Владимир Бондаренко 50 КНИГ ХХ ВЕКА

Упорно подвожу итоги. Двадцатому веку, русской литературе, в конце концов, самому себе. Наверное, пора. Чем дальше мы уходим от ХХ века, тем больше понимаем, мы – его дети. Его величие – это и наше величие. Его драмы и трагедии – это и наши тоже. Всех из нас в той или иной мере коснулось это – у кого отцы поумирали сразу после войны от ран, у кого и в лагерях побывали. Почти все мы, через поколение, родом из деревень, хоть и родились и выросли в крупных городах. Вот и пишу поэтому по-прежнему о своем ХХ веке.

Мой трехтомник: "Серебряный век простонародья" – о фронтовой и деревенской прозе, о тихой лирике, "Дети 1937 года" – о славном и великом поколении, родившемся накануне войны, а только что вышедшее "Поколение одиночек" – о своём, может быть, поначалу и растерявшемся поколении детей победы 1945-55 годов, о последнем зрелом советском поколении, о тех, кому в годы перестройки уже было далеко за тридцать; по сути, это трёхтомник о русской литературе и её творцах второй половины ХХ века. Может быть, не все достойные писатели вошли в него, нельзя объять необъятное, но эти изъяны я уже буду править все оставшиеся годы.

И вот предлагаю читателю, на мой взгляд, лучшие 50 произведений русской литературы ХХ века. Сейчас перед вами лишь список этих книг и имена авторов. Далее последуют комментарии, по две-три страницы к каждой книге, короткое эссе о писателе, и такая маленькая книжка, листов на пять печатных, ляжет на прилавки магазинов. Думаю, этот список и эта книжка привлекут внимание не только школьников, студентов и преподавателей, но всех, кто любит литературу.

И вновь каждый из увидевших этот список найдёт в нём прорехи, не обнаружит кого-то из своих любимцев, но 50 есть 50, и у каждого из вас может возникнуть свой список лучших 50 книг. Впрочем, думаю, основа будет у всех одна и та же.

Кто-то может удивиться и даже оскорбиться появлению в одном списке, к примеру, Льва Толстого и Эдуарда Лимонова, Антона Чехова и Юрия Казакова, Андрея Платонова и Александра Проханова, Ивана Бунина и Григория Климова…

Кто-то смело отмахнётся от самой арифметичности подхода к литературе, мол, вечно Бондаренко то года рождения вспоминает, то свои десятки и пятидесятки выдаёт. Но, может быть, кому-то из простых читателей окажется полезным именно такой выбор – значит, я работал не зря.

Как всегда одни будут упрекать меня в излишней широте подхода, мол, зачем нам Битовы и Маканины, другие – упрекать за то, что я проигнорировал постмодернизм, не упомянул, к примеру, Бабеля (которого, по-моему, сейчас никто не упоминает и не печатает). Творите, друзья, предлагайте свои подходы. А я буду делать своё дело.

Но даже 50 лучших книг, во-первых, не говорят о том, что все они одного уровня, не может быть даже в России 50 Львов Толстых в одном веке, во-вторых, естественно, чем ближе к современности, тем больше спорных кандидатов, тем больше оппонентов. Время покажет, насколько прав я в своём списке. А пока желающие через форум газеты "Завтра" поправляйте, вносите свои изменения и добавления, пока не вышла книга, я с охотой и не скрывая фамилии моих умных помощников, воспользуюсь вашими советами.

Итак, вот мой личный список золотого фонда русской литературы – список 50 лучших произведений лучших писателей, составленный литературным критиком века двадцатого века Владимиром Бондаренко:

1. Лев ТОЛСТОЙ. Повесть "Хаджи Мурат", опубликованная великим писателем в 1902 году. Мы прежде времени вычеркнули Льва Толстого из писателей ХХ века, ведь именно в этом веке были опубликованы и вошли в жизнь читателя "Крейцерова соната", "После бала", "Фальшивый купон", "Отец Сергий" – самые спорные и страстные его произведения. Именно в ХХ веке Льва Толстого отлучили от церкви, признали зеркалом русской революции, именно в ХХ веке он ушёл из Ясной Поляны. Его идеи и сегодня носятся в воздухе. Не случайно, его как богохульника до сих пор чураются такие, как Владимир Крупин, например. Что уж говорить о прочеченской его повести "Хаджи Мурат", которую наш современник, писатель Александр Сегень, совсем недавно объявил антирусской. Я же, наоборот, считаю, что все традиционно русские имперские стремления выражены в этой ясной, чарующей классической повести. Это – главная повесть ХХ века.

2. Антон ЧЕХОВ. Пьеса "Вишневый сад", опубликованная в 1903 году. Если кто-то думает, что эта пьеса о давно минувших днях, о крахе нашего дворянского уклада, он ошибается. Эта пьеса о традиционном русском крахе, именно сейчас и застраиваются все "Вишневые сады" наших русских иллюзий новыми хозяевами жизни. Но и их ждёт крушение. Эта пьеса посильнее "В ожидании Годо" моего любимого ирландца Самуэля Беккета, она вбирает в себя и ожидание, и свершение, и крушение всех надежд. Но заставляет думать о будущем.

3. Иван БУНИН. Сборник рассказов "Тёмные аллеи", вышедший в суровом 1943 году, но посвященый отнюдь не войне, а чувственной любви. Это шедевр мировой новеллистики. Из "Тёмных аллей" пророс и Владимир Набоков, как бы он ни открещивался позднее от бунинского влияния.

4. Дмитрий МЕРЕЖКОВСКИЙ. Неоконченный роман "Маленькая Тереза". При всей своей незавершённости, а, может быть, в чём-то и благодаря ей, этот роман о католической монахине Терезе из Лизье, который он писал до самой смерти в 1941 году, являет нам ту святость, к которой стремился и сам писатель. Как известно, монахиня Тереза, при безусловном её католичестве, считается "заступницей и молитвенницей за землю Русскую".

5. Александр КУПРИН. Повесть "Поединок", опубликованная в 1905 году, после поражения в русско-японской войне, воспринималась многими как пацифистская и антивоенная проза. Прошли годы, и сегодня образ поручика Ромашова становится одним из лучших символов русского офицерства.

6. Максим ГОРЬКИЙ. "Жизнь Клима Самгина". На мой взгляд, этот эпический роман, который Горький писал до самой смерти в 1936 году, ничем не ниже ни "Войны и мира" Льва Толстого, ни "Тихого Дона" Михаила Шолохова. Он до сих пор недооценён. Поражает, что и в сталинские годы, публикуя свои большевистские соцреалистические статьи, в романе этом Максим Горький ни одной строкой не сделал уступки внешним политическим мотивам. Считаю, что пастернаковский "Доктор Живаго" весь пронизан мотивами самгинщины и лишь продолжает мощную русскую эпическую традицию.

7. Фёдор СОЛОГУБ. Роман "Мелкий бес". Есть немало писателей, вошедших в мировую литературу лишь одним произведением, взять хотя бы аббата Прево, вот и Фёдор Сологуб, написавший достаточно много, остался навсегда в русской литературе благодаря своему роману "Мелкий бес" (1907) и его герою, учителю Передонову; тут заложен и будущий Кафка, и вся литература абсурда, и одновременно – вся бичующая социальная проза. Великий роман.

8. Андрей БЕЛЫЙ. Роман "Петербург", опять же явно недооценённый великий русский роман. И опять – явное преддверие Марселя Пруста и Джеймса Джойса. Ещё в школьные годы читая "Петербург", впервые задумался над трагичностью русской истории. В романе вся ширь русской беспредельной и часто разрушительной стихии, собранная в блестящие формы русского символизма. Вот настоящий русский национализм. Без примесей.

9. Василий РОЗАНОВ. "Апокалипсис нашего времени". Вышел в Сергиевом Посаде в 1918 году. Хоть Розанова и называют философом, но все русские философы – писатели, и первый среди них – Василий Розанов. Это его сокровенная, трагичнейшая русская проза, навеянная мыслями о русской жизни и о русском характере. Кто ещё более беспощадно писал о наших пороках и наших бедах, как ни сами национальные русские писатели, и кто из них ни любил Россию до самого конца, до самого края, как Василий Розанов.

10. Евгений ЗАМЯТИН. Роман "Мы". Книга, открывшая еще в 1920 году тоталитарное будущее всего мира, от немецких вариантов и советской имперскости, до нынешнего американского или израильского глобализма. Потом были и "1984" Джорджа Оруэлла, и "Прекрасный новый мир" Олдоса Хаксли. Братья Стругацкие, и далее, и далее. Читал роман ещё студентом, в Питере, и восхищался живостью слога, чёткостью образов, но более всего поразило предисловие … Владимира Бондаренко. Позже я познакомился с этим талантливейшим филологом и прозаиком в Монтерее, в США, оказалось, как и все эмигранты второй власовской волны, он и не Владимир, и не Бондаренко. Но, тем не менее, мне хочется написать о Евгении Замятине, тем самым спутав все карты будущим исследователям, разбирайтесь, кто из нас кто…

11. Николай ОСТРОВСКИЙ. Роман "Как закалялась сталь". Закончили печатать в 1934 году. Его сейчас хотят забыть, не удастся. Большей предельной исповеди человека идеи в нашей литературе нет. Куда до неё роману "Что делать?" Николая Чернышевского. Тот роман – из головы, этот – из сердца. Образ Павки ещё много веков будет воспламенять сердца молодых романтиков и фанатиков. Великолепная книга. Прав Андрей Платонов: "Мы ещё не знаем всего, что скрыто в нашем человеческом существе, и Корчагин открыл нам тайну нашей силы". Не за большевизм, а за тайну русской силы и стараются нынче изъять роман из памяти молодого поколения.

12. Андрей ПЛАТОНОВ. "Чевенгур". Более большевистского и даже сталинистского писателя (кроме слабеющего телом Николая Островского) в нашей литературе не было и нет. Почему его невзлюбил Иосиф Сталин, для меня загадка. Может потому, что Платонов в прозе был русским пророком? Его высоко ценили Александр Фадеев, Михаил Шолохов, все настоящие, великие советские писатели ХХ века. Поразительно, но ценят его и все диссиденты, от Иосифа Бродского до Александра Солженицына. Впрочем, обругали бы советские власти "Тихий Дон", и он тоже стал бы настольной книгой всех диссидентов. "Чевенгур" – это утопия русского коммунизма образца 1928 года. Это великий роман великого писателя.

13. Леонид ЛЕОНОВ. Роман "Вор", ранний вариант 1927 года. Роман о предназначении человека и о сложности выбора своего пути. Всегда этот выбор есть и будет. Всегда человек его будет искать. Значит, и роман "Вор" будет всегда.

14. Михаил ШОЛОХОВ. Роман "Тихий Дон". О великих произведениях всегда спорят, был ли Шекспир, был ли Лао Цзы, был ли Шолохов? Хорошая компания, вряд ли кто усомнится в написании какого-нибудь гранинского романа, или аксёновской повести. Великий роман, великие герои, великие споры. "Тихий Дон" и сделал равновеликими в русской литературе два наших славных века. Закончена эпопея весной 1940 года. Клим Самгин, Григорий Мелехов – эти мощные мировые образы родились в якобы бессловесное время. Эх, нам бы сейчас хоть малое подобие их, в наши-то бесцензурные дни…

15. Михаил БУЛГАКОВ. Роман "Мастер и Маргарита". Долго думал, какому роману отдать предпочтение: православному, близкому мне по всем идеям роману "Белая гвардия", в котором легко живётся, герои, образы, мечтания – всё родное, русское, или же явно еретическому роману "Мастер и Маргарита". Ведь, роман-то был сожжён, и возрождён к жизни дьяволом. И перед нами версия дьявола. "За одну минуту покоя я посмертный отдам покой", – писала Анна Ахматова. Вот и отдал Михаил Булгаков свой посмертный покой. Может, и спасла его обладающая немалыми мистическими силами жена от излишних нападок, и роман сохранила. И роман-то впрямь, великолепный, яркий, фантасмагорический. Таких мало в мировой литературе, но и цена за это великолепие была отдана немалая. "Фауст" Гёте, "Мастер…" Булгакова – опасное дело. Но – великая литература, однако.

16. Александр ГРИН. Роман "Бегущая по волнам". Писатель и впрямь был не от мира сего, и герои его жили по иным идеальным законам. Его идеализму не дано было осуществиться, впрочем, социализм тут не при чём, ещё более жестко к нему бы отнеслись в наше коммерческое время. От восторженности "Алых парусов" (1923) к неосуществимости "Бегущей по волнам" (1928) – вот его путь. Вроде бы у героев "Бегущей по волнам" сил и возможностей куда больше, чем у романтиков "Алых парусов", но никакие сверхвозможности одинокого героя не способны разорвать тяжкие узы общества. Остаётся уйти в мечту. Так и уходили романтики семидесятых годов, сделав Александра Грина символом своего времени.

17. Александр ФАДЕЕВ. Роман "Разгром". Это своего рода антитеза индивидуализму Александра Грина, написанная в те же годы (1927), впрочем, такая же романтическая, ибо во всех своих лучших книгах Фадеев – безусловный романтик. К тому же его романтические революционные герои были живыми героями, а сам роман – явный символ двадцатых годов – вобрал в себя непосредственные впечатления Фадеева, лишённые ходульности и штампа.

18. Борис ПАСТЕРНАК. Роман "Доктор Живаго". Позднейший лирико-эпический отклик (1957) на наши отечественные катастрофы ХХ века. Естественно, написан с учётом романов и Андрея Платонова, и Максима Горького, и Алексея Толстого. И всё же эпичность в романе перевешивает его поэтический подход к драгоценности бытия каждого человека. И всё же сохраняется связь и литературных традиций, и самой судьбы русской интеллигенции. Пожалуй, рвётся эта связь лишь сейчас.

19. Алексей ТОЛСТОЙ. Следуя развитию событий, хотелось бы назвать, со всеми оговорками его трилогию "Хождение по мукам", но по высоте замысла и по исполнению, конечно же, лучший роман третьего Толстого "Пётр Первый", над которым он работал до самой смерти в 1945 году. Да и ближе самому писателю этот образ, роднее сам дух петровской истории. В этом романе писатель, может быть, впервые позволил себе оставаться самим собой, быть до предела искренним. Алексей Толстой, по мощи своего дарования пожалуй и мог бы стать самым значимым художником ХХ века, но помешало его сибаритство и излишняя услужливость сильным мира сего. Увы, эта услужливость с лихвой передалась и его наследнице – Татьяне Толстой.

20. Владимир НАБОКОВ. Роман "Дар". Конечно же "Дар", а не заморская "Лолита", не его – Набокова – западнизированный облик. "Дар" – классический русский роман. Своим "Даром", вышедшим в 1938 году, завершающим серию его русских эмигрантских произведений, Набоков как бы оправдал само существование русской литературной эмиграции. Кто ещё рождён эмиграцией – Гайто Газданов и Поплавский, больше и назвать некого.

21. Вениамин КАВЕРИН. Роман "Два капитана". Конечно, по большому счёту, Каверин – средний писатель, тот же Валентин Катаев, Юрий Олеша или Алексей Толстой – гораздо талантливее. Но именно Вениамин Каверин написал культовое сталинское произведение, которое реально влияло на три поколения советских людей, в том числе и на наше. Не случайно и мюзикл возник уже в наши дни. Закончил роман Вениамин Каверин в 1944 году, уже под звуки победных маршей. Его романтика действия ещё сослужит хорошую службу русскому обществу, независимо от изменения в дальнейшем взглядов как самого писателя, так и времени, в котором живём.

22. Виктор НЕКРАСОВ. Повесть "В окопах Сталинграда". С этой повести и началась настоящая фронтовая проза, был же вкус у Сталина, выделил и наградил своей премией сразу же после выхода книги в 1946 году. Одна из лучших книг о войне. Собственно, ничего более стоящего Виктор Некрасов и не написал. А в эмиграции вообще замолчал, так же, как и Анатолий Кузнецов. Не всем эмиграция по плечу, иным – хуже лагеря.

23. Александр ТВАРДОВСКИЙ. Книга про бойца – "Василий Тёркин". О поэзии я хотел написать отдельно, и напишу, но "Василий Тёркин" – это уже не только поэзия. Это великий эпос о русском воине. И одновременно весь срез русской жизни. Как "Евгений Онегин" у Пушкина. Твардовского, как редактора журнала, очень ценят наши демократы, но почему-то поэтом его не считают. А ведь после Пушкина такой вечный русский образ никто из поэтов не создавал.

24. Гайто ГАЗДАНОВ. Роман "Вечер у Клэр", вышел в 1930 году в Париже, первый и самый значимый роман русского осетина. Изящное сочетание лиризма, интимности и бурных событий русской истории.

25. Илья ИЛЬФ и Евгений ПЕТРОВ. Роман "Двенадцать стульев". Искренне не хотел вставлять роман в свой список, но куда от него деваться? Отрицать его влияние на читательские умы, его мировую популярность, отрицать отрицательное обаяние жулика и махинатора Остапа Бендера, значит лгать и самому себе и читателям. Как есть, так и есть.

26. Варлам ШАЛАМОВ. Книга "Колымские рассказы". На мой взгляд, Варлам Шаламов как писатель сильнее, чем Александр Солженицын, хотя и написал немного. Он и на самом деле писал о том, о чём и писать-то, может быть, нельзя, и, понимая это, сам же и успокаивал читателя: да, самое тяжёлое – но и это пережили, и живём дальше. Книга рассказов писалась с 1954 по 1982 годы, до самой его смерти, и вышла сначала в эмиграции, затем уже у нас.

27. Александр СОЛЖЕНИЦЫН. Не знаю, на чём остановиться. Повесть "Один день Ивана Денисовича" или рассказ "Матрёнин двор"? По сути, они об одном и том же: как выживает в самые лютые времена русский человек. И всё-таки остановлюсь на рассказе "Матрёнин двор". Не стоит село без праведника, и Россия не держится без таких.

28. Константин ВОРОБЬЁВ. Повесть "Это мы, Господи!.." написана была в 1946 году, отправлена в "Новый мир", но напечатана только после смерти автора в 1985 году. Вот уж, поистине, явление силы человеческого духа. Нет, русская проза на одной стилистической игре и приёмах существовать не может. По крайней мере, большая русская проза.

29. Владимир БОГОМОЛОВ. Роман "В августе сорок четвертого…" Предельно точный военный приключенческий роман о работе советской контрразведки. И что бы нынче ни писали и ни придумывали об авторе, какие бы истины ни открывались, роман уже не нуждается в прикрытии именем автора. Роман стал классикой.

30. Виктор АСТАФЬЕВ. Роман "Прокляты и убиты" был опубликован в 1994 году. Тяжёлый роман, даже я бы сказал, злой роман, злой к собственному народу. Но роман стал вехой в литературе конца ХХ века.

31. Юрий БОНДАРЕВ. Роман "Горячий снег", выдвинувший писателя в несомненные лидеры "фронтовой прозы". Всё лучшее, написанное Бондаревым, написано о войне. Очевидно, так захватила война всю душу писателя, что и в поздних романах об отечественной интеллигенции "Берег", "Выбор" страницы о войне будто бы написаны другим писателем, исчезает многословие, излишняя философичность, герои оживают.

32. Евгений НОСОВ. Повесть "Усвятские шлемоносцы" как бы соединила навеки нашу фронтовую прозу с деревенской. Да и впрямь, войну всё-таки выиграли не штрафные батальоны и не безусые лейтенанты, а кондовый деревенский русский народ, сколько бы генералов и маршалов над ним не было. Нет народа – и выигрывать некому. Не стало шлемоносцев на Руси...

33. Василий ШУКШИН. Сказочная повесть "До третьих петухов", смешная и трагичная одновременно, из-за её смелых народных образов публикация затянулась аж до 1975 года (уже после смерти автора), да и сегодня её не любят упоминать даже иные шукшиноведы. Эта сказка всегда ко времени на Руси.

34. Василий БЕЛОВ. Конечно же повесть "Привычное дело", ставшая классической сразу же после публикации в журнале "Север" в 1967 году. Иван Африканович – один из вечных коренных типов русского народа. Пока живы такие, как он, жив и народ русский. Благодаря таким и выдерживали неимоверные трудности, да ещё и веселиться успевали.

35. Валентин РАСПУТИН. Повесть "Прощание с Матёрой" (1976). Это прощание со старой Русью, а может быть, и вообще с Россией, уходящей в прошлое. Когда я писал свою инсценировку, которая и сейчас, уже более 10 лет, идёт во МХАТе имени Горького, мы сплавлялись с Андреем Борисовым, режиссёром, по якутской реке Амга и размышляли о "Матёре". Мифический образ горящей и тонущей России. Великий роман. Но сумеют ли переселенцы построить новую Россию? Дай-то Бог!

36. Григорий КЛИМОВ. Роман "Князь мира сего" (1970). Может, это и не литература вовсе, а чистая мистика, тем более что все продолжения вообще ошарашивают. Такое впечатление, что бездна, за то, что автор романа приоткрыл некие её тайны, далее заплутала его самого в себе вовсе. Чтобы серьёзный читатель ничему не поверил. Если бы после "Князя…" ничего и не было опубликовано, роман бы и сегодня мог всерьёз напугать читателя. Будем считать, что после этого романа ничего у Григория Климова и не выходило.

37. Михаил ПРИШВИН. Роман-сказка "Осударева дорога" о моём родном русском севере, о русских сказках, о нашей природе и, между прочим, о строительстве Беломоро-Балтийского канала, о перековке нового человека. Впрочем, Михаил Пришвин всегда писал о чуде земного творения, в каких бы условиях это чудо ни взращивалось.

38. Владимир МАКСИМОВ. Роман "Семь дней творения", написанный в 1971 году, несомненно, лучшая книга писателя, его попытка осознать национальную и православную историю России через события бурного ХХ века.

