мама мыла рому, шумного мальчика с россыпью солнц-веснушек. во дворе падали сбитые дождем спелые вишни. соседская собака лаяла на смешную лягушку, меркуриевый чай остывал в алюминиевой кружке. рома смотрел на деревья вокруг большие, лунную пыль тревожили проезжающие машины. и дома – как кометы, воздухом пойманные за хвост… через четыре лета рома пойдет в первый класс. затем научится читать книги о том, как гагарин все земное и смертное отвергает. через пятнадцать зим, за первой школой спрятавшись от холода в магазин, одевшись в нелепый свитер, рома будет ждать девочку с глазами аэлиты. она не придет. а через год ему в руки дадут пулемет. на дворе девяносто четвертый — рассчитайтесь-ка на солдат и мертвых. марсианское небо в дыму ночном заменит беззвездный вакуум чечни. на расстоянии выстрела он сравним с горизонтом событий. – ты представляешь, я видел, как циолковского привязали к танку и по грязи волокли! что они сделали с нами, мама? я чувствую, как во мне проснулись все реки моей земли! мама мыла рому. и никак не могла вымыть из него, неживого, свинец войны. мама мыла рому, мальчика, превратившегося в неостывающую звезду, как половина мальчиков нашей страны.

согласие с несправедливостью малой есть согласие с несправедливостью любой. вне времени существует место, где христа до сих пор уводит конвой, где люди с глазами вороньими смазывают веревку мылом и подают есенину. от окамененного нечувствия спаси меня. мы идем по земле, будто мы не сильные, словно сотворил ты нас безголосыми. а снаружи москва так шумит осинами, так шумит березами. это здесь во тьме, это здесь тайком прятали солнца свет под красным скоморошьим колпаком, это здесь конь блед одного за другим сбрасывает всадников, это здесь в сорок пятом состарившихся сыновей узнают по родинкам. мать моя – огромная рыдающая юродивая, в цветастой юбке от таймыра и до байкала. знай же, женщина с губами от холода смородиновыми, я тебя никогда не предавала. я была с тобой, когда голосила аврора, когда смеялись неистово люди пришлые, я была с тобой и в радости, и в горе, словно мы друг для друга вовсе не лишние. и сейчас же пусть бог услышит нас, выключай свои электрические небеса. очень просто теперь узнать русского — такие у нас глаза, словно с каждого списывают образа.

если бы можно было творить из земного праха деревья, удерживающие небеса, ангела златые власы, блуждающую звезду… если бы можно было что-то иное — вечер, запах грозы, жар пламени — разве срастил бы ты кости адамовы? разве отпустил бы его из небытия? кровь, сделанную из зари, голос, срывающийся на крик, — все ты ему отдал. здесь, на земле, маленьких детей так бросают в воду, чтобы они научились плавать. но, господи, слишком жестоко разъединять сплавы. не делай так никогда. я слышу, как окликает меня адам под этим шумящим солнцем. я все время чувствую, как меня вытаскивают из под его сердца. я все время чувствую, как меня вытаскивают из под его сердца.

я, юный пионер ссср, перед лицом своих товарищей клянусь: я стану тем, кто уцелел, в стране, которая едва ли еще вдохнет алого апрельского воздуха, торжественного апрельского воздуха. я возле нее как около матери. я стану лучшим в черчении, в математике… я клянусь горячо любить и беречь свою родину, когда она всех одноклассниц растащит на подиумы, в подворотни темные, я клянусь запомнить глаза ее не дешево-томными, а пронзительно честными. я пионер ссср, и в истории место мне уготовано там, за забором памяти. я клянусь жить, учиться, бороться, когда вы меня оставите… вы – маркс, энгельс, ленин — только имена во взорванной вселенной страны исчезающей. и когда мы уйдем с товарищами в девяносто четвертом на бойню — я о вас вспомню. если смерть отворит шлюзы, и черная нефть ее крови подступит к горлу — я клянусь выполнять законы пионеров советского союза, я клянусь не считать его мертвым.

есть вещи, от которых не принято сходить с ума. так странно, что из детей вырастаем мы. странно, что мы терпим себя, свыкаемся с собой, будто с новой одеждой, совершенно равнодушные, совершенно не нежные. все это – как цветение души, и то, что цветения неизбежнее. запах реки разливается как только ты распахиваешь глаза. ты несешь в себе серебро всех встреч и разлук, тихий голос какого-то случайного человека из метро. что-то трепещет внутри, будто взведен курок, и каждый шаг приближает к выстрелу. бывало, лет в десять стоишь на висячем мостике, внизу бежит псекупс. так шумит, что закладывает уши. и ты не знаешь, что будет лучше — остаться здесь и слушать, или уехать к чужой воде… но только навсегда, обязательно навсегда. все эти книги о том, что каждый из нас солдат невидимой войны без ружей и автоматов, о том, что только лишь сердце свято, и оно выведет тебя из любой тьмы… зачем эти книги читали мы, именно мы? у меня есть белое платье, белое от зимы, есть какая-то далекая спрятанная тишина, и молчание мое, как неопалимая купина, бережет меня от бога этого мира. и если спросишь – во что я теперь верю? я отвечу – «мы играли вам на свирели, и вы не плясали, мы пели вам плачевные песни, и вы не плакали…» звезды так… так незаметны над этими флагами.

мы слушаем, который год слушаем как медленную симфонию, вместо сообщений по радио, звонков телефонных огромный шумящий океан. там, на земле, наши одноклассники женятся на хороших девушках, они рожают им красивых детей. дети ждут, когда божья коровка принесет с неба хлебушка, а на небе только мы и звезд рой. мы всегда мечтали стать мореплавателями, или, на худой конец, строителями космических судов. мы не понимали, что главное — смотреть, как воздух касается пахнущих домом трав. я скучаю по тебе. или нет еще. я даже не знаю, знакомы ли мы уже. здесь время приобретает другой счет. не хватает дождей. человек обречен на отсутствие выбора — существовать в рамках парадигмы земли. и звезды – как неподвижные идолы, которых кто-то смастерил из разных сортов глин. наверху все кажется таким незначительным — расставания, трагедии, страшные сны. в тишине звенящей и оглушительной, под блеклым светом чужой луны, в мире, где отделяет от смерти обшивка шаттла и желание понять хоть что-нибудь, любой шум звучит как твоя непроизнесенная клятва всегда рядом быть.

