Все, что можно было выжать из «Книги регистрации вещей, переданных на хранение из дворянских усадеб» за 1918 год, я выжала, а вопросов между тем накопилось тьма. Я просто изнывала от желания получить на них ответы и все надежды возлагала на дневник. До того моменты я была так занята другими бумагами, что до него просто руки не доходили. Но теперь пришло и его время.

Дед Веры Геннадиевны оказался человеком обстоятельным и педантичным. День за днем, не пропуская ни единой даты, он скрупулезно заносил в тетрадь происходящие события. Я не стала читать все подряд, хотя многое было мне интересно, а сразу принялась просматривать листы, помеченные октябрем.

Интересующая меня запись была сделана 21 октября: «Вернулся из-под Тулы Гаврик. Очень измучен и душевно раздавлен. Поездка оказалась крайне тяжелой. Переговоры шли сложно, найти общий язык с местными товарищами оказалось нелегко. Волостной совдеп сам претендовал на вещи из усадьбы и категорически не позволял вывозить что-либо. Гаврик рассказывает, что дело чуть не дошло до рукопашной и из-за безысходности ситуации пришлось прибегнуть к угрозам (это при его-то мягком характере!). Только обещание вызвать подкрепление из местной ЧК охолонуло горячие головы. В результате изматывающей торговли местные активисты согласились отдать пять картин. Только пять! Гаврик говорит, что они буквально толпой ходили за ним по комнатам и требовали выбирать те, что размером поменьше. К счастью, качество полотна не определяется его форматом, так что без лишних склок удалось отобрать очень приличные.

Однако на этом злоключения не кончились, даже их он не смог в целости и сохранности довести до Москвы. Не решаясь отправляться в дорогу на ночь глядя, Гаврик заночевал в местном клубе, а под утро вдруг начался пожар. Гаврик говорит, что заполыхало сразу с нескольких концов, и это был явный поджог. Чтобы не задохнуться в клубах дыма, ему пришлось спешно покидать комнату. Дом был деревянный, так что, пока прибежали мужики с ведрами, все выгорело дотла. Картины тоже».

Ясности прочитанное не прибавило, и я принялась бегло просматривать один лист за другим в надежде обнаружить что-то еще. Следующее упоминание о Дядике нашлось в записи за 29 ноября. К сожалению, оно было кратким, и интересными фактами разжиться не удалось:

«Сегодня вечером вернулся Гаврик. Вместе с Сидоренкой они пригнали из Владимирской губернии целый обоз подвод. Я торопился по делам в Наркомпрос, расписки просматривал буквально на ходу, но даже из этого беглого чтения было ясно, что им удалось привезти чрезвычайно ценные вещи. Искренне поздравил его с удачной поездкой, но Гаврик только хмуро кивнул и тут же ушел».

Следующая запись относилась к 3 декабря. «Утро началось с неприятностей. Явился заведующий складом и, понизив голос, сообщил, что количество привезенных Дядиком вещей не соответствует описи. Не хватает одной картины. Я, кончено, огорчился, потому как подобные факты всегда неприятны, но особой тревоги не почувствовал. Время от времени такое случается, и если картина не особенно ценная, а объяснение дается вполне разумное, то все остается без последствий. Но потом завхоз добавил, что это был Веласкес, и вот тут-то я схватился за голову. Приказал секретарю садиться в пролетку и, не медля ни минуты, найти Дядика. Надеялся, что это простое недоразумение, что Гаврик приедет и все толком объяснит. К сожалению, разговора у нас не получилось. На все мои вопросы он отмалчивался, и я в конец потерял терпение: «Понимаешь ли ты, голова садовая, что я должен сообщить об этом в угро?» В ответ Гаврик только равнодушно пожал плечами, и не единого слова от него я так и не дождался».

«5 декабря.

Приезжал агент Московского угро Агапов. Ему поручено разбираться в деле об исчезновении Веласкеса, и он хотел провести допросы. Начал с меня, как с непосредственного начальника Дядика, и я, конечно, характеризовал своего сотрудника с самой лучшей стороны.

«Своих не сдаете?» — неприятно улыбнулся тогда Агапов.

Неожиданно для себя я не сдержался: «Ваших странных намеков, товарищ, не понимаю. Что касается Гавриила Дядика, так он честнейший человек, я за него головой ручаюсь. А пропажа картины — недоразумение. Уверен, все скоро выяснится».

Агапов тяжелым взглядом посмотрел на меня: «А чего это вы его так защищаете? Не потому ли, что это по вашей рекомендации Дядика взяли на работу в НМФ? У вас ведь с ним давние и совсем не служебные отношения. Или я ошибаюсь?»

