Со стороны деревни Семёновки бодрым шагом и со свернутой под мышкой рясой я вошел в город. Вернее не в сам город, а двигался по окраине, вдоль берега реки. Сначала дошел до реки Зеленая балка. Речушка была не большая но с обрывистыми берегами, поросшими ивой и густыми зарослями шиповника. Чистая прозрачная вода, сквозь которую были видны мальки и мелкие рыбешки снующие стайками, текла неторопливо. Я спустился к воде и набирая её ладонями напился. Жаль. Жаль, что от этой речки в моем времени ничего не останется. Берега замусорят. Устроят тут свалки. Всё что останется от реки это куски оврага заросшие камышом. Большая часть будет закатана асфальтом.

Дойдя до Зеленой балки мне нужно было спуститься, пройти до того места где она впадала в реку Ельню делящую город в будущем на две половины. Но пока город ещё не добрался до этих мест. Он только начинался здесь. Вдоль берега теснились домишки. Покосившиеся бревенчатые срубы росли как грибы. За первым рядом домов будет небольшая роща. Еще не освоенная территория, которая долго останется не освоенной. Рощу облагородят, причешут, проредят и назовут сквер. На одной лужайке сквера будет красоваться каменная глыба. как я думал в то время — привозная, завезенная туда специально для декора. Но в тридцатых годах я понял, что ошибся. Она там была всегда. По крайней мере, довольно продолжительное время. Вот мне и хотелось прежде чем что-либо предпринять в нынешнем городе навестить приметный камень ледникового периода. Уж не знаю почему, но чутьё подсказывало мне, что там должна быть весточка оставленная мне из прошлого в будущее. Точнее весточка из моего будущего в моё прошлое.

Тополиная роща встретила меня словно суженая спросонья, потягиваясь от долгого сна. Весна набирала обороты. Клейкие зеленые листочки уже распустились и тянулись к ласковому теплому солнцу. Деревья стряхнули с себя зимнюю спячку вместе с шелухой почек, крепко налипающей на штиблеты. Вообще-то это были туфли, но по причине изношенности мне их туфлями было назвать неловко, а до говнодавов я их ещё не разносил и надеюсь не разношу. Обмундирование я планировал сменить в первую очередь. Мода на одежду менялась быстро, а выглядеть странно и неуместно я не собирался. Ведь ничто так не привлекает взгляд в людской среде как одежда. как в том анекдоте. «По городу шел советский разведчик. По Берлину шел советский разведчик. Его можно было опознать по выправке, по сапогам, и по парашюту, волочащемуся по мостовой».

Завидев серую глыбу застывшую меж кустов, я вытащил из-за пояса кинжал. Син-мен сан моё намерение конечно бы осудил, но ковырять землю пальцами неприятно. Земля набивается под ногти, под ногти же норовят залезть мелкие камешки и острые щепки. Приходилось. Знаю. Но тогда не было выхода. Отряд карателей прочесывал лес в поисках партизан. Я к партизанам не относился, но попасть под раздачу жуть как не хотелось. Дело было осенью. На сосне не спрячешься. На елку лезть глупо, а жить хотелось. Разгребая руками дерн я со скоростью перепуганной землеройки зарылся в прелую листву с головой. Повезло что собак не было. Нашли бы меня и выковырнули как трюфель. Но то дело прошлого, или будущего. Это смотря с какой точки зрения посмотреть.

Подойдя к камню с Юго-Восточной стороны я заметил ржавую лопату с обломанным черенком. Лопата лежала у куста, шагах в десяти, не доходя до скалы, и своим острием указывала на камень. Вот, же парадокс какой, улыбнулся я, и спасибо сказать некому. Точнее есть, но говорить спасибо самому себе за предусмотрительность как-то глупо.

В берестяном туеске плотно закрытом тугой деревянной крышкой лежали два листа бумаги, испещренные мелким и неразборчивым почерком. Прочитав послание, я хмыкнул. Помимо основных ключевых моментов моего пребывания в данный период времени, в примечании был совет: «А впрочем, поступай как знаешь. Только учти, всё придется изменить. В том числе и это послание».

* * *

Пока папаша Гершензон осматривал мой перстенек без камня. Въедливо и придирчиво, словно поднес я ему не кусочек золота а как минимум бриллиант Сан-Си. Я рассуждал над загадочностью бытия. Вот например, Гершензон был ювелиром и содержателем ломбарда. С сыном его мне приходилось сталкиваться в конце тридцатых годов. А возможно и с прапраправнуком, работающим на телевидении в отделе рекламы и маркетинга. И у всех была хватка и нюх на золото и прибыль. Неужели это передается генетически? Может это и есть каинова печать? Ведь судя по библии раз каин убил Авеля, то все мы потомки каина. Правда, говорят, родил Адам ещё сына, которого нарек Сифом. И было Адаму в ту пору 230 лет. Крепкий был прародитель если в 230 лет не только зачать смог, но и родил. И потом говорят, наплодил ещё прорву сынов и дочерей. А нынешние мужики измельчали сынов и дочерей не рожают, а если и рожают, то по большей части бредовые идеи. Вот предупреждал же я сам себя о последствиях, записки писал, но демон противоречии толкнул меня на безумный поступок.

