1.

Год сорок четвертый… До Победы – ещё долгие месяцы. Бои гремят в лесах Карелии, среди болот Белоруссии, на полях Украины. И здесь – в Крыму.

…Апрель на южном берегу – пора буйства красок, когда все вокруг ласкает взгляд: и нежная зелень листвы, и многоцветье распустившихся бутонов, и обретающее летнюю голубизну море. Коктейль дурманящих запахов, ласкающая теплота весеннего солнца.

Это все – на побережье. А за зубчатым забором Яйлы, на её северных склонах и в апреле – снежные заносы и завалы. Немецкое командование считало, что они надежно прикрывают Ялту с северо-запада. Эту уверенность и решила использовать Советская Армия. Дивизия генерала Преображенского вечером четырнадцатого апреля вышла к подножию горы Ай-Петри.

Подразделения сразу начали восхождение на горный перевал, ведущий к городу. Совсем не простым оказался этот путь. Уже на сравнительно небольшой высоте путь преграждал снежный покров, местами достигавший метровой толщины. К тому же под слоем снега часто оказывалась наледь: артиллерийские тягачи, автомашины пробуксовывали. Даже мощные «студебеккеры» пасовали перед крутизной и льдом. Да и гитлеровцы постарались: многие участки дороги были серьезно ими испорчены. Каменные и ледяные насыпи образовывали труднопроходимые завалы. Дивизия остановилась. Утомленных длительным переходом воинов ожидала тяжелая ночь. Вместо предполагаемого отдыха – титаническая работа по расчистке скальных завалов и снежных сугробов.

Люди, закинув за спины автоматы и винтовки, взяли в руки кирки и лопаты. Выпрягались из артиллерийских упряжек трофейные кони и подводились к многопудовым камням. Недовольным ржанием высказывали эти лошади-тяжеловесы свой протест против столь «черной» работы. И нужно было большое мастерство ездовых, чтобы укротить лошадей, уберечь их от падения в пропасть вместе с грузом.

К утру дорогу удалось расчистить. Но ничего не знал о трудной ночи Сатов, мчащийся на своем легком на подъем американском вездеходе.

Судьба явно благоволила к нему в последнее время. Год назад он получил назначение на работу в Крым. Правда, полуостров находился ещё под оккупацией немцев, но наркомат автономной республики уже существовал и базировался в только что освобожденном Краснодаре.

Туда, естественно, и прибыл Сатов. Разрушенный, опустошенный город произвел гнетущее впечатление. Ещё больше навела тоску канцелярская работа в законсервированном ведомстве. Бывший следователь рвался на самостоятельную работу. И с помощью покровителей добился-таки своего: назначили начальником ОНКГБ. Оставалось только добраться до места новой службы. «И неплохо было бы при том, – мечтал Сатов, – по пути прихватить кое-какую награду». Судьба свела его с одним душевным человеком – командиром бригады, отправляющейся на исходные рубежи для штурма Крыма. Посидели за бутылочкой, поболтали, пришлись друг другу по душе. И сманил командир начальника существующего лишь на бумаге отдела. Самовольно укатил Сатов на фронт. Форсировал с мотострелками Сиваш. Обошлось.

Расценили его поступок как проявление патриотизма и большой ответственности. А новый знакомец – командир бригады – ещё и к ордену представил. Как же тут не верить в судьбу?

…Шофер резко нажал на тормоз. Зад «виллиса» от внезапной остановки подбросило вверх, отчего один из автоматчиков навалился на спину подполковника, а тот, в свою очередь, ударился лбом о ветровое стекло.

– Какого!.. – матюгнулся Сатов и зло посмотрел на водителя, но тут же заметил впереди солдат, перегородивших дорогу.

– Ваши документы! – приказал подошедший сержант.

После выполнения формальностей он предупредил подполковника, что на перевале сильные заносы, машина не пройдет.

– Ничего, у нас цепи есть, – успокоил сержанта Сатов и взмахом руки дал шоферу команду «вперед».

«Виллис» уже проскочил расчищенный ночью бойцами наступающей дивизии от скальных завалов участок, но чем выше к перевалу поднималась машина, тем чаще встречалась на обочинах техника, застрявшая в метровой толще снега.

Тяжело урчали мощные двигатели тягачей, свистящие звуки пробуксовывающих колес грузовиков били по нервам. Вездеход Сатова, лавируя между стоящей техникой, упорно пробивался вперед.

Пришлось, правда, поставить на колеса цепи. Но вскоре выяснилось, что и они не выручат. Оставалось надеяться только на силу своих мускулов. Сойдя с «виллиса», Сатов заметил, как метрах в двадцати впереди них артиллеристы тащили на постромках свою легкую пушку. Как бурлаки. С той лишь разницей, что те, волоча баржу, вязли в прибрежном песке, а эти с каждым шагом все глубже погружались в мокрый липнущий снег.

И тут Сатов увидел группу вооруженных людей, сразу вызвавших у него профессиональную подозрительность. Растянувшись по заснеженной дороге, она двигалась по самой её кромке, нависшей над ущельем, вроде бы сторонясь, уступая путь тем, кто тянул технику. Казалось, идущие стыдятся своих изодранных одежд, сугубо цивильного вида. Подполковник пристально вглядывался в шагающих. Кто такие? Почему в боевой колонне войск? Дав знак одному из автоматчиков следовать за ним, Сатов направился к заинтересовавшей его группе.

Подошел к тому, кто шел впереди. Без излишней дипломатии спросил:

– Кто такие?

Человек в черном, довольно потрепанном полушубке выпрямился, вскинул кудрявую, тронутую сединой голову, поправил висевший на груди трофейный автомат и тихо ответил:

– Партизаны мы, из соединения товарища Македонского. Нас уже проверяли. – Мужчина усмехнулся. – И не один раз.

– Это не меняет дела, придется предъявить документы и мне…

Формальности были выполнены довольно быстро. В этом немалую

роль сыграло и то обстоятельство, что Сатов быстро смекнул, какую выгоду можно извлечь из встречи с этими «свободными воинами». Вот она, сила, способная вознести его «виллис» на перевал.

– Все в порядке, товарищ… – Сатов ещё раз заглянул в документ, предъявленный «кудрявым», – товарищ Горелов. Но у меня к вам просьба: помогите нашего «козлика» протащить вперед.

Партизаны побросали свое оружие в машину и облепили её со всех сторон. Раздалось дружное: «раз, два… взяли». «Виллис», радостно фыркнув, рванул вперед к зависти пехотинцев, все так же монотонно двигающихся к цели. На душе у Сатова стало веселее: все-таки войдет он в Ялту с передовыми частями. А Горелова нужно взять на заметку, если из ялтинских, может сгодиться. Тут и солнце выглянуло из-за туч и остановилось в зените. Полдень пятнадцатого апреля…

Но вот разношерстную ватагу энергичными знаками остановил патруль. Движение рук старшего означало: машину на обочину, всем оставаться возле неё. Лейтенант в полном вооружении, с каской на голове подошел к Сатову.

– Судя по всему, товарищ подполковник, вы здесь старший? Правильно я понял?

– Наверное, так и есть. Я – начальник ялтинского отдела наркомата госбезопасности. Со мной трое подчиненных. Помогает нам группа партизан… – Говоря все это, Сатов в который уже раз за эти дни вытащил удостоверение личности.

– Все в порядке, – лейтенант отдал честь. – Но некоторое время вам придется все же переждать здесь. Эти скалы послужат отличным укрытием.

Сетов сплюнул с досады. Горелов же, стоявший рядом, успокоил:

– Успеем в Ялту. Давай-ка лучше перекурим, на солнышке погреемся, да людям дадим передохнуть. Мои-то уже с ног валятся – две ночи, считай, не спали.

Ничего другого не оставалось. Партизаны, разобрав оружие, расположились бивуаками прямо на снегу, под скалой. А Сатов с Гореловым забрались на заднее сиденье «виллиса».

 

2.

Лето сорок четвертого выдалось для Сатова жарким. В прямом и переносном смысле. Крымское солнце пекло нещадно. Куда ни шло, если лежишь на пляжном песочке и млеешь от ласкового прикосновения легкого черноморского бриза. А каково сидеть в кабинете, в наглухо застегнутом кителе или, того хуже, мотаться в черном трофейном «мерседесе» по горным дорогам. По делам, конечно. Сколько их навалилось после освобождения города! Стремительный удар наших войск не дал возможности фашистам разрушить Ялту. И это здорово!

Но у каждого явления есть обратная сторона. Ох, уж эта диалектика… Прорыв примерней через Яйлу спас город и отрезал дорогу к бегству не только тысячам солдат рейхсвера, но и тем местным жителям, что сотрудничали с врагом. Много их было или мало? Вот вопрос, который маячил перед начальником отдела НКГБ. Задача поставлена четко: профильтровать всех, А у него в подчинении людей – всего ничего. Вот и вертись, как хочешь. Мало того, ещё эта возня с крымскими татарами. Факты – вещь упрямая: замарал кое-кто из них себя связью с гитлеровцами, В карателях ходили, зверства чинили. Кое-кто… Но приказано выселить всех…

Сатов, мрачный и злой, только что вернулся с одной такой операции. Избалованный последними годами своей карьеры, он считал себя униженным законченной работой. Нет, не тем, что сгонял, как скот, людей, вину которых никто не пытался доказывать, которых лишали родной земли и крова. Не тем, что участвовал, по сути, в геноциде. А тем, что привлекли его к делу, с которым вполне мог бы справиться ротный командир да опытный опер…

Следы этого неудовольствия оставались и теперь, днем, когда невыспавшийся начальник отдела занял место за столом роскошно обставленного хозяйственниками кабинета.

Ох уж эта давняя сатовская страсть к кабинетам. Целый год провел он без кресла. И потому сразу после прибытия в Ялту занялся Сатов обустройством своего рабочего помещения. Каждый предмет, стоящий сейчас перед его глазами, каждая вещица может поведать о многом. Вот хотя бы та люстра, что играет солнечными бликами. Когда-то она услаждала взгляд великих князей. Подполковник лично сам прихватил ее в алупкинском дворце, том самом, что удивляет своими «мавританскими» мотивами и пугает слабонервных мраморными львами. Или черного дерева письменный стол, на который Николай Александрович положил сейчас свои пудовые кулаки. Его конфисковали у одного из бывших торговцев, процветающих здесь во время оккупации, А картины, что так освежают начальственный кабинет, восточные вазы, стоящие по углам и долженствующие говорить о безупречном вкусе хозяина? Их совсем недавно изъяли при обыске. У этой, как ее… Ах, да, Назаренко.

