Глава 1

Если случается неприятность, жди еще две. Так вышло и на этот раз.

Во-первых, поступило сообщение от Синтии Санхилл – моей бывшей партнерши по работе в Управлении уголовных расследований сухопутных войск. Синтия все еще трудилась в управлении и по-прежнему оставалась моей любимейшей женщиной, хотя у нас возникали определенные разногласия, когда речь заходила о работе.

Сообщение гласило: "Пол, мне необходимо с тобой поговорить. Позвони вечером, как угодно поздно. Меня дернули по поводу одного дела. Завтра уезжаю. Надо пообщаться".

О'кей. Я посмотрел на часы на каминной полке в моей маленькой конуре: десять вечера или, как я привык выражаться, когда совсем недавно служил в армии, – двадцать два ноль-ноль.

Я жил в каменном фермерском домике в Фоллз-Черч, штат Виргиния, – менее чем в получасе езды от штаб-квартиры управления. Впрочем, время поездки на службу было уже несущественно, поскольку я больше не работал на армию. Я теперь ни на кого не работал – сам не понимаю: то ли ушел в отставку, то ли меня вышибли.

Как ни суди, распрощавшись с армией полгода назад, я заскучал, а впереди еще было лет двадцать – тридцать.

Что же до мисс Санхилл, она проживала в Форт-Беннинг, штат Джорджия, куда ехать четырнадцать часов, ну, скажем, двенадцать, если я в ударе. Загрузили ее по полной, а дежурство в армии в выходные – не новость. В последние шесть месяцев наше общение было непростым: она делала карьеру, а у меня появилось пристрастие к дневным ток-шоу, так что мы находили все меньше тем для разговоров.

И вот неприятность номер два: я проверил электронную почту и обнаружил послание, в котором было всего несколько слов: «16.00, завтра, Стена», – и подпись: "К".

"К" – это полковник Карл Хеллман, мой бывший босс в управлении, а Синтия теперь старший офицер. До сего пункта сомнений не возникало, недоумение вызывало другое: зачем ему понадобилось встречаться со мной у Мемориала ветеранов Вьетнама? Подсознательно я поместил это событие в разряд «плохих новостей».

Прикинул несколько одинаково выразительных ответов и ни одного с согласием. Вообще-то я не обязан был ему отвечать, поскольку находился в отставке. Но в отличие от гражданских у военных служба не кончается с уходом на пенсию. Как говорится, стал офицером – это навсегда. А я был по званию уоррент-офицером, а по специальности – следователем.

На деле бывшие начальники все еще имели надо мной какую-то юридическую власть, хотя я толком не понимал какую. Ну уж если ничего другого не придумать, то хотя бы лишить на год привилегии пользоваться военным магазином.

Я снова взглянул на электронное письмо Карла и обратил внимание на обращение: "мистер Бреннер". В армии словом "мистер" приветствуют уоррент-офицеров: вот и напоминание о моем армейском прошлом или армейском сегодня, но уж никак не дань моему гражданскому положению. Карл никогда не отличался особой тонкостью. Я повременил с ответом.

Последняя, третья, неприятность оказалась не менее гнусной. Судя по всему, я забыл ответить книжному клубу и получил по почте роман Даниэлы Стил. Что мне теперь с ним делать? Возвратить или подарить на Рождество матери? Когда же у нее день рождения?

Вот такие дела. Я не мог тянуть со звонком к Синтии – сел за стол и набрал номер.

– Алло, – ответила она.

– Привет, – сказал я в трубку.

Секундное молчание, и затем:

– Привет, Пол, ты как?

В тот период у нас были довольно напряженные отношения, и моя реакция оказалась вполне естественной:

– Давай сразу к делу, Синтия.

Она колебалась.

– М-м-м... А могу я узнать, как у тебя прошел сегодняшний день?

– Грандиозно. Старый сержант-кашевар дал мне рецепт чили, а я не сообразил, что количество соуса рассчитано на двести человек, и приготовил все. Пришлось заморозить в пакетах. Пришлю и на твою долю. Потом сходил в спортзал – сыграл в баскетбол против команды инвалидов-колясочников и разделал их под орех. Выпил с ребятами в баре пивка и закусил гамбургером. А у тебя как?

– Закончила дело об изнасиловании – я тебе о нем рассказывала. Но вместо отдыха придется катить в Форт-Рукер, заниматься сексуальным домогательством. Там все очень непросто. Пробуду, пока что-то не прояснится. Если захочешь позвонить, я в общежитии для одиноких.

Я не ответил.

– Слушай, я все еще вспоминаю Рождество, – проговорила она.

– Я тоже. – Рождество мы справляли месяц назад и тогда виделись в последний раз. – Что скажешь насчет Пасхи?

– Вот что, Пол... приезжай-ка ты ко мне.

– Но тебя могут в любое время перебросить куда-нибудь еще. Боюсь умотаться, бегая по местам твоих назначений. Мы это уже обсуждали.

– Да, но...

– Знаешь, мне и здесь хорошо. Перебирайся сюда.

– Это что, предложение?

Схлопотал?

– Хорошо для твоей карьеры, – ответил я. – Посидишь в штаб-квартире.

– Позволь мне самой позаботиться о моей карьере. Мне неинтересно сидеть в конторе. Я следователь, как некогда ты. И люблю ездить туда, где от меня может быть толк.

– А я не могу таскаться за тобой, как щенок на веревочке, и, пока ты на задании, болтаться у тебя под окнами. Плохо для моего самолюбия.

– Можешь получить работу в правоохранительных органах.

– Я об этом подумываю – только здесь, в Виргинии.

И дальше в том же роде. Неприятно, когда мужчина нигде не служит, а женщина разъезжает в командировки. А в армии и того хуже: стоит обосноваться и устроиться, как тебя переводят в другое место, отчего армейское понятие постоянства вообще становится сомнительным. Или зашлют в командировку куда-нибудь в Боснию, Сомали или Южную Америку – просидишь там год и начинаешь путаться, где временное, а где постоянное. Вот и получается, что мы с Синтией, как говорят в наши дни, "географически несовместимые".

Я всегда считал, что военная служба неблагоприятно влияет на взаимоотношения с близкими. Служба – не работа, а призвание. Увлечение и мешает другим увлечениям до того, что иногда они просто невозможны.

– Ты меня слышишь? – спросила она.

– Слышу.

– Так больше продолжаться не может. Это очень больно, Пол.

– Знаю.

– Что же нам делать?

Думаю, Синтия с радостью бы ушла в отставку и пожертвовала большей частью пенсии в обмен на звание миссис. Мы бы выбрали где жить, нашли бы работу и были бы счастливы. А почему бы и нет? Мы ведь любили друг друга.

– Пол?

– М-м-м... Я думаю.

– У тебя что, другого времени не было?

– Вот что... давай поговорим об этом при встрече. Глядя друг другу в глаза.

– Глядя друг другу в глаза, мы занимаемся только одним – трахаемся.

– Ну... давай на этот раз встретимся в ресторане. Пообедаем и все обсудим.

– Хорошо. Позвоню, когда вернусь из Рукера. Договоримся: приедешь ко мне или я к тебе.

– О'кей. А как дела с твоим разводом?

– Идет к концу.

– Прекрасно, – отозвался я и, не удержавшись, спросил о ее любвеобильном муже: – С майором Натом Кейсом часто видитесь?

– Не очень. Иногда, в офицерском клубе. Этого никак не избежать.

– Он все еще просится обратно?

– Не надо усложнять простую ситуацию.

– Я не усложняю. Только беспокоюсь, как бы он снова не попытался меня убить.

– Он никогда не пытался тебя убить.

– Значит, я не так его понял, когда он навел на меня заряженный пистолет.

– Может, поменяем тему?

– Давай. Ты читала Даниэлу Стил?

– Нет. А что?

– Я купил ее последний роман. Пошлю тебе.

– Может, понравится твоей матери. У нее день рождения десятого февраля. Не забудь.

– Помню. Кстати, я получил электронное письмо от Карла. Хочет завтра со мной встретиться.

– Зачем?

– Понятия не имею. Думал, ты знаешь.

– Нет, не знаю, – ответила Синтия. – Может, хочет выпить и поболтать о прежних временах?

– Приглашает к Вьетнамскому мемориалу.

– Неужели? Это странно.

– Вот именно. Так он тебе ни о чем не упоминал?

– Ни о чем. А почему он должен?

– Не знаю. Представить себе не могу, что ему надо.

– А почему ты считаешь, что ему обязательно что-нибудь надо? Вы вместе работали. Он тебя любит.

– Ничего подобного, – возразил я. – Он меня терпеть не может.

– Неправда. Просто ты такой уж человек: с тобой трудно работать. И любить тебя трудно.

– Мама меня любит.

– Это еще надо проверить. Что же до Карла, он тебя уважает – понимает, какой ты блестящий следователь. И хочет получить от тебя совет или информацию о каком-нибудь старом деле.

– Но почему у Стены?

– Понятия не имею. Узнаешь, когда с ним встретишься.

– Здесь холодно. А у тебя как?

– За шестьдесят.

– Снег пошел.

– Будь осторожен за рулем.

– Хорошо.

Мы помолчали, и я вспомнил нашу историю. Мы познакомились в штаб-квартире НАТО в Брюсселе. Синтия была помолвлена с майором, не помню, как-его-там, сил специального назначения. Мы с ней сошлись. Он психанул, наставил на меня вышеупомянутый пистолет, я отошел в сторону, и они поженились. А через год мы снова столкнулись с Синтией.

Это случилось в офицерском клубе в Форт-Хэдли, штат Джорджия, куда нас обоих отправили на задание. Я раскапывал случаи воровства и продажи армейского вооружения, а она уже закрывала дело об изнасиловании: сексуальные преступления – вот какая у нее специальность. По мне, лучше снова в атаку, чем браться за такую работу. Но кому-то надо этим заниматься, и у нее это прекрасно получалось. Кроме того, она умела отстраниться и не переживать – вот что мне было совсем непонятно.

Но вернемся в Форт-Хэдли. Когда мы были там прошлым летом, случилась беда: на стрельбище обнаружили капитана Энн Кэмпбелл, которая была дочерью командира гарнизона; ее затащили туда, раздели, задушили, а перед этим явно изнасиловали. Поэтому мне приказали бросить всякую ерунду с оружием и заняться настоящим расследованием. А в помощники назначили Синтию. Мы решили это дело, а потом попытались решить свое, однако это оказалось труднее. Но она по крайней мере избавилась от своего благоверного майора.

– Слушай, Пол, давай, до того как мы встретимся, каждый из нас все как следует продумает.

– Прекрасная мысль. – Это было и моим предложением, но зачем высказываться вслух? – Просто превосходная.

– Нам обоим надо решить, чем мы жертвуем и что приобретаем.

– Я смотрю, ты так и гнешь свою линию.

– Но это правда. Видишь ли, я тебя люблю...

– Я тебя тоже люблю.

– Знаю. Но от этого все только сложнее. – Мы помолчали, затем она продолжила: – Я моложе тебя.

– Зато я более незрелый.

– Будь добр, заткнись! Мне нравится то, что я делаю. Мне нравится моя жизнь, моя карьера, моя независимость. И тем не менее я все бы это бросила, если бы знала...

– Я тебя слушаю. Это для меня большая ответственность.

– Я на тебя не давлю, Пол. Я даже не уверена, что хочу именно того, что думаю, что хочу.

Я сообразительный парень, но женщины постоянно ставят меня в тупик. И вместо того чтобы потребовать объяснений, я просто сказал:

– Понятно.

– Ты уверен?

– Абсолютно. Полный мрак.

– Ты по мне скучаешь?

– Постоянно, – ответил я.

– И я тоже. Правда. Не дождусь, когда мы снова увидимся. Скоро возьму отпуск. Обещаю.

– И я возьму.

– Ты и так не работаешь.

– Верно. Но если бы работал, непременно бы взял, чтобы побыть с тобой. Давай на этот раз я приеду к тебе. У тебя теплее.

– Договорились. Отлично.

– Ты любишь чили?

– Нет.

– А мне казалось, что любишь. Успешного расследования. Позвони за день, и я примчусь.

– Работа займет недели две, может быть, три. Дам тебе знать, когда познакомлюсь с делом.

– О'кей.

– Передай от меня привет Карлу. Потом расскажешь, чего он хотел.

– Может, хотел рассказать о своем иностранном похищении?

Синтия рассмеялась. И чтобы закончить наш разговор на доброй ноте, добавила:

– Знаешь, Пол, тебе не следовало выходить в отставку.

– Не факт. – Дело генеральской дочери с первой минуты оказалось сплошной неприятностью – политическим, эмоциональным и профессиональным минным полем, на которое я ступил. Лучше бы я его не раскрывал, потому что, раскрыв, обнаружил такие вещи, которые никто не желал знать. – Запись в моем деле, – сказал я Синтии, – на армейском языке означает "пора звонить пенсионному агенту". Не так прямолинейно, но тем не менее...

– Мне кажется, ты все неправильно воспринял. Тебя распекли, на тебя навесили все, что могли, и ты вспылил, потому что уязвили твое самолюбие.

– Ах вот как! Спасибо, что разъяснила. Оказывается, я швырнул псу под хвост тридцатилетнюю карьеру, потому что распсиховался!

– Тебе необходимо к этому привыкать. Скажу больше: если не найдешь такое же интересное и увлекательное занятие, постоянно будешь в депрессии.

– Я и сейчас в депрессии. От тебя. Премного благодарен.

– Прости. Но я тебя знаю: ты вовсе не настолько перегорел, как воображаешь. Дело Кемпбелл тебя обожгло. Однако оно обожгло многих, даже меня. Грустное, очень гнетущее дело...

– Не хочу об этом говорить.

– Хорошо. Но все, что тебе требовалось, – месячный отпуск, а не вечная свобода. Ты еще молод...

– Ты моложе.

– В тебе много энергии – есть что отдать. Нужно написать второй акт...

– Спасибо за совет. Я исследую свои возможности.

Я почувствовал, как заметно повеяло холодом: и в комнате, и в трубке.

– Ты рассердился? – спросила Синтия.

– Ничуть. Будь ты здесь, то видела бы, как я улыбаюсь. – Я улыбнулся.

– Если бы я тебя не любила, то не говорила бы ничего подобного.

– По-прежнему улыбаюсь.

– Увидимся через несколько недель, – пообещала она. – Береги себя.

– И ты тоже. – Возникла короткая пауза. И затем: – Спокойной ночи.

– Пока.

Мы повесили трубки. Я подошел к бару и смешал себе выпивку: виски, немного содовой и лед.

Засел в своей конуре, положил ноги на стол и стал смотреть, как падает снег за окном. Виски вкусно пахло.

Так и сидел: на столе роман Даниэлы Стил, в ушах все еще неприятный телефонный разговор, а на экране компьютера – зловещее послание от Карла.

Иногда кажущиеся на первый взгляд несвязанными события являются составляющими огромного плана. Не вашего – это уж точно, – а кого-то другого. Я должен был поверить, что Синтия и Карл не разговаривали обо мне, но моя матушка, миссис Бреннер, вырастила не полного идиота.

Другой на моем месте выходил бы из себя из-за того, что люди недооценивают его умственные способности, но если разобраться, я специально источал некий бесшабашный идиотизм, заставляя окружающих принижать мои недюжинные возможности. И таким образом многих отправил в тюрьму.

Я снова взглянул на экран: "16.00, завтра, Стена", – и никакого "пожалуйста". Полковник Карл Густав мог бы и поубавить высокомерия. Как явствует из его имени, он – немец по рождению. А я, Пол Ксавье Бреннер, – типичный ирландский парень из южного Бостона, очаровательно безответственный и премило нагловатый. Герр Хеллман – моя полная противоположность. Но на каком-то непонятном уровне мы прекрасно ладили. Он был хорошим начальником, строгим, но справедливым, и поступал вполне мотивированно. Другое дело, что я не доверял его мотивам.

И все же я отстучал ему ответ: "Увидимся там и тогда", – и подписался: "Пол Бреннер, РПК", – что, как мы оба понимали, значило отнюдь не "рядовой первого класса", а "разжалованный полный кретин".

 

Глава 2

Было три часа дня, когда я вошел на Национальную эспланаду – парк в Вашингтоне, округ Колумбия, представляющий собой квадрат травы и деревьев протяженностью две мили от Капитолия на востоке до Мемориала Линкольна на западе.

Эспланада – приятное место, чтобы пробежаться трусцой, кругом очаровательные виды. В самом деле, не ехать же сюда лишь для того, чтобы встретиться с Карлом Хеллманом. Вот я и надел спортивный костюм и кроссовки, а на уши натянул вязаную шапочку.

