Бакстер воспринял бы такой шаг как проявление слабости и в ответ только усилил бы нажим.

Кит добрался до середины противоположного берега и двинулся в обратный путь по другой стороне озера.

Быть может, размышлял он, все-таки можно будет как-то договориться с Клиффом Бакстером. Они, все трое, могли бы взять по банке пива, усесться вместе, все обсудить и прийти к какому-то решению, и сделать это культурно, по-человечески. «Да. Вот это и было бы лучшим решением проблемы». Без отвратительных сцен, без кровопролития, без риска и похищений. «Мистер Бакстер, ваша жена и я любим друг друга. Мы всегда друг друга любили. К вам она ничего не испытывает. Так что, будьте добры, пожелайте нам счастья. Необходимые для развода бумаги мы пришлем по почте. Спасибо, Клифф. По рукам?»

Конечно, после таких слов Клифф Бакстер обязательно потянется за пистолетом. Вот если бы он обладал способностью и умением ясно выражать свои мысли и чувства, если бы действительно был умным и культурным человеком, он бы ответил: «Мистер Лондри, вы полагаете, будто любите мою жену, но, скорее всего, вы просто одержимы стародавними воспоминаниями, не имеющими уже ничего общего с нынешними реалиями. А кроме того, вам после вашей принудительной отставки нечем себя занять — вот вы и ищете приключений.

Добавьте сюда и то, что вам не нравлюсь я сам из-за каких-то конфликтов, которые были между нами в детстве, так что для вас отнять у меня жену — просто способ посчитаться со мной. Это некрасиво, мистер Лондри, и это нечестно по отношению к Энни, которой сейчас приходится очень тяжело, — не говоря уже о том, что окажется разоренным семейное гнездо, что мне самому и без того хватает переживаний и острых ощущений на работе и что вообще все мы уже немолодые люди. Мы с Энни по-своему счастливы друг с другом и ждем того времени, когда я выйду на пенсию и мы будем спокойно доживать свои дни. Так ведь, Энни?»

Если бы Бакстер сказал нечто подобное, Киту бы это не понравилось: в этих или похожих словах была бы доля истины.

На самом же деле никакая беседа такого рода никогда не состоится, и им, всем троим — и Киту Лондри, и Клиффу Бакстеру, и Энни Прентис Бакстер, — суждено выпутываться из создавшегося положения каждому самостоятельно, на ощупь, так, как поступают в подобных обстоятельствах большинство людей, нанося при этом себе и остальным максимальный ущерб и причиняя максимальную боль. И, когда все будет уже позади, у каждого из них останутся только глубокие шрамы на сердце, чувство раскаяния и угрызения совести, но счастлив ни один из них никогда уже не будет.

Кит снова въехал под деревья, нашел ручей и двинулся назад к ферме, преисполненный решимости немедленно сложить вещи и покинуть родной дом, как он это уже сделал однажды, двадцать пять лет тому назад, только на этот раз безо всякой надежды когда-нибудь вернуться сюда снова.

 

Глава пятнадцатая

В самом начале вечера того же дня Кит сидел на кухне за столом, пытаясь набросать черновик своего окончательного, прощального письма к Энни, однако дело у него продвигалось очень туго. Надо ли предложить ей встретиться в самый последний раз перед тем, как он уедет насовсем? Должно ли это письмо быть кратким и лаконичным, не вдающимся в долгие объяснения, или же, напротив, он обязан полностью раскрыть ей все свои мысли и чувства? Нет, это только сделало бы их обоих еще более несчастными. Никаких долгих прощаний и последних встреч. Нужно быть сильным, благородным, мужественным и кратким.

«Дорогая Энни! — писал он. — Не в наших силах переделать прошлое, мы не можем вернуться назад в прежний Спенсервиль или же в Боулинг-грин. Каждый из нас прожил свою собственную жизнь, вдалеке от другого. Как я тебе когда-то написал, я действительно заглянул сюда проездом и не хочу, чтобы мое пребывание здесь причинило кому-нибудь вред. Будь осторожна и, пожалуйста, пойми. С любовью, Кит».

Вот так. Все кончено. Он вложил письмо в конверт и написал на нем адрес сестры Энни.

Потом встал из-за стола и оглядел кухню. Собрал кое-что по мелочам, но душа у него как-то не лежала к этому занятию.

Он понимал, что письмо надо будет отправить уже после того, как он отсюда уедет; а уехать он намеревался как можно быстрее, прежде чем произойдет что-то такое, что могло бы повлиять на его решение. Каждый проведенный здесь лишний день таил бы в себе возможность открытого столкновения с Бакстером или новой встречи с Энни.

Человек приходит в жизнь, подумал Кит, не по собственной воле; и жизнь его, как бы и сколько бы она ни длилась, тоже складывается не по его выбору; пожалуй, единственный выбор, какой может сделать человек, это уйти из жизни раньше, чем ему предначертано; но вот уйти хотя бы на день позже отмеренного тебе срока невозможно. Однако в промежутке между приходом в жизнь и уходом из нее у человека обычно бывает множество действительно значимых альтернатив; и тут выбор, который он может сделать, попадает в одну из четырех категорий — хороший и плохой, трудный и легкий. И всякий хороший выбор обычно бывает еще и трудным.

— Так, выбор первый: складываться или поужинать? — Он решил поужинать и открыл холодильник. — Что же мне взять на ужин? — Там выбор был невелик. — «Корс» или «Будвайзер»? — Он выбрал «Буд».

Зазвонил телефон, и Кит решил не отвечать, однако телефон продолжал трезвонить не переставая, поэтому Кит передумал и взял трубку.

— Лондри слушает.

— Привет, Лондри. Это Портер. Угадай, который из двоих?

Кит улыбнулся и ответил:

— Гейл.

— Нет, Джеффри. Просто мне яйца шортами защемило.

— Что стряслось?

— Хочу тебе напомнить о сегодняшнем собрании в церкви Святого Джеймса. В восемь вечера.

— Джеффри, я не могу.

— Можешь, можешь.

— Могу, конечно, но не хочу.

— Хочешь.

— Нет.

— Ты что, допустишь, чтобы революция началась без тебя?

— Это было бы прекрасно. Пришлите мне стенограмму. А сейчас я сажусь ужинать.

— Не пудри мне мозги, Кит. Мне еще пятьдесят звонков надо выдать.

— Послушай, Джеффри, я… я решил…

— Погоди-ка… — Джеффри, видимо, прикрыл трубку рукой, но до Кита все равно доносился его приглушенный голос; потом Джеффри произнес: — Гейл говорит, что она согласна на что угодно, только бы ты пришел; и к тому же ты ей должен за те сигареты с травкой.

— Послушай… а впрочем, ладно…

— Вот и хорошо. Сказать чего-нибудь хочешь?

— Да: до свидания.

— Нет, я имею в виду, на собрании. Рассказать о своих впечатлениях о Спенсервиле после двадцатилетнего отсутствия? О своих планах на будущее?

— В другой раз. До встречи. — Он положил трубку и проговорил: — Я еще с прошлым не разобрался.

Попозже вечером Кит отправился в церковь Святого Джеймса. Когда он подъехал, на лужайках вокруг церкви, используемых под стоянки, было припарковано уже около полусотни легковушек и пикапов; такое количество машин Киту случалось тут видеть разве что на Рождество и под Пасху.

Он вышел из машины и направился к церкви. Около входа несколько юношей и девушек раздавали какие-то брошюрки. В притворе группка стоявших там людей приветствовала вновь прибывших. Кит увидел Гейл и Джеффри и попытался проскользнуть мимо, но они тоже заметили его и поспешили навстречу.

— Ну и чем же я могу тебя отблагодарить? — заулыбалась Гейл.

— Одного поцелуя будет вполне достаточно.

Она чмокнула его и сказала:

— Немногим же ты довольствуешься. Я была готова на большее.

— Гейл, пожалуйста, мы же ведь в церкви, — проговорил Джеффри. — Странно, что на нас до сих пор еще потолок не рухнул.

— Да неужто ты веришь в возмездие небес? — заметил Кит.

— Кто знает, — ответил Джеффри.

— Тут уже больше сотни человек, — сказала Гейл. — Все скамьи заполнены, и хоры тоже. Я же тебе говорила, люди натерпелись. Они хотят перемен.

— Нет, Гейл, — возразил ей Кит, — они здесь именно потому, что перемены уже произошли. Эти люди хотели бы повернуть время вспять, а это невозможно. И надо, чтобы они это поняли.

— Ты прав, — кивнула Гейл. — Мы, каждый из нас троих, сами из деревни, но уже забыли, как и что думают тут люди. Надо изменить это мышление, изменить старые привычки и отношения.

Кит закатил глаза. Неудивительно, что революционеры отпугивают от себя всех и каждого.

— Нет, — возразил он, — эти люди вовсе не собираются менять свое мышление и свои привычки. Они хотят, чтобы их ценности и их представления взяли бы верх, получили бы поддержку. Чтобы власти и общество отражали бы их взгляды и ценности, а не ваши.

— Тогда они действительно хотят повернуть время вспять, а это невозможно.

— В буквальном смысле нет, но можно нарисовать перед ними картину такого будущего, которое выглядело бы как прошлое, только раскрашенное в более яркие цвета. Представь себе, что ты берешь старую открытку и расцвечиваешь ее современными красками. Или просто расчищаешь и подновляешь старинную линогравюру.

Гейл улыбнулась:

— А ты тоже любитель манипулировать людьми, совсем как мы. Этим ты и зарабатывал?

— Примерно… я когда-то работал в пропаганде… но мне не понравилось.

— Звучит безумно интересно. Подобным подходом можно пользоваться в собственной жизни и добиваться успеха.

— Если бы. — Кит сменил тему. — А кстати, кто тот ненормальный пастор, который пустил вас сюда заниматься подрывной деятельностью?

— Пастор Уилкес, — ответил Джеффри.

— Правда? Я думал, он уже давно вышел на пенсию, а может быть, даже и умер.

— Вообще-то он мог успеть и то и другое, — заметил Джеффри. — Он уже очень старый. Но на проведение в его церкви нашего собрания согласился сразу же. У меня даже сложилось такое впечатление, что ему самому Бакстер тоже не особенно по душе.

— Вот как? Никогда бы не подумал, что он знает Бакстера лично. Бакстеры ведь всегда посещали только церковь Святого Иоанна, ту, что в городе и куда ходят все местные знаменитости. А сюда, кроме фермеров, никто и не ездит.

— Ну, ему, несомненно, известна репутация, которой пользуется Бакстер; а кроме того, он наверняка общается с другими священниками, в том числе и с городскими. Хорошо бы нам в разведке иметь такую же налаженную систему информации. Ну, так или иначе, а сегодня вечером речь наверняка пойдет о том, что начальник полиции Бакстер — грешник и прелюбодей.

— Это еще не делает его плохим человеком.

— Ты невозможен, — рассмеялась Гейл. — Иди, встань в угол.

— Слушаюсь, мадам. — Кит вошел внутрь церкви и за последним рядом скамеек отыскал свободное место, куда еще можно было приткнуться. Церковь действительно была уже заполнена до предела; Кит обратил внимание на то, что алтарь прикрывали легкие щиты, скрывавшие заодно от глаз и оконные витражи — в результате лютеранская церковь преобразилась и стала напоминать скорее молельный дом квакеров или аманитов.

Люди, стоявшие вокруг Кита и сидевшие на скамьях, казалось, представляли все слои населения округа Спенсер. Сюда пришли те, в ком Кит безошибочно угадывал фермеров, независимо от того, были ли это мужчины или женщины и какая на них была одежда. Он даже заметил в толпе Мартина и Сью Дженкинсов. Здесь представлены были и явно городские люди — рабочие, служащие — и все возрастные группы — от старшеклассников до стариков.

Кит вспомнил времена, еще до того, как телевидение и всевозможные электронные устройства прочно заняли свое нынешнее место, когда бесчисленные собрания составляли неотъемлемую часть сельской жизни. Его родители всегда посещали все собрания в местном клубе, в церкви, все общественные мероприятия, чему бы они ни были посвящены. Тогда для женщин существовали кружки кройки и шитья, вышивания; для мужчин устраивались политические собрания и курсы по изучению фермерского дела. Кит помнил и еще более отдаленные времена, когда собирались у кого-нибудь в доме, в гостиной, музицировали на фортепьяно, пили пунш, играли в карты и настольные игры. Но те времена и тот образ жизни остались в прошлом; да и, честно говоря, хороший фильм или футбольный матч, которые можно посмотреть по телевизору, сидя в кресле и потягивая пиво, куда приятнее и интереснее, чем плохая игра на пианино, домашние игры или пунш. Но тем не менее было когда-то такое время, когда жители сельских мест во всем, что касалось развлечений, могли полагаться на самих себя. Но еще важнее то, что многие из величайших политических движений, что были в истории страны, — такие, как популизм, или движение за отмену рабства, — зарождались и начинались когда-то в маленьких сельских церквах. Но страна давно уже перестала быть аграрной, и сельские районы не располагали теперь ни достаточно многочисленным населением, ни волей для того, чтобы влиять на политику в национальных масштабах. Поэтому глубинка ушла в себя, и, ощущая свою заброшенность и изолированность от крупных городов — центров политической власти и влияния, — люди здесь потихоньку начинали думать и действовать самостоятельно, заботиться о себе и решать свои проблемы сами, разве что изредка прибегая к некоторой помощи со стороны тех, кто, как Портеры или сам Кит, сбежал из города или из университетской среды.

Глядя на продолжавших подходить людей, Кит заметил среди них Дженни; со Дня труда они так больше ни разу и не встречались. Дженни тоже увидела его, заулыбалась и энергично помахала Киту рукой; но она пришла в сопровождении какого-то мужчины, и они вдвоем втиснулись на уже заполненную скамью.

Пока все пришедшие рассаживались и устраивались поудобнее, Кит наблюдал за толпой. Несомненно, в зале сидели как минимум два-три шпиона — те, кто доложит потом Бакстеру о том, как прошло собрание. Их присутствие можно было считать само собой разумеющимся — Кит не сомневался, что такие старые революционеры, как Джеффри и Гейл, должны были это знать, даже если простые граждане Спенсервиля и не подозревали о такой возможности. Кит искренне надеялся, что Портеры сознавали, во что они втягивают тех, кто собрался в тот вечер в церкви. Профессиональные революционеры, подумал Кит, делятся на две категории: на романтиков и прагматиков. Романтики кончают обычно тем, что и их самих, и тех, кто их окружает, либо арестовывают, либо убивают. Прагматики же, такие, как ранние нацисты или большевики, — это законченные проститутки, готовые заявить и сделать что угодно, только бы уцелеть и добиться победы. Портеры, несмотря на то что они продержались на этой ниве столь долго, явно тяготели к романтическому типу и уцелели на протяжении всех минувших лет только потому, что американская политическая культура была благосклонна к революционерам, а еще потому, что правительству хватало ума не делать мучеников из людей, не представлявших никакой угрозы и заведомо не способных расшевелить и возбудить нацию, готовую в любой момент завалиться соснуть.

Но на местном уровне людей еще можно было растолкать и поднять на какие-то действия. Судя по всему, окопавшийся истеблишмент городка и округа нарушил самую первую заповедь социального контракта, верную в прошлом, верную и сейчас. Заповедь эта гласила: «Добейся того, чтобы граждане были счастливы; или заморочь им головы; или сделай то и другое одновременно».

Собрание открылось принесением клятвы верности флагу. Кит подумал, что от этой процедуры у Портеров, должно быть, началась изжога. Потом молодой пастор, которого Кит не знал, прочел молитву. Кит посмотрел на Портеров: они стояли на возвышении, рядом с кафедрой, чинно склонив головы, как и все. Кто знает, быть может, минувшие годы научили их хоть какому-то прагматизму, подумал Кит.

После молитвы все сели — за исключением тех, кому не досталось места, — а Гейл Портер вышла на середину помоста и проверила микрофон, проговорив в него: — Эй, Кит Лондри, ты меня там сзади слышишь? Головы почти всех присутствовавших повернулись в его сторону, а у самого Кита возникло сильнейшее желание удавить Гейл. Он, однако, только кивнул в ответ. Гейл улыбнулась и начала:

— Добро пожаловать на это собрание, которое, как я надеюсь, станет самым первым из многих. Цель и задача этого собрания очень просты: попытаться посмотреть, каким образом мы могли бы добиться того, чтобы власти округа и города были бы честны, компетентны и откликались бы на наши нужды. — Она бросила взгляд на Кита, потом добавила: — Как было когда-то, много лет назад, когда власти разделяли наши представления и ценности.

Кит и Гейл обменялись быстрыми взглядами, и она продолжала, не углубляясь больше в тему ценностей и представлений.

Пока Гейл говорила, Киту пришла вдруг в голову мысль, что, независимо от того, останется ли Бакстер начальником полиции или же потеряет эту должность, он все равно по-прежнему будет тем же Клиффом Бакстером. И, хорошо зная, как делаются дела в маленьких городках, Кит не сомневался, что окружной шериф, который приходился Бакстеру родственником, просто назначит этого болвана своим заместителем с окладом в один доллар в год, и Бакстер сохранит таким образом и свой полицейский значок, и право на ношение оружия.

— Как член городского совета, — продолжала Гейл, — и как единственное здесь выборное должностное лицо хочу вам сказать, что я направила приглашения на это собрание всем остальным выборным должностным лицам города и округа; но они в ответ созвали в здании суда совместное заседание городского совета и комиссионеров округа. Так что полагаю, никого из них среди нас здесь нет. — Она обвела взглядом зал и проговорила: — Если кто-то есть, пожалуйста, поднимитесь и выходите сюда на помост. У нас тут места достаточно.

В зале никто не поднялся, но Кит мысленно отдал должное этому приему Гейл.

— Я попросила «Спенсервильскую газету» прислать сюда своего репортера, — сказала Гейл. — Он или она здесь? — Гейл снова обвела взглядом собравшихся. — Нет? Интересно, корреспондента нет потому, что газета принадлежит семье мэра, или же потому, что «Бакстер моторз» — главный поставщик рекламы в газету?

В зале послышались смешки, раздались отдельные аплодисменты.

Кит видел, что процедура щелкания некоторых местных видных персон по носам доставляла Гейл удовольствие, при этом Гейл явно сознавала, что, действуя подобным образом, она не столько приобретет себе друзей здесь, в этом новом для нее месте, сколько создаст себе врагов. Быть может, Гейл и в состоянии была начать революцию, но ни она, ни Джеффри не были способны ее возглавить, и уж при новом режиме места бы им точно не нашлось. Наоборот, они бы и там оказались изгоями, тоже жили бы в бедности и без друзей, в отрыве от своих корней, от тех мест, откуда они были родом; в отчуждении от того большого и широкого мира, появлению которого они бы способствовали, но в котором опять оказались бы чужими. В этом отношении они в какой-то мере напоминали Киту самого себя.

Гейл еще минуту-другую поговорила об общих вещах, потом перешла к конкретным вопросам, начав с шефа полиции Клиффа Бакстера.

— Всякий раз, когда мне случалось соприкасаться по каким-то делам с Клиффом Бакстером, — говорила она, — у меня оставалось о нем впечатление как о человеке некомпетентном, не соответствующим своей должности и обладающим диктаторскими замашками. Но не доверяйтесь одному только моему мнению. Сегодня вечером здесь выступят еще несколько человек, которые согласились поделиться опытом и впечатлениями собственных встреч с шефом Бакстером. Думаю, некоторые из этих выступлений вас потрясут; и должна сказать, что решение прийти и выступить тут потребовало от этих людей — а все они ваши соседи — немалого мужества. То, что вы услышите, возможно, по большей части характеризует самих выступающих не с лучшей стороны, но они решились на этот шаг ради того, чтобы как-то помочь и самим себе, и всем нам. Они вам расскажут о случаях коррупции, взяточничества, закулисных сделок, о нарушениях правил ведения избирательных кампаний и — да, как вы уже знаете, о сексуальных посягательствах.

Гейл знала, когда надо выдержать паузу и выслушать тот шепот изумления и шорох голосов, что издали при ее словах собравшиеся в церкви добропорядочные граждане Спенсервиля. По-видимому, все, о чем уже сказала Гейл и о чем она и другие выступающие собирались говорить дальше, соответствовало истине; но все равно у Кита было такое ощущение, будто он присутствует на каком-то средневековом действе, на котором судят ведьму, и свидетели один за другим встают и рассказывают о случаях ее колдовства и наговоров. Единственное, кого не хватало для полноты картины, так это самого подсудимого.

Гейл произнесла еще несколько общих фраз, потом рассказала историю о том, как Клифф Бакстер собрал противозаконное досье на нее саму, и закончила свой рассказ такими словами:

— Я начинаю против него гражданский процесс и потребую предоставления этого досье в суд и его публикации. Мне нечего скрывать и нечего стыдиться. Многим из вас известно мое прошлое, вот вы и будьте моими судьями. Я не могу позволить и не позволю себя шантажировать. Более того, я намерена выдвинуть против мистера Бакстера обвинение в совершении им уголовно наказуемого деяния и уже говорила на этот счет с прокурором нашего округа. Если я не смогу добиться правосудия здесь, в округе Спенсер, то поеду в Колумбус и обращусь к прокурору штата. Я делаю все это не ради себя самой, но ради всех тех жителей нашего округа, которые стали объектами незаконных расследований со стороны начальника полиции и на которых он собирал досье.

Она обвела взглядом зал и продолжила:

— Некоторые из жертв Бакстера присутствуют сегодня здесь, некоторые просили не упоминать их имени, и я отношусь к их просьбам с пониманием. Другие же сами сказали, что хотели бы выступить и рассказать обо всем. Так что позвольте представить вам первую из таких добровольцев. — Гейл посмотрела на кого-то из сидевших в первом ряду и кивнула.

Молодая и симпатичная женщина очень неохотно поднялась с места — было видно, что ей крайне хотелось бы оказаться сейчас как можно дальше отсюда, — и направилась к помосту. Гейл тепло обняла ее, поприветствовала, что-то ей сказала и подвела к микрофону.

Какое-то время женщина постояла молча; Киту она показалась бледной и напуганной. Она несколько раз откашлялась, потом заговорила:

— Меня зовут Шерри Коларик, я работаю официанткой в закусочной «Не выходя из машины», той, что в городе.

Шерри Коларик сделала глоток воды, посмотрела на сидевшую рядом Гейл, потом продолжила:

— Я познакомилась с шефом Бакстером полгода назад, когда он пришел ко мне домой, чтобы взять с меня штрафы за парковку в неположенном месте; там было несколько квитанций, и я по ним задолжала. Я понимала, что обязана заплатить, но у меня не было денег — я ему так и сказала. Мне показалось немного странным то, что сам начальник полиции приехал ко мне домой… я никогда не сталкивалась с ним раньше, но знала, кто он такой и как выглядит, потому что он очень часто заезжает в нашу закусочную позавтракать. Я его никогда не обслуживала: он всегда садился за столик к другой официантке… я не буду называть ее имя, но он садился именно к ней, потому что они встречались.

По залу прокатился шумок: всем было известно, что Бакстер — человек женатый. Но Кит понимал, что дальше будет еще интереснее — и хуже.

— Но как-то раз, — продолжала Шерри, — той девушки не было на работе, и он сел за один из моих столиков. Он ничего особенного не делал, только показал на табличку с моим именем… она висела у меня на груди, с левой стороны… и сказал:

— Шерри. Хорошее имя. А вторую как зовут?

По залу прокатился непроизвольный смех, и Шерри тоже смущенно улыбнулась; потом, когда шум постепенно затих, она заговорила снова:

— Ну, в общем, несколько недель спустя он приехал ко мне домой за этими штрафами. Я впустила его, и мы поговорили. Я пыталась его убедить, что у меня действительно нет денег, но что в день зарплаты я обязательно заплачу. Но он заявил, что или я должна заплатить немедленно, или он меня арестует. Он сказал, что в случае ареста я могу попасть к судье только на следующий день, а ночь мне придется провести в тюрьме. А еще он сказал, что всех, кого сажают в тюрьму, перед этим обыскивают, заставляют принять душ и переодеться в тюремную одежду. Потом уже я узнала, что за такие вещи, как неуплата штрафа за парковку, в тюрьму не сажают; но тогда я сильно перепугалась.

Киту много раз приходилось сталкиваться со случаями злоупотребления властью во многих уголках мира, и ему особенно неприятны были те мужчины, которые использовали данную им власть или оружие, вынуждая беззащитных женщин вступать с ними в сексуальные связи; а та история, которую ему предстояло сейчас услышать, явно была из числа подобных.

Шерри продолжала свой рассказ и буквально через минуту добралась до сути дела.

— И вот поэтому я… — проговорила она, — я предложила… я предложила ему секс…

Теперь в зале стояла абсолютная тишина.

— Я хочу сказать… нет, он сам не заговаривал об этом… но у меня возникло тогда такое ощущение, что он подводил меня именно к этому… и, как я уже сказала, я была перепугана и чувствовала себя в безвыходном положении. То есть я не утверждаю, будто я невинное создание или что-то в этом роде, у меня было несколько мужчин, но все это были люди, которые мне нравились, и я никогда не занималась сексом за деньги… но тогда я просто не видела никакого другого выхода. Поэтому… я предложила, и он согласился. — Она немного помолчала, потом добавила: — Он сказал, что даст мне денег, но только в долг, и велел мне раздеться и продемонстрировать ему, что я могу дать в залог.

При этих словах весь зал издал вздох изумления; Шерри опустила голову, потом снова подняла ее, глубоко вздохнула и смело взглянула навстречу залу. Кит почувствовал, что все это не игра: женщина явно была тогда перепугана, подверглась унижению, но она оказалась и мужественным человеком. Он мог только гадать о тех мотивах, которые побудили ее открыто предстать перед публикой с таким рассказом о себе, о своем опыте; скорее всего, это была все-таки жажда мести, а не ощущение своего гражданского долга. Но какая разница?

Шерри начала довольно красочно рассказывать о том, что последовало дальше; но Кит уже ухватил суть дела, остальное было ему неинтересно, и он стал пробираться через толпу к выходу.

Он миновал притвор, в котором плотно сгрудившиеся люди вытягивали шеи, стараясь получше все расслышать, вышел на улицу, на прохладный вечерний воздух, и спустился по ступеням.

Тут он обратил внимание, что по стоянке, светя электрическими фонарями, среди машин ходят какие-то люди. Подойдя поближе, Кит разглядел, что это были полицейские. Они занимались тем, что переписывали номера припаркованных машин. С одной стороны, его это вовсе не удивило, с другой — ему было крайне трудно поверить, что подобное могло происходить тут, в Америке. Кит подошел к одному из полицейских; тот оказался не из Спенсервиля, а помощником шерифа округа.

— Интересно, какого черта вы здесь делаете? — спросил его Кит.

Вид у помощника шерифа стал смущенный, и это было обнадеживающим признаком.

— Выполняем приказ, — ответил он.

— Чей приказ?

— Не могу сказать.

— Кто здесь старший?

Помощник шерифа огляделся по сторонам.

— Никого. У нас нет старшего.

Кит заметил полицейского в форме спенсервильской полиции и направился к нему; подойдя, он увидел, что это был тот самый коп, с которым он разговаривал тогда возле школы.

— Офицер Шенли, — обратился к нему Кит, — вы понимаете, что нарушаете закон?

Шенли оглянулся и окликнул двух других копов:

— Эй, Кевин, Пит! Подойдите-ка сюда.

Те подошли, и Кит узнал в них пару, что издевалась тогда в парке над Билли Марлоном. В полиции Спенсервиля было примерно полтора десятка человек, и у Кита сложилось ощущение, что если он еще немного здесь поживет, то будет знать всех их по именам. На табличках у этих двоих значилось «Уорд» и «Крюг». Уорд, тот самый, который лупил тогда Билли по подошвам ботинок, проговорил:

— Ну и ну, посмотрите-ка, кто тут! Как коровье дерьмо, да? Куда ни наступишь, везде под ногами. Топай отсюда, пока не поздно.

Кит произнес, назвав каждого из них по имени:

— Офицер Уорд, офицер Крюг и офицер Шенли, здесь проходит законное собрание, право на которое, если это вам неизвестно, предоставлено первой поправкой к Конституции Соединенных Штатов. Если вы немедленно не покинете это место, я вызову полицию штата и потребую, чтобы вас всех арестовали.

Три копа переглянулись, потом посмотрели на Кита.

— Ты чокнутый или что? — спросил его Уорд.

— Просто злой. Проваливайте к чертям отсюда, и немедленно.

— Хо-хо! Полегче, парень.

— Даю вам одну минуту, чтобы убраться; а потом я приведу сюда всех, кто собрался сейчас в церкви.

Наступила долгая тишина, за время которой остальные полицейские, еще семь человек, подошли и присоединились к первым трем. Уорд сказал им, показывая на Кита:

— Этот тип говорит, что вызовет против нас полицию.

Раздалось несколько деланных смешков, но ни одному из полицейских мысль об этом явно не показалась забавной.

— И позову сюда все собрание, — добавил Кит. Никому из полицейских со всей очевидностью не хотелось встретиться при таких обстоятельствах лицом к лицу со своими друзьями и соседями; но не хотелось им и оказаться обращенными в бегство одним-единственным разгневанным гражданином. Возникло нечто вроде настороженного противостояния, и Кит даже подумал, не предложить ли полицейским разойтись полюбовно, но потом решил, что они этого не заслуживают.

— У вас осталось примерно десять секунд, чтобы убраться отсюда, — проговорил он.

— А у тебя еще меньше, прежде чем я надену на тебя наручники, — огрызнулся Уорд.

— Пять секунд. Никто не шелохнулся.

Кит повернулся, чтобы идти к церкви, и только тут увидел, что он окружен со всех сторон и, чтобы прорваться через это кольцо, ему придется толкнуть или отпихнуть в сторону кого-то из полицейских, а они только того и ждут.

— Дайте пройти, — потребовал он. Копы не пошевелились.

Кит двинулся на тех полицейских, что загораживали ему путь к церкви. Те встали, расставив ноги, взялись за дубинки и выставили локти в стороны.

Кит прикинул, не прорваться ли ему через их линию так, как он это делал когда-то на футбольном поле, когда был нападающим; но только у этой линии обороны были дубинки и оружие. Он явно сам очутился в не менее сложном положении, чем они; и никто не хотел сделать первого шага.

Уорд, оказавшийся теперь у него за спиной, произнес:

— Ты дерьмо. И к тому же дурак.

Кит обернулся и шагнул к нему.

— А где сегодня Бакстер? Опять принимает поздравления в «Элкс Лодж»?

— Не твое дело, — ответил Уорд.

— Готов поспорить, что, пока вы тут рискуете своими должностями, он сейчас пытается замолить грешки на заседании городского совета. А сержанты ваши где? Какие же последние трусы вами командуют! Так и передайте Бакстеру.

На этот раз Кит явно попал в точку, потому что никто ему ничего не ответил; но после долгой паузы Уорд счел необходимым возразить и проговорил:

— Сам сможешь ему это сказать, умник, когда мы доставим тебя в участок.

— Ну, так доставьте. Арестуйте меня или освободите дорогу.

Но полицейские были не расположены делать ни первое, ни второе. Интересно, сколько может продлиться собрание, подумал Кит.

Простояв так еще несколько минут, Кит решил действовать. Он повернулся по направлению к церкви и уже собрался было прорывать эту синюю линию, когда услышал чей-то голос:

— Что тут происходит?

Со стороны небольшого дома, в котором жил приходской священник, к ним приближался какой-то человек; шел он, опираясь на палку. Когда человек подошел поближе, Кит разглядел, что это был древний старик; наконец он признал в подошедшем пастора Уилкеса.

Пастор, одетый в широкие свободные брюки, спортивную рубашку и твидовый пиджак, снова спросил:

— Что происходит?

— Все в порядке, сэр, — ответил ему Уорд.

— Я не об этом спрашиваю. Что здесь происходит?

У офицера Уорда не было заранее заготовленного ответа, и потому он промолчал.

Пастор Уилкес прошел через кордон полицейских внутрь круга и остановился перед Китом.

— Вы кто?

— Кит Лондри.

— Что-то имя мне вроде знакомо. Вы один из тех, кто собрался сейчас в церкви?

— Да, сэр.

— А почему здесь полиция?

— Спросите их самих.

Пастор Уилкес повернулся к офицеру Уорду:

— Вас кто-нибудь сюда вызывал?

— Нет, сэр.

— Тогда почему вы здесь?

— Чтобы… обеспечивать защиту и безопасность.

— По-моему, это полная чепуха, сынок. Пожалуйста, покиньте территорию моей собственности.

Уорд обменялся взглядами с остальными и кивнул в ту сторону, где стояли полицейские машины. Все двинулись туда, но Уорд, прежде чем уйти, подошел к Киту и проговорил:

— На твоем месте я бы уматывал назад в Вашингтон. И побыстрее.

— Не забудьте передать Бакстеру то, что я сказал.