С трудом сдерживая бешенство, я ответил: «Не ошибаетесь! Я действительно рекомендовал Гавриила Дядика на работу и скрывать этого не собираюсь. Точно так же, как не собираюсь скрывать и тот факт, что был хорошо знаком с его отцом. Мы вместе отбывали ссылку. Кстати, после той ссылки он долго не прожил, умер от туберкулеза. И мать его я знал. Она занималась беспризорными детьми, и ее, в припадке истерии, зарезал подросток-психопат. Но, беря Гавриила на работу, я руководствовался вовсе не этим, а исключительно его человеческими качествами. Он очень достойный молодой человек. Немного фантазер и мечтатель, но ведь это делу не помеха…»

«Я тут уже беседовал кое с кем», — перебил меня Агапов и положил передо мной замусоленный тетрадный лист.

«Что это?» — удивился я.

«А вы поглядите», — неприятно усмехнулся он.

Листок оказался объяснительной Сидоренки, в которой он писал: «…как я есть партиец в дореволюционным стажем, считаю своим долгом на поставленные вопросы ответить с пролетарской прямотой ничего не утаивая. С Дядиком Г. дружбу не вожу, но по работе знаком. Вместе ездили в Московскую, Тульскую и Владимирскую губернии отбирать у буржуев добро, нажитое на крови трудового народа. По существу дела могу заявить, что хоть Дядик и прикидывается сочувствующим нашей родной пролетарской власти, но нутро у него насквозь гнилое. Во время рейдов не раз замечал, что нет в нем настоящей революционной ненависти к буржуйским недобиткам, и он им вроде даже сочувствует. Я ему не раз, как товарищ товарищу по общему революционному делу, указывал на ненужное миндальничание, только он отмалчивался и еще больше сторонился.

О пропаже картины пролетарского художника товарища Веласкеса показываю следующее: украл ее Дядик. Больше некому. Нас там всего четверо было: я, два бойца из охраны и Дядик. 26 ноября мы грузили добро на подводы. Помогали нам мужики из местного трудового крестьянства. Как закончили, я с бойцами Василенко и Кирьяновым отправился в деревню за продуктами на дорогу, а с обозом остался Дядик. Он сам вызвался, и я тогда принял его предложение за заботу о товарищах и порадовался за него искренней пролетарской радостью, а теперь ясно вижу, что Дядик просто хотел остаться один, чтоб исполнить свой черный замысел. Только пока мы занимались добыванием провианта, он мог забрать картину с телеги и спрятать, потому как остальное время мы все днем и ночью были вместе».

Текст объяснительной привожу по памяти, но за точность ручаюсь — настолько он меня огорошил.

8 декабря.

Сегодня вызывали к начальнику Московского угро. Дядик арестован и ведет себя странно. Читал его показания: «Я, Дядик Г.И., по существу поставленного мне вопроса о пропаже картины Диего Веласкеса «Христос в терновом венце» могу показать следующее: картину не брал, и куда она девалась — сказать не могу».

Я перевернула последнюю страницу дневника и сладко потянулась. За окном уже светало, часы показывали пять, а сна не было ни в одном глазу. Просидела над бумагами почти сутки, но усталости не чувствовала. Подобное случалось каждый раз, стоило мне напасть на след.

В такие минуты я забывала обо всем на свете, могла сутками не есть, не пить и не спать. Азарт подстегивал меня, не позволяя остановиться даже на мгновение. Вот и теперь, едва дочитав дневник, я уже была готова бежать к Вере Геннадиевне. Мне не терпелось забрать остальные документы, и, если бы могла, я отправилась бы к ней на дачу немедленно.

Встав из-за стола, я начала мерить комнату шагами, прикидывая, в каком направлении мне двигаться дальше. Путь с дневниками казался мне перспективным, но в ближайшие несколько часов я не могла предпринять никаких шагов, и это меня ужасно нервировало. Оттого что никуда не нужно было бежать, незаметно накатила усталость. Потерев кулаками слезящиеся от бессонницы глаза, я вдруг подумала, что, чем мучиться от нетерпения, лучше лечь спать. Несколько часов отдыха мне не помешают, а уж потом можно будет звонить Вере Геннадиевне и вообще заниматься делами.

Проснулась оттого, что в комнате стояла невыносимая духота. Я глянула на часы и ахнула. Половина шестого! День клонился к вечеру, а я все дрыхла. Резко соскочив с постели, я бросилась к телефону.