При воспоминании об этой скверной даме у Сатова заныли зубы. Подполковник выдвинул ящик стола и достал небольшой лист бумаги. Вроде бы ничего особенного на нем написано не было. Так, несколько фамилий. Но вот условные значки, стоящие против них, объясняли Сатову многое. И не просто объясняли, но и указывали на особый интерес начальника к тому, что за ними скрывалось.

Бумажка, извлеченная из стола, произвела на Сатова магическое действие: разгладились на хмуром лице морщинки, исчезла усталость, испарилось недовольство, Николай Александрович распрямил плечи, поудобнее устроился в кресле.

За столом сидел теперь прежний, уверенный в себе, раскованный Сатов. Впрочем, не совсем прежний.

Молодой, шустрый, в меру разбитной, готовый «шестерить», охотно сгибающийся под взглядом руководства лихой оперуполномоченный и начинающий следователь остался там, в тридцать седьмом. Теперь это человек с определенной степенью респектабельности. На его лице четко обозначились черты властности. Седина, пробившаяся на висках, прибавила солидности. Нет, это уже не порученец, человек на побегушках. Это – начальник! Знаменитые сатовские боксерские перчатки все еще висели в кабинете, над чемпионским кубком. Но они уже покрылись пылью. Ведь теперь у Сатова появилась возможность оставаться чистым даже при самой грязной работе. «Защитным фартуком», принимающим на себя грязь, стали подчиненные – безотказные приводные ремни и рычаги, которыми он с успехом манипулировал в своих целях.

…В дверь тихо, как привидение, проскользнул молодой лейтенант. Не то секретарь начальника, не то адъютант, толком этого никто в отделе сказать не мог, так как в штатном расписании такие должности отсутствовали. Но люди точно знали: этот входящий без стука в кабинет начальника человек пользуется его безграничным доверием.

Сатов оторвал глаза от бумаги и, не поднимая головы, спросил:

– В чем дело, Ширяев?

– Внизу, в приемной, некто, назвавшийся Гореловым, просится к вам на прием, товарищ подполковник.

Начальник отдела сморщил лоб, силясь вспомнить, что связано с названной фамилией. Но мозг не выдал нужной информации.

– Горелов? Не знаю.

– Вроде бы говорил он, вы вместе с ним на перевале перед штурмом города были…

– Да-да, припоминаю… Партизанский командир. Лихой мужик. Так зачем он пожаловал?

– Я тоже поинтересовался. Но он желает только в личной беседе сообщить. Что будем делать? – лейтенант застыл в вопросительной позе.

– Приведи его…

Горелов вошел энергичной походкой, с открытой улыбкой на лице. Казалось, еще секунда – и он распахнет объятия. Но серьезно-недоступный вид человека, сидящего за столом, остудил его пыл. Он точно споткнулся посреди кабинета на мягком ворсе ковра. Остановился и произнес извиняющимся голосом:

– Здравствуйте, Николай Александрович. Вот приходится потревожить вас…

– Добрый день, – ответил Сетов, не поднимаясь с кресла. – Но вроде бы по имени-отчеству я вам не представлялся?

Горелов, подавленный монументальностью кабинета и сурового его обитателя, с какой-то застенчивой улыбочкой ответил:

– Это все просто. Спросил у одного товарища в коридоре.

– Вот трепачи, – буркнул недовольно подполковник, так и не пригласив посетителя присесть. – Какое же дело привело вас ко мне?

Бывший партизан наконец-то приблизился к столу и проговорил:

– Помните ту историю, что я рассказал вам, когда мы сидели в «виллисе»?

– Припоминаю. Это о партизанском провиантском складе. Так я уже туда ездил. Пусто в пещерах.

– Естественно, пусто. Считай, два года мы на нем держались. Но дело не в складе, а в той полевой пекарне, что прибилась тогда, в сорок втором, к нам…

– Горелов, а вы часом адресом не ошиблись? Я ведь не общепит и не отдел торговли. Знаю, в городе перебои с хлебом, но, простите…

– Да не о хлебе я.

– Тогда о чем же? – уже явное раздражение сквозило в словах подполковника. И это еще больше травмировало Горелова. Но он все же решил выговориться:

– Я о том старшине, что был при пекарне. Мы еще тогда его не взяли в отряд. Этот фотоаппарат на шее, вообще вид какой-то подозрительный…

Сатов насторожился. Опыт подсказывал: не с пустыми руками пришел партизан. Наконец-то подполковник указал на стул:

– Садитесь! – сказал, как приказал.

Горелов присел бочком на краешек. Судя по всему, он уже не рад был, что пришел в этот кабинет, но, как говорится, «назвался груздем…»

– Так вот, фамилия того старшины Салов.

– И откуда же это стало известно?

– Все очень просто. Пошел я, значит, вчера на толкучку. Вы знаете, что возле порта. Думал, табачку поискать или там папиросок самодельных. Народу – тьма, но все больше с барахлом. А насчет курева или там чего съестного, не густо. Эх, как вспомнишь предвоенные рынки!

Сатов перебил говорившего:

– Ближе к делу…

– Вот о деле сейчас и пойдет речь. В одном из закутков вижу – человек продает какие-то открытки. Ничего не скажу – народ толкается, видать, товар по душе. Ну, и я полюбопытствовал. Заглянул из-за спины покупателей. Ба! А там рожа знакомая не на фото, а в натуре. Ну, тот, что продавал. – С каждой фразой Горелов все больше оживлялся. Он и на стуле уже передвинулся ближе к столу. Сатов торопил:

– Короче, если можно…

– Теперь уже все – самая кульминация. Открытки-то самодельные. Копии с немецких. Вы их видели наверняка – целующаяся парочка в сердце. Открытки те продавал… – партизан выдержал многозначительную паузу, – старшина пекарни.

– Ну и что в этом примечательного?

– Примечательное я узнал позже, когда разговорился со старшиной. Назвал он себя Саловым. Рассказал, что всю оккупацию провел в Алупке: фотоателье открыл. И когда мы с вами с фашистом бились, он благополучно копил денежки да жрал немецкие колбасы. Я его спрашиваю: «Почему не в армии, война-то идет еще?» Он в ответ: «Возраст вышел. Да и болезни мучают». Нет, не зря мне тогда его фотоаппарат не понравился. Подозрительный тип…

«Тип» явно заинтересовал Сатова. Он переспросил Горелова:

– Значит, говоришь, Салов?..

Бывший партизан кивнул.

Когда Горелов ушел, подполковник достал спрятанную при появлении неожиданного посетителя бумажку и жирно вписал в нее: «Салов – владелец частного фотоателье при немцах».

В тот же день в квартире бывшего старшины был произведен обыск, естественно, без санкции прокурора. А вечером он сам предстал пред очи Сатова. Правда, перед этим все тот же услужливый лейтенант принес начальнику аккуратно перевязанный пакет.

– Здесь ровно тридцать пять тысяч. – Сказал и бесшумно исчез.

Сумму, изъятую у фотографа, Сатов спрятал в сейф. И вовремя: конвой привел арестованного Салона. Худой, жилистый, в бумазейной рубашке с короткими рукавами, полотняных тапочках и тюбетейке. Углы рта опущены вниз, щеки висят, веки набухли, вот-вот брызнут слезы… Напуган был фотограф визитом оперативных работников и потрясен. Сатов чутко уловил его состояние и сразу же пошел в атаку:

– Немцам служил, подлец?

– Никак нет, товарищ подполковник.

– Какой ты мне товарищ…

– Простите. Гражданин подполковник. Так вроде принято величать у вас?

– Для таких, как ты, гражданин.

– Слушаюсь. Не служил я фашистам. Просто имел фотоателье. Зарабатывал на пропитание.

– А как и когда в Ялте оказался?

Салов поведал свою историю. И о том, как был призван в армию в Одессе, как пережил оборону города, как затем отступал в Крым вместе с нашими войсками. Рассказал об известном уже Сатову эпизоде в горах Ялты,

– И что же произошло после того, как ты на машине уехал от партизан?

– Да ничего особенного, части своей мы не нашли, подожгли машину, сбросили ее в пропасть и разбрелись кто куда. Я в Ялту подался, затем в Алупке осел.

– И как жилось в Алупке при оккупантах?

– Так ведь, помимо немцев, наших здесь много оставалось. Жили люди. Женились, рожали детей, хоронили по-христиански. И всегда снимок на память требовался. Так что не бедствовал…

Сатов взорвался:

– Не бедствовал, сволочь! Люди на фронте кровь проливали, Родину от врага защищали. А он кошелек набивал. Небось, серебром за иудство свое брал?..

Бьющийся мелкой дрожью, как в лихорадке, фотограф робко возразил:

– Да нет, больше нашими советскими госзнаками…

– И немцы тебе платили советскими?

– Нет. Они марками давали…

– За предательство-то, за лакейскую службу?

– Не служил я немцам…

– А это что?.. – Сатов сунул под нос насмерть перепуганному Салову негатив, изъятый при обыске. Фотограф с ужасом увидел, что на нем изображен немецкий офицер в форме СД. – Со службой безопасности был связан, подлец. От этого не откупишься…

Арестованный понял: это конец. Как докажешь, что фашист случайно зашел в ателье и заставил мастера сделать на память фото на фоне Ай-Петри.

Подполковник нажал кнопку вызова. Лейтенант тотчас появился в дверях…

– Убрать предателя! Передай Егорову, пусть начинает дело. И энергично, чтобы через десять дней передать подлеца в трибунал…

Когда Салова увели, подполковник подошел к сейфу, достал пакет и пересчитал ассигнации – лейтенант назвал сумму точно.

 

3.

Высокий, стройный мужчина в синем милицейском кителе, галифе с красным кантом, в тщательно вычищенных сапогах стоял, опершись на парапет, спиной к играющему волной морю. Он провел взглядом по изумрудному амфитеатру, раскинувшемуся по склонам гор от мыса Ай-Тодор до мыса Никитский, и глубоко вздохнул. Красотища-то какая! А воздух! Настоенный на сосновой смоле, цветах магнолии, листьях благородного лавра, он вливал бодрость, веселил кровь. Человек опустил веки. Ноздри его трепетно дрожали, жадно втягивая бальзам эфира. По бледному лицу – свидетельству перенесенной болезни – блуждала улыбка блаженства. В каком-то необъяснимом забытье он отрешился от всего, что было вокруг.