Когда Борис Абрамович уже уточнил стоимость перстенька и написав на дощечке мелом мне искомую сумму показывая с милым выражением на лице и как бы извиняясь, что не может дать больше по бедности своей. Я брякнул на стол тяжелую золотую цепочку голландского производства. Звенья тяжело и мягко уложились на миг блеснув в солнечном луче, пробивающемся сквозь тяжелую пыльную штору на окне. Отблеск луча я уловил и в глазах Абрамовича. Цепочка его возбудила. Он разумеется сразу понял, что это золото, а не латунная или бронзовая безделушка. Но тем не менее, собой владел хорошо и взял цепочку в руки с холодным надуманным безразличием. Кого он решил обмануть?

Такие цацки в нашем городе на дороге не валялись и мало кому были по карману. Губернатору конечно, да паре чинам пониже. Но тратить деньги на такие вещи они не рискнут, а если и рискнут, то одевать напоказ не станут. Незавидная судьба для вещи созданной напоказ.

Меж тем, изучив цепочку под лупой, и окропив «святой водой» ювелира, которые используют для проверки золота банальную кислоту, Гершензон поднял свои большие и грустные глаза на меня. Нет. Он совершенно не походил манерами на своего пасынка, а про правнука и говорить нечего. Тот был шумный хамоватый тип подлизывающий начальственные зады без доли скромности и стеснения. Мельчает народ.

— Вы меня удивили господин. э-э.

— Векшин, — представился я, ведь именно на мещанина Векшина Василия Макаровича у меня лежал паспорт в кармане.

— Вещь ваша без сомнения ценная и я бы с удовольствием её приобрел. Но должен признать свою финансовую несостоятельность, — произнес Абрамыч.

Вот тебе и ангел воплоти! Такая фраза означает только одно, что меня хотят ободрать как липку. Дать не пятьдесят процентов а тридцать или того меньше. И я без слов потянулся рукой к цепочке. Реакция последовала незамедлительно.

— Впрочем, если вы не торопитесь, то я попробую поговорить с коллегой. Может он сможет приобрести. Либо мне ссудит некоторую сумму и тогда я смогу приобрести её у вас. Завтра с утра сможете подойти? Думаю к завтрашнему утру решиться окончательно.

— Хорошо. А пока будьте так добры, деньги за перстенек. Цепочку же, я забираю.

* * *

Взяв комнату в трактире на рынке, я немного прогулялся по торговым рядам и немного прибарахлился. Приобрел поношенный, но вполне приличный сюртук и почти новые штаны, так же прекрасные мягкие туфли на толстой кожаной подошве. Отобедав в трактире, я изучил «Ведомости Н-ска», издававшиеся на серо-жёлтой тонкой бумаге.

Вот из-за этого низкого качества бумаги и пошло название всех дешевых периодических изданий — «желтая пресса». Н-да, время издания газеты 5ое Мая 1894. Знать время, в котором находишься и главные события того времени, наипервейшая задача путешественника во времени. Задача архиважная и архинужная, как сказал бы Владимир Ильич. А что у нас предстоит в этом году? Порывшись в кладовых памяти про 1894 год вспомнил не много. Ну, во-первых, прошло перевооружение в войсках. Повсеместно введена трехлинейка. Замечательная винтовка Мосина-Нагана, длинновата конечно но надежность и точность приемлемая. А вот когда из неё сделают карабин, будет ещё лучше. Так-так, это же последний год царствования Александра III? Да. Точно! 20го Октября в четверг, он скончается и наступит царствование последнего русского царя Николая II. Хотя вопрос этот спорный. Родился нынче и будущий правитель страны в селе калиновка Курской губернии. Но он об этом пока не знает а лежит в колыбельке и сучит ножками, держа в каждой ручонке по кукурузному початку. А когда вырастет он найдет куда их стране вставить.

Последующие правители вожди, председатели политбюро и верховных советов, и президенты ничем от царей отличаться не будут. Власть у них будет безраздельная и полная, и конституции под себя напишут и законы для прочих издадут. Единственно, что не смогут они власть передавать по роду, но наследников и приемников они выберут сами, а народ как всегда тупо проголосует. Впрочем, куда это меня понесло? Говорил же профессор Преображенский, что вредно за обедом читать советские газеты, а я добавлю, что всякие газеты вредно. Они возбуждают желчь и способствуют избыточному выделению желудочного сока. А это приводит к язве, милостивые государи! Так, что не читайте вы никаких газет, а лучше предайтесь послеобеденной дрёме и пусть восточные красавицы с опахалами стерегут ваш сон. А впрочем, не надо восточных красавиц, а то никакого сна и отдыха не получится, а сплошная гимнастика и физкультура. Эк, меня на красоток потянуло. Это сказывается отсутствия женского внимания. Хотя можно было. Воронцова не красавица, но вполне., хоть и злил я её, но интриговал и вызывал жгучий интерес, которого для начала романа было бы достаточно. Вот только попахивало бы это мелкой интрижкой, что не есть хорошо. Дурить товарищу Ольге голову не имея серьезных намерений как-то подленько. Не по мне это. Проще и честнее найти гейшу. Но гейш в нашем городе никогда не было, а те, которые были, меня не прельщали. В архивах помимо прочих новостей я изучил статистику венерических заболеваний в дореволюционной России. картина удручающая. И все из-за отсутствия антибиотиков и средств контрацепции. Нравы тоже особым пуританством не страдали.