Сначала на звонки никто не отвечал, и я уж начала опасаться, что в квартире Веры Геннадиевны никого нет, но потом трубку все-таки взяли и звонкий девичий голос торопливо произнес:

— Але!

Не успела я открыть рот и объяснить, по какому вопросу беспокою, как она крикнула кому-то в глубине комнаты:

— Да иду, иду! Слышал же, телефон звонит! Да! — неторопливо произнесла она, и это уже относилось ко мне.

Боясь, что она бросит трубку, так и не выслушав меня, я торопливо спросила:

— А Веру Геннадиевну можно услышать?

— Нет ее.

— Она на работе?

— В командировке.

— И когда будет? — севшим от огорчения голосом поинтересовалась я.

— Не знаю. Звоните, — безразлично ответила девушка и положила трубку, даже не подозревая, какой удар только что мне нанесла.

Пережить свалившуюся на меня неудачу было нелегко. Я так рассчитывала на эти дневники, я уже предвкушала, как засяду за них. И вдруг такой облом! И что же мне теперь делать? Ждать, пока их хозяйка вернется из поездки? Да я же с ума сойду от нетерпения!

Дрожащей рукой я набрала номер Даши.

— Даш, у меня неприятности, — с ходу сообщила я, едва услышав в трубке знакомый голос.

— Что случилось? — рассеянно поинтересовалась Даша, чем-то шурша.

— Вторая половина нужных мне документов осталась на даче, а забрать я их не могу. Вера Геннадиевна в командировке.

— Тоже мне неприятность, — хмыкнула Дарья, сопровождая свои слова мягким постукиванием по клавиатуре. — Вернется из командировки, все и заберешь.

— Я понимаю, ты занятой человек. Ты работаешь, и тебе не до меня и моих проблем. Только я тут места себе не нахожу и боюсь, как бы со мной от этого не случилось чего. Даша, нужно срочно придумать, чем бы мне себя занять!

— Ну, на этот счет я абсолютно спокойна. Ты у нас натура творческая, фантазией наделена сверх меры, а тормоза у тебя отсутствуют. Не печалься, ты скоро найдешь, во что вляпаться, — хохотнула Дарья и положила трубку.

Разговор с Дашей привел меня в чувство. Подруга была абсолютно права, я извожу себя по пустякам. Какой смысл психовать, если до возвращения Веры Геннадиевны все равно нельзя ничего изменить? Не разумнее ли будет просто выкинуть на время из головы все мысли, связанные с архивом, и передохнуть?

Решение я приняла, вот только воплотить в жизнь его было очень не просто. По характеру я похожа на ищейку: взяв след, упорно иду до конца, не отвлекаясь уже ни на что иное. Если след вдруг теряется, впадаю в депрессию и начинаю настойчиво кружить на месте в надежде, что он объявится снова. Единственным спасением в такой ситуации может стать только появление другого следа.

В данном случае помимо архива существовала еще и проблема анонима. Как только я вспомнила о ней, на душе сразу полегчало: я нашла, чем занять себя в ближайшее время.

Герасим оказался дома, что, в общем, было нормально, и с готовностью отозвался после первого же звонка, что было уже странно. Обычно он, поглощенный сидением за своим компьютером, на посторонние звуки откликался с большой неохотой. А тут не успела я набрать номер, как в трубке раздалось поспешное:

— Слушаю.

— Привет! — радостно поздоровалась я, довольная, что приятель на месте, и я могу незамедлительно приступить к расспросам.

— А, это ты, — разочарованно протянул Гера.

— Я тоже рада тебя слышать, — поспешно заверила я его. — Ждал звонка от кого-то другого?

— Да нет…

Ответ показался мне неубедительным, но допытываться я не стала.

— Отлично! Значит, мы можем спокойно поболтать. Как твои дела?

— Нормально.

Тон, каким это было произнесено, полностью опровергал смысл сказанного. Даже те малые крохи оптимизма, что раньше хоть как-то прослушивались в его голосе, теперь исчезли. Герин голос звучал глухо и необычайно уныло.

— У тебя неприятности? — осторожно поинтересовалась я.

— У меня? С чего ты взяла? — до крайности ненатурально изумился Гера.

— Ты сегодня сам на себя не похож. Озабоченный какой-то, что ли.

Мое невинное замечание вызвало у Геры неожиданную вспышку раздражения.

— Ну извини, не у всех такой чудесный характер, как у тебя, Анька! Ты, вообще, чего звонишь-то?

— От Лизаветы есть известия?