Не видел искореженных разрывами снарядов и бомб металлических конструкций причалов, не слышал шума пробегающих по набережной грузовиков, не замечал снующих мимо него людей, уже потянувшихся в совсем недавно освобожденную Ялту с надеждой не исцеление. Бог весть какими путями они пробивались сюда, в город, сохраняющий пока статут прифронтового, не снявший еще с окон штор светомаскировки, не наладивший сколь-нибудь сносного снабжения, соблюдающий строгий паспортный режим. Людям, чьи легкие съедал туберкулез, требовался целебный воздух Ялты, ее солнце, ее море. И они рвались в нее. Ему врачами предписывалась Ялта, но он прибыл сюда по назначению. Ровно час назад доставила его в город из Симферополя потрепанная «эмка». Но, прежде чем подняться на второй этаж здания местной милиции, приезжий отправился на набережную, о которой так много рассказывали ему в том далеком довоенье родители, и так расхваливали врачи в госпитале.

И вот он, майор милиции, стоит, облокотившись на парапет набережной, вызывая недоумение случайных прохожих своей завороженной позой. Неожиданно майор почувствовал, как кто-то тронул его за рукав:

– Маньковский, вы ли это?

Слова, раздавшиеся совершенно неожиданно, заставили открыть глаза. Александр повернул голову в сторону говорившего и сразу же узнал Прохорова, командира взвода разведки их стрелкового полка.

– Леха! – одновременно с удивлением и радостью воскликнул вернувшийся к действительности майор. – Так ведь…

Прохоров не дал майору закончить фразу.

– Знаю, знаю… Думаете, я там, под Ростовом, сгинул. Дудки! Подобрали меня девчушки-санитарки. Ногу, правда, вот оттяпали, – Алексей ударил костылем по деревяшке, – да печенку продырявило осколком, но выдюжил…

– А здесь-то каким образом?

– Ведь я же местный… Как только узнал, что город освободили, так и подался сюда. Слава богу, домишко наш сохранился, да и мамаша жива-здорова осталась.

– Ну, дела! – не скрывал своей радости Маньковский. – Чем занимаешься, если не секрет?

Прохоров замялся. Александр заметил его замешательство и решил прийти на помощь:

– На пенсию, наверное, живешь?

– Пенсия, это конечно. Но при нынешнем положении на нее долго не протянешь. Кирпичик хлеба ржаного на рынке семь червонцев тянет. Так что выкручиваться приходится.

– Каким же способом?

– Эх, что там, – Прохоров покосился на милицейские погоны майора, – не выдашь, надеюсь, однополчанина. Приторговываю я на толкучке…

– И чем же?..

– Мать табачок растит. А я, значит, папироски мастерю… Да что это мы все обо мне. – Алексей опять посмотрел на погоны майора. – Вы, я вижу, форму сменили.

– Пришлось…

Лихая волна хлестнула о парапет и обдала беседующих фронтовиков фонтаном брызг. И вспомнился Маньковскому другой фонтан…

…Шла их рота по льду Волги к Сталинграду, к тому берегу, над которым стлался дым пожарищ и багровели всполохи огня. Сильный северный ветер гнал по льду поземку, катил к Каспию низкие свинцово-серые облака. Маньковский возглавлял походный строй подразделения. Рядом балагурил молодой лейтенант – новый политрук, недавно прибывший в полк.

– С чего веселимся? – спросил Александр.

– Так ведь погодка нам подыгрывает. Проскочим Волгу-матушку. Не рискнут сегодня фрицы с аэродромов подняться.

Сказал политрук и как сглазил. Справа, с низовья реки, потянул зловещий гул авиационных двигателей. С каждой секундой он нарастал. И вот уже появились черные стальные птицы. Они шли на низкой высоте и стремительно приближались к колонне беззащитных на этой ледяной открытой дороге советских пехотинцев. Команда «ложись!», наверное, нелепо прозвучала в сложившейся ситуации. Но другой для подчиненных Маньковский не нашел. Скомандовал, и в тот же момент черная тень накрыла его, просвистела пронзительно бомба и бело-розовый сноп взметнулся невдалеке.

Фонтан из воды, колотых льдинок и осколков металла обрушился на командира роты, политрука и шедших за ними бойцов… Лишь много позже, на госпитальной койке, Александр узнал, что лишь его одного удалось вытащить из огромной проруби. Контузия, осколочное ранение в грудь – пробито легкое. Сложнейшая операция. Туберкулезный процесс…

Врачи боролись за его жизнь. Спасли. Лишь весной сорок четвертого он окончательно покинул последний из госпиталей и прибыл в столицу, в Главное управление милиции, откуда после многочисленных рапортов уходил в действующую армию. Теперь же в кадрах главка долго рядили, что делать с бывшим сотрудником, признанным медиками негодным к службе. Все шло к пенсии. Но время диктовало другое: все больше городов и населенных пунктов освобождались от немецкой оккупации, вновь создавались органы милиции, требовались опытные работники.

У Маньковского руки-ноги целы, голова на плечах, партбилет в кармане, значит, может работать. А коль скоро нужно ему легкие лечить, пусть едет на «курорт», в Ялту, там как раз начальник отдела нужен…

Так и получилось, что стоит майор на набережной приморского города со своим бывшим однополчанином и, смеясь, стряхивает с кителя морские брызги.

– Но, думается мне, Леша, торговать тебе, боевому командиру, на рынке не дело, – вернулся Маньковский к прерванному разговору. – Ты знаешь, где отдел милиции находится?

Прохоров усмехнулся:

– А кто его из наших базарников не знает? Путь туда протоптан. Это же здесь, рядом.

– Значит, дорогу найдешь. Заходи ко мне, потолкуем о житье-бытье. А сейчас извини, как ни хорошо здесь, на бережку, но работа ждет… Не поверишь, ведь я еще не появлялся в отделе. Машину оставил возле здания и – сюда, к морю.

– Ну ты даешь, майор! А в какой должности пребывать будешь?

– Начальником.

На том и расстались. Майор широким спортивным шагом пересек набережную и исчез в одной из выходящих на нее улиц. Прохоров же заковылял, постукивая деревянной ногой, вдоль моря в направлении гостиницы «Ореанда» и дальше к балке Чокурлар.

Обстановка в Ялте и окрестностях складывалась серьезная. В горах скрывались банды дезертиров, не успевших сбежать гитлеровских приспешников. Нередко эти группы объединялись и совершали дерзкие набеги на села и пригородные поселки: грабили склады, магазины, дома граждан.

В самом городе ощущалась нехватка продовольствия и промышленных товаров: снабжение населения налаживалось трудно. Как следствие – росли кражи, процветала спекуляция. Задачи перед милицией стояли огромные, а людей – раз-два и обчелся. В основном – пожилые да бывшие фронтовики, признанные после ранений негодными к строевой службе. По-настоящему боевой коллектив собрался лишь в уголовном розыске. Да и то у ребят, служивших здесь, в основном прошедших школу армейской разведки, больше было дерзости и отваги, чем оперативного опыта и знаний. Учились в деле, на операциях. Что касается дознания и следствия, то здесь все сходилось на заместителе начальника отдела Иване Борисовиче «острове, старом крымчанине, давно перешагнувшем пенсионный возраст.

Именно ему и поручил Маньковский вести совещание, а сам, после того, как представился личному составу, сидел молча за столом и записывал все, что говорили люди…

Разошлись сотрудники лишь когда солнце скрылось за горами. Руководители остались вдвоем. Тучный, с солидным брюшком, Костров расстегнул ворот кителя и вытер взмокшую шею платком.

– Подготовьте свои предложения, Иван Борисович. И не мешкая. Будем выправлять положение.

– Если мешать нам не будут, так сказать, палки в колеса ставить… – буркнул Костров.

– Это вы о чем?

– Сами скоро узнаете…

Ночевать Маньковский остался в кабинете. Распахнул окна, выходящие в небольшой зеленый дворик, и устроился на жестком, видавшем виды диване. То ли усталость сказалась, то ли живительный местный воздух подействовал, но заснул он сразу и крепко.

Под утро его разбудил встревоженный дежурный: в Гурзуфе ограблена продовольственная палатка, сторож убит ножом. По давней привычке Маньковский собрался быстро и уже через десять минут выехал с оперативной группой.

А когда вернулся, с удивлением заметил в дежурной части Прохорова. Тот, едва начальник отдела появился в дверях, вскочил со стула:

– Не ожидали, товарищ майор?

– Честно говоря, не думал вновь так скоро увидеть тебя. Что, надумал работой настоящей заняться?

– Другая забота привела меня. – Прохоров осмотрелся, нет ли кого поблизости. – Поговорить бы надо…

– Пройдем в кабинет, – пригласил Алексея Маньковский. И только сейчас заметил в руках Прохорова какую-то странную котомку, по интересовался: – А это что?

– Это потом, сначала о деле…

Говорил Алексей неторопливо, обстоятельно, так, будто докладывал командиру результаты разведывательного рейда.

– В одиннадцать ноль-ноль добрался я вчера домой. Это после того, как мы расстались на набережной. На ходиках время приметил. И вижу, сидят за столом мамаша моя и Петровна. Если полностью – Оксана Петровна Назаренко. Соседка наша. За три дома от нас живет. Это сейчас, когда ей профессор особнячок как бы в наследство оставил.

– Какой профессор?

– О нем после. Он с немцами убежал. Дело-то сейчас в другом. Как, значит, увидела меня Петровна, так со слезами ко мне. Дескать, ты бывший офицер, все знаешь, скажи, куда мне одинокой жаловаться. Я отвечаю, что вроде бы ей, Петровне, грех на житье обижаться: бывший хозяин все добро отписал, сама бумагу показывала. И в доме добра осталось – до смерти хватит. «Какого добра?» – Это она меня перебивает. «Увезли, – говорит, – все подчистую». «Когда?» – спрашиваю. «Да вот час назад», – отвечает. И снова в слезы. Долго мучился, пока до сути добрался. Приехали к ней трое в штатском, сунули под нос красные книжечки и давай шуровать по дому. Добра всякого повытаскивали – пропасть! Погрузили на грузовичок и – до свидания не сказали.

То, что рассказал Прохоров, не на шутку встревожило майора. Грабеж получается. Да среди бела дня! Неужели бандиты так обнаглели? Но женщина говорила Прохорову о красных книжках. И фотографии людей в погонах там видела, и фамилии, и печати. Да еще старший все время подчеркивал: «Ты, тетка, с органами не шути, выкладывай все, что присвоила». Неужели оборотни объявились? Маньковский поднял трубку телефона. Сказал дежурному, чтобы немедленно разыскал Кострова. Когда тот, запыхавшись, прибыл, Александр указал ему на Прохорова:

– Иван Борисович, бери кого-нибудь из свободных оперов и поезжай по адресу, который укажет этот товарищ. Я его хорошо знаю. Судя по всему, дерзкий грабеж.

– Нас этим не удивишь, – отдышавшись, произнес Костров, хлопнув Прохорова по плечу. – Веди, Сусанин!