— Передам, умник, не сомневайся. — Уорд повернулся и ушел.

Так, значит, им известно, что я приехал из Вашингтона, подумал Кит; впрочем, это-то как раз и не удивительно. Интересно, что им еще о нем известно. Хотя это не имеет никакого значения, раз уж он собрался уезжать отсюда; вот только, кажется, Клифф Бакстер, сам того не ведая, лез из кожи вон, чтобы помешать Киту Лондри осуществить это его намерение.

— У вас есть минутка? — спросил пастор Уилкес.

Кит немного подумал, потом ответил:

— Да.

Уилкес жестом дал понять Киту, чтобы тот шел за ним, и они направились к домику священника. Кит вспомнил, что в последний раз был в этом доме, когда ему исполнилось восемнадцать лет; тогда он выслушал от пастора Уилкеса целую лекцию о тех искушениях, которыми будет испытывать его большой мир, лежащий за пределами округа Спенсер, и особенно об искушениях алкоголем и сексом в колледже. Много ему было в жизни пользы от той лекции.

 

Глава шестнадцатая

Домик священника был белый, обшитый снаружи досками и старый: построили его тогда же, когда и церковь — сотню лет назад — и в таком же стиле.

Когда они вошли внутрь, Уилкес провел Кита в маленькую гостиную и указал ему на просиженное кресло. Кит сел, а сам Уилкес уселся напротив него в качалку.

— Если хотите, у меня есть шерри, — предложил Уилкес.

— Спасибо, не надо. — В полумраке, что стоял в комнате, Кит старался рассмотреть Уилкеса. За все прожитые годы ему приходилось не раз видеть пастора на свадьбах и похоронах, однако со времени последней такой встречи прошло уже не меньше семи лет. У Кита было впечатление, что с каждой их встречей пастор как бы усыхает и становится немного меньше.

— Что здесь делала полиция? — спросил Уилкес.

— Переписывала номера машин.

Уилкес кивнул. Некоторое время он посидел молча, потом поднял глаза на Кита.

— А вы ведь сын Джорджа и Элмы?

— Да, сэр.

— Кто вас крестил, я?

— Мне так говорили.

Уилкес улыбнулся:

— А венчал вас тоже я?

— Нет, сэр. Я никогда не был женат.

— Да, верно. Вы ведь ушли в армию, а потом были на государственной службе.

— Сперва я учился в колледже. В Боулинг-грине. Вы еще меня напутствовали, чтобы я был поосторожнее с распутными университетскими особами.

— И что, помогли мои напутствования?

— Нисколько.

Уилкес снова улыбнулся, потом спросил:

— Вы вернулись насовсем?

— Не думаю.

— А почему вы вообще вернулись?

— Присмотреть за домом.

— И только?

Кит немного подумал, потом ответил:

— Я не хочу лгать, поэтому я лучше промолчу.

— Ну, до меня доходили некоторые слухи насчет того, почему вы здесь, но не в моих привычках распространять сплетни, поэтому я не скажу, что именно я слышал.

Кит ничего не ответил.

— Как ваши родные? — спросил Уилкес.

Кит вкратце рассказал ему, а потом поинтересовался:

— А как миссис Уилкес?

— Всевышний решил, что пора призвать ее обратно.

Кит понимал, что обычные соболезнования в данном случае никак не соответствовали бы тому, что он только что услышал, и потому сказал только:

— Она была чудесной женщиной.

— Воистину так.

— А почему вы не пошли на собрание? — спросил Кит.

— Я не смешиваю религию и политику. Сейчас этим грешат многие молодые пасторы, и половина прихожан очень недовольна.

— Да, но ведь в мире же и в самом деле существует социальная несправедливость, и церковь могла бы тут чем-то помочь.

— Мы и помогаем. Я молюсь о любви и благодеянии, о любви к ближнему и добрых поступках. Если бы люди нас слушали, никакой социальной несправедливости бы не было.

— Но как же они могут слушать, если не ходят в церковь; да и те, кто ходит, тоже не очень слушают.

— Кто-то ходит, кто-то нет. Одни слушают, другие не слушают. Я делаю все, что в моих силах.

— Знаете, пастор, я видел лютеранских священников в Дрездене, которые организовывали демонстрации. Их еще потом показывали по телевизору. Они помогли свергнуть правительство коммунистов. А в Польше то же самое делали католические священники.

— Да благословит их Господь. Они поступали так, как им велела совесть. — Пастор помолчал, потом прибавил: — Могу сказать, если вам от этого будет легче: я бы без колебаний отдал жизнь за свою веру.

— Будем надеяться, что этого не понадобится.

— Как знать.

— Но вы ведь позволили этим людям воспользоваться вашей церковью. И выставили отсюда полицию.

— Да, верно.

— А вы знаете, чему посвящено собрание? — спросил Кит.

— Знаю.

— И одобряете?

— Учитывая, что речь не идет о насилии или о чем-то противозаконном, да, одобряю. Знаете, — добавил он, — это же ведь старая сельская традиция: использовать здания церквей для различных собраний. Она восходит еще к тому времени, когда церковь была в сельской местности единственным достаточно большим зданием, способным вместить массу народа, а до города бывало слишком далеко что верхом, что в коляске. Со времен войны с Испанией святой Джеймс был тут свидетелем всевозможнейших собраний, и политических, и патриотических. Церковь мне не принадлежит, я в ней только служитель Божий.

— Да, но ведь местных куклукс-клановцев вы сюда наверняка не пускаете.

— Слуга Господен не расист и не идиот, мистер Лондри, — усмехнулся пастор. — Но я вас пригласил сюда не для того, чтобы вы меня расспрашивали. Я сам хотел вас кое о чем спросить. Если можно.

— Пожалуйста.

— Благодарю вас. А вы одобряете это собрание?

— В принципе.

— Вы уже успели понять, что в Спенсервиле не все благополучно?

— Да, успел.

— Вы знаете начальника полиции Бакстера?

— Мы вместе учились в школе.

— Но из слов и действий тех полицейских я понял так, что вы стали объектом его внимания не в средней школе, а немного позднее.

— Нет… а в общем, пожалуй, да. Но мне кажется, это скорее связано с тем, что черная кошка между нами пробежала еще в школе.

— В самом деле? Вы что, были с ним соперниками?

— Ну, я никогда не считал его соперником. А вот он, судя по всему, думал иначе. — Кит не совсем понимал, к чему клонится их разговор, и к тому же не терпел, чтобы его выспрашивали подобным образом, но пастор Уилкес был одним из тех очень немногих людей, которым Кит готов был позволить такие расспросы.

Старик, казалось, задумался, потом проговорил:

— Память у меня сейчас не такая хорошая, как была когда-то, но что-то я припоминаю, вроде бы вы раньше ухаживали за его нынешней женой.

Кит ничего не ответил.

— Если не ошибаюсь, мне говорила об этом ваша мать.

— Возможно.

— Тогда, может быть, мистер Бакстер просто расстроен тем, что бывший ухажер его жены решил вернуться в Спенсервиль.

— Я был ее любовником, сэр. В колледже. — Незачем упоминать о старших классах школы и тем самым расстраивать старика, решил Кит.

— Называйте это как хотите. Я понимаю, о чем идет речь, — кивнул Уилкес. — А вы не думаете, что именно это и выводит мистера Бакстера из себя?

— Ну, в таком случае он просто недоразвитый.

— Да простит меня Бог за такие слова, но за все те годы, что я их знаю, никто из Бакстеров не показал себя особо зрелым человеком.

Кит улыбнулся.

— Как же ее девичья фамилия… Прентис, верно?

— Да. Энни.

— Совершенно верно, Энни Прентис. Очень хорошая семья. Пастор Шенк из церкви Святого Иоанна прекрасно о них отзывается. Знаете, ведь мы, священники, все общаемся между собой. Даже те, кто принадлежит к церкви Непорочного Зачатия. Раз в месяц проходит экуменический совет, и после его заседания мы жутко сплетничаем. Конечно, мы не упоминаем ничьих имен, если только это не вызвано какой-то необходимостью, и никакая информация не выходит за пределы нашего круга. Но у нас там можно много чего наслушаться.

— Могу себе представить. — Кит понимал, что пастор Уилкес фактически является членом своеобразного межведомственного комитета, сродни тому, участником которого до недавнего времени являлся и он сам. Джеффри был совершенно прав, высказав предположение, что пастор Уилкес явно имеет доступ к такой конфиденциальной информации, рядом с которой блекнет все, что собрано у шефа полиции Бакстера во всех его досье.

— Конечно, наша цель не пустые сплетни, — добавил Уилкес. — Мы хотим помочь: стараемся предотвращать разводы, даем советы сбивающимся с пути молодым людям, пытаемся удерживать людей от соблазнов и не давать искушениям слишком близко подобраться к человеку. Короче говоря, спасаем души.

— Замечательно.

— Это моя работа. Я знаю, что вы сейчас думаете. Вы считаете, что Спенсервиль и его жители подверглись проклятию. Нет, большинство людей тут — добропорядочные и богобоязненные христиане. Но некоторые действительно сбились с пути. И в других местах, в общем-то, происходит то же самое. Приходите в это воскресенье сюда, в церковь, а потом присоединяйтесь к нам, побеседуем за чашкой чая. Мне бы очень этого хотелось.

— Спасибо. Может быть, и приду. Но вы ведь проповедуете перед уже обращенными. А хорошо бы, чтобы ваше слово доходило и до других.

— Другие знают, где можно нас найти.

Киту хотелось уехать отсюда прежде, чем закончится собрание, и потому он произнес:

— Ну что ж, благодарю вас за то, что вы спасли меня от конфликта с законом.

Но пастор Уилкес не обратил никакого внимания на столь откровенно выраженное Китом желание.

— Вы, возможно, знаете, — как в ни в чем не бывало продолжил он, — что между мистером и миссис Бакстер не все благополучно. Пастор Шенк исповедует миссис Бакстер.

— Какое это имеет отношение ко мне?

— Вас с ней видели разговаривающими в городе.

— Пастор, конечно, Спенсервиль очень маленький городок, но, по-моему, даже тут неженатый мужчина имеет право поговорить на улице, при людях, с замужней женщиной.

— Не надо читать мне лекции, молодой человек. Я пытаюсь вам помочь.

— Я благодарен…

— Позвольте мне сказать без обиняков. Да не возжелай жены ближнего своего.

Кита это заявление не застало врасплох, и он ответил:

— А я бы вам посоветовал, пастор, сказать пастору Шенку, чтобы тот напомнил мистеру Бакстеру о другой заповеди: не прелюбодействуй.

— Все мы знаем, кто и что такое мистер Бакстер. Я вас стараюсь убедить в том… Наверное, я не должен вам этого открывать, но, возможно, вы и сами знаете, что миссис Бакстер весьма увлечена вами.

Лучшей новости Киту не приходилось слышать уже давно; он подумал, как лучше на нее среагировать, прикинул, стоит ли ему отвечать на нее вообще, но потом все же сказал:

— Мы с ней переписывались все эти годы, и она ни разу никак не дала мне этого понять. Она не сделала ничего предосудительного.

— Ну, можно ведь по-разному смотреть на переписку замужней женщины с ее бывшим… другом.

— Она не сделала ничего предосудительного. Если в нашей переписке и было нечто неуместное, то оно исходило исключительно от меня.

— Очень благородное утверждение, мистер Лондри. Я понимаю, вы, должно быть, считаете меня совсем старомодным; так что спасибо за подшучивание надо мной.

— Я не подшучиваю, я вас слушаю самым внимательнейшим образом и хорошо понимаю и вашу озабоченность, и вашу точку зрения. Уверяю вас, мои отношения с миссис Бакстер носят сугубо платонический характер.

— Ну что ж, посмотрим, хватит ли у вас силы такими их и сохранить.

Кит взглянул на пастора и, вопреки собственному желанию — а может быть, просто потому, что ему нужно было с кем-то поделиться, — сказал:

— Честно говоря, пастор, дух и в самом деле хочет, но плоть уже слаба.

Пастор Уилкес, казалось, на мгновение потерял дар речи, но потом промолвил:

— Ценю вашу честность. — И, помолчав, добавил: — И рад, что вы помните священное писание.

— Мне надо идти, — сказал Кит, поднимаясь. Пастор Уилкес тоже встал и взял свою палку. Он проводил Кита до двери, они вместе вышли на крыльцо и увидели, что собрание еще продолжалось. Интересно, подумал Кит, скольких человек удалось Портерам уговорить признаться в том, что они вступали в контакт с дьяволом и даже спали с ним. Кит повернулся к пастору Уилкесу:

— Насколько я понимаю, начиная этот разговор, вы знали обо мне гораздо больше, чем хотели показать.

— Да, но я не знал, что вы за человек, смогу ли я с вами разговаривать. А когда увидел, что смогу, то и сказал вам прямо все, что знаю и что хотел бы посоветовать. Надеюсь, вы не обиделись на совет и не расскажете никому то, что от меня услышали.

— Нисколько не обиделся, и этот разговор останется только между нами. Но мне не нравится то, что обо мне тут пошли разговоры.

— Мистер Лондри, вы вернулись в маленький городок, который переживает сейчас очень нехорошее время, и по иронии судьбы одна из наших местных проблем — мистер Бакстер как муж и как должностное лицо — превращается и в вашу проблему. Не допускайте этого.

— Почему? Почему я должен делать меньшее, чем те люди, что собрались сейчас в церкви?

— Вы сами отлично знаете почему. Разберитесь в том, что вами движет, и подумайте о последствиях ваших действий.

— Все эти годы, пастор, с тех пор как я уехал отсюда молодым, я был в армии, офицером, работал в разных странах и в различных качествах, и моя работа всегда была связана с вопросами жизни и смерти для меня самого, для моих коллег и, между нами говоря, для этой страны.

— Ну, тогда вы не нуждаетесь в том, чтобы выслушивать проповеди от сельского священника.

— Но я благодарен вам за ваше беспокойство. Пастор Уилкес положил руку Киту на плечо и посмотрел ему прямо в глаза.

— Вы мне нравитесь. Я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.

— Я тоже не хочу. Но если все же случится, сделайте, пожалуйста, так, чтобы все необходимые церемонии прошли бы здесь, в церкви Святого Джеймса, хорошо?

— Да… конечно. — Пастор Уилкес взял Кита под руку. — Давайте-ка я провожу вас до машины. Помогите мне спуститься. — Они сошли по ступенькам и направились к стоянке; по пути Уилкес сказал: — Кит… можно мне вас так называть?..

— Разумеется.

— Я знаю, что между вами и Энни Бакстер что-то происходит, и, если быть до конца честным, не могу сказать, что я совсем уж против этого. Но вы должны все сделать как следует, иначе и вам, и ей все это может выйти боком.

— Я пока еще не признался, что возжелал жену ближнего своего, пастор, — заметил Кит. — Но я вас внимательно слушаю.

— Вот и хорошо. Слушайте и забудьте потом, от кого вы это слышали, — проговорил Уилкес. — Если верить словам ее приходского священника, то та женщина, о которой мы говорим, живет в несчастливом и очень нездоровом браке. Муж ее занимается прелюбодеянием и по натуре является человеком очень грубым и несдержанным на язык. Может быть, я старомоден, но я слушаю, что говорят другие пасторы, которые моложе меня; так вот, я убежден, она должна освободиться от этого брака, иначе дело может принять опасный оборот. Когда ее мужу был предложен добрый совет, он пришел в ярость; и ни приходский священник, ни сама эта женщина не имеют никаких надежд на возможность перемен к лучшему.

Кит ничего не ответил. Он уже нашел в темноте свою машину и теперь стоял рядом с ней.

— При таких обстоятельствах развод допустим, — продолжал пастор Уилкес. — После развода она будет вольна поступать так, как ей заблагорассудится. Вы, мистер Лондри, должны проявить терпение. Нельзя допустить, чтобы вы сами превратились в часть проблемы. Она добрая женщина, и я не хочу, чтобы ей были причинены боль или вред.

Они стояли сейчас в темноте, только из окон церкви исходил слабый свет, падавший на надгробия, отчего те отбрасывали еще более темные тени.

— Я тоже не хочу, — произнес Кит.

— Я уверен, что у вас самые благие помыслы, мистер Лондри, но единственное благое дело, какое вы сейчас можете сделать, это прервать с ней всякие контакты. С Божьей помощью, все само образуется.

— И без всякой помощи с моей стороны.

— Совершенно верно. Вы собираетесь поселиться здесь насовсем или нет? — спросил пастор.

— Собирался, но теперь уже не очень уверен.

— Мне кажется, ваше присутствие здесь добавляет масла в огонь. Не могли бы вы на время куда-нибудь уехать? Ваши родители наверняка были бы рады вас увидеть.

— Вы что, выгоняете меня из города? — улыбнулся Кит.

— Я только хочу сказать, что если вы сейчас уедете, то, на мой взгляд, для вас обоих все завершится в конечном счете благополучно. А если останетесь, я не вижу никакой иной развязки, кроме катастрофы.

Ну что ж, и он сам, и пастор Уилкес явно пришли к одному и тому же выводу независимо друг от друга.

— Никак не ожидал услышать от вас совет, как мне лучше заполучить чужую жену, — сказал Кит. — Я думал, на меня обрушатся сера и адское пламя.

— Это в фундаменталистской церкви, той, что чуть дальше по дороге. А наша предлагает человеку любовь и сострадание. Так я вас увижу в воскресенье?

— Возможно. Спокойной ночи.

 

Глава семнадцатая

Да, думал Кит, отъезжая от церкви, в жизни простого сельского округа, маленького провинциального городка, все на самом деле в высшей степени непросто. Жизнь в большом городе фактически намного проще. А здесь все заботятся о вашей душе, заставляя тем самым и вас самого об этом думать, — в результате и возникают всякие сложности.

Кит ехал по погруженной во тьму сельской дороге. Он понимал, что полиция может остановить его в любое время, в любом месте, под любым предлогом, и с такой возможностью он уже внутренне смирился. Ему нередко приходилось попадать в руки полиции в других странах, и он умел хорошо разбираться в том, хочет ли полиция просто попугать свою жертву или же намерена взяться за нее всерьез. Конечно, его не подвергали пыткам в полном смысле этого слова и тем более никогда не выводили на расстрел, хотя однажды, много лет назад, в Бирме, он слышал, как местные полицейские обсуждали между собой такую возможность.

Но его арестовывали, и не раз, и, обладая таким богатым опытом, Кит не верил, что в полицейском участке Спенсервиля его может ожидать что-то совсем уж ужасное; хотя, с другой стороны, никогда не знаешь заранее, что у них на уме, пока не попадешь в подобное место и не увидишь своими глазами, как они там действуют. Впрочем, возможность погибнуть тут в полицейских застенках представлялась ему довольно сомнительной, а вот вероятность оказаться застреленным при попытке избежать ареста — это уже гораздо серьезнее: последний сценарий был в цивилизованных странах куда более распространенным на практике. Кит не думал, что кто-то станет проводить особо тщательное расследование, если его найдут убитым на какой-нибудь проселочной дороге. Тем более если полицейские, после того как пристрелят его, вложат ему в руку оружие. Но в последнем случае им придется самим позаботиться о том, чтобы у них было что вложить: собственное оружие Кит с собой не возил, хотя ему и очень бы хотелось постоянно иметь его при себе.

Но неужели же местная полиция так далеко продвинулась по пути превращения в злобную, ожесточившуюся и криминальную силу? В отношении всех полицейских Кит так не думал, но Клифф Бакстер — да, он, безусловно, преуспел в этом, особенно после того, как попался на крючок Киту Лондри.

Кит бросил взгляд в зеркало, но никаких фар сзади не было видно. Он свернул с шоссе, решив проехать к дому проселочными дорогами. Хотя, в конечном-то счете, мимо его дома проходила одна-единственная дорога, и поворот с нее на ферму был тоже только один. Если у полицейских есть хоть малость мозгов, они могут просто поджидать его там.

Ведя машину, Кит обдумывал все то, что он услышал в церкви и в доме пастора, не говоря уже об инциденте на стоянке. В конечном счете все замыкалось на Клиффе Бакстере — не только события этого вечера, но и весь тот давящий, нездоровый мрак, что окутал эту когда-то солнечную и счастливую сторону.

Значит, необходим герой, спасатель. «Нет. Не нужно никакого героя. Пусть каждый получит то, что заслужил, будь то к лучшему или же к худшему». Уилкес прав. Пусть все решит воля Божья или же воля Энни, Портеров, еще кого-то, кто первым сделает какой-нибудь шаг. «Не надо впутываться в это самому и ставить на кон свое самолюбие».

«Вот тебе вопросик, Лондри: если бы Энни не была женой Клиффа Бакстера, стал бы ты ввязываться в драку исключительно только в интересах справедливости?»

Ну что ж, размышлял Кит, ему часто приходилось именно этим и заниматься; хотя тогда ему платили за такую работу зарплату. Но все же одни только деньги, что он получал, никак не оправдывали риск, на который ему приходилось порой идти. Им явно двигали тогда еще и патриотизм, и чувство справедливости. А когда оба эти чувства у него ослабли, им стали двигать жажда приключений, стремление к продвижению, к карьере, — хотя одних только этих мотивов оказалось недостаточно. Здесь, в Спенсервиле, он вдруг увидел, что одним своим действием, поступком сможет добиться сразу многого: убив Бакстера, он оказал бы большую услугу и городу, и самому себе, освободил бы Энни, а потом, возможно, и получил бы ее. Но с какой стороны ни смотрел он на эту проблему, все-таки подобный поступок не казался ему ни правильным, ни действительно ведущим к достижению благой цели.

Кит подъехал к тому месту, где нужно было сворачивать на шоссе 28, ведущее уже непосредственно к его дому. Он, однако, не стал этого делать, а съехал на тракторный путь, что шел прямо по кукурузным полям, пересекая земли Мюллеров. Включив дополнительно переднюю ось, он повел свой «блейзер» через поля, поглядывая на вмонтированный в приборную доску компас и постепенно приближаясь к границам собственных владений; минут десять спустя он выехал из зарослей кукурузы на открытое место возле своего амбара.

Он выключил фары, повернул к дому, подъехал и остановился у задней двери.

Кит вышел из машины, отпер дверь и переступил порог темной кухни. Какое-то время он постоял, не зажигая света и вслушиваясь в тишину, чувствуя себя при этом глупо и ощущая закипавшую в нем злость. Он дал себе слово, что больше не будет уезжать так надолго, чтобы возвращаться ночью, в темноте, — разве что при крайней необходимости; а если уж придется, то в следующий раз обязательно прихватит с собой свой «глок» или винтовку М-16.

Он подумал о том, не подняться ли ему и сейчас первым делом наверх, чтобы взять пистолет, но какое-то чувство подсказывало Киту, что в данный момент ему ничто не угрожает; а если все же и есть какая-то угроза, то лучше оставаться здесь, в кухне, поближе к выходу. Он открыл холодильник и достал банку пива.

— Так что же, последовать совету Уилкеса, подставить вторую щеку и уехать? — проговорил Кит. Но до сих пор он следовал в жизни совсем другим правилам.

Кит открыл банку и стоя выпил ее залпом почти до конца.

— Или, наоборот, разделаться с Бакстером? Поймать его, когда он будет выходить от одной из своих баб, и перерезать ему горло. Мокрое, конечно, дело, ну да не в первый раз. Подумают, разумеется, на меня; но будет и сотня других подозреваемых, да никто и не станет особо расследовать это дело.

На первый взгляд идея неплоха; но ведь жена его останется вдовой, двое детей потеряют отца; да и вообще, можно ли убивать человека только за то, что он скверный муж, продажный коп и грубиян по натуре?

— А почему нет? Я убивал куда лучших людей и по куда менее серьезным причинам.

Он допил пиво и взял другую банку.

— Нет, не могу я убить этого сукина сына. Просто не смогу этого сделать. Так что придется уезжать. — Он подошел к кухонному столу и при слабом свете, что проникал через окно и заднюю дверь, поискал глазами письмо, которое, как он помнил, уходя, он оставил именно здесь. Но письма на столе не было. Он включил висевшую над столом лампу и поискал на стульях, на полу; письмо исчезло.

Мгновенно собравшись и насторожившись, Кит выключил свет и поставил на стол банку с недопитым пивом. Он прислушался, но в доме не раздавалось ни звука. Ему пришло в голову, что, возможно, в его отсутствие в дом заглянула тетя Бетти или кто-то из женщин, чтобы прибрать тут или пополнить его холодильник. Они могли увидеть письмо и прихватить его с собой, чтобы отправить. Но такая возможность казалась Киту маловероятной.

Если в доме все еще кто-то находился, то ему или им должно было быть известно, что Кит появился. Так что и думать нечего о том, чтобы подняться за пистолетом: даже если ему и удастся проникнуть наверх, оружия там наверняка уже нет.

Он тихонько подошел к задней двери и взялся за ручку.

Со стороны гостиной до него вдруг донесся так хорошо знакомый ему скрип; потом звук повторился. Кит отошел от задней двери, перешел в смежный с кухней холл — там никого не оказалось, а оттуда тихонько вошел в гостиную, из которой доносилось поскрипывание. Он включил торшер и спросил:

— И давно ты уже здесь сидишь?

— Около часа.

— А как ты вошла?

— Взяла ключ в ящике для инструментов на верстаке, он там сто лет лежит.

Она сидела в качалке, одетая в джинсы и свитер. На коленях у нее лежало письмо.

— Я рассчитывала застать тебя дома, — проговорила она, — но тебя не оказалось, и я уже чуть было не уехала, но потом вспомнила про ключ и решила устроить тебе сюрприз.

— Тебе это удалось. — Однако, входя сюда, он каким-то непостижимым образом уже знал, что в гостиной сидит именно она.

— Ты не возражаешь, что я сама вошла?

— Нет.

— У меня до сих пор такое чувство, будто это мой второй дом.

У Кита было совершенно четкое ощущение, что все это происходит во сне, и он старался вспомнить, когда это он успел улечься спать.

— Ты один? — спросила она.

— Да.

— Мне показалось, что ты там с кем-то разговаривал на кухне, вот я и притаилась тут, как мышка.

— Один. Это я сам с собой разговаривал. А где твоя машина?

— В амбаре.

— Умно. А мистер Бакстер где?

— На заседании городского совета.

— А ты сама?

— У тети Луизы.

— Понятно… Ты слышала, о чем я там говорил?

— Ни слова, только интонацию. Ты на что-то сердился?

— Нет, просто сам с собой спорил.

— И кто же победил в споре?

— Добрый ангел.

— Однако вид у тебя озабоченный.

— Это именно потому, что победил добрый ангел.

— Я тоже спорила сама с собой, прежде чем приехать сюда, — улыбнулась она. — Это ведь тебе не случайная встреча на улице.

— Да, верно.

— Оно было адресовано мне, вот я и… — Она подняла с колен письмо.

— Ничего страшного. На марку не придется тратиться.

Она встала и подошла к нему.

— Я тебя понимаю. Честное слово. Ты прав. Невозможно… помнишь то стихотворение, которое нам обоим нравилось? «И пусть ничто нам не вернет те чудесные часы, когда мы лежали на траве, и ту пору цветения — не будем сожалеть о них, а станем черпать в прошлом силу». — Она помолчала, потом добавила: — Думаю, оно нам нравилось потому, что мы верили: нам самими небесами начертано любить друг друга, и эти стихи про нас… — Мгновение поколебавшись, она прильнула к нему, поцеловала его в щеку и сказала: — Прощай, дорогой. — Потом легонько оттолкнула его и направилась к выходу в холл.

Он слышал, как она вышла в кухню, открыла, потом стала закрывать заднюю дверь. Да, надо быть сильным, благородным, мужественным. Но не полным же идиотом! Он развернулся и бросился за ней вдогонку.

— Подожди! — закричал он.

Кит выскочил из двери прямо следом за ней, она обернулась и проговорила:

— Нет, Кит, не надо. Пожалуйста. Ты прав. Ничего не выйдет. Невозможно… слишком все сложно… мы будем только сами морочить себе голову…

— Нет, послушай… мы же должны… нам надо понять… я хочу знать, что случилось… то есть… — Ему никак не удавалось найти нужные слова; в конце концов он просто сказал: — Энни, не можем же мы опять вот так вот взять и разойтись в разные стороны.

Она глубоко вздохнула и ответила:

— Я не могу тут оставаться. Я хочу сказать — на улице.

— Заходи в дом. Пожалуйста.

Она секунду поколебалась, потом вошла на кухню.

— У тебя есть время немного посидеть со мной? — спросил он.

— Да, хорошо… наконец-то мы посидим за чашечкой кофе. А где кофейник?

— Не хочу я никакого кофе. Мне надо что-нибудь выпить. — Он включил небольшую лампочку над мойкой, подошел к буфету и достал из него бутылку виски, что когда-то привез с собой. — Хочешь?

— Нет. И тебе не надо.

— Верно. — Он поставил бутылку на место. — Просто я нервничаю из-за того, что ты сюда приехала.

— Ты нервничаешь? А представляешь, как у меня дрожат колени и колотится сердце.

— И у меня тоже. Хочешь присесть?

— Нет.

— Ну, ладно… послушай, я понимаю, как ты рисковала, приехав сюда…

— Я дважды рисковала, Кит. Во-первых, тем, что меня могли выследить по дороге. А во-вторых, тем, что эта встреча может окончательно разбить мне сердце… Нет, извини, я не должна перекладывать на тебя свои проблемы и трудности.

— Не надо извиняться. Я рад, что ты приехала. Больше чем рад. Слушай, я написал это письмо…

— Не надо ничего объяснять. Я понимаю. Честное слово.

Они постояли так, в противоположных сторонах кухни, молча глядя друг на друга, потом Кит произнес:

— Не так я представлял себе нашу встречу.

— А как ты ее представлял?

Он поколебался, потом подошел и обнял ее.

— Вот так.

Они обнялись и поцеловались — он мгновенно вспомнил и аромат ее волос, и ее поцелуи, и ощущение прижимающегося к нему тела, когда он держал ее в объятиях.

Она слегка отстранилась от него, потом уткнулась лицом ему в плечо. Он понял, что она плачет; ее тело сначала легонько вздрагивало, потом стало сотрясаться в рыданиях. Ей никак не удавалось справиться со слезами — он не знал, что делать, и только все сильнее и сильнее прижимал ее к себе.

Наконец она оторвалась от него, достала из кармана джинсов бумажный платок, вытерла глаза, высморкалась и рассмеялась.

— О Боже… нет, вы только посмотрите… я знала, что именно этим все и кончится… не смейся надо мной.

— Я не смеюсь. — Он вынул свой платок и смахнул у нее со щек слезы. — Господи, как же ты прекрасна.

— Ну конечно. С хлюпающим-то носом. — Она снова высморкалась, потом подняла на него глаза. — Ну что ж… — Она откашлялась, прочищая горло. — Ну что ж, мистер Лондри, рада была повидаться с вами. Не проводите меня до машины?

— Не уезжай.

— Надо.

— Он что, будет звонить к твоей тетке после окончания заседания?

— Да.

— И что же она ему скажет?

— Что я уже выехала домой. Я сказала Клиффу, что телефон в машине не работает, поэтому мне он звонить не станет. А тетя позвонит сюда.

— Она знает, где ты?

— Да. Пожалуйста, скажи ей, что я действительно выехала домой.

— Почему бы нам не дождаться, когда она и в самом деле позвонит?

— Потому что я хочу уехать. Прямо сейчас.

— Почему?

— Потому что… ну, поговорить мы сможем как-нибудь в другой раз… нам обязательно надо поговорить, а сегодня я не хочу, чтобы что-нибудь случилось.

Он улыбнулся:

— Именно так ты тогда и сказала. Помнишь, когда тебе было шестнадцать, в нашу самую первую ночь.

— Ну, на этот раз я говорю совершенно серьезно. — Она рассмеялась. — Господи, я просто не могу от тебя оторваться!

Они опять обнялись и стали целоваться. Она прижалась щекой к его груди и попросила:

— Постой так.

Он крепко прижал ее к себе, поглаживая по волосам. Не поднимая головы, она проговорила:

— У меня было желание забраться в спальню и устроить тебе самый настоящий сюрприз.

Кит ничего не ответил.

— Но потом я подумала: а что, если он кого-нибудь приведет? Или если там кто-нибудь уже есть?

— Нет. Никого там нет, и никого не было за все время с самого моего приезда.

— Ну, насколько я наслышана, воздыхательниц по тебе хватает.

— Не знаю, мне об этом ничего не известно; а потом, я привык решать за себя сам.

— Это хорошо, — сказала она и замолчала. Потом добавила: — Ты не должен… то есть нет ничего страшного, если ты… знаешь, это, конечно, глупо и не мое это дело…

— Энни, кроме тебя, у меня никого нет.

Она еще сильнее стиснула его в объятиях, потом привстала на цыпочки и принялась осыпать поцелуями его щеки, губы, лоб, шею.