— Звонила тут на днях, — неохотно пробурчал Герасим.

— Хорошая новость. Как она?

— Нормально.

— Что сказала?

— Господи, ну что может сказать Лизка? Сообщила, что гостит у друзей за городом, что у нее все в порядке и что явится через несколько дней.

— А что это за шутка была с убийством и криками о помощи?

— Забыл спросить. Послушай, Анна… ты ведь права. Я действительно жду звонка. Очень важного. Давай потом созвонимся, лады?

— Нет проблем. Но вообще-то я хотела к тебе заехать. Не помешаю?

— Сегодня?

— Прямо сейчас.

— Нет. Не нужно. Только не сегодня, — торопливо сказал Герасим и добавил:

— Мне сегодня не до трепа.

— Проблемы?

— Никаких проблем. Просто занят. Работы много. Давай увидимся в другой раз.

И бросил трубку, даже не попрощавшись со мной.

Озадаченная, я несколько секунд тупо смотрела перед собой, после чего быстро собралась, вышла на улицу, села в машину и поехала в сторону Гериного дома.

Дверь открыла мать Герасима.

— Анечка! Наконец-то выбрала время навестить нас. Совсем забыла старых знакомых.

Герину мать я любила и потому сразу же начала оправдываться:

— Скажете тоже! Забыла! Да совсем недавно забегала.

— Надо же! — огорчилась она. — А Герка, паршивец, даже словом не обмолвился.

При упоминании о сыне ее добродушное лицо омрачилось, и она пожаловалась мне:

— Странный он какой-то последнее время, Анечка. Мрачный и все больше молчит. А если спросишь что, так сразу сердится.

Она горько вздохнула, как могут вздыхать только измученные тяжелой жизнью женщины, и упавшим голосом закончила:

— А со вчерашнего дня так вообще сам на себя не похож. Мечется из угла в угол, места найти не может.

— Сейчас он дома?

— В супермаркет его послала. Обед на завтра затеяла готовить, а у нас картошка закончилась. Да ты проходи, он скоро будет.

Герина мать вернулась на кухню, а я пошла в комнату к Герасиму. В ней царил привычный рабочий беспорядок, разобраться в котором было под силу только хозяину. По всем столам были разложены детали, блоки, узлы и всякие железки от компьютеров. На стенах в специальных боксах развешены были инструменты. На полках плотными рядами стояли коробки с лазерными дисками. В углу мерцал огромный монитор оставленного без присмотра компьютера.

Занять себя до возвращения Геры было нечем. В его комнате все, так или иначе, было связано с компьютерами, которые меня никогда не интересовали. От скуки я присела к столу и клацнула «мышью». Радужное мерцание прекратилось, и на экране высветился текст письма. Похоже, перед уходом Герасим сидел в Интернете и проверял почту. Я лениво и безо всякой цели заскользила взглядом по строчкам и вдруг поняла, что читаю нечто знакомое: «Поручаю найти картину Веласкеса «Христос в терновом венце», незаконно изъятую в 1924 году у княгини Екатерины Павловны Щербацкой. В расходах не лимитирую, в случае успеха гарантирую оченьщедрое вознаграждение».

Не веря самой себе, я таращилась на знакомое до последней запятой послание, а в голове очумело метались, сбивались в кучу и снова разлетались в разные стороны, самые безумные мысли.

Что это значит? Почему письмо, которое прислал мне неизвестный, и из-за которого я истрепала себе столько нервов, находится в компьютере моего закадычного друга? Это что же получается? Его сочинил Герасим? Зачем? Пошутил? Хороши шутки! Картина существовала в действительности, я это уже выяснила. Почему же, когда я явилась к нему с просьбой помочь, он не сознался? Видел же, что мне не по себе! Почему не пожалел? Почему предпочел молчать? Стоп! По поводу просьбы… Я же сама передала ему этот текст!

От сердца моментально отлегло, и я рассмеялась. Ну, конечно! Это же копия моего письма. А я, идиотка, завелась и невесть что нафантазировала.

С благодушным видом я откинулась на спинку кресла и широко улыбнулась… Дура! Напридумывала тоже! Вот вернется Герка, расскажу ему о своих подозрениях. Представляю, как он будет смеяться…

К сожалению, посмеяться нам не пришлось. Будто черт дернул меня за руку, и я снова потянулась за «мышью». Письмо медленно поползло вверх, уступая место следующему…

— А это что такое? — вырвалось у меня.