Уже в дверях Прохоров обернулся и вытянул перед собой котомку, которую все время, пока беседовал с Манькоаским, не выпускал из рук,

– Вот память стала! Никудышная. Это же вам мамаша прислала, Александр Иосифович. Чебуреки. Она у татар научилась их стряпать. Тонкие, в трубочку свернуть можно. Сочные да вкусные – пальчики оближешь. Мамаша их так укутала, что жар весь сохранили. Отведайте…

Костров вернулся, весьма удивленный тем, что произошло в доме гражданки Назаренко, Судя по всему, обыск произвели сотрудники отдела НКГБ. К тому же они изъяли большое число весьма дорогих вещей. Костров положил перед начальником солидный список, составленный со слов потерпевшей. Маньковский даже присвистнул от удивления, когда ознакомился с ним. Более полусотни наименований. Здесь были и картины известных мастеров, и старинные вазы, и ковры, и даже… чек на 20000 швейцарских франков.

– Богатенький, видно, был профессор…

Костров тут же выдал справку:

– Известнейший курортолог, специалист по туберкулезу. Эмигрант. Еще с революции. Сюда приехал с немцами, с ними же и удрал. Назаренко вела у него хозяйство. Вроде экономки…

– Иван Борисович, а ордер на обыск предъявлен был, понятые присутствовали?

Костров посмотрел на Маньковского, как на инопланетянина.

– Это вы нашего начальника отдела НКГБ спросите.

– Кстати, как его фамилия?

– А вам разве не говорили? Странно. Его представляют раньше, чем первого секретаря горкома. Хозяин… Сатов его фамилия.

 

4.

Сатов был взбешен: только что надежный человек сообщил, что в доме Назаренко побывала оперативная группа милиции. Пробыла там более часа. Подполковник вызвал адъютанта и, не скрывая раздражения, крикнул:

– Немедленно соедини меня с Костровым, что они суют свой нос куда не следует!

Лейтенант робко подсказал:

– Там теперь начальник объявился. Вчера прибыл.

– Вчера? Почему мне не доложили? Кто таков?

– Маньковский. Майор, Из бывших фронтовиков.

Изумление отразилось на лице Сатова. «Маньковский? Неужели тот самый, так ведь его должны были в тридцать седьмом… – подумал подполковник. – Может быть, однофамилец? А если нет? Будет здесь с ним хлопот».

Лейтенант, несколько обескураженный переменой настроения своего хозяина, молча ждал дальнейших указаний, Сатов, вспомнив, наконец, что не один в кабинете, бросил порученцу:

– Так соедини с этим самым… Маньковским, кажется?

Лейтенант бросил короткое «есть!» и вышел.

Маньковский не меньше Сатова был удивлен такому повороту судьбы: вновь пересеклись их жизненные пути. Сказать, что он был этому рад, значит, погрешить против истины.

Еще там, на Лубянке, когда Александра знакомили с материалами его «дела», он увидел среди прочих грязных документов и собственные показания Боксера о том памятном откровенном разговоре. Правда, судя по дате, Николай не сразу побежал доносить на него, нет, это произошло уже после того, как Маньковского арестовали в Москве и началось следствие. Тогда в Баку многих допрашивали в связи с письмом следователя, отправленного в адрес ЦК. Но об «антисоветских» настроениях Александра, его недовольстве массовыми репрессиями поведал лишь Сатов. Естественно, особого желания видеть этого человека, тем более работать рядом, у майора не было. И когда он услышал на следующий день в телефонной трубке бодрый голос начальника отдела НКГБ, настроение его было не из лучших. А тот, наоборот, с наигранным оживлением восклицал:

– Маньковский! Александр! Здорово, дружище! Мы тогда все думали, куда ты запропастился? Поговаривали – в столицу… Да мало ли что говорили. А ты, смотрите-ка, жив, здоров и в нашем городе. Рад. Очень рад!

Майор сделал вид, что не узнал, кто звонит ему:

– Извините, но с кем я разговариваю?

– Как с кем? Не узнаешь? Сатов я. Тот самый, которого ты в незапамятном году чемпионского звания лишил. – В трубке раздался приглушенный смешок.

– Николай Александрович?

– Николай, но не Александрович. Просто – Колька. Года-то наши еще молодые. Ты ведь тоже, вроде, с десятого…

– С десятого. Помнишь?

– Все помню. И разговоры наши лихие, и хозяйку твою, красавицу, и золотистые балычки с винцом. Где ты, время мирное?.. Кстати, жена-то с тобой или как?

– Или как. Пока еще в Москве.

– Торопи, торопи ее, а то здесь, на курортном бережку девки жаркие, охмурят тебя…

Александра начинал раздражать приторно-слащавый, панибратский тон телефонного собеседника. Он хотел было оборвать разговор какой-нибудь казенной фразой, но в этот момент Сатов сделал неожиданное предложение:

– Сашка, двигай-ка ко мне в контору. Я сейчас за тобой машину вышлю. Выходной же сегодня. Пустое дело – киснуть в кабинете: служба не волк, в лес не убежит. Смотаемся-ка в лесок, в горы. Есть у меня здесь одно заветное местечко. Чудо!.. Так как?

«Отказаться, – подумал Маньковский, – значит, сразу поставить себя в положение конфронтации. А это вряд ли пойдет на пользу делу. Личные мотивы должны сейчас уйти на второй план. И, в конце концов, какие у него претензии к Сатову? Ну, рассказал тот человеку из союзного наркомата о сомнительных настроениях своего сослуживца. Так ведь время-то какое было: сын на отца доносил, брат предавал брата. А Сатова, к тому же, долг сотрудника НКВД обязывал немедленно сообщать о любых проявлениях инакомыслия. И то оправдывает Николая: не побежал же сразу после того вечера к Зобину. Может быть, теперь он вообще другим человеком стал – война многих перековала. Правда, вот этот обыск у гражданки Назаренко… Но тут надо выяснять. Вот и спрошу…»

Первое, что увидел Маньковский, когда вошел в кабинет Сатова, была небольшая картина в резной золотой раме, прислоненная к стене. «Парусник в ночном море», – отметил про себя Александр.

Под таким названием значилось это полотно в списке, представленном ему накануне Костровым. А по углам были расставлены две китайские вазы из того же списка.

Сатов, вышедший из-за стола навстречу гостю, заметил взгляд, брошенный Маньковским на картину, и вместо ожидаемого приветствия, произнес:

– Нравится? Только честно. Если – да, подарю…

– Не дорог ли подарочек? – спросил Александр и протянул подполковнику руку. – Здравствуй, Сатов.

– Здравствуй, здравствуй… – Николай откинулся назад, сощурил глаза, как бы присматриваясь к бывшему сослуживцу: – А ты, Александр, ростом вроде бы прежний, но мощи былой не видать. Бледный какой-то, худой. Не болен часом?

– Шарахнуло меня под Сталинградом. Ранение сказывается.

– Ничего, мы тебя тут подлечим. Крым все же, всесоюзная здравница. Правда, с харчами туговато. Ну, да найдем что-нибудь на пропитание. Однако время – деньги. Машина уже ждет нас.

Во дворе действительно стоял отливающий черным лаком и сверкающий никелем «мерседес» – лимузин с открытым верхом. За рулем сидел лихой черноусый старшина. Рядом с ним на сиденье лежал небрежно брошенный автомат. Сатов любовно погладил нервно подрагивающий капот автомобиля.

– Трофейный, фрицы не успели даже из гаража выкатить. Комдив сразу после штурма его мне и подарил.

– Хороша игрушка, – оценил «подарок» Маньковский. – Но, может быть, мы все-таки пешком пройдемся?

– Обязательно пешком. Только до тропы доедем.

– Какой ещё тропы? – удивился Маньковский.

– Исторической. Говорят, сам великий врач Боткин по ней хаживал. Местные так её и зовут – Боткинская.

Чем круче они поднимались в горы, тем более нарастал шум падающей воды. Маньковский понял, что приближаются они к водопаду Учан-Су, о котором столько рассказывал ему отец. Вот уже, взглянув вверх, увидел он в «окне» между вершинами деревьев белую пену потока. По мере того, как они продвигались вперед, лес отступал перед упрямым натиском серых скал. И вскоре водопад открылся во всей своей красоте. Низвергаясь с почти стометровой высоты, он рождал могучий звук, посылал в голубое небо радужные дуги брызг, веселясь и угрожая, несся неудержимо среди каменной теснины. Зеленое буйство леса сменилось суровой красотой камня. Лишь, поубавившись в росте, искривленные ветрами смельчаки-сосенки, кое-где укрепившиеся по расщелинам, да серо-зеленые мхи вписывали в палитру скал свои живописные мотивы.

Александр остановился, завороженный чарующей красотой природы. Её мощью, незыблемостью.

Сатов подошел к майору:

– О чем задумался, детина?

От неожиданности Александр вздрогнул, непроизвольно провел рукой по лицу, будто снимал паутину налетевших мыслей и ответил уклончиво:

– Вроде бы ни о чем…

– А раз ни о чем, давай-ка присядем на тот камешек, да потолкуем о том, как жили, вспомним былое, подумаем о будущем. У меня с собой бутылочка мадеры имеется. Массандровская, высший класс. Представляешь, миллионы литров вина не дали немцам вывезти. Уберегли для отечества. – Сатов вздохнул. – Теперь с вином дело хуже пойдет: местных-то – тю-тю, выслали, вот виноградники и без присмотра остались. Кое-где вырубают уже. Да и за оставшимися ухода нет. А лоза присмотр любит…

– Так, может быть, не стоило с мест обжитых татар сгонять?

– Ты, я вижу, Александр, не изменился. Разве мы решаем такие вопросы? Нам прикажут – выполняем.

– Но ведь наверняка знаешь, что в предателях ходила лишь малая часть татар.

– Знаю. И что с того? Никак ты не хочешь понять, что сверху дальше видно. Сочли нужным согнать с места – мы исполнили.

Майор дотронулся рукой до ордена, висящего на груди Сатова.

– Не за это ли «исполнение» получил?

– Награду не трожь. Да, за выселение. И в то же время – не совсем. Мастерство мое оперативное орденом оценили. Все провел тихо, спокойно, без крови и в считанное время. Замнаркома, когда вручал, особенно это отметил. А у тебя что-то не вижу наград. Не носишь или как?

– Или как… Не успел. За отступление, сам понимаешь, ордена не давали, а наступали уже без меня. Что же касается милиции, здесьредко наградами жалуют.

– Кстати, о том, как оказался ты в сыскарях, я и хотел тебя спросить. Но сначала все-таки присядем, пропустим по маленькой под звук славного Учан-су.

Устроились на замшелом валуне. Сатов достал из прихваченной с собой полевой сумки бутылку марочной мадеры, два трофейных раздвижных стаканчика. Появился, естественно, и штопор в виде рыбы-иглы, тоже подобрал где-то. Разлил вино.

