Чтобы провести интервью, я забронировала на всю вторую половину дня аудиторию в главном здании Вайнделлского университета. Марджи, даже не поинтересовавшись, зачем мне это нужно (у нее был в разгаре аукцион на сиквел «Зрелой любви»), сообщила, как следует одеваться на такой случай: пиджак строгого покроя, туфли на каблуках и элегантная юбка. Все это я раздобыла в комиссионке. Тамошняя продавщица, отомкнувшая для меня дверь примерочной, сказала, что это «юбка-карандаш». В примерочной пахло нафталином, потом и смертью. Если на вас юбка-карандаш, колени приходится сжимать так плотно, что никакой карандаш не пролезет. Ягодицы мои в этой юбке выглядели двумя стиральными резинками — в чем нет ничего хорошего. Я походила на завуча частной школы. Причем не какой-нибудь там престижной частной школы, а вроде той, где Джин Харрис была директрисой, пока ее не посадили.

Дома я примерила свой наряд с колготками «в елочку», оставшимися с давних времен, — изящными, как чулки, — мои плоские коленные чашечки выглядят в них крайне эстетично. Когда я надела их в прошлый раз, Дарси вцепилась мне в лодыжки и не отпускала, пока я не пообещала купить ей такие же. «Чулочччки», — дохнула она с шипением, будто говорила на серпентарго.

Главное здание Вайнделлского университета — внушительная постройка. Мне выделили аудиторию со сводчатым потолком и прямыми креслами, обитыми кожей. Никто меня не встретил, никто не провел в сто четвертую аудиторию. На искусственных поленьях плясал газовый огонек. Каминную полку украшали бронзовые таблички всевозможных размеров — сообщавшие, кто из выпускников что купил в эту аудиторию. Чета Гарантола — мебель; а мистер и миссис Джон Мэйфилд — поддельный камин с его вечным огнем. Неописуемая роскошь.

Я взяла папку-планшет и пустые анкетные формы. Интервью были назначены с интервалом в тридцать минут, и я заполнила все выделенные мне четыре часа.

Я нервничала и поэтому принесла закуску для себя и для посетителей — сухие пшеничные хлебцы и сыр бри. Но сразу по приходе я сжевала почти весь сыр. Сто граммов бри легли в желудок куском цемента. Очередная мышка-норушка погорела на сыре.

Ела я еще и потому, что вроде как ждала: кто-нибудь придет и скажет мне «перестань». Никто не пришел.

Имена в моем списке были именами членов гребной команды:

Генри Брэдфорд Тим Лейкуэл Скотт Хэррингтон Дженсон Уотерс Ричард Дорсет Брэдли Ламберт Сидни Уокер.

Как список танцоров в котильоне. Я так разнервничалась, что сыр чуть не полез обратно. Я строго напомнила себе, что все эти мужчины с именами учеников частной школы меня моложе. Я раньше их пришла в этот мир. Это меня слегка успокоило.

Я понюхала кожаную обивку дивана. Интеллигентный, дорогой запах; хорошо обработанная кожа, вдумчиво выбранная целой командой художников по интерьеру, архитекторов и декораторов. Я сняла трубку с университетского телефона, послушала гудок. Даже в нем звучало богатство.

А время все еще не настало. Я пересчитала все известные мне бранные выражения. На тридцать втором (дерьмо поднебесное) дверь отворилась и вошел Генри Брэдфорд. Улыбнулся, протянул мне для пожатия могучую руку. Ладонь была крепкой и загрубелой от весла.

Мы присели по обе стороны низкого столика, мои колени были стиснуты твидовой юбкой-карандашом. Туфли прекрасно подходили для того, чтобы в них сидеть — носы острые, будто заточенные.

— Хотите сыру? — предложила я, пододвигая к нему полупустую тарелку.

— Спасибо.

Генри Брэдфорд сгреб с тарелки оставшийся ломоть (вместе с коркой) и отправил в рот.

— Откуда вы родом? — спросила я и только потом поняла, что говорить он не может, потому что челюсти у него склеены вязким молочным продуктом.

Он что-то промычал.

— Давайте я расскажу вам, что это за проект.

Я заранее выстроила свою речь так, чтобы представить все чистой наукой, но при этом прозрачно намекнуть, что круг их обязанностей будет весьма широк. Начала я свою отрепетированную тираду так:

— Мы изучаем эротические реакции человека в смоделированных, но эмоционально правдоподобных условиях, я имею в виду эротические реакции женщин. — Я продолжала: — Устоявшиеся представления о типах возбуждения в последнее время поколебались под влиянием новых технологий, таких как томография головного мозга и химический анализ нейро-трансмиссии.

Этим предложением я особенно гордилась.

Вот только я не могла припомнить, действительно ли произнесла все это, или «Откуда вы родом?» стало моей последней связной фразой, а потом пошел лишенный смысла салат.

Потому что Генри Как-его спокойно сказал:

— Это звучит ненаучно.

Я ответила: это новое экспериментальное направление. Пришла к выводу, что он маленько коренаст, да и слишком волосат.

Он наконец проглотил сыр.

— А как будет называться моя должность?

Может, ему нужно для будущего резюме?

— Ассистент-исследователь.

— А оплата?

Я назвала сумму за одну смену, по здешним меркам немалую. А еще, добавила я, скорее всего, будут чаевые. Сказала еще, что ему будет доверено много конфиденциальной информации, которую лучше не разглашать.