советский союз никуда не исчез, и мы все оттуда. мы, как человек из детской сказки, живший внутри кита, существуем внутри его трупа. нас взрастили, как плевел, у фабрик и мертвых заводов, прививали нам ложь, добавляли ее в воду. заставляли идти туда, куда скажут старшие, а старшие были не нашими. нас запирали в успешные жизни, как в клетки, словно мы не балерины и космонавты, а калеки. но когда ангелы всех союзных республик, как дикторы из рубрик программы «время», произнесут свое «будь готов!» — мы расскажем, как становилось впору купленное на вырост пальто, как учили по советским учебникам географию, как выжили, несмотря на рыночные отношения и наркотрафики, как любили больше любимых свою родину, одевшую нас в наряды немодные, снарядившую старших сестер развеять по миру социалистический костер. и как только услышим, как только услышим мы в воздухе этой ядерной зимы ангелов голоса — соединяя два полюса, мы выстроимся под флагом ало-вишневым, и ответим, что были всегда готовы.

если стихнет время, как это происходит всегда, если никакого чуда, и мы – как все, не золото, а руда — в вихре снега, уличного гула, разговоров растаем — знай – это я тот человек, который писем твоих ждет, но не получает, день за днем становится чьим-то воспоминанием, истлевает под грустной страны знаменем. это я – тот человек, каждый человек тобой встреченный, как если бы мы сталкивались лишь с теми, с кем были рядом вечно, и темнота вечера наступала только затем, чтобы спрятать покинутые души в небес вату. мне снилось, что дом мой разорил ветер, и грустная собака бедная эльза все ждет меня, стережет тополей кольца, словно край мира – холодное каменное крыльцо, словно есть некий закон в нашем подсознании — ждать, если ты сделан из живой ткани. ведь в конце концов прах к праху, и даже самые верные отпускают руку, потому, что любой – ранен. не останется ничего. только ожидание.

зарывая нас в землю, они не знали, что мы зерна, что в нас заключена сила, способная сокрушить зло. и если не выклюют нас черные вороны, если песок, укрывающий землю, не переплавят в стекло — мы превратимся в деревья с шумящими кронами, с ветвями, достающими до небес. глупые короли распрощаются со своими коронами, взлетят в вышину, словно знак, поцелуи невест. и мы победим. ведь нас – лес.

каин, каин, ведь нам кровь разлили из одного стакана! говорит авель. услышь меня в своей космической пустоте. ты, как раненая птица — обнаружил внутри вселенную и улетел. те, которые придут после – лишь наша тень, звездами опояшут их, как веревками. я не знаю, из какой мы материи сотканы, только чувствую, что я прах. белый ангел на белых летит крылах, и на шее его висят ключи. это дурной знак, каин. нет, не молчи! ангел отворит чье-то черное сердце. нелюбовь безвоздушна, это как одежда, данная не для того, чтоб согреться, а для того, чтоб нашли тебя вороны и склевали. каин, каин, говорит авель! как же ты не видишь меня? ведь я пред тобой стою. на моих ладонях, словно дерево, прорастает юг, но так мал, так робок этот росток. до свидания, каин. мы расстанемся, ты отправишься на восток, а меня, как ребенка, примет земная твердь. если ничто не способно победить живущую в тебе смерть — я возьму ее, будто дар. каин, каин, говорит авель. куда ты ушел, куда? белый ангел ступает неслышно, звезды срывает, словно глет в наших садах, словно в наших садах хурму. я не выдам тебя, я тебя спасу. ведь сторож я брату моему.

это рыба кит, что живет в синеве густой глаз твоих. не ходи, постой. не дыши морозным воздухом, не беги сквозь снег, ты рожден, чтоб ее хранить. до весны гляди в остановок стынь, стань понятливым и простым. на литейном мосту не корми собак, не прячь ночь в рукава. это рыба кит. и поет она всем глухим о том, как ветер срывает листву ольхи, о том, как возвращаются те, кого ты не ждешь. это рыба кит. и мир бережет для нее острый нож. однажды в октябре, когда сон тих… это рыба кит, что живет в синеве глаз твоих.

я влюблена в страну, которой нет. когда-то в детстве я смотрела, как она спит. о, как берег ее военно-морской флот, и пламенел у сердца громкого алый флаг… зима жалела, не могла разомкнуть рук, весна рыдала, был бульвар бел. но пришел август, сорвал с петель двери. и с тех пор каждый чувствует себя старым: хемингуэем, сартром. все было наоборот: юрий гагарин умер и улетел. soviet union, под кожею наших тел звучат твои песни

как все мало в сравнении с тобой, как все ничтожно, пусто, слепо. ведь это ты недрогнувшей рукой с души любого снимаешь слепок, ведь это ты стучишь как в клеть в зрачки нам, это ты превратил смерть в смерть, отдав своего сына. и он ходит теперь по пятам за нами, нищими и нагими, претворяет шов в шрам, небытие – в имя. в детстве смотришь на небо, и там – луна, а на ней – авель и каин-братоубийца. и внутри у тебя становится так темно, так темно, что даже сотня лун не сгодится. вместе с запахом рос и трав мы пьем молоко земное. черное молоко чужих краев, приучающее нас к боли. изменяющее нас так, превращающее нас в тени. господи, верни все назад, мы не чудовища, мы дети, играющие на твоих коленях.

никому не верь. это ведь здесь башлачев выходил из таверн в вечный снег, в вечный снег и смог. и бежала собака худая со всех ног за ним, дрожащим, как оголенный провод. а затем наступало время, а затем наступал холод; бесконечность для тех, кто стал отсчитывать дни без… никому не верь. это ведь здесь укрывает наст трамваи города трех революций. и, кажется, где-то на остановке печальный стоит бродский, проклиная дожди или ветер, или тех, кто забыл, что был светел, кто не выдержал и покинул. и вечер плывет синий, и вечер плывет синий. говорят, что грустные все в россии, словно бы вода вместо крови, словно бы текут енисей и лена по венам которое поколение. говорят, что мы – отголоски зимы сумасшедшего семнадцатого года. это правда. никому не верь. помнишь как у ахматовой: «нас покориться никто не заставит»? неужели ты не понимаешь, что мы последние у заставы, что за нами что-то, для чего не найти слов? мы как деревья, расцветающие во дворах, этих крохотных дворах панельных девятиэтажек. цвети отважно.