Пробежку я начал от отражающего Капитолий Зеркального пруда, чтобы оказаться у Стены в назначенные Карлом четыре часа.

Было прохладно, хотя солнце все еще стояло над горизонтом. В воздухе – ни ветерка. Листья с деревьев уже облетели, а траву с вечера припорошил снег.

Я набрал хороший темп и повернул к южной части Эспланады: мимо Национального музея авиации и космонавтики и всех остальных к Смитсоновскому институту.

Да, Эспланада – официально парк, но тут столько всяких музеев, монументов, мемориалов и памятников, что, если эта мраморная мания будет продолжаться и дальше, настанет момент, когда парк станет больше смахивать на римский Форум, где храм на храме. Не подумайте, что я против: великие события и люди нуждаются в увековечении. И у меня есть свой мемориал: Стена. И очень хороший, поскольку на ней нет моей фамилии.

Солнце садилось, тени удлинялись; было очень покойно и тихо – только под ногами похрустывал снег.

Я бросил взгляд на циферблат: до условленного часа оставалось десять минут. Герр Хеллман, как и многие другие из его этнической группы, просто помешан на пунктуальности. Не подумайте, что я любитель обобщений по поводу национальностей, рас и религий, но одно точно: у немцев и ирландцев совершенно разное понятие о времени.

Я поднажал и побежал на север вокруг Зеркального пруда. Тело начинало ломить, от холодного воздуха заболели легкие.

Я пересек сад Конституции, впереди показались фигуры медсестер Вьетнамской войны: три девушки в камуфляже склонились над раненым солдатом, которого я пока не видел.

А дальше, в ста ярдах, находилась скульптурная группа – три застывших у флагштока бойца в камуфляже. За бронзовыми фигурами чернела на фоне снега гранитная Стена.

Этот мемориал был самым посещаемым в Вашингтоне, но сегодня, в будний холодный день, людей здесь оказалось немного.

Я вглядывался вперед, и у меня сложилось впечатление, что все они здесь из чувства долга.

Из редкой толпы вышел один-единственный человек – полковник Хеллман. Он был в гражданском полупальто и шляпе с опущенными полями. И конечно, посмотрел на часы, наверное, пробормотав с легким немецким акцентом: "Ну где же наконец этот тип?"

Я замедлил бег: не стоило пугать герра Хеллмана, несясь на него во весь опор. И когда неподалеку ударил церковный колокол, я оказался на дорожке, параллельной Стене, примерно в двадцати ярдах от него. С третьим ударом перешел на шаг, а с четвертым приблизился к своему бывшему шефу.

Он почувствовал мое присутствие, а может быть, увидел отражение в черной поверхности гранита. И, не оборачиваясь, сказал:

– Привет, Пол.

Можно было подумать, что он в восторге от того, что увидел или почувствовал меня, но я бы не поручился за то, что было у него на душе. По крайней мере ему понравилось, что я появился вовремя.

Я не ответил на приветствие. Так мы и стояли бок о бок, глядя на Стену. Хотелось бежать отсюда подальше, но я не двигался и пытался успокоить дыхание: из ноздрей, как у лошади, валил пар, капельки пота начали застывать на лице.

Мы заново узнавали друг друга после полугодовой разлуки: принюхивались, словно собаки, которые выясняют, какая из них главная.

Я отметил, что Карл остановился у той части Стены, которая была помечена 1968 годом. Самой большой – то был невезучий год: крупнейшие потери в американской армии, наступление коммунистов в период празднования Тета – вьетнамского Нового года, оборона Кесанга, сражение в долине Ашау и более мелкие, но от этого не менее драматичные столкновения. В тот год Карл Хеллман, как и я, был там и знал о них не понаслышке.

И в тылу дела обстояли не лучше: убийство Бобби Кеннеди, смерть Мартина Лютера Кинга, беспорядки в мегаполисах и студенческих городках. Паршивый год, как ни крути. Я понимал, почему Хеллман занял позицию перед этой секцией, оставалось неясным, почему мы вообще оказались здесь. Но по старой армейской привычке я не обращался к старшему по званию, пока, вот как сейчас, не заговорили со мной. И плевать – будем хоть до полуночи стоять и молчать.

– Спасибо, что явились, – наконец произнес Карл.

– Я решил, что это приказ, – ответил я.

– Вы в отставке.

– Сложил с себя полномочия "ради пользы службы".

– Мне безразлично, как вы намеревались поступить. Принял решение отправить вас в отставку, потому что считал, что так будет лучше для всех.

– Но я в самом деле собирался уйти.

– В таком случае мы лишились бы удовольствия выслушать вас, когда на том замечательном вечере вы всенародно зачитали документ с выговором.

– Вы же сами просили меня сказать несколько слов.

Карл не отреагировал и только заметил:

– Прилично выглядите.

– Еще бы. Пробежал пол-Вашингтона и у каждого памятника встречался с людьми. Вы – третий.

Он закурил и сказал:

– А ваш сарказм и дурной нрав ничуть не изменились.

– Отлично. Итак, могу я спросить, в чем дело?

– Прежде всего давайте обменяемся любезностями и новостями. Как живете?

– Потрясающе. Пристрастился к чтению. Послушайте, вы читали Даниэлу Стил?

– Кого?

– Я вам пришлю ее книгу. А чили любите?

Хеллман затянулся. Наверное, решал, с какой стороны ко мне подступиться.

– Скажите откровенно: вы полагаете, что в армии с вами поступили несправедливо?

– Не более чем с несколькими миллионами других ребят.

– Хорошо. Будем считать, что с любезностями покончено.

– Превосходно.

– Тогда два административных вопроса. Первое: выговор из вашего дела можно изъять. И второе: пенсию можно пересчитать, а это изрядная сумма за предполагаемый остаток вашей жизни.

– Предполагаемый остаток моей жизни стал больше с тех пор, как я ушел из армии, так что сойдет и меньшая сумма.

– Хотите узнать больше об этих двух вещах?

– Нет. Я чую подвох.

Мы стояли, втягивали носом воздух и просчитывали свои ходы на пять-шесть шагов вперед. Я умею это делать, а Карл еще лучше. Я сообразительнее – он не такой быстрый, все долго и тщательно продумывает.

Он мне нравится. Честно. Откровенно говоря, меня немного обижало, что он никак со мной не контачил. Вероятно, его вывела из себя моя глупость на вечеринке по поводу отставки. Что ж, не отрицаю, грешен, но зато не припоминаю, чтобы строил из себя прусского фельдмаршала по фамилии фон Хеллман.

– На Стене есть имя человека, который погиб не в бою. Его убили, – наконец произнес он.

Я ничего не ответил на это удивительное заявление.

– Вы многих здесь знаете? – спросил Карл.

Прежде чем ответить, я немного помолчал.

– Слишком. А вы?

– Тоже. Вас два раза отправляли во Вьетнам. Так?

– Так. В шестьдесят восьмом и в семьдесят втором. Но в последний раз я служил в военной полиции и сражался в основном с подвыпившими за пределами авиабазы Бьенхоа солдатами.

– Но в шестьдесят восьмом вы были на передовой и понюхали пороху. Вы получали от этого удовольствие?

Такой вопрос мог понять только боевой ветеран. Мне пришло в голову, что за все годы нашего знакомства мы с Карлом редко обсуждали военный опыт. И это вполне нормально. Я посмотрел на него и ответил:

– Сначала было что надо, через некоторое время привык, а за несколько месяцев до отправки в Америку помешался на мысли, что стараются убить именно меня, что именно меня не хотят отпустить домой. Последние два месяца я совершенно не спал.

Наши взгляды встретились. Карл кивнул:

– И со мной было то же самое. – Он подошел к Стене и вгляделся в надписи. – В то время мы были молоды, Пол. А они остались молодыми навеки. – Он коснулся одной из строчек. – Вот этого я знал.

Хеллман выглядел необычайно задумчивым, почти мрачным. Я отнес это за счет места, где мы находились, времени года, сумерек и тому подобного. Но и сам я был не веселее.

Он достал золотой портсигар и такую же зажигалку.

– Хотите?

– Спасибо. Вы только что курили.

Но он, как все куряки, не обратил на мои слова внимания и щелкнул зажигалкой.

Карл Густав Хеллман. Я почти ничего не знал о его личной жизни. Только помнил, что он вырос среди развалин послевоенной Германии. Я знавал и других германо-американских военных; почти все офицеры и почти все теперь в отставке. Общая черта биографии этих новоявленных янки: все безотцовщина, все сироты, они, чтобы выжить, выполняли какую-то работу для американской оккупационной армии. А в восемнадцать сами стали солдатами на одной из немецких баз, пытаясь таким образом избавиться от позора побежденной армии. Одно время их было очень много. Карл оказался, наверное, одним из последних.

Я не очень представляю, насколько типично складывалась карьера Хеллмана, но теперь отставка была не за горами, если только в ближайшем будущем ему не светили генеральские звезды – вот тогда он мог продолжать службу. И у меня мелькнула мыслишка, что наша встреча связана именно с этим.

– Как давно это было, а кажется, будто вчера, – сказал он мне, но словно бы самому себе. Взглянул на Стену и перевел взгляд на меня. – Вы согласны?

– Да. Это как слайд-фильм: застывшие во времени яркие кадры без звука.

Мы посмотрели друг на друга и кивнули.

Ну и к чему это все?

Наверное, поможет, если начать с самого начала: я уже упоминал, что я бостонский ирландец, с юга, а это значит – из рабочего класса. Мой отец, как и все тогда из нашего района, ветеран Второй мировой войны. Отслужил три года в пехоте, вернулся, женился, родил троих сыновей и тридцать лет горбатился механиком муниципального автобусного парка. Но однажды признался, что эта работа никогда так не возбуждала, как высадка в Нормандии, зато вечера здесь лучше.

Вскоре после своего восемнадцатилетия я получил повестку в армию. Я позвонил в Гарвард и, рассчитывая на студенческую отсрочку, попросился на первый курс, но мне справедливо ответили, что я не подавал заявления. То же самое произошло с Бостонским университетом и даже с Бостонским колледжем, где многие из моих единоверцев нашли убежище от призыва.

Пришлось собирать рюкзачок, отец пожал мне руку, младший брат решил, что я очень крутой, мать заплакала, и я отбыл в военном эшелоне в Форт-Хэдли, где мне преподали курс молодого бойца, а затем натаскивали на службу в пехоте. Не знаю, что меня дернуло, но я подал заявление в воздушно-десантные войска – там обучали, как прыгать с парашютом, – и был переведен в Форт-Беннинг, в той же самой Джорджии. Чтобы завершить высшее образование в области убийства, еще попросился в спецназ – видимо, подумал: пока буду учиться во всех этих сумасшедших школах, война успеет закончиться. Но не тут-то было, армия ответила: "Довольно. Ты и так хорош, парень". И вскоре после выпуска из воздушно-десантной школы я оказался в пехотной роте на передовой в местечке Бонгсон, а это уже не в Калифорнии.

Я посмотрел на Карла: мы были там в одно и то же время, но попали на войну разными дорожками. А может быть, и не такими уж разными, если вдуматься.

– Я подумал, нам лучше встретиться здесь, – сказал Карл.

Я не ответил.

После войны мы остались в армии – видимо, потому, что были ей нужны, а кому-нибудь другому – нет. Я пошел в военную полицию, заслужил вторую поездку во Вьетнам. С годами воспользовался армейской программой заочного образования и получил степень бакалавра юриспруденции. А потом перешел в следственное управление, главным образом потому, что там носили гражданскую одежду.

Стал уоррент-офицером, то есть недоофицером без подчиненных, но с важной работой, в моем случае превратился в убойного сыщика.

У Карла все сложилось немного иначе – глаже: на армейские денежки он учился в настоящем колледже, зарабатывал какую-то хитрожопую степень по философии и находился в это время в офицерском учебном резерве. А на действительную службу вернулся уже лейтенантом.

В какой-то момент наши судьбы чуть не сошлись во Вьетнаме, а потом мы встретились в Фоллз-Черч. А теперь здесь – буквально и фигурально в потемках: больше не бойцы, а пожилые люди; стоим и смотрим на имена мертвых из нашего поколения. 58 тысяч строк на черном камне... мне внезапно почудилось, что все эти люди – по-прежнему дети и вырезают свои имена на деревьях, на заборах, на партах. И каждому имени на граните соответствует такое же где-то в Америке. И в сердцах его родных, и в сердце всего народа.

Мы двинулись вдоль Стены – Карл и я, – и наше дыхание смешивалось в холодном воздухе. У основания монумента лежали принесенные родными и друзьями цветы, и я вдруг вспомнил, как приходил сюда много лет назад и, заметив оставленную кем-то бейсбольную перчатку, не сумел сдержать слез и они так и катились у меня по щекам.

Сразу после создания мемориала здесь было много всяких вещей: фотографии, кепки, игрушки, даже любимая еда – в тот раз я заметил пачку крекеров "Набиско". Зато теперь не увидел ничего личного – только цветы и несколько всунутых в трещины свернутых записок.

Прошли годы. Родители умерли, жены нашли других; братья и сестры не забывают, но они уже здесь побывали и им ни к чему приходить снова. Молодые погибшие, как правило, не оставили после себя детей, хотя в прошлый раз я встретил здесь дочь солдата – девушку лет двадцати с небольшим, не знавшую своего отца. У меня никогда не было дочери, и мы минут десять восполняли пустоту друг друга, а потом разошлись.

По какой-то ассоциации я подумал о Синтии, о браке, о детях, о доме, об очаге – в общем, о таких вот теплых, ласкающих вещах. Если бы Синтия оказалась здесь, я бы, пожалуй, сделал ей предложение. Но ее здесь не было, и я прекрасно понимал, что к утру успею опомниться.

У Карла были, видимо, сходные мысли: о войне и мире, о смерти и бессмертии. Потому что он сказал:

– Я стараюсь приходить сюда каждый год семнадцатого августа. Это годовщина сражения, в котором я участвовал. – Он помолчал, а затем продолжил: – Бой за шоссе номер тринадцать. Одиннадцатая бронекавалерийская... мишленовская каучуковая плантация... может быть, вы слышали. Тогда много ребят полегло. Я прихожу сюда семнадцатого августа и возношу молитвы за них и благодарю за себя. Это единственный момент, когда я молюсь.

– А мне казалось, что вы ходите в церковь каждое воскресенье.

– В церковь ходят с женой и детьми. – Он не стал продолжать, а я не стал переспрашивать.

Мы повернули и пошли в обратном направлении.

– Значит, вам интересно, что это за человек, которого убили? – спросил он совершенно иным тоном.

– Может, и интересно, – ответил я. – Но знать я не хочу.

– Если бы не хотели, давно бы ушли.

– Я вежливый человек, полковник.

– Мне бы оценить вашу вежливость, когда вы работали на меня. Но уж раз вы так вежливы, будьте любезны выслушать меня.

– Выслушать – значит рисковать, что тебя привлекут к юридической процедуре. Так сказано в учебнике.

– Поверьте, нашей встречи и нашего разговора никогда не было. Поэтому мы здесь, а не в Фоллз-Черч.

– Я догадался.

– Так я могу начинать?

Пока что я стоял на твердой почве, но впереди простирался осклизлый обрыв. Не было никаких разумных причин выслушивать этого человека. Но я не мог как следует подумать. И все из-за Синтии. Как она сказала: работа – это жизнь?

– Так я начинаю? – повторил Карл.

– Но только в том случае, если у меня будет право остановить вас в любой момент.

– Нет. Если я начну, то должен завершить.

– Это криминальное дело?

– Полагаю, убийство. Есть еще идиотские вопросы?

Я улыбнулся. Не из-за его грубости, а потому что сумел сыграть у него на нервах.

– Ну что ж, докажу вам, что я в самом деле идиот. Я вас выслушаю.

– Благодарю. – Карл отошел от Стены и приблизился к памятнику медсестрам. Я последовал за ним. – В управлении обратили внимание на тот факт, что один молодой лейтенант, который считался погибшим или пропавшим без вести, был убит седьмого февраля шестьдесят восьмого года в местечке Куангчи во время наступления на город. Полагаю, вы тоже были в провинции Куангчи в это время, – добавил он.

– Да. Но у меня есть алиби.

– Я отметил только совпадение. На самом деле ваша часть в тот день стояла в нескольких километрах от столицы Куангчи. Но зато вы легко представите время и место.

– Вы отлично мыслите. Ценю, что нашли время ознакомиться с моим послужным списком.

Он пропустил это мимо ушей.