Но все же, все же. Чего ждать мне в будущем? Перед следующим шагом нужно окопаться на время и изучить хотя бы немного следующий период. Время, время. Не смотря на то, что его у меня вагон и маленькая тележка. Именно времени мне всегда не хватало. Слишком многое надо изучить, иметь в виду, намотать на ус, поставить на заметку, дабы не опростоволосится. И как тут не утонуть в море информации? Вычленить то действительно нужное, то, что пригодится, а не общие события и даты. Впрочем, Востриков сам того не зная, подкинул мне идею. Граф Сен-Жермен из меня вполне бы получился. Знание будущего, это тот козырь в рукаве, который всегда пригодится.

Но людей, как правило, интересует их личное будущее, те события, которые повлияют на их дальнейшую жизнь. Ну какое дело жителям Н-ска до того, что 23 Июля сего года начнется Японо-китайская война, о которой официально объявят только 1ого Августа? И Япония оттяпает у Китая Корею и остров Тайвань. какое им дело, что 13 Июля родится Исаак Бабель, а 3 Декабря умрет Роберт Льюис Стивенсон? какое им дело до всего этого? Следующей осенью в рязанской губернии родится замечательный поэт, с трагичной судьбой. Впрочем, у какого поэта судьба не трагична? Ещё Пушкин сказал: «Черт угораздил меня родится в России». Поколение революционеров народников ушло вместе с С.Перов-ской, Н.Кибальчичем и А.Желябовым в 1881году, а нынешние революционеры ещё бегают в коротких штанишках и стреляют из рогатки а не наганов. Время тихое и спокойное. Некое затишье перед очередной бурей. Года два пожалуй и можно переждать, устроиться на службу мало оплачиваемую и необременительную, но главное чтоб была крыша над головой и свободное время для изучения истории. Истории, в которой у меня есть своя роль, не отмеченная ни в каких документах, но тем не менее имеющая свою ценность.

— Ку-ку! — сказала серая механическая птичка выползшая из часов на стене трактира. Сказала и спряталась, наверное голоса своего устыдилась. Потому как нынешнее её «куку» больше походило на «ква-ква». Что ж, пора навестить Бориса Абрамовича.

Сложив, прочитанную газету и свернув её трубочкой, я вышел на прогулку. Всё было понятно кроме одного. Зачем Гершензону понадобилось сдавать меня в уголовку? И завтра утром в подсобке его ломбарда затаятся два полицейских, жаждущих меня взять под белые руки с цепочкой. Зависть? От того, что он не смог купить данную вещь, решил её отобрать при помощи купленных слуг закона? Не похоже это на него, хоть убейте меня не похоже. Он не Митрофан Палыч. Но тогда что же? И тут внезапное решение пришло в голову. Я достал цепочку из внутреннего кармана сюртука и нашел глазами заветное клеймо. Всё верно! «Амстердам.1895 г.» А на дворе стоял Май месяц 1894 года. Вот досада!

* * *

— Вот и свиделись, — кивнул я хозяину.

— А так мы вроде бы договорились на завтра? — растерялся Абрамыч, протирая пенсне.

В пенсне он был вылитый Антон Павлович Чехов. — Я ещё средств не изыскал?

— Вы знаете, а я вот подумал, что завтра не смогу зайти, — выдержал я паузу и продолжил, — Завтра тут с утра будут двое господ полицейских, а мне с ними встречаться не резон. И не потому, что криминал за собой чувствую. Не хочется мне вот так, за здорово живешь отдавать нажитое непосильным трудом. Надеюсь вы меня понимаете?

— Что вы такое говорите господин Векшин?

А фамилию он запомнил, отметил я про себя.

— С какой это стати полицейские? Что ж вы так про меня думаете?

— А думаю я про вас то, что вы обычный барыга ничем не примечательный. И сынок ваш, который сейчас в Петербурге учится на ювелира, с очень нехорошей компанией связался. Так, что когда вернется замена вам будет достойная с новыми криминальными связями.

— Вы что же это следили за мной? Справки наводили? — начал вникать в тему Борис Абрамович, потихоньку возмущаясь.

— Да зачем же? — пожал я плечами, — Мне совсем не нужно следить за человеком, чтоб знать о нем. Хотите я вам расскажу что у вас лежит в соседней комнате? Я ведь там никогда не был? Хотите?

— Ну, допустим, — поджал губы Гершензон.

— В соседней комнате много всякого барахла, которое я перечислять не буду. А расскажу я вам о небольшом сундучке выкрашенном зеленой краской, с коваными уголками и ручками. Сундучок ничем не примечательный и ценности не большой. Храните вы в нем всякие семейные документы и один манускрипт как вы полагаете четвертого века нашей эры.

При слове манускрипт Гершензон стал в стойку, словно сеттер учуявший дичь.

— На счет четвертого века вы ошибаетесь, и в авторстве ошибаетесь. Поскольку написан он не на иврите, и не на арамейском, а на другом языке. Но вы этот язык не знаете? Так ведь? А показать книгу специалисту боитесь?

Гершензон вспотел или мне показалось? Но капельки пота бисеринками выступили на его лбу.

— Изя паршивец проболтался? — воскликнул он взволновано.

— Да не знаю я вашего Изю, — тут я не соврал, с потомком Гершензона нынешним я ещё не встречался, — А даже если бы так, то Изя тоже не в курсе на каком языке сия книга написана? Но то, что вы из себя представляете я вам поведал, и о тайне ваше. А вот вы милейший думаете обо мне как о фальшивомонетчике и цепочка вам моя не понравилась не качеством, в коем вы всё-таки усомнились, а датой изготовления. Ну ошибся ювелир годом? Так стало быть теперь полицейских звать? Золото от этого не перестало быть золотом. Так ведь?