тени твоих имен отданы на растерзание сырым садам. я устала так, фараон, идти по твоим следам, я устала земные глотать пески в пустынях вязких. здесь рыбам обрубают плавники прежде, чем закидывать лески. я кто без тебя? остов римских больших кораблей, верфей. это ведь ты говорил «верь мне», это ведь ты умирал сотню раз. умирал, оставлял в мире, наедине с этим солнцем старым. мы всё живем, собираем бусы, стекло нанизываем на нить, словно лететь так вечно, лететь, плыть так. но только вокруг воины чистят латы, и жницы срезают серпом время. а мне все кажется: твое я произнесу имя — над выжженной землей разлетятся цапли, белой полыни поникнут стебли, и ты пройдешь среди вод египта. и если тогда робко не отведу своего взгляда — все повторится опять. ветви деревьев так шелестят иногда, словно они – люди.

мы остались здесь. наш корабль никогда не менял курс. долго плыли мы по бескрайним просторам мрака. мне неведомо, что такое страх, что такое грусть, но тут люди – как пустые морские раковины. они смотрят на небо и думают – там, вдали, то и дело мерцают вспышки чужого света, только кто и что бы ни говорил — все это нечто незначительное, как фонари, как огни торгового центра. мне так холодно здесь, словно вокруг азот, я задыхаюсь, будто выкачали весь воздух. ты представляешь, у них никто никого не ждет, максимум – нечто неодушевленное: самолет, поезд. и я знаю, что в тишине, до начала всего, когда звезды были еще горячей плазмой, наши души сделали из одинакового вещества, но сейчас мы катастрофически разные. мы остались здесь. это как медленно умирать, истлевать огарком луны в их лесах сосновых. мне вчера приснилось, что ладони мои изранил земной град, а сердце мое превращается в сверхновую. все, что было в нем – твои письма, взгляд, ударной волной сметает города на своем пути. помнишь в детстве мы читали книгу о том, что на задворках вселенной все-таки существует ад? сделай что угодно, но только меня найди.

ты выходишь под время, падающее эхом, белой снежной крупой. впереди лишь сизая темень, вечный немой покой. впереди лишь детские игры, никакой войны и смерти, дрожащая тишина. только кому рассказать, что видел людей, которые до души достают дна? они лежат теперь там, как живые, растворяют в земле нерастраченное тепло. и березы, что часовые, дышат. и тяжело. ты выходишь под время, летящее пулями в тело, медленно превращающее его в решето. но здесь принято не быть смелым, когда холодно – поднимать воротник пальто. вот и все. вечера синевою обволакивают май. священной весною не умирай.

говорят, что там, на периферии рая, бабушка под яблоней молодая, что ждет она первого свидания, так и стоит столетия в ожидании. на плечах у нее дальние дали, дальние дали. говорят, что выплакала глаза все, а там просто не существует завтра. знаю я, что в пригороде рая дедушка вспоминает ее, засыпая. снятся ему бледные холодные люди, и среди них – молчаливая лида: расплела золотую косу, на щеках соленые стынут слезы. так и засыпает, в надежде почувствовать ее волос запах… а там просто не существует завтра.

я всегда была старше. я перерастала время так, как перерастают мертвых. пока в твоих городах менялись улицы и билборды, президенты грустнели и уходили прочь… я росла. покинутая тобой дочь, оставленная там, в городе со смешным названием. – иеффай, иеффай, если ты будешь в бою ранен, если тебя нигде не примут — знай, что там, за беленой рамой, где ты мне могилу вырыл, я жду тебя, отданная на откуп богу этого мира, я жду тебя, отданная на откуп богу этого мира. я всегда была старше. я знала, что ты мне не оставил силы, что ты мне души не оставил. я искала ее пока не устану, до самой ночи пока не устану. и в нашей стране рябиновой, где нет ближних, есть только дальние… в нашей с тобой стране, заключенной в фойе зала ожидания, однажды я вновь увижу тебя: испещренный дождем сентябрь, электричка «москва-пункт назначения». и я выну душу свою, собранную из воздуха и древесных смол… – иеффай, иеффай… вот твой шанс на спасение. ведь за этим меня ты сюда привел?

словно черешневый цвет все эти расстояния. рэй бредбэри спит и снятся ему поля, побелевшие от снега и ожидания. снится ему, что зима пришла вперед осени, и трамвайным гулом, разбивающимся стеклом целует города в губы, и дышит так тяжело. словно горький терн все эти расставания. рэй бредбэри спит, и снится ему, что мир увезла голубоглазая девушка в чемодане в ту самую секунду, когда он уходил.

ты так далеко от той станции, где мы могли бы встретиться. по радио говорят что-то о превосходстве нации, о том, что планета все еще вертится. и вот-вот ноябрь станет дышать, как рыба, раздувать жабры. затем декабрь. все эти одинаковые месяцы. мне страшно. я словно в том самом сне, иду по той самой лестнице без перил. и никто меня не окрикнул, не остановил.

вот так улитка преодолевает расстояние в сотню земных лет, так корабли отправляются с края ванной на тот свет. мой друг, нет ничего невозможного! мы – лишь только мысль. и так тревожно нам, так тревожно нам. воздух весь наполнен твоим дыханием. и мхом зарастают раны… все, что ты строишь, уже руины.

не спрашивай, по ком звонит колокол. летят проекции соколов ловить цыплят. пока эта музыка будет тебя усыплять — бодрствуй, бодрствуй. луч далекой звезды острым лезвием разрезает комнату напополам. где ты была? где ты была?

один-два-восемь-четыре-девять. психогенную тишину нарушает робот. что вам нужно? чай или кофе? что вам нужно? чай или кофе? мне необходимо избежать авиакатастрофы во внутренней монголии. не то, чтобы имелось в виду географическое наименование, просто, кажется, мое сердце хочет открыть все краны, просто, кажется, мое сердце давно стало ненастоящим. и, хотя оно сделано из живой ткани, это не то сердце, которое тоскует по океанам родной земли, далекой родной земли.