– За все хорошее!

Чокнулись. Закусили яблоками. Над вершиной водопада вспыхнула радуга.

– К добру, – приметил Сатов.

– Так ведь она искусственная, из брызг сложена.

– Философ ты, Маньковский. Давай попроще. Как все-таки в милиции оказался?

– Все просто, как наша жизнь. О моем аресте в декабре тридцать седьмого, наверное, наслышан?

– Ставили нас в известность.

– Я-то, дурак, думал, меня для разговора в Москву вызвали, надеялся, дошло до людей. Так нет, прямо с вокзала в камеру на Лубянку. Оружие, естественно, отобрали, форму содрали. Обвинили в клевете и, как водится, в антисоветской пропаганде. Вся дальнейшая канитель тебе лучше меня известна. Дали десять лет. Я, конечно, все обвинения отвергал, писал письма в самые различные адреса. Надежды, правда, не было – механизм наш в те годы сбоя не давал. А тут, на тебе, решение ЦК по Ежову. Для меня, как крупный выигрыш по тиражу. Под реабилитацию в тридцать девятом немногие попали счастливчики, а вот твой покорный слуга оказался в их числе. – Маньковский замолчал: нелегко давались ему воспоминания, заныли старые душевные раны. Закашлялся. Достал из кармана платок, прислонил к губам. Слава богу, кровь не показалась. Вздохнул глубоко, переломил себя. – Вернули мне партбилет, десять тысяч дали, вроде как компенсация за нанесенный ущерб. – Александр усмехнулся. – Невезучий я, их тут же у меня в московском трамвае стащили. Но не в них счастье. Понял тогда. Свобода, вот что требуется человеку, может быть, больше, чем хлеб. Ходил по столице, как пьяный, всему радовался… Но это все эмоции. Тебя вряд ли интересуют. В общем, предлагали мне вновь в госбезопасности работать, но отказался наотрез. Тогда в милицию и направили, В один из областных аппаратов начальником отдела. А затем война.

Фашисты быстро к нам в область притопали. Попросился я в действующую армию. Дали стрелковую роту… Да что я обо всем этом говорю, наверное, тебе обо мне известно гораздо больше, друг Коля.

Сатов сделал какое-то неопределенное движение плечами, его можно было расценить как подтверждение догадки майора, так. и опровержение. Но слушал он Маньковского внимательно. Особенно, когда Ежова тот упомянул. Именно тогда поднялся с камня и вставил свое слово в разговор:

– Наломал, наломал дров «железный нарком». Долго пришлось нам потом его ошибки исправлять…

– И ты тоже этим занимался? – удивился Маньковский, вспомнив, каким ярым сторонником физических мер воздействия слыл в те времена его нынешний собеседник.

– Не понимаю твоего вопроса. Директива была по Ежову. Так что – ладонь под козырек и засучивай рукава. Меня даже специально с этой целью в Туркмению» посылали. Там прямо-таки средневековые методы при допросах.

Лукавил Николай Александрович. Ох, лукавил! То, что покинул он Баку, – точно. Но сделал это не по специальному заданию, вынудили обстоятельства. Как только Берия занял пост Ежова, он постарался вывести из-под удара верных людей в Азербайджане. Борщев получил назначение с повышением в Туркмению и прихватил с собой особо доверенных подручных. В их числе оказался и Сатов.

– Надо думать, справился ты с заданием? – не без иронии в голосе спросил Маньковский и тоже встал с валуна.

Как человек, живущий больше интуицией, чем разумом, Сатов уловил этот оттенок в поставленном вопросе и с некоторой обидой произнес:

– Ты и раньше меня недооценивал.

– Напротив, всегда убежден был, что быстро пойдешь в гору. У тебя есть качество, обожаемое сильными мира сего: ты исполняешь приказ, не вникая в его смысл.

– Опять ты чудишь. Смысл приказа определяется верхами. Нас присяга обязывает беспрекословно его исполнять.

– Даже когда налицо явная его чудовищность?

Сатов насторожился:

– Что ты имеешь в виду конкретно?

– То, что творилось в тридцать седьмом…

– Те дела уже давно быльем поросли. Ошибки исправляются.

– Будем надеяться. Но куда нашей совести деться от тысяч расстрелянных, десятков тысяч заключенных в лагеря?

– Да, согласен, были перегибы. И жертвы. Но и другое вспомни: эти «зеки» помогли нам рывок в индустриализации совершить. Где бы мы нашли столько средств, чтобы такую махину поднять? Сколько каналов прорыли, сколько заводов понастроили…

– На костях человеческих…

– Ну, ты брось демагогией заниматься. Кто об этом вспомнит, скажем, через сотню лет? Никто. – Сатов начал злиться. – По мне, пусть лучше враг в болотах дохнет, чем честный наш труженик…

– Не много ли врагов было?

– Их и сейчас хватает…

– Таких, как ялтинская гражданка Назаренко?

Сатов не удержался, сплюнул с досады. Он чувствовал, что разговор в конце концов к этому придет, С того самого момента знал, когда ему доложили, что именно Маньковский послал Кострова в дом к старухе. Знал и надеялся сам подвести майора к этой теме, аккуратно, по старой дружбе предупредить того, чтобы не лез не в свои дела. Знал подполковник, какие грешки водятся за ним ныне и не очень-то желал их огласки. Думал поладить с милиционером, но по той язвительности, с какой была произнесена последняя фраза, понял – этого не произойдет. Эх, где ты, год тридцать седьмой! Вроде бы и осталось кое-что от него, и все же – время другое. Война сместила привычные понятия, изменила людей. Раскрепостила их, распрямила. Люди силу свою почувствовали, значимость для Отечества. У многих как будто пелена с глаз спала, в новом ракурсе на происходящие в стране события взглянули, задумались: так ли живем? У Сатова, правда, таких мыслей не появлялось, но он знал, что теперь так просто Маньковского не возьмешь. К тому же подполковник и грешки свои знал отлично. Понимал: за лишнего убитого татарина или там за необоснованно арестованного, жившего под оккупантами, строго не спросят, но вот за то, что конфискованное имущество присваивает, по головке не погладят – государство грабить себя не позволит. Нужно как-то договориться с Маньковским.

Сатов присел на поросший мхом камень и, наклонив голову набок, внимательно посмотрел на стоящего рядом Маньковского. Снизу вверх, оценивающе, как бы стараясь понять, что, собственно, стоит этот человек сейчас, в данный отрезок истории, в сегодняшний конкретный момент. Ведь вот выскочил же он живой и невредимый из-под пресса тридцать седьмого. Может быть, кто стоит за ним, может, «рука» в Москве? Пауза в разговоре затягивалась. Надо что-то отвечать на выпад начальника милиции, на его намек, за которым чувствовалась пружинка капкана. Пусть самая малюсенькая, ещё почти не ощутимая, но могущая прихватить за палец, А там потянут за руку, глядишь, и всего на свет божий вытащат.

Сатов тяжело вздохнул, так, как будто почувствовал нехватку кислорода. Это не ускользнуло от внимания Александра.

– Что с тобой? – спросил он с некоторой тревогой. – Сердечко барахлит?

Сатов усмехнулся:

– Да не со мной, с тобой что происходит? Почему не живешь спокойно? Почему жизнь тебя ничему не научила? Отчего во все двери ты лезешь? Вроде бы не дурак, а до сих пор не усвоил: у каждого своя задача. Я выполняю то, что мне поручено. В данном случае очищаю Ялту от фашистских прихвостней. А гражданка Назаренко относится к их числу. Право же, мне неудобно говорить о таких прописных истинах тебе, бывшему чекисту, фронтовику…

Маньковский перебил подполковника:

– Речь не о том, какую задачу выполняешь ты и твои люди, а как вы это делаете. В отношении Назаренко допущен произвол, беззаконие…

– А ты разве прокурор?

– Я начальник милиции, и ко мне обратилась гражданка с жалобой, что её ограбили.

– Ну, ты даешь! Ограбили… Наши действия квалифицируются иначе: конфискация имущества, нажитого службой у гитлеровцев…

– Без санкции прокурора, – перебил Маньковский. – Без актов.

– Будут тебе и санкции, будут и акты… В нашем деле события следует опережать. Медлить мы не имеем права.

– Но и ставить телегу впереди лошади вы тоже не должны.

– А что ты под лошадью понимаешь?

– Закон.

Сатов понял, что его попытка уйти от неприятного разговора не удалась, и решил, как говорится, свернуть тему. Он резко поднялся с валуна, взглянул на небо и протянул с сожалением:

– А день-то к концу идет. Вишь, солнышко почти у горизонта. Вот-вот в море бухнется. Хорошо бы закат отсюда, с высоты, посмотреть, да надо ещё в отдел заехать. Пойдем, пожалуй…

Маньковский молча кивнул головой.

У Сатова, которому не давала покоя огласка истории с вывезенными из дома Назаренко ценностями, кружилось в голове лишь одно слово: «договориться». И он вдруг резко остановился, да так, что Маньковский, шагавший сзади, чуть было не уткнулся ему в спину.

– Что случилось? – спросил Александр.

– Ничего особенного, – успокоил Сатов. – Просто идейка одна возникла. На свежем воздухе они сами собой рождаются… Я ведь твой давний должник…

– Должник?! – удивился Александр, не понимая, к чему клонит партнер по «прогулке».

– Именно так. Ведь я в твоем доме бывал, и неоднократно, как помнишь. А ты в моем нет. Правда, в Баку у меня и дома в семейном смысле, так сказать, не было. Зато теперь… Одним словом: приглашаю тебя навестить нас с супругой завтра вечерком…

Маньковский хотел было возразить, но Сатов не дал вымолвить ему и слова.

– Ни одна из твоих причин к отказу не будет принята. Обидишь, обидишь на всю жизнь. Я понимаю: между нами могут быть какие-то деловые трения, но жена-то моя при чем? А уж если говорить о службе, то нам теперь делить нечего, слава богу, развели милицию и госбезопасность по разным наркоматам. Забор поставили. А заглядывать через забор, сам понимаешь, не совсем прилично. – Сатов громко рассмеялся своей «шутке».

 

5.

Вечер темный-темный… Окна домов зашторены, не горят обычные в этих местах в мирные дни гирлянды лампочек во дворах между деревьев. Светомаскировка! Немецкие самолеты, нет-нет, да залетают сюда. И вдруг впереди – три ярких окна. Явное нарушение. У Маньковского мелькнула мысль: допустить такое мог лишь Сатов. Так и оказалось. Именно двухэтажный дом подполковника вызывающе светился в темноте рано спустившегося на город вечера.