— Да, бог с ней, с цепочкой, — поморщился Борис Абрамович, — Откуда вам известно про книгу? Может быть вы и перевести её можете?

— Может быть, — скупо сказал я, — Если вы заплатите мне за цепочку реальные деньги.

Я посмотрю, что можно сделать.

— Хорошо, — неожиданно согласился Гершензон. Заинтриговал я его донельзя. — Сто пятьдесят рублей вас устроят?

— Вполне.

— А чем докажете господин хороший, что вам это не Изя рассказал по пьяной лавочке?

— Ну, хорошо, — я вздохнул, — листок бумаги и перо.

На предложенном листке я вывел старательно и аккуратно следующее:

ἐν ἀρχῇ ἦν ὁ λόγος, καὶὁλόγοςἦνπρὸςτὸν θεόν καὶθεὸςἦνὁλόγος

— Сходите и проверьте первую строчку с первоисточником. А я пока подожду вас на улице.

* * *

Он выскочит, что папиросу докурить не успею, подумал я, чиркая спичкой.

А дело было в следующем. Точнее не дело а так, мелкое хищение произошедшее в 37 го-ду. Имея дело с нечистыми личностями всегда надо быть на чеку. Папаша Гобсек зазевался и некая, не установленная личность поперла у него увесистый сундучок в надежде на то, что хранит он в нем драгоценности. Но в ларце ничего хорошего не оказалось, старые письма. Долговые расписки дореволюционных времен и некая старая книга на дне. Видя, что прибыли от кражи никакой, неустановленная личность сдала эту книгу в книжный магазин, где работал мой знакомый Нестор Петрович Мухин большой знаток и ценитель книг. За книгу вору он отвалил неслыханную по тем временам цену — пятьдесят рублей. Раритет стоил конечно гораздо больше, но Мухин и так выложил за него всё что имел, месячную зарплату. Манускрипт представлял из себя ни что иное, как рукописный текст «Нового завета», написанный на классическом койне. А именно это было Евангелие от Иоанна, написанное чуть ли не самим Иоанном. И пока Мухин был в экстазе. Гершензон был в трауре и впервые в жизни давал показания чекистам. Из сбивчивых и мутных показаний гражданина Гершензона, прерываемых рыданиями, следствию удалось выяснить следующее. Книга эта передавалась в их семействе с незапамятных времен. Никому и никогда не показывалась. В ней якобы было зашифровано место нахождения некой реликвии, а какой именно никто не знает. В старые времена папаша Гершензона поверил одному жулику и тот прожил месяца два на их содержании, но место хранения реликвии так и не указал. Что это была за реликвия Гершензон умалчивал. В общем темная была история. И кончилась бы она ничем, если б друг мой Мухин держал язык за зубами. То, что книга у него разнеслось быстро, и книгу вернули владельцу. И горю Мухина не было предела.

Ровно как и расстройству Гершензона. Миф о кладе растаял. Правоверный иудей хранил, оказывается, христианскую реликвию. И не только он, а неисчислимое количество его предков. В чем я лично сильно сомневался. Не могло быть такого, чтоб любознательные евреи не выяснили язык написания и суть написанного столько времени. Оставалось только предположить, что попала она к папаше нынешнего Гершензона совершенно случайно и тот в повседневной суете о книге просто забыл. А выяснил он её истинное содержание или нет было неизвестно. Впрочем, Иосиф Борисович на время из города пропал. Надо полагать с книгой. А вернулся он из столицы весьма довольный жизнью и с деньгами.

И хоть греческий я не знал, равно как и арамейский, но книгу эту в руках держал и первую строчку помнил. Перевод же строки написанной мной был следующим: Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Только я ещё не решил открывать ли глаза Борису Абрамовичу на то какая рукопись у него находится, или побыть тем самым жуликом, занимающимся переводом, пару месяцев.

Папироса затухла одновременно с открывающейся дверью, словно от двери каким-то мистическим непостижимым образом, прошел сигнал папиросе потухнуть.

— Сколько вы возьмете за перевод?

— Три рубля за страницу.

— А если там ничего нет? Вы же знаете, что я ищу?

Я пожал плечами, собираясь уходить.

— Постойте, — Гершензон сглотнул, словно принятое решение комом стояло у него в горле — Я согласен. Только переводом вы будите заниматься у меня. Поживете некоторое время.

— Так не пойдет. Мне нужны справочники, словари и ещё масса всякой литературы. Мне нужна библиотека. Давайте так. Я переписываю у вас страницу от руки с оригинала, потом приношу перевод и вы расплачиваетесь?

— А где гарантия, что вы найдя искомое не исчезните вместе с текстом?

Я опять равнодушно пожал плечами и отвернулся.

— Я согласен, — донеслось до меня, когда я взялся за ручку двери. Голос был слабый и какой-то потусторонний, словно это не Гершензон произнес а призрак отца Гамлета.

Мы ударили по рукам и подписали самое странное в мире соглашение.

— Я одно не могу понять откуда вы узнали, что написано не видя книги? — спросил затаив дыхание Борис Абрамович.

— Есть много друг Горацио такого, что и не снилось нашим мудрецам. Скажем, я знал того человека, который продал вам эту книгу.