и я обречена стареть в мире, где нет тебя. сыплются из газет звезды и сентябри. этот холодный снег вечером так горяч. как мне найти путь, если сердце зрячее молчит, не стучит? я обречена лететь воздухом над невой. господи, упокой. сядем в вон тот трамвай, грохочущий, темно-красный. все напрасно. и темнота крапивой выжгла глаза. кто нас сроднил, связал? кто отпустил по свету? и я обречена ждать короткое северное лето, мириться со всеми ними, идущими в сумерки, словно в дом. я не хочу для себя участи молчаливых вдов. и я делаю шаг неумело к тебе, ромео.

смотри, ксюша, во дворе орешник превратился в небо. все вокруг лишь демо- версия песни о далеких, тихих и далеких людях. хищный сокол прилетел к окошку, просит, просит хлеба, просит, просит крова. мы пустим его снова, а затем уснем.

мне все время снятся страшные сны, помолись за меня, эсфирь. эти улицы, люди обречены превратиться в эфир, стать облаком над звенящей фабрикой, в белых одеждах включать жестяные станки. и человек серьезный, маленький, однажды станет считать их шаги. мне все время видится сложным мир, помолись за меня, эсфирь. я иду сквозь зиму, в воздухе от дыханья пар, так любой до меня уходил. мимо музык, снега, воздуха из окон, запоминая шум ветра и колокольный звон. мимо любимых, мимо часов на площади, старых зданий, мимо неба, которое медленно увядает. помолись за меня эсфирь, тяжело мне, не спрятаться никуда. словно оставил кто в темноте, вокруг насадил сады. слышишь: время. не избежать беды. так далеко я, так далеко ты. мы словно птицы, летящие у блесны. помолись за меня, эсфирь, мне все время снятся страшные сны.

ты говоришь, что бог живет лишь в моей голове, что на свете нет никакой любви, что бредем мы, как тени из древних книг, до тех пор, пока каждый к земле не приник. стынет город, развевается выцветший флаг, все вокруг вбирает холод моих рук. переходы, огни, звук падающего на тротуар вечера. я пишу который год строчными о том, что сказанное слово теперь вечное, о том, что глаза у бога цвета полей гречневых, что не оставлял он тебя никогда. но только был человек, а теперь слюда сковала его веки. мне иногда кажется, что мы так и растворимся на кухнях квартир ветхих, смотря на мир, словно все еще длится лето каникул после первого класса, и что-то непонятное во сне пронеслось, и кто-то заковал нас в скафандры этих огромных тел.

бездомные души плывут в коридорах. кричат – «я не струшу!», садятся на скорый. и едут, и едут меж звезд и киосков в полуденном свете, в одеждах из воска. и плавит их солнце в монеты и кольца, и греют их луны сиянием сонным. бездомные души в проемах оконных глядят молчаливо в глаза цвета ивы. вот так мы скитались до мира, до моря. вот так мы остались у самого края. и воздух руками, как будто он камень, мы трогаем жадно. невыносимо так людно!

«есть те, кто любит, и те, которых любят» — так говорят на юге. это как если сравнивать одно дерево в разные времена года: вот оно растет, растет, пьет из земли воду, затем приходит человек, делает из него шпалы, делает из него книги, делает из него сердце для себя самого. есть те, кто любит, и те, которых любят. представь: шумит в ушах море, а в море плывут рыбы, а в море цветет тина — все так, словно бы время не уходило. все так, словно бы время длится, длится, и в море впадает река из небесного царства, где музыка громкая не дает услышать слов говорящего. его окружают души, так много душ, что не продохнуть, так много душ, что не вместится в аэроэкспресс. и я видела тебя там, и я вижу тебя здесь. и нас разделяет лишь мир и гул. есть те, кто любит, и те, кто забыл.

мэри, мэри, скажи нам, мэри, отчего ставни этого мира закрывают от нас солнце? отчего все моря-блюдца, и никак, никогда не вернуться к тем, кто дорог нам больше жизни? мы мечтали об этом разве? пусть один лишь из нас наказан, будет теперь наказан. мы невиновны, мэри.

и если ты тоже где-нибудь ищешь, отчаянно вглядываясь в гипертекст, того человека, что темнотою дышит, то вот тебе весть. того человека, который, спускаясь к дрожащим вагонам, слушает их вечный шум, и сравнивает его с шумом клена, со всеми звуками, что приходят на ум. представь: пространство от точки а и до точки б создано лишь для этой встречи. дома, светофоры, дожди существовали всегда, чтоб однажды холодным вечером ноября кому-нибудь стало легче. чтоб он вышел на улицу, среди чужих слов-льдин услышал тишину, и понял, что не один.

* куда ты сбежишь из леса, если лес – ты? мир находит пяту ахиллесову — лиличке покраше завязывает банты. мир находит ей учителей страшных, вкладывает в уста очаровательные мерзости, чтобы потом над тобой, уставшим, всегда горели глаза ее черешневые, чтобы потом в переулки московские крошечные ты пытался втиснуть огромное, больное любовью сердце, и каждый, слышишь меня, каждый купил бы его за грошик… тебе не сбежать из леса. * если честно – что знаешь ты о мире, кроме ее губ алости? ты не увидел, как наступает старость, как время разрушает твое тело. – лиля! лиля! век пожирает все, к чему она прикасалась. все, что она сделала — ради тебя, великана трепетного, пуля крохотная — как новый вызов — на проклятый свинец нанизаны все признания твои, в сердце воронами обитавшие. и вот – безвкусно обставленная комната, а не она, не она! последнее твое пристанище. * – та еще, та еще! куда она снова уходит, оставляя володю в коконе настоящей смерти, не вымышленной? – по улице вымощенной кирпичами стен храма разрушенного… душно так, душно так! – революции мона лиза, это она зарядила патронные гильзы! – спекся володя. говорят, что его душа где-то там, на лубянском, до сих пор считает ее уходящий шаг.