— Наверное, я совсем не умею скрывать свои чувства, — проговорила она. — Нельзя быть такой открытой. Как мне сейчас держаться, Кит, а?

— Давай на этот раз попробуем честно.

— Ладно. Я люблю тебя. И всегда любила.

— Я тоже люблю тебя и тоже всегда любил. Вот поэтому-то я и вернулся. Не могу выбросить тебя из головы.

— Я прокляла тот день, когда позволила тебе уйти.

— Ты не позволила. Я сам ушел. А должен был бы сделать тебе предложение. — Он посмотрел ей в глаза. — Интересно, а что бы ты тогда ответила, если бы я действительно его сделал?

— Я бы сказала «нет».

— Почему?

— Потому что тебе тогда очень хотелось уйти. Ты мучился, тяготился, Кит. Ты видел, как твои друзья один за другим уходили на войну. Ты как одержимый смотрел по телевизору все новости, все передачи о войне. Я же все это видела. И еще… тебе хотелось узнать других женщин.

— Нет.

— Ну Кит!

— Н-ну… хотеть и делать — разные вещи.

— Знаю; но тебе бы прискучила жизнь без каких-нибудь сексуальных приключений, а обмануть меня ты бы не смог. Господи, Кит, там ведь все этим занимались, все спали со всеми, кроме нас двоих.

— Ну, насчет тебя я не очень уверен, — ответил он, попытавшись пошутить.

Она улыбнулась, потом сказала:

— Можно честно? Мне хотелось попробовать с другими. Нам обоим хотелось искать, пробовать, но мы не могли, потому что были связаны друг с другом, между нами существовало что-то вроде и взаимопонимания, и обета. Кем мы были: деревенскими ребятами, по уши влюбленными друг в друга, испытывавшими чувство вины из-за того, что занимались сексом, но страстно желавшими попробовать секс и с другими и из-за этого чувствовавшими себя еще более виноватыми. Я хочу сказать, в определенном смысле мы были друг другу больше чем мужем и женой.

— Пожалуй, ты права. — Он улыбнулся. — Так, значит, тебе хотелось попробовать с другими?

— Иногда. Я покраснела?

— Чуть-чуть. — Он немного подумал, потом спросил: — И что же мы должны были тогда сделать иначе?

— Ничего. Жизнь сама все сделала за нас. И с нами.

— Пожалуй. Но почему же мы не сошлись потом опять?

— Ты не мог примириться с тем, что у меня были другие.

— Да, наверное, не мог. А ты?

— Женщины иначе устроены. Мне просто хотелось, чтобы ты сбросил с себя это навязчивое желание.

— Ну что ж, я от него избавился.

— И я тоже. У меня никогда не было никакого романа на стороне, — добавила она.

— А хоть бы и был. Ты его вполне заслужила.

— Нет, послушай, я безнадежно старомодная. Но для вас, мистер Лондри, я сделаю исключение.

— Н-да… в данный момент я ничего больше и пожелать бы не мог. Но… мы же должны понимать, какие могут быть последствия, если мы…

— Наплевать мне на последствия, Кит. С прошлым мы разобрались, и хватит. Теперь давай займемся любовью, и черт с ним, с будущим.

Он взял ее под руку и повел к лестнице; сердце у него бешено колотилось, он боялся, что в любой момент может зазвонить телефон, и боялся того, что звонка не будет.

Кит даже не заметил, как они поднялись в спальню; они просто оказались там, и все. Свет в комнате был включен. Как она нервничает, подумал Кит.

— Хочешь выпить? — предложил он.

— Нет, я хочу, чтобы все было на чистую голову. — Она огляделась по сторонам. — Помнишь, мы когда-то уже были тут, когда все твои уехали в гости.

— Верно. Я тогда прикинулся заболевшим и остался дома.

Кажется, Энни даже не слышала его ответа; она продолжала осматриваться, потом бросила взгляд внутрь одного из шкафов, который, как обратил внимание Кит, был приоткрыт. Она заметила — и Кит видел, что заметила, — висевшие там кобуру, бронежилет, палаш, форму, винтовку М-16. Она обернулась к нему, но ничего не сказала, кроме:

— Я вижу, ты умеешь содержать комнату в порядке.

— Да, я очень аккуратный холостяк.

Они постояли, смущенно глядя друг на друга: похоже, темы для пустой болтовни иссякли. Энни вытащила свитер из джинсов и проговорила:

— Ну что ж, взломаю лед первой. — Стянув свитер через голову, она кинула его в сторону, потом расстегнула бюстгальтер и сбросила его, дав ему соскользнуть на пол. — Так хорошо? — Она протянула ладони ему навстречу — Кит взял их в свои.

Энни положила его руки себе на груди, и он принялся ласкать их, чувствуя, как твердеют ее соски.

Она расстегнула на нем рубашку, погладила его по груди.

— А ты все такой же, Кит.

— Ты тоже.

Она прижалась к нему обнаженной грудью, и они слились в поцелуе, пока Энни стягивала с него рубашку. Не переставая целоваться, она расстегнула на себе джинсы и приспустила их вместе с трусиками вниз, на бедра. Потом вложила его руку себе между ног, и он ощутил ее мягкие волосы, ее влажную промежность.

Энни сделала шаг назад и села на кровать, одним движением стянув с себя сразу и туфли, и чулки, и джинсы, и трусики. Теперь, совершенно обнаженная, она подняла на него глаза и улыбнулась.

— Неужели же все это — правда?

— Господи, Энни, до чего же ты прекрасна!

Она вдруг вскочила и обвила его руками.

— Я люблю тебя!

Кит подхватил ее на руки, отнес назад на кровать и положил сверху на одеяло, потом наклонился к ней и стал целовать ее груди, живот; потом опустился на колени и провел языком по ее бедрам, ощутив нежность ее кожи с внутренней их стороны. Энни раздвинула ноги, чтобы он мог поцеловать ее и там, потом выгнулась ему навстречу — Кит подхватил ее снизу руками и припал к ней, погружая голову все глубже и глубже.

Затем он медленно поднялся, расстегнул ремень и стянул с себя брюки.

Энни лежала на кровати, тяжело дыша, потом отодвинулась немного назад, положила голову на подушку и стала смотреть, как он раздевается. Она внимательно следила за каждым его движением, пока он не подошел к ней; а когда он оказался рядом, протянула руки ему навстречу.

Кит опустился на нее, поцеловал в щеку и спросил:

— Так хорошо?

Она кивнула.

Он опустился до конца, и она направила его в себя.

Они нежно поцеловались, сжали друг друга в объятиях и мягко, не спеша задвигались, словно им совершенно некуда было торопиться.

Они лежали на боку, она у него за спиной, обхватив его сзади руками и переплетаясь с ним ногами так, что со стороны ноги их казались сложенными веслами.

— Спишь? — спросила она, целуя его сзади в шею.

— Нет. Мечтаю.

— И я тоже. — Энни обняла его покрепче и погладила ногой по икрам.

— Люблю, когда ты так делаешь.

— Я знаю.

Кит повернулся к ней, и они снова сплелись руками и ногами, оставшись лежать, как и прежде, на боку.

— Если бы ты только знал, как часто я мечтала об этом… — прошептала она.

— Не чаще, чем я.

— Честно?

— Да.

— Я тебе уже говорила, у меня не было ни одного романа, — повторила она. — Даже самого мимолетного.

— Да мне не важно, был или не был.

— А для меня важно. Очень важно.

— Я понимаю.

— Я это говорю не для того, чтобы ты подумал, будто должен на мне жениться. Я ведь уже и так замужняя женщина. Я просто хочу сказать, что для меня это действительно очень важно. И если между нами все на этом и кончится, я пойму. Мне только этого и хотелось, больше ничего. Еще один-единственный раз, и все.

— Ты это серьезно?

— Нет.

Кит рассмеялся.

Она взъерошила ему волосы, потом села.

— Скажи мне… я понимаю, что у тебя были другие женщины, но была ли какая-то одна?..

— Ничего такого, о чем стоило бы написать в письме. — Он немного помолчал, подумал, потом заговорил снова: — Честное слово, я просто не мог выбросить тебя из головы. Поэтому я и не сумел… я хочу сказать, у меня не было причин жениться.

Она молчала долго, очень долго, потом проговорила:

— Может быть, если бы у меня не было детей, я в один прекрасный день появилась бы у тебя на пороге.

— Я занимался такими вещами и в таких местах, что у меня зачастую и порога-то не было. Вдвоем это была бы не жизнь.

— Неизвестно. Знаешь, временами я тебе завидовала, а иногда мне казалось, что тебя убили…

— А иногда и желала мне этого, да?

Она минутку подумала и ответила:

— Нет. Я была на тебя зла, это верно, но всегда молилась, чтобы с тобой ничего не случилось. — Помолчав, она добавила: — Хотя бывали и такие времена, когда мне самой хотелось умереть.

— Прости.

— Чего уж теперь. Я целых двадцать лет спала с человеком, которого не люблю. Это грех. Но больше я грешить не буду.

Ему не хотелось ее об этом спрашивать, но он чувствовал, что должен это сделать, а потому произнес:

— Энни, почему ты от него не ушла?

— Я сама себя каждый день об этом спрашиваю. Наверное, из-за детей… все-таки семья… дом…

— Ты хочешь сказать, что если бы ты подала на развод…

— Мне пришлось бы уехать. Он мог бы стать…

— Опасным?

— Не знаю. А потом, я как-то привыкла надеяться, что он умрет. Что его кто-нибудь убьет. Это ужасно. Я сама себя за это ненавижу.

— Ничего. Теперь тебе не надо ждать, чтобы его кто-нибудь убил.

Энни не ответила; он решил, что она размышляет над двойным смыслом того, что он сказал, и добавил:

— Теперь ты можешь просто уйти от него.

— Я так и сделаю. — Она не стала просить Кита ни о какой помощи, не потребовала от него никаких заверений. Только сказала: — Наверное, я подсознательно ждала тебя. Я всегда знала, что ты вернешься. Но мне от тебя ничего не нужно: ни обещаний позаботиться обо мне, ни предложений позаботиться о нем. Этим я займусь сама. Дочка в колледже, так что теперь я могу уходить.

— Ну, ты же знаешь, что я готов помочь, так что…

— Кит, он опасен.

— Чепуха.

Она привстала, опершись на локоть, и посмотрела на него сверху вниз.

— Если с тобой что-нибудь случится, даю тебе честное слово, я покончу с собой. Обещай мне, что не станешь с ним связываться.

Зазвонил телефон.

— Это тетя, — сказала Энни. Кит поднял трубку:

— Да?

— Мне показалось, я видел свет в твоем доме. Как добрался назад?

— Кто это?

— Офицер Уорд. Проверяю, забрался ли ты назад в свою нору.

— Забрался. Для одного вечера с меня развлечений хватит.

— А мне так нет. Мне сегодня скучно.

— Ну, я вас развлекать не буду.

Энни привстала и приложила ухо к трубке. Кит отвернулся от нее и проговорил в аппарат:

— И не звоните сюда больше. — Он повесил трубку.

— Кто это был? — спросила Энни.

— Из автомагазина.

Она глянула на него и только собиралась что-то сказать, как телефон зазвонил снова. Кит поднял трубку.

— Да?

Женский голос с немного старомодным, характерным для Среднего Запада акцентом спросил:

— Мистер Лондри?

— Слушаю вас.

— Это миссис Синклер, тетя Энни Бакстер.

— Да, мадам.

— Энни говорила, что может заехать к вам на минутку по пути домой.

Кит улыбнулся, почувствовав, с каким внутренним напряжением говорит тетя Луиза.

— Она заезжала даже меньше чем на минутку, миссис Синклер, — ответил он. — Мы разговаривали с ней о ценах на зерно через экранную дверь не дольше пятнадцати секунд…

Кит почувствовал, как его ущипнули за руку, потом услышал приглушенный смех Энни и ее голос:

— Прекрати!

— А потом она сразу же уехала домой, просто молниеносно, — продолжал Кит.

— Я так и подумала, что она должна быть сейчас где-то на пути домой, и так и ответила мистеру Бакстеру: он мне звонил, разыскивал ее. Я сказала, что она скоро будет уже дома.

— Наверняка, миссис Синклер.

— Очень приятно было с вами побеседовать, мистер Лондри. Будьте осторожны.

— Обязательно, миссис Синклер. И спасибо вам за звонок. — Кит повесил трубку.

Энни перекатилась, улегшись на него сверху, и прижалась своим носом к его:

— Какой ты смешной!

— И твоя тетя тоже. Она в курсе?

— Самую малость. Пришлось прихватить для нее настойку на одуванчиках, когда я к ней заезжала. — Энни рассмеялась, поцеловала Кита, потом скатилась с него и встала. — Надо ехать.

Обнаженная, она вышла из комнаты, и Кит услышал, как в ванной зашумела вода.

Кит тоже встал с постели. Одевшись, он засунул под рубашку «глок».

Вернулась Энни и проговорила:

— Не провожай, не надо. — Она подобрала с пола свои одежки и бросила их на кровать. — Не хочется одеваться. Хочу оставаться голой — целую ночь, целую неделю, и чтобы все время с тобой.

— Я не против.

Она нацепила бюстгальтер, надела свитер, потом, усевшись на постель, стала натягивать трусики и чулки.

— А ты по-прежнему одеваешься сверху вниз, — заметил он.

— А разве другие не так? — Она натянула джинсы, всунула ноги в туфли. Встала. — Порядок. Проводишь меня вниз?

— По-моему, джентльмен просто обязан это сделать.

Пока они спускались по лестнице, рядышком и держа друг друга за руки, Энни искоса поглядывала на него, потом спросила:

— Тебе верится, что все это на самом деле?

— С трудом.

— У меня такое чувство, будто я вернулась назад, в молодость. Я ничего подобного не испытывала с тех самых пор, как… ну после тебя.

— Да ты просто молодец.

— Нет, я серьезно. У меня до сих пор сердце колотится и ноги как ватные.

— И лицо раскраснелось, и глаза горят. Будь осторожна, когда доберешься домой.

— Ой… — Она закрыла лицо руками. — Буду. Господи, ты думаешь…

— Просто восстанови по дороге в памяти, как и о чем ты говорила весь вечер с тетей Луизой, что вы делали. Пока доедешь, все будет в порядке.

— Ладно… — Она рассмеялась. — А что, если у меня по ногам еще что-то течет?

Кит тоже улыбнулся. Он хорошо помнил, как ему всегда нравилась в ней, внешне такой строгой и правильной, эта ее способность иногда совершенно неожиданно выдавать нечто грубое, шокирующее.

Они подошли к выходу из кухни, Энни приоткрыла дверь.

— И что же мы будем теперь делать, Кит?

— Скажи, чего ты хочешь, а я сделаю.

— Ты меня любишь?

— Ты же знаешь.

Она улыбнулась.

— Как я в постели, неплоха? Ой, сама не верю, что могла спросить такое. Пока. Я тебе позвоню.

— Погоди. — Он придержал ее за руку.

— Мне пора ехать.

— Я знаю. Но… подчиненные твоего мужа иногда следят за моим домом.

— О-о…

— Они не видели, как ты приехала, потому что в то время их здесь не было. Скорее всего, они поехали вслед за мной, когда увидели, что я уезжаю. Сейчас я отправлюсь первым, и если тут кто-то есть, они снимутся за мной. А ты подожди тут минут десять, потом уезжай.

Она постояла молча, пораженная, потом проговорила:

— Но ведь это ужасно… — Энни подняла на него глаза. — Извини Кит. Но я не могу подвергать тебя…

— Ты тут ни при чем. Это он все устраивает. И для меня это не проблема, я могу с ней справиться. А вот сумеешь ли ты?

Она кивнула:

— Ради тебя — да.

— Ну, вот и хорошо. Так, значит, запомни: ты провела весь вечер у тети Луизы. Держись этого объяснения и не отступай от него ни в коем случае, что бы он ни говорил.

Энни кивнула.

— Ты на чем ездишь? — спросил он.

— «Линкольн-континенталь». Белый.

— Через десять минут.

— Будь осторожен, Кит.

Он вышел, сел в свой «блейзер», помахал ей рукой и тронулся по дороге, что выводила на идущее мимо дома шоссе. Там он свернул в сторону города и проехал еще несколько миль, пока не добрался до первого перекрестка; тут Кит остановился.

Фар позади не было видно, поэтому, немного постояв, он двинулся дальше. Он заметил какой-то полуразвалившийся амбар, выключил фары и свернул с шоссе на проселок, что отходил в сторону амбара — там он загнал свой «блейзер» за груду обвалившихся бревен.

Кит вышел из машины и стал наблюдать за дорогой. Минут через пять он увидел свет фар, приближавшихся с той стороны, где находилась его ферма. Он присел за кустом и стал ждать.

Мимо него на большой скорости пронеслась машина, но он успел разглядеть, что это был светлый «линкольн-континенталь».

Он подождал еще минут десять, потом возвратился к «блейзеру» и поехал домой.

Полной уверенности в том, что Энни в безопасности, у него не было; но если Бакстер станет ее расспрашивать и она будет твердо придерживаться своей версии, то все должно завершиться благополучно.

У него возникло какое-то не понравившееся ему чувство: что все происходящее доставляет ему удовольствие, приятно возбуждает его. А впрочем, что тут особенного? То, что умеешь делать лучше всего, всегда и нравится.

Он ни минуты не сомневался в том, что и Энни этот элемент интриги тоже доставлял максимальное наслаждение. Она и раньше была такой, еще в те времена, когда им приходилось искать малейшую возможность и место, чтобы заняться любовью. Опасность всегда заводила ее, ей нравилась сопряженная с этим романтика, она любила запретные плоды, которые, как известно, всегда слаще.

И тем не менее сегодня он увидел у нее в глазах самый неподдельный страх. Она всегда была смелой, мужественной, дерзкой, готовой идти на риск. Но когда, если тебя поймают, рискуешь не исключением из школы и не тем, что тебя запрут дома, а возможностью оказаться избитым или даже убитым, все удовольствие от риска куда-то испаряется. Кит понял, что ему надо что-то решать, и решать быстро.

Он опять припомнил минувший вечер, их любовь, их последующий разговор в постели и окончательно убедился, что они снова вместе. Каждый из них прожил свою жизнь и очень многое пережил за все эти годы; и теперь вопреки всем обстоятельствам, всем трудностям и преградам они оказались-таки в его прежней спальне, в объятиях друг друга. Тело и душа Кита испытывали удовлетворение, плоть дрожала от приятного возбуждения, сердце пело, он пребывал в радостно-приподнятом настроении. Впервые за долгие недели, даже месяцы Кит Лондри чувствовал себя счастливым и улыбался.

 

Глава восемнадцатая

Клифф Бакстер приехал на работу с раннего утра и сразу вызвал к себе в кабинет Кевина Уорда.

— Ну, как там вчера вечером все прошло в церкви Святого Джеймса? — поинтересовался он.

Офицер Уорд откашлялся и ответил:

— Н-ну… там был полный зал.

— Вот как? Номера переписали?

— Н-ну… некоторые.

— Некоторые? Мать вашу, что значит некоторые?

— Шеф… там этот тип… Лондри…

— Ну?

— Э-э… он был там…

— Да? Меня это не удивляет.

— Так вот… он нам… как бы это сказать… помешал.

— Что ты хочешь сказать, черт возьми?

Уорд снова откашлялся, прочистив горло, а потом рассказал шефу о том, что произошло накануне, стараясь, естественно, изобразить все в наилучшем для себя и своих коллег свете; но шеф Бакстер все равно остался явно недоволен.

Пока Уорд рассказывал, Бакстер слушал его, не перебивая. Наконец, когда полицейский закончил свой доклад, Бакстер заявил:

— То есть ты хочешь сказать, Уорд, что этот тип вместе со стариком проповедником, вдвоем всех вас оттуда просто выставили?

— Н-ну… это же все было на территории собственности того священника, и все такое… а потом, если бы там был один только Лондри, мы бы ему, конечно, всыпали, а так…

— Заткнись, черт побери. Ну, ладно, давай мне список владельцев тех номеров, которые вы все-таки сумели переписать, пока я тебя не выгнал отсюда.

— Слушаюсь, шеф.

— И катись куда подальше, чтобы я тебя не видел. Немного погодя съездим к этому Лондри домой.

— Слушаюсь, сэр. — Уорд встал и направился к двери.

— В следующий раз, если опять не выполнишь того, что тебе поручено, — проговорил Бакстер, — смотри, придется тебе вернуться к своему папочке и торговать с ним удобрениями.

— Шеф, — сказал, немного поколебавшись, Уорд, — если бы вы были с нами, все могло бы получиться иначе. Ведь все-таки то, чем мы там занимались, было незаконно и…

— Катись к чертям отсюда!

Уорд вышел.

Клифф Бакстер посидел какое-то время за столом, безучастно глядя в стену перед собой. Он понимал, что привычный ему порядок вещей начинает разваливаться. Клифф взглянул на фотографию Энни, что стояла в рамке у него на столе.

— Сука, — прошипел он.

Он еще посидел, глядя на снимок и вспоминая вчерашний вечер. Она вернулась домой позже него, он сидел и дожидался ее на кухне. Они почти ни о чем не разговаривали: Энни сразу же отправилась спать, сказав, что у нее болит голова. Он же пошел проверить телефон в ее машине: она не отвечала вечером на его звонки. Однако телефон работал отлично. Хотя с этими аппаратами в машинах никогда не знаешь, что и в какой момент они могут выкинуть. С другой стороны, какая-то она вчера вечером была все-таки странная, надо было бы на нее малость поднажать. Но сперва он должен кое-что предварительно для себя перепроверить: Клифф хорошо усвоил, что задавать вопросы следует не раньше, чем когда ты уже сам знаешь все ответы.

Где-то в глубине сознания у Клиффа Бакстера давно сидела крайне важная мысль: его жена умнее, чем он сам. Но, как он имел возможность убедиться, и не раз, умные люди иногда оказываются слишком уверенными в себе и чересчур самонадеянными; они бывают убеждены, что уж их-то дерьмо не воняет. Клифф утвердительно кивнул самому себе и проговорил:

— Тетка Луиза. Что-то давненько я к ней не наведывался.

Клифф Бакстер глянул на часы: было семь утра. Он снял трубку телефона и набрал номер.

— Да-а… — раздался сонный голос Тима Ходжа, начальника спенсервильской почты.

— Привет, Тим, я что, тебя разбудил?

— Д-да… кто это?

— Кончай дрыхнуть, работать пора, люди новостей заждались.

— А-а… привет, шеф, как дела?

— Это я хочу от тебя услышать.

— А-а… — Тим Ходж откашлялся. — Ну… да, съездил я вчера в эту церковь Святого Джеймса…

— Попробовал бы ты не съездить. Ну и что там было?

— Э-э… дайте припомнить… они… народу там собралась тьма-тьмущая…

— Это я знаю. Мое имя там упоминали?

— Д-да… да, упоминали. Честно говоря, даже много раз.

— Давай, Тим, выкладывай, — кивнул Бакстер, — я человек занятой. Кто, что, где, когда и как, во всех подробностях.

— Да, конечно. Так вот, эта женщина из городского совета, Гейл Портер, она вроде как бы вела собрание. Муж ее тоже там был, и у них там… была масса свидетелей.

— Каких свидетелей? Там что, мать твою, было — собрание или суд?

Тим Ходж ответил не сразу. Помолчав немного, он сказал:

— Ну, там у них выступало несколько человек, которые высказывали… своего рода претензии в ваш адрес.

— Кто, например?

— Ну, например, Мэри, жена Боба Арлеса, и еще одна женщина, ее звали Шерри… со странной такой фамилией.

— Коларик?

— Да.

Вот черт!

— И что она сказала?

— Какая из двух?

— Обе! О чем эти суки там врали?

— Н-ну… Мэри говорила о том, как вы берете что-нибудь в магазине и подписываете чек на большее количество бензина, чем залили на самом деле…

— Хрен с ней. А другая сука что говорила?

— Н-ну… что-то насчет… она говорила, что вроде бы вы… вы с ней… что между вами вроде бы что-то было…

Боже правый!

— Ты хочешь сказать, она вышла там перед всеми, кто был в церкви, и… что она там наврала?

— Сказала, что вы с ней спите. Что это продолжается уже какое-то время. Что вы оплатили ее штрафы за парковку или что-то в этом роде, и она вынуждена с вами трахаться, чтобы таким образом вернуть долг. Она со всеми подробностями рассказывала, — добавил Ходж.

— Брешет, сука!

— Да.

— И люди что, поверили этому?

— Н-ну… лично я нет.

— Слушай, заезжай-ка ко мне после обеда, попьем кофейку, заодно расскажешь мне обо всем, что ты там вчера видел и слышал. Часика в три. И кстати, послушай, что люди говорят, а сам не распространяй эти сплетни дальше.

— Хорошо, шеф.

Бакстер повесил трубку и уставился в окно на Главную улицу.

— Черт побери! — Он грохнул кулаком по столу. — Суки чертовы, ни одной доверить нельзя, ни одна не способна держать язык за зубами!

Он задумался над тем, как все это может сказаться на его положении; но в конце концов пришел к выводу, что сумеет удержать события под контролем. Шерри Коларик — проститутка, такой свидетельнице никто не поверит. Мэри Арлес — это посерьезнее, но он сделает так, что муж живо заставит ее закрыть свой трепливый рот на замок. Интересно, что еще говорилось на этом собрании, подумал Бакстер. Он пододвинул к себе листок бумаги и начал составлять список, поставив в него первым имя Кита Лондри, потом Шерри Коларик и Мэри Арлес, затем Гейл Портер и — просто как Портера — ее мужа, имени которого он не помнил; затем, поколебавшись, он все же вписал в свой список пастора Уилкеса, подумал еще немного и внес имя Боба Арлеса, просто на всякий случай. Он бы включил туда и Энни, но в этом не было необходимости: она и так постоянно была на самом почетном, первом месте в еженедельном перечне всех тех, кто отравлял Клиффу Бакстеру жизнь.

Бакстер налил себе кофе из термоса и сделал из чашки несколько глотков. Да, события явно выходили из-под контроля. Пора начинать кое-кому врезать, иначе дело не ограничится одной только испорченной неделей — испорченной может оказаться вся дальнейшая жизнь.

Бакстер встал и вышел в общую комнату, в которой Уорд вводил в компьютер записанные накануне номера машин, получая в ответ распечатку имен и адресов их владельцев.

— Вырубай эту херню, — проворчал Бакстер и, когда Уорд отключился от компьютера службы регистрации автотранспорта, спросил: — У тебя есть отчет о перемещениях Лондри вчера вечером?

— Разумеется. — Уорд протянул начальнику отпечатанный на машинке листок, и Бакстер быстро пробежал его глазами.

— Крюг видел, как в семь тридцать Лондри уехал из дома, потом в восемь тридцать пять Крюг, ты и другие видели его на стоянке у церкви Святого Джеймса, так? — спросил Бакстер.

— Так. Собрание еще продолжалось, но, по-моему, он вышел оттуда рано, задолго до конца.

— И что потом?

— Ну, потом Лондри и Уилкес пошли к пастору в дом. Я поехал к дому самого Лондри и стоял на дороге 28, ярдах в двухстах от поворота к его ферме, но не видел, чтобы кто-нибудь подъезжал. Но потом я заметил свет у него на втором этаже и позвонил ему из машины по телефону, и он ответил. Не понимаю, как он оказался дома, разве что подъехал с юга, по тракторным дорогам. Должно быть, он решил, что мы будем его поджидать около дома, и перетрусил. Там, в отчете, все это есть, — добавил Уорд.

Бакстер снова взглянул на листок и уточнил:

— Ты ему позвонил, и он ответил — это было в десять тридцать восемь, так?

— Угу.

— Он к этому времени уже добрый час как мог быть дома.

— Вполне возможно. Вопрос, как долго он просидел у Уилкеса и не заезжал ли куда после него. Но, как я уже сказал, по-моему, он явно добирался до дома окольными путями. Был перепуган.

— Да. Похоже, вы его действительно заставили перетрусить. А какие-нибудь другие машины заезжали на ферму или выезжали с нее?

— Нет.

— После того как ты ему позвонил, ты еще там оставался?

— Нет, я решил, что он уже вернулся совсем и больше никуда не поедет, ляжет спать. Но примерно через час я опять проехал мимо, и свет у него наверху еще горел. Что вы обо всем этом думаете, шеф?

— Ничего. Я буду в закусочной «Не выходя из машины», позавтракаю.

— Да, шеф.

Клифф Бакстер вышел из полицейского участка, прошел полмили в восточном направлении по Главной улице пешком и ровно в половине восьмого утра вошел в закусочную.

Там он сел за свой обычный столик, и к нему сразу же подошла немолодая официантка, которую звали Лэйни.

— Доброе утро, шеф, как дела сегодня? — поздоровалась с ним она.

— Отлично.

— Кофе?

— Обязательно.

Она налила ему чашку из большого кофейника, который держала в руках, и спросила:

— Меню вам дать?

— Не надо. Яичницу из двух яиц, поподжаристее, с ветчиной, гренки и печенье. Тоста не надо и сока тоже не надо.

— Будет сделано. — Официантка уже собралась отходить от столика, но Бакстер окликнул ее:

— Эй, а что это Шерри сегодня не видно?

— Звонила, сказала, что заболела, — ответила Лэйни.

— Вот как? Один из моих знакомых видел ее вчера вечером.

— Быть может, слишком хорошо повеселилась, — улыбнулась Лэйни.

— Да нет. Он ее не на вечеринке видел. А в церкви Святого Джеймса, той, что возле Овертона. — Говоря это, Бакстер внимательно следил за выражением лица официантки, но та явно ничего еще не знала.

— Так я пойду, скажу, чтобы вам готовили яичницу.

— Да, конечно. Если Шерри появится или позвонит, передай ей, что я ее искал. Надо поговорить, она там по парковочным штрафам задолжала.

Улыбка мгновенно исчезла с лица Лэйни, она молча кивнула и отошла.

Принесли завтрак, и Клифф принялся за еду. Почти все заходившие в кафе здоровались с ним, а он сидел и гадал, успело ли до кого-нибудь из них уже что-то дойти.

Вошел Чет Коулмен, один из членов городского совета, а заодно и владелец аптеки. Увидев Бакстера, Коулмен уселся напротив него за тот же столик и без долгих вступлений спросил:

— Шеф, вы уже знаете о том собрании, что проводилось в церкви Святого Джеймса?

— Слышал кое-что.

— Это же надо, пока мы там заседали в городском совете, нас поливали на собрании.

— А не брешут?

— Мне очень не понравилось то, что мне передавали.

— А откуда вы узнали?

— Н-ну… у меня там был один знакомый.

— Да? И он что же, позвонил еще вчера, невзирая на позднее время, или сообщил сегодня прямо с ранья?

— Э-э… сегодня…

— Да? А вашего знакомого случайно зовут не миссис Коулмен?

На этот счет Чет Коулмен ничего не ответил; впрочем, в ответе и не было необходимости.

— Знаете, Чет, — проговорил Бакстер, — весь округ, черт бы его побрал, выходит у нас из-под контроля. И знаете почему? Из-за баб. Если мужики не в состоянии держать в узде своих любовниц, считайте, что все пропало.

— Э-э… ну, насколько я понимаю, мужиков там вчера тоже было достаточно и, как я слышал…

— Позвольте мне дать вам один совет, господин член городского совета: если ваша жена окажется в этом вопросе в конечном счете не на той стороне, на какой следовало бы, на ноябрьских выборах это может вам крепко повредить, а уж вашему бизнесу тем более. — Бакстер встал, бросил на стол несколько долларов и вышел.

Было уже без четверти девять, и Главную улицу заполняли люди и машины; тех и других стало меньше, чем бывало в такой час двадцать лет назад, но все же достаточно много, так что у Клиффа Бакстера, пока он шел по улице, здороваясь со знакомыми, возникло ощущение, какое бывает у обходящего свои владения человека: он чувствовал себя принцем, выбравшимся из дворца, чтобы самому пощупать настроение своих подданных. Большинство людей вели себя как обычно, но кое-кто вроде бы стремился уклониться от встречи или бросал на него странные взгляды.

Клифф Бакстер остановился поболтать с несколькими горожанами, пожал массу рук, перебросился несколькими фразами с владельцами магазинов, открывавшими в этот час свои лавки, приподнимал шляпу, здороваясь с женщинами, и даже перевел через улицу старушку, некую миссис Грэхэм.

Некоторое время он постоял на улице перед полицейским участком, здороваясь со всеми, кто проходил мимо, обращаясь к большинству из них просто по имени; пошутил с Оливером Греббсом, президентом местного банка, — дескать, тот растрачивает средства банка на содержание любовницы; оба при этом хорошо знали, что слова насчет растраты были и правда шуткой, но любовница действительно существовала.

Бакстер бросил взгляд на здание суда, к которому сейчас тянулись через парк цепочки спешивших на работу людей. Он понимал, что где-то очень скоро, сегодня или завтра, ему придется отправиться туда на беседу с мэром.