39. Венедикт ЕРОФЕЕВ. Поэма в прозе "Москва–Петушки". Пожалуй, эти записки писателя-алкоголика-протестанта-бомжа-тусовщика характеризуют не только распад его личности, но и распад всего общества. Яростное предчувствие распада самой державы. И вновь, это единственное достойное произведение автора, увековечившее его. Эта поэма вызывает как общественный интерес, так и интерес к судьбе отдельного, падшего в данном случае, человека. Поэма была закончена в 1969 году.

40. Юрий КАЗАКОВ. Книга наблюдений и созерцаний "Северный дневник". Лучшая русская эссеистика ХХ века. И вновь о моём родном севере, о людях, о природе, о мужестве самой жизни. Писал её Юрий Казаков более десяти лет, закончил в 1972 году.

41. Юрий МАМЛЕЕВ. И всё-таки его самый завершённый роман "Шатуны", русский и даже советский сюрреалистический ужастик 1968 года, где писатель пробует размышлять над очень серьёзными проблемами жизни и смерти.

42. Александр ВАМПИЛОВ. Его абсолютно гениальная пьеса "Утиная охота", которую не понял ни Олег Ефремов, ни другие режиссёры. Потому что страшно принимать её всерьёз. Тогда ведь и о своей жизни задуматься надо, зачем ты живёшь? И надо же, вся эта горькая правда была сказана ещё в 1970 году. Зилов – это наш вечный и не лучший национальный тип времён очередного кризиса веры.

43. Андрей БИТОВ. Роман "Пушкинский дом". Пожалуй, вместе с прохановской "Надписью" и маканинским "Андеграундом…" эти три романа по-разному, с разных сторон осмысливают конец империи и конец века.

44. Александр ПРОХАНОВ. Роман "Надпись" – совсем не типичный, совсем не прохановский, совсем не фантасмагорический, и даже не милитаристический, и всё же лучший роман Проханова. Соловей Генштаба вдруг спел свою лучшую песню о себе и о своей эпохе. Но написан роман в 2006 году, значит, для лучших книг ХХ века не подходит. Значит, в ХХ веке всё же остаётся мой друг прежде всего автором блестящей новой военной прозы.

"Чеченский блюз" – роман 1998 года, где стилистическая отделка, природный метафоризм, избыточный эстетизм соединяются с жёсткой правдой войны.

45. Владимир МАКАНИН. Роман "Андеграунд или Герой нашего времени", совсем не по Лермонтову, но и герои у нас нынче другие. Его Петрович скорее обобщённый итог всей маканинской прозы, это то, к чему пришли с разных сторон и Ключарёв, и Алимушкин – совсем разные герои его ранней прозы. Хотел бы назвать лучшей повесть "Предтеча", тем более, я её и помог опубликовать в "Севере" в 1982 году, она мне ближе и героем своим, народным лекарем, и темой, но всё же перевешивает "Андеграунд…", самый последний и самый значимый его роман 1998 года.

46. Анатолий КИМ. Роман "Отец-лес" написан в 1989 году. Это перетекающая восточная проза, где всё может пересекаться, преобразовываться, переходить одно в другое; и этот явный восток писателем перемещается в рязанскую область, в глубинные русские леса и реки. Может быть, это и есть настоящий природный метафизический реализм, данный писателю свыше?

47. Владимир ЛИЧУТИН. Историческая трилогия "Раскол". Пожалуй, по-настоящему с русскими историческими сюжетами после Алексея Толстого справлялись разве что Дмитрий Балашов и Владимир Личутин. Но личутинский "Раскол" и по языку, и по характерам героев, и по глубине замысла всё же значимее прекрасных балашовских романов. Явно недооценённый роман, один из лучших в русской прозе ХХ века, куда там рядом Джону Фаулзу или Айрис Мердок. К тому же он пронизан прозрачной северной мистикой. Это и факт, и миф, и легенда, и мистерия одновременно.

48. Эдуард ЛИМОНОВ. Повесть "У нас была Великая эпоха". Не разобравшись и не вчитавшись, лишь для открытия новых имён эмигрантов, повесть была опубликована либе- ральным журналом "Знамя" в начале перестройки в 1989 году, потом редакторы судорожно оправдывались, что недосмотрели. Редкой силы талант. Вот уж действительно, как писали не раз, ёрничая, Лимонов, вроде бы играя, показывает читателю истинное величие и героизм всей советской эпохи. Но если писатель и играет, то всерьёз, даже и с самой смертью.

49. Саша СОКОЛОВ. Роман "Школа для дураков" (1973). Ещё одна попытка найти свой путь в прозе. Владимир Набоков назвал роман лучшей современной русской книгой. Но это в представлении Набокова. Сюжеты перетекают как в музыке, но не теряются. Можно увлечься героем географом Норвеговым, можно увлечься и сюжетом, действие и на самом деле происходит в школе для дураков, а можно увлечься просто перетеканием слов и смыслов, фантазий и воспоминаний.

50. Юрий ПОЛЯКОВ. Роман "Козлёнок в молоке" вышел в 1995 году, с тех пор переиздавался не меньше пятидесяти раз. Читают. И есть за что, и есть о чём – есть над чем посмеяться и есть о чём задуматься. Вот за эту по-настоящему смешную сатиру на постмодернизм Юрия Полякова и не любят наши либералы. Посмел на святое замахнуться. Впрочем, писатель всю жизнь замахивается, как бы не по чину, то на армию, то на партию, то на перестройку, то на постмодернизм. Но пока прокураторы до писателя всерьёз добираются, от смеха при чтении все их пуговицы лопаются. Это и спасает.

 

Дмитрий Колесников РУССКИЙ ГЕНИЙ ВЛАДИМИРА ВЫСОЦКОГО. К 70-летию поэта

Слушая Высоцкого, я, в сущности,

впервые понял,

что Орфей древнегреческий, играющий на струнах

собственного сердца, –

никакая это не выдумка,

а самая настоящая правда.

Юрий Карякин

25 января народному артисту, певцу и поэту России Владимиру Семёновичу Высоцкому исполнится 70 лет.

Драматург Александр Вампилов однажды записал в своём дневнике: "Бетховен не повторится. Чем дальше от Бетховена, тем больше человек (в известном смысле) будет становиться животным, хоть и ещё выше организованным. В будущем человек будет представлять из себя сытое, самодовольное животное, безобразного головастика, со сказочным удобством устроившегося на земле и размышляющего лишь о том, как бы устроиться ещё удобнее". В принципе, мы уже дожили до этого предсказанного великим драматургом мёртвого будущего, но дело не в этом. Пророческие слова Вампилова можно в полной мере отнести и к советскому барду, поскольку Людвиг ван Бетховен и Владимир Высоцкий суть явления одного порядка. Объединяет их то, что оба они сожгли себя дотла во имя людей.

Владимир Семёнович Высоцкий – это настоящий русский гений. В своей статье о Борисе Рыжем "Монах поэзии" я писал, что, на мой взгляд, "основным показателем наличия гения в творческом человеке" является "душераздирающая, надрывная исповедальность", поскольку "гений предполагает умение творца полностью преодолеть страх быть непонятым и даже осмеянным, безусловно присутствующий в каждом истинном художнике; предполагает способность начисто – без всяких оговорок, кокетства и двусмысленностей – распахнуть душу публике". Именно задушевный, пронзительно искренний диалог с читателем, слушателем и зрителем, а не холодная эстетическая красота форм неопровержимо свидетельствует о дарованном человеку свыше творческом гении. И такой диалог – откровенный, прямой, отчаянный – Владимир Семёнович Высоцкий вёл со своим слушателем и зрителем всю жизнь, до самой трагической гибели.

При этом творческий гений Владимира Высоцкого был "чисто русским явлением" и "природа его популярности непонятна ни западным слушателям, ни нашей культурной элите", как верно утверждал Владимир Бондаренко в беседе с народным скульптором СССР Вячеславом Клыковым. То есть на Западе Высоцкого, конечно же, слушали, слушают и по сей день, но скорее из праздного любопытства, потому что просто интересно посмотреть и послушать, что играл и пел на семиструнке с таким болезненным хриплым надрывом молодой советский актёр. Слушали, исправно аплодировали в конце его песен, глядя на поэта с лёгкой негреющей полуулыбкой скучными серыми глазами, а потом, вероятно, изумлённо спрашивали, подобно тому пресловутому студенту-скептику: "Ну, зачем он так орёт? Есть ли на свете вещи, заслуживающие таких страстей?"…

Происходило это оттого, что отношение мастеров и народа к искусству на Западе совершенно иное, чем в России. Большинство американцев и европейцев воспринимают творческую деятельность как хобби, как увлечение в свободное от работы время, которым можно заняться при условии, что ты неплохо обеспечен материально и не имеешь серьёзных бытовых проблем. Или творчество представляет собой для них обычную работу, за которую они получают приличные деньги и потому обязаны выполнять её на уровне. По этой причине наиболее прогрессивной ветвью западной литературы, на мой взгляд, является интеллектуальная поэзия и проза. Только вот можно ли, не мудрствуя лукаво, назвать прогрессивной литературой произведения, написанные холодным сердцем, созданные исключительно ради причудливой формы, а не глубокого содержания, трогающего даже самые каменные души?..

В начале этой статьи я сравнивал Высоцкого с Бетховеном. От этого сравнения я не отказываюсь и теперь: разумеется, и на Западе есть гении в моём понимании этого слова. Взять хотя бы того же Эрнеста Хемингуэя, Джека Лондона, Ганса Христиана Андерсена, Ромена Роллана… Просто там таких людей единицы, а у нас, в русской культурной традиции, жизнь и творчество были прочно и неразрывно спаяны воедино для всех великих людей, будь то писатели, композиторы, художники, кинорежиссёры или актёры; между двумя этими широкими понятиями – "жизнь" и "творчество" – русские деятели культуры не проводили по-западному чётких границ. Представители русской культуры творили, как правило, потому, что не могли иначе, что в их сердцах и душах была неизбывная, колоссальная потребность донести свою правду до народа. Вспомним Достоевского, Есенина, Твардовского, Белова, Распутина, Примерова, Тряпкина, Шукшина… Насколько неприхотливыми были их материальные условия, условия труда! Я уже не говорю о Шаламове и Солженицыне, создававшими свои лучшие произведения вообще в невыносимой, нечеловеческой атмосфере. И тем не менее, они истово работали над своим талантом, не жалея себя, выбиваясь из сил, нередко уделяя сну по три-четыре часа в сутки, чтобы только поделиться с миллионами читателей своим давно выстраданным, но невыплаканным, наболевшим…

Точно так же, на износ, "на разрыв аорты", как метко выразился литературовед Игорь Сухих, ради миллионов советских людей жил и работал Владимир Высоцкий. Ради них он и умер – умер героически, подобно горьковскому Данко, резким движением вырвав из груди своё пылкое горящее сердце и осветив его пламенным сиянием сказочный, возвышающий душу путь выходцам из народа. Этот великий и многотрудный путь вёл от постного мещанства и убогой обывательщины к героическому и драматическому самосовершенствованию на пределе человеческих возможностей. Так что в очередной раз согласимся с Вячеславом Клыковым, назвавшим поэта Высоцкого русским национальным героем – воистину правдивы его слова.

Известный писатель Юрий Трифонов в своей статье "О Владимире Высоцком" подчёркивал: "По своим человеческим качествам и в своём творчестве он был очень русским (выделено Трифоновым. – Д.К.) человеком. Он выражал то, что в русском языке я даже не подберу нужного слова, но немцы называют это "менталитет". Так вот – менталитет русского народа он выражал, пожалуй, как никто. Причём он касался глубин, иногда уходящих очень далеко, даже в блатную жизнь, к криминальным слоям. И всё это было спаяно вместе: и пограничники, и космонавты, и чиновники, и рабочие, и блатные – всё это была картина России". Согласимся и с автором "Дома на набережной": исконно русский характер гения Высоцкого и впрямь проявляется очень пёстро и ярко. И не только в том, что бард талантливо и многогранно отражал картину народной жизни того времени, в котором жил.

Яркие проявления русского гения Владимира Высоцкого начинаются с простоватой и скромной внешности поэта, о которой с чувством сказал столько тёплых слов Вячеслав Михайлович Клыков и к которой действительно чувствуешь необъяснимое громадное доверие. Русский гений Владимира Высоцкого виден и в феноменальной ра- ботоспособности и самоотдаче певца.

Как он трудился! С какой неистовой, яростной одержимостью! Мама актёра Нина Максимовна вспоминала в журнале "Огонёк": "Писал Володя в основном ночью. Это вошло у него в привычку давно, с юности… Я старалась у него не оставаться ночевать, потому что он почти до самого утра беспокойно ходил по квартире с карандашиком, "вышагивал" рифму. Раньше четырёх не ложился. А к десяти надо было спешить на репетицию в театр. Утром я иногда приходила и будила его, он спрашивал, который час, я отвечала: без пяти девять. О, говорил он, так я могу ещё пять минут спать. И тут же засыпал.

Вообще-то он считал, что сон – это пустая трата времени. Его любимая поговорка была: "Надо робить!" Конечно, такая чрезмерная нагрузка его подкосила. Я не один раз предупреждала: "Володя, так нельзя, ты упадёшь""

Непрерывную энергичную работу Высоцкого над своим поэтическим даром вопреки любым сдерживающим обстоятельствам отмечают и его отец Семён Владимирович в воспоминаниях с грустным щемящим названием "Таким был наш сын", и Марина Влади в знаменитой книге "Владимир, или Прерванный полёт". А известный актёр театра на Таганке Валерий Золотухин и вовсе свидетельствует о своём лучшем друге: "Он жил, как перегретый котёл, который с неизбежностью должен был взорваться". И, переполненный эмоциями, рассказывает о том, как трудно на самом деле давались Владимиру Высоцкому собственные песни: "Я же знаю, как он работал над стихом. Для него каждая удачная рифма – была событием. Он часами пел одну и ту же песню почти без слов, подбирая слова". Кто бы мог поверить в слова Золотухина, слушая такие простые, настоящие, потрясающе близкие каждому из нас, удивительно гладко и ровно зарифмованные, народные песни Высоцкого? Поневоле вспоминаются слова Льва Толстого о поэтическом наследии Пушкина: "Мы читаем у Пушкина стихи такие гладкие, такие простые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую форму. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко". Просто Высоцкий прекрасно понимал, сердцем чувствовал: песни, написанные с кондачка, на скоростях, влёгкую, народ, тонко чувствующий любую фальшь в искусстве, категорически и безжалостно отвергнет. Для того чтобы слушатели приняли и полюбили песни творца, истинный творец должен вложить в них глубинную, сокровенную правду – правду реальной жизни. И эта подчас горькая и мучительно тяжёлая народная правда насквозь пронизывает песенное творчество поэта.

Впрочем, русский гений Владимира Высоцкого жил не только в стихах и песнях советского барда, но и в кинокартинах и спектаклях с его участием. Так, например, главный редактор "Нашего современника" Станислав Куняев, по сути отказывая актёру в уникальном поэтическом даровании, полагает, что несомненный талант Высоцкого заключается в его блистательной актёрской игре, в том, что он мастерски и необычайно эмоционально показывал "крупный русский характер". И действительно – разве есенинский Хлопуша или говорухинский Жеглов не относятся к таким подлинно русским характерам? Как верно заметил в беседе со Станиславом Юрьевичем Владимир Бондаренко, "В книге "Эра милосердия" братьев Вайнеров Жеглов – отрицательный тип, сталинист, участник репрессий. А Высоцкий своим Жегловым явно переиграл начисто интеллигентного следователя-гуманиста. И народ полюбил именно такого Жеглова". Спорить тут не с чем.

Да и Гамлет Высоцкого – его главная актёрская роль – тоже принадлежит, разумеется, к категории крупных русских характеров. Утверждение Валерия Золотухина относительно того, что "в "Гамлете" Высоцкий играл себя самого, поэта Высоцкого с его судьбой", абсолютно справедливо. Не случайно в 1972 году гениальный бард написал великолепное, во многом автобиографическое стихотворение "Мой Гамлет", которое открывалось такими строфами:

Я только малость объясню в стихе –

На всё я не имею полномочий…

Я был зачат, как нужно, во грехе –

В поту и нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, –

Чем выше мы, тем жёстче и суровей;

Я шёл спокойно прямо в короли

И вёл себя наследным принцем крови.

Я знал – всё будет так, как я хочу,

Я не бывал внакладе и в уроне,

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы – короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с лёгкостью бросал слова на ветер, –

Мне верили и так как главарю

Все высокопоставленные дети…

Мне думается, речь в этом завораживающем своей искренностью монологе идёт не только о многотрудном жизненном пути самого автора стихотворения, но и о нелёгкой участи любого истинно творческого и талантливого человека в России, вынужденного встать на путь открытого и отчаянного бунта против окружающего его непонимания и равнодушия, дабы отстоять право на свою точку зрения, свои великие идеи.

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал – мне будет сказано: "Царуй!"

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег…

Да, так оно и есть. Драматическая судьба русского гения в до боли любимой Высоцким Роcсии… В 1974 году, незадолго до своей смерти, Василий Макарович Шукшин, как известно, сказал: "Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвёл в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту". Все эти качества у поэта Владимира Высоцкого, несомненно, были. Он был честен и мужественен, и этим бард очень напоминает мне героев произведений Максима Горького – Фому Гордеева, Данко, Челкаша. Недаром полковник Семён Владимирович Высоцкий подробно останавливается на этих исключительно важных чертах характера сына: "Я прошёл войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, и мужественнее многих. Почему? Да потому, что и я, и все мы видели и недостатки, и несправедливость, и чванство людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то только в застолье да в коридорах между собой. А он не боялся сказать об этом всем. И не с надрывом, а на пределе голоса и сердца. Внешний эффект, поза не были присущи поэту, певцу и артисту Высоцкому – главным в своей жизни и своём творчестве он считал честность и мужество".

Вспоминает Семён Владимирович и об удивительной сыновней доброте, появившейся и проявившей себя ещё в детстве поэта: "Помню, купили мы ему велосипед. Он покатался немного и вдруг подарил его немецкому мальчику, объяснив: "Ты у меня живой, а у него нет папы…" Что тут было сказать…"

И потом, во взрослой жизни эта присущая Владимиру Семёновичу природная доброта и щедрость раскрывалась неоднократно в самых разных ситуациях. Так, например, художник Сергей Бочаров, автор картины "Высоцкий и его демоны", повествует о том, что однажды певец рассказал ему, как в поездке по Америке получил за свои выступления около сорока тысяч долларов и "накупил для семьи, для друзей всего"…

Может быть, именно благодаря этой своей изумительной человечности – как во внешнем, так и во внутреннем облике – Владимир Высоцкий и стал народным поэтом, народным актёром? Может, именно она и сохранит его в русской памяти навсегда, как уверен Станислав Куняев?

Возможно. Но лично я убеждён в другом: Владимир Семёнович Высоцкий останется навсегда в русской памяти, прежде всего, благодаря главным природным чертам и свойствам любого русского гения – исповедальности и самосожжению, которые буквально пронизывают всё актёрское и поэтическое творчество народного барда, начиная от первой, так называемой блатной песни под названием "Татуировка" и первых ролей в театре и кино и кончая последним, словно бы прощальным его стихотворением, обращённым к Марине Влади и не имеющим чёткого названия:

И снизу лёд, и сверху – маюсь между, –

Пробить ли верх, иль пробуравить низ?

Конечно, всплыть и не терять надежду,

А там – за дело в ожиданье виз.

Лёд надо мною, надломись и тресни!

Я весь в поту, как пахарь от сохи.

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Всё помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека –

сорок с лишним, –

Я жив, тобой и господом храним.

Мне есть что спеть,

представ перед всевышним,

Мне есть, чем оправдаться перед ним.

И здесь я позволю себе возразить главному редактору "Нашего современника", возмутившемуся тем, что некоторые литературные критики и поэты после гибели Высоцкого стали сводить его творческое наследие к продолжению классических традиций великой русской литературы. Трагическая исповедальность и героическое самосожжение объективно делают Владимира Семёновича Высоцкого продолжателем традиций русской классики и, безусловно, ставят его в один ряд с Пушкиным, Есениным, Тальковым и Шукшиным. Разве не прав в этом Вячеслав Михайлович Клыков, уважаемый Станислав Юрьевич?..

Пишу эту статью и думаю: мог бы столь горячо любимый мною с детских лет певец дожить до сегодняшнего дня? И понимаю: разумеется, нет, не мог бы. Хотя и исполнилось бы ему сейчас всего-навсего семьдесят. Живут же себе многие другие блестящие писатели, его ровесники – Александр Проханов, Владимир Распутин, Владимир Маканин, Леонид Бородин – не говоря уже о поэтах-шестидесятниках, с убийственным равнодушием взиравших в своё время на медленную гибель Владимира Высоцкого и не пожелавших ни в чём ему помочь…

Но "Орфей древнегреческий, играющий на струнах собственного сердца", как вдохновенно описал Высоцкого Юрий Карякин, увы, обречён на скорую и неизбежную смерть. Струны человеческого сердца настолько нежны и чувствительны, что на них нельзя играть слишком долго. Этой очевидной истины советский Орфей, похоже, не осознал, или не захотел осознать.