Слова мои произвели воистину потрясающий эффект. Борис Абрамович попятился, лицо его приняло землистый оттенок. Ещё чуть-чуть и я уже грешным делом подумал он перекреститься. Но нет. Он благополучно плюхнулся задом в гамбсовское кресло и схватился за сердце.

* * *

Если вы сражаетесь с противником — давите его. Рубите его со всей силой и яростью, на какую способны. Рубите его всем весом тела. Давите его морально. Дайте понять противнику, что вы сильнее и умнее его, что ваша победа только дело времени. Вселите в него эту уверенность. И тогда он дрогнет и побежит. Гоните его. Не давайте ему ни опомнится, ни собраться с мыслями. Ужас поселится в его сердце и он не будет думать ни о чем кроме спасения собственной жизни. Вы думаете я говорю о тактике?

Но я говорю о себе. Меня гнали и догоняли большую часть моей жизни. Мне не давали жить и опомнится. Если и выдавался спокойный период, то я использовал его по максимуму изучая и готовясь лишь к следующему бегству. Позор. какая-то часть меня давно боролась и противилась этому позору. Но прочитав очередное послание самому себе, там у серого гранитного валуна, я внутренне решил — с меня хватит. Предупреждая сам себя о том, чтобы не выкладывал цепочку, которая воистину станет звеном цепи следующих событий. Гершензон предупреждает полицию, и меня хватают, но не потому, что я беззащитен или застигнут врасплох, а скорее от внутренней усталости беглеца. Очень пригодятся документы сделанные Востриковым. Документы чистые, как и цепочка и меня отпускают. Выйдя из полицейского участка, я отправляюсь к заветному камню. И отправляю сам себе записку, в патроне и пустой коробке из под чая «товарищество Абрикосова». Дальнейшее я вижу без труда. Видимо встречу тут босоного мальчика по имени Леша, представлюсь ему Ронином и завещаю найти и примкнуть к ячейке большевиков товарища Петровского. Из такого расклада он мне нужен. Нужен, поскольку именно он сделает мне документы, и именно он так вовремя войдет в кабинет управляющего. Но в тоже время я напишу никому не верь. Востриков примет меня неизвестно за кого и начнет под угрозой смерти выпытывать рецепт вечной жизни. Если б, он знал как это тяжело жить практически вечно, усмехнулся я. Пожалуй не согласился бы ни за какие коврижки платить такую цену за бессмертие.

Я ведь бессмертен. Возможно, бессмертен. Я потерял счет своим годам. Когда это всё началось мне было 27. Семь или восемь лет жизни я провел в других временах и ни капли не изменился. Раны заживают на мне как на собаке. В 43ьем мне вырезали две трети желудка. Проходя в 39ом медосмотр я выяснил, что желудок оказался цел. А шрамы и рубцы полученные во время войны потихоньку стирались. Рассматривая свою голову в зеркале с облупившейся и почерневшей амальгамой в зачуханном номере трактира, я обратил внимание, что шрам от пули чирком распоровшей мне кожу у виска совсем пропал. Пропал, как и пропали другие шрамы. Не оказалось шрама от ножевой раны в боку и от штыка на плече ничего не осталось. Осколочный на затылке наверняка тоже исчез. Лучшим способом заживление ран оказалось перемещение во времени. Время словно само пытается загладить свои парадоксы. Если так и пойдет дальше, то возможно. Если конечно не погибну, я смогу дойти до начала времен. Только зачем? Зачем?

Знаю одно. Мне предначертан путь и это путь воина. Значит надо постараться пройти его достойно. Нанеся максимальный урон врагу и принести максимальную пользу.

Кому и какую пользу? Спросите вы. Ведь у ронина нет хозяина, и он никому не служит? Служит. Своим внутренним убеждениям правоты и правды, своему пониманию добра и зла. И я уже служил своей земле, своему народу. И очень надеялся послужить ещё.

Только мне нужно было время подготовиться к следующему сражению.

* * *

— Дело ваше барин, но сдается мне, что нелепое вы придумали. Вы уж простите мужика неотесанного.

Кузнец Прокоп на неотесанного мужика совсем не походил. В черных глазах была видна насмешка и ум, и многолетний опыт. А ещё это было видно по его ножам, которые продавались на рынке. Легкие кованые ножи, с простыми деревянными рукоятками из березового капа, резали гвозди как колбасу. И я выяснил у торговца где найти кузнеца. Прокоп встретил меня не очень гостеприимно. Сильные жилистые руки Прокоп сложил на груди и от этого казался ещё шире. Большая окладистая борода пропахшая дымом и пожженная местами от пламени, росла практически от самих глаз. Войлочная шапочка на голове тюбетейкой не выглядела, хотя по форме и была на неё похожа, зато делала хозяина похожим на Гефеста, каким он и был.

— Мне нужна сабля сделанная по моему рецепту и определенным способом, — терпеливо повторил я. Способ кузнецу я уже обрисовал в общих чертах.

— Где это видано над железом так изгаляться? — не уступал Прокоп, — Нужна сабелька, так мою возьмите. Чем плоха?

Сабелька Прокопа действительна была не плоха. И случись мне рубится на дуэли, я скорее всего её бы и взял без долгих раздумий. Но в сражении мне нужен был катана. И скорее «тати» катана с длиной клинка более 75 см. Длинная рукоятка меча 28 см позволяла бы рубить двумя руками и сразу насмерть. Война не дуэль и реверансы в виде мелких ранений мне наносить ни к чему. И нужно учитывать, что на теле будут кирасы.