Пока что у Клиффа Бакстера не сложилось никакого ясного ощущения, в какую сторону дует ветер; но у него возникло предчувствие, что обстановка напоминает ту, какая бывает перед самым началом северного ветра, сперва обычно очень мягкого, едва осязаемого, так что не сразу даже и поймешь, что теплому западному ветру пришел конец. В такие моменты бывает тихо и спокойно, и лишь очень немногие люди замечают, что ветер сменил направление.

Бакстер развернулся и вошел в здание полиции; сидевший за столом дежурного сержант Блэйк приветствовал его с нарочитой небрежностью.

Бакстер прошествовал во внутреннее помещение и предупредил Уорда:

— Выезжаем в десять.

Он прошел к себе в кабинет и закрыл за собой дверь. Потом подошел к окну и стал смотреть на Главную улицу, на парк, на здание суда — на весь свой привычный мир. Человек меньшего калибра, убеждал себя Бакстер, мог бы запаниковать. Но сам он был уверен, что держит за яйца, и крепко, достаточное число местных шишек и, должно быть, сумеет удержаться. Но если сам он устоять не сможет, то потянет за собой многих, очень многих, начиная с того краткого списка, что лежал сейчас у него на столе, и заканчивая гораздо более внушительным, тем, что содержался в его досье.

В общем-то он связывал все обрушившееся на него в последнее время дерьмо с появлением в городе Кита Лондри, хотя и понимал, что все это вызревало уже давно. И все-таки, если бы ему удалось избавиться от Лондри, то, по крайней мере, одна из его проблем была бы решена. Тогда бы он смог заняться Гейл Портер, не говоря уже об этой суке Шерри Коларик, о Мэри Арлес и других бабах, которые считают себя умнее, чем Клифф Бакстер. А потом, если надо будет, он примется и за мужиков. Он знал, что в общем-то запугать людей нетрудно: храбрецов нынче нет, остались одни трусы, которые иногда собираются вместе и начинают мнить себя героями. Он полагал, что убивать такого не придется: достаточно будет запугать их всех до полусмерти, — а если ты нагнал страху на кого-то дважды, считай, что он запуган уже на всю жизнь.

Кит проснулся в семь утра, и самая первая его мысль была об Энни.

Теперь хоть что-то прояснилось: они вчера были вместе, они снова любили друг друга. И никуда он не уезжает. Ему теперь уже хотелось остаться, жить вместе с ней здесь, сидеть вечерами на переднем крыльце и смотреть, как заходит солнце.

Но он понимал, что всем этим мечтам не суждено сбыться, если Клифф Бакстер будет оставаться где-то поблизости, и что теперь, когда у нее в жизни появилась альтернатива, она уже не желает смерти своему нынешнему мужу. Выход был один: сбежать куда-нибудь вместе, а Кит не хотел никуда сбегать.

Он лежал в постели, молча глядя в потолок. До него не сразу дошло, что он чувствует оставшийся на простынях аромат духов Энни.

День выдался теплый, и Кит, работая в амбаре, разделся до пояса. Мысли его были заняты тем, когда они смогут снова встретиться, снова заняться любовью. Он понимал, что если и придется увозить Энни отсюда, то предупредить ее об этом можно будет только в последний момент, максимум за несколько дней до отъезда; а потом, когда они уедут, их постоянными спутниками станут беспокойство и страх. Чтобы добраться до Парижа, им понадобится около недели. Интересно, есть ли у нее паспорт, подумал Кит. А если и нет — не проблема. Он сможет сделать ей паспорт меньше чем за сутки. Есть еще люди, которые ему кое-чем обязаны.

Потом, через год или около того, он вернется в Спенсервиль, один, и, если Бакстер будет все еще тут, они должны суметь разрешить все практические вопросы без кровопролития. Тогда они с Энни смогут вернуться в Америку уже как муж и жена. «Отлично. На том и порешим».

Примерно в четверть одиннадцатого Кит услышал шум подъехавшей по гравийной дороге машины и вышел из амбара.

На дорожке стоял бело-голубой патрульный автомобиль с золотым гербом начальника полиции на дверце.

Машина оказалась между ним и домом; оружия у Кита с собой не было. Водитель, очевидно, заметил хозяина и, повернув, поехал через двор в его сторону. Машина остановилась футах в тридцати — Кит увидел, что в ней сидят два человека. Правая дверца открылась, из нее выбрался и направился к Киту полный, сильно загоревший мужчина в темных зеркальных очках и широкополой шляпе. Кит тоже двинулся ему навстречу; теперь он видел, что это действительно был Клифф Бакстер. Они остановились в нескольких футах и молча уставились друг на друга.

Кит скосил глаза в сторону и увидел, что сидевший за рулем полицейский тоже вышел. Это оказался Уорд; он, однако, ничего не делал, просто стоял возле машины и наблюдал за происходящим.

Лондри снова перевел взгляд на Бакстера. Несмотря на то что прошло тридцать лет, он сразу же узнал Клиффа; и, несмотря на огромный торчавший живот, тот все еще выглядел неплохо. И взгляд у него был все такой же нагловато-насмешливый, как и прежде.

Кит старался рассмотреть выражение его лица, но из-за темных очков и тени, которую отбрасывали на лицо Бакстера широкие поля шляпы, ему так и не удавалось понять ни настроения и намерений Бакстера, ни того, известно ли Клиффу что-нибудь насчет вчерашнего приезда сюда Энни. Кит почувствовал, что его больше тревожит судьба Энни, чем своя собственная.

— Я уж думал, ты так и не приедешь, — сказал он.

Бакстер скривил рот, однако ничего не ответил, только продолжал молча рассматривать его через темные очки. Наконец он проговорил:

— Ты мне не нравишься.

— Это хорошо.

— И никогда не нравился.

— Знаю. — Кит глянул поверх плеча Бакстера на Уорда: тот сидел на капоте машины и усмехался.

— И никогда не понравишься, — продолжал Бакстер.

— Очень невежливо оставаться в темных очках, когда с кем-то разговариваешь, — сказал Кит.

— А пошел ты…

— Послушай, шеф, если тебя привели сюда не официальные обязанности, то ты нарушаешь закон.

Клифф Бакстер бросил через плечо взгляд на Уорда, потом шагнул навстречу Киту и проговорил:

— Ну ты, дурак гребаный!

— Проваливай с моей собственности.

— Чего тебя сюда принесло?

— Здесь мой дом.

— Черта с два. Ты тут чужой.

— Здесь похоронены шесть поколений моих предков, шеф. Так что нечего говорить мне, будто я тут чужой.

— Тебя самого тут похоронят, и гораздо быстрее, чем ты думаешь.

Кит сделал шаг вперед, и они оказались вплотную друг к другу, нос к носу.

— Ты что, угрожаешь мне?

— Назад, а то пристрелю! — Рука Бакстера опустилась на рукоятку пистолета; Кит заметил, что Уорд соскользнул с капота и тоже потянулся к оружию.

Кит сделал глубокий вдох, затем отступил на шаг. Бакстер улыбнулся.

— А ты не такой дурак, каким кажешься.

Кит окончательно овладел собой и проговорил:

— Выкладывай, что собирался сказать, Клифф, и уезжай.

Бакстеру явно не понравилось ни то, что его назвали просто по имени, ни все остальное, что естественно вытекало из такой формы обращения. Он снял очки и долго молча смотрел на Кита.

— Ты нарываешься на моих ребят, — заявил он наконец.

Кит ничего не ответил.

— И на меня самого тоже. Кит снова промолчал.

— «Встретимся за школой, встретимся за школой». Ты ведь так говорил?

— Так. И я там был.

— Твое счастье, что меня там не было. А то ты давно уже лежал бы у Гиббса, дохлый и неподвижный, как чурбан, под тем розовым дерьмом, которым там всех покрывают. Таким же розовым, как то дерьмо, что течет у тебя в жилах. А я бы наплевал тебе в рожу; если у тебя еще оставалась бы рожа после того, что я бы с тобой сделал.

Кит не ответил.

— Мои ребята говорили, что там, в церкви, ты спрятался под рясой у проповедника.

— Оставь пастора Уилкеса в покое.

— Да? Это почему? Всякий, кто нарывается на меня или на моих ребят, получает сдачи… и будет сидеть в дерьме по уши, будь это хоть сам Всевышний.

Кит опять ничего не ответил, только покачал головой.

— А какого черта ты делал в «Бакстер моторз»? — продолжал Бакстер.

— Говорил с твоим братом насчет покупки машины.

— Да? И выспрашивал его о моей жене? Будешь еще кого расспрашивать о ней или обо мне, долго не протянешь. Понял?

Кит обратил внимание, что глаза Бакстера сошлись на переносице, как бывает у хищников во время охоты; и когда он говорил, то поводил головой из стороны в сторону, будто высматривал добычу или проверял, нет ли откуда-нибудь какой угрозы.

Кит попытался представить себе, как смогла Энни прожить двадцать лет с таким типом; он, однако, понимал, что должен существовать и другой Клифф Бакстер, так сказать, в «домашнем варианте». Возможно, Бакстер даже любил ее, хотя Энни никогда ничего на этот счет Киту не писала и не говорила; а сам Бакстер, должно быть, считал себя заботливым и надежным мужем, защитником своей семьи, хотя большинство людей сочли бы его просто грубым хамом, а его повадки собственническими.

— Что, язык прикусил? — спросил Бакстер.

— Нет.

— Небось, в сортир от страху захотелось, да?

— Нет.

— «Да, нет, да, нет». Что, сказать больше нечего?

— Есть чего. Как это тебе удалось увильнуть от армии? По физической непригодности или по умственной?

— Я был полицейским, ты, придурок! Я выполнял свой долг здесь.

— Ну конечно. Вместе с теми женщинами и школьниками, что писали письма и отправляли посылки.

— Ты, сука!..

— Ладно, шеф, нечего трепать языком попусту, так ты все равно никого не убедишь. Хочешь доказать, что ты мужик? Давай, я схожу в дом за своей пушкой. Или ты брось свою. Выбор твой. На ножах, на пистолетах, на топорах, на кулаках. Мне все равно, как тебя убить.

Бакстер сделал вдох, и по еле заметному дрожанию его тела Кит понял, что тому крайне хочется отступить. В конце концов, из них двоих оружие было сейчас только у Бакстера, и тому ничего не стоило вытащить его в любой момент. Единственное, что, пожалуй, удерживало его от этого, думал Кит, так это те планы, которые Бакстер наверняка вынашивал в отношении Кита Лондри на протяжении всех последних недель. Бакстер явился сюда не для того, чтобы убить Кита; и незачем давать ему повод это сделать. Однако Кит не в силах был противостоять искушению поддразнить Бакстера, а быть может, и втянуть его в честную драку. И потому Кит спросил:

— Ну что? Хочешь попробовать? Я так и так собирался сделать перерыв.

Бакстер ухмыльнулся:

— Потягаемся, обязательно. Только исхода ты уже не увидишь.

— Все такой же школьный хулиган, каким был.

— А ты все такой же мудак и тихоня. Помнишь, как я тебя задевал, а ты трусил ответить? Тебе-то, конечно, хотелось бы это забыть, да? И девку твою я всю глазами оттрахал, а ты так ни хрена и не сделал. Я ее при каждой возможности разглядывал, и ты все это видел и стоял, как пень. А знаешь что? Ей это нравилось. Она хотела настоящего мужика, а не слабака какого-нибудь. И кстати, если я увижу, что ты с ней разговариваешь, я тебе яйца оторву. И скормлю их своим собакам. Я не шучу.

Кит стоял молча и неподвижно. После таких слов говорить уже ничего не требовалось. Да и делать ничего не надо было. Пусть трепется дальше, пусть роет сам себе могилу.

Бакстер продолжал, заводясь все сильнее и сильнее:

— Эй, а кто у тебя тут вместо бабы? Может, скотина? Вы, фермеры, все скотину дрючите, потому-то она у вас такая пугливая, к себе не подпускает. Твой братец трахал гусынь на озере, чуть не переморил их там всех. Я его помню. А твоя сестра…

— Перестань. Прекрати, пожалуйста.

— Ну-ка, повтори?

— Прекрати, пожалуйста. Слушай… я через неделю уезжаю отсюда. Приехал просто посмотреть, все ли в порядке в доме и на ферме. Жить я тут не собираюсь. Примерно через неделю уеду.

Бакстер пристально посмотрел на него.

— Вот как? А может быть, я не собираюсь тебя здесь столько терпеть?

— Мне нужна всего неделя.

— Знаешь, что я тебе скажу… даю тебе шесть дней. А попробуешь меня надуть, я из тебя всю душу выбью, а что останется, свезу на бойню в Толидо. Понял?

— Да.

— Катись назад, в свой сраный амбар. — Бакстер повернулся, как бы собираясь уходить, потом резко развернулся и со всей силы заехал кулаком Киту в живот.

Кит согнулся пополам и упал на колени. Носком ботинка Бакстер поддел Кита под подбородок и приподнял его голову.

— И не показывайся в городе, — добавил он. После чего направился к машине; Кит видел, как он и Уорд, весьма довольные, весело шлепнулись ладонями.

Они уселись в машину, развернулись, проехав прямо по кустам малины, потом выехали на гравийную дорожку.

Кит поднялся, провожая глазами удалявшуюся машину, пока она не свернула на шоссе. Тогда он улыбнулся и проговорил:

— Спасибо.

 

Глава девятнадцатая

Клифф Бакстер, сидя на кухне за столом, «пилил» свиную отбивную, пытаясь отрезать от нее здоровый кусок.

— Мясо пережарено, черт возьми, — проговорил он.

— Извини.

— А картошка холодная.

— Извини.

— Ты что, разучилась готовить?

— Нет.

— Неудивительно, что ты сама не ешь.

— У меня нет аппетита.

— Насчет аппетита не знаю, но эта дрянь несъедобна.

— Извини.

— А за предложение приготовить что-нибудь другое спасибо.

— Что бы ты хотел?

— Ничего, поем в городе.

— Хорошо.

Он положил нож и вилку и внимательно посмотрел на жену.

— Что-то не так?

— Нет.

— Ты со мной совсем не разговариваешь.

— У меня голова болит.

— Это плохо: у меня уже давно стоит, как деревянный.

Энни застыла, но ничего не сказала.

— У тебя месячные кончились?

— Нет… не совсем.

— Но кровь уже не идет, верно? — Не сводя с нее взгляда, он сделал большой глоток из банки с пивом. — Вчера заезжал к твоей тетке Луизе, — сообщил он.

Энни почувствовала, как в животе у нее словно все сжалось.

Клифф опустил банку на стол.

— Вот кто умеет готовить, так это она. Чем она тебя кормила на ужин?

— Я… я у нее не ужинала.

— Не ужинала?

— Нет.

— А мне, голубушка, она говорила совсем другое. Энни посмотрела мужу прямо в глаза и ответила:

— Тетка Луиза становится очень рассеянной. Ужинала я у нее на прошлой неделе. А вчера вечером только заезжала к ней.

— Вот как? Наверное, у вас в семье все страдают рассеянностью. Что-то со вчерашнего вечера ты сама на себя не похожа.

— Я не очень хорошо себя чувствую.

— С чего бы это?

— Не знаю… может быть, без ребят соскучилась. Я думаю, не съездить ли мне навестить их на будущей неделе.

— Очень они там скучают без мамочки! Захотят нас повидать, могут приехать на каникулы.

— Я хочу убедиться, что Венди там хорошо устроена. Она все-таки впервые так надолго оторвалась от дома, и…

— Знаешь что, не нравится мне это место. Не люблю я Боулинг-грин. Пожалуй, заберу-ка я ее оттуда.

— Нет!

Резкость ее реакции и тона почти испугала Бакстера, он даже вздрогнул.

— Это почему? — спросил он, чуть подавшись в ее сторону.

— Ей там нравится.

— Ах вот как? Совместное общежитие с мальчиками, вот что ей нравится, мать твою. Когда ты там училась, там тоже так было?

— Нет.

— Интересно, они там соображают, что делают? Только поощряют всеобщий разврат.

— Клифф… мир изменился…

— Только не здесь. Тут у нас все, как у добрых христиан — и в доме, и в городе. И тут мужчина и женщина не живут под одной крышей, если они не муж и жена.

— Я верю, она будет жить так, как учили ее в церкви… и будет следовать нашему примеру. — «Упаси ее Бог!» — подумала Энни.

Клифф посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом.

— Похоже, ты что-то задумала.

— Я тебе сказала, что и почему меня беспокоит. Ты сегодня вечером работаешь?

— Возможно. Кстати, раз уж заговорили о колледже: твой бывший дружок опять в городе.

Она встала из-за стола, подошла со своим стаканом к холодильнику, открыла его и налила себе чаю со льдом. Руки у нее дрожали.

— Знаешь, о ком я говорю?

— Нет.

Клифф встал и положил руку на дверцу холодильника, не давая закрыть ее.

— Дай-ка я возьму пива. — Он достал банку, и Энни закрыла холодильник.

Он постоял несколько секунд, по-прежнему не отрывая от нее взгляда, потом снова спросил:

— Так ты не знаешь, о ком я говорю?

Она наконец решилась и ответила:

— Знаю. О Ките Лондри.

— Вот именно, что знаешь, и нечего прикидываться.

— Я слышала, что он вернулся.

— Я и не сомневался, что слышала. Даже уверен. А еще что ты слышала?

— Ничего. На сладкое тебе что-нибудь дать?

— Я еще не поел. С чего бы мне хотеть сладкого?

— Ты ведь собрался поесть в городе…

— Нечего пудрить мне мозги. Я с тобой разговариваю.

— А я тебя слушаю, Клифф. Кит Лондри вернулся, он в городе. Что дальше? Что из этого следует?

— Я тебя не об этом спрашиваю.

— А о чем?

— Господи Боже, ох уж эти долбаные бабы, любого способны из себя вывести!

— Что ты хочешь, чтобы я сказала, Клифф? Да, он вернулся. Я об этом слышала, ты тоже слышал. За что ты на меня злишься?

Они молча смотрели друг на друга; разумеется, каждый из них отлично понимал, почему и за что злится Клифф Бакстер.

— Почему ты мне не сказала, что он вернулся? — спросил Клифф.

— Как-то не пришло в голову.

— Дерьма у тебя в голове слишком много.

— Не смей со мной так разговаривать. — Энни почувствовала, как в ней нарастает волна ярости, пересилившая даже все ее страхи. — Ты не имеешь права так со мной разговаривать! — сказала она, повысив голос. — Я ухожу. — Она бросила стакан в мусорное ведро и повернулась к двери.

— Никуда ты не уходишь. — Схватив Энни за плечи, он развернул ее лицом к себе и сильно сжал ее локти.

— Перестань! Прекрати! Отпусти меня! Клифф отпустил ее и сделал шаг назад.

— Ладно… извини. Успокойся. И сядь. Я просто хотел с тобой поговорить.

Она ни на секунду не поверила ему, однако хоть и неохотно, но села.

Он тоже сел с противоположной от нее стороны стола и принялся вертеть в руках банку с пивом. Наконец Клифф заговорил:

— Н-ну… ты же знаешь, я такой. На меня иногда находит дикая ревность. Я прослышал, что этот твой бывший дружок опять здесь, начал постоянно об этом думать, потом узнаю, что он до сих пор не женат — ну вот, наверное, я себя и завел. Ты ведь должна быть только счастлива, что я за тебя так переживаю. Верно?

Ей в голову пришли несколько возможных саркастических ответов, любой из которых сразу же заставил бы его сорваться.

— Я понимаю, — ответила она. — Но я не хочу обо всем этом говорить. Здесь не о чем говорить.

— Ну, ты же видишь, что меня это все очень беспокоит.

— Не из-за чего беспокоиться, нет причин.

— Почему это нет? Человек, который когда-то трахал мою жену, живет почти под боком, и ты считаешь, что меня это не должно волновать?

— Послушай, Клифф… все, что бы я сейчас ни сказала, лишь разозлит тебя еще больше. Если я скажу, что мне безразлично, что он где-то под боком, ты это не так поймешь. Если скажу, что меня саму это беспокоит, ты…

Бакстер грохнул кулаком по столу так, что подскочили и тарелки, и Энни.

— Ты спала с этим типом целых шесть лет! И все, что ты можешь сейчас сказать, мать твою, так это чтобы я не бесился из-за того, что он объявился тут под боком! А если так объявится какая-нибудь из моих прежних подружек? Как это тебе понравится?

Энни хотела напомнить ему, что он иногда показывал ей своих бывших подружек, и единственное, что она при этом испытывала, было чувство жалости к ним. Но она лишь сказала:

— Думаю, что меня бы это действительно обеспокоило.

— Вот именно!

— Пожалуйста, не ори. Я понимаю, ты сердишься, но…

— Синди Норт помнишь? Я дрючил ее целый год перед тем, как начал встречаться с тобой. Как бы тебе понравилось, если бы она переехала куда-нибудь по соседству и была бы при этом не замужем? Тебя это разве бы не взбесило?

— Конечно.

— То-то. Так почему я не должен беситься?

— Я этого не говорила. Но на меня злиться нечего. Я ничего не сделала.

— А может быть, хотела бы сделать.

— Не надо так говорить, Клифф.

— Небось, все еще помнишь то доброе старое времечко, когда была с ним, ведь так, а?

— Ничего я не помню. Прошло уже больше двадцати лет.

Ей показалось, он почти удивился, что с тех пор и в самом деле прошло уже столько лет.

— А когда услышала, что он вернулся, наверное, сразу же стала вспоминать, как валялась с ним на сене, — проговорил он. — Где ты с ним трахалась? У него в амбаре? Или прямо в твоей машине?

Она встала — он дотянулся через стол, схватил ее за пояс и силой усадил на место.

Энни была крепко напугана, однако боялась она не за себя. Сама она умела обращаться с Бакстером, но надо было как-то предупредить Кита, что Клифф завелся всерьез. Она глубоко вздохнула и сказала:

— Клифф, дорогой, я знаю, что ты сердишься, но для меня во всем мире нет никого, кроме тебя.

Похоже, он немного успокоился, но в душе продолжал кипеть.

— Смотри у меня, чтобы никого и не было, а то пожалеешь!

— Никого у меня нет. Я понимаю, ты так злишься потому, что очень меня любишь. Мне это очень льстит. — Энни сознавала, что следовало заканчивать этот разговор, пока инициатива была еще у нее; однако она ненавидела Клиффа с такой силой, что не смогла удержаться, чтобы не вызвать у него еще одной вспышки злобы. — Не хочу, чтобы ты постоянно думал о том, чем мы с Китом занимались целых шесть лет, — добавила она.

Клифф посмотрел на нее, но ничего не сказал.

— Мы ведь тогда были еще совсем молодыми, почти детьми, — проговорила она, — и делали только то, чем занимались в то время и все другие вокруг нас. Ты должен радоваться тому, что я занималась этим только с ним, а не…

— Заткнись!

— Извини.

— Заткнись!

Она опустила голову и уставилась в тарелку, силясь не улыбнуться.

Так прошла, наверное, целая минута; потом Клифф сказал:

— Не хочу, чтобы ты говорила с ним или о нем.

— Не буду.

— Он тебе звонил?

Она отрицательно помотала головой:

— С чего бы он?

— А ты пыталась ему звонить?

— Ни за что на свете.

— Правда? Значит, за все время, как он вернулся, вы с ним так и не поговорили?

Она снова решилась, поднялась со своего места и встала у него за спиной.

— Не могу тебе врать, Клифф… — сказала она. — Я с ним случайно столкнулась на улице.

Бакстер сидел молча.

— Я тогда была вместе с Чарлиной Хелмс, со старой миссис Уитни и с Мардж, женой пастора, — продолжала Энни. — Только вышла с почты и прямо тут же с ним и столкнулась. Я вначале даже не обратила на него внимания, а потом, когда он заговорил, долго гадала, кто же это такой. Знаешь, когда люди уверены, что их признали, они начинают трещать так, что их не остановишь. Так часто бывает, со всеми. А потом, когда до меня дошло, кто это, я сказала: «Удачного вам дня, мистер Лондри», повернулась и ушла вместе с девочками.

Энни стояла, положив руки мужу на плечи; и хотя она и не видела его лица, но почувствовала, как напряглись у него все мышцы.

— Тогда я просто позабыла об этой встрече, Клифф, — добавила она. — А потом, когда вспомнила и хотела рассказать, тебя не было дома. Я понимала, что ты можешь рассердиться, но считала, что должна сказать тебе об этом. Наверное, я просто боялась заговорить первой на эту тему, вот поэтому и позабыла о ней. Насколько я поняла, он приехал только на какое-то время и собирался уже уезжать. Извини, что я не сказала тебе сразу же, — продолжала она. — Но я больше ни разу не заговорю с ним. Клянусь.

Бакстер просидел, не шевелясь, наверное, целую минуту, потом сказал:

— Ты и не сможешь.

Энни почувствовала, как сердце ее екнуло и словно куда-то провалилось; какое-то время она не в силах была произнести ни слова. Она понимала, что должна что-то сказать, но не в состоянии была задать самый очевидный вопрос. Наконец она просто повторила:

— Не буду.

— Не будешь и не сможешь. Я выставил этого сукина сына из города.

— О-о…

Клифф встал, повернулся к ней лицом и улыбнулся:

— Заезжал к нему домой сегодня утром. Удивлена?

— Нет.

— И сказал ему, чтобы он катился из города к е… матери. Он ответил, что через неделю уедет.

— Через неделю?..

— Да. Слюнтяй он сраный, и никто больше, если тебя это интересует.

— Нет, меня это не интересует.

— Он меня даже умолял разрешить ему еще немного задержаться. Я дал ему шесть дней. И врезал ему как следует, так, что он рухнул как подкошенный. Жаль, ты этого не видела. Грохнулся бревном и так и лежал не шевелясь, пока я ему там не высказал всего, что о нем думаю. Даже и не пробовал оправдываться или защищаться. Черт возьми, я даже сказал ему, что могу снять пистолет и свой полицейский значок, если он хочет разобраться на кулаках. Но он так перетрусил, что чуть в штаны не наложил. Мне даже не верится, что ты могла путаться с таким слюнтяем.

Энни закусила внезапно задрожавшие губы, но ее выдала скатившаяся по щеке слеза.

— Эй, ты что это, плачешь?

— Нет… — Она вытерла щеку. — Я просто расстроена… что тебе пришлось это делать.

— Расстроена? Чем это ты, мать твою, расстроена? Ты что, злишься на меня?

— Нет.

— Боже правый, я тебя не понимаю. Ты ревешь из-за того, что я ему врезал?

— Нет. Женщины всегда расстраиваются, когда их мужья делают что-то опасное.

— Опасное?! Этот гребаный тюфяк совсем не опасен… а впрочем, кто его знает. Когда я туда ехал, то понятия не имел, чего ожидать. Я просто понимал, что мы должны все как-то решить, по-мужски, с глазу на глаз.

— Обещай мне, пожалуйста, что больше туда не поедешь.

— Поеду, чтобы убедиться в том, что он выполнил то, что ему было сказано.

— Не надо. Пошли кого-нибудь еще.

Клифф ущипнул ее за щеку.

— Пусть тебя это не волнует. Парень, должно быть, растерял все свое мужество еще во Вьетнаме. Тебе здорово повезло, что ты не вышла за него замуж.

— Он никогда не делал мне предложения.

— А мне на это наплевать.

Энни взяла со стола тарелку.

— Пожалуй, вымою посуду.

— Потом. Иди наверх. Я сейчас тоже поднимусь. Ты там пока приготовься, — добавил он.

— Клифф…

— Да?

Энни подмывало прямо заявить ему: «Клифф, я вчера переспала с Китом и не хочу, чтобы ты впредь ко мне прикасался». Желание высказать это мужу было у нее даже сильнее, чем желание вонзить ему прямо в сердце кухонный нож.

— Клифф… я…

— Да? Что у тебя такое? Голова болит? Расстроилась? Месячные не кончились? Еще что?

— Ничего.

— Иди наверх.

Она медленно вышла из кухни, прошла через холл. Ей хотелось выскочить из дома и убежать, но далеко бы она не ушла. Ей хотелось закричать, взбежать наверх и вскрыть себе вены, грохнуть Клиффа лампой по голове, когда он поднимется в спальню, поджечь дом — что угодно, только бы не заниматься сексом с Клиффом Бакстером.

Энни ухватилась за перила лестницы и попыталась привести в порядок свои мысли. У нее сейчас есть только одна возможность: сделать вид, будто бы все в порядке, все как обычно. В разговорах ей это удавалось легко; но в постели с ним притворство ей никогда не давалось. Пока она подчинялась ему, Бакстер не замечал этого или оставался к этому безразличен. На этот раз, однако, она бы не смогла вести себя в постели как обычно. Энни снова вернулась на кухню.

Клифф сидел за столом, допивая пиво, и просматривал газету. Он поднял на нее глаза.

— Что такое?

— Хочу выпить.

Он рассмеялся:

— Да? С чего это? А трезвая ты со мной трахаться не можешь?

— Иногда это помогает войти в настроение.

— Тогда выпей побольше. А то, Бог свидетель, у тебя что-то давно уже не было настроения.

Она подошла к буфету, достала бутылку персиковой наливки, взяла стопку и направилась к двери.

Клифф глянул на нее поверх газеты и проговорил вслед:

— И настройся на то, чем ты уже давненько не занималась, дорогуша.

Энни пересекла холл, поднялась по лестнице и вошла в спальню. Налила себе полную до краев стопку наливки, закрыла глаза и выпила. По щекам у нее побежали слезы. Она налила еще стопку, выпила половину, села на постель и разрыдалась.

Она почти не помнила, как разделась, но хорошо запомнила тот момент, когда Клифф вошел в комнату. После этого она не помнила уже ничего.

 

Глава двадцатая

В субботу телефон на ферме Лондри зазвонил в двадцать минут девятого утра. Кит в это время варил себе на кухне кофе. Он снял трубку:

— Да?

— Кит, мне нужно с тобой поговорить.

Он отставил кофейник с плиты.

— У тебя все в порядке?

— Да. Я звоню из города, из автомата. Мы не могли бы с тобой где-нибудь встретиться?

— Конечно. А где?

— Что, если на том месте, где устраивают ярмарки? Сегодня там никого не будет.

— Тогда и нам там нечего делать. Слушай, а ты помнишь озеро Ривз — то, что чуть южнее моей фермы?

— Это там, где мы катались на коньках?

— Да. Прихвати хлеба или еще чего-нибудь и поезжай туда кормить уток. Я там буду через двадцать минут. У тебя правда все в порядке?

— Да. Нет, — поправилась она. — У тебя есть винтовка. Я видела…

— Понял. А сейчас ты в безопасности?

— Да, все в порядке. Извини. Я просто тревожусь за тебя. Он что-то заподозрил…

— Через двадцать минут, — перебил ее Кит и добавил: — Если за тобой будут по дороге следить, все равно приезжай на озеро и покорми уток, только оставь дверцу машины открытой как знак. Поняла?

— Да.

— И не беспокойся. — Кит повесил трубку, поднялся наверх и открыл гардероб в своей комнате. Он отыскал там бинокль, потом взял два полных магазина. Один он положил в карман, другой вставил в М-16 и передернул затвор, посылая патрон в патронник.

Кит повесил бинокль на шею, закинул винтовку за плечо, спустился вниз и вышел из дома. Пересек дорогу и бегом направился к конюшне Дженкинсов.

Не прошло и пяти минут, как он оседлал кобылу, уселся верхом, легонько шлепнул ее по боку и, выехав из ворот конюшни, снова пересек дорогу и въехал в лес.

Кобыла сама выбирала путь между деревьев, направляясь вниз по склону холма, туда, где протекала неглубокая речка; Кит только пригибался, уклоняясь от веток. Возле реки он натянул поводья и повернул к югу, в сторону озера.

Не доезжая сотни ярдов до того места, где река выходила из леса на открытое пространство, Кит остановил лошадь, спешился и привязал ее к молодому дереву.

Он прошел еще немного вдоль берега пешком и остановился под самыми последними деревьями, в тени, в нескольких ярдах от залитого солнцем берега озера. На поросшем травой противоположном берегу, полого спускающемся к воде, никаких машин не было — вообще вокруг, насколько хватало взгляда, не виднелось ни одной машины.

Единственное тут шоссе находилось в нескольких сотнях ярдов дальше к югу и проходило по противоположному склону холма, поэтому сама дорога с того места, где стоял Кит, была не видна, но время от времени за холмом проплывала брезентовая или алюминиевая верхняя часть кузова очередного крупного грузовика.

Кит посмотрел на часы: без четверти девять. В голове у него постоянно крутилась одна и та же мысль: что же такое произошло за время, прошедшее между той его встречей с Энни два дня назад, и ее сегодняшним утренним звонком?