Однако в раннем уходе из жизни Владимира Высоцкого повинно отнюдь не только пламенное русское горение "бабочки поэтиного сердца". К сожалению, об этом не принято особенно распространяться, но факт остаётся фактом: к трагической гибели поэта во многом приложили руку те самые пресловутые демоны, которых изобразил на портрете художник Сергей Бочаров. К ним, конечно, относятся и очерствевшие душами в своих унылых казённых кабинетах чиновники-догматики, под разными предлогами запрещавшие концерты певца и срывавшие всячески его выступления, но мне думается, основной вред творческой деятельности барда наносили всё-таки не они, как бы теперь, задним умом ни пытались возложить всю ответственность за прижизненно не сложившуюся поэтическую судьбу Высоцкого на советскую власть. Тогдашние препоны чиновников и бюрократов от культуры всё же можно было ухитриться обойти – огибал же их весьма успешно тот же учитель Владимира Семёновича Булат Шалвович Окуджава…

Основными демонами, помешавшими реализоваться талантливому актёру в поэтическом плане, как это ни горько сознавать, выступают те люди, которых он считал своими друзьями и к которым тянулся всей душой – поэты-шестидесятники, по-чёрному завидовавшие народной популярности Владимира Высоцкого и относившиеся к своему собрату по перу с нескрываемым высокомерием, обладавшие значительным литературным весом и властью, но ничего не сделавшие для спасения своего увядающего на глазах коллеги. Увядающего от их панибратства и непризнания его дара, от никак не складывающейся судьбы в литературе, между прочим…

Что мешало тому же Андрею Дементьеву, будучи главным редактором крайне популярной в те годы "Юности", взять и опубликовать в своём журнале подборку лучших военных песен Высоцкого? Неужели нельзя было напечатать там восхитительную "Песню о друге", или не менее замечательные стихотворения "Скалолазка" и "Прощание с горами"? Ведь и "Песня о друге", и "Прощание с горами" звучали в полную силу в говорухинском кинофильме "Вертикаль", так что на всесильную жестокую цензуру валить тут нечего. Между тем, когда Сергей Бочаров, знакомя барда с влиятельным литератором, обратился к Дементьеву с нижайшей просьбой выделить несколько страниц в "Юности" для стихов Высоцкого, шестидесятник лишь фамильярно ответил, похлопывая актёра по плечу: "Пописываешь всё…"

Примерно также поступали и другие знаменитые на весь Советский Союз поэты – Андрей Вознесенский и Евгений Евтушенко. Последний в стихотворении "Киоск звукозаписи" назвал народного певца "полу-Челкашом" – в этом сравнении явственно проглядывает снисходительная насмешка шестидесятника над хождениями Высоцкого в народ, над его отчётливым стремлением стать своим среди простонародья. А уж строки:

Торгаш тебя ставит

в игрушечке "Ладе",

со шлюхой, измазанной в шоколаде,

и цедит,

чтоб не задремать за рулём:

"А ну-ка Высоцкого мы крутанём!"

– и вовсе наглядно иллюстрируют пренебрежительное отношение Евтушенко к "меньшому брату" и "всенародному Володе", как назвал Владимира Высоцкого стихотворец Андрей Возне- сенский.

Однако, как ни странно, у Андрея Дементьева, которого, признаюсь, я ценю как поэта, есть изумительное стихотворение "Чёрный лебедь", посвящённое вдохновенному барду. То, что когда это было необходимо, Дементьев не протянул Высоцкому руки, пусть остаётся на его совести, но завершить свою статью о Высоцком я хотел бы именно этим стихотворением. Потому что, читая его, мне иногда кажется, будто я сам его создал когда-то – настолько оно глубоко меня тронуло…

Ещё одной звезды не стало.

И свет погас.

Возьму упавшую гитару.

Спою для вас.

Слова грустны,

Мотив невесел,

В одну струну.

Но жизнь,

Расставшуюся с песней,

Я помяну.

И снова слышен хриплый голос.

Он в нас поёт.

Немало судеб укололось

О голос тот.

А над душой,

что в синем небе,

Не властна смерть.

Ах, чёрный лебедь,

хриплый лебедь,

Мне так не спеть.

Восходят ленты к нам и снимки.

Грустит мотив.

На чёрном озере пластинки

Вновь лебедь жив.

Лебедь жив…

"Лебедь жив!", – с надеждой повторяю я вслед за автором сквозь застилающие мне глаза слёзы.

Мир Вашему праху, дорогой Владимир Семёнович!..

Дмитрий КОЛЕСНИКОВ

 

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

КОНФЕРЕНЦИЯ В ХАРЬКОВЕ

Писателей Москвы и Харькова связывают давние дружеские отношения, на которые не смогли повлиять ни газовые конфликты между Россией и Украиной, ни грохочущие в железные бочки помаранчевые митинги на киевском майдане, ни какие-либо другие охлаждения в отношениях между нашими странами. Потому что дружба эта основывается не на сиюминутной экономической выгоде или изменчивой политической конъюнктуре, а на общей для писателей Москвы и Харькова любви к русскому слову и общей для наших народов истории.

В подтверждение этой дружбы в Харькове в завершение 2007 года состоялась Вторая научно-практическая конференция по теме "Переяславская рада и гармонизация украино-российских отношений: история и культура, наука и образование", в работе которой приняла участие делегация Союза писателей России во главе с её председателем В.Н. Ганичевым. В состав делегации входили также московские писатели и учёные Н.В. Переяслов, С.А. Небольсин, А.Н. Стрижёв, С.И. Котькало, М.В. Ганичева, А.С. Васильев и самарские поэты Е.Н. Семичев и Д.Е. Кан.

Центральным событием первого дня работы конференции стало пленарное заседание в Национальном техническом университете, с приветственными словами и докладами на котором выступили председатель Харьковского областного совета В.В. Салыгин, первый заместитель председателя Харьковской областной госадминистрации В.И. Бабаев, ректор НТУ "ХПИ" профессор Л.Л. Товажнянский, председатель СП России В.Н. Ганичев, директор Института педагогического образования и образования взрослых АПН Украины академик И.А. Зязюн, проректор по научно-педагогической работе, заведующий кафедрой педагогики и психологии управления социальными системами НПУ "ХПИ" профессор А.Г. Романовский, ректор Харьковского национального педагогического университета им. Г.С. Сковороды академик И.Ф. Прокопенко, ректор Киевского международного университета академик Академии правовых наук А.М. Бандурка, а также другие писатели и учёные Украины и представители российской делегации. Во время этого заседания В.Н. Ганичев торжественно вручил билет члена Союза писателей России только что принятому в СП России харьковскому прозаику Ю.И. Чапале.

Второе пленарное заседание конференции проходило в Харьковском национальном университете им. В.Н. Каразина и было посвящено теме "Пространство литературы – путь к миру, согласию и сотрудничеству между славянскими народами". Выступившие на нём российские и украинские писатели и филологи рассказывали об осуществляемых ими литературно-издательских проектах, направленных на расширение творческого взаимодействия между писателями Украины и России.

В рамках работы конференции состоялась также встреча делегации Союза писателей России с активом Харьковского отделения Спiлки письменникiв Україны (СПУ), которое возглавляет поэт Иван Перепеляк, в которой приняли участие также и писатели ближней к Харькову Белгородской области во главе с руководителем Белгородской областной писательской организации поэтом В.Е. Молчановым. Во время этого разговора писатели России и Украины наметили планы по дальнейшему творческому сотрудничеству, выражающемуся в переводе произведений друг друга на русский и украинский языки и опубликовании их в своих изданиях, а также подарили друг другу свои книги.

В завершение двухдневных мероприятий во Дворце Студентов НТУ "ХПИ" состоялся большой поэтический вечер, на котором выступили со своими стихами поэты Москвы, Самары, Харькова и Белгорода. Судя по не смолкавшим в зале аплодисментам и тому горячему общению, которое продолжилось с поэтами после окончания вечера, харьковчане серьёзно изголодались по настоящему поэтическому слову, а это значит, что подобные встречи могут быть продолжены в будущем. Впрочем, подобные украино-российские вечера были бы вовсе не лишними и в столице России.

НА ПОРОГЕ ЮБИЛЕЯ

В канун Нового 2008 года в Правлении Союза писателей России состоялся расширенный секретариат, на котором присутствовали председатель Правления СП России В.Н. Ганичев, Герой Советского Союза писатель В.В. Карпов, заслуженный артист России М.И. Ножкин, председатель Московского Интеллектуально-делового клуба М.И. Кодин, главный редактор журнала "Молодая гвардия" поэт Е.Ю. Юшин, главный редактор газеты "Русь Державная" А.Н. Печерский и целый ряд других известных писателей, издателей и редакторов. Главной темой разговора стал предстоящий в декабре 2008 года 50-летний юбилей создания Союза писателей России.

За пять десятилетий своего существования Союз писателей России с максимальной полнотой проявил себя и с литературно-творческой, и с гражданско-патриотической, и с организационно-хозяйственной стороны, не только сохранив все свои областные и региональные организации, но и создав новые филиалы и отделения на Украине и даже в США, где совсем недавно было зарегистрировано "Северо-Американское отделение Союза писателей России", которое возглавил главный редактор газеты "Русская Америка" журналист и писатель Аркадий Мар.

Выступавшие говорили о непреходящем значении писательского слова в судьбе и жизни России, о роли литературы в укреплении патриотического духа народа, о державной направленности творчества настоящих русских писателей, а также о проблемах, стоящих сегодня перед творческими людьми, и способах их разрешения.

Писателями был высказан ряд конкретных предложений по празднованию предстоящего юбилея, в частности, пожелание того, чтобы, начиная уже с января 2008 года, все областные и региональные организации СП России приступили к публикации на страницах своих литературных журналов и областных СМИ материалов и воспоминаний, посвящённых истории и деятельности Союза писателей России.

Литература всегда была в нашей стране неотъемлемой и предельно важной частью жизни общества, поэтому 50-летие создания СП России – это юбилей не только самих писателей, но и всего народа Российской Федерации и, значит, праздновать его надо всем вместе.

Включая не только создателей литературных произведений и их читателей, но и все уровни российской власти.

ПОД СЕНЬЮ ДВУХ АКАДЕМИЙ

С интервалом всего в несколько дней в Москве прошли заседания двух авторитетных академий, в немалой степени опирающихся на творческий труд писателей и учёных-филологов.

Сначала в Большом зале Центрального дома литераторов состоялся творческий отчёт Академии поэзии, которую возглавляет известный русский поэт Валентин Устинов. В качестве одного из пунктов этого своеобразного отчёта пришедшим в ЦДЛ был представлен свежий выпуск изданного при участии Литературного фонда России альманаха "Академия поэзии – 2007", на трёхстах сорока страницах которого разместились стихи, статьи, эссе, воспоминания и другие материалы полутора сотен московских и российских авторов, посвящённые состоянию современной русской поэзии и творчеству ее создателей конца XX – начала XXI веков.

На сцене Большого зала в этот вечер звучали стихи членов Академии поэзии, а в фойе ЦДЛ можно было купить экземпляры свежеизданного альманаха, белоснежную обложку которого украшает портрет И.С. Тургенева и его знаменитое высказывание о русском языке, нисколько не утратившее своей актуальности и сегодня:

"Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаянье при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, что такой язык не был дан великому народу!.."

А несколькими днями позже в помещении Московской писательской организации СП России состоялось заседание московского отделения Петровской академии наук и искусств (ПАНИ), которой руководит академик Л.А. Майборода (Санкт-Петербург).

Во время работы заседания было рассказано об успехах и проблемах ПАНИ за минувший 2007 год, а также вручено несколько памятных орденов и медалей членам Академии, особо проявившим себя на поприще отечественной науки, культуры и общественной деятельности. Кроме того, состоялось также торжественное вручение дипломов новым член-корреспондентам, действительным членам и академикам ПАНИ.

В заключение же прошёл творческий вечер известного московского поэта и деятеля Академии Александра Улитина и представление его новой поэтической книги, довольно тепло встреченной его товарищами по поэтическому цеху и коллегами по Петровской академии.

И снова звучали стихи, лилась музыка, и шёл разговор о неумирающей русской поэзии.

Которая, слава Создателю, не иссушается ни от какого академизма.

ВЕСТИ ИЗ РЕГИОНОВ

Отношение властей к писателям понемногу начинает меняться в нормальную сторону. Накануне нового года сразу в двух регионах писатели стали почётными гражданами своих областей. Прозаик Евгений Борисов стал почётным гражданином Тверской области, а поэт Василий Макеев – Волгоградской. Поздравляем наших коллег и желаем им крепкого здоровья и новых творческих успехов.

***

В Твери прошёл заключительный вечер, подводящий итоги Года русского языка в Тверской области. На нём были вручены дипломы и ценные подарки самым активным читателям библиотек, авторам лучших школьных сочинений, журналистам, деятелям культуры – всем, принявшим активное участие в проведение мероприятий Года русского языка. Губернаторских премий в номинации "За достижения в области литературы" удостоены прозаик Владимир Самуйлов и поэтесса Любовь Колесник. В номинации "За произведения для детей и юношества" – Нина Метлина. На вечере со словом о родном языке и новыми стихами перед земляками выступил первый секретарь Союза писателей России поэт Геннадий Иванов.

***

Лауреатом премии имени братьев Киреевских "Отчий дом", учреждённой администрацией Калужской области и Союзом писателей России стала Александра Ивановна Баженова (Саратов) за книгу-исследование "Славян родные имена".

***

В Оренбурге прошли заключительные мероприятия, посвящённые Году русского языка. На них были приглашены писатели из разных регионов России – Р.Бикбаев (Башкортостан), В.Петров (Ростов-на-Дону), В.Чумаков, В.Ерофеева, А.Неверов (Москва), В.Молчанов (Белгород), В.Трефилов (Калуга), Е.Семичев (Самарская обл.). Возглавлял делегацию Союза писателей России первый секретарь СП Геннадий Иванов. В эти же дни писатели и общественность отметили 80-летний юбилей руководителя Оренбургской областной писательской организации Н.Ф. Корсунова.

ПАМЯТИ ЮРИЯ РАКШИ

Практически весь декабрь ушедшего 2007-го и январь наступившего 2008-го года в залах музейно-выставочного комплекса Московской государственной специализированной школы акварели Сергея Андрияки проходила выставка замечательного русского художника Юрия Ракши, картины которого не выставлялись в полном объёме в течение последних пятнадцати лет.

Удивительна судьба этого таланта! За свою короткую по земным понятиям жизнь (с 1937-го по 1980-й год) он создал более 150 живописных полотен (включая несколько триптихов), множество графических работ и эскизов, великолепно проиллюстрировал 20 книг и принял участие в качестве художника-постановщика в создании таких кинофильмов как "Время, вперёд!", "Дерсу Узала" (фильм был удостоен в США премии "Оскар"), "Восхождение" (немецкая премия "Золотой медведь") и другие.

Центральным объектом выставки, безусловно, следует считать любезно предоставленный для данной экспозиции руководством Третьяковской галереи живописный триптих "Поле Куликово", состоящий из трёх самостоятельных, но тематически и композиционно объединённых в одно целое полотен – "Благословение на битву", "Проводы ополчения" и "Предстояние", над которыми художник работал в буквальном смысле до последней секунды своей жизни, тщательно выписывая образы русских святых, князей и рядовых воинов. "Для меня это не просто очередное произведение. Это разговор о главном", – говорил он, заканчивая работу над триптихом, и так и умер с кистью в руках, поставив последний мазок на полотне.

Не могут не остановить на себе взгляд посетителя и такие картины Юрия Ракши как "Моя мама", на которой романтически изображены молодые строительницы города Магнитогорска 1930-х годов, а также "Современники", "Наша буровая", "Разговор о будущем", "Продолжение" и многочисленные портреты жены художника – талантливой писательницы Ирины Ракши, много сил отдающей увековечению памяти своего мужа и популяризации его удивительного творчества. Каждый четверг посетители выставки могли видеть её в залах с полотнами Юрия Ракши и услышать рассказ о том, как создавалась та или иная картина, как рождались их замыслы и кто послужил прототипами изображённых героев.

Желающие глубже познакомиться с творчеством художника могут посмотреть демонстрирующиеся на выставке фильмы о жизни Юрия Ракши, а также созданные с его участием киноленты "Дерсу Узала" и "Восхождение".

В ЖУРНАЛАХ РОССИИ

"РОДНАЯ КУБАНЬ", 2007, № 3 и № 4

Издаваемый известным русским писателем Виктором Лихоносовым литературно-исторический журнал "Родная Кубань" остаётся твёрдо верен избранному однажды курсу и главной своей задачей считает публикацию редких материалов и художественных произведений об истории кубанского казачества. Вот и в двух нынешних номерах продолжается публикация замечательной, по-шолоховски сочной повести Константина Подружного "Персидский бунт", живописующей быт казаков Кубани конца XVIII века. Но появились в журнале и новые акценты, в основном касающиеся поэзии. Так, например, всё чаще и чаще на страницах "Родной Кубани" печатаются стихи не только поэтов Краснодара и Краснодарского края, но и тех, кто живёт совсем в других городах и регионах, но так или иначе однажды пересекался своей судьбою с Кубанью. В № 3 представлены поэтические подборки известного петербургского поэта Глеба Горбовского "Я говорю на русском языке" и белгородца Владимира Молчанова "Чтоб наступило просветленье", а в № 4 – подборка интереснейшего новосибирского поэта Владимира Берязева "Таманские стихи". Это даёт очень полезную для кубанских стихотворцев возможность сопоставления своего собственного творчества с тем, что делают их собратья из других регионов, поскольку поэзия – это дело во многом состязательное, не случайно же в античные времена спортивные олимпиады начинались с соревнования именно поэтов, победители среди которых на равных со спортсменами получали звания "олимпиоников" и такие же, как и они, награды.

"ОТКРОВЕНИЕ", 2007, № 13

Несмотря на то, что литературно-художественный альманах Ивановского отделения Союза писателей России вышел в свет под знаком "чёртовой дюжины", его внутренний настрой вполне оптимистический и его можно выразить словами одного из опубликованных здесь стихотворений Бориса Усанова:

Представьте, я – посланник Божий –

за вас у Господа прошу.

Поверьте, в этот день погожий

все ваши горести решу.

Я всех люблю: больных, здоровых,

красивых, старых, молодых.

И в этот час готов я снова

отдать всю жизнь за вас родных.

Вы ждёте чуда исцеленья,

и в этой плёсовской тиши

я верю, будет избавленье

для каждой страждущей души.

Читатель наверняка не без интереса познакомится с путевыми записками руководителя Ивановской писательской организации Юрия Орлова, рассказывающими о его поездке в Республику Саха (Якутия) на празднование 100-летнего юбилея народного писателя Якутии Суоруна Омоллоона, а также с "Почтовыми романами" Олега Переверзева, повествующими о литературно-художественной жизни 1920-1930 годов, литературным дневником Леонида Таганова и в изобилии представленными на страницах альманаха стихами и прозой ивановских писателей.

"ЧЕДЫГЕН", 2007, № 28

Сборник произведений шорской литературы "Чедыген" выходит приложением к журналу "Огни Кузбасса" и представляет произведения писателей Шории, написанные на шорском и русском языках.

Его редакторы – Л.Н. Арбачакова, Г.В. Косточаков, С.Л. Донбай и В.Б. Соколов решили представить читателю литературу своего края во всей её полноте – так, как она существует в реальности, взаимообогащая и оттеняя друг друга своими оригинальными ритмами, образностью и звучанием. Надо сказать, что национальные литературы республик бывшего СССР переживают сегодня как бы своё второе рождение, обращаясь не то чтобы к запретным ранее, но оттеснённым социально-производственными темами на задний план их творческого внимания фольклорно-мифологическим и национально-историческим мотивам.

Утрата своего родного языка, забвение исторических и культурных корней, искажение народных обычаев и традиций, гибель естественной среды обитания – вот самые болевые точки национальных литератур в наше время. "Старики растеряли все сказки, / а в тайге не осталось зверья. / Как же жить: без лешего, духов, / без хозяина гор и воды? / И без рыбы в реке, / и без тропок со следами копыт?" – пишет в стихотворении "Забытые слова" Ида Бекренева. Сходные мотивы можно встретить в стихах Таяны Тудегешевой, Татьяны Ачеловой, в прозе Вениамина Борискина, стихах и рассказах Любови Чульжановой, в мистическом повествовании Леонида Тустугашева и притчеобразных рассказах Софрона Тотыша. Сборник "Чедыген" – красноречивое свидетельство того, что за лишённые творческого духа перестроечные годы мы почти напрочь потеряли из виду литературные процессы в национальных республиках, так что нам теперь предстоит эти литературы заново открывать и знакомиться с выросшими там писателями. И знакомить с ними читающую Россию.

"ДЕСНА", 2007, № 17

Завершая 13-й год своего существования, журнал брянских писателей обозначил себя как "межгосударственный выпуск", и в подтверждение этих интернациональных намерений публикует на своих страницах материалы не только местных авторов, но также произведения писателей из других городов России, Украины и Беларуси.

Открывается номер подборкой стихотворений А.К. Толстого, помещённой здесь к его 190-летию. Просто поразительно, как свежо и мощно звучат до сих пор, казалось бы, сугубо пейзажные строки поэта:

Край ты мой, родимый край,

конский бег на воле,

в небе крик орлиных стай,

волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!

Гой ты, бор дремучий!

Свист полночный соловья,

ветер, степь да тучи!

Помимо произведений писателей Брянщины, читатель встретит в номере также стихи санкт-петербургского поэта Бориса Орлова, рассказы московской детской писательницы Светланы Вьюгиной, повесть орловского прозаика Юрия Оноприенко, стихи белорусского поэта Петра Хандожко и поэтические подборки большой группы русскоязычных поэтов Харькова.

Главный редактор журнала Станислав Сеньков ставит своей целью как можно больше расширить литературные околицы своего журнала, впустив на его страницы стихи и прозу авторов из самых разных уголков России и стран СНГ.

И это, наверное, правильно, так как русская литература, как и русская душа, как раз сильнее всего во все времена и характеризовалась своей всемирной отзывчивостью. Ведь литература – это и есть душа народа.