и бывает приснится тебе река, вместо вод течет по руслу ее крупа времени. и бывает приснятся тебе смертельные раны на теле незнакомого, но родного. снова. ты кричишь: – не война! смотри, все живы! и глядишь в глаза, синие как жимолость. аве, мария, аве. все, кто ходил по этой земле не были правы, все, кто открывал острова и созвездия. дышать – это словно ходить по лезвию, ждать автобус, который не существует, на остановке, где иуда репетирует поцелуи.

все мы сделаны из земли. эти глаза наполнены золой. всех нас однажды взяли и унесли оттуда, где с головой накрывает волной; оттуда, где прорастает клевер из рук, дерева впиваются в кожу и на ветру поют. я смотрю на тебя и вижу: ты земля севера, а я земля юга. я смотрю на тебя, вспоминаю, как сыплется на плечи зерно, как ливень душу твою разверзает, как жить влажно и солоно. я смотрю на тебя и не знаю, зачем сделали нас такими? иногда чувствую, как туман застилает, и больно. все сотканы из земли мы.

я уношу с собой мое королевство в мир, где с деревьев опадает листва, где тихие воды морских глубин не слышны. и белый декабрьский снег — как память о том, что одни, мы здесь одни среди мириад звуков. я уношу с собой королевство, ты отпускаешь мою руку. так заведено в человеческих душах — всех, кто чувствует, превращать в вещи. и я знаю, что есть меня краше, и я знаю, что есть меня лучше в твоем царстве высоких башен, гремящих пушек. океана темные тени так похожи на небо синее. мне казалось, что люди сильные, и каждый носит в себе дух, достаточный для любви. в огромную твоего сердца полость я вкладываю мой голос. живи.

дай мне любви или истреби. вложи в уста молитвы за тех, кого не хочу любить. пусть я не вижу в них темноты, мы все лишь души, споенные земным ядом. мы забываем свет, прорастает зла ягель. вот он уже глаза застит. и кто-то около сердец раскладывает свои снасти. так пропадают без вести саши, насти, так застывают они в городов иле. а были ли они? правда живыми были? – вот тебе работа, хорошая, не пыльная. но только ты не твори добра. – вот тебе дом, в который хочется возвращаться по вечерам. но только ты не твори добра. – вот тебе все, возьми славу, деньги, но только ничего для других не делай. – мы договариваемся с тобой так: голосуй правильно, не думай, что все вокруг равные. запомни, здесь социальная пропасть. существует два мира, никому в другой не попасть. – нечего! – нечего! – нечего! – нет ничего вечного. дай мне любви или истреби. мы в этой войне, как спелые колосья, к земле прижаты. нам скармливают темноту, мы так в детстве кукол кормили ватой. не ведают, что творят. не ведаем, что творим. дай мне любви к ним. столько, чтоб все изменить. сложно любить тех, кто сад превратил в снег. но иначе грош цена тому, что во мне.

всем, кто был до, кто будет после… марина, анна… я не знаю будущих имен, но говорю: слов ваших отголосок звучит и в слоге моем. но говорю: мне так тревожно! вас нет, я здесь одна, совсем одна. и осени прошедшей остов глядит в меня. я много знаю, но не знаю вовсе, как воздух горький отвоевывать у тьмы, а век безжалостно черпает горстью людей. но остаемся мы. мы снова остаемся. и как неверно это, как нелепо! стучит метро. спешат уставшие по красной ветке, глядят в вагонное стекло, не различают лица. сойдут снега – все снова повторится, сойдут снега.

это джуманджи, та самая игра. здесь ничего не важно. лишь бы идти с утра по опустевшим улицам, тротуарам, словно по проводам – ток. это всего лишь джуманджи. и белый снег засыпет наши с тобой слова, потом доберется к зрачков кружевам, затем – звонки, расстояния, поезда. это джуманжи. здесь ничего не сбудется никогда. и яблоки падают в очередное лето, люди едят небо вприкуску с хлебом, календари меняются, превращаются в прах здания. жизнь – слишком сложное домашнее задание. отпусти нас с урока пораньше, боже, иначе мы сбежим сами. ведь невозможно.

я расскажу тебе, суламифь, как мы все медленно превращаемся в миф, как внутренние тополя сгнивают в речной тине, из фонарей достают свет и нас оставляют силы. я расскажу тебе, суламифь, каково быть снегом белым, асфальт пронзающей травой, как возвращаются давние-давние мысли, как тяжело, если нет ни у кого над тобой власти. все это слишком дурные, слишком земные вести, и я не знаю, зачем здесь я, я правда не знаю, зачем здесь я.

* до встречи, мой друг, до встречи. весна расправит твои плечи, напоит тебя молоком небесным, достанет из любой бездны. до встречи, мой друг, до встречи. все лгут, время совсем не лечит. и о запястья каждое утро тушит луны окурки. * как ничтожна трагедия одной жизни в сравнении с тем, что приобретает человечество. все искусство на свете оплачено чьим-то горем. и мы так пристально наблюдаем, смотрим как вырастают леса из праха, как в погасших глазах проступает правда. до встречи, мой друг. как зябко мне в этом мире зыбком. только бы он не был случайной ошибкой, только бы наше существование имело какой-то смысл.

я пишу вам, владимир, из века, который вы не увидели, из под век глядим мы на жизнь вашу равнодушными зрителями. я пишу вам, печальный, отделенный всеми возможными и невозможными далями, о том, что вы никогда не встречали меня, но так много сказали, я… мне нравится наблюдать, как утром на расстоянии поднятой вверх руки летят птицы и златокудро осыпается желтый снег ольхи, как души звезд разрезают небо, словно страны быстрые поезда. и дети растут, как стебли, в никуда. мы не увидимся, нет, владимир, время сильнее любой любви. я пишу, а ваши ладони севером покрывает иней где-то там, у вычерневшей стикс-реки. я пишу вам, владимир, а вы у свинцовой смерти, что руками сдавила виски. вы все еще мне не верите, не верят тем, которые безжалостно далеки. в тишине затрезвонят бешено истосковавшиеся по огню сердца. мы идем во времени – ласковые, прилежные, воздух путается в волосах. вы не помните нас, так дерзко воспевавший громаду человеческих чувств, нас, прячущихся за белыми занавесками века, в который я в одиночку из ваших стихов вернусь.