Без чего-то девять на гребне холма показался передок машины; она перевалила через вершину и прямо по высокой траве стала спускаться к озеру. Но это был не «линкольн», а «форд-фэрлейн»: машины такого типа использовала полиция Спенсервиля, часть из них была с официальной полицейской маркировкой, часть выглядела внешне совершенно обычно; приобретались все они, несомненно, в «Бакстер моторз».

Машина — опознавательных знаков полиции на ней не было — остановилась почти у самой кромки берега, там, где кончалась трава и начиналась полоска размокшего грязного грунта. Кит поднес к глазам бинокль. Дверца со стороны водителя открылась, и из машины вышла Энни, одетая в белую блузку с красной юбкой. Она постояла немного возле открытой дверцы, огляделась по сторонам, потом захлопнула дверцу.

Энни спустилась к кромке воды, в руках у нее была буханка хлеба. Кит видел в бинокль, как она с отсутствующим видом разорвала упаковку и стала бросать в воду целые ломти, даже не кроша их. Несколько десятков птиц — уток и гусей — подплыли и принялись клевать хлеб. Энни на них не смотрела: она почти непрерывно оглядывалась назад через плечо.

Кит выждал еще несколько минут, потом вышел из-под деревьев, помахал рукой и, огибая озеро, направился к ней.

Она увидела его, бросила себе под ноги остатки буханки и заспешила вдоль берега ему навстречу.

Когда расстояние между ними стало поменьше, Кит разглядел, что выражение лица у нее было обеспокоенное, но не отмеченное страхом или ужасом. Она улыбалась, а на последних ярдах десяти пустилась бегом и буквально прыгнула ему в объятия, обвив его руками и обхватив ногами.

— Привет, мистер Лондри!

Они поцеловались, потом она съехала по нему на землю, взяла его за руки и сказала:

— Я так рада тебя видеть. — Затем глянула на торчавший у него из-за плеча ствол винтовки и добавила: — Быть может, это и лишнее.

— Я просто вышел поохотиться на лис. Давай-ка держаться ближе к лесу.

Они двинулись рядом вдоль берега, и, пока шли, Энни несколько раз оглянулась.

— По-моему, за мной никто не ехал, — сказала она. — Я сегодня утром отогнала свой «линкольн» в «Бакстер моторз» и сказала, что у него стучит двигатель. Они мне дали взамен напрокат эту машину. Этот чертов «линкольн» тут, куда ни поедешь, всюду бросается в глаза. Думаю, потому-то отец Клиффа и подарил мне его.

— Из твоих слов можно заключить, что кое-какой опыт романов на стороне у тебя все-таки есть, — улыбнувшись, заметил Кит.

— Нет, сэр, никакого. Но я очень хорошо продумала, как мне необходимо будет действовать, если возникнет такая потребность. А ты-то сам каков хитрец, а? «Оставь дверцу открытой, если за тобой будут следить».

— Это я на своей работе научился. А вне работы занимался только теннисом. Что, тетя Луиза что-нибудь подпортила? — спросил Кит.

— Немного. Но она не виновата. Клифф взял за правило заезжать к ней, а ей почему-то вздумалось сказать ему, что я у нее ужинала, вот он меня и спросил, чем тетка меня кормила.

— Да, все проблемы возникают именно из-за деталей.

— Совершенно верно. А я совсем не способна их запоминать, Кит. Ну, так или иначе, но у него возникли подозрения. Они у него постоянно возникают. Но на этот раз он прав.

Они дошли до деревьев и пошли по берегу вдоль речки. Здесь, куда почти не доставали лучи солнца, было прохладнее; деревья, по большей части ивы и березы, уже начали приобретать осенние краски. Кит всегда любил здешнюю осень — время, когда деревья одевались в яркие красочные уборы, когда созревали тыквы и готовили сидр, время охоты и уборки урожая. Ни в одной из тех стран, где ему довелось побывать, не видел он подобной осени; и когда он думал о доме, вспоминал родные места, то чаще всего они представлялись ему не в летнем, а именно в осеннем наряде.

Энни постучала его по плечу и кивком головы показала вперед.

— Это твоя лошадь?

— Дженкинсов, что живут через дорогу. Беру ее у них напрокат.

— Так вот как ты сюда добрался! Что, за тобой все еще следят?

— Возможно. Не хотел проверять это сегодня утром.

— Неужели ты не можешь обратиться в суд или сделать что-то еще?

— Да мне даже нравится их внимание.

— А мне нет. — Энни подошла к кобыле и потрепала ее по шее. — Хороша! Мы раньше много ездили с тобой верхом. Помнишь?

— Помню. А сейчас ты ездишь?

— Нет. Но хотела бы. — Энни скинула туфли, сняла колготки, потом отвязала поводья и повела лошадь к ручью. — Она же пить хочет.

Кит снял с плеча и повесил на сучок винтовку, положил на пенек бинокль, а сам уселся на поваленное дерево и стал наблюдать за Энни.

— Ты ее кормил? — спросила Энни.

— Да, часов в семь. А меня самого никто пока что не накормил.

Энни рассмеялась.

— Ох уж эти холостяки, какие они всегда беспомощные! Отодвинь от них тарелку на десять сантиметров в сторону, и они помрут с голоду. А кто о тебе заботился все эти годы? — поинтересовалась она, не поднимая глаз.

— «Анкл Бенс».

Энни напоила лошадь, подвела ее назад и снова привязала к дереву.

— У тебя была хорошая жизнь, Кит? — спросила она, искоса глянув на него.

— Да.

— И у меня тоже, даже несмотря на этот брак. Я научилась находить радости в других вещах.

— Ты всегда и во всем умела отыскать хорошее. А я в любой ситуации видел лишь темную сторону, даже на солнце искал пятна.

— Ну, не всегда. Ты хотел казаться циничнее, Чем был на самом деле.

— Так уж ты меня хорошо знаешь!

— Достаточно хорошо. — Она подошла к стволу, на котором сидел Кит, и улеглась вдоль него на землю, положив босые ноги Киту на колени.

— Замерзли, — пожаловалась она.

Он вытер ей ступни насухо своим носовым платком и принялся растирать их.

— Хорошо!

— Как у нас со временем, не поджимает?

— Наплевать, какая разница?

— Нет, не наплевать.

— Ничего, все в порядке. Я сейчас в городе, выполняю поручения, которые он мне оставил на субботу. А сам он уехал с дружками в Мичиган, на Грей-лейк ловить рыбу. У нас там охотничий домик. Вернется только к вечеру.

— Ты уверена?

— У него два излюбленных занятия: травить меня и ездить с дружками на охоту или на рыбалку. Но второе доставляет ему даже больше удовольствия. — Энни на минуту задумалась, потом сказала: — Господи, как я ненавижу этот домик! Но я рада, что ему там нравится. Хоть на какое-то время он уезжает… и мы с тобой можем побыть вместе, пока он там.

— А ты с ним туда не ездишь?

— Иногда. Несколько раз мы ездили туда одни, — добавила она, — без друзей и даже без ребят, только вдвоем, и там он становился совсем другим человеком. Не то чтобы лучше, а впрочем, и не хуже, чем обычно… просто каким-то другим… спокойным… погруженным в себя… как будто бы… не знаю… словно он витал мыслями где-то далеко-далеко. Но я не люблю ездить с ним туда вдвоем, и обычно мне удается как-то откручиваться от таких поездок.

— Ну, ладно; так что же произошло? — спросил Кит, продолжая массировать ее ступни и икры.

Энни прикрыла глаза.

— Мы с ним вчера за ужином немного поскандалили. Вначале из-за того, что еда подгорела. — Она рассмеялась. — Я это нарочно сделала!

— Тебя послушать, так с тобой жить — не соскучишься.

— Не знаю. Так вот, потом он попытался поймать меня на том, что я ела на ужин у тети Луизы, дальше мы перешли к тому, как там Венди в одном общежитии с мальчиками, и наконец добрались до Кита Лондри, того типа — я цитирую, — который дрючил меня целых шесть лет подряд, а теперь, мать твою, заявился и хочет поселиться по соседству, — конец цитаты. И тут он снова попытался поймать меня на том, видела я тебя или нет. Я подумала, что это уже должно быть ему известно, и сказала, что да, мы случайно столкнулись с тобой на почте.

Кит одобрительно кивнул и сказал:

— Умно, молодец.

— Ну, настроение у него от этого не улучшилось. Он по-прежнему злится и что-то подозревает. Вот это я и хотела тебе рассказать. Но, пожалуй, ты и сам все это знаешь. Он говорил, что вчера заезжал к тебе, — добавила Энни.

Кит ничего не ответил.

Она сняла ноги с его колен, поднялась с земли и пересела на поваленное дерево, рядом с Китом.

— Прости. Не надо мне было все это тебе рассказывать, — сказала она, взяв его за руку.

— Энни, когда я садился в Вашингтоне в машину, чтобы ехать сюда, я понимал, к чему все это приведет. И знал, что мне здесь нужно.

Энни сжала его руку.

— Но ты ведь не знал всего, ты даже не подозревал, что тут происходит.

— Единственное, чего я не знал, так это что ты сама обо всем этом думаешь.

— Знал, Кит. Должен был знать.

— И твоя, и моя тетки могли бы читать твои письма не краснея, — улыбнулся он.

— Мои письма? А разве не ты подписывался «искренне твой»?

— Ничего подобного. Я имел в виду «с любовью», — добавил он.

Они посидели немного молча, прислушиваясь к журчанию воды, к тихому всхрапыванию лошади, к шелесту листьев и пению птиц. Потом Энни проговорила:

— Ты ведь понимал, правда, что я по-прежнему любила и ждала тебя?

— Понимал. Но мог так никогда и не приехать.

— Я всегда знала, что ты приедешь. — Она подняла ветку и принялась чертить ею на земле. — Но если бы ты и не приехал, никого другого у меня все равно не было бы. — Она вытерла набежавшие слезы, глубоко вздохнула и, все так же глядя перед собой в землю, сказала:

— Господи, я все время боялась… что тебя могут убить, что ты на ком-нибудь там женишься, боялась, что ты меня разлюбил.

— Нет.

— Но чего ты ждал? Почему?

— Сам не знаю… сначала, когда я еще только уехал отсюда, мы вроде оба на что-то дулись… потом, перед тем как меня отправили во Вьетнам, я вдруг подумал, что меня могут там убить, я могу потерять руку или ногу, или еще что-то случится…

— Если бы я была твоей женой, я бы за тобой ухаживала, заботилась бы о тебе. А если бы стала вдовой, то навсегда осталась бы тебе верна и хранила бы о тебе память.

— Ну, слава Богу, что тебе не пришлось всем этим заниматься. Потом, когда я приезжал домой… не знаю… просто как-то не получалось дозвониться друг до друга. А спустя некоторое время ты вышла замуж, и я тебя возненавидел, затем возненавидел самого себя, а потом просто пролетали как-то незаметно год за годом… письма то приходили, то нет… у тебя появились дети, была своя жизнь… я считал, что у тебя дом, друзья… ты ведь никогда не писала мне о своей семейной жизни…

— А ты ни разу не написал мне ни слова о своих чувствах.

— Писал.

— О нас ты ни слова не написал. Ни разу.

— И ты тоже.

— Я хотела… но боялась. Боялась, что письма могут перехватить.

— Я тоже этого опасался.

Она снова вытерла глаза и попыталась улыбнуться.

— Какие же мы дураки! Двадцать лет писали друг другу о чем угодно, и за все это время ни один из нас так и не отважился написать «я тебя люблю» или «я без тебя скучаю».

— Да. — Он немного помолчал. — А знаешь, в этом месяце будет ровно двадцать пять лет с тех пор, как мы простились с тобой в твоей квартире в Колумбусе.

— Да. Даже не верится. — Она положила руку ему на колено. — После того как ты тогда уехал, я ревела несколько недель подряд не переставая. Потом взяла себя в руки и целиком погрузилась в учебу. У меня никого не было…

— Да для меня не важно, был кто или нет. Честное слово.

— Дай мне договорить. Так вот, я постепенно стала понимать, что… у меня стали накапливаться против тебя гнев и раздражение… а когда женщины злятся, они всегда становятся язвительными и недоброжелательными.

— А я и не знал.

— Не перебивай! — Она ущипнула его за ногу. — Так вот, я пошла к нашему университетскому психоаналитику, и он постарался мне помочь. Он объяснил, что я коплю на тебя злость, потому что для меня это единственный способ справиться с возможностью потерять тебя, если ты уйдешь к другой женщине или если тебя убьют. Он сказал, что на самом-то деле я влюблена в тебя, и посоветовал мне написать тебе об этом.

— Что-то я не помню, чтобы ты последовала этому совету.

— Ты и не мог получить этого письма: я его разорвала на мелкие клочки. Потом написала второе и тоже порвала его. И так раз, наверное, десять, не меньше. Только потом до меня дошло, что я все еще злюсь, переживаю свою обиду, чувствую себя преданной. Я вспомнила одну вычитанную где-то фразу: мужчины, которые счастливы дома, не уходят воевать.

— Но даже счастливым мужчинам иногда не сидится на одном месте.

— Ну, тебя-то ведь рядом со мной не было, чтобы мне это объяснить. А когда ты звонил, то голос у тебя был какой-то совсем чужой.

— У тебя тоже.

— Я знаю. Терпеть не могу телефоны. Вот я и заводила себя все сильнее, пока не решила, что начну встречаться с другим. Хочу, чтобы ты знал, Кит: я никогда ни одного из них по-настоящему не любила. Или, во всяком случае, не так, как я до сих пор люблю тебя. Да нет, я их вообще не любила. — Энни вдруг рассмеялась и добавила: — Они меня все до одного сами бросили. И все жаловались на одно и то же: «Энни, ты холодная, высокомерная, эгоистичная, думаешь только о себе», ну и все такое. Но это неправда. Просто я любила другого.

— Если не хочешь, можешь дальше не рассказывать.

— Но я хочу. Так вот, я отправилась в Европу, чтобы уехать от всего этого подальше. И была просто потрясена той красотой, которая мне там открылась… Что я в общем-то видела, где успела до этого побывать? Спенсервиль, Боулинг-грин и Колумбус. И каждый раз, когда я видела что-то особенно поражавшее или трогавшее меня, я говорила: «Кит, посмотри! Как прекрасно, правда?» — Она опустила голову, закрыв лицо руками и уперевшись локтями в колени. — Прости меня… Я уже столько лет не плакала, а в последнее время реву почти непрерывно.

— Нашла за что извиняться.

Она откопала в кармане бумажный платок и высморкалась.

— Да… так вот, когда я вернулась назад, моя двоюродная сестра как раз выходила замуж, и я была у нее на свадьбе подружкой невесты; там-то я и встретилась с Клиффом Бакстером.

— Я слышал об этом кое от кого, кто там был. А потом мать написала мне, что у вас состоялась помолвка и что я дурак.

— И твоя мать была права. Да и моя тоже. Она говорила мне, чтобы я за него не выходила. Самое смешное, что моему отцу он поначалу понравился. Похоже, он тогда многим нравился, и парням, да и женщинам тоже. Женщинам — потому, что у него каждый год появлялась новая машина, в нем чувствовалось какое-то обаяние, и он был красив. У него и сейчас новая машина.

— Энни…

— Помолчи. Да, а у меня тогда еще было мало опыта по мужской части, и сама я не могла разобраться… Я думала: что ж, второго Кита уже не будет, а Клифф — он вот, рядом, у него хорошая и престижная работа, его не призовут в армию, и к тому же я ему всегда нравилась; а другие ребята кто в армии, кто уже женат. Как же я тогда совсем по-провинциальному мыслила, какой была глупой и наивной! Ты себе можешь представить нечто подобное?

— Разумеется. Мы оба были такими, Энни.

— Да, это верно. Так вот… он мне сделал предложение выйти за него замуж… ты не поверишь, он даже опустился при этом на одно колено… и мне все это очень польстило: я тогда была о себе самого последнего мнения, такая глупая.

— Энни, ну а все-таки почему ты вышла за него замуж? — спросил ее Кит. — Только честно. Ты ведь должна это знать; и должна сказать мне.

Она посмотрела на него, встала и только тогда ответила:

— Чтобы отплатить тебе.

Он тоже поднялся; они стояли и молча смотрели друг на друга.

— Ты негодяй, — сказала она. — Ты хоть понимаешь, что ты со мной сделал? Понимаешь? Я ненавижу тебя. Ненавижу за то, во что ты меня превратил, за то, что я из-за тебя наделала!

— Я понимаю. Сейчас легче стало, когда высказалась?

Энни кивнула.

Он взял ее за руку, они уселись рядом у самого края воды и стали вместе смотреть на бегущий мимо журчащий поток.

— Спасибо, — проговорила она. — Мне действительно стало легче.

— И мне тоже.

— Теперь я тебя уже больше не ненавижу, — добавила она.

— Ну, разве что самую малость.

— Нет, совсем. Теперь я злюсь сама на себя.

— И я тоже. Но мне кажется, мы сможем простить сами себя, если на этот раз сделаем все как надо.

— А ты и в самом деле больше уже на меня не сердишься? — спросила его Энни. — Я имею в виду, за то, как я стала относиться к тебе, когда ты ушел в армию, и за то, что я вышла замуж за Клиффа?

— Раньше я злился. Ты это и сама знаешь. Но потом до меня стало понемногу кое-что доходить. Мы никогда не писали об этом прямо, но сам факт, что мы переписывались, поддерживали какие-то отношения, был признанием того, что мы оба совершили ошибку, что каждый из нас сожалеет о случившемся и что мы как бы извиняемся, прощаем и по-прежнему любим друг друга… хотя ни один из нас не написал прямо «я сожалею, прости меня, я тебя люблю». Я рад, — добавил он, — что ты решилась заговорить об этом. Значит, ты чувствуешь, что со мной можно говорить.

— Да. И ты первый мужчина, которого я назвала негодяем, с тех самых пор… ну, когда ты как-то обедал там, в университете, с этой маленькой сучкой, не помню, как ее звали.

— Карен Райдер.

— Вот негодник! — Энни рассмеялась.

Они долго сидели, молча глядя на журчащую воду и думая каждый о своем, потом наконец Энни проговорила:

— Как здесь тихо и спокойно! Когда мои ребята были еще маленькие, я часто привозила их сюда ловить рыбу. А зимой учила их тут, на озере, кататься на коньках. Мне кажется, они тебе понравятся. Они оба в меня.

— Это хорошо.

— Но теперь ведь они уже не дети, верно? Совсем уже взрослые.

— Ну, тогда они нас обскакали. Мы с тобой взрослеть никак не хотим.

— Мы просто стали старше. А мне бы хотелось превратиться снова в ребенка.

— В чем же дело? Выбери себе возраст по душе и такой и оставайся. Это теперь мой новый принцип.

Энни рассмеялась.

— Ладно, тогда пусть мне будет двадцать один.

— А знаешь, дорогая, фигура у тебя как раз для этого возраста.

— Заметил все-таки! У меня даже размер остался тот же самый, какой был в колледже. Я очень горжусь тем, как я выгляжу. Пустой я человек, да?

— Это хорошо. Я сам такой. Кстати, ты тогда очень хорошо смотрелась в джинсах. А куда это ты сегодня так вырядилась?

— Н-ну… он требует, чтобы, отправляясь в город, я была прилично одета. Я даже в бассейн не могу сходить: как же, ведь меня увидят в купальнике… А как-то раз он заехал в школу — мы там занимались аэробикой — и увидел, что мужчины и женщины занимаются вместе, углядел, во что я там одета, и был так потрясен, что просто потерял над собой всякий контроль. Так что теперь я занимаюсь аэробикой дома… Извини, тебе это все неинтересно.

— А тебе дозволяется заниматься сексом с всадником, которого ты случайно встретила в лесу?

— Знаешь, это один из самых частых моих снов.

— Вот и хорошо. — Он поднялся и огляделся по сторонам. — Тут, правда, не очень удобно.

— Ну, Кит, придумай что-нибудь! Вон… пойдем-ка обратно на то бревно. — Энни взяла его за руку и подвела к упавшему дереву, на котором они сидели раньше. Тут она сняла с него рубашку и положила ее на ствол. — Садись. Нет, вначале сними штаны.

Он сбросил ботинки и стянул с себя джинсы, а Энни тем временем расстегнула блузку и под ней бюстгальтер. Потом сняла с себя трусики.

— Не стоит раздеваться совсем, — сказала она, — а то вдруг кто-нибудь на нас наткнется. Тогда я скажу, что просто собирала грибы, а тебя вовсе и не знаю.

— Умница. Ну, давай… — Оставшись в трусах, он уселся на бревно, а Энни, не снимая юбки, блузки и бюстгальтера, опустилась к нему на колени и, держась за его плечи, перебросила ноги через бревно. Потом запустила руку под юбку, отыскала его член и направила в себя.

— Ой!.. как хорошо…

Она обвила его руками и крепко прижалась к нему.

— Свалимся назад, — проговорил он, упираясь руками в бревно.

— Ну и что? — Продолжая ритмично двигаться, она положила голову ему на плечо. — А так… совсем другое ощущение… тебе как?

— Отлично.

— Мы еще не падаем?

— Нет, я держусь.

Медленно и ритмично двигаясь, Энни прижалась к нему грудью; потом ее движения ускорились, дыхание участилось. Вдруг она напряглась, застыла на мгновение, и они оба, вместе и одновременно, кончили.

Тело ее обмякло, и она повисла у него в объятиях, с трудом переводя дыхание. Примерно через минуту она сказала:

— Я себя чувствую как самая настоящая шлюха. Просто замечательно! И как нам теперь разъединяться из такого положения?

— Погоди, сейчас встреченный тобой в лесу всадник что-нибудь придумает. — Кит обхватил ее руками, поднялся и отошел на пару шагов от бревна. Энни скользнула по нему вниз и встала на ноги, они обнялись и поцеловались. — Отлично у нас получилось, — улыбнулся он.

— Мне понравилось. — Она положила руку ему между ног и сказала: — Надо нам привести себя в порядок.

— Не надо, я хочу остаться так.

— Да неужели? — Она подобрала с земли свои трусики, намочила их в ручье и обтерла вначале его, потом себя. — Вот так. Терпеть не могу ходить, когда что-нибудь прилипает.

— Смешная ты.

— А я себя так и чувствую. Весело, и прыгать хочется. — Она зашвырнула трусики в кусты. — Совсем как ребенок. Не занималась этим вот так, под открытым небом с самой школы. В следующий раз устроимся у тебя в амбаре, а потом в моей машине, на заднем сиденье.

— Можно еще и в мотеле.

— И там тоже.

Он поднял брюки, но Энни остановила его.

— Не надо. Сними-ка трусы. Никогда не видела голого мужика в лесу. Жаль, что фотоаппарата нет. И носки тоже.

Он скинул и то и другое.

— Знаешь, я даже стесняюсь.

— Повернись-ка. — Она подошла к нему сзади и пробежала пальцами по его спине, по пояснице, сжала ягодицы. — Да у тебя одни мускулы!

— Ты что, в тюрьме работала? Можно мне одеться?

— Нет, повернись-ка.

Он повернулся к ней лицом, и Энни провела руками по его груди и животу.

— Я же тебе говорила, что не могу оторваться от тебя… — Она посмотрела ему на живот. — А это что такое?

— Синяк.

— О-о… — Она застегнула бюстгальтер, потом блузку. Кит тоже оделся.

Энни снова отошла к берегу речки и села там на освещенном солнцем пятачке, прислонившись спиной к иве.

Кит подошел и сел с ней рядом.

Энни бросала в воду веточки, наблюдая, как их уносит вниз по течению, кружит вокруг камней.

— Что там между вами произошло, когда он приезжал к тебе? — спросила она.

— Примерно то, чего и следовало ожидать.

— Расскажи.

— Ну, он психовал гораздо сильнее, чем этого требовали обстоятельства, поэтому я сперва подумал, что он узнал о твоем приезде ко мне, и… поначалу я здорово волновался. О тебе.

— Спасибо.

— Но потом он на меня навалился, и тогда я малость заволновался и о самом себе тоже. Однако потом понял, что ему ничего не известно, просто он дурак.

— Он был один?

— Нет. С ним приехал еще один полицейский. Уорд. Ты его знаешь?

— Да, это тот, который постоянно приставлен ко мне. А Клифф дал мне понять, что был один, — добавила она.

Сознавая, что говорить этого не стоит, Кит тем не менее сказал:

— Если бы он был один, живым бы он не ушел. Энни помолчала, потом проговорила:

— Он просто трус и лгун.

— Он еще и очень опасен, Энни. Будь осторожна.

— Он пока ни разу за всю жизнь не ударил меня. Я знаю, как с ним себя вести.

— Детей ваших сейчас в доме нет, на службе у него неприятности, к тому же и я еще в городе объявился — он может взорваться в любую минуту. Поверь мне.

— А откуда ты знаешь, что у него неприятности на службе? — спросила она.

— Был на том собрании в церкви Святого Джеймса. Ты о нем что-нибудь слышала?

— Да. И, кстати, там были мои родители. С тех пор они как-то странно ведут себя. Насколько я понимаю, там шла речь о Клиффе; но никто не хочет мне сказать, что именно там говорилось. Может быть, хоть ты расскажешь?

— Нет.

Она помолчала немного, потом заговорила снова:

— Я ведь не совсем уж наивна. И знаю, что он погуливает на стороне, но мне как-то не верится, чтобы об этом могла идти речь на собрании.

— Послушай, что я тебе скажу… есть стенограмма этого собрания. Ты Джеффри Портера помнишь?

— Да. Я иногда сталкиваюсь с ним в городе. И с его женой, Гейл, тоже. Они начали встречаться друг с другом еще в школе.

— Верно. Я тут с ними как-то посидел, повспоминали прошлое. Кстати, я им обоим доверяю, и если тебе что-нибудь понадобится, а со мной ты не сможешь связаться, обращайся к ним. Я поговорю с ними и предупрежу на всякий случай.

— Нет, Кит… не надо. Я не хочу, чтобы о нас кто-то знал. Это слишком опасно.

— Слушай, что я тебе говорю. Я знаю, когда можно доверить кому-то свою жизнь. Они надежные люди. Но ты вначале встреться, поговори с ними, а потом скажи мне, что ты о них думаешь.

— Ладно… и у них есть стенограмма собрания?

— Да. Джеффри вчера звонил мне. Они продают ее в городе по пять долларов за копию, и спрос такой, что они даже печатать не успевают. Но ты, конечно, получишь ее бесплатно.

— Кит, что там, в этой стенограмме? Что-нибудь неприятное для меня, унизительное, или еще что?

— Извини, Энни, я не хочу об этом говорить. Они немного переборщили там, на собрании, с выступлениями свидетелей против твоего мужа. Но ничего унижающего тебя там нет. Хотя, возможно, ты и разозлишься.

— Честно говоря, меня все это уже не задевает.

— Съезди, поговори с Портерами. Нам может понадобиться их помощь.

— В чем?

— В организации наших с тобой встреч. Или в прикрытии.

— И как долго мы будем еще нуждаться в прикрытии?

Кит взял ее руку.

— Это зависит от тебя, Энни. Ты готова уехать?

Она внимательно посмотрела на него.

— Вы что, делаете мне предложение, мистер Лондри?

— Да, делаю, мисс Прентис.

— Я согласна.

Он обнял ее одной рукой, они опрокинулись в траву и покатились. Оказавшись наверху, Энни поцеловала его, потом сказала:

— Долго же ты собирался это сделать.

— Я застенчивый.

— А знаешь, это правда. Хоть ты и повидал весь мир, но остался таким же застенчивым, каким и был.

— Только никому об этом не рассказывай.

— И все-таки ты изменился, Кит, — проговорила она. — Конечно, изменился… но у меня все равно такое ощущение, что я очень хорошо тебя знаю.

— А ты почти не изменилась. И я тебя люблю, как и раньше.

Энни прижалась к нему, устроилась на нем поудобнее, и так они и лежали некоторое время на берегу. Киту даже показалось, что она задремала, но тут Энни спросила:

— Когда?

— Что когда?

— Когда мы с тобой сбежим отсюда?

— Н-ну… а что ты думаешь насчет того, чтобы просто переехать жить ко мне?

Энни скатилась с Кита и уселась рядом с ним на корточки.

— Невозможно, Кит, — ответила она, внимательно глядя на него. — Здесь тебе не Вашингтон. Тут не меняют партнеров так вот запросто. Здесь сбегают вместе. Всегда сбегают. Иначе нельзя. Ты и сам это знаешь.

— Знаю. Но я не хочу никуда убегать, Энни.

— Другого выхода нет. Я уеду с тобой куда ты захочешь, — добавила она. — А здесь… нет, невозможно.

— Ну ладно… но вначале я с ним поговорю.

— Нет. Он может потерять над собой контроль и прибегнуть к силе.

Именно этого Кит и хотел. А потому ответил:

— Мы с ним просто поговорим как мужчина с мужчиной, вот и все.

Энни смерила его долгим пристальным взором, потом проговорила:

— Кит, посмотри на меня.

Он сел и поднял на нее глаза.

— Да?

— Обещай мне, что ты ничего с ним не сделаешь.

Кит промолчал.

Энни положила руки ему на плечи.

— Я знаю, что он ударил тебя, и знаю, что ты не из тех, кто прощает или забывает такие вещи. Но не своди с ним счеты. Пусть все останется как есть. Ради меня.

Кит снова ничего не ответил.

— Пожалуйста, — сказала она. — Пусть его судьбу решают Господь Бог или горожане Спенсервиля. Нам с тобой незачем иметь такое воспоминание во всей нашей последующей жизни. Он ведь все-таки отец Тома и Венди, — добавила она.

— Обещаю, что не стану его убивать.

— Никакого насилия вообще, Кит. Пожалуйста. Даже бить его не надо, хоть он это и заслужил. — Она обхватила его голову ладонями. — Хуже того, что мы собираемся с тобой сделать, для него ничего и быть не может. Давай на этом и остановимся.

— Хорошо. Обещаю.

— Я люблю тебя. — Она наклонилась и поцеловала его.

— Пойдем, я тебя провожу, — сказал он, поднимаясь.

— Может быть, прогуляемся прямо по ручью?

— Хорошо. — Пока Энни подбирала свои колготки и туфли, Кит стянул с себя ботинки и носки, оставив их на берегу, закатал штанины, забросил на плечо ружье.

Держась за руки, они пошли по воде в сторону озера.

— Мне нужна неделя, чтобы привести в порядок все свои дела, — сказала Энни. — Это не слишком долго?

— После того как мы ждали двадцать пять лет — нет.

Она сжала его руку.

— А куда мы поедем?

— У тебя паспорт есть?

— Нет. Но я могу подать заявление.

— Только не отправляй его с нашей городской почты.

— Да, я знаю. Съезжу в Толидо.

— Вначале мы поедем в Вашингтон. И захвати с собой все свои документы и личные бумаги.

— Ладно. Никогда не была в Вашингтоне.

— А какой из европейских городов тебе больше всего нравится?

— Рим.

— Значит, поедем в Рим.

— Ты серьезно?

— Если ты серьезно, то и я тоже.

Она немного подумала, потом ответила:

— Я — да.

Он искоса взглянул на нее и спросил:

— А ты понимаешь, что это такое — оставить дом и уехать?

— Нет; но когда я с тобой, я чувствую себя дома. Кажется, это и называется безоглядной любовью, да?

— Мне это знакомо. Но ты подумала о том, как будешь себя чувствовать, когда начнешь тосковать по детям, по дому, по друзьям и знакомым?

— Да. Подумала. Но пора уже Энни Прентис поступать так, как ей самой того хочется.

— А твоя работа? Ты по-прежнему заведуешь тем магазином при госпитале?

— Да, и мне это нравится, но не такая уж это захватывающая карьера. Это единственное, что одобрил муж, — добавила она. — Мужчин там нет, денег мне не платят, по выходным работать не приходится, рабочее время определяю я сама, и к тому же почти напротив его работы.

— Да, я видел, когда приезжал в город, — кивнул Кит.

— А ты не будешь возражать, если я пойду работать?

— Можешь делать все, что тебе хочется.

— И мне можно будет задерживаться на работе, приносить работу на дом, на выходные, ездить вместе с мужчинами в командировки?

— Не перегибайте палку, миссис Прентис.

Она улыбнулась и сжала его руку.

Они шли по ручью — неглубокому, примерно по щиколотку, — обходя торчавшие из воды камни, и Киту доставляло удовольствие ощущать ступнями илистое дно, чувствовать в своей руке ладонь Энни.

— Быть может, когда-нибудь мы снова вернемся сюда, — проговорила она.

— Возможно.

— А что чувствуешь ты, Кит? Здесь ведь и твой дом тоже. Ты бы не хотел тут остаться?

— Хотел бы, но я же понимаю, что это невозможно. Быть может, когда-нибудь.

Энни задумалась, потом проговорила:

— Если бы… его тут не было…

— Что он станет делать, если его уволят?