"ЛУЧ", 2007, № 3-4

Практически весь этот номер выходящего в Ижевске журнала прозы, поэзии и публицистики Союза писателей Удмуртии посвящён участникам VI Форума молодых писателей России.

Из "своих" авторов в журнале представлены только народный писатель Удмуртии Генрих Перевощиков (1937 года рождения) с повестью "Щепка" да молодой (1984 года рождения) ижевский поэт М.Багаутдинов, зачем-то выступающий под абсолютно ненужным ему псевдонимом "Дмитрий Суворов".

Повесть Перевощикова публикуется небольшими фрагментами, оканчивающимися сообщением "Продолжение следует", поэтому сказать о ней что-нибудь существенное пока невозможно, а вот стихи Багаутдинова – это действительно интересная, новая и по ритмам, и по образам поэзия, которую единственно что и портит, так это пугающая душу безысходность существования автора, бесконечно винящего в своих бытовых проблемах жизнь или Бога и не знающего, чего он, собственно говоря, хочет от судьбы. "Так странно. Мы, кажется, всё ещё живы. / И выглядим глупо, по-детски нелепо: / "Смотри, как над нами сверкает красиво / кристаллами солнца покрытое небо…" / А мне бы – / лениво на тело накладывать руки. / Опять? Надоело. Оно же бездушно. / И сердце с часами ведёт перестуки… / Убей меня ради больной нашей дружбы. / Так нужно", – пишет он в стихотворении "Рассветное", и, если в таком свете видится автору даже самая оптимистическая часть суток – рассветы, то как же тогда он, бедный, воспринимает закаты?..

Произведения участников семинара в Липках и завершающие их заметки главного редактора журнала "Арион" Алексея Алёхина "Поэт без читателя" сами по себе весьма любопытны и достойны серьёзного обозрения и анализа, однако в журнале удмуртских писателей всё-таки хочется видеть произведения удмуртских писателей.

Безусловно, какую-то часть площади надо всегда отдавать гостям из других городов, чтобы была возможность проекции творчества местных авторов на то, что делается в Москве и отдалённых регионах, но главное-то всё же – показать, как развивается литература в самой Удмуртии!

Тем более что удмуртский критик и литературовед Татьяна Зайцева пишет в изданной в 2006 году Ижевским государственным университетом монографии "Современная удмуртская проза (1980-2000-е гг.)", что в сегодняшней литературе Удмуртии начали ярко заявлять о себе всевозможные разновидности "постмодернизма", "нового реализма" и "этнофутуризма", подтолкнувшие местных исследователей литературы к опыту новых методологий анализа – структурализму, семиотике, деконструктивизму и т.п., – вот это бы всё и увидеть на страницах журнала "Луч", вот это было бы открытие удмуртской литературной "терра инкогнито"!

Литература – субстанция саморазвивающаяся, но при этом крайне важно, чтобы её рост и взросление происходили с оглядкой на этико-эстетические критерии отечественной и мировой классики.

В этом плане самые интересные и продуктивные находки обнаруживают себя в литературе на пересечении поиска современной художественной формы с тем духовно-нравственным опытом, который наработан писателями предшествующих эпох. Вот именно это и хотелось бы видеть в журналах, представляющих национальные литературы.

Впрочем, как и русскую тоже…

ПОЭЗИЯ БРАТСКОЙ УКРАИНЫ

Светлана МИХАЙЛОВА

ДоЧернее

– Продай меня,

продай меня, –

говорю я папе, –

турку старому и злому

с миллионом в шляпе!

– Продай меня,

продай меня

за доллары, мама.

Чтоб с долгами расплатиться

и держаться прямо.

Я – у турка,

а вы – дома.

Выстоите хату…

Турок сгинет –

я вам внука

привезу в палаты.

ЧУДО

Восстал казак Мамарыга

из могильной глины –

посмотреть на дали милой

сердцу Украины.

Долго смотрит седолобый

в то, что было мило –

те же реки, лес и долы,

и Саур-Могила.

Только люди почему-то

речь отцов не знают

и привычную "горiлку"

"водкой" называют.

Что такое "марс" и "сникерс"?

Марс – свалился с неба?

Почему он в гастрономе

средь колбас и хлеба?

Девки голые в витринах

всем смущают душу.

То – днепровские русалки

вылезли на сушу?

Хлопцы весело гогочут –

и чему так рады?

А в руках бутылки держат –

как за бой награды.

И бесстыдно обнимают

девок белолицых.

Те в ответ их так целуют…

в пору провалиться!

Ходят панны, дудлят пиво,

распустивши косы,

и дымят табачном дымом,

точно паровозы…

Нагляделся Мамарыга

на чертячью силу.

Плюнул в землю, матюкнулся

и… ушёл в могилу!

Иван ПЕРЕПЕЛЯК

МОНОЛОГ ИУДЫ

Нет тяжелее пустоты душевной.

– Что я наделал? Как тут объяснить?

Когда б я знал, что обречён уже Он,

и что его решили погубить…

Мне не нужна пощада. Я осилю

всё, что судьба пошлёт мне в простоте.

Да разве же я думал, что Мессию –

и разопнут, как вора, на кресте?!

Он утешал нас неким Вечным Царством,

летя мечтой и взглядом в небеса.

Но нам-то – здесь тягаться с государством,

нам здесь нужны земные чудеса!

Тут всё сильнее миром правят деньги.

Чем больше их – тем больший ты пророк.

А Он учил нас: "Духом богатейте".

И был готов за Правду – хоть в острог.

Ну почему ж не стал Он в Иудее

земным Царём, как я о том мечтал?

Я бы пошёл к Нему ну хоть в лакеи,

лишь бы страною Он повелевал!

Я не защитник веры эфемерной.

Уж лучше – деньги, что я получил,

чтобы страна не заразилась скверной –

ведь Он такие раны не лечил.

О, сколько с Ним мы грязь дорог месили!

В те дни меня Он другом называл…

Теперь я – лжеапостол. Лжемессия.

На вечный срок предателем я стал.

Исторгну стон душевного страданья

и всем, кто предал дружбу, прохриплю:

– Ни здесь, ни в небе –нет нам оправданья.

Я ясно вижу это… сквозь петлю.

Перевод Николая ПЕРЕЯСЛОВА

 

И.Воронов ПОСЛЕДНИЙ ЦАРЬ ВАВИЛОНА

Почти пять лет прошло с начала американской агрессии против суверенного Ирака. Но события в этой стране не теряют остроты и подчас приобретают мировое значение. С именем Саддама Хусейна связаны славные страницы и горькие испытания, постигшие эту страну. Пройдёт время, и умудренные в фальсификациях ученые мужи затуманят смысл иракской трагедии. Тем большую ценность будут иметь книги, написанные по горячим следам событий. Несомненно, к их числу будет отнесена первая биография иракского лидера, опубликованная после его смерти – "Кровь на песке. Жизнь и смерть Саддама" (Москва, Издательский дом "Журналист", 2007). Её автор – русский писатель Сергей Плеханов.

Историческая основательность и знание национально-религиозных проблем загадочного для европейцев Востока составляют достоинства этой книги, не лишенной острой полемичности и спорных обобщений. Впрочем, вдумчивый субъективизм в такого рода произведениях предпочтительнее холодной отстраненности.

История Ирака неразрывно связана с притязаниями сначала Англии, а затем США на явное или скрытое управление ближневосточным регионом. После Первой мировой войны Лига Наций передала часть бывшей Оттоманской империи Англии в подмандатное управление. Предки Саддама Хусейна, принадлежавшего к племени "бегат", много лет боролись против турок. Саддам, став со временем политическим борцом, унаследовал от них неукротимое стремление объединить всех арабов. Эта идея преобладала в его мышлении над религиозными устремлениями, традиционно игравшими важную роль на Ближнем Востоке. К тому же Хусейн остро ощущал свою преемственность с доисламской историей Междуречья: "Над руинами Вавилона незадолго до гибели саддамовского режима было воздвигнуто великолепное белое здание – очередной дворец президента Ирака. Если это так, то у него, несомненно, была потребность общения с прошлым".

Сергей Плеханов отметил прогрессивные стороны деятельности Хусейна. "Ирак стал самой передовой страной арабского мира", – пишет он. Большое значение имел подписанный в начале 1970-х годов Договор о дружбе с Советским Союзом. На этом этапе взвешенная политика Хусейна приносила добрые плоды. Стали возможны серьёзные изменения в арабском мире, представшем единой мировой силой. Поначалу Саддам помогал революционным группировкам, но со временем стал уходить от радикализма, сблизился с консервативными режимами арабского мира. Это было правильное решение, ибо помогло Ираку выстоять в конфликте с Ираном.

Автор описал предысторию столкновения, которое было запрограммировано Англией, навязавшей в своё время спорное соглашение о границе между двумя странами. Плеханов называет взаимоотношения арабов с персами одной из самых драматических страниц в истории. По аналогии с европейским миром он обобщил опыт сосуществования разных групп населения Ближнего Востока. Но его мысль о том, что ислам "в наибольшей степени отрицает расизм", нуждается в уточнении. В исламе рядом с миролюбивыми направлениями уживаются агрессивные ветви, по воздействию на внешний мир под стать расизму.

Писатель не случайно коснулся этой острой темы. Во время войны 1981-89 гг. аятолла Хомейни поддерживал пропагандистский тезис о всестороннем превосходстве персов над арабами. Ирак в ответ обличал "персидских расистов". Автор считает одной из главных причин войны стравливание этих наций Западом в союзе с Израилем. Но не менее важными представляются религиозно-национальные расхождения двух лидеров, определявших судьбу своих стран.

Ирано-иракская война имело немало последствий для Ближнего Востока. Одним из её результатов стало сближение Ирака с Америкой; значение этого Хусейн переоценил, не заметив оборотной стороны сего парадоксального союза. США перешли к хитроумному плану действий в регионе, исключив в 1982г. Ирак из числа стран, "поддерживающих терроризм". В 1985г. Саддам встречался с Горбачевым, уже подключённым "мировой закулисой" к общим замыслам. Летом 1989 г. Иран вынудили принять резолюцию ООН о прекращении войны.

Хусейн воспринял эту поддержку как поощрение к более смелым действиям. Он уже вынашивал замысел военной акции против Кувейта. Уверенный в мощи огромной армии, он решил применить силу. Сыграли роль лживые уверения США о невмешательстве в региональные конфликты. Америка явно подталкивала Ирак к войне. Хусейн допустил серьёзный просчёт – даже большинство арабских стран мира осудило кувейтскую авантюру.

Во время посещений саддамовского Ирака автор отметил атмосферу веротерпимости и элементы свободо- мыслия. Можно посетовать, что не развёрнуто интересное рассуждение писателя об арабском социализме. К сожалению, национальная диктатура на любой идеологической основе теряет все социальные достижения после устранения её творца.

Вопреки ожиданиям Запада режим БААС устоял после первой войны в Заливе. Автор объясняет это наличием значительной социальной базы правившей партии. Репрессии проводились против потенциальных соперников Саддама и лиц, подозревавшихся в заговорах, не затрагивая массы. Но вторжение 2003 года произошло в условиях, когда иракский народ уже устал от долгой блокады и в значительной своей части продемонстрировал безразличие к судьбе правящего режима.

Сегодня положение изменилось. Америка готовится к позорному отступлению из Ирака перед лицом всенародного отпора агрессору – явного или пассивного. Казнь Саддама Хусейна не ослабила сопротивление, наоборот – "он станет иконой для тех, кто будет искать альтернативу глобализации". Важно отметить, однако, что автор далёк от мысли героизировать Саддама. Поэтому кажется убедительной его финальная оценка: "За какие-то несколько десятилетий в мире созрели новые силы, которые очень скоро определят лицо планеты. Их рождению и возмужанию в большой степени способствовала долгая эпопея Саддама, который вёл безнадёжную борьбу с Молохом. Наделал при этом множество ошибок, совершил немало преступлений, неоднократно позволял использовать себя как пешку в грязной игре великих держав. Но никто не сможет сказать, что он был одним из бесчисленных обывателей от политики, свившим пожизненное гнёздышко и наслаждавшимся теми возможностями, которые даёт власть".

 

ХВАЛА ЭНЦИКЛОПЕДИЯМ

Постараемся хоть на один миг отделить эстетические, политические и литературные разногласия от мира энциклопедий и литературных путеводителей.

С это целью заглянем в двухтомник Сергея Чупринина "Русская литература сегодня…", вышедший в издательстве "Время" в 2007 году. Как любой из активных участников литературного процесса, Сергей Чупринин и в жизни, и в литературе предстаёт в разных своих ипостасях.

Это главный редактор одного из самых воинствующих либеральных журналов "Знамя", и хоть за последнее время среди авторов стали появляться (особенно среди молодых авторов) писатели традиционно реалистического (к примеру, Роман Сенчин), а то и явно державного направления, публицистика и критика в этом журнале отданы на откуп самых оголтелым либералам и западникам, не признающим в современной литературе ничего и никого, кроме певцов буржуазного строя и буржуазной модели поведения. На мой взгляд, это дорога в тупик, и резкое изменение ситуации в современной литературе, отказ от постмодернизма и её канонов практически всех ведущих писателей нового поколения, от Захара Прилепина и Сергея Шаргунова до Дениса Гуцко и Ирины Мамаевой, тому пример.

Рассерженный главный редактор "Знамени" потому и не признает: "необыкновенный ажиотаж вокруг молодых писателей – они просто нарасхват, и они женихи на всех свадьбах… Писатели старше 35 лет – чужие на этом празднике жизни…" На самом деле, как я понимаю, Сергея Чупринина огорчает не возраст ведущих писателей нового поколения (хотя куда деться от своего 60-летия, только получать поздравления и вспоминать про молодые годы, когда дружил с Куняевым и Устиновым), а именно то, что новое поколение вырвалось из очерченного либералами круга, присутствует сразу "на всех свадьбах", в том числе и на почвеннической, и, страшно сказать, на державной…

Но есть у Сергея Чупринина ещё одна ипостась – пристрастился он к выпуску литературных энциклопедий и больших путеводителей по современной литературе. (От третьей своей – ипостаси боевого критика, он уже давно отказался, решил, что не угнаться за молодыми, да и хлопотное и недоходное это дело.) О небрежности при составлении первого энциклопедического двухтомника "Новая Россия: мир литературы" писали и правые, и левые газеты. Писали поделом. Но, скажу честно, всё равно на полке он у меня стоит на видном месте, и когда мне необходимо хоть что-то узнать о совсем неизвестном авторе, заглядываю туда, и часто нахожу. А там уже дальше уточняю. Лиха беда – начало. Поэтому и к крайне небрежному двухтомнику-справочнику я отнёсся одобрительно, впрочем, как и любой критик любого толка. Справочная литература всем нам нужна.

Двухтомник "Русская литература сегодня…" 2007 года сделан более качественно и строго. Предваряет первый том утверждение: "Всё, что вы хотели узнать о современной российской литературе, но не знали, у кого спросить".

Может быть, и не всё, но сведений достаточно для читателя, о всех престижных премиях, о творческих союзах и периодических литературных изданиях. Дана, пусть и неполная, и с моментом субъективности либерала, но хроника событий в литературе двадцати последних лет, с 1986 по 2006 годы. Самое главное – представлены почти все ведущие российские писатели, оказавшие влияние на литературу начала третьего тысячелетия. Конечно, есть досадные пробелы, нет, к примеру, Владимира Личутина и Леонида Бородина, Тимура Зульфикарова и Руслана Киреева, регулярно печатающихся в самых престижных литературных изданиях. Нет и крутого авангардиста русского слова Всеволода Некрасова, нет и литературных хулиганов, типа Игоря Яркевича. Может, отнести их к живым классикам, которых, как общеизвестных, Сергей Чупринин вывел за черту (там нет ни Ахмадулиной, ни Маканина, ни Распутина)? А может быть, сказались и личные, и идеологические пристрастия автора. Не исключаю. Хотя явная попытка преодолеть свои эстетические и политические вкусы во имя объективности и широты в двухтомнике есть. Как доказательство, в путеводителе есть и не столь любимый автором Александр Проханов, и Вера Галактионова, и Пётр Краснов, и Захар Прилепин. Надо отдать должное, в путеводителе представлены все главные направления современной литературы, хотя, конечно же, даже по описаниям персонажей чувствуются идеологические и эстетические либеральные предпочтения самого автора.

Впрочем, от этого никогда и никому не уйти. К примеру, в вышедшем в явной конкуренции с Чуприниным примерно таком же литературном путеводителе Вячеслава Огрызко, увы, присутствует всегдашняя пошловатая бульварность этого любителя кухонных слухов. Но для меня, как для действующего критика, крайне полезны и путеводитель Чупринина, и путеводитель Огрызко. Кто бы ни составлял литературные справочники или энциклопедии, если автор хочет добиться успеха и признания, он вынужден вставлять и своих вечных оппонентов. К примеру, лишь у Чупринина в энциклопедии можно хоть что-то прочитать о Юрии Петухове, писателе, которого сейчас судят за якобы русский экстремизм. Не думаю, что Юрий Петухов – любимый писатель Чупринина, но объективность требует включения и его в списки.

Второй том путеводителя "Русская литература сегодня…" имеет иное определение: "Жизнь по понятиям". Там, конечно нет свода уголовных "понятийных" правил, скорее, игра в слова. Даны понятийные определения всем течения, направлениям, предпочтениям в российской литературе. Что такое "литературный трэш", что такое "дамская проза", "симулякр", "православная светская литература", "литературный хоррор" и т.д. Думаю, об иных понятиях Сергей Чупринин сам узнал, когда пустился в своё плавание по неизведанным морям российской словесности. Конечно, в описаниях этих бесчисленных современных литературных определений гораздо больше субъективизма и чисто либерального буржуазного предпочтения. Чувствуется тот буржуазный миддл-класс, к которому тянется сам Чупринин и в жизни своей, и в литературе. Хотя и в этом описании новых бесконечностей он, в общем-то, преуспел. Можно занимать противоположные позиции, но сам предмет Чуприниным назван. Теперь бы к чупрининским двум энциклопедиям и путеводителям, к огрызковским бульварно-вкусовым пособиям ещё добавить и путеводитель патриота, дабы все явления, все имена и все симулякры описать с самых разных сторон – со стороны просвещённого либерала, коим несомненно является Сергей Чупринин, просвещённого обывателя, к коим я отнёс бы Вячеслава Огрызко, и просвещённого патриота. Думаю, с этим могла бы справиться южнорусская команда Юрия Павлова, если бы они увлеклись этой идеей.

Редактор

 

ФЕДЕРАЛЬНАЯ ЦЕЛЕВАЯ ПРОГРАММА “КУЛЬТУРА РОССИИ”

КУЗНЕЦОВ А.П. Этнографические очерки: Научное, литературное и публицистическое наследие. По материалам архивов и периодических изданий (ХIХ–ХХ вв.). – Калуга: Золотая аллея, 2007. – 352 , ил.

Собрание сочинений Анания Павловича Кузнецова (1859-1938) издаётся столь в полном объёме впервые. До этого были опубликованы (в основном, ещё до революции) отдельные статьи и очерки фольклорно-этнографического характера, его рассказы и стихотворения.

Нарочитое игнорирование всего созданного А.П. Кузнецовым объясняется тем, в феврале 1938 года он вместе с братом был арестован и по-революционному быстро, без всякой чиновничьей волокиты расстрелян – "за участие в контрреволюционной повстанческой организации". Только после реабилитации Анания Павловича (в 1989 году) начался процесс реабилитации и его художественного, научного и публицистического наследия.

Собрать эту книгу было непросто, ибо многое из написанного Ананием Павловичем так и не увидело света, осев в архивах, в том числе и ведомственных, по сию пору остающихся закрытыми. Огромную, поистине бесценную помощь в поиске и сборе неизвестных, забытых или казавшихся навсегда утраченными материалов оказали историки и краеведы, архивисты и библиотекари Оренбуржья, где и прожил всю свою жизнь Ананий Павлович Кузнецов.

 

Виктор Иванович Осипов

"...В Боровеск, на моё отечество, на место мученое...":

Боровский период жизни протопопа Аввакума, боярыни Морозовой, княгини Урусовой. / Худ. В.А. Черников. – Калуга: Золотая аллея, 2007. – 112 с.: Ил.

Протопоп Аввакум, боярыня Ф.П. Морозова стали частью нашего национального сознания, мерилом национальной совести. И нам дороги и памятны места, которые освящены этими именами. Одним из таких мест является боровская земля.

Цель этого очерка – показать те события, которые связаны с протопопом Аввакумом, боярыней Ф.П. Морозовой и княгиней Е.П. Урусовой на боровской земле. А параллельно событиям представить "мученые" места того времени: г. Боровск и Рождества Пресвятой Богородицы Пафнутьев-Боровский монастырь.

Основу книги составили ранее изданные статьи и сообщения, посвящённые пребыванию протопопа Аввакума, боярыни Ф.П. Морозовой и княгини Е.П. Урусовой в заточении на боровской земле, опубликованные в различных историко-краеведческих сборниках.

 

Виктор Пронин БОМЖАРА, ИЛИ О ПОЛЬЗЕ ИГРЫ В ШАШКИ

Капитан Зайцев пребывал в полной растерянности. Преступление, которое поначалу казалось простеньким, как пареная репа, обрастало всё новыми подробностями. И самое печальное было в том, что эти подробности нисколько не приближали его к разоблачению злодея. Они уводили в какие-то вязкие болота бытовщины, выяснения отношений, обид, жалоб свидетелей и подозреваемых. Зайцев быстрым, каким-то нервным шагом пересекал свой кабинетик по диагонали, потом по другой диагонали, подбегал к окну, прижимался к холодному стеклу горячим своим пылающим лбом, но спасительная мысль не приходила. Хотя, если говорить честно, мыслишка была, была мыслишка. Маленькая такая, лукавенькая, но гордость, ребята, как быть с гордостью… Само наличие этой хиленькой и в то же время хитренькой мыслишки лишало Зайцева дерзости в суждениях и поступках.