– Я уже говорил, что служил тогда в Одиннадцатой бронекавалерийской, которая размещалась в Хуанлоке, но действовала в окрестностях Кучи. Именно тот день я не помню, но весь месяц наступления красных под праздник Тета был мрачным.

– Оно увязло.

– Да, в итоге увязло. – Карл остановился и посмотрел на меня. – Так вот, по поводу того лейтенанта: у нас есть свидетельства, что его убил американский капитан.

Он произнес это очень веско. Но я не реагировал. Вот я и услышал то, что не хотел слышать, и теперь оказался во власти секретных подробностей, которые должны последовать.

Мы смотрели на памятник женщинам – группу из трех медсестер: одна перевязывала распростертого на бруствере из мешков с песком солдата, вторая склонилась рядом, а третья всматривалась в небо, стараясь разглядеть медицинскую вертушку-эвакуатор. Свет мерк, и, глядя на четыре фигуры, я поежился.

– Их бы надо перенести поближе к Стене, – сказал я Карлу. – Ведь медсестры – это последнее, что многие погибшие видели в жизни. И им сказали последние слова.

– Да... но не слишком ли мрачное местоположение? Этот парень глядит как живой.

– Хочет выжить.

Мы стояли, погруженные в собственные мысли. Да, это был только памятник, но он напомнил обо всем остальном.

Первым нарушил молчание Карл:

– Мы не знаем имени предполагаемого убийцы. Только известно, что капитан хладнокровно лишил жизни лейтенанта. Трупа не было. Я хотел сказать: трупов было много, но все – жертвы противника. А вот этого не оказалось. Смерть наступила от одной угодившей в лоб пистолетной пули, и фамилия жертвы могла бы оказаться в сводках о погибших, если бы тело нашли. А так записали в пропавшие без вести. Вы следите за моей мыслью?

– Да. Капитан американской армии достал пистолет и выстрелил в лоб лейтенанту американской армии. Все это произошло в разгар сражения почти тридцать лет назад. Но позвольте побыть немного защитником: может, это вообще не убийство, а одна из тех ситуаций, когда офицер в бою расстреливает подчиненного за трусость? Такое случается и не всегда признается убийством или даже незаконным действием. Возможна самооборона или несчастный случай. Нельзя делать поспешные выводы, – добавил я. – Но у вас наверняка имеются свидетели. Так что не о чем и рассуждать.

Мы повернули и снова пошли к Стене. Сумерки сгущались. Люди приходили и уходили. Какой-то пожилой человек положил венок из цветов к подножию черного гранита и вытер платком глаза. Некоторое время Хеллман смотрел на него, а потом сказал:

– Да, был свидетель. И этот свидетель утверждает, что произошло хладнокровное убийство.

– А свидетель надежный?

– Не знаю.

– Кто он такой и где находится?

– Где находится, неизвестно, но у нас есть его фамилия.

– И вы хотите, чтобы я его отыскал?

– Точно.

– Как вы узнали об этом свидетеле?

– Он написал письмо.

– Понятно. Итак... у вас имеется пропавший свидетель убийства тридцатилетней давности. Ни подозреваемого, ни трупа, ни орудия убийства, ни мотива преступления, ни улик. Все это произошло в Богом забытой стране очень далеко отсюда. И вы хотите, чтобы я раскрутил это дело?

– Точно.

– И только-то? А могу я спросить зачем? Кого это волнует через тридцать лет?

– Меня. Армию. Совершено убийство. А для убийства не существует срока давности.

– Все это так. Но вы отдаете себе отчет, что родные этого лейтенанта, которого то ли убили, то ли он без вести пропал, считают, что он доблестно погиб в бою? Чего вы добьетесь, доказав, что его убили? Его семья и без того настрадалась, – кивнул я в сторону стоявшего у Стены человека.

– Это не аргумент, – возразил Хеллман и формально был прав.

– Только не для меня, – сообщил я ему.

– Беда не в том, Пол, что вы слишком задумываетесь, беда в том, что вы думаете не о том, о чем нужно.

– А я полагаю, что именно в том: здесь, на Стене, есть имя человека, которого надо оставить в покое.

– Но есть еще и убийца.

– Может быть, есть, а может быть, и нет. Все, что мы знаем: подозреваемый мог погибнуть в бою. Время было паршивое, и многое говорит за то, что этого капитана тоже убили.

– В таком случае его имя недостойно этой Стены – недостойно находиться среди тех, кто доблестно сражался.

– Я знал, что вы это скажете.

– А я знал, что вы меня поймете.

– Наверное, мы слишком долго работали вместе.

– Мы вместе хорошо работали.

Это было для меня новостью. Наверное, он хотел сказать, что мы делали общее дело, несмотря на то что один из нас всегда строго придерживался правил, а другой определенно нет.

Мы отошли от памятника медсестрам и приблизились к монументу солдатам: два белых парня и один черный, все в бронзе. Подразумевалось, что они представляли разные рода войск: морских пехотинцев, пехоту и моряков, но всех одели в камуфляж, так что разобрать было трудно. Они смотрели на стену, словно читая выбитые на ней имена погибших, но как-то уж очень жутковато, потому что сами тоже казались мертвыми.

– Сначала Стена мне не понравилась, – признался Карл. – Считал, что следовало ограничиться только этими бронзовыми героическими фигурами. Ведь при всех метафорических нюансах она не что иное, как огромный надгробный камень с именами покойников. Вот что меня тревожило. А потом... потом принял. А вы как считаете?

– Я считаю, что ее надо принимать за то, что она есть, – за могилу.

– Вы никогда не испытывали вину из-за того, что остались в живых?

– Возможно, мог бы испытывать, если бы не был там. Мы можем сменить тему разговора?

– Нет. Однажды вы мне сказали, что не питаете недобрых чувств к тем, кто никогда не служил. Это правда?

– Правда. И что?

– Сказали, что вас больше раздражают те, кто был во Вьетнаме, но не выполнял долга, а унижал людей, совершал неблаговидные поступки: грабил, насиловал. Легко убивал гражданских. Это все еще так?

– Кончайте допрос.

– Хорошо. Итак, мы имеем капитана, который, судя по всему, убил младшего по званию офицера. Я хочу узнать фамилию этого капитана и фамилию убитого лейтенанта.

Я отметил, что у него не возникло вопроса "почему?" – каковы мотивы преступления? Возможно, потому, что во время войны мотивы убийств часто незначительны, нелогичны и несущественны. А может быть, потому, что это и есть причина, чтобы копаться в преступлении тридцатилетней давности. Если так, если Карл сознательно об этом не сказал, значит, и мне ни к чему заводить разговор. И я уцепился за факты.

– Учтите, если этот капитан не погиб в бою, он мог умереть от естественных причин. Все-таки прошло тридцать лет.

– Я жив. Вы живы. Нам надо выяснить, жив ли он.

– О'кей. А что насчет свидетеля? Нам известно, жив он или нет?

– Неизвестно. Но если умер, надо выяснить и это.

– Когда в последний раз этот свидетель проявлял признаки жизни?

– Восьмого февраля шестьдесят восьмого года. Эту дату он поставил на своем письме.

– Я знал, что военная почта идет очень медленно, но это, пожалуй, рекорд.

– Если быть точным, свидетель не американский военнослужащий. Он солдат северовьетнамской армии Тран Ван Вин. Был ранен в бою под Куангчи и прятался среди развалин. Он видел, как ругались два американца, и свидетельствует, что капитан вытащил пистолет и выстрелил в лейтенанта. В письме брату он называет убийцу дай-уй, то есть капитаном, а жертву – транг-уй, лейтенантом.

– В тот период под Куангчи дислоцировались морские пехотинцы. Может быть, это вообще не наша забота?

– Тран Ван Вин в письме говорит, что оба человека – ку-бинх, воздушная кавалерия, – ответил Хеллман. – Значит, мы имеем дело с армией: вьетнамец опознал отличительные знаки Первой воздушно-кавалерийской дивизии.

На это я ответил, что Первая воздушно-кавалерийская дивизия, в которой служил и я, насчитывала больше двадцати тысяч человек.

– Совершенно верно. Но все-таки это сужает круг наших поисков.

Я с минуту обдумывал его слова и спросил:

– Письмо у вас?

– Конечно, – отозвался Карл. – Поэтому мы здесь.

– Прекрасно. Но, насколько я понял, оно адресовано брату этого парня. Каким образом вы его получили?

– Весьма интересным. Брат этого солдата тоже был военнослужащим – его звали Тран Кван Ли. Письмо нашли на его теле в том же году в середине мая в долине Ашау. Его обнаружил американский солдат Виктор Орт и взял в качестве сувенира. Орт отправил письмо домой, и оно почти тридцать лет пролежало в его сундучке с кучей других военных сувениров. Совсем недавно он переправил его в американскую организацию "Американские ветераны войны во Вьетнаме". Организация просила своих членов вернуть найденные или захваченные документы и артефакты и сообщать сведения об убитых вьетнамских солдатах. Эта информация передается вьетнамскому правительству в Ханой и помогает вьетнамцам выяснять судьбу пропавших без вести военнослужащих.

– Зачем?

– Они больше не являются нашими врагами. Теперь в Сайгоне есть "Макдоналдс" и "Кентукки фрайд чиккен". И они нам помогают искать наших пропавших без вести. У нас таких до сих пор две тысячи. А у них на удивление много – триста тысяч.

– Я считал, что все они в Сан-Диего.

– Нет. Погибли. В том числе Тран Кван Ли. Убит в долине Ашау, возможно, самим Ортом, хотя тот говорит об этом очень расплывчато. Итак, – продолжал Хеллман, – ветеран Виктор Орт прислал в организацию американских ветеранов письмо, обнаруженное на теле Тран Кван Ли, и сопроводил объяснительной запиской, в которой указал, где и когда он нашел труп и письмо. Организация в качестве любезности переводит такие документы и посылает откликнувшимся на ее просьбу. И в этом случае они собирались отослать перевод Орту. Но какой-то отставной офицер из ветеранов прочитал перевод и понял, что имеет дело со свидетельскими показаниями по делу об убийстве. Он связался с нами. В этом случае гражданский бы обратился в ФБР.

– Нам дико повезло. А мистеру Орту что-нибудь отправили?

– Перевод любовного письма и благодарность.

– Естественно. Оригинал письма у вас?

– Да. Мы установили подлинность бумаги и чернил и сделали три варианта перевода. Все соответствовали почти слово в слово. Не остается сомнений, что Тран Ван Вин описывает своему брату Тран Кван Ли убийство. Достойное внимания и очень тревожное письмо, – добавил Карл. – Я вам, конечно, покажу перевод.

– А мне это надо?

– В письме нет других ключей, кроме тех, о которых я говорил. Но возможно, оно вас подхлестнет.

– К чему?

– К поискам автора – Тран Ван Вина.

– А каковы шансы, что этот Тран Ван Вин жив? Вы же понимаете, Карл, то поколение вьетнамцев почти вымерло.

– "Почти" – рабочий термин.

– Не говоря уже о короткой продолжительности жизни.

– Мы должны найти этого свидетеля, сержанта Тран Ван Вина, – веско сказал Карл. – К несчастью, во Вьетнаме всего триста фамилий, а население примерно восемь миллионов.

– В таком случае от телефонной книги толку мало.

– Там нет никаких телефонных книг. Но нам еще повезло, что фамилия нашего сержанта не Нгуен. Половина вьетнамцев – Нгуены. А этот, слава Богу, – Тран. Не такая распространенная фамилия. И имена – Ван Вин и Кван Ли – тоже сужают круг поисков.

– Вам известны дата рождения и место проживания?

– Дата рождения неизвестна, хотя приблизительный возраст предположить нетрудно – он человек нашего поколения. На конверте обозначены военная часть брата Ван Вина и его обратный армейский адрес. Отсюда мы установили, что они оба военнослужащие северовьетнамской армии, а не вьетконговцы. То есть оба с Севера. В письме упоминается то ли местечко, то ли деревушка – Тамки, но на картах Вьетнама мы такого населенного пункта не нашли. Ни на севере, ни на юге. В этом нет ничего необычного: возможно, вы помните, вьетнамцы могут называть местечки, где живут, по-своему, а власти – по-своему. Но мы над этим работаем. Название Тамки – важный ключ в поисках Тран Ван Вина.

– Но если даже вы его найдете, что, он вам сообщит данные, которых нет в письме?

– Не исключено, что он сумеет узнать преступника по старым армейским фотографиям.

– Спустя тридцать лет?

– Будем надеяться.

– У вас есть подозреваемые?

– В данный момент нет. Но мы выясняем, кто из капитанов Первой воздушно-кавалерийской дивизии армии США находился седьмого февраля шестьдесят восьмого года неподалеку от города Куангчи или в нем самом. День убийства значится в письме, которое датировано следующим числом.

Мы с Карлом отошли от памятника. Я обдумывал все, что он мне сообщил. И понимал, к чему он клонит, но совсем не хотел поддаваться.

– Изучая армейские архивы, можно сузить круг подозреваемых, – продолжал Хеллман. – А затем, если они гражданские лица, обратиться с просьбой к ФБР допросить их. А сами допросим тех, кто по-прежнему на службе. И в то же время будем продолжать поиски единственного свидетеля преступления. На первый взгляд это долгая история, Пол. Но вы же знаете, убийства раскрывались и с меньшим количеством данных.

– Что вы от меня хотите?

– Чтобы вы поехали во Вьетнам.

– А я не хочу. Был уже там; все, что надо, исполнил. И в доказательство заработал медали.

– В январе во Вьетнаме приятная погода, – не отступал Хеллман.

– В Арубе не хуже. Я туда собираюсь на следующей неделе, – солгал я.

– Возвращение в прошлое может доставить вам удовольствие.

– Я так не считаю. Гнилое место: была дыра, дырой и осталась.

– Ветераны говорят, что поездка туда очищает сильнее слабительного.

– Тоталитарное полицейское коммунистическое государство, где двести тысяч тонн мин, подрывных ловушек и разбросанных повсюду артиллерийских снарядов только и ждут, чтобы взорваться.

– Надо внимательнее смотреть под ноги.

– И вы со мной тоже поедете?

– Ни в коем случае. В такую-то дыру!

Я рассмеялся.

– При всем моем уважении, вот что я вам скажу, полковник: засуньте-ка вы это дело в задницу кому-нибудь еще.

– Послушайте меня, Пол: мы не можем послать во Вьетнам действующего сотрудника. Это... неофициальное расследование. Вы приедете как турист, как ветеран, как тысячи других...

– То есть у меня не будет ни официального положения, ни дипломатического иммунитета?

– Мы вам поможем, если вы попадете в неприятности.

– Каким образом? Нелегально доставите в камеру яд?

– Нет. Попросим наших дипломатов навестить вас в случае задержания. И естественно, заявим протест.

– Очень обнадеживает. Но у меня пет ни малейшего желания знакомиться с коммунистической тюрьмой изнутри. Я знаю парочку приятелей, которые провели довольно много лет в ханойском "Хилтоне". Им это не понравилось.

– Если вы засыплетесь, власти вас просто выдворят, и все.

– И я могу им сообщить, что это вы так сказали?

Карл не ответил. А я немного помолчал и продолжил:

– Вероятно, организация "Американские ветераны войны во Вьетнаме" в рамках гуманитарной помощи поисков погибших и пропавших без вести уже направила это письмо вьетнамской стороне? Тогда Ханой разыщет семью убитого Тран Кван Ли и выяснит, жив ли его брат и где он проживает. Правильно? Так почему бы вам не воспользоваться обычными дипломатическими каналами и не предоставить Ханою сделать то, что у него получится гораздо лучше, чем у нас? Пусть вьетнамцы сами выясняют судьбу своих несчастных сограждан.

– Мы просили ветеранов не отсылать письмо вьетнамской стороне, – сообщил Хеллман.

Я все понял и без него, но тем не менее спросил:

– Почему?

– По разным причинам. Мы посчитали, что на данном этапе Ханою его лучше не видеть.

– Приведите хотя бы одну.

– Чем меньше вьетнамцы будут знать, тем лучше. И вас это тоже касается.

Мы встретились с ним взглядами, и я понял, что в этой истории таится нечто большее, чем тридцатилетнее убийство. Иначе все – полная бессмыслица. Но больше задавать вопросов не стал и только сказал:

– Я и так выслушал достаточно. Спасибо за доверие, но я отказываюсь.

– Чего вы боитесь?

– Не надо на меня давить, Карл. Я много раз рисковал за нашу страну жизнью. Но то, что вы предлагаете, не стоит моей жизни. Ни моей, ни кого-то другого. Потому что это уже история. Пусть все остается как есть.