— Вас устраивает? — спросила я.

Он поинтересовался графиком работы, я ответила. Протянул к хлебцам огромную ладонь, прикрепленную к очень волосатому запястью. Дай ему волю — съест все до крошки. Я не без труда встала в своих остроносых туфлях и протянула ему руку.

— Я вам позвоню, — сказала я.

Мы снова обменялись рукопожатиями, и он ушел, оставив за собой шлейф запаха хорошего мужского мыла.

Я вычеркнула его имя из списка.

Сыр меня сморил, а может, это от ужаса напала сонливость. Оставалось еще шесть кандидатов, а хлебцы почти закончились. Я поняла, что вычеркнуть могу еще только одного. Потренировалась, чтобы речь моя звучала ровно и ненавязчиво.

Следующие два интервью прошли без задоринки. Оба кандидата, похоже, заранее знали, о чем пойдет речь; впрочем, Тим Лейкуэл вел себя так тихо, что сказать наверняка было трудно. А еще он оказался великаном.

Я решила: это уже повод взять его на работу, пусть он ни разу не взглянул мне в лицо.

Третий, Дженсон, выслушал мою речь, которая уже звучала вполне гладко, и осведомился:

— Так речь о сексе, да? Я буду заниматься сексом с женщинами?

— Именно так.

— За деньги, да?

— Да.

— Класс.

Я предложила ему хлебцев, отодвинув тарелку так, чтобы ему пришлось к ней тянуться. При этом обнажилось его запястье. Никаких волос.

Он снова откинулся на кожаную спинку дивана, раскинул руки. Широкая грудь, размах крыльев, как у кондора, — просто изумительно.

— Секс будет безопасный, — предупредила я.

— Другим не занимаемся. — Он встал. — Мне пора на тренировку.

Я съела еще один хлебец. Уж не знаю, выдержу ли я остальные интервью без сыра.

Позвонила с их выпендрежного телефона, проверила сообщения на своем автоответчике. Обычно их не бывало, так что я просто тянула время. Но на сей раз сообщение имелось — звонившая представилась Бабулей Брюс. Сказала, что с радостью сдаст мне домик до лета. В голосе искрился смех: «Покрасьте его в веселенький цвет, протопите, и будет вам как песенка, янки-дудл-денди. — Она напела мелодию. — Ключ потерялся, так что, если хотите заглянуть внутрь, приходите с отмычкой». Продолжая напевать, она повесила трубку.

В ходе последнего интервью обнаружилось, что товарищи по команде все рассказали Сидни Уокеру, мне даже не пришлось повторять свою речь, он уже знал, что за проект я затеваю.

Не спросив разрешения, Сидни Уокер аккуратно поставил на каминную полку крошечный айпод и колонки толщиной в пару кредитных карточек. Включил «Небеса» группы «Los Lonely Boys» и начал раздеваться. Я не видела ничего занимательнее с тех пор, как при рождении Дарси над креслом повесили зеркало.

Я перестала жевать хлебцы, на языке образовалась вязкая кучка. Судя по всему, юноша репетировал у себя в общежитии, точно подгадал к концу песни — остался в одних носках.

У него было дивное тело, как у вскормленного на зерне теленка, молочное, гладкое. Он наслаждался процессом («явственно», как принято говорить).

— Заводит?

Щекотливый вопрос повис без ответа. «Los Lonely Boys» грянули куда менее задушевную песню на смеси испанского и английского.

— Нет, — ответила я решительно, пытаясь изобразить на лице приветливую улыбку и одновременно протолкнуть в горло непрожеванные хлебцы.

Глядя, как он одевается, я вспоминала, сколько раз в жизни говорила «нет», — длинный список пропущенных развилок на всех моих неверных путях.

— Расскажите о себе, — попросила я.

Он прервал свое занятие — любовно запихивал рубашку в брюки — и посмотрел на меня:

— А зачем?

А ведь и верно, подумала я, больше мне ничего знать не нужно.

— Если согласны, я вас беру на работу. Начинаем в следующем месяце, вторник и четверг с двенадцати до пяти дня.

Я выбрала это время, потому что в эти часы не было занятий физкультурой и футболом. Были репетиции оркестра и плаванье, но туда ходили только уж совсем чокнутые мамочки.

Он запихал неправдоподобно большие ступни в туфли без задников. Я подумала: а ведь это первое поколение, для которого завязывать шнурки — утраченное искусство.

— Зачем вам это? — поинтересовался он.

— Ради науки, — ответила я. Он продолжал таращиться на меня как человек, привыкший слышать неприкрытую правду. — И ради денег. — Он не сводил с меня глаз, распахнутых широко, как амбарные двери.

— В этом городе об этом забыли, — сказала я. — По крайней мере, женщины. Они принимают лекарства. Едят. Вяжут. Просто какое-то пуританство.

Он чуть качнулся в мою сторону. Похоже, мне очень хотелось, чтобы он меня поцеловал. Похоже, он это понял.

Я с трудом шевельнула губами:

— Я вас беру на работу.

— Да. — Он произнес это тоном человека, привычного к тому, что на него большой спрос. — У вас там музыкальная система уже установлена?

— Пока нет.

— Могу установить, только тогда сам буду подбирать музыку.

— Запросто, — ответила я.