Хозяин дома встретил гостя у калитки, подметил его удивленный взгляд, обращенный на окна, и наигранно извиняющимся голосом произнес:

– Это ничего. Сейчас опустим шторы. Но я вычислил: а этот час немцы ни разу не прилетали. Их время – несколько позже. А они, как тебе известно, – аккуратисты, график не меняют…

Маньковский отметил про себя: «Не немцы тебе, Коленька, диктуют, когда задернуть шторы, а желание выделиться. Вот, мол, город весь погрузился во тьму, а мои окна светятся, потому что я – хозяин, власть. Пусть полчаса, час всего после запретного срока, но всему городу известно – здесь живет Сатов».

В проеме двери, выходящей на веранду, показалась фигура женщины. Мягкий, чуть приглушенный голос прозвучал в темноте:

– Николенька, так пришел наш гость?

– Пришел, пришел.

– Поднимайтесь же скорей, чего там у калитки толкаться.

По ладным, пахнущим свежей древесиной ступенькам мужчины поднялись на веранду.

– Милости просим к нашему шалашу, – no-южному растягивая слова, произнесла хозяйка и энергично протянула Маньковскому руку. – Нина Архиповна. Правда, – женщина мило улыбнулась, – я больше люблю, когда меня называют просто Нина, ведь не старуха же.

Сатова кокетливо поправила золотистые локоны, упрямо спадающие на её красивые полуоткрытые плечи.

– Я думаю, вы правы, Нина. – С легким намеком на комплимент произнес Маньковский и представился.

– Наслышана, наслышана про вас. Коленька уже так обрадовался, что вас сюда назначили…

Александр не смог скрыть иронической улыбки. Но Нина в полутьме не заметила, пригласила в дом. Ей не терпелось показать свое хозяйство.

Особняк даже при самом поверхностном знакомстве впечатлял, особенно человека, всю жизнь ютящегося по казенным углам: кухня и две комнаты – на первом этаже, три на втором, куда вела добротно сработанная дубовая лестница с украшенными причудливой резьбой перилами. Великолепные обои, старинная, правда, разностильная мебель, богатые люстры. На стенах – картины, трофейные гобелены, на полах – ковры. Видя, как внимательно присматривается гость к обстановке, Сатов заметил:

– Казенное все, казенное. Мы люди военные, кочевые, сам знаешь. Свое редко наживаем. А здесь начальник хозчасти постарался.

– А дом?

– Жактовский. Горисполкому принадлежит. Временное гнездышко…

– Но вполне приличное.

– Так ведь когда-то надо и в приличном пожить. Да тут ещё Нинуля руку приложила, уют навела. Вкуса ей не занимать…

– Скажете тоже… – кокетливо произнесла Нина Архиповна и, сославшись на занятость, упорхнула на кухню.

Мужчины остались в просторной прихожей. Маньковский обратил внимание на небольшую дверь, обитую цинком. Поинтересовался:

– Куда она ведет?

– Дверь-то? Чулан там, кладовка.

В этот момент дверь чуть приоткрылась, но тут же захлопнулась. Александр хотел было спросить, кто там находится, но хозяин схватил его за рукав.

– Нас уже стол ждет. Пора бы и пропустить по маленькой.

Александру, привыкшему в последнее время к американской тушенке, яичному порошку да отечественным крупяным концентратам, показалось, что он попал на пиршество времен Римской империи. Стол буквально ломился от снеди: источающие дурманящий запах тушки копченой рыбы, тонкие ломтики постной ветчины, вызывающие желание немедленно подцепить их на вилку, доверху заполнившие хрустальную салатницу маринованные маслята, все как на подбор – не больше двухкопеечной монеты, фаршированные перцы, сочные дольки крабов… Овощи, фрукты – в изобилии…

Маньковский невольно проглотил слюну, а в желудке заурчало. Отчего бы? Вроде пообедал гречневой кашей с тушенкой. Заметив некоторую растерянность гостя, Нина Архиповна пришла ему на помощь:

– Не стесняйтесь, Александр. Будьте, как дома. Задача простая – стол должен стать чистым,

– Да вы что? Здесь на взвод проголодавшихся солдат еды, а нас только трое. За сутки не управимся.

– А. нам спешить некуда – целая ночь впереди, за рюмочкой, за разговорами, глядишь, и… Не так ли, Николенька? – хозяйка взглянула на мужа, как бы ища у него поддержки.

– Обязательно справимся, – Сатов не заставил себя ждать и потянулся к графину с водкой.

На втором этаже что-то громыхнуло.

Хозяйка недовольно повела плечами, а Маньковский спросил:

– Здесь ещё кто-нибудь живет?

– Квартирант наш, местный художник, – ответил Сатов.

Не в привычках Маньковского было расспрашивать о том, что лично его не касалось, потому он и не стал уточнять, почему художник квартирует в доме начальника ОНКГБ. Самое время пришло взять тарелку и наполнить ее снедью. И право, за рюмочкой да разговорами время шло незаметно. Первой из-за стола часа через два поднялась хозяйка. Сославшись на то, что пора кофе сварить, она ушла на кухню. Почти в тот же момент раздался телефонный звонок и Сатов поспешил к аппарату.

Маньковский, воспользовавшись паузой в застолье, решил подышать свежим воздухом и вышел на затемненную веранду, встал у распахнутых створок окна и уставился в черную бездну звездного неба.

Он мог бы поклясться, что не слышал возле себя шагов, какого-либо шума или шороха. Кто-то дотронулся до него. Сработала профессиональная реакция, и Александр резко отпрянул в глубь веранды,

– Кто здесь? – спросил он ровным, не выдающим волнения голосом. И только сейчас различил перед собой очертания человеческой фигуры.

– Ради бога, тише! – чуть слышно проговорил незнакомец.

Маньковский вдруг вспомнил и странную дверь в прихожей, и грохот на втором этаже.

– Вы квартирант Сатова? Художник?

– Тише, прошу вас! – все так же настойчиво повторил человек. – Не квартирант я, А насчет художника это точно. Но дело не в этом. Если вас не затруднит, давайте спустимся в сад. У Сатова, как я понял, разговор по телефону долгий, а Нина Архиповна решила посуду прибрать.

– Вы что, следили за нами?

– Извините, но вынужден был это сделать.

– По поручению Сатова? – у Маньковского мелькнула мысль, что перед ним провокатор, и это пробудило в нем злость и чувство недоброжелательности к внезапно появившемуся человеку.

– Вы говорите глупости. Какие поручения может получать узник от тюремщика? – с нескрываемой иронией произнес художник.

– Не понимаю.

– Все объясню, только пройдемте в сад. У нас очень мало времени. – И художник потянул Маньковского за собой.

– Хорошо, – согласился тот.

Судя по всему, художник прекрасно ориентировался в погруженном в темень саду, так как довольно быстро привел майора к маленькой скамеечке. И тут же представился:

– Перловский. Степан Яковлевич. Теперь слушайте меня и, ради бога, не перебивайте.

– Постараюсь.

– Вот и чудесно. Почему-то я вам верю. Возможно, оттого, что мне удалось стать свидетелем разговора подполковника Сатова с женой накануне вашего прихода.

Маньковский не удержался:

– Я чувствую: подслушивание – ваша страсть.

– Вот вы уже и перебиваете. Да, и тогда подслушивал. А что прикажете делать, когда сидишь в этой клетке и мечтаешь о путях контакта хоть с кем-нибудь. А хозяева в дом к себе никого не пускают. Для вас, уважаемый, сделали исключение. Почему бы? Когда меня предупредили, чтобы я не высовывал носа из чулана, пока гость будет в доме, подумалось, что придет кто-либо из подобных Сатову. Но случай помог убедиться, что это не так. Мне здесь поручены художественные работы: резьба по дереву, роспись стен, формирование интерьера. И кое-что по мелочам, чисто строительные работы… – Перловский запнулся: – В общем, на все руки мастер. А вчера помогал хозяйке прибрать квартиру. Вот и стал свидетелем ее разговора с хозяином. Точнее, Сатов рассказывал Нине Архиповне о вас. Удивляетесь? А что тут удивительного? Как выяснилось, она впервые слышала вашу фамилию. Вы уж извините, но плохо подполковник говорил. По его мнению, вы, извините, получается, негодяй, от которого он, Сатов, может ждать больших неприятностей.

«Чертовщина какая-то, – думал про себя майор, – чулан, домашний арест, подслушанный разговор. И какая связь между этим разговором и художником Перловским?» Словно угадав его мысли, Степан Яковлевич произнес:

– Вы можете спросить, а какое дело Перловскому до некоего Маньковского, которого хозяева этого дома не любят, но приглашают в гости. На первый взгляд – никакого. По вашей логике. А по моей выходит совсем иначе. Если для Сатова вы почти что враг, то для меня можете оказаться другом. Потому как убедился, что для подполковника хорошо, для остальных плохо. И, если хотите, наоборот.

– И все же, вы говорите непонятно, я не могу уловить логику ваших рассуждений. – Уже с явным раздражением произнес Маньковский. – К тому же, мне пора возвращаться в дом.

– Бога ради, еще минутку. Коротко. После освобождения Симферополя меня арестовали партизаны. Кто-то им сказал, что Перловского видели у здания местного СД. Перловский и СД – это же смешно! Но смените букву «и» на «в», и все встанет на место. Незадолго до освобождения города меня ночью взяли гестаповцы, бросили в подвал здания. Били, истязали, требовали, чтобы я указал явку какой-то законспирированной организации.

Но откуда мне ее знать, я малевал картинки на местном базаре. Полтора месяца мучений. И я не выдержал, подобрал во время прогулки какую-то железяку и перерезал себе горло. Вот, пощупайте, шрам… – Он схватил руку Маньковского и потянул ее к своей шее. – Ах, что я в самом деле…

– Но при чем здесь Сатов?

– При самом том. Ему меня передали партизаны. И вот я с тех пор «состою» при уважаемом начальнике. Арестованный? Трудно сказать. Ордера на арест мне не предъявляли. О суде речь никто не заводит. Выходит, я – крепостной художник. Сначала меня содержали в здании ОНКГБ, извините, в ванной под замком. Писал там разные лозунги, портреты вождей. Теперь хозяин держит в чулане у себя дома. Ремонтирую ему жилье. Облагораживаю, так сказать, за хлеб-воду, за право существовать. Если выйду со двора, говорит Сатов, отдаст под трибунал, А там… сами знаете. И вот с вашим приходом у меня родилась надежда, что мир грешный узнает об узнике сатовского особняка. Конечно, мне далеко до обитателя замка Иф, но я тоже хочу жить, как все люди, и иметь хотя бы немного счастья. – Голос Перловского задрожал. – Вы – начальник милиции, вам не составит большого труда навести справки в Симферополе. Я не пособник фашистов, я – их жертва. Ради бога, вытащите меня отсюда! – художник тяжело вздохнул: – Очень жаль будет, если я в вас ошибся.