– Это вопрос правосудия.

– Никакого отношения к правосудию это не имеет. И поскольку я не знаю, в чем дело, то не суну свою задницу во Вьетнам ради того, о чем вообще не имею представления. Те два раза, когда меня туда посылали, мне хотя бы говорили зачем.

– Мы все думали, что знали, зачем туда едем. Но нам лгали. А теперь вам никто не лжет. Мы просто не говорим вам зачем. Но поверьте мне, это очень важно.

– Тогда мне тоже говорили, что это очень важно.

– Не могу спорить.

Солнце совсем закатилось, поднялся холодный ветер. Мы остались почти одни и молча думали каждый о своем. Наконец Карл тихо произнес:

– Смеркается. Смотрите, какие длинные тени. – Он взглянул на меня. – Тень оттуда дотянулась до нас. Это все, что я могу вам сказать, Пол.

Я не ответил.

Появился мужчина в старой камуфляжной куртке и тропической военной панаме. Он был приблизительно нашего возраста, но из-за совершенно седой бороды выглядел старше. Он поднес к губам горн и сыграл сигнал. А когда последняя нота замерла в воздухе, повернулся к Стене, отдал честь и пошел прочь.

Мы еще немного постояли.

– Хорошо, – произнес Карл. – Я все понял. Дело может оказаться немного рискованным, а пожилые люди не любят рисковать без пользы ради всякой чепухи. Сказать по правде, этот Тран Ван Вин скорее всего мертв. А если и жив, от него немного толку. Пойдемте-ка я угощу вас выпивкой. На Тридцать третьей улице есть одно местечко – оно вам понравится.

Эспланада осталась позади.

– Могу я вам хотя бы показать письмо? – спросил Хеллман.

– Какое: любовное или настоящее?

– Перевод письма Тран Ван Вина.

– Полный и аутентичный?

Карл не ответил.

– Дайте мне письмо, и я организую его перевод.

– В этом нет необходимости, – ответил он.

– Значит, в нем есть нечто не для моих глаз? – улыбнулся я. – Но если вам нужна моя помощь, придется немного уступить.

– Это для вашего же блага. Все, о чем я умолчал, не имеет отношения к задаче поисков Тран Ван Вина.

– Но имеет отношение к чему-то, раз вы напустили такую таинственность.

Хеллман промолчал.

– Как давно вы взяли письмо из АОВ? – спросил я.

– Два дня назад.

– И, полагаю, уже начали копаться в армейских архивах.

– Да. Но это займет неделю или две. И к тому же тот пожар...

– Карл, вы же знаете: пожаром в архиве 1973 года, как никаким другим в истории, воспользовались, чтобы скрыть как можно больше мути.

– Может быть, и так, но сгорели и какие-то дела. И тем не менее мы рассчитываем через несколько дней составить список капитанов Первой воздушно-кавалерийской, которые могли быть в том месте в то время. Список армейских лейтенантов, убитых около седьмого февраля в Куангчи, будет значительнее короче и намного детальнее. Не думаю, чтобы он превысил две-три фамилии. Убийца и жертва предположительно из одного подразделения. Таким образом сократится число подозреваемых капитанов. Так что эта задача не из долгих.

– Хорошо, – согласился я. – Пусть даже у вас будет главный подозреваемый. Но вам никогда не добиться обвинения.

– Давайте для начала найдем свидетеля и подозреваемого, – ответил Карл. – А об обвинении позаботимся потом.

Прежде чем ответить, я немного подумал.

– Вы правильно вспомнили, что я там был. К вашему сведению, в самом городе дислоцировались вьетконговцы, а не американцы. А наши ребята – на огневых точках вокруг. Вы уверены, что эти двое из кавалерийской находились именно в городе?

– В письме определенно об этом говорится. А что?

– В таком случае, возможно, эти двое были приданы южновьетнамской армии в качестве советников и подчинялись командованию поддержки во Вьетнаме, КПВ. Согласны?

– Не исключено.

– Что еще больше сужает круг поисков. Вам лучше заняться кабинетной работой здесь, а потом уже посылать человека во Вьетнам.

– Мы хотим организовать параллельное расследование.

– Ваше дело. – Я сильно подозревал, что управление Карла занималось этим вопросом гораздо дольше, чем он мне признался. И еще я подозревал, что Управление уголовных расследований уже сузило круг возможных убийц и жертв и определило главного подозреваемого. Только от Пола Бреннера все скрывают. А от него хотят, чтобы он отыскал единственного свидетеля. Я повернулся к полковнику Хеллману. – Интересный случай. Во мне просыпаются инстинкты гончей. Вот только нет никакой охоты то и дело таскаться в Юго-Восточную Азию. Зато я знаю других, кому путешествия по душе.

– Нет проблем, – согласился Карл и переменил тему разговора. – Вы все еще встречаетесь с мисс Санхилл?

Нравится мне, когда люди задают вопросы о том, что прекрасно знают.

– А почему бы вам не спросить ее саму? – ответил я.

– Если честно, то я уже спросил, – признался он. – И она мне сказала, что в ваших отношениях возникли кое-какие трудности. Поэтому я решил, что вы способны съездить по делу за рубеж.

– Способен. В Арубу, – отозвался я. – И пожалуйста, оставьте мою личную жизнь в покое.

– Мисс Санхилл все еще служит в управлении и является старшим офицером. В силу этого я считаю себя вправе задавать ей кое-какие личные вопросы.

– Это именно то, чего мне больше всего недостает после ухода из армии.

Карл не обратил внимания на мои слова.

– Кстати, вы собираетесь проситься на работу в гражданские правоохранительные органы?

– Возможно.

– Не могу себе представить, чтобы вы на пенсии ничем не занимались.

– У меня куча всяких дел.

– Не исключено, что я сумею вам помочь получить правительственную службу. ФБР часто нанимает бывших сотрудников Управления уголовных расследований. Зарубежное задание будет очень недурно смотреться в вашем резюме.

– Еще лучше в некрологе.

– И там тоже.

Карл шутил совсем нечасто, и, памятуя о вежливости, я усмехнулся. Это его ободрило, и он решил поднажать.

– Я, кажется, забыл упомянуть, – сказал он, – что управление задним числом произведет вас в старшие уоррент-офицеры пятого класса и пересчитает пенсию.

– Поблагодарите всех от моего имени.

– И все в обмен на две-три недели вашего времени.

– Вот так – всегда найдется ловушка!

Хеллман замолчал и закурил сигарету. Мы смотрели друг на друга в свете фонаря. Карл выпустил струйку дыма.

– Мы можем послать кого-нибудь еще. Но ваше имя стоит в первой, второй и третьей строках. Я еще ни разу не просил вас об одолжении...

– Разумеется, просили.

– ...и вытащил из очень неприятной ситуации.

– В которой я оказался по вашей милости.

– В большинстве таких ситуаций вы оказывались по собственной милости. Будьте с собой откровенны.

– Стало холодно. Мне необходимо выпить. А вы слишком много курите. – Я повернулся и пошел прочь.

Конец встречи. Хватит с меня Карла. Я представил, как он стоит под фонарем, докуривает сигарету и смотрит мне вслед. Что ж, с одной неприятностью покончено.

Но вдруг я замедлил шаг. В замерзший мозг полезли всякие мысли, в том числе, конечно, и о Синтии. Тебе надо написать второй акт. Неужели я совершенно выдохся?

Да, нужно чем-то заниматься, чтобы во мне вновь заструились жизненные силы. Но неужели Синтия желает, чтобы я рисковал жизнью ради реанимации наших отношений? Нет, она скорее всего не знала, чего хотел от меня Карл.

Я шел и размышлял о своем любимом предмете – о себе. Что лучше всего для Пола Бреннера? Внезапно в голове возникла картина: вот я еду во Вьетнам и возвращаюсь героем. Два прошлых раза этого не случилось. Так, может, повезет на этот раз. И вот другая картина – я возвращаюсь домой, в четыре стены.

Я понял, что стою в круге света под фонарем и больше не двигаюсь. А в следующую секунду повернулся к Карлу Хеллману. Мы смотрели друг на друга – каждый из-под своего фонаря, сквозь тьму.

– У меня будет связь во Вьетнаме? – крикнул я ему.

– Конечно, – так же громко ответил он. – В Ханое и в Сайгоне. В Хюэ тоже найдется человек, способный помочь. Так что миссия ждет исполнителя.

– И сколько времени потребуется исполнителю?

– У вас двадцать один день – таков срок туристической визы. Задерживаться дольше подозрительно. А если повезет, окажетесь дома раньше.

– А если не повезет, то еще раньше.

– Думайте о хорошем. Вы должны настроиться на успех.

А я представлял вечеринку – такой домашний междусобойчик на ирландских поминках перед погребением.

Я не против опасных заданий. Когда-то они меня взбадривали. Но все дело во Вьетнаме... в прошлом я ушел от судьбы, и вот она меня настигла. Паршиво.

– Послушайте, а если не повезет, вы выбьете мое имя на Стене? – спросил я Карла.

– Будем над этим работать, – ответил он. – Но только прошу вас, думайте о хорошем.

– Вы уверены, что не хотите прокатиться со мной?

– Абсолютно.

Мы оба рассмеялись.

– Когда отправляться?

– Завтра утром. Будьте в аэропорту Даллеса в восемь. Я проинструктирую по электронной почте, с кем и как встретиться.

– Паспорт мой?

– Да. Особой легенды не требуется. Ваш приятель передаст вам визу, билеты, броню на гостиницу, деньги и сообщит, что необходимо запомнить.

– И все?

– И все. Так заказать вам выпивку?

– Только после того, как я уйду домой. До скорого.

– Вот еще что, – остановил меня Карл, – полагаю, вы дадите знать Синтии, что уезжаете? Не распространяйтесь о деталях. Хотите, я сам с ней поговорю, когда вас не будет?

– Не будет на свете или не будет в Америке?

– Я поговорю с ней, когда ваш самолет взлетит.

Я не ответил.

– Что ж, – проговорил Карл, – в таком случае удачи и спасибо!

Если бы мы стояли ближе, то, пожалуй, пожали бы руки. А так изобразили нечто вроде салюта: приложили пальцы к голове и разошлись.

 

Глава 3

После разговора с Карлом я выпил дома сам с собой, а затем отослал электронное сообщение Синтии. Нельзя пить, когда имеешь дело с каким-либо видом связи: электронной почтой, сотовым или обычным телефоном или факсом. Я распечатал сообщение и сунул в сумку, чтобы утром выяснить, насколько надрался. А из памяти в компьютере стер на случай, если после меня в него залезут ребята из службы внутренней безопасности управления.

Как и обещал Карл, от него пришла электронная почта. Короткий текст с инструкциями по встрече в аэропорту заканчивался словами: "Еще раз спасибо. Удачи. Увидимся".

Я отметил, что он не попросил перезвонить или ответить на его сообщение. Все было сказано – говорить больше не о чем. Я стер его текст.

А потом написал записку экономке: сообщил, что уезжаю на три недели, и просил присмотреть за вещами. Если честно, я немного выставлялся: если ребята из управления явятся первыми проверить, какие такие бумажки остались после усопшего, пусть не думают, что я из тех, кто разбрасывает по полу грязное исподнее. Не хочу, чтобы обо мне так вспоминали.

* * *

В семь утра я проверил электронную почту, но ответа от Синтии не было. Возможно, она еще не приняла мое письмо.

На улице послышался сигнал машины. Я взял маленький чемодан и сумку и вышел на утренний холод, как инструктировал Карл, без пальто. Спорый герр Хеллман уже выяснил, что в Ханое восемьдесят один градус и солнечно.

Я влез в такси, поздоровался с водителем и по утренней свободной дороге за полчаса добрался до аэропорта Даллеса. Обычно я ездил туда сам, но даже времени долгосрочной парковки для такой отлучки могло не хватить.

Стояло хмурое утро, что скорее всего объяснялось моими мрачными мыслями.

Я вспомнил такую же поездку в аэропорт на рассвете много лет назад. Мы ехали в бостонский Логан, а шофером был мой отец и вез меня на "шеви" 56-го года. Теперь эта модель стала классикой, а тогда была просто рухлядью.

Заканчивался тридцатый день моего предвьетнамского отпуска – наступила пора лететь в Сан-Франциско и дальше, к черту на кулички.

Маму оставили дома – она так расстроилась и плакала, что не сумела пожарить даже яичницу. А братья спали.

Папа притих и всю дорогу молчал. И только годы спустя я понял, о чем он думал: о том, как его собственный отец провожал его на войну.

Мы приехали в аэропорт, поставили машину на стоянку и вместе поднялись в терминал. Там было много парней в военной форме с рюкзаками и вещмешками. Матери, отцы, жены, наверное, подружки и то ли дети, то ли младшие сестренки и братишки.

Бросалась в глаза форма прогуливавшихся по терминалу парами военных полицейских – зрелище еще год назад совершенно невиданное. Тыл во время войны преподносит невероятные контрасты: горе и радость, расставание и воссоединение, патриотизм и цинизм, парады и похороны.

Я летел в Сан-Франциско на "Американ эрлайнз". Пассажирами были в основном солдаты, моряки, морские пехотинцы и летчики. Немногие гражданские чувствовали себя в нашей компании неловко.

Отец собирался ждать до конца, но почти все родственники уже покинули терминал, и я уговорил его уйти. Он взял меня за руку и сказал:

– Возвращайся домой, сынок.

Какое-то мгновение мне казалось, что он прикажет идти вместе с ним и бросить идиотничать. Но сразу понял: он просил, чтобы я вернулся живым. Я посмотрел ему в глаза:

– Обязательно. Береги маму.

– Конечно. Удачи, Пол. – И ушел.

Через несколько секунд я заметил, что он смотрит на меня из-за стеклянной двери. Мы встретились с ним взглядами. А затем он повернулся и исчез из виду.

Я сверился с билетом и обнаружил, что мне в ту дверь, за которой скрылись многие родственники. В те дни провожающие могли доходить с улетавшими до самых ворот. И я подумал, может, вернется отец или придет моя подружка Пегги. Я запретил ей меня провожать, а теперь понял, что хочу повидаться еще разок.

Хотя там было много моих ровесников из Бостона, я не встретил ни одного знакомого. Так для меня начался год поисков знакомых лиц и попыток узнать их в чужих.

Я стоял один, а люди вокруг тихо говорили и плакали. Никогда бы не подумал, что так много народу может производить так мало шума.

Несколько военных полицейских следили, чтобы отправляющиеся в порты погрузки на корабли и на войну молодые люди не учинили беспорядков.

Мне неприятно вспоминать эту сцену: военная полиция, не желающие идти в сражение солдаты, притихшие родственники. Все вместе вызывало не очень американское ощущение государственного контроля и гнета. Но наступило военное время, хотя война была отнюдь не такой, как война отца. Вот тогда война была популярной – насколько может быть популярной война. Но в военное время даже самое благожелательное правительство становится немного напористым.

Шел ноябрь 1967 года, и антивоенные выступления еще не развернулись в полную силу. Так что в Логане не было ни демонстрантов, ни протестующих. Зато когда я приземлился в Сан-Франциско, там появилась кучка несогласных. И довольно много через несколько дней – у военной базы в Окленде: солдат призывали не ходить на войну, а заняться лучше любовью.

И уж если зашла об этом речь: моя школьная подружка Пегги Уолш была симпатичной, но весьма сдержанной юной леди, по субботам ходила исповедоваться, а по воскресеньям причащалась. Когда мы по-братски танцевали в спортивном зале школы Святой Бригиты, нам возбранялось слишком низко опускать правую руку, и преподобный Беннет наставлял противиться дьявольскому искушению и плотским грехам.

Шансы в мирное время заняться любовью с Пегги были не выше, чем у отца выиграть в ирландский тотализатор.

Эта мысль заставила меня улыбнуться, и я вернулся в настоящее. Таксист неплохо постарался – не хуже моего отца. Я вспомнил, как тогда подумал: куда спешить, если едешь на войну?

И, закрыв глаза, перенесся мыслями во времена до того, как ждал посадки в Логане на самолет.

* * *

Я ушел в армию девственником, но во время тренировочной подготовки в Форт-Хэдли вместе с несколькими рисковыми товарищами по казарме обнаружил юных дам с хлопкопрядильных фабрик. Мы их называли корпиеголовыми, потому что, не знаю, чем они там занимались на своих чертовых фабриках, но у них в волосах постоянно застревали волокна хлопка. Их почасовая оплата была скудной, но зато во время войны они располагали кучей свободного времени – шанс заработать деньги без лишнего напряга. Девушки не были проститутками и давали это понять. Они были работницами с хлопкопрядильных фабрик, патриотками и запрашивали всего по двадцать долларов. А я получал восемьдесят пять в месяц – так что сделка оказалась не слишком блестящей.