если ты выберешь этот путь — тихий и безызвестный, чтоб только в зимнем вечере не тонуть, не стоять на краю бездны, не разгадывать шум лун, не писать долгие письма… декабрь перечеркивает карту вен, подменяет мысли, он расставляет всех этих людей, все эти остановки, чтобы больше ты никогда не бродил под дождем громким, не вспоминал моего молчания. никто почему-то не говорит, что пустота приручает, что большинство выбирает смерть задолго до всех прощаний, что толпы когда-то живых остаются стареть в очереди за йогуртом в «ашане». и я не верю, что легче так, и я не верю, что так лучше, что мир отдал тебе мои слова, а взамен забирает душу.

есть птицы громкие, поющие на виду, есть птицы странные, плывущие по воде, есть птицы тихие, что прячутся в дальних лесах, а есть такие, о которых не рассказать. не то, чтобы они были особенными, или лучше других, не то, чтобы они знали что-то о небесах. только боятся они, как огня, чужих рук, и не вытравить ничем этот страх. только летят они высоко-высоко, только молчат они так, как земли после дождя. и если однажды ты заберешь с собой такую птицу – знай: она и тысячелетия не устанет тебя ждать.

мы век готовились к зиме: шили пальто, огонь в сердцах хранили. по блеклой неба синеве нас к северу водили. нам говорили: там, внизу, с потрескавшихся губ срываются проклятья, и жухлая трава гниет, и запах носит ветер. мы ждали так, так ждали мы, когда в нефть ночи нас выбросят безжалостно, и мир нас растерзает в клочья. мы думали, что, жертвуя собой, изменим все события. октябрь. я жду тебя на мостовой. какое жуткое столетие.

мне так сложно говорить с тобой сквозь проклятия, потому, что по законам этого мира я должна тебя проклинать. потому, что самое страшное – это не ждать, а когда выключают свет. потому, что страхи мои как волки, голодны и бешены, ищут, чем поживиться, закрывают комнату втихомолку, выдергивают из гранат кольца. мне так сложно говорить с тобой через время, через столько понедельников и суббот, через столько солнечных дней и ливней, через карты и города, выстроившиеся, будто северный флот. корабли их печальны, улицы так длинны. мы живем у причала странной, чужой для всех страны. здесь привыкли не помнить, слушать запах диких и пряных трав. мы так медленно тонем, в друг друге друг друга не отыскав.

нас не разбудят живые люди, нас не изменят скворешен звуки, и скрип от ставен… мы не оттаем. летит, как сотни бескровных белых, мотыльков снег стылый, первый, и запах слов кого-нибудь из двадцатого наполняет площади. и не летная. и не кратная ничему из того, о чем говорили прежде. откуда же эта, вывешенная, словно флаг врага, надежда? быть может, тогда, в середине прошлого века, когда все на свете казалось легким, когда человек отправился в космос, в его сознание проник вирус, и с тех пор мы все словно бы там, словно бы с ним: идем по земле, а друг друга не разглядим.

все всегда начинается с реки. любой мир, любая любовь. существовавшие до, наверняка, возразят — слышишь ветер, прорывающийся сквозь ветви ив? быть может, то, что я написала — это только голос реки, все во мне – это голос реки? я смотрела на нее так долго, что в другом времени умерла рахиль, она состарилась, морщины испещрили ее сердце, во дворе облетела смоковница. я – другая река. быть может, над степью живет бог, над небом живет бог, и облако – белый его рукав, и осень цветом как у него глаза, и сам он рос у земной реки. поэтому души наши так похожи на светлячков, июльских светлячков, летящих над водами. и по настроению ходит бог с неводом, но настроения часто нет. я – другая река. волны накрывают волны как лепестки, вязкие сумерки пробуждают цикад. трава склоняется над водой, водоросли цветут. и если ты говоришь, если ты все еще говоришь со мной — знай, это я мысли твои краду, это я превращаю их в речной шум, в запах. земные воины истлевают в земных латах, солнце расширяется, производит больше света… только чтоб исчезнуть нужно мало храбрости, во мне нет этого. я – другая река.

так подбирают на обочине собак бездомных, глядят в глаза и ждут тепла в ответ. но только все тепло, как вишни, сорвано, и есть лишь убивающий живое мир, и есть лишь тусклый свет. и мы бежим за ним, как будто бы догоним, и мы бежим за ним, как будто бы он свят. а время изменяет телефонов все номера. на том конце молчат. твои деревья истончаются, как нити, твои цветы смыкаются, что веки. в надежде оживить нева все бьется о гранит, я… я так же поступаю с человеком.

беги, если хочешь, чтобы тебя любили. в этом мире увядших лилий и тонких линий, в этом мире страха, неправильных мер, беги, если все еще уцелел. опускайся на дно, на дно, там, где звезд не видно, растут пшеном песни обреченных, трава шумит. уходи туда, где о тебе никто не говорит. и молчи так долго, гляди в себя, чтобы только вечер и корабли, чтобы взгляд случайный, неосторожный. – отыскать тебя было так невозможно.

красные комиссары идут по миру в куртках, пропахших дождем и ветром. красные комиссары в ржавеньких портсигарах душу твою хранят, герда. я расскажу, как они ее отобрали, я расскажу, как они за тобой ходили. в нашем дворе, где трава проросла сквозь гравий, где жемчугом падают, а затем гниют сливы… вон там они тебя разглядели, в день, когда мы птенца спасали. там они стали метелью, шумом реки нашей стали. это они притворятся мадонной, первой любовью, фиалковой темной кровью, въевшейся в пальцы рук. это они стали нашим ветхим домом, космосом старых книг. август девяносто шестого. воздух увял, поник. баба лида на небо унесла ведра, чтоб спиленные яблони поливать. а ты пропадешь без души, герда! но нам ли теперь горевать? нам ли ходить по городу, собирать твоего сердца зерна? здесь очень холодно, слишком озерно. прибежим на рынок, спрячемся там, где продают картошку. и когда из звездного дыма, в маленьких снежных крошках появятся красные комиссары с твоей душой — я расскажу им, что не боюсь ударов, что человек без души – мешок. и опустится ночь на плечи как июльского ливня бязь. герда, герда! не стать тебе вечной, но оживи хоть раз.