Со стороны дома раздался зов Нины:

– Александр! Где же вы запропастились? Кофе стынет!

– Я здесь, в саду.

Маньковский хотел было поддержать надежды художника дружеским пожатием руки. Но тот уже исчез так же неожиданно и беззвучно, как и появился.

 

6.

Дни, последовавшие за тем памятным полуночным застольем, были до краев заполнены службой. Кривая преступности падала медленно. Людей не хватало, зато заявлений от населения и подзатыльников от вышестоящего начальства – хоть отбавляй. Маньковский чаще ночевал в горотделе, чем в гостинице. Зубной порошок, мыло, бритва и полотенце – вечные спутники холостяцкой жизни – постоянно лежали в шкафу, а у дежурного всегда стоял наготове кипяток. И все же в суете служебной не забыл Александр Иосифович о странном художнике. По горячим следам отправил служебный запрос относительно Перловского в Симферополь. Попросил коллег внимательно разобраться.

И вот – пришел ответ из Симферополя.

В нем сообщалось, что художник Перловский действительно был задержан по подозрению в связях с фашистами. Проверкой, однако, установлена несостоятельность обвинения. Более того, подтверждался арест Степана Яковлевича гестаповцами. И то, что он подвергался пыткам, и то, что покушался на самоубийство.

Маньковский откинулся на спину стула. Он был ошеломлен: как же так, давно доказана непричастность человека к связям с оккупантами, а он находится в положении домашнего ареста, подневольного работника. Удивительно! Но еще более поразился майор, когда дочитал письмо. В нем черным по белому указывалось, что все, о чем сообщалось начальнику милиции, давно известно… начальнику Ялтинского ОНКГБ. Вот такой фокус.

Первым порывом Маньковского было немедленно связаться с Сатовым. И он уже начал набирать номер его телефона, когда дверь кабинета отворилась, и в ее проеме показалась фигура милицейского старшины. В присутствии постороннего вести конфиденциальный разговор с начальником службы госбезопасности представлялось Александру Иосифовичу, по крайней мере, неуместным. И он с явным оттенком нетерпения сказал вошедшему:

– Слушаю вас, Акимов.

Старый служака нервно одергивал гимнастерку и переминался с ноги на ногу, явно не зная, с чего бы начать свой доклад начальнику: уж больно щекотливым ему казалось дело, с которым он пришел. Видя замешательство подчиненного, майор подбодрил:

– Да ты проходи к столу и выкладывай, с чем пришел. Провинился, что ли?

– Никак нет, – встрепенулся старшина. – Когда от вас, товарищ майор, поступил сигнал о непорядке на пляже, товарищ Петухов, то есть дежурный, дал мне команду пойти и выяснить, что к чему. Я, знамо дело, поспешил на бережок. Да и как не спешить, коли сама жена подполковника Сатова подверглась, так сказать, оскорблению… – Старшина откашлялся.

Маньковский перебил Акимова:

– А короче нельзя? Кто звонил и почему, я знаю. Меня интересует, что произошло на пляже и какие меры вы приняли, прибыв туда. Задержали хулиганов?

– Так ведь никаких хулиганов не было.

– То есть? – удивился майор. – Выходит, напрасно звонила Сатова?

– И да, и нет, – уклончиво ответил опытный милиционер.

– Не понимаю.

– Это потому как вы, товарищ майор, там, на месте, не были. Обиделась гражданка Сатова, это точно. Только обиду нанес ей мальчонка лет тринадцати. Знамо дело, баловался на бережку, ну, случайно и обсыпал песочком…

– И все?

– Все. Люди, те, что на пляжу загорали, говорят: никаких иных хулиганов не было и мата никто не слыхал… – Старшина снова вытер лоб.

– Какие все же меры вы приняли?

– Хотел было пацану уши надрать, да вовремя одумался – наказать вы за это можете…

– Правильно одумался. И что же сделал?

– Мораль прочел и хотел было отпустить, но здесь и произошла закавыка… Сатова накричала на меня, мол, службы не знаю, а эту дрянь, пацана то есть, наказать следует и побежала к телефону. А через пять минут подруливает машина из госбезопасности. Дюжие ребята пацана подхватили под мышки и – в кузов. Сатова в кабину уселась и…

– Увезли мальчишку? – с нескрываемым удивлением произнес майор.

– Точно. Как арестанта…

… Постовой у здания ОНКГБ, внимательно ознакомившись с удостоверением майора, отдал честь и сказал, что он должен позвонить в приемную начальника. Маньковский присел на стул, так как знал: процедура «допуска к руководству» в этом учреждении иногда затягивалась недолго. Но, к его удивлению, уже через пару минут постовой получил указание пропустить начальника милиции. Ещё большей неожиданностью оказалось то, что Сатов встретил майора в приемной с широко раскрытыми объятиями и со словами «Знаю, знаю, с чем пришел» пригласил в кабинет. Едва они расположились в креслах, стоящих по обе стороны приставного столика, как подполковник с видимой досадой произнес:

– И дался тебе этот Перловский…

– Да я, собственно… – начал было Маньковский, но Сатов перебил.

– Все знаю, сам понимаешь, служба такая. Сообщили мне, что интересовался ты этим незадачливым художником. И как это удалось тебе с ним контакт найти, ума не приложу. Школа сказывается. Чудаковатый человек этот художник. Где же ты, право, с ним встретился?.. Ладно, ладно, можешь не говорить. Секрет фирмы! Но от нас, как видишь, секретов нет. Да, я знал, что прямых указаний на связи Перловского с СД нет. Однако остались кое-какие сомнения, и в оперативных целях пришлось подержать художника возле себя. Ведь не в тюрьме же мы его держали! – Сатов усмехнулся. – Даже дали ему возможность заниматься своим ремеслом.

– У тебя в особняке?

– А чем плохо? При нашем-то продовольственном положении… Не поверишь, но он килограммов на пять поправился. Отпустил я твоего Перловского, ещё вчера вечером. Забудем о нем…

– Да я, собственно, по другому делу, – сказал наконец Манькоаский.

– Разве не художник тебя интересует? – насторожился подполковник.

– Происшествие на пляже.

– Тьфу ты! – с досадой произнес хозяин кабинета. – Я думал, что ты человек серьезный, а тут с пустяками лезешь.

– Какие уж пустяки, когда дело касается человека, тем более подростка. Скажи лучше: на каком основании задержали мальчугана твои люди.

– А что прикажешь делать, если твоя, – Сатов сделал ударение на последнем слове, – милиция мух ловит и потакает хулиганам?

– Мальчик случайно обсыпал песком твою уважаемую супругу…

– С таких случайностей и начинается хулиганство, товарищ майор милиции.

– Брось, Сатов, ты все прекрасно понимаешь. Просто амбиции взыграли – как же, жену побеспокоили! А что парнишку из-за пустяка в камеру посадили, тебя не волнует. Тюремная камера – не ремень, она не на заднем месте след оставляет, а в душе…

– Опять философствуешь. А дело-то выеденного яйца не стоит. Проучить надо озорника, чтобы ему и дружкам его неповадно было…

– И все же я требую, чтобы мальчика немедленно освободили, – спокойно и твердо произнес Маньковский. – Поддержание порядка в городе – задача милиции. И прошу не вмешиваться в её функции.

– Не вмешиваться? – блуждающая до этого на лице Сатова улыбка исчезла. Его взгляд стал колючим, злым. – А что же ты лезешь в чужие дела? Кто тебя уполномочил и кто дал право? Или ты забыл, чем занимаются органы государственной безопасности и как укорачиваются слишком длинные носы? Может быть, и тридцать седьмой год из памяти выветрился?

Нет, не выветрился этот год из памяти Маньковского, зарубкой кровавой остался на сердце. Но в том же сердце продолжала жить и жгучая ненависть к несправедливости, беззаконию и жестокости. Не смогли вытравить её ни камеры Лубянки, ни пристрастные допросы чересчур ретивых следователей. Потому и поднялся он с кресла, подошел вплотную к Сатову, взял его рукой за плечо, сжал железными пальцами и произнес упрямо:

– Прекрасно знаю, чем должны заниматься органы госбезопасности. Но то, что творишь ты, никакого отношения к их деятельности не имеет. Ты позоришь звание чекиста. И предупреждаю, если не остановишься, не поумнеешь, худо будет. – Майор встряхнул Сатова и спокойным, уверенным шагом вышел из кабинета.

 

7.

Маньковский стоял у карты Союза и насвистывал чуть слышно мелодию популярной в ту пору песни «Синий платочек». Настроение у него было прекрасное. И не без оснований. Только что он воткнул красный флажок около самого Берлина. Вот где теперь проходит линия фронта! Значит, войне скоро конец! Это ли не повод для радости! Самой большой, самой желанной. Ну, а то, что в последние апрельские дни обезвредили несколько банд также прибавляло душевной бодрости и оптимизма. И, наконец… Собственно, почему, наконец? Оно в том же удивительно благоприятном ряду новостей – письмо, полученное накануне от Татьяны. Её демобилизовали, она в Москве, безумно скучает без него и ждет вызова в Ялту. Согласна жить хоть в номере гостиницы, хоть в какой развалюхе, хоть в шалаше…

Вспомнив о жене, Александр улыбнулся и подумал с нежностью: «Зачем же вызов, я сам приеду за тобой, отпрошусь дня на три и приеду. Конечно же, не в шалаш привезу, а в квартиру, которую нам уже выделил исполком. Пусть небольшую, но отдельную и с видом на море». Хорошее настроение было у начальника милиции, пожалуй, впервые за все четыре месяца памятного сорок пятого года.

Ещё раз взглянув на флажок, воткнутый в столицу терпящего крах гитлеровского рейха, майор услышал доносившийся из приемной дробный деревянный стук. Это Прохоров спешил на своей деревяшке. Бывший фронтовой разведчик по рекомендации Маньковского устроился на работу в один из открывшихся санаториев на хозяйственную должность, бросил, естественно, базар и, будучи человеком благодарным, не забывал при случае навестить бывшего командира роты, скромным домашним подарком скрасить быт невольного холостяка. Нехитрыми были те подарки: фрукты из своего сада, рыбка вяленая, выпечка домашняя. Вот и сейчас, едва Алексей открыл дверь, как в ноздри Маньковскому ударил удивительно аппетитный запах.

– Чебуреки! – не утерпел майор.

– Точно!.. – с мягкой улыбкой подтвердил Прохоров и лишь после этого поздоровался, – День добрый!