Дочитав до конца, я убрала текст с экрана и вскочила на ноги. В голове не укладывалось, что за всей этой историей с поисками картины стоит мой дорогой друг. Зачем ему это, и откуда у него взялись деньги, чтобы оплачивать такую дорогую работу? К счастью, когда дело касалось денег, я всегда обретала способность мыслить здраво. Так было и в этот раз. Итак. В качестве аванса Герка прислал мне десять тысяч долларов и, в случае успеха, обещал заплатить еще. Правильно? Да. Но на правду не похоже. У Герасима в принципе не могло быть таких денег! А если бы они вдруг появились, он не стал бы спускать их на поиски какой-то картины. Никогда! Скорее истратил бы их на новый компьютер, дорогие программы или что-то подобное, но уж никак не на картину, это точно! Но он же выплатил мне аванс! Значит, располагал нужной суммой? Без сомнения, но только деньги эти — не его! Их ему кто-то дал! И, поручая мне это расследование, он просто выполнял чье-то задание!

Дойдя до этой точки в своих рассуждениях, я забуксовала. Придумать, кто бы мог быть этим человеком, я никак не могла. Прикидывала и так и этак, по очереди помещала на место заказчика всех известных мне людей, но ничего путного у меня не выходило, пока я не вспомнила о Елене и ее новом увлечении. Может, это все ее затея? Мадам ведь самолично призналась, что вкладывает деньги в живопись. А в этом случае и Геркина роль ясна. Он ей помогает!

Это походило на правду, но сбивало с мысли то, как все это было обставлено. К чему такая секретность? Почему нельзя было просто и открыто предложить мне поработать?

Разумного объяснения я не находила и потому потихоньку начала закипать от злости. Мне не терпелось увидеться с Герой, чтобы задать ему все эти вопросы. Думаю, разговор получился бы очень интересным.

Взгляд упал на небрежно брошенную на кровать газету. Одна заметка была жирно обведена фломастером. Статейка называлась «Известный бизнесмен убит в собственной постели» и помещалась в разделе «Срочно в номер». В ней в характерном для подобных заметок тоне сообщалось, что известный московский бизнесмен Андрей Фризен был убит накануне днем в своем загородном доме в деревне Зубовка. Тело обнаружила жена. Женщина отсутствовала весь день и, вернувшись вечером с работы, сразу же пошла проведать мужа, который вот уже несколько месяцев не вставал с постели по причине тяжелой болезни. Зайдя в комнату, она нашла супруга мертвым с многочисленными ножевыми ранами на теле. Все вокруг было обильно забрызгано кровью. Женщина с криком выбежала во двор, где и упала без чувств. Далее сообщалось, что ведется следствие и одновременно прорабатывается несколько версий. Одна из них, что убийство связано с коммерческой деятельностью бизнесмена, проверятся, но кажется следствию маловероятной. Фризен слыл человеком осторожным, в сомнительные аферы не лез, конфликты предпочитал решать мирным путем. Последнее же время из-за болезни он вообще полностью отошел от дел, передав бразды правления фирмой своему партнеру и жене Елене Соловьевой. Более перспективной кажется версия убийства на почве личных мотивов, и здесь подозрение падает на дочь Фризена от первого брака. По словам родных, она страдает тяжелым психическим заболеванием и склонна к неожиданным проявлениям немотивированной агрессии. Версия также проверяется, а саму Елизавету Фризен найти пока не удается…»

Я дочитывала последние строки, когда в комнату вошел Гера.

— Это про отца Лизаветы заметка? — спросила я.

Он отобрал у меня газету и, не говоря ни слова, снова швырнул ее на кровать.

— А ты вроде говорил, что у Лизы все нормально, — не отставала я.

— У нее все нормально, — тусклым голосом отозвался Герасим.

— То, что ее обвиняют в убийстве собственного отца, ты считаешь нормальным?!

— Отстань от меня, ладно? И без тебя тошно, — окрысился Гера.

Отставать я не собиралась, но тут зазвонил телефон. Герасим схватил трубку и тревожно выдохнул:

— Слушаю.

После этого наступила долгая пауза: Гера с напряженным вниманием вслушивался в то, что ему говорил звонивший. Наконец он прервал затянувшееся молчание и торопливо сказал:

— Да, да, все понял. Буду.

И вновь прильнул к трубке. На этот раз молчание было не таким продолжительным и окончилось вопросом Герасима:

— А почему именно там?

Ему что-то сказали, и он поспешил успокоить собеседника:

— Нет, все в порядке.

Похоже, его заверения не убедили звонившего, и тот попытался еще что-то добавить, но Герасим его прервал:

— Я совсем не против. Просто место для встречи странное.