Но странно – чтобы откликнуться на эту мысль, принять ее, сродниться с нею, опять же требовались и дерзость, и мужество. Наконец наступил момент, когда Зайцев почувствовал, что обрёл необходимое мужество, что созрела в его душе дерзость.

Медленными, тягучими шагами он подошёл к своему столу, плотно уселся и придвинул к себе листок бумаги, лежащий в отдалении, на краю стола. На листке – крупно и с нажимом был написан номер телефона. Оказывается, Зайцев уже давно записал этот номер, уже несколько дней листок томился на столе и призывал его к здравости.

– Ну, что ж, – вслух проговорил Зайцев с таким выражением, будто его долго уговаривали в чём-то и вот он из великодушия своего согласился. – Пусть будет так… А вы что же думали… Ни фига, ребята… Пробьёмся.

И, подняв трубку телефона, набрал номер. Длинный номер, мобильный. Ему долго никто не отвечал, но это было нормально – пока человек услышит слабый перезвон где-то в кармане, пока вытащит мобильную коробочку, раскроет её, нажмёт нужную кнопочку…

– Вас слушают, – услышал он слова значительные, но голосок был несильный, как бы даже слегка испуганный неожиданным вызовом.

– Ваня? – спросил Зайцев.

– Ну Ваня… И что из этого следует?

– А из этого следует, что ты должен немедленно хватать любую машину и мчаться к моей конторе.

– Это что ли капитан Зайцев мне такие указания даёт?

– Он самый.

– Жив, значит? Не тронули тебя бандитские пули?

– Мимо прошли.

– Как мы пели когда-то в молодости, глупые и счастливые… "Уже изготовлены пули, что мимо тебя пролетят".

– Ваня, мы ещё споем… Если, конечно, будет повод.

– Я в Можайске. Тут под платформой неплохое местечко обнаружилось… И публика собирается достойная… Артисты, учеёные, поэты… Мы о жизни, в основном, говорим, о странностях её проявления…

– Ваня! – простонал Зайцев.

– Видишь ли, капитан… Мои средства не позволяют…

– Не придуривайся. Мои позволяют.

– Это часа два…

– Дождусь.

– Ну, если так… Приеду – на скамеечке присяду. Ты меня в окно увидишь. Я мало изменился после наших прошлых встреч. Хотя сдал, конечно, прежней резвости уж нету… И не столь уж я хорош собой…

– Стерплю.

– Опять, небось, убили кого-то?

– Ваня, это что-то кошмарное.

– Я уже в машине, капитан, уже мчусь.

И вот только теперь в походке капитана Зайцева вместо унизительной нервозности появилась твёрдость. Да что там в походке, во всём его облике вдруг проступили черты человека, готового совершить нечто отчаянное..

– "Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака", – пропел он и, одёрнув пиджак, поправив манжеты рубашки, бесстрашно глянул на бледное свое отражение в оконном стекле. И остался собой доволен. Громко, со скрежетом он придвинул стул, уселся и достал папку уголовного дела об убийстве гражданина Захарова Александра Ивановича посредством удара тяжёлым предметом по голове.

И вдруг, не успев ещё раскрыть папку со страшноватыми снимками, сделанными на месте преступления, Зайцев почувствовал, что волнуется перед встречей с бомжарой Ваней. Зайцев боялся показаться несостоятельным, боялся опростоволоситься. При каждой их встрече бомжара являл такую наблюдательность и ясность суждений, что следователю оставалось только разводить руками и громким голосом, куражливыми словами гасить свою растерянность.

– Ну, ты даёшь, Зайцев, – протянул он вслух, но волнение не проходило. Он ещё раз пролистнул все бумажки, протоколы очных ставок, свидетельские показания, чуть ли не полсотни фотографий, сделанных в квартире, где случилось преступление… И понял, вынужден был признать, что находится в полном тупике. Он проделал всё, что требовалось по закону, по инструкции, всё, что позволяли опыт, знания, интуиция… И, захлопнув папку, подошёл к окну.

В конце стоянки для машин на покосившейся скамейке сидел Ваня. Поставив локти на колени и подперев кулаками небритые щеки, он печально смотрел в простирающееся перед ним пространство.

– Ага, явился не запылился, – пробормотал Зайцев. Подхватив со стола папку с уголовным делом, он запер кабинет и, сам того не замечая, легко, может быть, даже радостно сбежал вниз по ступенькам. – Я вас приветствую в этот вечер! – с подъёмом произнёс Зайцев, пожимая пухловатую ладонь бомжары. – Прекрасная погода, не правда ли?

– Вон под деревом зелёная "волга", – Ваня ткнул большим пальцем куда-то за спину. – Там мужик деньги ждёт.

– Сколько? – Зайцев посерьёзнел.

– Как скажет, – Ваня пожал плечами.

– Подорожал Можайск, – проворчал Зайцев, возвращаясь.

– Как и всё в этом мире, – бомжара вскинул правую руку ладонью вверх и замер в величественной позе – точь-в-точь как древнегреческие боги, если судить по их изображениям в мраморе и бронзе, сохранившимся до наших дней.

На место преступления ехали в машине Зайцева. Бомжара сел на заднее сиденье, забился в угол и затих. Может, заснул, но, скорее всего, просто прикорнул. За людьми Ваниного пошиба это водится – при первом же удобном случае они стремятся присесть, прилечь, прислониться, чтобы как можно дольше сохранить те немногие силы, которые возникают в них после съеденного куска колбасы или выпитых ста граммов водки. Не потому, что они решили, что так будет лучше или же кто-то опытный и прожжённый им это подсказал, нет, подобные привычки заложены в человеке с рождения и проявляться начинают, как только в них возникает надобность. В человеке много чего заложено природой, как говорится, на всякий случай. Своеобразная заначка. А кто с заначками дело имеет, тот знает, что каждая из них, в чём бы она ни заключалась – сотня рублей, хорошая девушка, затаившаяся в организме привычка ничему не удивляться, – всё своего часу дождётся и выручит, и спасёт. Не робейте, ребята, если уж прижмёт в жизни по-настоящему, высшие силы извлекут из ваших заначек или, скажем, запасников, такие способности, такие возможности… Ахнете.

– Докладываю обстановку, – громче, чем требовалось, сказал Зайцев на случай, если бомж действительно задремал.

– Говори, капитан, – негромко произнёс Ваня, не открывая глаз.

– Это случилось неделю назад…

– Давненько.

– Но мы времени не теряли, проделана большая работа.

– Изловили?

– Кого?

– Убивца.

– Если бы мы его поймали, ты бы сейчас дремал под железнодорожной платформой в городе Можайске, – жестковато сказал Зайцев.

– В обществе артистов, поэтов, учёных, – улыбнулся Ваня.

– Продолжаю, – Зайцев взял себя в руки, но маленькие остренькие желваки чуть дрогнули у него возле ушей. – Труп обнаружили неделю назад. Дочь пришла утром проведать отца и обнаружила его в кресле с проломленной головой. Смерть наступила примерно за десять часов до этого… То есть, вечером, в районе двадцати двух. Перед ним стоял журнальный столик, на нем шашечная доска, две чашки со следами кофе… Видимо, убийца и жертва были хорошо знакомы.

– А доска с шашками?

– Да, на доске еще оставались шашки…

– В каком виде?

– Не понял?

– Шашки были свалены в кучу, разбросаны по столу, или же на доске была какая-то позиция?

– Увидишь на снимках, сам поймёшь, – ушёл от ответа Зайцев.

– А что… Шашек там уже нет?

– Да на месте шашки! На столике, как лежали, так и лежат. Ребята наши заскучали, поиграли немного.

– И ты позволил?! – Ваня оттолкнулся от сидения и уставился на Зайцева широко раскрытыми глазами. – А отпечатки, а позиция?! Хоть кто выиграл – убийца или жертва? Может, он из-за проигрыша и порешил своего приятеля?

– Повторяю, – Зайцев помолчал. – На столе шашечная доска, две чашки со следами кофе и прочая мелочь.

– Какая мелочь? – негромко спросил Ваня.

– Открытая пачка папирос, зажигалка, какая-то бумажка…

– Какая бумажка?

– Не знаю… Для следствия она интереса не представляет. Ни имён на ней, ни адресов, ни телефонов… Если бы на ней что-то дельное было, убийца бы её не оставил. Похоже, они на неё пепел стряхивали. Пепел на ней был. Продолжаю. Труп на месте, голова проломлена. Тупым тяжёлым предметом. Этот предмет валялся тут же на полу – подсвечник с бронзовым основанием.

– Красивый?

– Голая баба с поднятой рукой. Ей в ладошку и устанавливается свеча.

– Венера, наверное, – мечтательно произнёс бомжара. – Подозреваю, Милосская… Покажешь?

– Подарю! Если родственники позволят.

– Спасибо, капитан. Теперь у меня хоть какое имущество будет… Венера Милосская… Я повсюду буду брать её с собой. Не то украдут. У нас все крадут. И актёры, и поэты, и учёные… Но начитанные, гады, всё знают, что в мире происходит…

– Вопросы есть? – перебил Зайцев.

– Украли чего?

– Дочь всю квартиру обшарила… Говорит, что убийца ничего не взял.

– Ишь ты, – бомжара опять подставил небу раскрытую ладонь, будто улавливал какие-то сигналы, посылаемые специально для него. – Бескорыстный какой. Выходит, проиграл в шашки, впал в гнев и не смог себя сдержать.

– Как скажешь, Ваня, как скажешь.

– Отпечатки?

– На шашках пальчики только хозяина дома. И на чашке тоже, на одной – хозяин пил из надколотой. И на пачке сигарет. Хотя курили оба, по окуркам видно.

– Надо же… – бомжара помолчал. – Получается, что если он и впал в гнев, то разум его оставался под контролем. Если он вообще был, этот гнев.

– Думай, Ваня, думай, – пробормотал Зайцев и свернул во двор. – Приехали. Выходим.

– А я надеялся, что мы в машине побеседуем, и ты меня отпустишь…

– Чуть попозже, Ваня, чуть попозже.

Квартира на третьем этаже оказалась самой обычной по нынешним временам. Коридор, направо дверь в туалет, следующая дверь направо – кухня, прямо и налево – комнаты, большая и поменьше. В большой комнате книжный шкаф, у стены кресло, журнальный столик. На нём действительно оказалась шашечная доска и вразброс шашки. Тут же две небольшие чашки с высохшими уже остатками кофе. Ваня осторожно взял одну из них за ручку, повертел перед глазами, заглянул внутрь и поставил обратно на блюдечко. Потом так же внимательно осмотрел внутренность второй чашки. Хмыкнул озадаченно и вернул на столик.

– Осматривайся, Ваня, – усмехнулся Зайцев. – Дай волю потрясающей своей проницательности. Вот кресло, в котором сидел человек с проломленной головой, вот столик, вот шашки, которыми ты так интересовался… Ты спрашивал об отпечатках… Докладываю… Вся квартира в отпечатках. На посуде, на стеклянных дверцах книжного шкафа, в туалете, ванне, на кухне… Хозяин, видимо, любил гостей, и они отвечали ему тем же. Не квартира, а проходной двор.

– Значит, хороший был человек, если гости приходили так охотно.

– Двенадцать человек мы насчитали, – хмыкнул Зайцев. – По отпечаткам. Всех нашли, сфотографировали, целый альбом получился. Все его друзья-знакомые, никто не отказывался, все признали, что бывали в этом доме частенько.

– Выпивали?

– Случалось. Но без перебора. У хозяина давление, поэтому… Сам понимаешь. Не разгуляешься.

– Значит, вылечил его убийца.

– От чего? – обернулся Зайцев из коридора.

– От давления, – невозмутимо ответил бомжара.

– Ну и шуточки у тебя!

– Какие шуточки, капитан… Отшутился. – Ваня тяжело опустился в кресло, где совсем недавно сидел труп. – Прости, ноги болят, присесть хочется. Так что эти двенадцать?

– Очень положительные граждане. С большой теплотой отзываются о покойнике. Любили они его, на дни рождения собирались, подарки дарили…

– Что дарили?

– Посмотри, – Зайцев подошёл к шкафу, стоявшему у стены напротив кресла. – Это не книги. Это альбомы с марками. Марки собирал Александр Иванович. Большой был любитель. Вот марки ему, в основном, и дарили. Изощрялись, кто как мог. Старинные находили, с разных островов и полуостровов, с архипелагов и материков. Сразу отвечаю на твой вопрос… Альбомы пронумерованы, всё на месте. Убийца – один из них, из этих двенадцати, – негромко добавил Зайцев.

– Предложи им бросить жребий… На кого выпадет, того и сажай.

– Спасибо, Ваня. Я всегда знал, что дельный совет могу услышать только от тебя.

Не отвечая, Ваня поднялся из кресла, подошёл к шкафу, распахнул стеклянные дверцы и долго рассматривал корешки альбомов. Почему-то наибольшее его внимание привлёк первый альбом с большой единицей, видимо, вырезанной из календаря и наклеенной в нижней части корешка. Между альбомом и стенкой было свободное пространство. Остальные альбомы на полках шли плотными рядами. Ваня сунул палец в щель, похоже, пытаясь что-то нащупать там, потом внимательно осмотрел свой палец и, вздохнув, вернулся в кресло.

– Что скажешь? – нетерпеливо спросил Зайцев.

– Хорошая коллекция.

– Ты же не заглянул ни в один альбом!

– А зачем… Я тоже в школе увлекался марками, пятьдесят восемь штук собрал. Больше не было ни у кого в классе. У меня их украли. Кто-то из нашего класса и украл. Подозреваю, что Жорка Шестаков. Не смог вынести моей славы… Скажи, капитан… А фотки ты с собой не захватил?

Порывшись в своей сумке, Зайцев молча протянул Ване пачку снимков.

– Сколько работы! – Ваня восхищённо взвесил на руке толстую пачку.

– Это ещё не работа, – тяжко вздохнул Зайцев. – Это забава… Ты не знаешь, Ваня, какая была проделана работа, чтобы узнать подноготную всех двенадцати подозреваемых…

– Двенадцать – это многовато, – сочувственно произнёс бомжара и углубился в снимки. Некоторые он рассматривал внимательно, на иные даже не смотрел, тут же перекрывая снимок следующим, глядя на некоторые хмыкал не то озадаченно, не то насмешливо и, в конце концов, вернул Зайцеву пачку, оставив себе лишь один снимок. – Надо же, как вам тут досталось… Тяжёлый у тебя хлеб, капитан.

– Какой есть, – Зайцев взял у бомжары выбранный им снимок, бегло взглянул на него – там был крупно изображён стол с шашечной доской, кофейными чашечками, зажигалкой и листком бумаги, испещрённым какими-то цифирьками.

– И что тебя здесь заинтересовало?

– На снимке полная картина преступления. Убийца многое предусмотрел, но учесть всё просто невозможно. Наверно, капитан, я не скажу тебе ничего нового, но уничтожение следов – это тоже след.

– Мысль, конечно, интересная, – протянул Зайцев. – Но для задержания преступника недостаточная. Ещё что-нибудь произнесёшь?

– Произнесу, отчего ж не произнесть, коли есть что… Где эта бумажка? – спросил бомжара, постучав немытым своим пальцем по снимку.

– Где-то здесь! – ответил Зайцев, повернувшись вокруг своей оси и давая понять, что листок может быть где угодно в этой комнате. – Во всяком случае, отсюда я не позволил родственникам уносить даже окурки! Столько народу… Она от движения воздуха могла слететь со стола.

– Ищем бумажку, – произнёс Ваня, пряча снимок в карман пиджака.

– Может, завтра? – неуверенно спросил Зайцев – ему, похоже, уже не терпелось нестись куда-то, давать задания, выслушивать донесения, задавать вопросы и протоколировать их, протоколировать, заверять подписями и печатями, после чего они становились юридическими документами, доказательствами и вполне могли влиять на судьбы людские.

– Мы не уйдём отсюда, пока не найдём эту бумажку, – произнёс Ваня и на Зайцева посмотрел с твёрдостью, которой следователь до сих пор в нём не замечал.

– Ну, что ж, – не столько согласился Зайцев, сколько удивился непреклонному тону бомжары. – Искать так искать…

Нашли бумажку. Через полчаса нашли – под шкафом с марками. Попавшую туда в той суете, которая была здесь в первое утро после обнаружения трупа, когда по комнатам носился фотограф, когда санитары укладывали грузное тело коллекционера на носилки, а молчаливые ребята с кисточками и увеличительными стёклами пытались обнаружить отпечатки пальцев убийцы... А Зайцев ещё и распахнул окно, чтобы проветрить квартиру и освободить её от запахов смерти, преступлений, корысти и зависти, ведь за любым убийством всегда стоит еле уловимый, сладковатый, как арабские духи, запах зависти. Да, ребята, да! После того как поработал киллер, человек, казалось бы, совершенно посторонний, в воздухе всё равно какое-то время витает этот запах. Если бы наёмные убийцы никому не завидовали, они бы не были наемными убийцами. Так вот, в той суматохе, подхваченный сквозняком, и слетел листок бумаги с журнального столика, скользнул невидимо и неслышимо под книжный шкаф. Его и не искали, поскольку Зайцев, кроме нагромождения цифр в нём ничего и не увидел. А чтобы никому не взбрело в голову упрекать следователя в профессиональной безграмотности, справедливо будет сказать, что кроме бестолковых цифр на этом листке действительно ничего не было.

– Ну вот, – счастливо улыбнулся Ваня, рассматривая листок. – Теперь всё стало на свои места, теперь в мире порядок и, не побоюсь этого слова, гармония. Цифирьки можно разобрать и на снимке, но в оригинале они все-таки достовернее.

– Мыслишкой-то… может поделишься?

– Могу, – бомжара опять уселся в кресло. – Мне больше и делиться-то нечем. Это запись шашечной партии, которая закончилась смертью одного из игроков. Вот смотри… Шестнадцать – двадцать четыре, тридцать восемь – сорок семь, девять – семнадцать…

– И они записывали каждый свой ход?! – почему-то шёпотом спросил Зайцев, опасливо оглянувшись по сторонам.

– Записывали, – равнодушно произнёс Ваня. – Ну и что? Я надеялся, что они записывали поочерёдно, каждый свои ходы. Тогда у нас был бы образец почерка убийцы. Оказалось, что он и тут всё предусмотрел – записи делал только хозяин, и за себя, и за своего противника.

– Значит, нам эта бумажка ничем не поможет?

– Ну, почему… Любая бумажка, самая никудышняя, в тяжёлую минуту может помочь, – конфузливо рассмеялся бомжара. – Тебя же, капитан, наверно, учили… Следы всегда остаются. Когда-нибудь я расскажу тебе, как даже при полном отсутствии следов их можно найти… В душе преступника. И прочитать.

– Ладно-ладно, – зачастил капитан. – Это чуть попозже. Но на этом клочке бумажки могут остаться его отпечатки?

– Вряд ли… Он не брал в руки этот листок. Мне так кажется. И я бы на его месте к нему не прикоснулся. А впрочем…

– Ну? Ну, Ваня! Телись!

– Он мог касаться этого листка… Но уж коли нет его отпечатков на шашках, как ты утверждаешь…

– Это утверждают эксперты!

– Передай экспертам, что я постоянно о них помню, – бомжара окинул комнату рассеянным взглядом. – Так вот, уж коли нет отпечатков убийцы на шашках, на чашке, то их не может быть и на листке. Всё, капитан. Здесь нам делать больше нечего… Там это… В холодильнике у него ничего не осталось?

– Оставалось, но мои ребята подчистили… А что ты хочешь – почти сутки здесь сидели.

– Кушать хочется, – бомжара виновато улыбнулся. Дескать, ничего не могу с собой поделать.

– Значит так, Ваня… Заночуешь в нашем общежитии. Комната отдельная, со всеми удобствами, хотя, конечно, пятизвёздочной её не назовешь. Сейчас я тебя доставлю. Там есть буфет, работает чуть ли не круглосуточно – сам понимаешь, специфика работы… Перекусим вместе. Вопросы, просьбы, предложения?

– Попозже, капитан, утречком. Я к ночи плохо соображаю.

– Как и все мы, – проворчал следователь и взмахом руки показал на выход. Тщательно заперев дверь, Зайцев наклеил бумажку на замковую щель, опечатано, дескать, преступление здесь было совершено, расследование, дескать, идёт, не надо сюда соваться – как бы сказал он, обращаясь ко всем этим любопытным и любознательным. Ваня всю дорогу молчал, опять забившись в угол на заднем сидении. Но едва машина остановилась у общежития, тут же открыл глаза и с интересом выглянул наружу.

– А я, честно говоря, думал, что ты меня на ночь в камеру определишь.

– Перебьёшься. Камеру еще заслужить надо.

Поужинали в буфете общежития. В небольшой комнате кроме них никого не было. Салат из капусты, котлета с макаронами и компот из сухофруктов. Не слишком вкусно, но вполне съедобно.

– Ты вот, капитан, недавно спросил о просьбах… Здесь, в общежитии, наверно, красный уголок есть со стенгазетой, с портретом Ильича?

– Уголок есть, но с Ильичом, боюсь, сложности будут… На реставрации портрет. Уж лет пятнадцать всё восстановить не могут, мухи загадили.

– Ну и бог с ним… Это я так спросил… Чтоб разговор поддержать. Там у вас, наверно, игрища есть всякие? Шарады, ребусы…

– Что тебе нужно?

– Шашки.

– С кем собрался играть? Я ведь сейчас ухожу… У меня еще дела.