— Он тут не останется, — ответила она. — Не сможет. Для него это было бы унижением. А кроме того, очень многие втайне ненавидят его. Знаешь, — добавила она, — если миссис Бакстер сбежит с другим, для него это станет таким унижением, что, возможно, он сам подаст в отставку и уедет из города. Тогда мы сможем вернуться, если захотим.

Кит кивнул, потом спросил:

— А куда бы он мог уехать?

— На Грей-лейк. Он даже говорил, что мы туда переедем, когда он выйдет в отставку. Возможно, — улыбнулась Энни, — это произойдет гораздо раньше, чем он думает. Только поедет он туда один. Он понимает, что не сможет оставаться в Спенсервиле, если уйдет с поста начальника полиции.

— Что, тогда ему уже не будут устраивать торжественных приемов в «Элкс Лодж»?

Энни глянула на Кита и ответила:

— Как я понимаю, ты прочел об этом в газетах. Господи, это был один из худших вечеров в моей жизни. Ты что, ревнуешь? — спросила она после небольшой паузы, видя, что Кит ни о чем ее не спрашивает.

— Да что-то вроде этого. Сам толком не понял, что я тогда почувствовал.

— А я, любимый, весь тот вечер думала о тебе и гадала, чем ты занимаешься по субботам. Знаешь, сколько суббот я гадала, где ты и с кем, после того как мы расстались?

— Я по большей части развлекался тем, что проходил курс молодого бойца в пехоте, — ответил он и добавил: — Субботние вечера я обычно простаивал в длинных очередях, чтобы позвонить тебе. А тебя всякий раз не бывало дома.

— Была, всегда была. Но не хотела отвечать. Гордость и упрямство — грех, вот мы за эти грехи и расплачиваемся, — усмехнулась она.

— Да, верно.

— Ревность тоже грех. Я не ревную, но… знаешь, я звонила тебе из «Элкс Лодж». Мне просто хотелось услышать твой голос. Но тебя тоже не было дома.

— Я в тот вечер съездил в школу, погонял там мяч на баскетбольной площадке, около девяти вернулся домой, принял холодный душ и лег спать.

— И хорошо. А кто тебе приснился — я?

— Не помню. Но когда я просыпаюсь утром, то самая первая моя мысль всегда о тебе.

— И у меня тоже.

Они подошли к кромке леса, к тому месту, где ручей расширялся и впадал в озеро. Кит и Энни выбрались на берег и оглядели поверхность воды и поросшие травой берега. Теперь по соседству с машиной Энни появились и другие, а в высокой траве лежало несколько велосипедов.

Группа подростков плавала по озеру на большом надувном плоту; чуть дальше Кит разглядел двух пожилых людей, удивших рыбу. Две молодые мамы с только начинавшими ходить малышами пускали возле берега игрушечные кораблики.

Поверхность озера была спокойна и блестела, как зеркало; лишь какая-нибудь рыбка время от времени выскакивала, хватая насекомое и оставляя на воде расходящиеся концентрические круги. Над водой кружились стрекозы, недалеко от берега покачивались заросли прудовых лилий — их сладкие корни можно было варить и есть; интересно, подумал Кит, знают ли об этом нынешние мальчишки?

В этот теплый субботний день озеро Ривз выглядело почти так же, как и тридцать лет назад; только раньше, как помнил Кит, здесь всегда резвилось гораздо больше ребят; это было последнее поколение, еще не познавшее организованного детского отдыха, — мальчишки типа Гекльберри Финна, варившие корни лилий и любившие пожевать жгучие длинные водоросли, ловившие рыбу на бамбуковые удочки и пускавшие старые удилища на поплавки, стрелявшие из рогаток, чем раздражали взрослых и мелких домашних животных, и гонявшие на тяжелых металлических велосипедах, которые весили больше, чем сами ездившие на них мальчишки.

— Чему ты улыбаешься? — спросила Энни.

— Вспомнил, как мы здесь с ребятами купались летом по ночам в чем мать родила. А заодно курили, пили пиво и говорили о девчонках.

— Я знаю. Мы обычно прятались на берегу, там, где трава была повыше, и подглядывали.

— Не может быть!

— Нет, правда, — рассмеялась она. — Я два раза тут была. Конечно, разглядеть нам почти ничего не удавалось, но мы говорили друг дружке, что видели все.

— А почему же вы к нам не присоединялись?

— Наверное, так и надо было сделать. Как-то раз мы даже хотели утащить всю вашу одежду, но потом струсили.

— Знаешь, что я тебе скажу: как-нибудь летом мы сюда приедем и искупаемся тут ночью голыми.

— Договорились!

Они постояли немного молча: обоим не хотелось расставаться.

— Наверное, в этом году это последние теплые выходные, — сказала Энни.

— Да, я уже чувствую запах осени.

— И я тоже.

Они понаблюдали за теми, кто был на озере; потом Кит спросил:

— Ты ведь знаешь пастора Уилкеса, того, что служит в церкви Святого Джеймса, да?

— Да.

— Я тут с ним говорил несколько дней назад.

— Как он?

— Постарел. Но по-прежнему бодр и проповедует.

— И что же он тебе проповедовал?

— Напоминал о некоторых заповедях.

— То есть?

— Советовал мне не домогаться жены соседа.

— Вот как? Ну, если он имел в виду миссис Дженкинс или миссис Мюллер, то это хороший совет, даже очень. Но, насколько я понимаю, он имел в виду меня. Это уже неприятно.

— Ты ему нравишься. И он не осуждал меня, просто советовал подождать, пока ты получишь развод. Вот после этого я могу начать тебя домогаться.

— Он прямо так и сказал?

— Да. В глубине души он просто старый романтик.

Энни помолчала немного, обдумывая услышанное, затем сказала:

— Не думала, что ты обратишься к кому-нибудь за советом, пусть даже и к пастору.

— Честно говоря, я и не обращался. Он сам поднял эту тему.

— Ты хочешь сказать, что он все знает… но откуда?..

— От преподобного Шенка, твоего пастора. Я тебе это все рассказываю на случай, если ты надумаешь обратиться к нему за советом, или отпущением грехов, или еще зачем.

— Я… да, я обсуждала с ним свою семейную жизнь. — Энни немного поколебалась, потом призналась: — Если уж быть честной, то я говорила с ним и о тебе.

— Вот как? И о чем же ты поведала ему, что я тебе являюсь в сексуальных снах?

— Ну уж нет! — Она рассмеялась. — Я ему мало что сказала.

— Если у тебя с ним будет еще разговор на эту тему, он тебе скажет то же самое, что Уилкес сказал мне: добивайся развода, а пока не получила его, не прелюбодействуй.

— Ну, этот совет уже немного опоздал.

— И кроме того, подобные разговоры имеют обыкновение распространяться.

Энни кивнула.

— Я дружу с Мардж, женой пастора Шенка… а что еще говорил тебе пастор Уилкес?

— Этого я не могу тебе сказать. Но, при всех их добрых побуждениях, знают эти пасторы слишком много.

— Буду осторожна. — Она посмотрела на него и спросила:

— Значит, через неделю, Кит?

— Ровно через неделю, считая от сегодняшнего дня.

Она уселась на землю и принялась расправлять колготки.

— Помоги мне вытереться, а?

Кит опустился перед ней на колени, нижней частью рубашки обтер ее ступни, помог ей натянуть колготки, одеть туфли.

— А трусики где же? — спросил он.

— Потеряла. — Энни протянула руку, и Кит помог ей встать. — О Господи, ты только посмотри на меня, — проговорила она. — Вся в листьях, одежда перепачкана… — Она рассмеялась. — Вид такой, словно переспала с кем-то прямо на земле в лесу. — Энни причесалась, потом, улыбнувшись, спросила: — Не заехать ли мне домой переодеться, прежде чем ходить по магазинам, как ты думаешь? Или: «Здравствуйте, миссис Смит. Да, вы правы, я действительно была в лесу и занималась там на траве сексом. Встретила одного всадника, высокий такой. А почем у вас сегодня морковка?»

— А тебе все эти приключения нравятся, верно? — улыбнулся Кит.

— Да. Я знаю, о чем ты сейчас думаешь: как у нас все сложится, когда не станет больше никакой опасности, не будет этого возбуждения от тайных встреч. Знаешь, с одной стороны, все это мне и впрямь нравится; а с другой, я боюсь, по-настоящему боюсь. Я просто хочу оказаться где-нибудь в безопасности, вместе с тобой; хочу, чтобы и через двадцать лет всякий раз, когда ты будешь входить в комнату, у меня бы по-прежнему сердце замирало от счастья.

— Я тебе верю.

— Разумеется, а иначе не стоит ничего и затевать. Я уеду отсюда в любом случае, Кит, и мне хотелось бы воспользоваться твоей помощью. Но ты не обязан ничего мне обещать. Вытащи меня отсюда, а потом можешь делать что хочешь. Я серьезно.

— Не может быть… — Он внимательно посмотрел на Энни. — А впрочем… быть может, и так. Но это не то, чего я хочу. Моя программа гораздо проще: я вернулся, чтобы быть с тобой.

— А что, если бы за эти годы я растолстела и весила сейчас за сто килограммов?

— Я бы прошел на улице мимо и сделал вид, что не узнал тебя; если, конечно, смог бы разминуться с тобой на тротуаре. Перестань меня проверять и испытывать.

— Тебе кто-нибудь писал обо мне?

— Да, несколько человек. Особенно моя мама. Она специально следила за твоим весом.

— Она уже пять лет как уехала.

— Ты что, проверяешь меня?

— Нет, просто я дала себе слово кое-что тебе обязательно высказать.

— Все высказала?

— Все. Так что теперь ты на крючке. У тебя уже есть какой-нибудь план?

— Нет, но все должно быть предельно просто. Чем он обычно занят по субботам?

— Суббота — хороший день. Он, как правило, уезжает с приятелями или на Грей-лейк, или на озеро Мичиган, или на Эри. Катаются на лодках, ловят рыбу; если сезон, то охотятся. Сейчас как раз только открылась охота на птиц.

— А если дождь?

— Они все равно уезжают. В плохую погоду они обычно играют у кого-нибудь в карты: у них почти у каждого есть в Мичигане дом.

— Ну, хорошо. Приготовь с собой в дорогу только самое необходимое. Мы с тобой где-нибудь встретимся, доедем до аэропорта в Толидо и — до свидания.

— Хорошо… я приеду к Терри, к сестре, буду ждать тебя у нее дома. Она живет в округе Чэтэм — там машины спенсервильской полиции сразу бросаются в глаза.

— Хорошая мысль.

— Ты не против заехать за мной к моей сестре?

— Нет. Мы с ней раньше ладили. Буду рад увидеться с ней снова, заодно и поблагодарю ее за то, что она целых двадцать лет передавала тебе мои письма. Я ей посылал открытку с поздравлением на каждое Рождество.

— Я знаю. Ты умница, и ты ей нравишься. Она всегда покрывала меня, еще когда мы учились в школе и исчезали с тобой куда-нибудь не туда, где должны были бы быть.

— Да, я помню. — Кит задумался, потом спросил: — А как она отнесется ко всему этому?

— Она ненавидит Клиффа. Нет, презирает его. Как и ее муж. А потом она ведь понимает, что все эти двадцать лет мы с тобой не кулинарными рецептами обменивались.

— Вы с ней никогда не обсуждали эту странную переписку?

— Разумеется, нет. Ну, может быть, раз-другой, не больше. — Энни улыбнулась. — Господи, всякий раз, когда приходило от тебя письмо, она впадала в невероятное возбуждение и сразу же мне звонила. У нас с ней была на всякий случай одна условная фраза. Обычно она говорила: «Я тут получила по почте один каталог, и мне хочется, чтобы ты на него тоже взглянула». И мы договаривались о встрече у нее, или в Спенсервиле, или на полпути, у тети Луизы. Я ей передавала письмо для тебя, чтобы она отправила со своей почты, — никогда не доверяла нашей спенсервильской, там одни сплетники работают.

— Я обратил внимание, что ни на одном из твоих писем не было почтового штемпеля Спенсервиля, — улыбнулся Кит. — Похоже, вы обе играли в эту игру с большим удовольствием.

— Как школьницы! А потом, в округе Чэтэм не так уж много развлечений, и это было ничем не хуже тех «мыльных опер», что показывают по телевизору.

— Да, но все-таки… письма — это одно, а помочь замужней женщине удрать с другим — совсем иное.

— Она на нашей стороне.

— А Клифф Бакстер не сможет ей потом как-нибудь отомстить?

— Ларри, ее муж человек довольно волевой и жесткий. Он в общем-то хороший парень, но Клиффа ненавидит, и Клифф его боится. К тому же Ларри — почетный заместитель шерифа округа Чэтэм, и ничто не доставит ему большего удовольствия, как сцепиться с Клиффом Бакстером.

— Ну что ж, раз они оба все понимают, я не против.

— Я с ними поговорю и скажу, что мы будем у них в субботу… в какое время?

— В 14.15 есть прямой рейс на Вашингтон. Если мы уедем от твоей сестры в десять, то как раз успеем.

— Хорошо, — кивнула Энни. — Клифф со своими приятелями уедут рано. Я сразу же соберусь и поеду к Терри… сложу все, что возьму с собой, в полиэтиленовые сумки и в картонные коробки: тогда тот, кто за мной шпионит, ничего не заподозрит, если увидит, как я буду загружать все это в машину.

— Шпионских фильмов насмотрелась?

— Ну, я все-таки была магистром наук. И мозги у меня до сих пор варят.

— Я вижу. Знаешь, мне приходилось бывать в таких полицейских государствах, где местная полиция создавала мне куда меньше проблем, чем здешняя.

— Они тут все просто дураки. Так вот, я буду у Терри часам к девяти. Если хочешь, можешь приехать раньше. Они будут тебя ждать. Выпьем кофе, я оставлю у них письма для Тома и Венди, распрощаемся с ними и поедем. Терри сама поговорит с мамой и папой.

— Тебе уже приходилось сбегать и раньше, да?

— Мысленно я это проделала уже тысячи раз, Кит. Жаль, что мне не хватило смелости уехать на самом деле; но я рада, что наконец-то это случится. — Энни посмотрела на него, потом договорила: — Никогда не думала, что мне придется убегать с тобой вместе: мне всегда казалось, что я сделаю это одна, а потом где-нибудь встречусь с тобой.

— У меня просто нет слов от счастья.

— Это у тебя-то нет слов?! Да я сама не верю, что наконец-то это произойдет. У меня кружится голова, сердце трепещет, я почти ничего не соображаю от любви. За все время с тех пор, как ты получил повестку о призыве, я ни разу еще не чувствовала себя такой счастливой, как сейчас. Для меня тогда как будто жизнь остановилась.

— А мне казалось иначе. Выходит, ты лучше все понимала.

— Дорогой, мы оба все прекрасно понимали, просто надеялись на лучшее. — Она ненадолго задумалась, потом проговорила: — Когда человеку двадцать лет, он часто совершает ошибки, но нельзя судить себя за это еще двадцать лет спустя. У нас были с тобой те чудесные шесть лет, Кит, и я благодарна Господу за эти годы. С Божьей помощью мы и всю оставшуюся нам жизнь проживем вместе.

Кит не в состоянии был что-то сказать, только поднес к губам ее руку и поцеловал. Энни глубоко вздохнула.

— Мне пора ехать. Мы до следующей субботы с тобой еще встретимся?

— Нет, это небезопасно. И не звони мне. Боюсь, мой телефон может прослушиваться.

Энни кивнула.

— Я почти уверена, что все мои разговоры записываются в полиции. Вот почему я тебе все время звоню из автоматов. А ты думаешь, что и твой телефон?..

— Все может быть. И телефон Портеров, возможно, тоже. Дома ты как, сумеешь сдерживаться?

— Постараюсь. Да, сумею. Не дам ему никаких поводов для подозрений. Понимаешь? — Она посмотрела на Кита.

Тот кивнул.

— У тебя сохранился адрес Терри?

— Вообще-то, если двадцать лет подряд пишешь на конвертах один и тот же адрес, он иногда запоминается.

— Да, сарказм в тебе остался прежний. Ну ничего, я этим займусь.

— Нет, дорогая, придется тебе к нему привыкнуть.

— Ладно; тогда в определенные дни месяца я буду превращаться в настоящую ведьму, зато в остальные буду блистать остроумием.

— Жду этих времен с нетерпением.

Они постояли немного молча, потом Энни сказала:

— Не хочется уходить.

— Ну, так оставайся.

— Не могу. Надо до его приезда выполнить массу поручений, а то начнутся расспросы, где я была весь день.

— Да, на коротком же поводке он тебя держит, ничего не скажешь.

— Что верно, то верно. Ты никогда этого не делал.

— Никогда и не буду.

— Тебе и не придется. А теперь разрешите пожелать вам удачного дня, мистер Лондри. — Энни протянула ему руку. — Увидимся в следующую субботу, тогда и сбежим вместе.

Он взял ее руку, улыбнулся, посмотрел ей прямо в глаза и сказал:

— Энни… если ты передумаешь…

— Нет. И ты тоже не передумаешь. Приезжай, Кит, буду ждать. Красный кирпичный дом в викторианском стиле. Почти у дороги номер 6, сразу за поворотом. — Энни поцеловала его, повернулась и быстрым шагом направилась к машине.

Кит провожал ее взглядом. Она прошла вдоль озера, перебросилась на ходу несколькими фразами с теми, кто был на берегу, потом остановилась рядом с двумя пожилыми рыболовами. Они засмеялись каким-то ее словам, и Энни зашагала дальше, а те долго смотрели ей вслед.

Энни подошла к машине, открыла дверцу и оглянулась, посмотрев в сторону леса. Конечно, разглядеть Кита с такого расстояния да еще в тени деревьев она не могла, но все-таки помахала рукой, и он помахал ей в ответ. Она села в машину, задним ходом поднялась на холм и скрылась из виду по другую его сторону.

Кит постоял еще немного, потом двинулся в обратный путь.

 

Глава двадцать первая

В воскресенье Кит Лондри отправился в церковь Святого Джеймса: отчасти потому, что ему неудобно было не откликнуться на предложение пастора Уилкеса, а отчасти из любопытства и движимый чувством ностальгии.

Маленькая церковь была заполнена почти до отказа, и, как и принято в сельской местности, все прихожане были одеты в свои лучшие воскресные костюмы. Пастор Уилкес прочел хорошую, составленную из точно подобранных фраз проповедь на тему «Власть и мораль», особо подчеркнув, что те представители власти, которые не чтут законы Господни и нарушают десять заповедей, не могут занимать должности, исполнение которых требует общественного доверия, будь то на общенациональном или местном уровнях. Кит понял, что, перед тем как засесть за составление проповеди, пастор Уилкес прочел стенограмму состоявшегося в четверг собрания. Разумеется, пастор Уилкес не упоминал никаких имен, но Кит не сомневался, что все присутствующие поняли, кого он имел в виду. Кит был рад тому, что пастор Уилкес не воспользовался возможностью и не посвятил свою проповедь темам домогательства жены ближнего и прелюбодеяний.

Поскольку приход был сельским и небольшим, то и служба в местной церкви проводилась только раз в неделю, в воскресенье; а потому и прихожане не могли позволить себе прогулять ее: соседи, не увидев кого-то из знакомых в церкви, заведомо не могли бы истолковать их отсутствие так, что те, дескать, приходили на другую службу. Кит столкнулся с этой проблемой, будучи еще подростком; но позднее, учась уже в старших классах школы, он начал посещать расположенную в Спенсервиле церковь Святого Иоанна — там он всегда почему-то оказывался поблизости от семейства Прентисов. При этом в церкви он стал бывать гораздо чаще, чем раньше, и мистеру и миссис Прентис нравилось видеть его там; но сам Кит испытывал некоторую вину за мотивы, которые им двигали, — не говоря уж о тех мыслях, что занимали его ум на протяжении самой службы.

Кит огляделся вокруг и увидел довольно много знакомых ему лиц: тут были и его тетка Бетти, и семейства Мюллеров и Дженкинсов, и Дженни, на этот раз без того приятеля, что сопровождал ее в четверг вечером, но с обоими своими детьми, и — что показалось Киту любопытным — полицейский Шенли, тот самый, с которым он столкнулся тогда около школы, а потом на стоянке тут, возле церкви; сейчас Шенли тоже приехал со всей своей семьей. Здесь же была — кто бы мог подумать! — и Шерри Коларик; по-видимому, решил Кит, для нее возвращение на это место своей публичной исповеди служило чем-то вроде первого шага к душевному выздоровлению. Как и сам Кит, мисс Коларик, несомненно, испытала немалое облегчение, убедившись, что пастор Уилкес даже не смотрит в ее сторону. Но пастор все же хотя и косвенно, однако сослался на то досадное положение, в которое она попала, напомнив всем присутствовавшим, что женщины — более уязвимые создания, нежели мужчины, и что они не столько грешат сами, сколько чаще оказываются объектами чужих грехов. Интересно, подумал Кит, как бы смотрелся Вашингтон, если приложить к нему такую мерку.

Кит не увидел в церкви Портеров, но их-то он и не ожидал здесь встретить; он, однако, думал — а возможно, надеялся, — что Энни сделает ему сюрприз и приедет. Но нет, это совершенно невозможно: она должна быть сейчас в церкви Святого Иоанна с ее грешником-мужем. Кит даже подумал, а не съездить ли ему самому туда на одиннадцатичасовую службу. Он немного повертел эту мысль в голове, но потом все же решил, что при том, как развиваются события в целом, подобный поступок был бы не очень умным.

Служба закончилась, и Кит направился к небольшой лестнице, что вела из церкви; пастор Уилкес уже стоял возле верхних ее ступенек, прощаясь с каждым из прихожан за руку и называя всех по имени. Обычно Кит всегда старался избежать этой процедуры, но на этот раз встал в общую очередь. Увидев его, пастор Уилкес искренне обрадовался и с удовольствием пожал ему руку.

— Добро пожаловать домой, мистер Лондри! — воскликнул он. — Очень рад, что вы смогли прийти.

— Благодарю вас за приглашение, сэр. Мне очень понравилась ваша проповедь.

— Надеюсь, вы сумеете приехать в следующее воскресенье. Тот наш разговор подсказал мне тему для проповеди.

— Возвращение блудного сына?

— Нет, мистер Лондри, я подумывал о другом.

— Меня в следующее воскресенье может здесь не быть.

— Жаль, — озорно улыбнулся пастор Уилкес. — Я собирался говорить о роли церкви в общественных делах.

— Интересная тема. Пришлите мне текст проповеди, если можно.

— Хорошо, пришлю.

Они снова обменялись рукопожатием, и Кит вышел. Утро было холодным и ветреным, сильные порывы северного ветра проносились над полями кукурузы, раскачивали деревья, несли по траве первые опавшие осенние листья, завывали среди надгробий прицерковного кладбища. День обещал быть просто превосходным: по оловянно-серому небу плыли осенние облака, и на этом фоне особенно красиво выделялись белое здание церкви и дом священника, штакетник кладбищенского забора, высокие раскачивающиеся вязы. Но во всем этом было и что-то зловещее, нечто внушавшее тревожные, нехорошие предчувствия — особенно в пронизывающем ветре, как будто выдувавшем отовсюду последние остатки лета и покрывавшем землю красными и золотыми мазками, этими обманчиво-красочными провозвестниками холодного и мрачного времени года. И как бы ни хотелось Киту остаться здесь навсегда, в душе он все-таки радовался тому, что через несколько дней его тут уже не будет.

На стоянке Кит столкнулся с теткой — та обрадовалась, заявив, что весьма довольна была увидеть его в церкви, и пригласила приехать на воскресный обед. Кит не нашелся, как можно было бы отказаться так, чтобы не обидеть ее — честно признаться, что он с большим удовольствием посидит с банкой пива перед телевизором и посмотрит футбол, было бы невежливо, — и он согласился.

В назначенный час, даже немного раньше, Кит появился в доме тети Бетти с бутылкой красного «бургундского». Тетя Бетти внимательно поизучала этикетку, пытаясь произнести вслух французские слова, потом убрала бутылку в холодильник. Впрочем, вино можно было бы и не охлаждать: как вскоре выяснилось, в доме тетки не было штопора, и в результате Киту пришлось сидеть со стаканом быстрорастворимого чая — со льдом, но сильно переслащенного.

На воскресный обед оказались приглашенными и кое-кто из тех, кого он уже видел у тети на шашлыках в День труда: Зак Хоффман, двоюродный брат его матери, со своей женой Хэрриет, и их взрослая дочь Лили с ее мужем Фредом. Последние привезли с собой трех своих сыновей; их имен Кит не запомнил, и к тому же они были еще слишком малы, чтобы попросить включить по телевизору футбол. Ребята ушли на улицу и занялись игрой во дворе.

Сознавая, что все собравшиеся состояли в какой-то степени родства друг с другом, Кит, поболтав немного о каких-то пустяках, перевел разговор на обсуждение семейной генеалогии. Тема, неожиданно даже для самого Кита, оказалась интересной: в ней открывалось нечто первозданное, нечто первобытно-родовое.

Уже за обедом, традиционно состоявшим из жареного мяса в соусе, картофельного пюре, зеленого горошка и сухого печенья — эта истинно американская еда уже лет двадцать как исчезла во всех столичных ресторанах, — Хэрриет, продолжая тему семейного древа, вдруг, как будто невзначай, упомянула:

— А моя сестра, Дороти, замужем за Люком Прентисом. Ты ведь, по-моему, знаешь Прентисов, Кит.

Он посмотрел на Хэрриет и внезапно понял, почему ему сразу же показалось, что он ее раньше видел.

— Мне кажется, ты когда-то ухаживал за Энни, моей племянницей.

— Да.

— Она вышла за одного из Бакстеров. За Клиффа. Он у нас тут начальник полиции.

Быть может, попытаться все-таки открыть эту бутылку отверткой, подумал Кит.

Зак поднял голову от тарелки.

— Я слышал, в церкви Святого Джеймса было какое-то собрание насчет Клиффа Бакстера. Этот тип… — Он глянул на сидевших за столом ребят и договорил: —… совсем, на мой взгляд, с цепи сорвался.

Лили и Фред с ним согласились. Тетя Бетти не отреагировала никак, а мальчишки попросили разрешения встать из-за стола и тотчас же получили его.

Зак подождал, пока они вышли из комнаты, потом подался вперед и произнес тоном заговорщика:

— Я слышал, он погуливает. Там, в церкви, выступала одна женщина. Конечно, с ее стороны это полное бесстыдство; но она там открыто заявила, что между ней и Клиффом Бакстером кое-что было.

— Кто-нибудь хочет добавки? — спросила тетя Бетти. Хэрриет повернулась к Киту.

— Ты хоть раз видел Энни после колледжа?

— Нет.

— А я слышал, что там выступала еще одна женщина, Мэри Арлес, — вступил в разговор Фред. — Ей и Бобу, ее мужу, принадлежит заправочная станция на дороге номер 22, так вот она рассказывала, что Клифф Бакстер берет у них в магазине все, что ему нравится, а потом приписывает лишнее в счет за бензин, и таким образом городская казна расплачивается за его покупки.

— Моя сестра была на том собрании, — сказала Хэрриет, — и она просто в ужасе от того, что услышала там о похождениях своего зятя. — Хэрриет замолчала и посмотрела на Кита.

Кит молча слушал, отметив про себя, что Зак и Фред осуждают скорее допущенные начальником полиции финансовые нарушения, чем его любовные похождения; Лили же и Хэрриет были озабочены исключительно проблемой святости семейных уз.

— Если бы я услышала, что мой муж гуляет на стороне, — заявила Лили, — выставила бы его вон сразу же, без колебаний.

Пожалуй, Фред не похож на человека, который бы захотел, а тем более имел бы возможность гулять на стороне, подумал Кит; но теперь, когда его столь недвусмысленно предупредили, вид у Фреда стал какой-то затравленный.

— Если кому нужна добавка, у меня на кухне еще сколько хотите, — сказала тетя Бетти.

— Не удивлюсь, — проговорила Хэрриет, обращаясь к Киту, — если она от него уйдет.

— Кто?

— Энни.

— А-а… возможно. Но жена или муж всегда узнают последними.

— Моя племянница просто святая, — продолжала Хэрриет. — Вырастила для этого типа двух великолепных детей; дом ему содержит в таком порядке, ну просто картинка. Не заслуживает она, чтобы с ней так обращались.

— Кто-то же должен ей все сообщить, — повернулась Лили к матери, — она ведь, возможно, ничего еще не знает. Я вам вот что скажу: если бы мой муж занимался такими делами, а мне бы никто ничего не сказал, я бы таких людей перестала считать своими друзьями. — Лили опять посмотрела на Фреда, а Кит подумал, не похаживает ли тот и в самом деле налево.

— У Фреда и мыслей-то таких не бывает, — встала Хэрриет на защиту зятя.

Кит уже давно пришел к заключению, что будь то в Вашингтоне или Риме, в Париже или Москве — где угодно, — но тема похождений на стороне всегда интересует всех. Однако интересна она лишь до тех пор, пока остается отвлеченной или, в крайнем случае, касается кого-то другого; но мгновенно становится очень болезненной и деликатной, едва только ее обсуждение начинает приближаться к присутствующим; и потому, хотя все сидевшие сейчас за столом были в этом плане явно безгрешны — за исключением только самого Кита, — разговор на эту тему прервался.

— Обязательно расскажу Энни, что видела тебя, — сказала Киту Хэрриет. — Она наверняка попросит передать тебе большущий привет.

— Спасибо. И ей от меня тоже.

— Обязательно передам. Может быть, вы с ней как-нибудь встретитесь.

— Все бывает. — Кит сделал у себя в памяти отметку: не забыть сказать Энни, чтобы она послала Хэрриет из Рима открытку.

— На десерт у нас молочный кисель и зефир, — объявила тетя Бетти. — Кофе кто-нибудь хочет? У меня растворимый. Пойду поставлю чайник.

Кит встал из-за стола.

— Извините, тетя Бетти, мне страшно неудобно так уходить — как будто я заезжал, только чтобы поесть, — но в пять часов я обещал кое с кем встретиться.

— Ну, сейчас ведь еще без четверти. Съешь сладкое, потом поедешь.

Кит вспомнил, что тетя Бетти всегда отличалась отсутствием чувства времени, а потому ответил:

— Не хочу потом гнать: люблю ездить медленно. Спасибо, чудесный был обед! — Он поцеловал тетю, попрощался за руку с остальными, посоветовав Фреду вести себя осмотрительнее и попросив Хэрриет передать от него привет сестре и мистеру Прентису.

— Обязательно. Они будут так рады!

— Надеюсь.

Кит вышел, помахал на прощание ребятам, гонявшим во дворе мяч, и сел в машину.

По пути домой он тщательно восстанавливал в памяти отдельные куски разговора, состоявшегося за обедом у тети Бетти. Больше всего заинтересовало Кита не то, что говорилось там о Клиффе Бакстере или же об Энни — он с восторгом вспоминал, как старая добрая Хэрриет взялась изображать из себя Купидона. Кит даже рассмеялся. Некоторые люди, подумал он, независимо от их возраста и полученного воспитания, обладают какой-то прирожденной способностью к любви — это чувство навеки поселяется в их сердце. У бедняжки Лили и Фреда эта способность отсутствует напрочь, впрочем, так же, как и у тети Бетти. А вот у Зака и Хэрриет, хотя они и намного старше, каждый раз, когда они смотрят друг на друга, вспыхивает в глазах какая-то искорка. Да, решил Кит, те, кто способен любить, — это действительно особая порода людей, и все наделенные этим даром узнают друг друга с первого взгляда; а потому он был уверен — Хэрриет чувствовала, как учащенно начинало биться его сердце всякий раз, когда она упоминала имя Энни.

Следующие три дня, с понедельника по среду, Кит безвыездно провел дома. Он не хотел лишний раз рисковать, покидая ферму, ему совершенно не нужна была еще одна стычка с Бакстером или его людьми. Он был сейчас слишком близок к цели, часы отсчитывали, можно сказать, последние минуты, и рисковать в этот момент или идти на какой-нибудь необдуманный поступок было бы ни к чему. Игра шла уже всерьез, и ее нужно было выигрывать наверняка.

В собственном доме, в пределах своих владений, он находился в безопасности; тут, по закону, его дом являлся в полном смысле слова его крепостью; и тревожило его другое. Кит совершенно не представлял себе, с помощью каких аргументов Бакстеру удалось бы убедить судью выдать разрешение на прослушивание его телефона; ему, однако, вдруг пришло в голову, что Бакстер мог бы сделать это и так, не спрашивая согласия судьи. Среди хитроумных приспособлений, что лежали в чемоданчике Кита, имелся прибор для определения наличия подслушивающих устройств. Кит даже не предполагал, что ему придется еще когда-нибудь в жизни воспользоваться этим прибором; он несколько раз тщательно проверил им весь дом, но ничего не обнаружил. Всякий раз, когда он куда-нибудь отъезжал из дома, Кит по возвращении обязательно проверял находящийся в чулане ввод телефонной линии — но тут тоже все было в порядке. Вообще-то существовал и прибор, позволяющий установить, не прослушивается ли телефон где-нибудь на линии, но такого устройства у Кита с собой не было. В принципе, на дом можно было нацелить и направленный микрофон, но из окон второго этажа окрестности просматривались на милю в любом направлении, и он ни разу не заметил какой-нибудь машины, которая бы стояла в таком месте подозрительно долгое время. Вряд ли вообще у спенсервильской полиции могла быть столь сложная техника для подслушивания, подумал Кит. Хотя, с другой стороны, никогда не знаешь наверняка, с чем можешь столкнуться.