так нас делают камнями, кусками стали. вспомни, кем мы были, и кем мы стали. так все наши чувства переплавляют в чугунные перила. а затем мне снятся лестницы. шум прилива заполняет комнаты, заполняет дни. однажды кто-то из прошлого позвонит, станет выспрашивать, какие здесь сентябри, как я чувствую себя, что внутри? мы порабощены этой катастрофической простотой, этой обыденностью, уничтожающей пространство под стратосферой. и я не знаю, кто закричит первым, и я не знаю, кто первым сделает шаг назад. представь, что время будто бы листопад. вот ты идешь в гулком городе по проспектам, темным, как сны диких зверей, огромным, созданным страной советов для своих молчаливых детей. вот ты глотаешь воздух, который горек, который жжет. и память не оставляет тебя в покое, прикосновения ветра как ожог. ты помнишь шаг размеренный двадцатого века, ты помнишь его попытку не допустить нас в мир, что из проводов соткан, в низкого неба гранит. ты помнишь его песни, его катастрофы, усыпанные белым хлопком поля. упавшие звезды становятся торфом и ярче всего горят. сплетай же венок из пугливых снов, из лент расставаний, прощаний из неузнанных берегов. обещай мне, что когда-нибудь ты научишься так любить, как в детстве, чтоб из сердца тонкая красная нить, и все вокруг обретает резкость. все вокруг обретает цвет, обретает звук. обещай мне, что ты один из двух, что хотя бы ты… под огромным орешником пахнет вечером, пустотой, дальними далями. помнишь как бесконечно шел дождь? тогда еще друг друга ждали мы. на последней площадке автобуса, у самого выхода, как будто внутри прообраза вдоха/выдоха, как будто внутри прообраза ветвящейся вселенной. и твой взгляд однажды сделается святыней.

мне было грустно. в сотый раз, как будто из кувшина, всех нас поила молоком далекая холодная кассиопея, и говорила, помнишь, говорила она «о, нет, да что в тепле? они друг другу руки греют, а вы… вы будьте непреклонны, ходите, словно тени меж людьми, и слушайте метро, как будто бы раскаты грома, смотрите в окна, словно это корабли, представьте, что глядят они на вас, полузакрыты веки/люки. я подарю вам столько… что нежность их? она дика как запах мяты в падающем в вечер поле, пускай летят к огню ее, как мотыльки, и погибают в лампочек неволе. здесь все искусственно, в мерцающем неоном иле»… мне было грустно. такой алый зажгли свет. все оглянулись, а затем отвели взгляд. вчера мне показалось, что кто-то осторожно сменил слайд, и мы видим теперь другие совсем звезды.

за вокзальным смрадом начинается русский мир. на окраине почерневшего сада стоит без крыл в простенькой рубашке, с рюмкой в руке, мой знакомый саша, и от тоски голосит и плачет: – какова жизнь! помню, как я мальчиком все просил: вернись! господи всесветлый, постучи в окно. я тебе открою. тяжело одним. мы тоскуем с мамкой, горький хлеб едим. так к земле прижаты — в рай не улетим. помню, как я в детстве ждал его, так ждал. все стоял на холоде сколько хватит сил. мимо проплывали корабли небес. давно это было. а теперь я здесь. никого не жду я. видишь, что со мной? в рай не улечу я, но мне все равно.

если бы мне предложили выбрать какой-нибудь единственный момент из всего — я бы вспомнила девяносто девятый — неубранный от осени двор, новый президент для старой страны, разговоры о конце света, и из окна можно увидеть как снег растворяет время. жизнь кажется беспощадно длинной, но бездомный щенок, которого мы хоронили с таней под старой сливой, приглядывать с неба станет за нами двоими, и не допустит, чтоб мы прожили ее пусто. если бы мне предложили выбрать — я бы вспомнила какую-нибудь ночь с громом, чтобы выйти на улицу, как из комы, и понять, что ты на краю мира, что все спят вокруг, и в тебя не верит никто, и тебя не знает никто. есть легенда о принце, который превратился в цветок, он жил у озера и долго смотрел на свое отражение, как будто не существует катастроф и лишений, как будто все необходимое заключено в нас самих. а потом принц увял и сник. это несправедливо, ведь он был прав, быть может, единственный, кто что-то понял. мы давно не виделись с таней. расстояния означают, что детское сердце тонет во взрослом и неуклюжем теле. я бы вернулась в то утро, когда мы плакали под деревом и хотели убить смерть.

и она говорит: – если б не он – я б еще в девятнадцать летела вниз с крыши какого-нибудь неприметного здания, на все поезда опоздала бы, и они ушли без меня бы. а сейчас так незаметно наступает ноябрь, планета вертится медленно, время бежит быстро. если б не он – я могла бы струсить, могла бы никогда не поднимать трубку, не отпускать ничьи руки, до тех пор, пока мы бы не сделались старыми, чтоб стоять под бледными вербами, и притворяться, что вот теперь нет выбора. если б не он – я бы осталась в своей глухой провинции, на улицах с одинаковыми лицами, у отремонтированного здания почты в одиночку. быть может, кто-то меня подобрал бы, так на память морские камни кладут в карманы и сумки, потом случайно выбрасывают через сутки. если б не он – я бы пела печальные глупые песни в доме культуры в составе городского хора, несмотря на то, что у меня нет ни слуха ни голоса, а только живое сердце. я до сих пор помню, как пахнет смородина, когда она только отцвела. если б не он, как прообраз точки отсчета, начального числа, тихих птиц, остановившихся поездов и матчей — все вокруг существовало бы молча. я бы до сих пор ощущала мир черно-белым. и сейчас, когда больше не остается веры, не остается ничего, что можно воспринимать всерьез — я закрываю глаза и вижу шумящий лес, и так больно, словно бы кто-то в глазницы льет воск, горячий воск, разъедающий радужку. и она замолкает. и гаснут лампочки.