– Здравствуй, Леша. По твоему довольному виду сразу можно определить, что у тебя все в порядке.

– Грех жаловаться. Налаживаем, значит, санаторное хозяйство. Прибывают болящие… Хлопот хватает.

– А мамаша как? Здорова?

– Бог здоровьем не обидел. Держится молодцом и привет вам шлет… Кстати, – Прохоров тяжело плюхнулся на стул, положил перед майором котомку с гостинцем. Лишь затем продолжил: – Соседка наша просила, значит, передать благодарность за хлопоты о ней.

– Какая соседка? – не понял Маньковский.

– Так Назаренко же.

– Она разве дома?

– Отпустили её.

– Вот это новость! Значит, Сатов исправил все-таки свою ошибку,

– Заставили, – Прохоров усмехнулся,

– Не понял.

– Начальник, а не знаешь. Ладно, открою секрет. У меня, значит, сейчас кое-какой контакт установился с ихним начальником АХО. Так вот, он говорит: подполковник схлопотал двадцать суток ареста, как бы за присвоение государственного имущества. Если попросту, за то, что конфискованные у Назаренко шмотки себе взял…

– А вещи вернули твоей соседке?

– Кое-что по мелочам. Самое ценное уплыло, но она помалкивает, рада-радешенька, что дома. Боится, опять в камеру посадят. Следователь ей так и сказал: держи язык за зубами, дело твое, дескать, ещё не закончено. Вот такие пироги.

Честно говоря, после того последнего разговора, состоявшегося в кабинете Сатова, Маньковский о подполковнике вспоминал редко. По случаю с задержанием мальчика на пляже он сделал представление в прокуратуру, добился его освобождения. Никаких общих дел в последнее время у него с начальником соседнего ведомства не было. Информация о его действиях, естественно, не доходила. Личные контакты прервались. Что радовало: перестали поступать в милицию сигналы о ночных визитах людей в форме с последующей конфискацией имущества, которые местными обывателями приписывались «оборотням», Маньковскому подумалось даже, что Сатов умерил свой пыл.

Однако он ошибался. Через час после ухода Прохорова к Маньковскому вошел возбужденный Костров, протянул аккуратно исписанный лист бумаги:

– Вот, полюбуйтесь, Александр Иосифович!

– Что это за послание?

– Сотрудник жилищно-коммунального отдела горисполкома принес нашим обэхээсовцам.

– И что же вас так взволновало, Иван Борисович?

– Да вы прочтите! Это же скандал, так сказать, областного масштаба. Афера, какой и предположить трудно.

В письме сообщалось об особняке, в котором жил Сатов, где майор провел в гостях один-единственный, но запомнившийся вечер. Вокруг него, оказывается, разгорелись страсти. Да какие! Приобретя неизвестно где дефицитные строительные материалы, используя труд людей, подобных художнику Перловскому, Сатов произвел капитальный ремонт дома, фактически его перепланировку. И предъявил иск городскому жилотделу на сумму, исчисляемую в несколько десятков тысяч рублей. Подполковник утверждал, что все работы якобы оплатил из собственных средств и требовал вернуть ему деньги сполна. Работники жилотдела за головы схватились. И было отчего. Во-первых, особняк Сатов захватил самовольно и никаких документов, удостоверяющих право на его заселение, не имеет. Во-вторых, счета на произведенные работы подполковник отказался предъявить, а лишь предложил убедиться на месте в том, что ремонт произведен.

Они обратились в горисполком с просьбой разобраться в сложившейся ситуации. Городские власти долго рядили, как выйти из положения. В конце концов кто-то из чересчур осторожных подбросил мыслишку о том, что стоит ли связываться с органами, и предложил… оформить дом в собственность уважаемого Николая Александровича. Сатова вызвали в исполком. Беседа его руководителей с начальником ОНКГБ была предельно короткой.

– Желаете получить дом в свою собственность? – унылым голосом спросил городской голова.

– Да! – бодро ответствовал подполковник.

Противозаконная сделка состоялась. Вот об этом и сообщил с возмущением в ОБХСС честный человек.

Маньковский поднял глаза на Кострова. В них таился немой вопрос: что же будем делать? Капитан прекрасно понял начальника и не замедлил ответить:

– Сигнал получен, и мы обязаны его проверить.

– Согласен. Полагаю, в исполкоме нас ознакомят со всеми нужными документами, но вот допустит ли в свою крепость Сатов?

– Без помощи горкома, его поддержки, так сказать, не обойтись.

– Верно. Значит, нужно идти к первому…

…Секретарь встретил Маньковского, стоя у окна: не любил этот человек, в прошлом – строитель, письменного стола. Да и в кабинете не засиживался. Считай, повезло майору, что застал Сергея Кузьмича в здании. Однако тот явно торопился.

– По какому поводу тревогу забил, Александр Иосифович? Прямо заинтриговал меня: «очень срочно, очень срочно!» Не банда ли какая с гор спустилась в город и начала грабеж? – Сергей Кузьмич усмехнулся.

– Банды нет, а вот город наш грабят.

– Как это понимать? Кто же?

– А я вам, товарищ секретарь, письмо любопытное принес. Ознакомьтесь, пожалуйста.

Гримаса неудовольствия промелькнула на лице секретаря.

– Мог бы и подождать с письмом… – Но когда прочел первые строчки, добавил: – Так и знал – дело пустое.

– Как это пустое? – не скрывая своего удивления, протянул Маньковский.

– А вот так. Знаю я про эту историю, а поделать ничего не могу. Работы по особняку Сатовым произведены огромные…

Майор хотел было возразить что-то, но секретарь отрезал:

– Не перебивай меня. Известно, о чем говорить будешь. Дескать, где документы, где счета. Там черт ногу сломит в документации. Какие-то бумаги проходят по административно-хозяйственной части их управления. Многие и впрямь вызывают сомнения. Проверка нужна. Я связался с Симферополем. Мне ответили: оставь человека в покое. Хочешь, чтобы дом остался на балансе исполкома, возмещай расходы по капремонту. Денег нет? Так что правильно поступил исполком.

– Это как понимать? Ведь нет такого закона, чтобы государственное жилье отдавать в частные руки.

– Эх, – вздохнул секретарь, – много чего у нас нет. А что более всего мне руки вяжет, так это то, что нет у меня, партийного руководителя, права вмешиваться в дела ведомства товарища Сатова. А дела там творятся прелюбопытные…

Сергей Кузьмич вдруг как-то сник, сжался. Его длинная жилистая шея ушла в широкий ворот кителя. Видно было, что он пожалел о неосмотрительно оброненных словах. В разговоре возникла тягостная пауза. Маньковский не решился её прервать. Он просто уставился на секретаря и ждал, что же последует дальше. Сергей Кузьмич поймал взгляд майора. И какое-то время они смотрели в глаза друг другу. По всему чувствовалось: секретарь колеблется, стоит ли открываться человеку, в честности и порядочности которого, правда, успел убедиться. Майор же, казалось, подталкивал его: скажи, о каких делах идет речь, и мы, два коммуниста, решим, как нам поступить. Маньковский первым сделал попытку выйти из щекотливой ситуации.

– Сергей Кузьмич! О каких делах, если не секрет, идет речь?

– Секрета большого нет, если люди открыто пишут обо всем в горком. Только речь идет совсем не о стяжательстве Сатова. Хотя, впрочем… – секретарь встал из-за стола и направился к сейфу, открыл его и протянул Маньковскому несколько писем:

– Вот, можешь ознакомиться.

То, о чем поведали скупые строки заявлений граждан, не оказалось для майора неожиданным. Он лишь убедился, что до него доходила лишь малая толика правды о «деяниях» Сатова. Масштабы его беззаконий не имели границ. Некая гражданка Квитковская жаловалась на то, что у неё конфисковали антикварные вещи под предлогом того, что она якобы во время оккупации ограбила музей. На самом деле, и на это имелись документы, все досталось по наследству.

В другой жалобе сообщалось о том, что лично Сатовым во время допроса свидетельницы были отобраны у неё два кольца с бриллиантами и до сих пор не возвращены.

В третьей… Впрочем, все письма оказались похожими одно на другое. Маньковский вернул их секретарю со словами:

– А вы не обратили внимания на одну характерную деталь?

– Какую?

– Сатов предъявлял обвинения и забирал людей, у которых имелись значительные ценности. Не в этом ли секрет его интереса к ним?

– Я тоже так подумал, когда прочел письма, да и прокурор согласился со мной.

– Он ознакомился с ними?

– Безусловно.

– И что же? Ведь тут все ясно. Именно о стяжательстве, в котором вы сомневаетесь, о служебных злоупотреблениях идет речь…

– Пожал плечами прокурор и ясно дал понять, что не правомочен заниматься делами «фирмы» Сатова.

– Я не вправе задавать вам этот вопрос, Сергей Кузьмич, и все же: что вы думаете дальше делать с письмами?

– Сообщил уже кому следует в областной центр.

– Какой же результат?

– Уведомили, что к ним поступали аналогичные жалобы, и в Ялту приезжал проверяющий, кое-что подтвердилось, Сатова наказали…

– Двадцатью сутками ареста, – вставил Маньковский.

– Тебе уже известно? Да, именно, назначили домашний арест. И ни слова мне не сообщили о том, куда делись ценности, что с людьми.

– Но ведь так продолжаться не может. На наших глазах творится произвол, а мы беспомощно разводим руками,

– А что прикажешь делать с этим государством в государстве?

– В ЦК писать надо…

– Дорогой мой товарищ, пробовал я уже, и не раз. Да проку мало. Не доходят мои депеши до адресата. Зато из другого адреса окрики уже поступают.

И снова воцарилась неловкая тишина. На этот раз первым прервал её Сергей Кузьмич. Без видимой связи с предыдущим разговором он сказал:

– Слушай, Маньковский, ведь ты без жены живешь? Не думаешь перевезти её в Ялту? Или временщиком себя здесь чувствуешь?

– Почему же… – в некотором замешательстве ответил майор, не понимая, к чему клонит собеседник. – Город мне по душе. Да и здоровью моему здесь польза.

– Тогда давай, махни в Москву, я похлопочу, чтобы тебе кратковременный отпуск дали. Думаю, недельку Костров здесь за тебя поработает. Справится?

– Конечно, справится! – с какой-то необъяснимой радостью произнес Маньковский и засмеялся: он понял, секретарь посылает его в столицу своим нарочным с полной уверенностью, что он, человек битый жизнью, доберется до Центрального Комитета партии.

Через два дня Александр Иосифович уже садился в потрепанный автобус, следующий до Симферополя. А ещё через несколько часов он втиснулся в переполненный вагон поезда, который помчал его в Москву с надеждами, Как в том, недоброй памяти, тридцать седьмом году…