Кит был уверен, что до субботы включительно Бакстер не прослушивал его телефон, будь то на законном основании или же в порядке самодеятельности: в противном случае Клифф Бакстер обязательно объявился бы субботним утром на озере Ривз, и тогда один из них сегодня уже лежал бы в траурном зале похоронного бюро Гиббса. Но даже если в субботу телефон не прослушивался, теперь это могло уже делаться; так что надо поступать, исходя из этого допущения. Кит полагал, однако, что для окончательного уточнения его планов или для их изменения телефон ему не понадобится.

Несколько недель назад, когда Кит еще подумывал о том, чтобы осесть тут навсегда, он намеревался приобрести аппарат сотовой связи, а заодно собирался позвонить своим бывшим коллегам в Вашингтон и попросить их проверить, не прослушивается ли его номер и не оформлялся ли кем-либо запрос на постановку его на прослушивание. Совет национальной безопасности должен был не меньше него самого — хотя и по другим причинам — быть заинтересован в неприкосновенности его телефонной линии.

Вспомнив сейчас об этом, Кит с чувством неприятного удивления подумал, что до сих пор никто из Вашингтона не позвонил и ничего не написал ему. В общем-то Киту это было безразлично; но само это молчание начинало казаться ему каким-то зловещим.

К середине среды домашнее самозаточение уже порядком прискучило ему. Киту было любопытно, чем занимается Энни, он волновался о ней, но успокаивал себя тем, что отсутствие новостей само по себе хорошая новость, — хотя в Вашингтоне это было не так, да и двадцать лет работы в разведке научили его прямо противоположному.

Немного позже, уже после обеда, когда он приводил в порядок кусты малины, по которым проехали полицейские, Кит вдруг швырнул на землю садовые ножницы и наподдал ногой кучу срезанных веток. «К черту!» Он в самом деле тревожился об Энни и не мог больше сидеть в этом домашнем заточении, пусть даже таком, на которое он обрек себя сам. Кит заткнул за пояс «глок», вскочил в машину, где на сиденье рядом с водителем постоянно лежала теперь его М-16, и выехал на дорогу. Около почтового ящика он затормозил, посидел немного, не выходя из машины, окончательно взял себя в руки — и вернулся домой.

Кит приготовил и сложил в дорогу только самое необходимое: личные бумаги, паспорт, одежду. Брать с собой в самолет оружие он, конечно, не мог; а вот чемоданчик с хитроумными приспособлениями все же прихватить собирался: там были такие вещи, как авторучка со слезоточивым газом, микрофотоаппарат, графитовый нож, ампула с цианистым калием на случай жизненных неудач и прочие экзотические веши, которые еще ни разу ему не понадобились, но которые Кит полагал для себя невозможным просто бросить дома.

Он вышел на кухню и только тут понял, что остался совершенно без еды, в том числе и без пива. Службы доставки на дом, насколько он знал, в округе Спенсер не было, а до субботы времени оставалось еще порядочно. Можно, конечно, было бы попросить миссис Дженкинс или миссис Мюллер что-нибудь для него купить; но ему в голову пришла другая мысль. Да, так можно будет решить три проблемы разом. Кит снял трубку и набрал номер Портеров.

На том конце к телефону подошел Джеффри.

— Говорит ФБР, — произнес Кит, — вы арестованы за призывы к насильственному свержению правительства Соединенных Штатов.

— Насколько я понимаю, тебе захотелось моей жены.

— Как у вас дела?

— Хорошо. Собирался тебе позвонить…

— Слушай, вы сегодня вечером свободны? Как насчет того, чтобы вместе поужинать?

— Вполне. У тебя дома?

— Да. Подъезжайте часикам к семи.

— С удовольствием.

— Джеффри, ты не мог бы сделать мне одолжение?

— Конечно.

— У меня в доме совершенно никакой еды, и машина не заводится. Вы не могли бы привезти с собой все, что нужно?

— Конечно.

— И вина.

— Нет проблем.

— Да, и мне понадобятся наличные.

— А столовую посуду тоже прихватить?

— Нет, это у меня найдется. Мне нужно около тысячи долларов. Я вам отдам чеком.

— Хорошо. Слушай, ко мне тут заезжал кое-кто из твоих старых друзей…

— Потом расскажешь.

— Нет, я хочу…

— Потом. Спасибо. — Кит повесил трубку. Энни. Судя по тону, каким заговорил Джеффри, это должна была быть Энни. «Что ж, хорошо. Значит, у нее все в порядке». Таким образом, одна проблема решилась сама собой: он выяснил, что у Энни все нормально. Теперь Портеры привезут продукты и деньги, и это решит две другие его текущие проблемы. Все-таки есть что-то необыкновенно приятное в том, чтобы победить мерзавцев в ими же затеянной грязной игре; впрочем, если бы он сам не поставил себя изначально в такое положение, то не возникло бы необходимости и думать о том, как из него выйти, и он вполне мог бы испытывать такое же удовлетворение просто от игры в шахматы.

Портеры появились с опозданием минут на двадцать, что для бывших хиппи было поразительной точностью. Выйдя на крыльцо, Кит взял у Гейл матерчатую сумку со всякой зеленью, а Джеффри достал из машины картонную коробку, доверху наполненную пластмассовыми баночками и упаковками.

— Я все приготовила дома, — сообщила Гейл. — Надо только разогреть. А то иначе нам пришлось бы дожидаться ужина несколько часов.

— Ну, плита у меня, кажется, есть.

— Какой очаровательный дом! — воскликнула Гейл, когда они вошли. — Ты здесь и вырос?

— Я тут родился и воспитывался. Но пока еще не вырос.

Гейл рассмеялась, и Кит проводил их обоих в кухню. Там они сложили все привезенное на стол, и Гейл сказала:

— Кэрри, срочно.

— Извини?

— В Антиохии, — начал объяснять Джеффри, — был небольшой, но чудесный индийский ресторанчик, где готовили кэрри на вынос, и называется он «Кэрри, срочно». И теперь всякий раз, когда Гейл не хочется готовить, она говорит: «Позвони в «Кэрри, срочно». Но думаю, заказ на доставку в Спенсервиль они не примут.

— А что, стоит попробовать. Вы уж меня извините, что я на вас все это взвалил.

— Ничего страшного, — ответила Гейл. — Ты же должен был тоже пригласить нас на ужин, и мы рады тебе в этом помочь.

Джеффри вышел, чтобы принести из машины вино. Пока Кит разыскивал и доставал необходимую посуду, Гейл сказала:

— Мы привезли провод с «крокодилами», чтобы запуститься от нашего аккумулятора. А у тебя разве не новая машина?

— С машиной все в порядке.

— Вот как? А я думала…

— Я потом объясню.

— По-моему, я догадываюсь. Этот мусор тебя преследует?

— Верно. — Кит начал накрывать на стол.

— Но это же отвратительно! Ты должен ему как-то ответить, Кит, должен бороться!

— Долгая история. Если привезли достаточно вина, то попозже расскажу.

— Ладно.

Вернулся Джеффри, неся три бутылки красного вина, и Кит сразу же открыл одну из них. Он разлил содержимое в три больших стакана для воды.

— Извините, фамильный хрусталь у гравировщика, на него наносят семейную монограмму. Будем здоровы!

Они выпили, потом уселись на кухне за стол, на который Гейл успела выставить крекеры и какое-то многоцветное блюдо.

— Что это такое? — поинтересовался Кит.

— Овощной паштет.

— Похоже на что-то игрушечное. А на вкус неплохо.

Так они сидели, пили, ели, разговаривали; но у всех было такое чувство, словно над столом незримо витали вопросы, требующие ответов. Гейл пересказала Джеффри то, что узнала от Кита насчет полиции, и Джеффри заметил:

— Не можешь же ты постоянно сидеть здесь, будто попавший в капкан зверь.

— Когда ты в последний раз ел? — спросила Гейл.

— Что, глотаю как поросенок, да?

— Кит, на тебя это совершенно не похоже, — проговорил Джеффри. — Нельзя же допускать, чтобы полиция унижала и травила тебя подобным образом.

— Долгая история. Как идет распродажа чистосердечных исповеданий?

— Невероятно успешно, — ответил Джеффри. — Продали уже пятьсот экземпляров. И люди передают их из рук в руки, так что я думаю, их прочли уже несколько тысяч человек. Для небольшого округа это огромная цифра. Полагаю, мы обратим этого типа в бегство. Кстати, вот что я хотел рассказать тебе по телефону. Как ты думаешь, кто в один прекрасный день объявляется вдруг у нашей двери и заявляет, что хотел бы приобрести экземпляр?

— Кто? — Кит отпил немного вина из своего стакана.

— Сам догадайся.

— Клифф Бакстер?

Гейл расхохоталась.

— Близко!

— Ну, — улыбнулся Джеффри, — я ведь тебе говорил, что это был кое-кто из твоих старых друзей.

— Энни Бакстер.

— Точно! Ты себе можешь это представить?

— Могу.

— Да, это потребовало немалого мужества, — сказала Гейл и бросила на Кита лукавый взгляд. — Выглядела она отлично.

— Это хорошо.

— Я бы даже сказала, что для женщины, муж которой изобличен как шантажист, вымогатель, взяточник и уличен в супружеских изменах, она держалась чрезвычайно хладнокровно. Даже почти бодро.

— Возможно, у нее самой кто-то есть.

— Быть может. Тогда понятно, почему у нее такое настроение, — заметила Гейл.

— Разумеется, ей мы дали стенограмму бесплатно, — поведал Джеффри, — и пригласили ее в дом. К моему удивлению, она согласилась. Попила у нас чаю. Приятно было с ней поговорить, повспоминать прежние времена. Я ей сказал, что ты вернулся, — продолжал он, — и она ответила, что как-то столкнулась с тобой возле почты.

— Верно.

— Небось, сердце у тебя тогда затрепетало, а? — поддразнила его Гейл.

— Конечно.

— Не удивлюсь, если она вскоре снова окажется свободна. Знаешь, — призналась Гейл, — я себя как-то скверно чувствую. Когда мы все это затевали, я никак не хотела создать для Энни какие-то семейные трудности; хотя, с другой стороны, они ведь естественный результат того, что нам пришлось против него предпринять. А в этом он сам виноват.

— Разумеется. Порезвился — расплачивайся.

— Если, конечно, там нет с женой такого взаимопонимания, как у нас с Джеффри. Нас темой супружеских измен никто друг с другом не стравит.

— Любопытное замечание. А что, если кто-то из вас влюбится всерьез в кого-нибудь третьего?

— Н-ну… — Гейл явно почувствовала себя очень неуютно, из чего можно было почти безошибочно заключить, что нечто подобное с кем-то из них уже имело место, а возможно, и с тем и с другим, и даже не раз. — Влюбляются обычно в тех, кто рядом. Со случайными партнерами по сексу такого почти не бывает. Любовь — это не столько секс, — продолжала Гейл, — сколько тоска по тому, кого нет рядом. Даты и сам признался, что у тебя сердце затрепетало, когда ты встретил Энни, правда? А ведь прошло больше двадцати лет, но все равно в душе что-то осталось. Сколько ты за это время разных баб перетрахал?

— Иностранок считать?

Гейл расхохоталась, потом спросила:

— А почему это такой недурно выглядящий мужчина, как ты, за все эти годы так и не женился?

— Да, пожалуй, мне все-таки стоило лучше позвонить в «Кэрри, срочно».

— Оставь его в покое, Гейл, — улыбнулся Джеффри. — Разве не видишь, ему эта тема не нравится.

— Верно, — согласился Кит. Помолчав немного, он спросил: — Спенсервильская полиция вам еще жизнь не портит?

— Пока нет, — отрицательно помотал головой Джеффри. — Гейл ведь член городского совета. Я думаю, они ждут исхода предстоящих выборов. Посмотрим еще, кто после них удержится.

— А пока вы должны быть предельно осторожны: — Кит посмотрел вначале на одного, потом на другого. — Бакстер непредсказуем.

Гейл и Джеффри обменялись взглядами.

— Да мы в общем-то осторожно себя ведем, — проговорил Джеффри.

— Оружие у вас есть?

— Нет, — ответил Джеффри. — Мы пацифисты. Привыкли к тому, что стреляют по нам, а не мы.

— У меня есть винтовка. Давайте, я вам ее отдам.

— Не надо, — нахмурился Джеффри. — Мы все равно ею не воспользуемся.

— Вы имеете полное право, если вы у себя дома и кто-то…

— Нет. Отнесись к этому с пониманием, Кит.

— Ну, хорошо. Но если вам понадобится помощь, только свистните.

— Ладно.

Джеффри встал из-за стола и помешал в двух стоявших на плите кастрюлях.

— Суп готов.

Они съели суп, потом овощное кэрри и доканчивали уже последнюю бутылку вина.

Кит занялся приготовлением кофе, Гейл достала и развернула морковный пирог. Когда они уже сидели за кофе, Джеффри вдруг воскликнул:

— Слушай, чуть не забыл! — Он запустил руку в карман и извлек оттуда конверт. — Здесь тысяча.

— Спасибо. — Кит достал из бумажника заготовленный чек и протянул его Джеффри — тот бросил на чек взгляд и проговорил:

— Он же на две тысячи!

— Это мой взнос в ваше дело. Ни разу еще ничего не жертвовал красным.

— Мы не можем этого принять, Кит, — улыбнулась Гейл.

— Можете. Мне эти деньги не нужны, и к тому же я хочу вам помочь.

— Ты можешь помочь тем, что присоединишься к нам.

— Если бы я мог, я бы присоединился. Но я уезжаю. В ответ никто не произнес ни слова.

— Послушайте, ребята, — сказал Кит, — вы мне нравитесь, и я вам верю. И к тому же мне может понадобиться ваша помощь. Готовы выслушать долгую историю?

Оба кивнули.

— Так вот, я вернулся в Спенсервиль, чтобы начать все сначала и посмотреть, способен ли я на это. Однако оказалось, что это невозможно. Начать сначала нельзя, но можно начать все заново. Да, что-то я все вокруг да около… Ну, ладно: я люблю Энни и…

— Так я и знала! — Гейл даже хлопнула рукой по столу. — Ну, Джеффри, а я тебе что говорила?!

— Это я тебе говорил.

— Можно мне продолжить? Мне и так непросто все это рассказывать. Так вот, мы с ней переписывались все эти двадцать лет…

— Нет, мне это нравится! Скажи, а она тебя любит?

— Гейл, помолчи, — сказал Джеффри.

— Так вот, дальше: да, любит, и мы собираемся с ней сбежать. Вот и вся история.

— Черта с два вся! — воскликнула Гейл. — А вы с ней пока еще не?..

— Это не существенно… нет, пока нет…

— Врешь! Нет, я так и знала! Видишь? Вот почему она была тогда словно на седьмом небе. Она еще спрашивала, не говорила ли я с тобой в последнее время. Потрясающе! Наконец-то эта свинья, ее муж, получит по заслугам! Ой, Кит, я за вас так счастлива! — Гейл вскочила и расцеловала Кита, который уже ожидал чего-то подобного, а Джеффри радостно пожал ему руку.

— Ну что ж, — произнес начавший уже терять терпение Кит, — вот я и ответил на многие ваши вопросы; и к тому же я считал, что должен объяснить, почему я не могу пойти на…

— Послушай, ты и так делаешь больше всех, — перебил его Джеффри, — ты крадешь у него жену.

— Ну, не совсем уж краду…

— Я всегда знал, что ты с ней обязательно сойдешься снова, — сказал Джеффри. — И когда вы уезжаете?

— Этого я не могу сказать. Но скоро.

— Чем мы можем помочь?

— Для начала, не упоминайте ни о чем ни в одном телефонном разговоре. Боюсь, что и мой, и ваш телефоны могут прослушиваться.

— Да, вполне может быть. Еще что?

— Деньги вы привезли, еды мне на несколько ближайших дней вроде бы хватит. Ну, что еще?.. Гейл, ты не могла бы послушать, о чем в эти дни станут говорить в городском совете и около?

— Я это и так всегда делаю. И у меня есть осведомитель в полиции — коп.

— Это хорошо. Но и ему доверяться тоже не стоит.

— Когда заходит речь о революции, мы доверяем только самим себе.

— Молодцы, соображаете, — одобрительно кивнул Кит.

— Значит, ты намерен не высовываться до того самого момента, когда… как это называется, если женщина замужем — тайный побег?

— За неимением более точного понятия, да. Я оставлю вам ключ от дома, посмотрите тогда, чтобы тут все было в порядке.

— Нет проблем.

— А где вы с ней этим занимались? — спросила Гейл. — Сколько раз? И как вам это удалось?

— Мы с ней в этом деле старые профессионалы, еще со школы, — ответил Кит и, сменив тему, продолжал: — Но ее муж вообще привык подозревать всех и вся, а на меня он окрысился особо — за то, что я сюда вернулся. На той неделе он приезжал сюда, и мы тут с ним поговорили. Но он ничего не знает. Он дал мне неделю, чтобы я убрался из города; срок кончается в пятницу, но я к этому времени еще не уеду. Он может объявиться тут снова — тогда я попрошу его дать мне еще несколько дней: так проще, чем убивать его, и к тому же я обещал этого не делать.

Кит увидел, что последняя его фраза по-настоящему поразила Портеров.

— Это серьезное дело, — пояснил он. — Не игра. Бакстер на грани помешательства. Будьте осторожны. И если вам нужно оружие, мое предложение остается в силе.

Все помолчали немного, потом Джеффри задумчиво произнес:

— Да, действительно серьезное. Не возражаете, если я закурю?

— Валяй.

Джеффри достал из нагрудного кармана рубашки кисет и бумагу и свернул сигарету. Потом чиркнул спичкой и предложил зажженную сигарету Киту — тот отказался, затем Гейл, которая тоже отказалась. Джеффри пожал плечами, откинулся на спинку стула и затянулся сам.

— Как ты думаешь, Энни ничего не угрожает? — спросила Гейл.

— По-моему, нет. Но у меня возникает какое-то смутное ощущение, что люди вокруг начинают что-то чувствовать, о чем-то догадываться; как будто те силы, что связывают мою ферму и Вильямс-стрит, действуют и на них тоже. Отгоняй дым, Джеффри, — улыбнулся Кит, — а то я уже начинаю заговариваться.

— Да нет, я понимаю, — сказала Гейл. — Видишь, даже мы вычислили, что что-то назревает. А кто еще, кроме Бакстера, что-то почуял?

— Самые разные люди. Пасторы, чьи-то сестры, всякие милые старушки. Может быть, у меня на этой почве психоз, но я боюсь, как бы Бакстер не вышел на что-то конкретное. Поэтому я вас прошу, ребята: не говорите и не делайте ничего, что могло бы возбудить какие угодно подозрения. Не высовывайтесь сами до конца этой недели. Договорились?

— Ладно.

— Если мой план сорвется, мне может понадобиться ваша помощь.

— Всегда в твоем распоряжении.

— Спасибо. Джеффри, кто бы из нас мог раньше подумать, что мы снова встретимся, будем вот так ужинать?

Джеффри затянулся и задумчиво посмотрел на него.

— Время залечило многие раны, Кит. Я рад, что мы дожили до того возраста, когда смогли поумнеть.

— Если сейчас начнутся клятвы в мужской дружбе, — заявила Гейл, — то я лучше пойду посижу на крыльце.

— Видишь, она уже боится, — сказал Джеффри, обращаясь к Киту. — Вот почему тебе нужна женщина, Кит: чтобы установить равновесие в нашей возрождающейся дружбе… ну, и вообще. Слушай, а куда вы с ней поедете? Может быть, мы могли бы как-нибудь вчетвером поужинать?

— Обязательно. Я дам тебе знать.

— Нам будет тебя не хватать, Кит, — проговорила Гейл. — У нас тут не так уж много друзей.

— Станет больше, если вам удастся свалить шефа полиции Бакстера.

— Не думаю. Впрочем, кто знает. А ты еще сюда когда-нибудь вернешься?

— Мне бы хотелось. Но это зависит от того, что станет с Бакстером.

— Да, верно, — согласился Джеффри. — Я бы пока не советовал вам покупать себе дом где-нибудь на Вильямс-стрит. — Он рассмеялся. — Слушай, вот бы посмотреть на рожу этого придурка, когда он придет домой и обнаружит на холодильнике записку, что вы удрали. — Джеффри зашелся от хохота и даже хлопнул несколько раз по столу.

Кит встал.

— Пошли посидим на крыльце. Пусть все тут так и остается.

Они долго сидели на крыльце, молча любуясь закатом. Наконец Гейл проговорила:

— Какая это все-таки замечательная вещь, Кит.

— Что?

— Любовь. Ты посмотри: с самого колледжа, через войну, через все трудности, через десятилетия, через такие расстояния, через все, что обрушила на вас жизнь… Если бы я была сентиментальной, я бы сейчас расплакалась.

 

Глава двадцать вторая

В четверг утром Кит проснулся, чувствуя себя довольно паршиво и не понимая, почему у него такое скверное самочувствие. Постепенно, однако, эпизод за эпизодом он вспомнил, что накануне к ужину приезжали Портеры, что потом они открыли еще бутылку виски, — и тут-то он и сообразил, от чего у него так болит голова, а заодно вспомнил, что они отмечали.

Кит встал с постели, подошел к окну и открыл его — в комнату ворвался холодный воздух. Начинающийся день обещал быть солнечным — хорошо для кукурузы, хотя не помешал бы и добрый дождь, пока еще не началась уборка.

Как был в белье, он вышел в холл, направляясь в ванную, и наткнулся на Джеффри, тоже облаченного лишь в одно белье.

— Что-то мне нехорошо, — пожаловался Джеффри.

— Ты что, ночевал тут?

— Нет, я прямо так, в белье, приехал забрать мусор, который мы вчера оставили.

— А Гейл где?

— Уехала организовать что-нибудь нам на завтрак.

Ты куда шел, в ванную?

— Нет, иди, умывайся. — Кит взял из ванной свой халат и спустился на кухню. Тут он сполоснул над раковиной лицо, отыскал в буфете аспирин и проглотил две таблетки, потом поставил на плиту кофейник.

К задней двери подъехала машина — в кухню вошла Гейл, неся сумку с продуктами.

— Как самочувствие? — поинтересовалась она.

— Ничего. — Кит сел за стол, а Гейл достала из сумки бутылку апельсинового сока и три сдобных кукурузных булочки.

— За мной сюда от самого города ехала полицейская машина, — сообщила она.

Кит кивнул.

— Теперь они знают, что мы связаны друг с другом, так что вы тоже попали в их черный список.

— Я там была еще раньше, чем ты. — Гейл тоже села за стол и налила им по стакану сока.

— И за что они к тебе прицепились? — спросил Кит, отпивая из стакана сок.

— Это я к ним прицепилась. Я остановилась, вышла из машины, подошла к ним, представилась как член городского совета и сказала, чтобы они уматывали, а то я перепишу их личные номера.

— Ты себя ведешь прямо как большое начальство, Гейл. Ты должна была кричать, что нарушаются твои гражданские права.

— Тогда бы они просто не поняли, о чем это я говорю. Единственное, чем их можно запугать, так это возможностью того, что у них отнимут их личные знаки и пушки.

— Да, здешние копы все испорчены. Босс у них скверный.

Гейл посидела молча, потом сказала:

— Знаешь, там, на шоссе, я по-настоящему испугалась.

— Знаю. Вот почему я хотел решить эту проблему прежде, чем уехать отсюда, но потом пообещал, что не стану.

— Я понимаю. Можно мне тебя спросить… ты когда-нибудь делал это?.. Я хочу сказать… ну, во Вьетнаме, наверное…

Кит задумался над ее вопросом. Да, он убивал во Вьетнаме, но там это было в бою. В первые же годы его работы в разведке ему в самом прямом смысле слова было дано разрешение на убийства, но, прежде чем ему выдали пистолет с глушителем, Киту вдолбили правило: убивать можно только в двух случаях — в бою и в порядке самообороны. Однако в Америке такие права есть у каждого. То разрешение, которое дали Киту, простиралось значительно дальше, в темную область превентивных акций: ему дозволялось убивать, даже если он всего лишь только чувствовал угрозу себе. И даже в еще более неясные сферы: он имел право убивать ради предотвращения или устранения какой-то более серьезной опасности, в чем бы она ни заключалась. Кит считал, например, что Клифф Бакстер представлял собой именно такую опасность; но родители мистера Бакстера или его дети могли бы и не согласиться с этой оценкой. Подобные вещи всегда очень конкретны, тут не может быть общих правил — к тому же Киту никогда не приходилось принимать такое решение самостоятельно, а если его принимали другие, то исполнителем выступал не он. Здесь, в Спенсервиле, он был предоставлен самому себе: не было ни привычных правил и ограничений, ни тех, у кого можно было бы попросить совета.

— Ты подумал о том, что, пока Бакстер жив, вы никогда не будете в безопасности? — спросила Гейл.

— По-моему, у него не так уж хорошо работают мозги. Мы просто постараемся держаться от него подальше.

— А ты не думал, что он может попробовать отыграться… ну, скажем, на родственниках Энни?

— Что ты хочешь сказать, Гейл? Мне всегда казалось, что ты пацифистка.

— Это Джеффри пацифист. А если бы кто-то угрожал мне или жизни моих родных и друзей, я бы убила такого человека.

— Чем? Морковкой?

— Не смейся, я серьезно. Слушай, мне страшно, я чувствую, что нам грозит опасность, и заведомо знаю, что не могу обратиться в полицию. Я бы взяла эту твою винтовку.

— Хорошо. Сейчас принесу. — Он встал, но тут они услышали, что сверху спускается Джеффри.

— Потом положим ко мне в багажник, — сказала Гейл Киту.

— Что положим в багажник? — спросил Джеффри, входя на кухню.

— Коробки из-под того, что мы привезли, — ответила Гейл.

— Верно. — Джеффри уселся за стол, и они принялись за завтрак.

— Чертовски здорово мы вчера посидели, — проговорил Джеффри. — Очень рад, что наконец-то мы отпраздновали объявление о помолвке неких Лондри и Прентис.

— Вы никогда не задавались вопросом, какой была бы наша жизнь, если бы не война и все те прошлые потрясения? — спросил Кит.

— Да, я думал об этом, — ответил Джеффри. — Полагаю, что серой и скучной. Как сейчас. Мне кажется, мы получили уникальный жизненный опыт. Конечно, многие пострадали, у многих рухнули все их жизненные планы, но большинство из нас от этого только выиграли. Мы в результате всего этого стали лучше. Те студенты, что у меня были в последние годы, — добавил он, — это же сплошная тоска: думают только о себе, эгоистичны, нерешительны, характера никакого. Господи, Кит, ты бы их принял за чистой воды республиканцев, а они все считали себя бунтарями. Представляешь? Бунтари неизвестно во имя чего.

— Ну вот, из-за тебя он опять завелся, — проворчала Гейл.

— Помнишь Билла Марлона? — Кит посмотрел на Джеффри.

— Конечно. Придурковатый такой. Всегда хотел всем угодить, всем быть другом. Я тут видел его несколько раз. Старался держаться с ним помягче — просто в память о прошлом, но он конченый человек.

— А я случайно столкнулся с ним «У Джона».

— Господи, Лондри, да я бы туда поссать не зашел!

— А меня как-то обуяла ностальгия.

— Ну, так сходил бы на танцы. А чего это ты вдруг о нем спросил?

— Знаешь, когда я вижу таких людей, то иногда говорю про себя: «Благодарю тебя, Боже, что на его месте не я».

— Если бы Бог действительно существовал и отличался милосердием, то таких людей не было бы вовсе, — заметила Гейл.

— Ну вот, теперь ты ее завел, — усмехнулся Джеффри. — Я понимаю, Кит, что ты хочешь сказать; но мне кажется, что билли марлоны во всем мире и во все времена кончают одинаково. Это другие люди, не такие, как мы.

— Как сказать.

— Конечно, мы тоже раздолбаи, но все-таки хоть на что-то способны. Мы ведь вырвались отсюда, Кит, — ты, я и еще несколько человек. В наших семьях не было ни состояния, как у Бакстеров, ни какой-то культурной традиции и образования, как у Прентисов. Твой отец был простым фермером, мой — рабочим на железной дороге. И шестидесятые годы нас с тобой не сломали — они нам позволили вырваться из привычной среды, из привычной социальной структуры. А кроме того, — добавил он, — мы славно потрахались. Знаешь, я как-то прикинул, и у меня получилось, что все мои родственники, начиная где-нибудь с 1945 года, вместе взятые не трахались столько, сколько я один. Мне кажется, только во время Второй мировой войны так трахались; но не до, и не после.

— Это что, одна из твоих накатанных лекций? — улыбнулся Кит.

— Если хочешь, да.

— Ну что ж, у нас действительно были в жизни особые моменты. Но, как ты сам когда-то сказал, мы тогда совершили немало дерьмовых поступков. Ты, например, прислал мне то гнусное письмо. Нет, я не обижаюсь. Я получал тогда такие же письма от совершенно незнакомых мне людей. Все мы в то время без конца говорили о любви, о любви и только о любви, а многие наши поступки диктовались ненавистью. И мои тоже, — добавил он. — Когда я получил то твое письмо, мне в самом прямом смысле слова хотелось убить тебя. И я бы это сделал, если бы ты оказался где-нибудь поблизости.

— Ну что я могу сказать… Мы были молоды. Происходили бури на Солнце, Марс и Юпитер выстроились на небе в одну линию, или как там это называется, цены на «травку» упали, и мы вели себя как раздолбаи и стебанутые. А если бы всего этого не было, то сидели бы мы с тобой вчера вечером «У Джона», материли бы низкие цены на сельскохозяйственную продукцию и низкую зарплату на железной дороге, а Билли Марлон, возможно, если бы он не попал тогда во Вьетнам, стал бы хозяином этого бара и членом городского совета. Господи, не знаю я, что еще могло бы быть. — Джеффри откусил булку и продолжил: — Что-то из того, кем мы стали, было заложено в наших генах, что-то в нашей культуре, что-то было предопределено расположением звезд, а какая-то часть — нашими собственными поступками. И у тебя, и у меня, и у Клиффа Бакстера, и у Энни Прентис, и у Билли Марлона. Мы ведь все родились в один год и даже в одном роддоме. Не знаю, нет у меня никаких ответов.

— И у меня тоже нет. Знаешь, я хочу попросить тебя еще об одном одолжении. После того как я уеду, посмотри, нельзя ли чем-то помочь Марлону. Он живет на ферме Каули. Может быть, его можно как-то устроить в госпиталь для ветеранов войны.

— Обязательно. Добрая ты душа.

— Только не забудь.

— Наверное, у тебя сейчас полное раздвоение чувств, — проговорила Гейл. — Только приехал, и опять уезжаешь из дому, пускаешься в полную неизвестность, начинаешь новую жизнь с новым человеком. Что ты сейчас сильнее чувствуешь: радостное возбуждение или страхи и опасения?

— Да всего понемногу.

Они кончили завтракать, и Гейл спросила, нет ли у Кита лишней зубной щетки.

— Должна быть. Сейчас поищу. Пойдем наверх.

Они поднялись наверх и вошли в комнату Кита. Он открыл гардероб.

Гейл увидела висевшие там форму, кортик, пуленепробиваемый жилет, прочие принадлежности той профессии, которая требовала такого особого снаряжения.

— Чем же ты все-таки занимался? — спросила она.

— Всякой всячиной. — Он достал из шкафа свою М-16. — Последние двадцать пять лет главным образом тем, что воевал с коммунистами. И мне, и им это занятие осточертело практически одновременно.

— Ты хоть испытывал от этого какое-то удовлетворение?

— Под конец примерно такое же, как и ты от твоей работы. Вот, смотри: эта штука называется «переключатель вида огня». Сейчас стоит на предохранителе. Переводишь сюда — и можно стрелять. Достаточно только нажимать на спусковой крючок. Каждый следующий патрон подается автоматически, затвор взводится тоже автоматически. Это магазин. Вмещает двадцать патронов. Когда расстреляешь весь магазин, нажимаешь вот эту защелку, и он выскакивает. После этого вставляешь новый магазин, вот так, чтобы раздался щелчок, потом передергиваешь эту рукоятку назад, чтобы дослать патрон в патронник, и можно снова стрелять в автоматическом режиме. — Кит протянул ей винтовку.

— Какая она легкая! — удивилась Гейл.