я не читала в тебе ничего о войне, но многое о любви. зимы так длятся… в небе цветут снегири. тому, кто стучал, обязательно отворят, тому, кто так ждал, больше нечего ждать. как страшен король времени, как он лют. он убьет ваших стариков и женщин, возьмет их хлеб, разольет по городу терпкий ветер лип, темнотой наполнит воды реки. армии его безжалостны, велики земли глаз твоих превратят в пески. я не читала в тебе ничего о войне, но многое о любви. говорят, это что-то неуловимое, вроде чувства, когда с раны снимают швы, запаха осени, звезд, листвы опавшей, вырабатывающей тепло. как птица, оставшаяся без крыла, идет человек по земле один. яблоки, лишенные сердцевин истлевают. прах к праху.

только больше не пой, я прошу тебя: петь не нужно. на севере сыплет снег, на юге растет соль, на западе ветер кружит. восток – это мы с тобой, стан тонок. в лесах все цветет мох сырой, раненый зверь кричит, как ребенок. а песни твои – прах, а песни твои – темень. они словно сцеживают небеса в мое неживое тело. что богу до нас всех? мы врастаем в свои степи, а если и существует грех — мы все в нем давно утопли. и петь не велят никому эти края глухие. ты слышишь меня? ночь тебя возьмет и превратит в иней, и превратит в смех на ветвях деревьев-шаманов. нас не существует всех, давно уж не существует всех, мы живем только в песне твоей странной.

ну, кто из нас не умирал, адмирал? ничто не бесконечно. растет до неба из твоих ран путь млечный. ну, кто из нас не ждал, адмирал? кто не берег внутренних птиц от начала жизни? и вот сейчас, когда в сердце твоем дыра, ты вспоминаешь святую лизу. она существовала с матерью где-то там, в дворах за фабрикой, в крошечной коммуналке. и на руке у нее был некрасивый шрам, и голос был полумертвый, тонкий. и пахло в детстве твоем костром, такой навязчивый резкий запах. ты часто видел лизу на станции, у метро, и слышал вокруг шепот. все говорили «снег, снег! зима будет холодной». а еще о том, что уродливых следует под замок, что лучше бы мать лизы была бесплодна. и ты смотрел, как люди сменяют людей, ты смотрел, и она смотрела. так проходил год, день, душа вырастала из тела… и вот сейчас, когда смерть тайком выпотрошила твою память, ты будто снова вышел за молоком, и видишь, как она птиц кормит. ну, кто из нас не умирал, адмирал? говорят, что на небе сейчас морозно. ты перебираешь в голове телефонные номера, и звонишь в детство, святой лизе. – помоги мне, девочка у метро, встретить смерть достойно. я так жил… нашелся и для меня патрон. я не знаю, страшнее ли войны человеческой жестокости, глухоты, уродства, что мы носим под оболочкой. это правильно, что всегда остаешься ты. будь вечно.

мой прадед был немцем. и мне не стыдно сказать об этом. он жил в беспощадной бескрайней стране советов. в вождей и в партию он не верил, а верил только в свою прекрасную мэри. она шила себе блузки белые, как снег русский. и когда война пьяной девкой в ворота ввалилась — мэри перекрестила его и простилась. затем был бой. и еще один бой. почти любой ко второму выживает едва. и сердце – натянутая тетива, которую бог вот-вот отпустит. мой прадед был немцем, но воевал за русских. сквозь грязно-багровые метели он, как икону, пронес образ прекрасной мэри. в дни, когда война превратилась в лабиринт окрашенных кровью стен, его взяли в плен. наравне с другими он произнес свое имя. мой прадед был немцем. строй стих. даже животные не бросают своих. и вот, чтобы он не погиб, ему предложили чинить немецкие сапоги. в худой обуви до москвы не добраться, в худой обуви не может маршировать от чумы коммунизма лекарь. и это был выбор, самый большой выбор маленького человека… мэри всегда говорила — в царство небесное идут тропой узкой. и он ответил: – я русский.

мы живем в стране красивой, большой-большой. рельсы-шпалы – как свежий шов. он нас свяжет: всех вас, меня. во дворах так пахнет илом, как будто дно нашей речки теперь везде. в детстве кажется, что беда – это смерть собаки, что не бывать беде. в детстве кажется, что беда — это мамино – дядя витя, сосед, спился и больше не принесет конфет. и я думаю: он не станет трясти худой рукой перезревшую алычу, прекратит спрашивать, кем я стать хочу. на мебельной фабрике живут мертвые деревья, шумят станки, фабрика пережевала сотню таких, как я. и трубы ее железные невыносимо ржавы и высоки, песни ежевечерне на новый поют лад. и максим, лучше всех читающий блока, тоже переступит фабричный порог, и саша, прыгающий на физкультуре до неба, и аня, считающая, что в войне севера и юга должен был победить юг. ветер терзает волосы, весна, мы прогуливаем урок. я бы сказала дяде вите, что никем я мечтаю стать. – дядя витя, ты ведь видел, там, на небе, тоже подсолнухи засыпает снег? мы живем в стране маленьких городов, те, которые живут в огромных — в другой стране.

федор иванович просыпается заполночь, думает, что сейчас двухтысячный. вечно так, вечно так: нельзя определить время. федор иванович наравне со всеми превращается в тишину. – господи, я же сам выбрал себе страну, я же в детстве стрелял рябиной по тем, кто бездомных собак обидел. я на твоей стороне, сын человеческий, почему ты – вечно, а я – нет? почему она вон тогда внимательно чистила мандарины, внимательно поправляла шаль, внимательно смотрела, как за дверьми истлевает снег, но была так невнимательна ко мне? помнишь раньше за несколько монет можно было купить сахар-рафинад? я возьму его с собой, чтоб у леты-реки меня встретил советский ангел, чтоб мы плыли с ним в белом как ночь челноке мимо ада. чтоб мы плыли туда, где воронье гнездо, где в ситцевом платье мама, где по телевизору князь гвидон ведет «международную панораму». чтоб мы плыли туда, где весеннее варево гроз превращает тебя в листья. отчего ты, господи, меня спас? отчего ты, господи, понадеялся, что я выстою? мне говорят: смотри, россия надела жемчуга зимы. вон там, вдали… мы лучше них, вон там вдали не мы. я говорю: смотри, россия… в высоком яблоневом дыму федор иванович выпил керосина, и врастает в землю, прадедами-подпоручиками завещанную ему.