– А с тобой мне нечего играть, капитан… Я когда-то был чемпионом института астрофизики. Это тебе не хухры-мухры.

– Ладно… Ложись, отдыхай, набирайся сил, завтра утром поговорим подробнее.

– Шашки, капитан... И бумажку с цифирьками оставь мне на ночь...

Зайцев долго смотрел в глаза бомжаре, потом собрал на поднос посуду, отнёс к столику в углу, вернулся, снова сел.

– Следы, говоришь, остаются?

– Надеюсь, – смиренно ответил Ваня, опустив глаза, будто его уличили в чём-то непристойном.

– С кем ты ночью собрался играть?

– С убийцей, капитан.

– Надеешься выиграть?

– Постараюсь.

– А ничья тебя устроит?

– В нашем с тобой деле ничьих не бывает, – веско сказал бомжара и вскинул руку чуть вверх и в сторону, как это делали в своё время греческие боги во время своих посиделок на горе Олимп.

Нашёл Зайцев, нашёл все-таки расползающуюся коробочку с шашками и сложенную пополам картонку с чёрно-белыми клеточками. Комнату Ване выделили вполне приличную – стол, стул, шкаф, небольшой отсек с унитазом и душем. Да, и железная солдатская кровать, уже застеленная, с простынкой, одеялом, со взбитой уже, хотя и тощеватой подушкой.

– Не знаю, капитан, какие номера ты называешь пятизвёздочными, но по мне выше этого ничего в мире нет. Даже более того – и не должно быть.

– Не возражаю, – Зайцев положил на стол листок бумаги, который они так долго искали в квартире жертвы, прижал его к столу коробочкой с шашками, чтоб опять случайным сквозняком не сдуло со стола, не унесло в раскрытую форточку.

– Всё, капитан, иди, – нетерпеливо сказал Ваня. – У тебя много дел, ты везде должен успеть, уличить, задержать и посадить. Да, ещё одно… Если при обыске у убийцы тебе попадется альбом с марками… Серовато-белёсого цвета… Потолще тех, которые в шкафу стоят, и росточком пониже… Считай, что тебе повезло. За этим альбомом убийца и приходил.

– Так, – крякнул Зайцев и прислонился спиной к двери. – Что-то ещё в тебе возникло?

– Пустячок… Если опять же при обыске в какой-то из квартир наткнёшься на бутылочку с канцелярским клеем, его ещё силикатным называли… Считай, что ты на верном пути… Последнее время он встречается не часто… Или увидишь кисточку с подсохшим клеем… Или капельки этого клея на столе, на подоконнике… Когда он застывает, то становится прозрачным, но при этом хрупкий, ломкий…

– Знаю я этот клей… Но в продаже силикатного давно нет.

– Зато ты наверняка не обнаружишь его в каждой из двенадцати квартир. Только в одной. В которой убийца и проживает. И ещё… Не вздумай чашки из под кофе помыть.

– А что там? – обессилевшим голосом спросил Зайцев.

– Кофейная гуща! – бомжара вскинул правую руку вверх и чуть в сторону, так, что раскрытая его ладонь неизменно обращалась кверху, будто оттуда, с неба, получал он сведения, подсказки, советы.

– Ну, гуща… И что?

– На ней начертана печальная участь убийцы… Но он или не смог прочитать, или не поверил… Ты найдёшь его, не сомневайся. Он обречён. Я увидел в чашке знак.

– Ваня… Ты не хочешь ничего пояснить, поделиться…

– Капитан, это всё мелкие подробности… Поговорим завтра. Меня от одного вида этой подушки бросает в сон.

– Ну, что ж… Спокойной ночи, Ваня… Береги себя, – последние слова Зайцев не собирался произносить, они выскочили как бы сами по себе. И, спускаясь по лестнице, следователь озадаченно склонял голову то к одному плечу, то к другому – чего это он, на ночь глядя, вздумал такую заботу о бомжаре проявлять?

Уже во дворе общежития, возле своей машины, Зайцев оглянулся, нашёл светящееся окно на втором этаже. Ему почему-то хотелось, чтобы Ваня подошёл к окну, махнул рукой, попрощался. Но нет, увидел он лишь, как бомжара поплотнее задёрнул жиденькие ситцевые занавески, отгораживаясь ими от мира суетного и безжалостного. И не знал, не догадывался замечательный следователь Зайцев, чем в это время занимается его гость.

А Ваня, поставив перед кроватью кухонную табуретку, положил на неё картонную шашечную доску, расставил шашки, собранные из разных комплектов и, сверяясь по бумажке, которую оставил ему Зайцев, начал разыгрывать партию между убийцей и его жертвой. И так уж получилось, что пришлось ему в этот вечер быть и тем, и другим одновременно. Опустил Ваня свою голову на свежую наволочку, уже когда в окне серел рассвет. И заснул со вздохом тяжким, но облегчённым и даже удовлетворённым.

А когда наступило утро и солнце поднялось над крышами домов, Зайцев помчался не в свои следственные камеры, кабинеты и коридоры, помчался он в общежитие, где, как ему казалось, уже измаялся от ожидания бомжара.

– Завтракал? – вместо приветствия весело спросил следователь.

– Не принесли, – Ваня развёл руки в стороны.

– Ха! Размечтался! Буфет – третья дверь направо.

– Не было указаний.

– Пошли.

Тощая завитая буфетчица опять подала им котлеты с макаронами, салат из подвявшей капусты и компот из сухофруктов.

– Очень вкусно, – похвалил завтрак Ваня.

– Во всяком случае съедобно. И полная гарантия, что не отравишься.

– И я о том же, – смиренно ответил бомжара и вытер салфеткой рот.

Зайцев порывисто поднялся, сдвинул стул в сторону и, не оглядываясь, направился к выходу.

– Слушаю тебя внимательно, – сказал он, когда они вернулись в комнату Вани. – С чего ты взял, что пропал альбом с марками? Что он в пластмассовой обложке серого цвета? Что он толще всех остальных альбомов?

– Видишь ли, капитан… Мебельная промышленность нашей страны не достигла того высокого уровня, который позволял бы скрывать следы преступления. Ты со мной согласен?

– Целиком и полностью, как говаривали наши вожди недавнего прошлого. Продолжай.

– Шкаф у нашего коллекционера самодельный. Он заказывал его по размеру простенка. Доски для шкафа были, может быть, неплохо обработаны. И даже покрыты лаком. Но после лакирования доски положено продраивать шкуркой. А их не продраили. В результате мелкие ворсинки дерева от лака вздыбились и превратились в своеобразный наждак. Невидимый и как бы несуществующий. Который и обдирает обложку, когда хозяин засовывает свой бесценный альбом в щель между стенкой шкафа и другими альбомами. А на полке пыль, а на пыли полоски от обложки. Полоски эти и показывают, какой толщины альбом там иногда стоял.

– Как понимать это твое "иногда"?

– Поскольку в наличии пыль, значит, частенько это место пустует. Серый альбом далеко не всегда стоял на полке, для него у хозяина было местечко другое. Тайное. А в тот вечер он, похоже, показал альбом гостю. В этом была его самая большая ошибка в жизни. Кстати, а ты знаешь, капитан, как гадают на кофейной гуще?

– Понятия не имею! – резковато ответил Зайцев.

– Напрасно. Это большое упущение в твоём образовании и профессиональной подготовке. После того, как кофе выпито, чашку переворачивают вверх дном и ставят на блюдечко, давая гуще стечь вниз. Потёки гущи на внутренней поверхности чашки застывают в самых причудливых формах. При хорошем воображении там можно увидеть кладбищенские кресты, женские фигурки, детские головки и даже всевозможные непристойности.… По этим картинкам и предсказывают будущее. Помнишь чашки на журнальном столике?

– Ну, были две чашки… Что из этого следует? – растерянно спросил Зайцев.

– А внутри кофейная гуща.

– Да, чашки были немытые. Хозяин не успел ополоснуть, а убийце было не до них.

– Как выглядели в них потёки гущи? Не помнишь… Бывает, – уже с некоторым сожалением произнёс Ваня. – В чашке, из которой пил убийца, явственно просматривается крест. Это было предупреждение. Но злодей не увидел креста, или же пренебрёг этим знаком, не поверил высшим силам, которые пытались остановить его от безрассудного поступка.

– А может, гадал хозяин?

– Нет, капитан, – твёрдо сказал бомжара. – Посмотри на снимок – обе чашки стоят на столике со стороны убийцы.

– А почему ты решил, что из чашки с крестом пил именно убийца? Может, из неё пил хозяин? И тогда крест полностью оправдал свое появление-знамение.

– Из чашки с кофейным крестом пил убийца – на ней нет отпечатков пальцев. Ничьих. А на другой – отпечатки пальцев хозяина.

– С чего ты всё это взял, Ваня? – с такой улыбкой спросил Зайцев, будто ему удалось, наконец, в чём-то уличить бомжару.

– А ты сам мне это сказал, капитан, – Ваня вскинул руку вверх и чуть в сторону, как это делали когда-то греческие боги, наблюдая с Олимпа за людскими глупостями. – Вчера. Сказал, что хозяин пил из надколотой чашки.

– И что же из этого следует?

– Выводы можно делать разные… Но в нашем случае более других напрашивается такой… Убийца – человек суеверный. Задумав кошмарное преступление, он не может устоять, чтобы ещё раз не свериться с приметами. Вообще-то, все мы суеверные, все хотим ощутить поддержку высших сил…

– Значит, ты мне предлагаешь из двенадцати человек найти самого суеверного?

– Можно пойти и по этому пути, но не стоит, – раздумчиво произнёс бомжара. – Ночью с божьей помощью мне открылось нечто более важное. Думаю, что уже к вечеру ты можешь защёлкнуть неотвратимые свои наручники на вздрагивающих от ужаса руках убийцы. Ничего, что я выразился так красиво?

– Да выражайся, Ваня, как тебе угодно! Только побыстрее!

– Спешат, капитан, только при ловле блох, – с почти неуловимой назидательностью произнёс Ваня. – А при ловле опасных преступников следует соблюдать осторожность.

– Могут убить? – понизив голос, спросил Зайцев.

– Могут слинять, – на этот раз в голосе бомжары назидательность прозвучала уже вполне откровенно.

– Ваня, – следователь помолчал. – Наручников у меня в достатке и все они в рабочем состоянии. Только скажи мне, пожалуйста, на чьих шаловливых ручонках я могу их защёлкнуть?

– Ты помнишь все двенадцать подозреваемых?

– Они стоят у меня перед глазами! Днем и ночью! Как живые!

– Это хорошо. Значит, ты предан делу, увлечён, со временем займёшь большую должность, тебе повысят зарплату и, может быть, даже наградят. Орденом. Или бесплатной путевкой в санаторий. В вашем ведомстве есть санаторий?

– Ваня!

– Понял, – кивнул бомжара. – Из подозреваемых никто не спрашивал разрешения хотя бы ненадолго отлучиться по каким-то важным делам?

– Поступала такая просьба.

– Поставь напротив фамилии этого человека птичку. Мысленно, конечно. Припомни… Может кто-то жаловался на денежные затруднения? Небольшие, преодолимые, но тем не менее…

– Да они все жалуются, что денег нет!

– А кто-то жалуется не так, как все. Настойчивее. Невиннее. С какой-то целью. Как бы не веря, что ты запомнил эту его жалобу во время предыдущей вашей встречи…

– Надо подумать.

– Когда вспомнишь – птичку поставь. Дальше… Пошли своих ребят по окрестным химчисткам… Нет ли среди клиентов последнего времени одного из твоих подозреваемых.

– Думаешь, в крови перемазался и понёс отмывать?

– Фу, как грубо, капитан! Дело не в крови… Замаранным он себя чувствует! Пытается отмыться даже от той грязи, которая к штанишкам-то и не пристаёт… Видимые следы он предусмотрел, но боится оставить следы невидимые – ворсинки от кресла, запах кофе, пыль на рукаве с журнального столика… Ты проверь… Если все три птички соберутся напротив фамилии одного человека… Это уже кое-что.

– Понимаешь, Ваня, всё это не убеждает.

– Продолжаю. Совершил убийство человек слабый, трусливый, подловатый.

– Такое совершить и – слабый?!

– Да, капитан, да. У него характер канцеляриста, прагматика. По должности поднялся невысоко. Постоянно уделяет внимание мелочам – в одежде, в кухонных делах, в отношениях с вахтёрами, продавцами, почтальонами. Я не удивлюсь, если по гороскопу он Дева.

– И в этих областях ты силён? – усмехнулся Зайцев.

– Я – астроном, – ответил бомжара, чуть заметно вскинув голову. – А это, капитан, совсем рядом с астрологией. Кстати, я тоже Дева. И мой любимый цветок – астра. Вот придёт тебе в голову поздравить меня – покупай астры. Большие, махровые, тёмно-фиолетового цвета астры… Как небо в звёздную ночь, когда все телескопы Земли устремляют свой взор… – бомжара неожиданно замолчал, потом встал, подошёл к окну, какое-то время стоял там, отвернувшись. И Зайцев понял, что не надо ничего не произносить – Ваня растревожился своими же словами. Но взял себя в руки, промокнул глаза занавеской и вернулся к койке.

– Продолжим, – сказал бомжара. – Да, он трус. И при этом большой нахал. Он может оскорбить человека, но тут же как бы отступить, извиниться. Сам понимаешь, это будет вынужденное извинение. Поговори с подозреваемыми – пусть каждый назовёт самого скупого из их компании. Большинство назовёт его. А ты продолжай выставлять птички. Напротив его фамилии выстроится целый ряд твоих мысленных птичек. Этот человек склонен строить большие планы, мечтать о свершениях, о собственном величии, но при первых, даже отдалённых трудностях от всего отказывается. Припомни, кто из двенадцати начинал разговор с тобой уверенно, даже нагло, пытаясь сломать тебя, но тут же каялся, пояснял, что ты неправильно его понял… Среди твоих клиентов должен быть такой человек.

– Кажется есть… Но у него надёжное алиби.

– Проверь. Затевая преступление, он больше всего думал о путях отступления, о том, как замаскировать следы, отвести подозрение. Живёт он подчёркнуто скромно, у него могут быть потёртыми штанишки, зажёванным воротничок рубашки, но при этом все выстирано и проглажено. У него заискивающие манеры на работе и хамские – дома. Я уже говорил – он суеверен, вполне возможно выстроил для себя целую систему примет. И об этом должны знать остальные твои подозреваемые.

– Так, – крякнул Зайцев.

– Возраст… Ему тридцать пять – сорок лет. Разговорчив. Вернее – болтлив, но говорит, в основном, говорит о пустяках. Погода, мода, цены, судебные очерки в газетах и так далее. Трамвайная болтовня. На большее он не решается, хотя суждения имеет обо всём на свете. С женщинами у него отношения сложные. Если вообще существуют.

Зайцев долго молчал, рассматривая унылые стены комнаты, потом, тяжко вздохнув, сел на кровать.

– Колись, Ваня, – сказал он устало. – Колись. Какие высшие силы посещают тебя по ночам, какие прекрасные колдуньи нашёптывают тебе сведения, которые ты так красочно только что изложил.

– Шашки, капитан, это всё шашки. Великая игра. В шахматах многое зависит от техники, знания, памяти. В шашках проще. Что ты есть, то и есть. Вот игрок делает вроде бы сильный ход, но, встретив отпор, тут же пасует, пятится. Ему подворачивается шанс, он готов его использовать, но не хватает мужества и он делает ход, казалось бы, надежнее, однако, мелькнувший было шанс упущен. Женщины таких не любят. А кто их, таких, любит… Знаешь, бывает, достаточно сыграть с человеком одну партию и ты о нём знаешь больше, чем может сказать самая подробная, самая злопыхательская служебная характеристика.

– И на основании всех этих зыбких рассуждений ты предлагаешь мне надеть на человека наручники? – уже без куража спросил следователь.

– Ну, почему же, – бомжара повертел в воздухе растопыренной ладонью. – Причина для обыска у тебя есть. Толстый альбом в серой пластмассовой обложке. Я же сказал, что по характеру он канцелярист. Авторучки в стакане, заточенные карандаши, ластики, дыроколы и прочее. И ещё – силикатный клей. Неприятный в работе, но, застывая, он становится совершенно прозрачным. Если смазать этим клеем пальчики, они не оставят никаких следов. И ещё одно… На чашке могут остаться не только пальчики, но и отпечатки губ. А они такие же неповторимые, как и другие части тела… Помнишь, я рассказывал историю, как нашли убийцу по отпечатку его задницы? Он слишком долго сидел на скамейке, поджидая несчастную свою жертву… А скамейка была покрашена не так давно…

– Да помню, Ваня, ту твою историю… Нет на чашке отпечатков губ. Стёр злодей. Грамотным оказался. Ты куда сейчас намерен отправиться?

– В Можайск, капитан. Мои учёные, поэты, артисты… заскучали небось.

– Есть встречное предложение. Оставайся здесь. Побудь… Пока не надоест. В буфете всё согласовано. Можешь приходить туда когда угодно… Заказывай всё, что хочешь… Вернее, всё, что у них есть. Вот ключ от двери. Вот деньги на водку-махорку. Вход-выход круглосуточный. Как меня найти, знаешь. Мне пора. Работой ты меня загрузил на неделю. Будут новости – навещу.

– Ни пуха, капитан, – не поднимаясь с кровати, Ваня прощально махнул рукой.

Прошла неделя.

Бомжара отоспался, посвежел. Как-то собрался, съездил в Можайск, нашёл свою компанию. Но невесёлая получилась встреча, хотя с гостинцами приехал. В тот же день и вернулся.

А на следующее утро пришёл Зайцев – с букетом астр. Махровых раздобыл капитан, тёмно-фиолетовых, цвета ночного неба. Тяжело поднявшись со своей койки, бомжара подошёл к цветам, осторожно потрогал их пальцами, скользнул по верхним лепесткам ладонью, опустил в астры лицо и на какое-то время замер, вдыхая несильный запах осени.

– Как я понял, убийцу ты всё-таки изловил? – спросил он, снова усевшись на койку.

– Задержал, – поправил Зайцев.

– Сопротивлялся?

– Плакал. Очень переживал.

– Ишь ты… А крест на кофейной гуще он видел?

– Видел.

– Пренебрёг, значит, предостережением высших сил… Не любят они этого.

– Кто?

– Силы... А скажи … По гороскопу он кто?

– Дева он, Ваня. Видишь, в какой компании ты оказался…

– Что ж делать, в семье не без урода, – усмехнулся Ваня, вскинув правую руку вверх и чуть назад. – Наливай, капитан. Ведь не может такого быть, чтобы у тебя в сумке ничего не нашлось… Отпразднуем победу над тёмными силами зла!

– Что-то невесёлые у нас победы, Ваня.

– А бывают ли они весёлые? Настали времена, капитан, когда победы и поражения ничем друг от дружки почти не отличаются. И беды не печалят, и радость не радует. Наливай, чего ждёшь… Не тяни.

 

Юрий Голубицкий ПОЧЕМУ УШЁЛ БОГ?

Рождество 2007 года довелось встречать в Бонне, в семье местных врачей, в которую вошла дочь Александра, связав свою судьбу с младшим отпрыском этого уважаемого в городе рода.

Тон, душевный настрой праздничному вечеру сообщили Александра и её мать Вера – профессиональные пианистки, заранее подготовившие каждая свою партию фа-минорной "Фантазии" Шуберта для четырёх рук. Жена готовила музыкальный рождественский подарок немецким родственникам в Москве, наша дочь – в Дортмунде, где с недавних пор работает в местном театре оперы и балета. Две дортмундских репетиции накануне Рождества ушли у пианисток на необходимое ансамблевое сыгрывание, на выстраивание звукового баланса, уточнение темпов и нюансировок. И вот – исполнительская премьера в рождественский вечер прекрасной, прозрачно печальной романтической музыки, увы, довольно редко звучащей в наши дни…

Я слушал Шуберта и мысленно бродил по затихшему Бонну. Мне с первого приезда нравится этот город. Не в последнюю очередь нравится тем, как горожане настойчиво, но без ажитации, стремятся преодолеть ту естественную растерянность, которая связана с потерей их городом столичного статуса. После объединения Германии и возвращения Берлину столичных функций вдруг выяснилось, что сшитый по столичной моде повседневный костюм оказался Бонну излишне просторным, а фрак для светской жизни, тон в которой десятилетиями задавали блестящие дипломатические рауты, и вовсе пришлось перевесить вглубь платяного шкафа.

Печально? Конечно! Но – не более того. Город сдержанно и благородно продолжает жить, стараясь с минимальными потерями для горожан встроиться в новую социально-политическую реальность. Вот бы и моей стране после трагического для большинства русских людей распада красной империи так же сдержанно и благородно искать себя в сложном, всегда суровом к проявившим слабость людям и странам мире…

Затем, после ритуала возжжения свечей на ёлке в честь тех, кого нам более других хотелось видеть за нашим рождественским столом, после сопровождаемого восторженными возгласами обмена подарками, после шампанского из рейнского Рислинга, после гуся с тушёной красной капустой под сухое красное вино состоялась вполне реальная прогулка по вечернему Бонну. Завершилась она для нас, москвичей, на вымощенной терракотовой плиткой Театральной площади у дверей отеля. Вот уж точно – театральной! И не столько от того, что значительную часть площади этой обрамляли строения местного драматического театра, а из-за компактной миниатюрности, которая делала её удивительно похожей на театральную декорацию, тщательно выполненную в столь редком в нынешних постановках реалистическом стиле.

– Frohe Weihnachten, liebe freunde! (Доброго Рождества, дорогие друзья!)

– Frohe Weihnachten… (Доброго Рождества...)