— Ну хорошо, — сказал я, видя что упрямого кузнеца не переубедить, — Вот скажи, выдержит твоя сабля если я черенок лопаты разрублю?

— Это от умения зависит, — усмехнулся кузнец.

Штыковую лопату, запримеченную мной в углу, я извлек на свет божий и воткнул в землю, наступая на неё всем весом тела.

— Э! — только и успел сказать кузнец.

Покрепче обняв саблю пальцами, я приподнялся на носочках, и рубанул наискось. Кусок черенка отлетел в сторону, загромыхав в груде железного лома за наковальней, сама лопата скособочилась в другую сторону, полотно согнулось, вырвав из утрамбованного пола кусок земли и подняв в воздух угольную пыль.

— Ваше благородие! Вы чего творите!

— Проверяю твою саблю, — улыбнулся я, сделав заметку про «ваше благородие».

— А теперь скажи мне, выдержит твоя сабля, если древко будет в два раза толще?

* * *

Книжная лавка «Кирилл и Мефодий» была открыта почти в центре города. Но посетителей в ней было до обидного мало. Роясь в свежих, пахнущих типографской краской, книгах ничего примечательного обнаружить я не смог. Тщедушный молодой человек, приставленный к книгам продавцом, казалось не работал здесь а отбывал срок. Таким уж равнодушием веяло от его скучающего блеклого лица, словно этот срок пребывания был пожизненный. На мои вопросы относительно греческого словаря и прочих интересующих меня изданий он отвечал отрицательно или невнятно и постоянно морщился, как от зубной боли. Словно сам процесс разговора доставлял ему физические страдания. Гнать надо взашей таких продавцов, подумал я, рассердившись. Что это за книжный магазин такой, если «Евангелия» в нем днем с огнем не сыщешь? Об «Истории государства Российского» Н.М. карамзина и слыхом не слыхивали? Про Костомарова Н.И и его труд «Русская история в жизнеописании её главнейших деятелей» знать ничего не знали? Словарей кроме как англо-немецко-французских нет, словно других языков и в природе не существует? Придется идти в церковь, всё равно собирался рясу да крест отдать.

* * *

Прикупив в церковной лавке карманное издание Нового завета, я отдал старушке в туго повязанном черном платке рясу и крест, живописав с какими приключениями я их добыл. Разумеется, правды в моих описаниях не было ни слова. Сии реликвии я якобы отобрал у вора. Но ложь моя была вознаграждена сторицей. «Божий одуванчик» проникся ко мне доверием и поведал о том, что греческий словарь без сомнения есть у отца Феофана, ведущего уроки богословия в церковно-приходской школе. Сам Феофан отсутствовал. Но Марфа Васильевна, как звали старушку, обещала у него спросить как появится и поспособствовать тому, чтобы батюшка словарь мне одолжил на время. Расстались мы почти друзьями. Напоследок, я приобрел две толстые восковые свечи и зашел с ними в храм.

Полумрак. Блеск позолоченных окладов. Строгие лики святых и великомучеников. Всё моё озорное настроение как ветром сдуло. Впрочем, я не шутить и паясничать сюда пришел. Я пришел поставить свечки за упокой и за здравие. За упокой тех душ, которых я отправил в мир иной. Вольно или не вольно. За убитых врагов и противников в войне ни грамма раскаяния я не испытывал. Но у них ведь были жены, матери, дети, которые их любили. И зажигая свечу, я мысленно просил у них прощение. Я мысленно просил прощения у тех бомжей в подвале, у жандармов, у работников лаборатории, у тех кто врагом мне не был, но встал на моем пути. Я мысленно просил прощения у Димона, у Дмитрия Александровича, что втянул его в эту историю. И в тайной надежде, что Димка жив поставил именно для него свечку за здравие. За здравие всех хороших людей, встретившихся мне в жизни.

Перекрестившись, я поклонился и собрался уходить, когда заметил одинокую женщину, в легкой косынке. Женщине было лет тридцать или около того. Она о чем-то горячо молилась около образа Божьей Матери, часто и низко кланяясь. В глазах её блестели слезы. Что могло у неё произойти, подумал я? Потеряла ли она ребенка, мужа или просто близкого человека? Кольцо на руке было знаком того, что она обручена. Платок же на голове не черный, траурный, значит не вдова. По крайней мере, если и вдова, то сорок дней прошло как минимум. Не терплю женские слезы. У меня душа переворачивается. Мне сразу хочется помочь, сделать что угодно, только чтоб они не текли по щекам. Рассмешить, развеселить. Но церковь это не то место, где смешат. А горе это не то чувство, которое можно исправить шуткой.

Заметив мой нескромный взгляд женщина отвернулась и поспешила на выход, пряча глаза. Я не торопясь пошел следом, задумавшись о своей дальнейшей жизни. И о том, что завтра с утра надо быть у Прокопа. И настоять, чтоб ковал он под моим чутким руководством. Исторические книги надо поискать в городской публичной библиотеке, размещенной в пристройке у городской ратуши. И о том, что переводом Евангелия я займусь обязательно, и буду сличать с каноническим переводом. Манускрипт попался мне в жизни два раза, а я в такие совпадения не верю. Есть в нем загадка, раз Гершензон при упоминании личности, продавшей ему книгу чуть сознания не лишился. И эту загадку я должен разгадать. Впрочем, никому и ничего я не должен. Пусть это будет моим хобби. Слава тебе Господи! Озарение нашло на меня. Вот я дурак! Если в церковно-приходской школе проходят греческий язык, то в гимназии и подавно! Да этих словарей в каждой библиотеке просто завались!