Но тем не менее все выходные я проводил в дешевом мотеле, где пил дешевое вино и извлекал корпию из волос девицы по имени Дженни. А она говорила родителям, что вкалывает на фабрике в две смены. У нее был друг – местный парень, слывущий неудачником.

Как и следовало ожидать, я влюбился в Дженни, но очень многое было против наших взаимоотношений: моя сорокавосьмичасовая учебная неделя, ее шестидесятичасовая рабочая неделя, наша скудная оплата и то, что я постоянно был на мели (потому что платил ей по двадцать баксов за каждое удовольствие), ее другие свидания (которые вызывали во мне приступы ревности), моя надвигающаяся отправка во Вьетнам, ее острая неприязнь к янки и, не в последнюю очередь, влюбленность в своего неудачника.

И кроме всего прочего, мы успели наиграться.

Да и Пегги настаивала, чтобы наша любовь оставалась чистой. Другими словами, я не ушел в это по уши. И, познав радости плоти, носился с мыслью научить Пегги всему, чему сам научился от Дженни.

После пехотной, а затем десантной подготовки в Бостоне я вернулся домой и провел там тридцатидневный предвоенный отпуск, в течение которого денно и нощно осаждал беднягу Пегги.

Меня научили штурмовать укрепленную высоту, однако овладеть ее незащищенной девственностью оказалось намного сложнее.

В порыве идиотской откровенности я рассказал Пегги Уолш о Дженни. Пегги буквально взбесилась, но одновременно взыграли ее гормоны, и вместо того, чтобы дать мне отставку, она отпустила грехи, только прежде двинула как следует по морде.

Сказала, что понимает, что мужчины не умеют сдерживать свои животные инстинкты. И помнит, что мне скоро отъезжать во Вьетнам, а там может всякое случиться: то ли вообще не вернусь домой, то ли оторвет конец, то ли еще что.

И все последние семь дней моего отпуска, пока ее родители были на работе, мы провели в ее спальне. Я был удивлен, поистине поражен, обнаружив, что Пегги Уолш в десять раз горячее Дженни, чьей фамилии я так и не узнал. И еще: мне не приходилось вытаскивать корпию из волос Пегги.

* * *

Я снова очутился в настоящем и заметил, что таксист смотрит на меня в зеркальце заднего вида.

– Какая линия? – спросил он.

Я выглянул в окошко и увидел, что мы уже в Даллесе.

– "Азиана".

– Куда вы летите?

– Во Вьетнам.

– Да ну? А я думал, куда получше. Заметил, как вы улыбались.

– Это потому, что я только что вернулся из очень хорошего места.

* * *

Как предписывалось электронными инструкциями герра Хеллмана, я сразу прошел в рекреационную зону компании "Азиана", которая звалась "Клуб спокойного утра".

И как мне было сказано, позвонил и показал паспорт смазливой азиатке за конторкой по имени Рита Чанг. Обычно, чтобы пользоваться рекреационной зоной авиакомпании, надо состоять в клубе или предъявить билет первого или бизнес-класса. Но Рита Чанг взглянула в мой паспорт и сказала:

– Прошу вас, мистер Бреннер, зал заседаний Б.

Я зашел в камеру хранения и оставил там свой чемодан. А затем посмотрел на себя в большое, во весь рост зеркало. На мне были брюки цвета хаки, синяя рубашка с пуговицами до пояса, синий блейзер и спортивные туфли – по мнению Карла, прикид что надо для путешествия бизнес-классом и регистрации в сайгонском отеле "Рекс".

Я захватил сумку, вышел в зону отдыха и взял кофе.

Завтрак-буфет включал в себя рис, осьминога, морские водоросли, соленую рыбу, но никакого чили. Я взял три пакетика соленого арахиса и опустил в карман.

Затем прошел в зал заседаний Б, который оказался небольшой, отделанной панелями комнатой с круглым столом и стульями. В комнате никого не бьио.

Я поставил сумку, пригубил черный кофе, открыл пакетик с орехами и, бросив несколько штук в рот, стал ждать того, кто должен был ко мне подойти.

С момента моей последней отправки во Вьетнам я изрядно пожил, но ощущал печенками то же, что и в прошлый раз.

И стал снова думать о Пегги Уолш.

* * *

Она настояла на том, чтобы перед моим отъездом во Вьетнам мы сходили исповедаться. Я бы предпочел, чтобы Пегги врезала мне по скуле, чем созерцать гнев преподобного Беннета, когда тот узнает, что я пялю его вторую обожаемую деву.

Но, черт побери, мне требовалось отпущение грехов, и в субботу я отправился с Пегги на исповедь в Святую Бригиту. Слава Богу, отец Беннет в тот день не исповедовал. Пегги зашла в кабинку, а я в соседнюю. Не помню имени священника – я его не знал, но голос за темным экраном показался молодым. Я почувствовал облегчение и начал со всяких мелочей – обманов и ругани, а потом перешел к главному. Он не размазал меня по стене, но был недоволен и спросил имя моей дамы. Я ответил, что это Шейла О'Коннор, которую я тоже хотел отодрать, но так и не собрался. У Шейлы была совершенно дикая репутация, поэтому я не мучился угрызениями совести, когда подставил ее имя вместо Пегги.

В других обстоятельствах священник наверняка заставил бы меня прочитать миллион раз "Богородицу" и "Отче наш", но я успел ему сказать:

– Святой отец, через два дня я еду во Вьетнам.

Он долго молчал, а потом произнес:

– В качестве епитимьи прочитаешь "Богородицу" и "Отче наш". Удачи тебе, сын мой. Благослови тебя Господь. Я буду за тебя молиться.

Довольный, что легко отделался, я пошел к причастию, но посреди молитвы внезапно осознал: заявить, что я еду во Вьетнам, все равно что умолять священника: "Сжальтесь надо мной, святой отец". И у меня по спине пробежал холодок.

Бедняга Пегги целый час провела на коленях, перебирая четки, а я в это время погонял с ребятами в футбол на стадионе школы Святой Бригиты.

Потом мы поклялись, что целый год будем друг другу верны, и я уехал. В то время расстающиеся пары дали, наверное, не меньше миллиона подобных клятв, и не исключено, что кто-то их сдержал.

Перед тем как я уехал, мы с Пегги говорили о женитьбе. Но Пегги так долго блюла свою чистоту, что, когда я обнаружил, какая она горячая, у нас просто не осталось времени получить брачное свидетельство.

Однако мы считали себя неофициально помолвленными, и я надеялся, что она официально не беременна.

Наша история могла бы иметь счастливый конец: мы регулярно писали друг другу, и Пегги жила дома и работала вместе с матерью в маленьком скобяном магазинчике отца. И что еще важнее, она не свихнулась, как в 68-м большая часть страны, и в письмах патриотически поддерживала войну, чего я, впрочем, никоим образом не разделял.

Я вернулся домой непокалеченным и начал с того, чем кончил: с тридцатидневного отпуска – и предвкушал каждое его мгновение.

Но что-то изменилось во время моего отсутствия. Страна переменилась. Друзья либо были в армии, либо учились в колледже, либо не проявляли интереса к возвратившемуся с войны солдату. Даже Южный Бостон – оплот патриотизма рабочего класса – оказался расколотым, как и вся страна.

Но самые большие перемены произошли во мне самом, и во время долгого отпуска я никак не мог прийти в себя и сообразить, что к чему.

К Пегги вернулась ее невинность, и она отказалась заниматься любовью до того, как мы поженимся. И это в то время, когда все остальные затрахивались до обалдения с первым встречным.

Пегги Уолш оставалась такой же симпатичной и милой. Зато Пол Бреннер стал холодным, черствым и злым. Я это знал. И она это тоже знала. И однажды сказала слова, которые я не забыл до сих пор. Она сказала: "Ты стал как все остальные, кто вернулся оттуда". В переводе это означало: "Ты – мертвец. Непонятно, почему ты еще ходишь по земле".

Я ответил, что мне требуется время. И мы решили подождать еще полгода, пока я не уволюсь из армии. Она писала мне в Форт-Хэдли, но я ей не отвечал. И постепенно ее письма прекратились.

Когда срок подошел к концу, я решил остаться в армии еще на три года, которые превратились почти в тридцать. Я ни о чем не сожалею, но часто думаю, как бы сложилась моя судьба, если бы не было войны и если бы я женился на Пегги Уолш.

С Пегги мы больше не виделись. А от друзей я узнал, что она вышла замуж за жившего по соседству парня, который получил футбольную стипендию штата Айова. Там они и обосновались – два бостонских выкормыша – и, надеюсь, прожили хорошую жизнь. Иногда я и теперь о ней вспоминаю. Вот как сейчас, когда возвращаюсь в то место, которое нас разлучило и изменило наши судьбы.

* * *

Со мной так никто и не выходил на связь. Я успел допить кофе и дожевывал второй пакетик арахиса. Часы на стене показывали десять минут девятого. Я подумывал, не сделать ли мне то, что следовало сделать в прошлый раз: послать все к черту и уехать из аэропорта домой.

Но вместо этого сидел и крутил в голове: Вьетнам и Пегги Уолш. Вьетнам и Синтия Санхилл.

Я вынул из сумки распечатку моего вчерашнего электронного послания Синтии и прочитал:

Дорогая Синтия!

Как сообщил тебе Карл, я получил задание в Юго-Восточной Азии. Рассчитываю вернуться через пару-тройку недель. Конечно, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства. Если так, я хочу, чтобы ты знала: согласиться на задание – мое решение, и оно не имеет никакого отношения к тебе.

Что же до нас, наши отношения с самого первого дня в Брюсселе были, как говорится, бурными. Судьба, работа и жизнь сговорились, чтобы нас развести и не дать как следует узнать друг друга.

Вот тебе план, как нам воссоединиться, – буквально и фигурально. Во время войны холостые ребята проводили свою неделю увольнения во всяких экзотических местах, где могли немного расслабиться. А женатые ребята и те, у кого были серьезные отношения, приглашали своих дам в Гонолулу. Так вот, давай встретимся через двадцать один день начиная от сегодняшнего в гавайском «Ройял-отеле». И запланируй себе двухнедельную увольнительную на одном из уединенных островов.

Если ты не приедешь, я пойму и буду знать, что ты приняла свое решение. И пожалуйста, не отвечай – просто приезжай или нет.

Любящий тебя Пол.

Что ж, не такая уж сентиментальная мура. Я не пожалел, что отправил письмо. И ошибок нет – редкий случай для электронной почты.

А что утром не было ответа – я об этом упомянул, – так Синтия либо не открывала почту, либо поймала меня на слове, когда я попросил ее не отвечать. Как некогда поймала Пегги Уолш, когда я попросил ее не ездить провожать меня в аэропорт.

Открылась дверь, и в комнату вошел хорошо одетый мужчина примерно моего возраста. Он нес две чашки кофе и пластиковый подарочный магазинный пакет. Мужчина поставил чашки и пакет на стол и протянул руку.

– Привет! Я Дуг Конуэй. Сожалею, что опоздал.

– Я сожалею, что вы вообще здесь.

Дуг Конуэй улыбнулся и сел напротив.

– Этот кофе вам. Черный? Я не ошибся?

– Спасибо. Хотите орешков?

– Я позавтракал. Во-первых, я уполномочен поблагодарить вас за то, что вы согласились выполнить задание.

– Кто это меня благодарит?

– Все. Будьте уверены.

Я пригубил кофе и стал рассматривать своего собеседника. Он выглядел смышленым и говорил уверенно – по крайней мере до сих пор. Темно-синий костюм и синий, приглушенного тона галстук. Он казался прямым, как никто в нашем управлении. И еще: человека из управления я способен почуять за милю. И поэтому я спросил:

– Вы из ФБР?

– Угадали. Этот случай, если удастся что-нибудь разнюхать, – чисто внутреннее дело. Не привлекаются ни ЦРУ, ни военная разведка, ни разведка Госдепа. Только Управление уголовных расследований и ФБР. Случай смахивает на убийство – так что и будем рассматривать его как убийство.

Оказывается, он только выглядел прямым, но прямым не был.

– Наше посольство в Ханое в курсе моего приезда?

– Мы решили ограничить круг посвященных.

– Кем?

– Теми, кому необходимо знать, а таковых практически нет. От посольских и консульских проку как быку от титек. Не я это сказал. К счастью, у нас в посольстве есть парень из ФБР – натаскивает местную полицию по вопросам наркоторговли. Его зовут Джон Иган. Его просветили по поводу вашего приезда. Это ваш человек, если потребуется связаться с посольством США.

– А почему не Джону Игану, а мне поручили искать того парня?

– Он занят – преподает. И еще: у него меньше возможностей ездить, чем у туриста.

– А еще вы не хотите, чтобы светилось официальное лицо. Так? – добавил я.

Мистер Конуэй, естественно, не ответил, а вместо этого спросил:

– Хотите задать предварительные вопросы, прежде чем я начну инструктаж?

– Я уже задал.

– Хорошо. Тогда приступим. Первое: ваша миссия ясная, но не простая. Вам требуется установить местонахождение вьетнамского гражданина Тран Ван Вина, который, возможно, явился свидетелем убийства.

Конуэй продолжал в том же фэбээровском духе, словно речь шла об обычном преступлении, отчет о котором следовало подготовить для Генерального прокурора. А я опять пригубил кофе и открыл последний пакетик с орешками.

Но наконец я прервал поток его официальной болтовни:

– А если я найду Тран Ван Вина, что ему сказать: что он выиграл бесплатный тур в город Вашингтон, округ Колумбия?

– Ну, не знаю... – замялся Конуэй.

– Как с ним поступить, если я обнаружу его живым?

– Мы пока не уверены. Пока что мы работаем над списком возможных подозреваемых и жертв. Если дело удастся, мы передадим вам фотографии, а вы их предъявите Трану и, как в обычном уголовном деле, посмотрите, сумеет ли он идентифицировать подозреваемого преступника или жертву.

– Что ж, я занимался этим тысячи раз. Но мой вьетнамский немного хромает.

– Можете нанять переводчика.

– А почему бы мне не взять с собой магнитофон или видеокамеру?

– Мы думали об этом. Но бывали случаи, что из-за техники возникали проблемы на таможне. Не исключено, что камеру вам передаст сайгонский связной. У вас есть обычный аппарат?

– Разумеется – как меня инструктировали. Я ведь турист. А как насчет международного сотового?

– Та же самая проблема. В их аэропорту сходят с ума по поводу такого рода вещей. И если обнаружат в вашем багаже, могут поднять шум. Есть виза или нет визы, дадут от ворот поворот и вышибут без всяких причин. А вы нужны нам там.

– Понятно.

– Мы можем передать вам сотовый телефон в Сайгоне. Однако учтите: их мобильная связь чрезвычайно примитивна – мертвых зон больше, чем на кладбище.

– А если вы решите, что этот парень нужен вам в Вашингтоне? Что тогда?

– Тогда мы обратимся к вьетнамскому правительству и объясним ситуацию. Они пойдут на сотрудничество.

– Вы так считаете? Но в таком случае им придется объяснить, почему вы сами не желали с ними сотрудничать и шныряли по их маленькой полицейской стране в поисках одного из подданных.

Дуг Конуэй внимательно на меня посмотрел.

– Карл был прав по поводу вас.

– Карл прав по поводу всего на свете. Пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

Несколько секунд Конуэй помешивал кофе.

– Хорошо, мистер Бреннер, – наконец произнес он, – вот вам ответ на все ваши вопросы: прошлые, настоящие и будущие. Мы вас дурачим. Вы это знаете. Мы это знаем. Вы находите несуразицу и задаете новый вопрос. А мы вас снова дурачим. Вопросы множатся – это утомительно и отнимает кучу времени. Поэтому я скажу вам нечто такое, что на сей раз не лажа. Готовы?

Я кивнул.

– Первое: во всем этом есть нечто большее, чем убийство тридцатилетней давности, но вы об этом догадываетесь. Второе: в ваших лучших интересах не подозревать, в чем тут дело. Третье: это действительно важно для нашей страны. Четвертое: нам нужны именно вы, потому что вы в самом деле хороший специалист, и еще потому, что даже если попадете в передрягу, то вы не работаете на правительство. Влипнув, заявите им, что ничего не знаете, поскольку это и есть правда. Придерживайтесь своей истории: вы совершаете ностальгическое путешествие во Вьетнам. О'кей? Ну как, вы все еще хотите ехать?