Утром из окна отеля предстала во всей красе освещённая холодным низким солнцем гора Годесберг с живописными развалинами средневековой крепости на вершине, сокрытая вчера, по нашему приезду в Бонн, вечерней мглой. На этой эмблематической для города горе, в искусно встроенном в крепостные развалины ресторане, 17 января 2003 года после торжественной церемонии бракосочетания в ратуше состоялся свадебный обед, на котором мне, увы, не довелось присутствовать. Теперь, по прошествии без малого пяти лет, мне необоримо захотелось подняться на гору и как бы глазами моей дочери увидеть с горной вершины мир таким, каким увидела она его пятилетие назад в столь памятный и значительный для неё день.

Миновав пустынную в первое утро Рождества площадь, я по пологому подъёму прошёл к перекинутому через автомобильную трассу пешеходному мосту, противоположный конец которого упирался в Годесберг и плавной хордой перетекал в тропу к горной вершине. Я миновал мост, и перед взглядом моим предстало старинное каменное распятие, заставившее застыть на месте в тревожном и одновременно взволнованно радостном состоянии.

Никогда ранее мне не доводилось лицезреть такое распятие. На нём … не было Христа! Казалось, он сошёл с него, оставив на перекладине прибитые гвоздями кисти рук, а на стволе, у комеля, так же прибитые гвоздями ступни по щиколотки, характерно сложенные одна на другую: так миряне инстинктивно складывают и поджимают ступни, когда их начинает донимать холод.

Первая мысль – скульптуру Христа в достопамятные времена сбили варвары – тотчас обнаружила свою несостоятельность. Не были здесь варвары-язычники, не поднимались до этих широт. Да и разве аккуратные немцы, освободив свои земли, не восстановили бы утраченное, особенно если речь, как в данном случае, шла о святыне? Присмотревшись, я различил на кресте выбитые в камне латинские буквы "I" и "S" и окончательно уверовал: то, что я вижу, – и есть изначальная идея распятия; по замыслу анонимного каменотеса Христос покинул этот крест, оставив на нём частички своего тела…

У последнего поворота тропы к вершине, когда за спиной осталось старинное кладбище, раскинувшееся на пологом склоне, на обочине открылась чудная, ладная в пропорциях кирха, дверь в которую была зазывно приоткрыта. Я понял это как явленный мне знак свыше…

Все дни последнего четвертого адвента мне так и не удалось попасть в церковь. Огромные соборы в центре Дортмунда, небольшие кирхи и костёлы городских районов неизменно были заполнены сверх меры прихожанами; шли рождественские службы, и мне, православному, чьё Рождество предстояло позже, в новом году, признаюсь, было как-то совестно отнимать у местных братьев во Христе их законное место в церковных пределах в самый для них высокий религиозный праздник. Сейчас же всё выглядело иначе: меня явно приглашали зайти в храм.

Пробыл я в нём недолго, но в тиши и одиночестве, в выстоявшемся за ночь до пара изо рта холоде, чудесным образом обострились мысли и чувства, и очень кстати в дополнение к недавно увиденному необычному кресту вспомнились "следы пропавшего незнакомца" из милого, доброго, в хорошем смысле буржуазного Карела Чапека.

Тот, кто подобно мне, прочёл большинство его текстов, согласится, что главную смысловую идею чешского прозаика, его самую выразительную художественную метафору вполне можно именно так и сформулировать: "следы пропавшего незнакомца". В нескольких рассказах, в сказках, в эссе Чапека повторяется почти что буквально следующая ситуация.

Вечер. Город. Пустынная улица. Идёт снег. На заснеженной земле чётко отпечатались следы того, кто буквально несколькими мгновениями ранее тебя выбрал тот же, что и ты, путь. Цепочка следов соединяет по-прежнему пустынные тротуары городских кварталов, устремляется через такую же пустынную, скупо освещённую фонарями площадь, и вдруг неожиданно прерывается. Ты в растерянности вертишь головой; куда делся твой неведомый ведущий, коль следов его нет на девственном снежном покрывале площади. Снег продолжает сыпать с небес, накрывает, стирает отпечатки пропавших ног, ещё немного, совсем немного, и следы загадочного незнакомца исчезнут, словно и не было их вовсе в подлунном мире…

На обратном пути я вновь задержался у так поразившего меня при первой встрече каменного распятия, с которого для всякого путника начинается дорога к горной вершине, и спокойным взором разглядел подробностей больше, чем в первый раз. Разглядел оставленный Иисусом Христом терновый венок у верхнего среза креста, и – сердце моё в груди снова, как в первый раз, зашлось в сладкой паузе – разглядел посреди ствола креста почерневшее от времени… каменное Христово сердце…

Потом был чай-кофе с непременно самодельным твёрдым, глазированным взбитым яичным белком рождественским печеньем в виде Вифлеемских звёзд и хвостатых комет. Местная радиостанция передавала умиротворяющую музыку Генделя. Яркое солнце вливалось в широкие, промытые до звона окна. Потом ещё раз сообща неспешно, обстоятельно рассмотрели многочисленные подарки, полученные в рождественскую ночь. В каждом было найдено множество достоинств и – упаси Бог! – никаких недостатков. Потом была прогулка по берегу Рейна, прощание с гостеприимными хозяевами у крыльца их особняка, спрятанного в глубине просторного сада. На входной двери так мило и сердечно приютившего нас на рождественский вечер дома радовал взор венок из хвойных лап, переплетённых яркими красными лентами.

– Frohe Weihnachten, liebe freunde!

– Frohe Weihnachten…

С первого раза соединить в логическое целое поразившее моё воображение каменное распятие у подножья горы Годесберг и явно неспроста подсказанные памятью мистические следы на улицах литературной Праги Карела Чапека не удалось. Не удалось и в первые дни рождественских каникул, когда западный мир, казалось, замер, затаив дыхание, перед новым изнурительным работным рывком. Можно было изловчиться, мешающие детали "забыть", нужные – присочинить: кого из моего поколения надобно учить демагогии? – но ловчить как раз менее всего хотелось. Одно мне стало ясно: загадка, заданная в первый день Рождества, имеет решение, и искать его следует, прежде всего, в себе самом.

Отчего покидают наш мир загадочные незнакомцы? Отчего ушёл от нас Сын Божий, оставив в назидание слабым духом мирянам своё окаменевшее от боли и сострадания сердце? Что в нас, в нашем мире не устраивает эти тонкие, настроенные на иные духовные энергии создания? Что нужно сотворить нам с собой, чтобы заслужить их расположения, тайного возвращения и благой опеки? …

Вопросы, вопросы, вопросы…

Принято называть их вечными. Оттого, наверное, что пытаться решить их – не хватит времени до скончания мирских дней каждого из нас.

Но мы, зная об этом, всё же не оставляем попыток. Надеемся, что, быть может, на этом пути непрестанных мыслительных усилий для нас хотя бы промельком в ночи приоткроется знание о смысле жизни. Скрипнет едва слышно дверь, в щель просочится божественное сияние, указывая путь к последней границе миров, и сердце наполнится ликующим прозрением: вот, наконец, наступил и твой черёд.

 

Бах Ахмедов РОЖДЕСТВО

Когда мы встретим Рождество,

Когда зажжём свечу простую,

Мы вспомним Жизни торжество

И мира ипостась иную.

В поющих небесах звезда

Укажет путь уставшим душам.

И сотворится вновь вода,

И воздух, и моря, и суша.

И ангел воспоёт хвалу,

И чудо радости свершится.

И вечер позовёт к столу,

Чтоб с ликованьем этим слиться.

Как свет играет в хрустале!

Как полнятся вином бокалы!

И Бог родился на Земле,

И как звезда она сверкала.

 

Жанн Зинченко СЫНАМ РОССИИ

МИХАИЛ НОЖКИН

Твоя судьба, мой друг, я знаю – тяжела,

Ты не привык срезать углы в нелёгкой жизни,

Несёшь Поэта крест, как русский, – все дела

В служеньи Чести и Отчизне.

Заложник совести и православной веры,

Ты славишь Родину, Народ, Солдата, Труд...

И не позволишь лжи, предательства и скверны,

Хотя тебе в затылок часто лгут.

Портретами вождей твой не украшен лацкан,

Ты не считаешь их лицом святой Руси,

И властью никогда не будешь ты обласкан,

Тяжёлый крест тебе всю жизнь нести.

Прославил Словом ты Народную Победу,

Дорогой памяти назвал дорогу в Храм...

Костров связал с тобой Руси святой надежду:

"Ты – русский вызов подлым временам!"

ВАЛЕРИЙ ГАНИЧЕВ

Союз Писателей России –

Хранитель Слова на Руси...

Тем Словом предки нам гласили

На тонких срезах бересты.

Союз Пера! В нём наша сила –

Он в смуту шёл, словно корабль;

Как в штормы, жизнь его носила,

Но он дерзал врагов карать!

От нас спасибо капитану –

Непросто в шторм корабль вести –

Не куплен златом, ни обманом,

Достойно честь несёт Руси.

Знаток искусства Ушакова,

Он вёл корабль на Солнца свет,

Свет Русского Святого Слова...

Он предков выполнял завет.

И всем писателям, кто в воду

Был с палуб смыт, он бросил круг,

И сохранил Руси в угоду

И Слово Русское и Дух.

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ КАРПОВ

В Войну мы были только пацанами,

Но немцев невзлюбили на всю жизнь –

Они глумились над страной и нами,

Мы, как отцы, в бой за страну рвались.

После Победы имена Героев –

Покрышкин, Жуков, Хрюкин, Кожедуб...

Мы помним их – немыслимо иное!

В веках народу каждый из них люб.

Но был рубеж невидимого фронта,

Где каждый воин в поле лишь один,

В тылу врага их не поддержит рота...

Себе разведчик самый высший чин.

Они – легенды в памяти народной,

Там Зорге, Карпов, Кузнецов... Любой

Из них держал Звездою путеводной

В душе к России-Матушке любовь.

Владимир Карпов – славный русский Воин,

Родился он и рос в СССР,

Он сын Руси и он её достоин –

Герой и настоящий офицер!

Он до Войны – курсант, боксёр... Без стона

Он тяжесть службы стойко выносил,

И был "Готов к Труду и Обороне"...

Его донос иуды подкосил...

Лесоповал Гулага... Как награда –

Штрафная рота на передовой...

За героизм – в разведку из штрафбата...

Таким путём народный шёл Герой.

И всю Войну он в войсковой разведке,

В тылу врага он вёл врагов отлов,

И выручала вера, сила, сметка...

Семьдесят девять взятых "языков"!

А после службы в армии – Писатель,

Певец Солдата, праведной Войны...

Руси Великой подвигов сказатель...

Стал во главе писателей страны...

Владимир Карпов – Гражданин Великий,

Пример для нас служения Руси!

Он – Человек! И в жизни многоликой

Нигде в своей дороге не скосил!

АЛЕКСАНДР ПРОХАНОВ

Не году не два тебя мы знаем,

Не перестали удивляться:

Ты Красное Союза Знамя

Заставил в душах развеваться.

Ты в выводах был смел и краток,

Предупреждал, ты был набатом:

"Остановить лжедемократов,

Остановить лжедемократов!"

Страницы жизни – "День "и "Завтра ",

Афган, Чечня и Приднестровье...

За Родину, за наше завтра

Ты пишешь кровью, пишешь кровью!

Ты жаждешь видеть Русь имперской,

В Империю зовёшь сограждан,

Зажёг Народ мечтою дерзкой –

И он горит имперской жаждой!

Твоя душа, как сгусток нервов,

Как кровоточащая рана...

В борьбе лишь смелый будет первым,

Ты Первый – Александр Проханов!

ВАЛЕНТИН СОРОКИН

"Что ни день, моя дорога уже,

Облака над нею злей и злей,

Никому я, кажется, не нужен,

Только холм зовёт, как мавзолей."

Валентин Сорокин

У всея Руси дорога уже,

И враги её всё злей и злей...

Валентин Сорокин, ей ты нужен,

Чтобы жизнь Руси была светлей!

Хоть сегодня путь Руси завьюжен,

Но другого нет для нас пути...

Валентин Сорокин, нам ты нужен –

Стих твой помогает нам идти!

Всё равно, мы верим, – всех предавших

На дубах Россия разорвёт...

За солдат, безвинно жизнь отдавших,

За детей бездомных будет счёт...

А народ давно с тобою дружен –

В ЦДЛ на встрече полон зал...

Валентин Сорокин, им ты нужен –

Ты ещё в стихах не всё сказал...

Зов души твоей народ наш слышит,

И воспрянет духом – ведь беда!

Будет сметена с бандитской "крышей"

"Тёмная и грозная орда"!

Мы с тобой ещё Руси послужим –

Не за долг, а Родину любя;

Ты стране, Сорокин, очень нужен –

Правды строй слабее без тебя!

ИГОРЬ ЯНИН

Железные дороги, как по жилам,

По всей Руси нам весточки несут...

"Гудок" летел по весям и по нивам

И славил Русь, народ её и труд...

Когда в "Гудке" был Главным Игорь Янин,

"Гудок" гудел добром на всю страну;

Врагами правды ныне он изранен –

И потерял тираж и глубину.

Широк был круг читателей газеты –

Здесь машинист, министр и проводник,

Писатели читали и поэты –

Литполоса "Гудка" – души родник!

Редактора проблемные страницы

В политике вскрывали ложь и тень,

А с фотовставок праведные лица

Вселяли веру нам в грядущий день.

В вагонах, на вокзалах, полустанках

Читал "Гудок" наш трудовой народ,

Но властные дизайнеры изнанки

Таким газетам закрывали рот.

Согнут "Гудок", но прям и смел редактор –

Не потерял душевную струну!

Он и сейчас, как атомный реактор,

Всё пашет...

пашет...

пашет...

на страну!

ЕВГЕНИЙ НЕФЁДОВ

Сын Великой Страны,

не предавший и строчкой,

Откликавшийся сердцем

на народную боль,

Защищавший народ

без минутной отсрочки,

Баррикады прошёл – повидал жизни соль.

Белый дом защищал

от сорвавшихся с цепи,

В "Дне" и в "Завтра" стоял

не на жизнь, а на смерть –

Защищал, как своё,

как донецкие степи...

Закрутила его на Руси круговерть.

Он с Донбасса пришёл,

он рабочей закваски,

Он, как кремень, искрил

за отцовский наказ,

И прошёл до конца в эти годы

круг адский,

Не растратив богатый

душевный запас.

Гражданин... Патриот...

Не пройдёт мимоходом

Мимо просьбы помочь

и отставших в пути –

Руку помощи даст

наш Евгений Нефёдов...

Много лет вместе с ним

удалось нам пройти.

И сегодня Евгений

наотмашь бьёт "неких",

Кто разрушил и грабит,

и прочую гнусь...

А душевным пером

славит дух человека,

Нашу Родину славит –

Великую Русь!

НИКОЛАЙ ЗИНОВЬЕВ

"Не умирай, моя страна!

Под злобный хохот иноверца

Не умирай! Ну, хочешь, на!

Возьми моё больное сердце!"

Николай Зиновьев

Душа твоя натянутей струны...

И боли в ней не собственной персоны –

Ты опечален ранами страны,

Тебе слышней в глубинке братьев стоны.

Понятны мне раскол твоей души

И строки твои горькие, как горе...

Ты голос Правды! Главное – пиши!

Ведь боль Руси у всех нас комом в горле.

Твою строку ведёт твоя душа –

Ты ведь из тех, кто с детства Русью дышит;

Живёшь в степи, не платят ни гроша,

Но голос твой Россия уже слышит.

И вечной будет Русская Земля!

Ведь русским некуда отсюда деться...

С Россией Бог, Народ, любовь твоя,

Твоё больное преданное сердце...

 

Татьяна Реброва СЖАТЫЙ МИГ, ОТРАЖЁННЫЙ ГИПЕРБОЛОЙ

ЧУДО-ЮДО

"Единство, –

возвестил оракул прежних дней, –

Быть может спаяно железом лишь

и кровью…"

Но мы попробуем спаять его любовью –

А там увидим, что прочней...

Фёдор Тютчев

ИЗ ГЛУБИНЫ

... с израненным, разбитым

и великим сердцем мироздания.

Оскар Уайльд

Как свечи!.. Не зажгла инициалы,

Но мирозданьем правят мадригалы,

Наш чёрно-лунный в Аничковом бал

Из параллельных сфер, миров, зеркал...

И к ним прильнув, ну как провинциалы

К морозным окнам, люди видят сны

И знают, чьи шелка смертельно алы

Вдруг стали в центре обомлевшей залы,

Как только сам Инкогнито – Кристалл

Магический, в дверном проёме, словно

В оправе древней, строфы прочитал.

Ведь раны-то кровоточат при входе

Убийцы в зал. Стиль инфернальный в моде.

И египтянам нервы он трепал.

БЕЗМОЛВИЕ

Августа, я и Байрон... Всё сплелось

И спуталось, и лишь на каждой прядке

Души моей дождинка иль слеза?

Я оказалась в мировом порядке

Замешаной. Как строй... но я молю

Нет! Не Стратега о прощеньи за

Дурную тактику – Космический урон,

А только тех, приснившихся, как сон,

Которых, и проснувшись, я люблю.

И никому не стыдно ни за них,

Ни за меня. Ещё пошутят: гикнется!

Иль гикнулись! И лишь один Уэллс

Машину времени вставлял, как стих,

В псалмы Давида. Вдруг да кто откликнется.

МУЗЫКА ЛЮБВИ

Из всех искусств

Одной любви музыка уступает.

Александр Пушкин

Брошенка! Скульптор! Изгой избранниц!

Так отливает из меди танец,

Как у Орфея берёт свирель...

Бредит напудренная метель

В лапах бомжа: мадемуазель,

Вы несравненны, мерси, и...

По сумасшедшим домам России

Вальс Камиллы Клодель.

АЛХИМИЯ

Ты не оценила соловья и розу,

а свинопаса целовала за безделушки.

Поделом тебе.

Андерсен

– Шик отлакированной сохи,

Цацки Фаберже, доступность веры

И при сём престижный запах серы

– Это иностранные духи.

Кто виновен, что она иль он

Всё же этот выбрали флакон!?

– Ну а кто на импорт серебро

Выдавал? Я разглядела ценник.

– Да ведь имидж всё!

– Так он мошенник.

Не Вальпургиева ночь истории,

А кривое зеркало.

В чём соль?

– Соль земли? Из притч? Из Аллегории?

Хлам, что брошен был на антресоль,

Поистлев, её просыпал в Лету.

А в толпу, что так стыдит за мету

Поцелуя, хмыкнут: не мусоль

Образа, ты отслужила смету.

КОРОТКОЕ ЗАМЫКАНИЕ

Времени больше не будет. (Снова?)

Апокалипсис

Время – великий Геропас. Великий

поток, ни с чем не смешивающийся,

во всё проникающий... Может застыть,

может медленно, а может проскользнуть

быстро, змейкой в песке.

Время... Великий Змей.

Так с ужасом говорили мистики

Я не хочу, чтобы меня

через триста лет читали.

Я хочу, чтобы меня любили.

Петрарка

Пуск заинтригованных планет.

Яблоко луны... рок лунной фазы.

Восхитительно вы кареглазы,

Князь, и вам надушенный сонет –

Вологодское барокко фразы.

Что за пудель с вами? Да не стойте

Рядом с той красавицей, извольте

Выслушать комету, пулю в кольте.

Вы побегом с Эльбы мне подпойте,

Как деньгой вон той, в льняном дыму.

Кстати, зелье... дали вы!? Изольде.

О, брильянт мой чёрный! Солнце чёрное!

Да вглядись ты в сердце,

столь покорное,

И увидишь только поле сорное,

Средние века, шута, чуму... –

Это я не в баккара, а в эхо

С временем сыграла, и оно,

Мстительный хозяин казино,

Выгнало меня, и чья эпоха

Подберёт отчаяние вздоха,

В сарафан одев иль в кимоно?

Князь! Мне одиноко… одиноко.

За галактикой галактика в пазы...

Как соринка, эта ода в око

Вам влетит. Блеск! Нищета слезы.

То стрелой Амура, ойкнув слева,

В ваше сердце оступилась Ева –

Стриптизёрка со змеёй у древа.

Это, князь, из Библии. Азы.

СОТВОРЕНИЕ АДАМА

За оконною витриной

Космос блещет на старинной

Ткани.

Всё исчезнет. Но!..

Это завтрак наш на грани

Сна у Тиффани, кино

В зеркале, как на экране?

Так не кончится ж оно!

Руки вскинуты на шею,

Я шепчу и хорошею,

Как японка в кимоно.

P.S.

Первооснова и первоначало

Иных миров – лишь этот миг, один!

И на помойке звёздной у седин

Созвездья Вероники вспыхнет ало

И взмолится о нас,

когда устало

Вновь чистить лампу станет Алладин.

ЖЕСТОКИЙ АПОКРИФ

Счастливый сад…

Мой сад, мы братья…

Один и тот же ветер

Нас настиг.

Райнис Мария Рильке

Соблазнительна роль Гада

Меж райских яблок. Но в саду...

Вы! Вы – души моей бравада

И обморок.

Не надо сада.

И я лишь ради променада

Вдоль памяти о вас пройду.

ЛЮБОВЬ

Большие мы – огромны скот и слизни.

А Бог – Он мал. Частица Он, её

Всегда взволнованное бытиё...

Что? И во мне? В той, с тазиком белья

Над незабудкой с искрой золотою?

Прости меня, но я того не стою.

Одной Ты выношен, чья колея

Твоей вдовой, Твоею сиротою

За это стать по прихоти жулья,

Чей дух лукавый правит суетою.

О, слёз Твоих Евфраты и Босфоры!

И Ты частица!? Та, что из просфоры

За друга вынута? Безумец! А волна?

