«…Плакал в кубрике матрос, словно в спаленке. Ростом батьку перерос, а как маленький!..»

…Помню, Омск сходил с ума: шёл новаторский праздник «Омская зима» литераторский. На большой лит. праздник-бал (к чёрту хвoрости!) и Озолин приезжал в бывший гoрод свой. Сам — хозяин, а — как гость («Где отметиться?»)… …Мне с Вильямом довелось близко встретиться. Перед публикой в те дни — с чьей указочки? — выступал я вместе с ним в одной «связочке». (Я к тому, кто всё решал — пусть «за давностью» — и «указочку» держал, — с благодарностью!) А в душе — как «от винта»: намозолено — детство, юность, «Капитан» В. Озолина. Мне тот стих когда-то был всех полезнее: я ведь в нём почуял смысл, смысл Поэзии! Стало ясно дураку (раньше — пo фигу): смысл — не слово «гнать» в строку, — Мысли — в строфику! И шептал в тиши ночной, как в отчаянье: «Месяц шёл уже седьмой, как отчалили…» [2] …Я отвлёкся от «Зимы». Кульминация: выступаем в «связке» мы — сплошь овация! Эх, вернуть бы «статус кво»!.. Он — уверенный, статный, рослый, взгляд — насквозь, лик — обветренный. А потом, вне суеты и непафосно, говорит: «Давай «на ты»! Кровь однa у нас!..» У меня ж — «щелчок» внутри, голос врoде как: мол, «меж нами — двадцать три года-гoдика». Как взлетел Вильям седым буревестником!.. В общем, так Вильям моим стал ровесником. А на ужин — коньяка вместе с сaлом мы!.. Свою книжку «Год Быка» подписaл он мне. …Шёл по Омску — «в доску свой»! Но запомнилось, чтo в глазах-очах его грустью полнилось: «Нет, не дал ты мне пропaсть, «город-каторга», хоть и был порой — как пасть аллигатора. Жаль, вопрос, что плавит мозг, все профукали: кто ты, что ты, город Омск? Счастье, мyка ли?..» ( …Струн гитарных перезвон — словно радуга. Стынут записи его в фондах радио…) …Ветром книжку «повело» (листы — веером), что написана светло Сашей Лейфером; адресованная — нам, тем, кто мается (книжка просто — «Мой Вильям»— называется). Точки боли на душе — как заплаточки… Двадцать первый век — уже на «девяточке». В послепраздничный бокал — слов падение. Год — ноль девять… Год Быка… Совпадение… Но тревoжным слово «там» стало будто бы… «Просыпался капитан, глаза-буковки…» Громко чайки поутру хороводятся! …Авторучка дрогнет вдруг — и выводится хореической строфой (а не ямбом) клич: «Как ты там , наш дорогой Вильям Янович? Там немереных трудов — тоже вoз, поди? Там , где Толя Кобенков, Солнцев… Господи!..» И Вильяма голос-гром слышу истовый: «Ты тоской себя не гробь! Небо — чистое!.. Так что ты, браток, держись, гляди весело! Не такие, брат, моржи усы весили!..» … «Эх, всё будет хорошо!» — стонут чаечки. …Год двенадцатый пошёл, как отчaлил ты…

Умирают друзья, умирают… Из разжатых ладоней твоих Как последний кусок забирают, Что вчера ещё был — на двоих. Всё пустей впереди, всё свободней, Всё слышнее, как мины там рвут, То, что люди то волей господней, То запущенным раком зовут…

Умер молча, сразу, как от пули, Побледнев, лежит — уже ничей. И стоят в почётном карауле Четверо немолодых людей. Четверо, не верящие в бога, Провожают раз и навсегда Пятого в последнюю дорогу, Зная, что не встретят никогда. А в глазах — такое выраженье, Словно верят, что ещё спасут, Словно под Москвой из окруженья, На шинель подняв, его несут.

Напоминает море — море. Напоминают горы — горы. Напоминает горе — горе; Одно — другое. Чужого горя не бывает, Кто это подтвердить боится,— Наверно, или убивает, Или готовится в убийцы…

Бывает иногда мужчина — Всех женщин безответный друг, Друг бескорыстный, беспричинный, На всякий случай, словно круг, Висящий на стене каюты. Весь век он старится и ждёт, Потом в последнюю минуту Его швырнут — и он спасёт. Неосторожными руками Меня повесив где-нибудь, Не спутай. Я не круг. Я камень. Со мною можно потонуть.