– Я никогда не хотел.

– Послушайте, я вас нисколько не виню. Но вы же понимаете, что едете. И я это тоже понимаю. Вам осточертела отставка, в вас живет глубоко укоренившееся чувство долга, и вы любите ходить по краю. Сначала вы были пехотинцем, и вас наградили за отвагу, потом стали военным полицейским, а затем следователем. Вам не суждено сделаться дамским парикмахером. А теперь вы здесь и говорите со мной. Нам обоим ясно, что сегодня утром вы не вернетесь домой.

– Ну что, с психобалаболкой покончено?

– Безусловно. Ваши билеты у меня: "Азиана", рейс до Сеула, а дальше "Вьетнамскими авиалиниями" до Хошимина. Люди нашего поколения знают этот город как Сайгон. Вы зарезервировали номер в отеле "Рекс" – не слабо, но Сайгон дешевый город, и такая гостиница по карману отставному старшему уоррент-офицеру Полу Бреннеру.

Конуэй вынул из пластиковой папки листок.

– Это ваша виза, которую мы получили во вьетнамском посольстве по любезно предоставленной Госдепом заверенной копии вашего паспорта.

Я принял неказистую бумажку с отпечатанным красной краской текстом.

– А это ваш новый паспорт – точная копия старого. Но в нем всего одна печать: разрешение вьетнамского посольства на въезд во Вьетнам. А остальные страницы чистые. Вьетнамцы не доверяют людям, у которых, как у вас, в паспорте много въездных и выездных штампов.

Конуэй подал мне мой новый паспорт, а я отдал ему старый. В новом была та же самая фотография, что и в прежнем, и я не мог не признать, что фэбээровский специалист весьма удачно подделал мою подпись.

– Поразительно, – заметил я, – как быстро вы успели все сделать: достать копию моего паспорта, получить по нему визу во вьетнамском посольстве и организовать все прочее. А со времени, как я узнал о задании, прошло всего двенадцать часов.

– Действительно поразительно, – согласился он и подал мне ручку. – Впишите контакты несчастного случая, как в старом паспорте. Там, кажется, значился ваш адвокат?

– Совершенно верно, – сказал я и, хотя там значился юрист управления, решил не уточнять. Вписал требуемую информацию, отдал ему ручку, а паспорт положил в нагрудный карман.

– Сделайте в Сеуле с паспорта и с визы несколько ксерокопий. Во Вьетнаме везде спрашивают паспорт и визу: в гостинице, в прокатном пункте мотороллеров, иногда даже в полиции. Но чаще всего удовлетворяются ксерокопией.

– А почему бы нам не послать во Вьетнам вместо меня ксерокопию?

Конуэй проигнорировал мое замечание и продолжал:

– Передвижения по Вьетнаму вы организуете сами. В Сайгоне задержитесь на три дня – именно на такой срок зарезервирован номер в отеле "Рекс": с вечера пятницы – это день вашего прибытия, затем суббота и воскресенье. В понедельник вы оттуда уезжаете. В Сайгоне можете делать все, что вам заблагорассудится. Только не обкуривайтесь до отключки и не приводите в номер проститутку.

– Я не нуждаюсь в моральных наставлениях ФБР.

– Это понятно. Но согласно приказу я обязан вас проинструктировать. Я беседовал с Карлом и знаю, что вы настоящий профи. Так что с этим все в порядке. Поехали дальше? В Сайгоне с вами выйдет на связь американский резидент. Этот человек не имеет к правительству США никакого отношения – просто оказывает Дяде Сэму небольшие услуги. Встреча состоится в ресторане на крыше отеля "Рекс" примерно в семь вечера в субботу – ваш второй день пребывания в Сайгоне. Это все, что вы должны знать. Чем меньше планирования, тем естественнее все выглядит со стороны. Согласны?

– Пока да.

– Этот человек скажет вам номер, который будет соответствовать ключу в третьем издании путеводителя по Вьетнаму "Лоунли плэнет". Это самая распространенная во Вьетнаме книга, и, если по каким-нибудь причинам ее заберут идиоты на таможне в аэропорту Таншоннят, или вы ее потеряете, или ее у вас стащат, легко достать такую же в ближайшем киоске или вам ее доставит ваш сайгонский связной. Брошюра потребуется вам несколько раз. Ясно?

– Ясно.

– Смысл цифр я объясню вам позднее, через несколько минут. После того как в понедельник вы уедете из Сайгона и вплоть до субботы вы должны выглядеть и вести себя как настоящий турист. Делайте все, что угодно, но посетите некоторые места бывших своих боев. Надеюсь, вы заедете в район Бонгсон.

– Я бы не стал, если это, конечно не часть задания.

Конуэй пристально на меня посмотрел.

– Это не приказ, но настоятельный совет.

Я не ответил.

Конуэй подался ко мне.

– К вашему сведению, я там был в семидесятом: четвертая пехотная дивизия – центральные высоты и вторжение в Камбоджу. А в прошлом году съездил, чтобы кое в чем разобраться. Меня поэтому и послали с вами разговаривать. Вот видите, у нас много общего. Согласны?

– Не совсем. Но тем не менее продолжайте.

– В течение пяти дней путешествия, – продолжал мистер Конуэй, – вы должны выяснить, не наблюдают и не следят ли за вами. Но если даже и так, это еще ничего не значит. За ветеранами часто следят без всяких причин.

– Только потому, что они американцы?

– Точно. После пяти дней пути вы в субботу прибудете в Хюэ. Это канун Тета – Нового года по лунному календарю. Там вам заказан номер в гостинице "Сенчури риверсайд". Используя полученные от сайгонского связного цифры, вы выясните по карте путеводителя, где в окрестностях города расположены обозначенные такими же ключами места, и отправитесь туда в полдень на следующий день, то есть в воскресенье, в день Нового года, когда на улицах будет много людей и полиции.

– Понял.

– Имеются также запасные места встреч. – Конуэй объяснил детали и заключил: – Человек, который выйдет с вами на контакт в Хюэ, – вьетнамец. Он сам вас найдет. Пароль и ответ такие. Он скажет: "Я очень хороший гид". Вы спросите: "Сколько вы берете за свои услуги?" Он ответит: "Дадите, сколько сочтете нужным".

– А вам не кажется, что нечто подобное было в кино? – спросил я.

Конуэй улыбнулся:

– Понимаю, вы не привыкли к такого рода вещам. И, по правде сказать, я тоже. Мы оба полицейские. А это нечто совсем иное. Но вы парень смышленый – выросли в период "холодной войны", читали про Джеймса Бонда, смотрели шпионские фильмы. Люди нашего поколения хоть капельку, но разбираются в подобных делах. Так?

– Так. А теперь скажите, зачем мне в Сайгоне нужен связной, если он сообщит только одну цифру? Почему вы не можете передать эту цифру факсом?

– Мы решили, что вам нужен друг, а нам – человек, с которым мы можем связаться, если вы исчезнете с экранов радаров.

– Усек. У нас еще нет консульства в Сайгоне.

– Я как раз к этому перехожу. Мы восстанавливаем дипломатические отношения с Вьетнамом. В Ханое у нас новое здание посольства и новый посол. Посольство не станет с вами связываться: ни в Ханое, ни во время вашей поездки. Но в качестве гражданина США, если возникнет такая необходимость, вы сами можете обратиться в посольство – к Джону Игану и ни к кому другому. Что же до Сайгона – теперешний Хошимин, – недавно мы направили туда консульскую миссию, но она располагается во временно снятом небезопасном помещении. С ними возможны контакты только через вашего связного.

– Таким образом, я не могу обратиться в консульство и попросить об убежище? – уточнил я.

Конуэй изобразил улыбку.

– У них маленькое помещение. Вы будете там мешать. – И, как бы продолжая другую мысль, добавил: – Вьетнам опять становится для нас важной страной.

Я не спросил почему. Знал: если какая-то страна становилась важной для американского правительства, значит, в ней появилась нефть, наркотики или она представляла стратегическую ценность. Выбирай что угодно.

Мистер Конуэй смотрел на меня и ждал вопроса по поводу слова "важной". Но я ничего не спросил. Только сказал:

– О'кей. Что дальше?

– Дальше надо помнить о Тете – Лунном новом годе. Не забыли Тет шестьдесят восьмого? Это праздник, и вся страна посещает могилы в родных деревнях. Передвижения, общение, расселение – просто кошмар. Половина населения не на работе. И так низкая производительность труда становится еще ниже. Вам придется проявлять терпение и изобретательность. Но смотрите не опоздайте.

– Понял. Расскажите мне еще об этом парне из Хюэ.

– Связной, если будет знать, скажет вам, куда следовать дальше, – объяснил Конуэй. – Тран Ван Вин, если он жив, скорее всего где-то на севере. А иностранцев, особенно американцев, не очень охотно пускают в сельские районы бывшего Северного Вьетнама. Существует много ограничений, не говоря уже об убогости транспорта. Но все это вам придется преодолеть, если цель задания в аграрных районах.

– Нет проблем, – отозвался я.

– Наоборот, проблемы как раз есть. Во Вьетнаме не разрешается брать напрокат машины. Но вы можете нанять госавтомобиль с шофером в специальном прокатном агентстве "Видотур". Однако для секретной части вашей поездки это не годится.

– Надо думать.

– Можно обратиться в частные туристические бюро. Там тоже есть машины с водителями. Но правительство их не всегда признает, и они не везде существуют.

– Может быть, взять напрокат велосипед?

– Попробуйте. Страна управляется местными партийными лидерами, как в былые времена военачальниками. Они устанавливают правила, а центральное правительство в Ханое добавляет запреты для иностранцев. Настоящий кошмар. Но обычно можно обойти запреты, давая взятки нужным людям. Когда я там был, пять баксов творили настоящее чудо. О'кей?

– О'кей.

– Между населенными пунктами ходят междугородние автобусы – пыточные автобусы, как их называют. Поймете почему, если придется ехать. И разумеется, старая французская железная дорога вдоль побережья. Ее восстановили, и она действует. Билеты во время Тета не достать, но пятерка даст вам доступ на все, что движется, кроме самолетов. Тем более что местных самолетов следует избегать – слишком сильный за ними присмотр.

– Я не упоминал, что собирался в Арубу?

– Этот маршрут более содержательный, и погода будет не хуже.

– Тогда продолжайте.

– Спасибо. – Конуэй кивнул головой. – По поводу транспорта, подкупа и прочего вы можете советоваться с сайгонским связным. Он знает, где и за какой кончик потянуть. Но не особенно вдавайтесь в подробности.

– Хорошо.

– К тому времени, когда вы доберетесь до Хюэ, мы, если повезет, будем располагать сведениями, где расположена деревня Тран Ван Вина Тамки. И поскольку будет праздник Нового года, много шансов за то, что вы там застанете родственников нашего клиента. Идет?

Я посмотрел на него.

– Сдается мне, мистер Конуэй, что информация об убийстве поступила не несколько дней, а несколько недель или даже несколько месяцев назад. А вы ждали Тета, чтобы послать меня во Вьетнам, потому что в Тет, как вы справедливо заметили, все вьетнамцы съезжаются в родные деревни, а полиция и служба безопасности сбиваются с ног.

Мой собеседник улыбнулся:

– Я не в курсе, когда поступила эта информация. И не в курсе, что знают ваши боссы, чего не знаете вы и, возможно, не знаю я. Но очень удачно, что вы были во Вьетнаме во время праздника. Во время Тета шестьдесят восьмого года коммунисты ловили вас со спущенными штанами. У вас есть возможность их отблагодарить.

– Интересная мысль. Восстановление симметрии – что-то вроде весов правосудия. Но пошла эта месть в крысиную задницу! У меня нет никаких личных мотивов. Я просто выполняю свою работу. Ясно?

Конуэй не ответил.

– Таким образом, ваш контакт в Хюэ в воскресенье. Но если по каким-либо причинам он не состоится, запасной день – понедельник. С вами свяжутся в гостинице. Однако если не произойдет и этого, значит, пора быстро сматываться из страны. Уяснили?

Я кивнул.

– Тогда продолжим. Предположим, что все сложилось хорошо, в этом случае во вторник вы покидаете Хюэ. Это самая трудная часть вашей поездки: вам любыми доступными средствами необходимо добраться до Тамки и сделать это за два, максимум за три дня. Почему? Потому что праздник Тет продолжается четыре дня после Нового года и все, кто съехался в родные пенаты, остаются там именно столько времени, а уже потом возвращаются по домам. Возможно, Тран Ван Вин постоянно проживает в Тамки, но нам это неизвестно. Лучше быть в деревне, когда и он будет там. Согласны?

Я снова кивнул.

– В любом случае, – продолжал Конуэй, – удачи, неудачи, провокации, вам следует возвратиться в Ханой не позднее следующей субботы, то есть на пятнадцатый день поездки. Там вам заказан "Софитель-Метрополь". У меня для вас ваучер на одну ночь. – Он щелкнул пальцем по пластиковой папке. – В Ханое с вами могут выйти или не выйти на связь – не это главное. Главное, чтобы на следующий день вы уехали из страны – шестнадцатый, задолго до окончания традиционного двадцатиоднодневного тура.

– Я бы хотел осмотреть достопримечательности Ханоя.

– Ничего подобного: вы хотите убраться оттуда как можно быстрее.

– Что ж, это, пожалуй, даже лучше.

– У вас билет на воскресенье на "Китай-Пасифик" из Ханоя до Бангкока. А в Бангкоке вас встретят и выслушают отчет.

– А если попаду в тюрьму, визу придется продлять?

Конуэй улыбнулся, но ничего не ответил.

– Теперь о деньгах. В этой сумке тысяча американских баксов – десятками, пятерками и долларами, – все неподотчетные. Можете официально расплачиваться "зеленью" в Социалистической Республике Вьетнам. Там даже предпочитают американскую валюту. В этой же сумке миллион донгов – полтора бакса. Шучу – сотня, вам на развод. Но учитывая, что средний вьетнамец получает в год триста – четыреста долларов, вы вполне богатый человек. И еще тысяча долларов в дорожных чеках "Американ экспресс". Их принимают лучшие гостиницы и рестораны и иногда, по настроению, обменивают на донги некоторые банки. Представительства "Американ экспресс" есть в Ханое, Сайгоне и Хюэ. Это все сказано в вашем путеводителе. Где возможно, используйте собственную кредитную карточку. Деньги вам возместят. Армия назначила вам временную зарплату на период задания – пять сотен в день. Так что по возвращении получите кругленькую сумму. – Конуэй улыбнулся и добавил: – За время в тюрьме двойная такса.

Я посмотрел на него и понял, что он не шутил.

– За сколько дней? – спросил я.

– Не знаю. Не спрашивал. Но если хотите, выясню.

– Не стоит. Что еще?

– Как вас вытащить из страны. Я упомянул "Китай-Пасифик" из Ханоя. Но еще я сказал, что обстоятельства могут сложиться таким образом, что вам потребуется быстро смываться из другого места. На этот счет нами разработано несколько планов эвакуации. Хотите послушать?

– Я весь внимание.

Конуэй описал другие способы отъезда из Вьетнама: через Камбоджу, Лаос, Китай, на судне и даже на грузовом самолете из Дананга. Ни один мне особенно не понравился и не вызвал доверия, но я ничего не сказал.

– Теперь о Тамки, – продолжал Конуэй. – Это ваша цель до того, как вы вернетесь в Ханой. Так или иначе мы установим местонахождение деревни и, самое позднее, сообщим вам в Хюэ. Там, как я сказал, вы, вероятно, обнаружите много людей по фамилии Тран. Вам придется обзавестись переводчиком – вьетнамцы не сильны в английском. О'кей?

– О'кей.

– Вы немного говорите по-французски?

– Вот уж точно – немного.

– Люди старшего поколения и католические священники знают французский. Однако постарайтесь найти англоговорящего гида или переводчика. И вот еще что – не стоит говорить, что американец, который спрашивает всех и каждого о некоем парне из маленькой деревушки, не может не приковать к себе внимания. Так что подумайте, как с этим быть. Вы коп, вам приходилось с этим сталкиваться...

– Ясно. Давайте дальше.

– Мое личное мнение, – продолжал Конуэй, – Тран Ван Вин мертв. Скорее всего. Война, возраст и прочее. Если он убит в бою, то его тело где-нибудь в другом месте, как тело его брата в долине Ашау. Но в деревне в его честь наверняка сооружен семейный алтарь. Необходимо, чтобы вы точно удостоверились в его смерти. Сержант Тран Ван Вин, возраст между пятьюдесятью и шестьюдесятью, служил в Народной армии, участвовал в бою при Куангчи, брат погибшего Тран Кван Ли.