* * *

Здание городской ратуши стояло не очень далеко от храма. Шагов пятьсот не более.

Но если церковь была на природной возвышенности, то ратуша была в низине на болотистой и влажной почве. Не знаю, кто был архитектор, но явное влияние готики в стиле здания просматривалось. И в вытянутых стреловидных окнах и в пристроенных башенках с острыми шпилями. И в помпезном крыльце со львами. Чопорно смотрелась ратуша и задиристо, напротив церковной колокольни, которая была выше здания ратуши раза в два. А вот пристройка к ней была архитектуры целиком здешней, купеческой. Приземистая основательная такая постройка с толстыми стенами из красного кирпича, с выложенными из того же кирпича профилями так горячо любимых купцами балясин. Уж и не знаю почему, но люд здешний очень любил такие украшения дома как балясины.

Непременным атрибутом дома и признаком хорошего вкуса считалось иметь крыльцо с навесом, и навес этот обязательно должны поддерживать фигурные точеные столбы. И перила должны быть у крыльца. И чем больше балясин поддерживающих перила тем человек богаче. Оно в принципе так. Чем выше дом, тем выше крыльцо и соответственно длина перил и количество балясин. Но стремление увеличить их количество доходило до абсурда. В кирпичном простом здании амбарного типа их и быть по сути не должно ввиду отсутствия крыльца. Так нет! Рельеф балясин пустили по стенам. Отчего стены казались неровными и подверженными разрушению. Впрочем так и было. Сырость из фундамента просачиваясь поднималась по стенам, примерно на метр от земли. Это было видно по темному цвету кирпичной кладки. Края кирпичей выступавшие в виде декоративных элементов крошились. Кое-где по стене начинала змеиться трещина.

И в этом здании разместили библиотеку? Мне стало грустно. Черт с ней, с господином губернатором и его братией. По штукатуренной и выкрашенной ратуше признаков сырости и просевшего фундамента заметно не было. Но тут? А что творится внутри? Я ещё не переступил порог библиотеки а представление уже имел. Когда же подошел ближе, то увидел как с печной трубы пристройки вьется сизый дымок.

Они что тут крематорий для книг открыли?

— Добрый день, — поздоровался я с вышедшим из библиотеки седым и сухоньким старичком в валенках, приняв его за библиотекаря. Но тот не ответил, словно не расслышал и шмыгнул куда-то за угол дома. Тяжелая сырая дверь открылась неохотно. Пройдя предбанник открыл вторую дверь и на меня сразу дыхнуло теплом.

— Здравствуйте! — поприветствовала меня полная пожилая женщина. Назвать её старушкой или бабушкой язык не поворачивался. Статная дама образованная и с внутренним стержнем, такие до самой смерти не смотря на возраст и тот факт, что они давно бабушки, остаются именно статными дамами.

— Что вас интересует?

— История государства Российского, — ответил я, поздоровавшись.

Помимо меня в библиотеке оказалось два отрока лет четырнадцати, которые рылись на полках.

— Есть, — кивнула мадам, — карамзина Николая Михайловича. Есть Костомаров Н.И.

— Если можно, то возьму почитать книги обоих авторов, — сказал я, разомлев от удачи. Шурша объемной юбкой мадам пошла вдоль стеллажей.

— Натоплено у вас.

— С сыростью боремся, — отозвалась библиотекарь, — У вас вижу хороший вкус. А нынешней молодежи всё фантазию подавай. Вот ценители Жуля Верна! — указала она рукой на двух недорослей, — Уже все перечитали и пришли новые книги искать. Говорю им, не написал он ещё ничего нового.

— Ошибаетесь. Написал, — улыбнулся я, — «Удивительные приключения дядюшки Антифера» Но книга до нас дойдет не скоро.

Так слово за слово, и мы разговорились. Елизавета Андреевна, как звали библиотекаря, поведала мне о новостях литературы, городских новостях и не только. Книжное везение моё двумя книгами не ограничилось. Обнаружил я «Записки генерала Ермолова» и даже русско-греческий словарь в отличном девственном состоянии. Создавалось впечатление, что я у него первый читатель. Ещё с десяток словарей было весьма потрепанных и замызганных их я даже в руки не стал брать. Увлекшись беседой на интересующие меня темы, совершенно не заметил, как прошло время. Сторож библиотеки а так же истопник Кузьмич принес ещё дров, и мне просто и по семейному предложили испить чаю.

От чая я разомлел ещё больше. И почувствовал в себе потребность поесть и поспать минут шесть сот. Поэтому отставил чашку и поблагодарив радушных хозяев решительно откланялся.

* * *

Ещё находясь в библиотеке я заметил какой-то шум происходящий по соседству.