— Да, и отдача у нее не сильная.

Гейл попробовала снарядить магазин, вставить его, дослать патрон в патронник, потом прицелилась.

— Ничего сложного, — сказала она.

— Совершенно верно. Она рассчитана на таких, как Билли Марлон. Простая, легкая, прицеливание элементарное, и здорово бьет. Все, что от тебя требуется, это решимость нажать на спуск.

— Насчет последнего я не уверена.

— Тогда нечего ее и брать.

— Нет, я все-таки возьму.

— Ладно. Вот для нее чехол. В этих боковых карманах четыре полностью снаряженных магазина, а в этом — оптический прицел, но он тебе не понадобится: им пользуются только для стрельбы на большую дистанцию. Не думаю, что тебе действительно придется ввязываться в перестрелку с полицией Спенсервиля, но, имея такую штуку под кроватью, спать ты будешь спокойнее. Годится?

— Годится, — кивнула Гейл. — Я сейчас пойду отопру багажник, а потом уведу Джеффри на прогулку. — Она спустилась вниз, и через несколько минут, за которые он успел переодеться, Кит из окна увидел их уже возле амбара. Тогда он тоже спустился, вышел через заднюю дверь и положил в багажник, рядом с пустыми коробками, чехол с винтовкой. После чего закрыл багажник, вернулся в дом и налил себе еще чашку кофе.

Вскоре вернулись и Гейл с Джеффри.

— Как все-таки у тебя тут хорошо, — сказала Гейл. Они еще немного поболтали о каких-то пустяках, потом Гейл проговорила: — Ну что ж… пора ехать. — Она обняла Кита и поцеловала его. — Удачи тебе, Кит. Позвони или напиши.

— Напишу. А вы пока обратитесь в какую-нибудь охранную фирму в Толидо — пусть они проверят ваш телефон, и купите себе аппарат в машину.

— Хорошая мысль. — Джеффри пожал ему руку. –

Слушай, если тебе перед отъездом еще что-нибудь понадобится, не звони, а прямо заезжай.

— По-моему, у меня все готово. Ключ от дома — в мастерской, под верстаком.

— Не беспокойся. Мы тут приглядим, пока ты не вернешься.

— Спасибо вам за все. И удачи с революцией.

Они снова обнялись, после чего Портеры уехали. Кит долго смотрел им вслед, почти уверенный в том, что увидит их снова, когда наступят лучшие времена.

Часов около десяти утра Кит, стоя на лестнице, занимался тем, что менял проржавевшие петли на воротах сеновала. От работы на воздухе в голове у него прояснилось, и он чувствовал себя лучше.

Услышав шуршание шин по гравию, он обернулся и увидел, что по дороге к его дому едет серый «форд-таурус», за которым тянулся длинный след пыли.

Кит понятия не имел, кто бы это мог быть; впрочем, возможно, это была Энни. А может быть, и нет. Он едва успел спуститься с лестницы, сунуть лежавший сверху на ящике с инструментом «глок» за пояс и накинуть рубашку, чтобы прикрыть оружие. Кит направился к дому; в этот момент машина остановилась и со стороны водителя открылась дверца.

Из машины выбрался мужчина примерно того же возраста и роста, что и Кит, со светлыми, песочного цвета волосами и в голубом костюме; он огляделся, увидел Кита и помахал ему рукой.

— Привет! Это ферма Лондри?

Кит продолжал идти, человек двинулся ему навстречу.

— Славные у вас тут места, сынок, — проговорил он. — Просторно. Хочу все это у вас купить или просто выгнать вас отсюда. Попахали, и хватит: мне скотину пасти надо.

— Здесь Огайо, Чарли. — Кит подошел к приезжему вплотную. — Тут не принято так разговаривать.

— А я думал, Канзас. Ну, как ты тут, черт возьми?

Они обменялись рукопожатием, потом полуобнялись и похлопали друг друга по спине.

Чарли Эйдер, вашингтонец и сотрудник Совета национальной безопасности, был до недавнего времени непосредственным начальником Кита по гражданской линии и даже ходил у него в добрых друзьях. Интересно, что его сюда привело, подумал Кит и решил, что, по-видимому, какие-то служебные обязанности: получить подпись Кита на каком-нибудь документе или же просто самому воочию убедиться, действительно ли Кит проживает по тому адресу, который он им сообщил, как он тут живет, ну и все такое. Однако в глубине души Кит чувствовал, что Чарли приехал не за этим.

— Как дела, Кит? — спросил Чарли Эйдер.

— Были отлично, пока тебя не увидел. Что стряслось?

— Просто заехал по дороге, поздороваться.

— Ну, здравствуй.

— Ты здесь и родился? — Чарли осмотрелся по сторонам.

— Угу.

— И как тут жилось в детстве, хорошо?

— Хорошо.

— А у вас тут ураганы бывают?

— Не реже раза в неделю. К одному ты чуть-чуть опоздал. Но после обеда, если задержишься, будет второй.

Эйдер улыбнулся и спросил:

— Так значит, устроился?

— Устроился.

— И сколько же стоит такое местечко?

— Не знаю… четыреста акров земли, дом, постройки, кое-какое оборудование… тысяч четыреста, наверное.

— Серьезно?! Неплохо. Но около Вашингтона, в Вирджинии такие одиночные фермы идут за миллион.

Вряд ли Чарли Эйдер приехал в округ Спенсер, чтобы обсуждать цены на землю, подумал Кит.

— Ты что, только прилетел? — поинтересовался он.

— Да, самым ранним утренним рейсом до Колумбуса, а там взял напрокат машину. Проехался с удовольствием. И нашел тебя без труда. Вся полиция знает, где ты живешь.

— У нас тут все друг друга знают.

— Я так и понял. А ты хорошо загорел, — заметил Эйдер. — И немного похудел.

— Много работы по ферме, и все на воздухе.

— Да, я вижу. — Эйдер потянулся, разминаясь. — Слушай, может быть, пройдемся немного? А то я долго в самолете сидел, а потом еще и за рулем.

— Пойдем. Покажу тебе, что у нас тут есть.

Они обошли ферму, и Чарли изображал живейший интерес ко всему, что видел, а Кит делал вид, будто ему доставляет огромное удовольствие показывать свои владения.

— И это все твое? — спросил Чарли.

— Нет. Моих родителей.

— Значит, получишь в наследство?

— У меня есть брат и сестра, а в нашем округе нет правила, чтобы ферма переходила по старшинству, так что со временем придется нам что-то решать.

— Иными словами, если кто-то из вас захочет тут фермерствовать, ему придется откупиться от двух других.

— Иногда бывает и так. Раньше-то уж точно так было. А теперь наследники чаще всего продают ферму какой-нибудь крупной компании, делят деньги и разбегаются.

— Плохо. Вот потому-то и гибнут семейные фермы. Да еще из-за налогов на собственность.

— Если ферма остается семейной, никакого налога на собственность платить не нужно.

— Правда?! Что ж, хоть что-то эти идиоты в конгрессе решили правильно.

— Да, перечень добрых дел у них невелик.

Они вышли в поле и побрели между рядами кукурузы.

— Значит, вот откуда берутся кукурузные хлопья, которые я ем, — проговорил Чарли.

— Только если ты корова. Это кормовая кукуруза. Ее скармливают скоту, скот жиреет, его забивают и делают гамбургеры.

— Ты хочешь сказать, ее нельзя есть?

— Человеку идет столовая кукуруза, сладкая. Фермеры сеют ее немного, для себя; но ее обычно убирают вручную, примерно в августе.

— Век живи, век учись. И ты все это сам посеял?

— Нет, Чарли, это сеяли в мае. А я сюда приехал в августе. Не может же кукуруза так вымахать за два месяца, как ты думаешь?

— Понятия не имею. Так значит, это все не твое?

— Земля моя. Сдана в аренду. По контракту.

— Понял. А чем с тобой расплачиваются, урожаем или деньгами?

— Деньгами. — Кит подвел своего спутника к подножию индейского кургана, и они поднялись наверх.

С вершины кургана Чарли оглядел простиравшиеся вокруг поля.

— Вот это и есть родина, Кит. Та самая, которую мы защищали все эти годы.

— От моря и до моря.

— Ты не скучаешь по работе?

— Нет.

Чарли достал из пиджака пачку сигарет.

— Можно тут курить?

— Почему же нет?

Он выпустил вверх струю дыма и показал рукой куда-то вдаль.

— А это что за кукуруза?

— Это соевые бобы.

— Те, из которых делают соевый соус?

— Они самые. Тут неподалеку есть перерабатывающий завод, принадлежит японцам.

— Ты хочешь сказать, японцы и сюда добрались?

— А почему нет? Не могут же они перетащить эти поля к себе в Японию.

Чарли задумчиво покачал головой, потом проговорил:

— Н-да… страшновато становится.

— Не надо быть ксенофобом.

— Это само приходит, с нашей работой. — Он еще несколько раз затянулся, потом произнес: — Кит, тебя зовут назад.

Кит это уже и сам успел понять.

— Забудь об этом, — ответил он.

— Меня послали, чтобы я тебя привез.

— Меня уволили. Так что возвращайся и скажи им, что меня нет.

— Не надо меня мучить, Кит. Полет был скверный, все время трясло. Мне было сказано без тебя не возвращаться.

— Чарли, нельзя сперва уволить человека, а потом заявлять ему: «Мы передумали».

— Они могут заявлять все, что им заблагорассудится. Но меня просили принести тебе извинения за все причиненные беспокойства. Они торопились, не продумали должным образом то, как разворачивается ситуация на Востоке. Ты понимаешь, что имеется в виду. Так ты согласен принять их извинения?

— Разумеется. И до свидания. Во сколько у тебя рейс?

— Тебе предлагают гражданский контракт на пять лет. Будешь получать, что положено, плюс полную пенсию, и под конец заимеешь тридцать лет выслуги.

— Нет.

— И повышение. В воинском звании. Станешь генерал-майором. Как вам это нравится, полковник?

— Раньше надо было повышать.

— Работа в Белом доме, Кит. На очень заметной должности. Можешь стать следующим Александром Хейгом. Он ведь считал себя самим президентом; но у того места, которое предлагают тебе, такие возможности, что ты и в самом деле сможешь выставить свою кандидатуру на пост президента. Этого ждали от Хейга. Страна созрела для того, чтобы снова избрать в президенты генерала. Я недавно прочел результаты одного секретного опроса общественного мнения на этот счет. Подумай об этом.

— Ну, хорошо. Дай мне секунду подумать… Нет.

— Президентом хочет стать каждый.

— Лично я хочу стать фермером.

— Вот именно! Народу это понравится. Высокий, красивый, честный парень от сохи. Ты знаешь историю Цинцинната?

— Я же сам тебе ее и рассказывал.

— Верно. Так вот, ты снова нужен своей стране. Кончай разгребать навоз и вставай на защиту.

Метафора показалась Киту какой-то двусмысленной, и он ответил:

— Знаешь, если бы я стал президентом, то самым первым делом уволил бы тебя.

— Как это мелко, Кит! Совсем не по-государственному.

— Чарли, не трать напрасно свое и мое время. Мне это уже начинает надоедать.

— Я трачу не напрасно. Ну хорошо, не будь президентом. Но после такой работы в Белом доме ты сможешь вернуться сюда, избраться от своего штата в конгресс и жить потом в Вашингтоне. Что может быть лучше! Сделаешь что-то полезное и своей стране, и своему округу. — Эйдер бросил окурок на землю и растер его ботинком. — Пойдем еще погуляем немного. Они снова двинулись между рядов кукурузы.

— Послушай, Кит, президент вбил себе в голову, что ты ему нужен в его команде. И это обязывает тебя ответить ему. Так что, даже если ты не хочешь принимать это предложение, ты все-таки должен встретиться с президентом с глазу на глаз и лично послать его подальше.

— Но он же меня послал письменно.

— Это ведь не он сделал.

— Какая разница, кто! Если кто-то сделал глупость, то это уже не моя проблема. И ты сам знаешь, что я прав.

— Опасно быть правым, когда в неправых оказывается правительство.

Кит остановился.

— Это что, угроза?

— Нет. Просто добрый совет, дружище. Они двинулись дальше.

— Как ты думаешь, ровно через год тебе здесь все еще будет по-прежнему нравиться? — проговорил Чарли.

— Если не будет, я отсюда уеду.

— Послушай, Кит, до сих пор ты, конечно, мог бы сидеть здесь и гнить, считать, что ты нассал на всех, кто остался там, в Вашингтоне, и, возможно, даже чувствовать себя при всем этом вполне счастливым. Но теперь, после того как я привез тебе искренние извинения и это предложение, ты уже не сможешь больше жить в мире с самим собой. Так что я испортил тебе не только сегодняшний день, но и весь твой отдых на пенсии. Теперь перед тобой совершенно новая ситуация.

— Тут сейчас для меня новая ситуация. Только тут. А все, что осталось там — это старая ситуация. Знаешь, поначалу я злился, но потом перестал. Вы, ребята, оказали мне большую услугу. И заставить меня вернуться вы не можете, так что кончай пудрить мне мозги.

— Н-ну… знаешь, ты ведь пока еще в армии. Конечно, форму тебе за последние лет пятнадцать не доводилось надевать ни разу, но ты, как-никак, полковник запаса, а президент — твой главнокомандующий.

— Расскажи это моему адвокату.

— Президент в определенных обстоятельствах может тебя призвать, освободив от выполнения любых других твоих обязательств, ну, и так далее. И именно такие обстоятельства сейчас и сложились, дружище.

— Не надо, со мной это не сработает.

— Ну ладно, тогда попробую иначе. Не подставляй меня. Поехали вместе со мной в Вашингтон, и там ты им скажешь, что Эйдер уговаривал тебя, как мог, но ты приехал исключительно только ради того, чтобы прямо сказать им: пусть от тебя отстанут. Хорошо? Я знаю, сам ты именно так бы и поступил. Ты им совершенно ничего не должен, кроме одного: лично послать их куда подальше. А вот мне ты кое-чем обязан, однако единственное, о чем я тебя прошу — это поехать сейчас со мной в Вашингтон. Тогда меня снимут с крючка, а ты получишь возможность высказать все, что думаешь. По-моему, это честно, а?

— Я… я не могу сейчас с тобой ехать…

— Кит, за тобой есть должок. И я приехал его получить. Не умолять, не упрашивать, не угрожать, а получить.

— Чарли, послушай…

— Вспомни Бухарест. Не говоря уже о том, что ты устроил в Дамаске.

— Послушай, Чарли… есть одна женщина…

— У тебя всегда и везде есть одна женщина. Именно так ты нас всех чуть не подвел под полный провал в Дамаске.

— Здесь есть одна женщина…

— Здесь?! Господи, дружище, да ты тут и пары месяцев еще не пробыл!

— Это тянется еще с очень давних времен. Со школы и с колледжа. Я как-то, по-моему, в порыве откровенности упоминал тебе о ней.

— А-а… да. Да, было. Понимаю. — Он задумался ненадолго, потом спросил: — Она замужем?

Кит кивнул.

— Ну, тут мы тебе ничем помочь не можем. — Он подмигнул. — Но придумать что-нибудь сумеем.

— Спасибо, я уже сам все придумал.

Они вернулись назад, во двор фермы, и Чарли присел на маленький садовый трактор.

— Можно мне покурить на этой штуке?

— Можно. Это всего лишь трактор. Он не летает.

— Что правда, то правда. — Чарли закурил очередную сигарету и сделал вид, будто задумался. — И все-таки не понимаю, какие у тебя сложности, — проговорил он наконец.

— Она замужем. Как вам понравится, если работник аппарата президента станет жить с женщиной, которая замужем за другим?

— Устроим ей развод.

— Это может тянуться долгие годы.

— Подергаем за некоторые ниточки.

— Не выйдет. Даже вы не в состоянии делать все, что вам заблагорассудится. Вы считаете, будто можете, а на самом деле это не так. Есть законы, которые это все регулируют.

— Пожалуй. И как скоро ты собирался сойтись с ней?

— Очень скоро.

— Ну так мы снимем для нее в Вашингтоне отдельную квартиру. Что ты делаешь из этого такую проблему?

— Чарли, мы с ней не это имеем в виду. Я не настолько важная фигура, чтобы мир во всем мире нельзя было обеспечить без меня. Мир вполне обойдется без моих советов. Опасность уже позади. Я выполнил свой долг. И теперь для меня нет ничего важнее моей собственной жизни.

— Ну хорошо. А раньше что, твоя жизнь была не важна? Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но ведь у тебя могут быть и личная жизнь, и карьера. В одно и то же время. Все так живут.

— Не при такой карьере.

— На этот раз — ничего из ряда вон выходящего. Конечно, рабочий день будет ненормированный, и время от времени, возможно, придется куда-то слетать, но за железный занавес тебе теперь отправляться не придется. Его больше нет.

— Ну, там-то я побывал.

— Да уж. — Чарли внимательно посмотрел на приборы и рычаги управления трактором и спросил: — И ты умеешь это водить?

— А как, по-твоему, он выбрался сюда из амбара?

— Мне казалось, эти штуковины должны быть больше.

— Это садовый трактор. Для мелких работ в огороде и во дворе.

— Серьезно? А где же большой?

— Отец продал, — ответил Кит. — Ну что ж, спасибо, что заехал. Передавай там всем привет. Во сколько у тебя рейс?

Чарли посмотрел на часы.

— Обратный из Толидо в 14.15. Сколько времени мне понадобится, чтобы добраться отсюда до аэропорта?

— Примерно час; если движение сильное, то чуть больше. Поезжай прямо сейчас, чтобы подстраховаться на всякий случай.

— Нет. Я еще успею выпить пива.

— Тогда заходи.

Чарли слез с трактора, и через дверь кухни они вошли в дом.

— Эх, а пиво-то у меня кончилось! — воскликнул Кит.

— Ну и ладно. Все равно для пива еще рановато. Просто мне что-то пить захотелось.

— Еще бы. Последние полчаса ты так старался, что от Тебя прямо пар шел. — Кит открыл холодильник, достал воду со льдом и наполнил два стакана. — Чистейшая, из настоящего источника.

Чарли выпил полстакана.

— Хороша, — похвалил он.

— Тут у нас под плодородным слоем по большей части известняки. Когда-то на этом месте было доисторическое море. И за миллионы лет из умиравших морских существ образовался известняк.

Чарли с подозрением посмотрел на стакан.

— Что, правда?

— Я собираюсь наладить розлив воды по бутылкам. И стану продавать в Вашингтон, пусть там пьют всякие йяпи и прочие свиньи.

— Хорошая идея. Давай-ка присядем на минутку. — Они уселись за большой стол, и Чарли немного помолчал; Киту его молчание не понравилось. Наконец Чарли спросил:

— Ты с ней здесь собирался жить?

— Нет.

— Вот как? А куда ты предполагал уехать?

Киту еще больше не понравилось, что Чарли вдруг заговорил в прошедшем времени.

— Еще не знаю куда, — ответил он.

— Тебе ведь придется нам об этом сообщить. Таков закон.

— Обязательно сообщу, чтобы вы знали, куда высылать мой пенсионный чек.

Чарли кивнул с отсутствующим видом.

— Знаешь, — проговорил он, — по дороге сюда со мной приключилось нечто любопытное.

Кит ничего не ответил.

— Когда я остановился у полицейского участка, — продолжал Чарли, — то парень, который там сидел, дежурный сержант, по-моему, его звали Блэйк… я его спросил, не знает ли он, где ты живешь, и он вдруг повел себя как-то странно. Начал меня расспрашивать. Это ведь я задал ему вопрос, верно? А он стал допытываться, какое у меня к тебе дело, и все такое. Мне даже почудилось, будто я снова оказался в Восточной Германии. Тут у тебя можно курить?

— Конечно.

Чарли закурил и стряхнул пепел в свой стакан.

— Так вот, я принялся размышлять. Я ведь все-таки шпион, верно? Пусть даже и бывший. И вот я подумал: может быть, кто-то не дает тебе тут спокойно жить, а полиция тебя оберегает. Или, возможно, ты рассказал им, что ты бывший шпион, и попросил сообщать тебе, если кто-то станет интересоваться у них твоей персоной. Какой-нибудь Игорь с русским акцентом. Но все это показалось мне маловероятным, тем более что, когда я сюда приехал, вид у тебя был удивленный, из чего я сделал вывод, что полицейские тебе не звонили и ни о чем не предупреждали.

— Чарли, ты слишком долго просидел на нашей работе.

— Это точно. Сперва я и сам так подумал. Но потом, когда я выходил из полиции, то другой коп проводил меня аж до самой машины. Плотный такой парень, якобы начальник здешней полиции. Зовут его Бакстер. Он меня спросил, что мне понадобилось на ферме Лондри. Разумеется, я не стал его посылать, потому что мне хотелось что-нибудь из него вытянуть. К этому времени я уже начал было думать, что у тебя какие-то неприятности с законом. Поэтому я помахал перед ним своим удостоверением и сказал, что приехал по официальному делу.

— Пора бы тебе уже научиться не совать нос в чужие дела, Чарли.

— Этому я никогда не научусь. Так вот, теперь я уже начинаю серьезно о тебе беспокоиться. Я хочу сказать, эти копы действительно вели себя очень странно. Знаешь, как в каком-нибудь второсортном фильме ужасов, в котором враги захватывают небольшой городок. Помнишь такие фильмы? Так вот, этот Бакстер оказывается немного менее нахрапистым, чем остальные, и спрашивает меня, не может ли он мне чем-нибудь помочь. Я отвечаю: «Возможно». Говорю ему, что мистер Лондри вышел на пенсию, которую он получает от Управления охраны животного мира. — Кит и Чарли одновременно улыбнулись этой старой шутке. — Мистер Лондри обратился в местное отделение этого управления с просьбой предоставить ему работу, и я здесь для того, чтобы произвести негласную проверку и выяснить его моральные качества и мнение о нем местных жителей. Быстро я сообразил, правда?

— Да-а… так вот и гибнут титаны. Неужели тебя низвели до заданий такого рода?

— Имею же я право отвлечься от великих дел! Я не занимался оперативной работой пятнадцать лет, и мне без нее скучно. Так вот, шеф полиции Бакстер сообщил мне, что мистер Лондри несколько раз поцапался с законом. Один раз в том парке, что напротив здания полиции: там он появился в пьяном виде и вел себя неподобающим образом. Второй раз он нарушил неприкосновенность школьной собственности. Потом мешал полицейским выполнять их обязанности на какой-то стоянке. Угрожал, оскорблял… что еще? По-моему, это все. Он сказал, что беседовал с тобой по поводу твоей склонности к антиобщественному поведению, но ты отделался общими фразами. Он не рекомендовал брать тебя на работу. А еще он сказал, что не мешало бы проверить, заслуживаешь ли ты вообще государственной пенсии. Мне кажется, он тебя не любит.

— Мы с ним были соперниками еще в средней школе.

— Вот как? Да, есть и еще кое-что. Он сказал, что пытался проверить твои вашингтонские номера в Бюро регистрации автотранспорта, и там ему ответили, что такой человек не существует. Вот с этого момента я заинтересовался самим мистером Бакстером. — Чарли бросил окурок в стакан. — Что происходит, Кит? Насчет школьного соперничества не трудись, это я уже слышал.

— Н-да. Ну, раз ты такой умник, то cherchez la femme.

— Та-ак.

— Дай-ка мне тоже сигарету.

— Держи. — Чарли протянул ему пачку и зажигалку, потом спросил: — Неужели же ты трахаешь дочку начальника полиции, а?

Кит зажег сигарету, затянулся.

— Нет. Его жену.

— Ясно. Это и есть та самая женщина? А я считал, ты приехал сюда, чтобы вести спокойный образ жизни.

— Я же тебе говорил, все это началось еще давно.

— Точно, говорил. Как это все романтично! Ты что, мать твою, рехнулся?

— Возможно.

— Ну что ж, можно включить в наше уравнение и это неизвестное.

— Изъясняйся по-человечески.

— Ладно. Ты что, собираешься с ней сбежать?

— Именно так.

— Когда?

— В субботу утром.

— А отложить нельзя?

— Нет. Тут становится жарковато.

— Надо думать. Вот почему у тебя под рубахой эта штука засунута.

Кит ничего не ответил.

— А муж знает? — спросил Чарли.

— Нет. Если бы знал, то к твоему приезду вокруг моего дома уже шла бы стрельба. Но он знает, — добавил Кит, — что мы с его женой были когда-то близки. И ему это не нравится. Он дал мне срок: к завтрашнему утру убраться из города.

— Ты намерен убить его?

— Нет. Я обещал этого не делать. У них двое детей. В колледже.

— Ну, дети им попользовались достаточно. Добрая память, страховка жизни, оплата образования — все это обеспечено.

— Чарли, убийство — не тема для шуток. Я этим занимался, и с меня хватит.

— Это называется «терминация». Не надо употреблять слово «убийство», а шутить нужно, иначе дело начинает казаться слишком мерзким. Насколько легче стала бы твоя жизнь, — добавил он, — если бы этот тип совершил самоубийство или стал бы жертвой несчастного случая, а? Мне он не понравился.

— Он не отвечает тем нашим критериям, по которым проводится терминация.

— Он высказывал в твой адрес угрозы физической расправы?

— В общем, да.

— Ну, вот видишь! Параграф пятый правил терминации.

— Ветхий Завет, первая заповедь.

— Твоя взяла. Ну ладно, поступай, как знаешь. Между прочим, если переедешь жить в Вашингтон, то все будет в порядке. И ей в столице понравится.

— Жить там пять лет — нет, не понравится. Она выросла в деревне, Чарли.

— Хотел бы я с ней познакомиться.

— Обязательно. — Кит затушил сигарету.

— Ты летишь вместе со мной тем же рейсом, — проговорил Чарли. — Ты ведь и сам уже это понял, верно?

— Впервые слышу.

— Кит, ты от этого предложения не открутишься. Поверь мне. Но лично я бы предпочел, чтобы ты поехал сам, в порядке одолжения. Не твоего одолжения мне, а моего тебе.

— Не мели языком, мне лишний мусор тут на ферме не нужен.

— Ты летишь в Вашингтон, чтобы не подставлять меня. Не могу же я доложить по возвращении министру обороны, что не сумел убедить тебя встретиться с ним и с президентом. Господи, да меня в таком случае сошлют на следующие пять лет куда-нибудь в Исландию сидеть за экраном радара. А жена сбежит с кем-нибудь вроде тебя.

— Кончай. — Кит немного помолчал, потом задумчиво произнес: — Они полагаются не столько на нашу лояльность правительству, сколько друг другу, так?

— Это последнее, что пока еще срабатывает.

— А ты не думаешь, что тебя просто используют?

— Разумеется. Используют, слишком мало платят, не ценят и вообще не нуждаются во мне. Ты совершенно прав, опасность миновала, и мы теперь… как это говорится? «Когда опасность позади и зло не чинит горя, солдат не нужен никому, а ветеран тем более».

— Вот именно.

— Ну и что? Нам платят — мы играем. — Чарли посмотрел на Кита. — Знаешь, дружище, я иногда чувствую себя игроком футбольной команды, которая только что одержала очень важную победу. Команда соперников уехала домой, трибуны пусты, а мы продолжаем играть в темноте, неизвестно против кого. — Он помолчал, а Кит подумал, что вот и Чарли тоже переживает свой собственный кризис веры и уверенности в себе. Правда, с Чарли никогда не знаешь, что у него там на самом деле на душе.

Чарли поднял голову и посмотрел на Кита.

— Беседа назначена на завтрашнее утро.

— Честно говоря, — сказал Кит, — я предполагал отправиться в Вашингтон этим же самым рейсом, но только в субботу. Нельзя перенести встречу на понедельник?

— Голубчик ты мой, — проговорил Чарли, мгновенно придавая своему голосу проникновенно-официальные, бьющие на симпатию и доверие интонации, — завтра в 11.30 ты должен быть у министра обороны, потом ровно в 11.55 ты должен войти в Овальный зал, где тебе предстоит поздороваться с президентом Соединенных Штатов и обменяться с ним рукопожатием. Конечно, и тот, и другой были бы счастливы подстроиться под твое расписание, но я не исключаю, что у каждого из них могут быть на понедельник свои планы.

— Вообще-то простого гражданина, частное лицо, имеющее согласно Конституции полнейшее право не откликаться на подобные вызовы, можно было бы предупредить не в последний момент, а немного пораньше…

— Кит! Брось ты это. Ты такое же частное лицо, как и я. И ты сам отлично знаешь, как делаются подобные вещи. С сэром Патриком Спенсом поступили точно так же.

— С кем?

— С героем одной шотландской баллады. Мои предки родом из Шотландии, а этот твой городок тут называется Спенсервиль, вот я и вспомнил об этом.

— Вспомнил о чем?

— Об этой шотландской балладе. — Эйдер принялся читать ее по памяти, сопровождая каждую строфу собственными комментариями: — «Раз король на пирушке в столице думу думал за красным вином: «Где моряк, что штормов не боится, чтобы править моим кораблем?» Это президент размышляет. Дальше: «Королю Старый Рыцарь ответил, что сидел у вельможной ноги». Это министр обороны. «Сэр Патрик — вот кто лучший на свете, чтобы в бурю моря бороздить». Это он уже о тебе. Слушай дальше: «И король, своим рыцарям веря, самолично указ подписал и, своею печатью заверя, сэру Патрику Спенсу послал». Это моя миссия, мой приезд к тебе. «Вот, по берегу моря гуляя, Патрик Спенс стал читать тот указ. Рассмеялся он было, но вскоре бурно хлынули слезы из глаз». Это снова ты.

— Ну, спасибо, Чарли.

— «Кто же он, человек тот жестокий, кто, не зная законов морей, посылает в поход столь опасный меня в самый сезон злых стихий?! Что ж, готова команда к походу, на рассвете мы в море уйдем». В 14.15, если быть точным. «Мы покорны, король, твоей воле, но вот только вернет ли нас шторм?» Так вот и делаются подобные вещи, — продолжал Чарли Эйдер, — именно так и притом испокон веков. Король сидит себе, ни хрена не делает, потом пропустит пару стаканчиков — ему в голову ударяет очередная блажь, и какой-нибудь придворный засранец, которого в свое время выгнали из школы за неуспеваемость, тут же заявляет, что это великая идея. После чего меня посылают ее осуществлять. — Чарли посмотрел на часы. — Так что поторапливайтесь, мистер Лондри, поторапливайтесь.

— Могу я полюбопытствовать, как сложилась судьба сэра Патрика Спенса дальше?

— Утонул во время бури. — Чарли встал. — Ну ладно, ехать ты можешь прямо так, в чем есть, только оставь пистолет, но, пожалуйста, прихвати с собой костюм. В Белом доме могут не понять, если мы воспроизведем историю Цинцинната слишком уж буквально.

— Но я должен буду вернуться сюда самое позднее завтра вечером.

— Вернешься. Слушай, если ты в субботу прилетишь со своей дамой в Вашингтон, мы с Катериной приглашаем вас на ужин. За счет правительства. Мне очень хочется с ней познакомиться.

— Но предложение работы я не принимаю.

— Ты неправ. Скажи им, что тебе нужно подумать, посоветоваться со своей избранницей и что ты дашь ответ после выходных. Ладно?

— Зачем все эти сложности?

— По-моему, ты просто обязан посоветоваться с… как ее зовут?

— Энни.

— Посоветоваться с Энни. Мы ее повозим по Вашингтону, покажем достопримечательности, а заодно все и обговорим. Катерина очень хорошо умеет делать такие вещи.

— Энни обычная провинциалка. Я же тебе говорил, это совсем не та жизнь…

— Все женщины всегда любят город. Магазины, хорошие рестораны, все прочее. Ты где собираешься остановиться?

— Еще не знаю.

— Я закажу вам номер во «Временах года». Джорджтаун ей понравится. Очень похож на центральную часть Спенсервиля. Покажешь ей свои излюбленные места. Только в «Чэдвик» не суйся. Там все еще часто бывает Линда, а сцены никому не нужны. Я буду ждать этих выходных с нетерпением. Давай гульнем!

— Дерьмо ты.

— Я знаю.

Оставив Чарли в кухне, Кит поднялся наверх и принялся складывать дорожную сумку.

По дороге в аэропорт Кит сказал:

— Когда меня попросили на выход, ты, Чарли, за меня не заступился.

Чарли, не отрывая взгляда от дороги, зажег сигарету.

— Я не хотел. Ты тогда был совершенно опустошен, как будто весь выгорел. Ты хотел уйти. Ты и сам это знаешь. Так к чему же мне было продлевать твои несчастья?

— А что заставляет тебя думать, что теперь я менее опустошен?

— Не знаю. Это ведь была не моя идея. Они считают, что у тебя еще осталась какая-то энергия. Как в тлеющих углях, знаешь? Их надо поворошить, поддуть немного, и они еще вспыхнут.

— Любопытная аналогия. А что с этими углями происходит потом?

— Обращаются в дым и исчезают без следа.