– Принято.

– Хорошо. Но с другой стороны, он, может быть, жив и находится в Тамки или где угодно.

– Согласен. И эта часть, как и цель моей миссии, мне не совсем понятна. Что мне делать с господином Тран Ван Вином, если я обнаружу его живым?

Конуэй посмотрел мне в глаза.

– А что вы скажете, если я прикажу его убить?

Мы не сводили друг с друга глаз.

– Скажу вот что: я его найду, а убивайте сами. Но для этого должна быть веская причина.

– Полагаю, вы ее обнаружите, если с ним поговорите.

– А потом кокнут меня.

– Не драматизируйте.

– Я думал, мы здесь только этим и занимаемся.

– Нет. Мы реалисты. И вот вам задание – четко и ясно: прежде всего необходимо установить, жив этот тип или нет. Если мертв, нужны доказательства. Если жив, выяснить, проживает ли он в Тамки или где-то еще. Затем поговорить с ним о том случае в феврале шестьдесят восьмого года и установить, что он помнит; предъявить набор фотографий, который мы вам передадим, и попросить идентифицировать убийцу. И еще: как вы узнаете из письма, Тран Ван Вин взял у жертвы кое-какие вещи. Мы забирали сувениры у мертвых, они тоже. Возможно, эти вещи по-прежнему у него или, если он умер, у его родных – персональный медальон, бумажник или что-нибудь еще. Это поможет установить личность убитого лейтенанта и свяжет Тран Ван Вина с реальным местом преступления, а если он жив, превратит в заслуживающего доверие свидетеля.

– Но нам не нужен живой, заслуживающий доверия свидетель, – заметил я.

Конуэй промолчал.

Я допил кофе.

– Итак, если я обнаружу Тран Ван Вина живым, я предъявлю ему набор фотографий, который вы, возможно, передадите мне, пока я езжу по стране, и выясню, сможет ли он узнать снятого на них человека. Затем узнаю, хранятся ли у него военные сувениры, и попытаюсь выкупить у него или, если он умер, у его родных. Может быть, вывезу его из Вьетнама или сниму на видеопленку. Или сообщу господину Игану из нашего посольства в Ханое его адрес, и будь что будет. А если Тран Ван Вин умер, вам нужны доказательства его смерти.

– Примерно так, – кивнул Конуэй. – Будем действовать по обстоятельствам. Свяжемся с вами в Сайгоне или, самое позднее, в Хюэ. Здесь еще спорят, как лучше поступить.

– Вы уж, пожалуйста, дайте мне знать, что решили.

– Непременно. Есть еще вопросы?

– Нет.

– Мистер Бреннер, – Конуэй перешел на официальный тон, – вы все поняли из того, что я вам сказал?

– И даже то, что вы мне не сказали.

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Поняли все мои устные инструкции?

– Да.

– Есть еще ко мне вопросы?

– Могу я вас спросить, почему вы хотите укокошить этого парня?

– Этого вопроса я не понимаю. Что-нибудь еще?

– Нет.

Дуг Конуэй встал, и я поднялся следом за ним.

– Ваш рейс через час. Вы летите бизнес-классом, что вполне нормально для вашего положения. В визе в графе "Профессия" указано: "В отставке". Цель приезда – "туризм". Учтите, человека вашего возраста могут задержать в аэропорту Таншоннят и допросить. Я сам там провел полчаса в комнате для допросов лицом к лицу с ненормальным джентльменчиком. Держитесь холодно, не проявляйте враждебности и не отступайте от своей версии, а если зайдет разговор о войне, плетите, как это было ужасно для его страны. Понятно?

– То есть мне не следует упоминать, что я убивал вьетнамских солдат?

– Я бы не стал. Ничего хорошего из этого не выйдет. Но будьте откровенны и не отрицайте, что вы – ветеран и приехали навестить места, где когда-то служили молодым солдатом. Скажите, что были кашеваром на кухне или ротным писарем. Только не строевым пехотинцем. Как я понял, они этого не любят. Понятно?

– Принято.

– Из гостиниц с нами не связывайтесь. В гостиницах иногда делают копии отправляемых факсов, а потом их просматривает местная полиция. То же самое с телефоном. Набираемые номера, как во всем мире, регистрируются для оформления счетов, но их может потребовать полиция. К тому же не исключено, что телефоны прослушиваются.

Я все это знал, но в голове у Конуэя находился список вопросов, который он должен был со мной проговорить.

– После вашего прибытия в Сайгон, – продолжал он, – связной проверит, действительно ли вы поселились в отеле "Рекс". Местный звонок не вызовет никаких подозрений. Затем он отправит факс или электронное сообщение из безопасного места – американского делового офиса. Так что если вас не окажется в "Рексе", мы будем об этом знать.

– И что из этого?

– Наведем справки.

– Благодарю.

– В этом пластиковом пакете противомалярийные таблетки на двадцать один день. Их следовало начать принимать четыре дня назад. Однако не тревожьтесь: три дня вы проведете в Сайгоне, а там малярийных комаров немного. Еще есть антибиотики, но надеюсь, что они вам не потребуются. Не пейте некипяченую воду и остерегайтесь приготовленной не на огне еды. Вы можете заразиться гепатитом А, но пока проявятся симптомы, вы успеете вернуться домой. Если бы мы знали заранее, что поедете вы, вам бы сделали прививку против гепатита...

– Вы-то знали – я не знал.

– Тем не менее. В дороге почитайте путеводитель. Там же, в папке, перевод письма. Прочитайте, но во время пересадки в Сеуле избавьтесь.

– Нет, потащу с собой на контроль в аэропорт.

– Извините, мистер Бреннер, если во время инструктажа я вас обидел или задел профессиональное самолюбие. Я только следовал приказу. – Конуэй посмотрел на меня. – Карл сказал, что вы мне можете не понравиться. Но вы мне понравились. Вот вам дружеский совет: во время расследования вы можете обнаружить то, что вам не следует знать. И от того, как поступите со своими открытиями, будет зависеть то, как поступят с вами.

Мы посмотрели друг другу в глаза. Здравомыслящий человек на моем месте тут же бы все бросил и отвалил. Но Дуг Конуэй рассчитал правильно: мистер Пол Бреннер был не из тех, кого могла испугать угроза. Мистера Пола Бреннера одолело любопытство: ему приспичило узнать, в чем тут дело. Потому что Пол Бреннер был полным придурком.

Конуэй прочистил горло.

– Во время пересадки в Сеуле вам придется долго ждать. Оставайтесь в зоне отдыха компании "Азиана". С вами могут связаться или передать информацию. А если задание отменят, это тот пункт, откуда вас вернут.

– Понятно.

– Могу я для вас что-нибудь сделать? – спросил Конуэй. – Что-нибудь сообщить, передать поручение? Личные дела?

– Пожалуй, да. – Я вытащил из кармана конверт. – Купите мне билет из Бангкока до Гонолулу. И закажите гостиницы: на несколько дней в Гонолулу, а затем на Мауи. По дням вот так. А это номер моей карточки "Американ экспресс".

Конуэй взял конверт, но при этом сказал:

– Боюсь, что вас захотят видеть в Вашингтоне.

– Мне плевать, чего там захотят. Я желаю провести две недели в раю. Обсудим все в Бангкоке.

– Хорошо. – Он положил конверт в карман. – Что-нибудь еще?

– Ничего.

– Тогда удачи. Берегите себя.

Я не ответил.

– Знаете что... поверьте мне на этот раз... если не считать задания, эта поездка принесет вам больше пользы, чем вреда.

– Первые две тоже были что надо, если не считать войны.

Конуэй не улыбнулся.

– Надеюсь, я хорошо вас проинструктировал. Меня это всегда тревожит.

– Вы отлично поработали, мистер Конуэй. Спите спокойно.

– Спасибо.

Он протянул мне руку, но я не спешил ее пожимать.

– Чуть не забыл... – Я полез в сумку и достал роман Даниэлы Стил. Он с любопытством посмотрел на книгу, словно увидел в ней какой-то особый смысл. – Не хочу, чтобы это нашли у меня дома, если я не вернусь. Отдайте кому-нибудь. Вы ведь сами читать не будете?

Он сочувственно на меня посмотрел и опять протянул руку. На этот раз мы обменялись рукопожатиями. А потом Конуэй повернулся и, не поблагодарив за книгу, ушел.

А я открыл оставленный на столе пластиковый пакет. Деньги, билеты, гостиничные ваучеры, письмо и визу положил в нагрудный карман. А противомалярийные таблетки, антибиотики и путеводитель "Лоунли плэнет" – в сумку.

Но в пакете осталось что-то еще – маленький предмет, завернутый в ткань. Я развернул обертку. Оказалось, что это один из тех идиотских шариков с падающим внутри снегом. В этом снег падал на фоне модели Стены.

 

Глава 4

747-й "Азианы эйр" начал снижение в корейском международном аэропорту Кимпо в Сеуле. После пятнадцати часов полета я не сумел бы определить местное время и даже число. Солнце стояло в сорока пяти градусах над горизонтом, следовательно, была либо середина утра, либо середина вечера – в зависимости от того, где тут запад, а где восток. Когда облетаешь вокруг Земли, это не имеет никакого значения, разве только для пилота.

Я заметил, что внизу под крыльями снег. И, когда самолет пошел на последний заход, услышал внутри машины звуки работающей гидравлики.

Кресло рядом со мной пустовало, и я надеялся, что и на последнем отрезке пути мне тоже повезет.

Хотя, может быть, не будет никакого последнего отрезка, если меня вернут из Сеула. Шансы этого равны нулю, но вам всегда внушают, что существует вероятность счастливого исхода. Во время первых двух поездок во Вьетнам было то же самое. Командиры говорили: "Отправляемся в Юго-Восточную Азию", – а слово "Вьетнам" не упоминали, словно мы ехали на экскурсию в Бангкок или в Бали. Вот так.

Пора было прочитать письмо, из-за которого заварилась вся каша. Я достал из кармана ненадписанный конверт и извлек из него несколько сложенных листочков. На первом была ксерокопия оригинала конверта, адресованного Тран Кван Ли. За именем стояла какая-то аббревиатура, скорее всего звание погибшего, а дальше – цифры и буквы – его полевая почта в северовьетнамской армии.

Обратный адрес: Тран Ван Вин, звание и часть. Ни в том ни в другом адресе, естественно, не было никаких географических названий – армии перемещаются, и письма догоняют солдат.

Я отложил конверт и посмотрел на само письмо. Оно было напечатано на машинке: три страницы, – но ксерокопия оригинала на вьетнамском отсутствовала, и это снова навело меня на мысль, что в тексте что-то изменили или пропустили.

В связи с письмом я постарался представить себе полевую почту Вьетнама времен войны, примитивную, как почтовая система девятнадцатого столетия: письма передавались из рук в руки, рассылались с курьерами – от гражданских военным, от солдат родным и от солдата солдату – и шли так медленно, что часто не успевали попасть к адресату – он, а порой и тот, кто отправил письмо, были уже убиты.

Проходили месяцы, прежде чем письма попадали к получателям, если вообще попадали. Я вспомнил о трехстах тысячах пропавших без вести и еще о миллионе официально погибших, многие из которых испарились на дорогах после взрыва сброшенной с "Б-52" тысячефунтовой бомбы.

Чудо, что это письмо сумели вынести из осажденного Куангчи. Другое чудо, что оно нашло своего адресата Тран Кван Ли в долине Ашау в сотне километрах. Новое чудо, что на теле убитого его нашел американский солдат. И последнее чудо, что этот Виктор Орт хранил письмо почти тридцать лет, а затем попытался передать в Ханой через организацию "Американские ветераны войны во Вьетнаме".

Но письмо завернули в штаб-квартиру Управления уголовных расследований в Фоллз-Черч, потому что какой-то остроглазый из организации ветеранов углядел в нем определенный интерес и инстинкт повел его к армейским следователям, а не в ФБР. Если бы письмо попало в ФБР, управление понятия бы не имело о его существования. А следовательно, и я.

Однако случилось так, что дело расследовала армия, а ФБР помогало, – положение, которое не устраивало ни ту ни другую сторону. В том числе и меня.

Я опять посмотрел на печатный текст – неготовый читать, пока вполне не пойму, как эти бумажки оказались у меня на коленях.

И вот вопрос: зачем я этим занялся? Кроме Синтии, были еще долг, честь, страна, не говоря уже о скуке, любопытстве и доле мужского самоутверждения. Мое устранение от дел не завершилось на должной ноте, и это задание – та самая нота, высокая или низкая.

Письмо было датировано 8 февраля 1968 года. Я читал слова Тран Ван Вина почти уже мертвому брату.

Дорогой мой брат Ли!

Надеюсь, что это письмо застанет тебя в добром здравии и в хорошем настроении. Я с несколькими товаришами лежу, раненный, в Куангчи. Не тревожься. Раны не серьезные: получил несколько шрапнелей в спину и ногу. Уверен, что поправлюсь. За нами ухаживают пленный врач из католического госпиталя и медики из нашей Народной армии.

Вокруг кипит сражение за город: американские бомбардировщики летают днем и ночью, и нас постоянно обстреливает их артиллерия. Но мы в безопасности – в глубоком подвале буддийской школы вне стен Цитадели. У нас есть вода и пища, и я надеюсь вскоре вернуться в строй.

Я оторвался от письма и вспомнил те дни в окрестностях Куангчи. Мой батальон занимал позицию к северу от города, и мы не видели уличных боев. Зато видели прорывавшихся из Куангчи северовьетнамцев. Но это продолжалось всего неделю, пока южновьетнамская армия не выкурила их из города. Противник просачивался мелкими группами, стараясь укрыться на расположенных к западу от Куангчи холмах и в джунглях. И перед нашим батальоном поставили задачу перехватывать неприятеля. Кого-то мы убили, кого-то взяли в плен, но далеко не всех. Статистически шансы Тран Ван Вина выбраться из города были невелики. А уцелеть в течение семи последующих лет войны – еще меньше. Но если он даже и остался жив, то дожил ли до сегодняшнего дня – ведь прошло почти тридцать лет. Вряд ли. Но в уравнении этого дела уже было несколько чудес.

Я вернулся к чтению письма.

Расскажу тебе об интересном и странном случае, который наблюдал вчера. Я лежал на втором этаже правительственного здания в Цитадели. Меня ранило осколками снаряда, который убил двух моих товарищей. В полу была дыра, и я в нее заглянул, надеясь увидеть своих однополчан. И в этот момент увидел, как в дом вошли два американца. Я схватился за автомат, но, не зная, сколько с ними еще человек, решил не стрелять.

Эти два американца не стали обыскивать полуразрушенное здание, а заговорили друг с другом. По знакам различия на касках я понял, что один из них капитан, а другой лейтенант. Два офицера! Какая добыча! Но я сдержался. По нашивкам понял, что это вертолетная кавалерия – таких здесь много, хотя в городе я ни разу их не видел.

Я глядел на них, готовый убить, если американцы меня заметят, но они стали спорить между собой. Лейтенант без уважения обращался с вышестоящим офицером, и тот на него разозлился. Они ругались две-три минуты, потом лейтенант повернулся к капитану спиной и направился к пролому, через который они вошли.

Тогда капитан выхватил пистолет и что-то крикнул лейтенанту. Тот обернулся. Не говоря ни слова, капитан выстрелил лейтенанту в лоб. Каска отлетела в сторону, и лейтенант замертво рухнул в развалины.

Я был так удивлен, что никак не поступил, когда капитан выбежал из здания. Я боялся, как бы враги не сбежались на пистолетный выстрел, но кругом все и без того грохотало, и на выстрел не обратили внимания.

Так я и лежал и смотрел сквозь дыру, пока не наступила ночь. Тогда я спустился по лестнице и подошел к трупу убитого американца. Взял у него фляжку с водой, несколько консервных банок, винтовку, пистолет и кое-что еще. У него были прекрасные часы; я их взял, но, как тебе известно, если бы меня с ними схватили или еще с чем-то американским, то сразу бы расстреляли. Так что пришлось решать, что делать со всеми этими вещами.

Я подумал, что тебя заинтересует этот случай, хотя сам я не вижу в нем никакого смысла.

Что ты знаешь о наших родителях и сестре? У меня от них уже два месяца ничего из Тамки. А кузен Льем писал, что видел грузовики с ранеными и колонны наших солдат, которые шли на юг освобождать родину от американцев и их сайгонских марионеток. Льем говорит, что американские бомбардировщики усилили в том районе активность, и я, естественно, беспокоюсь о нашей семье. Он сообщает, что еды в Тамки достаточно, но не много. Апрельский урожай риса будет хорошим и должен обеспечить деревню пищей.