Где-то кипела жизнь. Выйдя из библиотеки увидел, что жизнь кипит в ратуше. Там со слов Елизаветы Андреевны устроили на первом этаже что-то типа английского клуба по четвергам. Благородное общество (военные чины из гарнизона и чиновники рангом повыше) собиралось поиграть в покер или бридж. Заодно открыли буфет (закусочную), чтоб побаловать себя чашечкой кофе (рюмкой или фужером). Но поскольку с наших господ англичане никакие и пьют без меры и играют до последних штанов. То шум проистекал из окон первого этажа изрядный. Любопытство не порок. Напустив на себя важный вид я чеканным шагом бравого вояки поднялся по лестнице. Швейцар с большими буденовскими усами хоть и не признал во мне завсегдатая, но в том, что я имею право входить не усомнился. Поэтому взял под козырек и распахнул дверь.

В холле первого этажа было накурено. Подкинь топор к потолку, и он зависнет. Шумно. Человек тридцать игроков разбившись на кружки по интересам восседали за столами накрытыми зеленым сукном. Между столов сновали верткие и шустрые официанты ловко меняющие фужеры. Со стороны казалось, что они в шахматы играют и только успевают менять выбывшие из игры фигуры. А посетители здесь для декорации и антуража. Свободный стол нашелся сразу у входа. Не престижное место. Сквозняк.

— Чего желаете?

Вопрос раздался из ниоткуда. Словно за спиной у меня возник джин из бутылки, и принялся искушать.

— Рюмку водки и бутерброд с икрой, — деньги у меня были, а мне давно хотелось попробовать чего-нибудь и перекусить чем-нибудь, желательно вкусным.

— Икорку какую будите? Зернистую, паюсную? — уточнил искуситель.

— Зернистую.

Джин исчез. Это я определил по колыханию воздуха за спиной. Книги я положил на стол и прикрыл их сверху снятой с головы фуражкой, повернув её околышком от себя. Повертев головой, я определил за каким столом шумели. Шумели за столиком у окна. Но там шум уже стихал. А новый инцидент назревал в противоположенном конце зала. В глубине зала у самой стены сидели четверо. Во что они играли я определить не мог, но по репликам догадался, что скандал близок к разрешению.

— Господа! Господа! Зачем шум то поднимать? Спокойней!

— Знал бы, поручик, что вы играть не умеете, не стал бы с вами на пару играть!

— А вы сами хороши!

— Кто в масть ходит? Вышли пики!

— Следить за игрой надо!

— Вы кого учить вздумали молодой человек? — напыжился плотный мужчина средних лет с сединой в висках и небольшим шрамом у того самого виска, что был обращен ко мне. Нос у него на лице вырос со среднюю картофелину. Пористый как апельсин и цветом схож с баклажаном. По всему видно тот ещё фрукт, семейства крестоцветных. Битый, тертый калач. Маленькие поросячьи глазки картину довершали и ничего хорошего не предвещали.

— Да хотя бы вас! — вспылил молодой человек лет двадцати пяти в добротной фрачной паре.

— А не боитесь, что за свои слова ответить придется? — грозно ответил поручик и маленькие его глазки налились кровью. Он встал из-за стола, с шумом отодвинув стул.

Остальная публика в зале на миг замерла, отвлекшись от своей игры.

— Не боюсь!

— как бы мне не пришлось вас поучить хорошим манерам, — засипел поручик, — Вижу вас в детстве дурно воспитали?

— Всегда к вашим услугам, — молодой человек тоже встал из-за стола и был бледен и холоден. Знаем мы такую холодность. Это он от ярости кипит, вот и побледнел.

Их партнеры по игре тоже встали. Игроки в зале замерли прислушиваясь, разговоры стихли.

— Георгий, брось те вы, — заговорил рядом стоящий с молодым человеком, теребя его за рукав. — Вздор всё это!

Но молодой человек уже кипел. Его белокурые вьющиеся волосы и слегка курносый нос, были мне удивительно знакомы. Где-то я его видел? Но где, вспомнить не мог.

— Я никому не позволю относиться ко мне неуважительно. О месте нашей встречи господин Лапин вас уведомят.

И легкая лайковая перчатка полетела в лицо поручику.

— Да я тебя! — взревел Лапин, переворачивая стол. Зазвенели разбитые рюмки. карты веером разлетелись по полу. Двое игроков, сидевших за соседним столом, подскочили и ухватили поручика за руки.

— Господа! Господа! Прекратите!

— Что за дикость?

— Помиритесь немедленно!

— Граф, заберите вы свою перчатку!

Я поднялся из-за своего стола и присоединился к толпе, окружившей место происшествия.

— Георгий, раз игра окончилась, — произнес молчавший до этого четвертый игрок, — Не мешало бы рассчитаться?

— Да, конечно, — устыдился белокурый Георгий, — Я рассчитаюсь с вами на днях.

— Птенец желторотый! Да ты знаешь куда я тебе эту перчатку засуну! — надрывался меж тем поручик, таская удерживающих его джентльменов как медведь собак.

— До встречи господин Лапин! — громко сказал Георгий и быстрым шагом вышел из зала держа под мышкой щегольскую черную трость с белым набалдашником. За ним следом побежал один из присутствующих в зале, видимо его товарищ или друг.

Поручик сразу успокоился. Его отпустили. Он ещё немного по возмущался для приличия, и о чем то негромко заговорил с тем самым игроком, которому Георгий остался должен. Подбежавшие официанты быстренько подмели и подтерли пол. Я нагнулся и поднял с пола одну из раскиданных карт. Это был крестовый туз. Повертел его перед глазами и принял решение. Трость. Граф, он же князь был в нашем захудалом городе один.

— Господа! — громко сказал я в зал, смотря на поручика Лапина. — Господа! А карты-то крапленые!