Май мне тоже не писала, но я знаю, что она уехала в Ханой ухаживать за больными и ранеными. Надеюсь, что ей там не грозят американские бомбы. Я бы предпочел, чтобы она осталась в Тамки, но Май очень патриотична и спешит туда, где в ней есть нужда.

Брат мой, оставайся целым и здоровым, и пусть это мое письмо доберется до тебя, а потом – до наших родных. И если его будут читать наши мать, отец и сестра, шлю им свои поздравления и любовь. Я верю, что через день-другой выберусь из Куангчи в безопасное место и там окончательно поправлюсь. А потом вернусь в строй и буду продолжать освобождать страну. Напиши мне, как дела у тебя и у твоих товарищей.

Любящий тебя брат Вин.

Я сложил листки и задумался. Письмо человеку, который вскоре умрет, заставило меня по-иному взглянуть на войну. Несмотря на корявый перевод и патриотические перепевы, я чувствовал, что точно такое письмо мог написать американский рядовой; между строк – одиночество, усталость, страх, тревога за родных и едва скрываемая озабоченность по поводу Май, которая, как я понял, была подружкой автора. В военных госпиталях по всему миру раненые заигрывали с девчонками. Я улыбнулся.

Мне казалось, что я могу кое-что рассказать о Тран Ван Вине. Мы воевали в одном и том же месте в одно и то же время. И если бы я его встретил, не исключено, что он бы мне понравился. Но если бы я встретил его в 68-м, то, конечно, убил бы.

И с Ли наши дорожки могли пересечься. После февральской операции под Куангчи наш батальон Первой воздушно-кавалерийской дивизии был в апреле переброшен по воздуху в осажденный Кесанг, а затем, в мае, в долину Ашау. Мы были мобильным подразделением; это означало, что, если где-то заваривалось очередное дерьмо, мы неслись туда на вертолетах. Вот такое везение у этого Ли.

Я перечитал письмо и стал размышлять о деталях и обстоятельствах предполагаемого убийства. Во-первых, все в самом деле выглядело как убийство, хотя многое зависело от того, о чем шел спор. Во-вторых, случай был в самом деле странный и интересный, как выразился сержант Тран Ван Вин.

Я вернулся к началу письма. Правительственное здание внутри Цитадели. Многие вьетнамские города имеют крепости, которые построили главным образом французы. Цитадель – это укрепленный и обнесенный стенами центр города, где находятся правительственные службы, школы, больницы, военные штабы и даже жилые кварталы. Я знал крепость Куангчи, потому что в июле был командирован на церемонию награждения и прошел парадом по тому месту, где вьетнамское правительство раздавало американским солдатам медали за участие в боях. Цитадель была полуразрушена, и теперь я понял, что стоял неподалеку от того места, где за шесть месяцев до этого произошел описанный в письме эпизод. Сам я заработал вьетнамский крест "За отвагу". На мою беду, пришпиливавший мне орден сайгонский полковник был воспитан французами и расцеловал меня в обе щеки. Я чуть было не предложил ему поцеловать меня в зад, но вовремя вспомнил: не его вина, что меня сюда загнали.

Таким образом, я мог представить, где все произошло. И попытался вообразить двух американских офицеров, которые вошли в полуразрушенное здание в крепости, а вокруг продолжал бушевать бой. В это время Тран Ван Вин лежал наверху, держал зудящий палец на спусковом крючке "АК-47" и исходил кровью после взрыва американского снаряда.

Офицеры были явно не с передовой, иначе при них находились бы подчиненные. Вероятно, из каких-то тыловых служб – скорее всего военные советники, штаб которых, как я помнил, располагался где-то в крепости. Но где же часть, к которой они были прикомандированы? Потерялись сами или вьетнамцы, как это случалось, рванули с позиций? Догадки, догадки... Но они давали логическое объяснение, почему два американских офицера оказались одни, без солдат, в городе, где стояли только вьетнамцы. Они попали в клинч между частями северных и южных вьетнамцев и, оказавшись в смертельной зоне, нашли время затеять ругань, в результате чего один из них ухлопал другого. Странно. Я был полностью согласен с Тран Ван Вином. Ни малейшего смысла. Но у меня возникло ощущение, что все дело в предмете их спора. Я снова заглянул в письмо: капитан выбежал из здания. А Тран Ван Вин всеми силами старался выжить и без движения лежал дотемна. А потом спустился вниз и забрал у мертвого лейтенанта воду – самое насущное. Затем сухой паек, винтовку, пистолет – наверное, «кольт-45», – бумажник и «кое-что еще». Что за «кое-что еще»? Наверняка личный жетон. Жетон – желанная добыча для противника, доказательство, что удалось убить американца, за это полагалась награда: кусок рыбы или что-нибудь другое. Но, как заметил сержант Тран Ван Вин, попадись он с принадлежавшими американцу вещами, его непременно бы расстреляли и никакая бы Женевская конвенция не помогла. Так что ему пришлось решать, что делать с вещами лейтенанта – его военными трофеями.

Возможно, он их оставил и, возможно, если только жив, до сих пор с гордостью демонстрирует в своей крохотной семейной хижине неизвестно где. Возможно.

Что же в таком случае пропущено в переводе письма? Скорее всего слова "кое-что еще" вставлены вместо других, настоящих.

Однако я слишком много вижу между строк. Наверное, стал подозрительнее, чем нужно. Немного подозрительности и толкований – это хорошо. Но когда хватаешь через край, можешь перехитрить самого себя.

Я заметил, что мы почти приземлились. Через несколько секунд 747-й коснулся колесами бетонки, пробежал по полосе и подрулил к терминалу.

* * *

Я быстро прошел паспортный и таможенный контроль в одном из двух терминалов сеульского аэропорта Кимпо.

Двадцать лет назад я провел в Сеуле шесть месяцев. Хорошее задание: корейцам, пожалуй, нравились их американские союзники, и американцы отвечали тем, что вели себя вполне прилично. За весь мой срок всего одно убийство корейца, три изнасилования, а в основном – пьянство и дебоширство. Недурно, если учесть, что пятьдесят тысяч наших парней находились там, где им вовсе не хотелось находиться.

Я вошел в основной терминал – обширный, со многими ответвлениями и с балконом, который тянулся по всему периметру.

До моего рейса оставалось четыре часа, а багаж адресовали прямо в Хошимин, так по крайней мере меня заверили в аэропорту Даллеса.

Повсюду были ларьки со съестным и маленькие закусочные, и весь аэропорт пропах рыбой и капустой. От этого у меня всплыли воспоминания двадцатилетней давности.

Я заметил большие цифровые часы и день недели на табло по-английски – пятница. Здесь все имело подзаголовки на английском, и, следуя указателю, я направился в зону клубов авиакомпаний.

"Клуб спокойного утра" располагался на уровне балкона. Войдя, я подал билет стоявшей за конторкой девушке.

– Добро пожаловать, – пригласила она. – Пожалуйста, распишитесь в книге.

Я поставил подпись и заметил, что она разглядывает мой билет. Девушка подняла глаза и сказала именно то, что я ожидал:

– Мистер Бреннер, для вас сообщение. – Она порылась в столе и подала мне запечатанный конверт с моей фамилией.

– Спасибо. – Я взял конверт, прошел в просторную и хорошо обустроенную зону отдыха, взял кофе, сел в кресло и приготовился читать сообщение. Это был телекс от Карла: "Ничего не отменяется. Инструкции мистера К. в силе. Сужаем круг имен. Возможно, увидимся в Бангкоке. Гонолулу – возможно. Счастливого и успешного путешествия. К.".

Я положил телекс в карман и глотнул кофе. Ничего не отменяется – тоже мне новость! Гонолулу – возможно. Что, черт возьми, это значит?

Я прошел в деловой центр клуба и уничтожил в резаке телекс, электронное послание Синтии и письмо Тран Ван Вина. Потом снял две ксерокопии с визы и паспорта и положил в сумку. Вернулся в зону отдыха, нашел вчерашнюю "Вашингтон пост" и принялся листать.

Меня явно разозлила формулировка Карла: «Гонолулу – возможно». Как-то очень расплывчато. Неужели он разговаривал с Синтией и сам не возражает, а она еще не решила? Или все зависело от того, что произойдет в Бангкоке? И как, черт побери, там дела с Синтией? Карл был настолько бесчувственным, что даже не упомянул, разговаривал он с ней или нет.

Я начал психовать, понимая, что с таким настроением нельзя начинать задание.

То я впадал в какой-то полусон, то возвращался в явь. И перед глазами мелькали былые образы: Пегги, Джейн, преподобный отец Беннет, родители, тень священника за занавеской в исповедальне, Святая Бригита, детское окружение и детские друзья, материнская кухня, запах варящейся в горшке капусты. Печально. Почему-то все это очень печально.

 

Глава 5

Полет рейсом "Вьетнамских авиалиний" из Сеула через два часовых пояса в Сайгон прошел без приключений, если не считать приключениями то, что происходило у меня в голове.

Еда и выпивка оказались приличными, хотя мне показалось странным сидеть в современном "Боинге-767", который принадлежал вьетнамцам и пилотировался вьетнамцами. Ребята, посещавшие Вьетнам в 70 – 80-х годах, рассказывали, что в то время все самолеты были русские – "Илы" и "Ту", – страшные машины. А пилоты – советские. Кормежка и обслуживание поганые. На первый взгляд – изменения к лучшему. Но мы пока еще не приземлились. И судя по всему, из-за погоды – типичный восточноазиатский тропический ливень.

Циферблат показывал 11 вечера, мы опаздывали уже на час, но это было самой маленькой нашей проблемой.

Я сидел у окна и в просветах туч видел огни Сайгона. И не понимал – разве можно разглядеть под нами землю и посадить этот чертов самолет?

Я вспомнил свой первый вояж во Вьетнам в ноябре 1967-го. Тогда мое путешествие оплачивало правительство Соединенных Штатов. Мы вылетели с военной авиабазы в Окленде на "браниффе" – чартерном полоумном желтом "Боинге-707". На стюардессах были дикие наряды, и сами они были диковатыми, особенно одна – Элизабет, патриотически настроенная девчонка, с которой за несколько дней до этого я встречался в Сан-Франциско. Учитывая мое обещание Пегги хранить целомудрие целый год, я повел себя не совсем праведно. Но будущее представлялось мне смутно, и я мог оправдать все, что угодно. Зато теперь, через три десятилетия, не стоит пытаться оправдывать. Я должен был оказаться там.

Что же до "браниффа", кто, кроме американцев, способен послать своих людей на бойню в шикарном авиалайнере? Странно и предельно жестоко. Я бы предпочел военный транспортник – не такое быстрое перемещение из мира в войну и приучающее к убогости.

Не знаю, что произошло с "браниффом" и Элизабет, но заметил: ко мне стало возвращаться многое из давно забытого. А предстоит еще больше – и гораздо менее приятного, чем Элизабет.

Мой сосед, француз, с самого начала пути не обращал на меня никакого внимания, что меня вполне устраивало. Но теперь решил поговорить и на сносном английском спросил:

– Кажется, возникла проблема?

Я помолчал и ответил:

– Проблему создают пилоты или аэропорт.

– Пожалуй, – кивнул он. – Может быть, придется лететь в другой аэропорт?

Я не мог вспомнить, чтобы поблизости находился другой аэропорт, способный принять "Боинг-767". Тридцать лет назад здесь было множество военных аэродромов с посадочными полосами, которые убегали невесть куда. И военные летчики, рисковые ребята, должны были, как мы выражались, зажать себе яйца и нырять на посадке как можно быстрее, чтобы коротышки с автоматами, желающие заработать дополнительную миску риса, не размазали нас по окрестностям.

Несмотря на турбулентность, близость аэропорта и правила Федерального авиационного управления, которые, впрочем, здесь не имели силы, в салон вышли две стюардессы. Одна предлагала шампанское, другая сжимала между пальцами ножки высоких бокалов.

– Шампанское? – спросила та, что держала бутылку на приятный французский манер. – Шампань?

– Oui, – ответил я.

– S'il vous plait, – сказал мой французский приятель.

Стюардессы были невероятно молоденькими, с иссиня-черными волосами до плеч. Обе в национальных ао дай – балахонах до пола мандаринового цвета. Оранжевый подол разрезан до талии, но, слава Богу, юные дамы в отличие от барменш на земле носили под юбкой скромные белые панталоны.

Мы с французом взяли по бокалу из рук второй. А первая наполнила их до половины пузырящейся жидкостью. Самолет тряхнуло.

– Merci, – одновременно поблагодарили мы.

Неожиданно француз коснулся своим бокалом моего.

– Same!

– Cheers! – ответил я.

– Вы летите по делу? – спросил меня сосед.

– Нет, путешествую.

– Вот как? А у меня в Сайгоне бизнес: покупаю тик и другую редкую древесину. "Мишлен" снова заинтересовался каучуковыми плантациями, на побережье ведется разведка нефти. Запад опять насилует страну.

– Кто-то же должен.

Француз рассмеялся.

– Японцы и корейцы этим тоже занимаются. Во Вьетнаме много неиспользованных естественных ресурсов, а рабочая сила дешевая.

– Это хорошо. Я стеснен в деньгах.

– Проблема в коммунистах, – продолжал мой сосед. – Они совершенно не понимают капитализма.

– Может быть, понимают слишком хорошо.

Он снова рассмеялся.

– Вероятно, вы правы. И все же будьте осторожны. Полиция и партийные бонзы могут причинить неприятности.

– Я в отпуске.

– Отлично. Кого вы предпочитаете: мальчиков или девочек?

– Pardon?

Француз достал из нагрудного кармана записную книжку и начал писать.

– Вот несколько адресов и номеров телефонов: бар, бордель, чудная прелестница, хороший франко-индокитайский ресторан. – Он подал мне листок.

– Спасибо, – поблагодарил я. – И с чего мне начать?

– Начинать надо всегда с хорошей еды, но теперь слишком поздно, так что отправляйтесь в бар. Мой вам совет: никогда не берите проституток, приглашайте официанток или барменш. Так проявляется степень savoir fair.

– Воспитанность – мое второе имя.

– Не платите больше пяти долларов в баре, пять в борделе и двадцать мадемуазель Дью Кьем. Она наполовину француженка и говорит на нескольких языках. Превосходная компаньонка на ужин и способна помочь сделать покупки и осмотреть достопримечательности.

– Недурно за двадцать баксов. – Тридцать лет назад столько в Джорджии брала Дженни, но она говорила исключительно по-английски.

– Только помните: проституция официально запрещена в Социалистической Республике Вьетнам.

– В Виргинии тоже.

– Вьетнам – это скопище противоречий. Правительство коммунистическое – тоталитарное, атеистическое, сплошные ксенофобы. А народ – капиталисты, свободные духом буддисты и католики – дружелюбные к иностранцам люди. Я говорю о юге. На севере все иначе. Там народ и власть заодно. Так что остерегайтесь, если поедете на север.

– Да нет, поболтаюсь по Сайгону, похожу по музеям, развлекусь, накуплю безделушек родным и вернусь домой.

Несколько секунд француз внимательно на меня смотрел, а потом как бы потерял интерес и взялся за газету.

Пилот что-то сказал по-вьетнамски, потом по-французски, а его второй коллега из нераскосых повторил по-английски:

– Пожалуйста, вернитесь на свои места и пристегните ремни.

Вскоре мы совершили посадку в аэропорту Сайгона.

Стюардессы принялись собирать бокалы.

Я смотрел в иллюминатор и видел, как в небе над Сайгоном чертили линии красные и зеленые трассеры. Снаряды и ракеты выписывали раскаленные траектории, и там, где они врезались в рисовые посевы, вспыхивали оранжево-красные взрывы. Я видел все это с закрытыми глазами, и в моей памяти всплывали картины тридцатилетней давности.

Я поднял веки: Хошимин оказался в два раза больше, чем прежний Сайгон. И освещен гораздо ярче, чем осажденная столица военного времени.

Я почувствовал, что француз смотрит на меня.

– Вы были здесь раньше, – произнес он. Слова прозвучали скорее как утверждение, чем как вопрос.

– Да, был, – ответил я.

– Во время войны?

– Да. – Наверное, это было видно по мне.

– Теперь здесь все иначе.

– Надеюсь.

Он рассмеялся.

– Plus cachange, plus c'est la meme chose.

В утробе самолета зашипела гидравлика – мы садились в аэропорту Таншоннят. Мне предстояло путешествие в прошлое.