Морская, да? Морская. Море сна.

Морская!

Из которой вся и всё...

Псалмы Давида и стихи Басё.

Как будто бы квадратный корень

Из формулы "Бог есть любовь",

Извлёк

Из раковины моря Боттичелли

Жемчужину Венеры... Общий шок.

КАМЕШКИ НА ЛАДОНИ

Изучай движение светил,

как принимающий в них участие.

Марк Аврелий

Небеса сверкают перед уходом принцев.

Шарль Мерсье из Бодонвиля –

астроном, поэт, астролог

Слеп Гомер.

Но любое созвездье – камея

Персонажа его смотрит за Птолемея,

За волхва вавилонского, видя народ

Поимённо и даже умея

Сбить на время таинственный код,

От бессмертной любови

К избранникам смертным немея.

Имя! Имя его, только! Имя... и вот,

Как русалка,

из мраморных вод

Выплывает моя инфернальная

пра...пракамея

И перстом на устах

запечатывает небосвод.

КАРМЭН

Съезжать с перил?

О, да! В твои объятья.

И чтоб до трусиков

задрались розы платья.

И бьют чечётку пуговицы:

SOS!

Валет и Кастор, туз и Поллукс –

братья?

Мне нравятся цыганские понятья.

В застенки магии неигранную в штосе

Колоду карт приводят на допрос

И рвут за то,

что вслед не шлёт проклятья.

Мои духи не смыть с твоих волос.

О БЕДНОМ ПОЭТЕ

ЗАМОЛВИТЕ СЛОВО

В эпоху большой нелюбви.

Андрей Макаревич

Творец

Тебя мне ниспослал,

Тебя, моя Мадонна.

Александр Пушкин

... И сказала Матушка Христа:

Сына отдала не для потехи,

Не для Отчей мести, не для опыта.

Он смеяться научил уста

Господа и замирать от шёпота

Женских слёз,

как от ежат, их топота,

И плескать по рваному сатину

Яблоками так, что Лувр картину

Жаждал "Побирушка с изумрудом".

Формулы не брезговали чудом,

Потому что Ты! Ты! Верил Сыну.

– Что ж выходит,

Ангел мой фатальный,

Рупор Бога то же, что хрустальный

В виде женской туфли мегафон?

Манной был. Но маковой росинкой!?

– Господи!

Ты – слава чуть с косинкой

Под вуалью чёрною.

– Но тон

Задал-то молитвы лепет бальный.

– Господи!

Да где же Ты банальный

Видел бал, когда на бале ОН!

ОН вальсировал... влюблённый!

Гениальный.

БАРЫШНЯ И ХУЛИГАН

Верю иль не верю, всё равно

Было Богу, Он и не доказывал

Бытиё своё, Он перевязывал

Раненого зверя и в вино

Воду превращал, и думал: стразы

В омуте ночном иль впрямь алмазы?

И тогда сказала я с усмешкой:

Звёзды это, звёзды!

Как же Он

Был обрадован и удивлён.

Кто из нас и в чьей судьбе

стал пешкой!?

Так с чего ж краснею?

И с чего

Он, босой, свистит в стручок акации

В стареньком трюмо, где я в бантах,

Словно кукла на пуантах... Ах!

Понимаю: формулы Его

Не подвержены амортизации.

ЛЮДИ

Пустыня – это Бог без людей.

Оноре де Бальзак

Как будешь без меня, Господь?

Один, отрезанный ломоть,

Бездомный снова, как вначале...

Райнер Мария Рильке

Я сказал в опрометчивости моей:

всякий человек ложь.

псалом 115

Судьба добра: кит изрыгнул из чрева

Иону, и по розовому илу,

Как на закате сон к Мафусаилу,

Приполз под пальмы он, и для сугрева

Раб вынес в чашке глиняной текилу.

Иона же с ума сошёл, просился

На ручки к Боженьке, он разучился

И говорить. Но!.. Запах апельсина –

Прапамять вспыхнула, коверкал: Нефти...

Р...тити, – просил

и в лысый колотил висок.

И цвета драгоценной нефти

Царица племени, чуть отодвинув сына,

Устало сунула в безумный рот сосок.

АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОЧЕК

Я Несси, я урод с нетленной

Душою в озере Вселенной.

И небо неуклюже вброд

Переходя по зыбким в водах

Светилам,

о других уродах

Тоскую: где они и кто?

Зачем же пугало в пальто –

Само изгой на огороде –

Злорадно людям об уроде,

О Чуде-Юде донесёт?

Оно не знает о природе

Любви,

что и меня спасёт.

ДА СЫГРАЙ ЖЕ,

КОСМОС,

НА ФЛЕЙТЕ...

БРЫЗГИ МОРЯ

Весь мир – театр. О чайки Вальс-каприз!

И занавес, как парус из холстины.

Но первый – Андерсен. Его корабль и бриз,

И в одиночестве, и что ни па – эскиз,

Босая, пляшет по ножам рутины

Русалочка – статистка антреприз.

ШТРАФНАЯ РОТА

Неужели? Ах, неужели

И душе, и бесценной гжели

Царских вен в крамольной метели

Тела

жизнь и судьба даны,

Как для роты штрафной атака:

Всем! Одна лишь! И нет! Вины.

Всё искуплено. Зараз. Опа!

Но грядущего-то потопа

Высшей меры

На окраинах нашей Эры,

Умоляю, не пожалейте.

Весь жасмин позолочен. Проснись!

Да сыграй же, Космос, на флейте...

И ни разу не обернись.

ЧУДО

Бочка, кит, Гвидон, Иона – дубль

Следует за дублем. Оп! Улыбка.

Сколько стоит Божия ошибка?

Да цена ей неразменный рубль

Окияна – золотая рыбка.

АПОКРИФ

И Бог воззовёт прошедшее.

Екклесиаст: 15

Лукавил с чернью мудрый Соломон,

Когда спасая женщину и трон,

Их формулу на перстне вывел он.

Молчат о ней сидонцы и арабы,

И даже море – наш утробный сон.

И с ней в момент рожденья в унисон

Колдуют сердолики, шепчут крабы.

ДИСКРЕТНОСТЬ

На панцире небесной черепахи

Какая-то звезда – волшебный знак.

На всякий случай показать кулак

Иль затаиться в кружевах рубахи?

Но я не знаю, что такое страх

Полуночи. Я оборотень. Трах! –

И новая судьба,

и впопыхах

Никто и не заметит незнакомки.

Ну ничего. Я и сама в стихах

Забыла подстелить соломки. –

И поскользнутся на любви потомки,

Как на арбузной корке...

Златокованой!?

В каком пространстве я?

В чьих небесах?

Звезда трассирует

головкой коронованной,

В толпе решают, где и чей башмак,

Что стибрят кучера, что пряхи.

И полная луна – волшебный знак

На панцире небесной черепахи,

Что знает слово Божие: бивак!

ПРИТЧИ "ДЗЭН"

Но позвольте спросить, кто же

в таком случае эта женщина?

И слёзы не сцелованы на глазках

Анютиных, и трепетные,

в масках,

Вдруг сорванных любовью роковой,

Слова бессмертные,

и стрелки часовой

Блистательное фуэтэ.

С толпой авантюристов из колоды

Таро смешаюсь: я из их, породы –

(Бобов и звёзд fraternite…)

Монашка в шёлковых подвязках

И грубой рясе декольте.

КОКЕТКА

Всё потеряло смысл

От странных рун до числ

И серебра имён

В ночном тумане стёкол.

И карты врут, и сон

Души на абордаж

Не брал, в судьбе не ёкал.

Как вышло, что не в руку,

А на руку лишь

аж

До самых звёзд мираж

Вселенной, Божий кокон,

Магический кураж?

Но то, что возле окон

Целуете мне локон!!!...

Мир снова входит в раж.

АЖУРНЫЙ ЧУЛОК

Я по греку Пармениду

Маюсь, как и по Веданте.

Я вгляжусь в девятку Данте

И в объятья к Пифагору.

– Я сегодня разрешаю

Не молиться на Исиду,

А хрустальную заколку

Лишь поправить ей, и толку

Требую от эротичных

Формул.

Душка секстильон!

В этом что-то от Амура.

Нет, о Пифагор! Не дура

Я, но и не мир, а сон

Мира. Так – флюид, фигура

Символическая, но!

Загляделся бы без шёлка

На бедро, на грудь, на взор...

Я не понимаю толка

В цифирках. Мне легче в волка

Превратиться, Пифагор!

ПАНИ

И поперёк листа полупустого

Моё перо, как чёрная стрела,

И недописанное слово.

Владимир Набоков

Ты, абориген колод

Карточных, чьё сердце в ход

Пущено, как наконечник

Ржавой пики, чёртов код,

Иероглиф из могил

Фараоновых, бельканто

Нила – Млечный Путь,

развил-

ка Вселенной, эсперанто

Конокрадов и Сивилл!

Ты, хрустальной сферы трёп,

Зеркало моё разбитое,

Шулер пиковый – холоп

С алебардой, бунт? – Галоп

Ритма в яблоках.

Пощёлкав

Пальцами, я из осколков

Космос выманю… и шёлков

Ты не ты щекой побритою?

У окна стою с одним лишь

Словом,

как с придворной свитою.

НАВАЖДЕНИЕ

Вот и всё – помилуйте офицера,

И семь пятниц страсти, и белый китель.

Леонид Губанов

Голубые линзы на слезу

Изумрудную,

на голубом глазу

Не себе, а им я налгала их.

При таком раскладе скифы в алых

Биографиях форсят, не корабли,

Кони с титулами – крибле, крабле и...

Вот она, степная Илиада.

И смеётся странная Наяда

В небе Кипра – тоже лгунья та ещё.

Притворяется, что ветром сдуло тогу

На груди, от поцелуев тающей.

И на голубом глазу эгейских вод

Крапом ямочек по греческому слогу

Вдруг пройдётся,

как вдоль карточных колод.

ХЭППИ ЭНД

Я вас кляну, кляну, кляну... кляну!

Но видит Бог, – кляну, не проклиная.

Моя душа зеркальна. Вы в плену.

Разбейте! – Хлынет вечность ледяная.

Вы без неё, как рыбка без воды.

А я без вас, как без дождя – Даная.

Да как могу я вам не отомстить

Любовью за любовь!?

Да вы истерику

Мне закатили? Вечную! как нить

Прелестных бус...

Я вам не дам Америку

Иной реинкарнации открыть,

Сбежать в неё бессовестно и жить

Без де жавю, его галлюцинаций.

Нет!

Именно от них и будут вас лечить

В одной из будущих реинкарнаций,

Где в жёлтой кофте я

и в жёлтом доме вы.

О! Жёлтый цвет

совсем не цвет измены.

Цвет солнца он

и бьющей в гравий пены,

Ах! одуванчиков...

Ах! с привкусом халвы

Подсолнечной слезинка Мельпомены.

 

Евгений Лесин ЛАБРАДОРСКИЕ СТИХИ

***

Ползёт по ванне таракан.

Решил убить его жестоко.

Но он вот взмыл под облака...

Ну что ж, лети, дитя Востока.

А может, Запада дитя,

А может быть, он наш, московский.

Парит он, крыльями вертя,

И мощно двигая присоской.

Вот так и мы порой сидим.

И страшный суд нас не осудит.

Дошло ведь даже до седин,

А счастья нету и не будет.

***

Она пока ещё носит мини.

Она пока ещё та шалава.

Она привыкла сосать в машине,

Вот и ложится обычно справа.

Она работала проституткой.

Но так давно, что почти забыла.

И для неё является шуткой,

То, что иным любовь и могила.

Она-то знает, что бабы суки.

И поцелуя не ждёт в передней.

Есть у нее и дети и внуки.

И тело, как у двадцатилетней.

Есть у неё и дети и внуки.

И тело, как у двадцатилетней.

***

Ты сказала, что уйдёшь.

А потом опять придёшь.

И как только ты придёшь,

То немедленно уйдёшь.

Но сначала ты уйдёшь,

Водку с пивом принесёшь.

И как только ты придёшь,

Водку с пивом принесёшь,

То немедленно уйдёшь.

Ну, когда же ты придёшь?

***

Заняла мою кровать

Злая баба-кукушонок.

Чей талант ещё с пелёнок –

Гадить и интриговать.

Одеяло отняла,

Отняла мои подушки.

И теперь я, словно Пушкин,

Вою лишь из-под стола.

Потому что всю кровать

Телом жирным и дебелым,

Заняла злодейка телом

Мою хрупкую кровать.

Я печален, я в тоске.

Баба скалится, ликуя,

Или злобствует, лютуя.

Я пригрелся на доске.

Весь измучен и избит,

Я накрыт куском газеты.

Баба жрёт мои котлеты.

У неё довольный вид.

В дом ко мне пришла беда.

Люди добрые, спасите,

Как же выгнать мне, скажите,

Кукушонка из гнезда?

Луораветланину

Метро "Коломенская". Мостик

Над полноводною Москвой.

Опять уныло мою хвостик

Я после связи половой.

Опять заныли бедолаги,

Что, мол, во всех концах земли

Моря, леса, архипелаги

Давно скупили москали.

Оно, конечно, вам виднее.

Но почему же у меня,

У москаля и у еврея,

Опять такая же фигня?

Архипелаги где?

И где же

Моря с лесами наяву?

Лишь тьмы,

И тьмы,

И тьмы приезжих

Поганят матушку Москву.

***

С неба звёздочка упала.

И орла перекосило.

Эй, крестьяне, прячьте сало,

Мы идём спасать Россию.

Отделили всех нечистых

И сидим в навозных кучах.

Ты за белых и пушистых,

Я за красных и вонючих.

Много глупых, много смелых

Полегло в боях напрасных.

Я за красных, ты за белых,

Ты за белых, я за красных.

Все уже затихло вроде.

Жарим курицу на гриле.

Философский пароходик

Почему ж не утопили?

Воздушный цирк,

или Чрево Парижа

Бетховен играет на рояле.

Ворона клюет его в парик.

Бетховен стреляет из револьвера.

Ворона издает печальный крик.

– Прямо в крыло, – каркает ворона.

Бетховен, торжествует:

– Клюв закрой.

Ворона замолкает, умирает.

Бетховен засыпает, как герой.

И снится Людвику Иванычу кошмар.

Что он собака, а земля не хер, а шар.

7 ЯНВАРЯ 2008 ГОДА

ПУТИНА УБЬЮТ,

УТВЕРЖДАЮТ ЗЛОПЫХАТЕЛИ

Затих Нью-Йорк

с улыбкою обольстителя.

Спит кремленолог

и видит в бесстыдных снах,

Как вышел Путин

из храма христа спасителя.

А тут Калоев –

с корявым дрыном в руках.

Ну, здравствуй, Вова,

давно тебя поджидаю.

И президента дрыном –

хрясь по башке.

А что ему –

джигиту, орлу, джедаю?

Уже в кармане билет

в свободный Бишкек.

Лежит В.Путин.

Страдает и умирает.

Медведев бьётся в истерике у стены.

Молчат сурово силовики-самураи.

Они, злодеи, В.Путину не верны.

И вот пошла

кровавая летка-енка.

Россия стонет,

кровь вышла из берегов.

Уже в Москве

расстреляна Матвиенко,

А в Петербурге

повешен Юрий Лужков.

Сидит Касьянов

и в Лондоне хлещет викси.

Каспаров в Харькове

с Лимоновым пьёт коньяк.

А на Лубянке

смеётся в усы Дзержинский.

Вернули памятник.

И танки давят зевак.

Пошли аресты.

Кобзона и Пугачеву

Взяли в заложники боевики из КПРФ.

Немцов и Децл

лес валят в тайге суровой.

И вяжут варежки

и Кудрин, и Герман Греф.

Но зреет буря,

народ у нас не таковский.

Народ у нас богоносец

и есть терпенью предел.

И скоро въедет

на белом коне Ходорковский

В столичный Кремль,

как Солженицын хотел.

К свободе путь извилист,

кровав и долог.

Чекисты пьют димедрол

и сосут валидол.

В поту холодном

проснулся гад кремленолог.

А тут Калоев с плакатом:

"Путина на престол!"

Слава России и Единой России слава.

Да здравствует мир

и во всем мире прогресс.

Лежит кремленолог,

поверженный дрыном корявым.

Путин воскрес.

Воистину Путин воскрес.

Рубен и Людмила

Моя русская половина говорит мне:

убей жида.

А еврейская половина говорит мне:

фашиста бей.

Мы достали бутылку водки.

И сказали друг другу: да.

Помолчали две половины

и сказали друг другу: пей.

Так за собственным за столом.

Я устроил себе погром.

***

Покоя нет и смысла тоже нет.

Но не могу идти с моим народом.

И я один стою на красный свет,

Как памятник советским пешеходам.

Которые – и в горе, и в труде, –

Презрев оскал акул капитализма,

Всецело соблюдали ПДД,

Осознавая хрупкость организма.

А если вдруг какой-то идиот

Выскакивал беспечно на дорогу,

То все машины замедляли ход.

Да и машин не так уж было много.

Я помню всё. И большевистский ад

Не радует. Но всё же, всё же, всё же...

Ведь мы пешком

переходили МКАД.

Ну а сейчас

и "зебра" не поможет.

Стансы

ко дню конституции

Алексею Чеснокову

1.

Заскулила лабрадорша Кони,

Мается собачка животом.

Никогда я не был на балконе.

Ты меня не спрашивай о нём.

2.

Выйди. Подыши ещё немножко.

Вот и снег кружится над Москвой.

Город умывает, словно кошка,

Белой лапой морду мостовой.

Русский Язык на грани

Если Родина с прописной,

Значит Родина – СССР.

Если Партия с прописной,

Значит, Партия – КПСС.

А теперь с прописной лишь бог,

Ну ещё президент и мэр.

А у бога опять запой,

Он опять плюётся с небес.

Он плюётся на наш Офшор.

У него опять выходной.

Он плюётся на наш Аншлаг,

Он плюётся на Креатив.

И ему плевать, как верней –

"Разыскной" или "розыскной",

Если есть проблема важней –

"В розлив" или же "на разлив".

Ну а те времена – прошли.

Когда жрали мы клей БФ.

И когда быстрей на такси

Было, чем на родном метро.

Если Родина с прописной,

Значит Родина – не РФ.

Если Партия с прописной,

Значит, Партия – не ЕдРо.

Я, конечно, не большевик.

Просто был тогда молодой.

И сейчас тоже можно жить.

Погляди, как рассвет красив.

Но я знать вовек не хочу –

"Разыскной" или "розыскной",

Если есть проблема важней –

"В розлив" или же "на разлив".

 

Юрий Милославский "ШЕСТИДЕСЯТНИК" К 85-летию Бориса Чичибабина (1923-1994)

В силу известных особенностей новейшей отечественной истории, – и по обстоятельствам биографическим, – Борис Алексеевич Чичибабин, один из самых значительных русских поэтов середины XX столетия, представлен нам (собственно, с настойчивостью представляется), прежде всего, в облике, так сказать, антисоветско-демократическом, банально-"шестидесятническом". Нельзя утверждать, будто для этого нет оснований. Поэт испытал на себе неумолимое давление всех тех губительных энергий, которые только имелись в распоряжении его эпохи: от силовых воздействий нелепой агитпроповщины, которой так и не удалось предотвратить ни одной настоящей "идеологической диверсии", – и до обложного налёта на душу эстеблишированной, наглой, могущественной диссидентщины. Там, где ослабевала мощь первого из названных нами факторов, там тотчас же многократно укреплялся фактор второй. Но обыкновенно они работали совместно, в полном согласии, как пресловутые "злой" и "добрый" следователи, – и, наконец, к середине 80-х, явно обнаружили общую свою природу. Впрочем, иначе и быть не могло. Можно сказать, что в некотором смысле Борис Алексеевич "век свободы не видал".

Уникальность же творчества Бориса Чичибабина состоит в том, что всё оно есть – во многом осознанная! – попытка – сколь плодотворная, столь и трагическая – синтеза, сочетания, совмещения литературы н.г.с. с национальной русской классической литературой. Мы бы даже дерзнули сказать, что Чичибабиным, как "культуртрегером", собственно – проповедником, было предпринято нечто большее: в его сочинениях упорно и последовательно предлагался некий идеальный надвременной культурный ряд, в котором возлюбленная им двоица "красно солнышко Пушкин, синь воздух Толстой – неразменные боги России" могли бы непротиворечиво состыковаться с Шаровым и Солженицыным, Окуджавой и Эренбургом – при посредничестве Паустовского и Пастернака. Это был как бы некий литературно-экуменический рай, где нет уже "болезни, печали и воздыхания", порожденных полярностью, чуждостью друг другу тех или иных явлений культурного міра. Противоречия преодолеваются "просветительным" синтезом-миссией: т.к. поэзия, по Чичибабину, "спасает мір".

С пронзительной отчётливостью эта чичибабинская "просветительская миссия" нашла своё воплощение в стихотворении "На смерть Твардовского". Напомним. Александр Трифонович Твардовский скончался 18 декабря 1971 года по гражданскому календарю – и вот, как свидетельствует нам тайновидец Чичибабин, на двадцатый день воздушных мытарств, кои проходил этот крестьянский сын, ТАМ, в пакибытии, его встречает... Самуил Яковлевич Маршак:

Бесстыдство смотрит с торжеством.

Земля твой прах сыновний примет,

а там Маршак тебя обнимет,

"Голубчик, – скажет, – с Рождеством!.."

Мы знаем о роли Маршака в литературной судьбе Чичибабина: поэт был вечно благодарен ему за помощь и поддержку. Но одно дело – написать апологетический "Сонет с Маршаком", а совсем иное – когда Маршак, в юности, – автор стихотворения на смерть Теодора Герцля, тезоименитый ветхозаветному пророку, благовествует новопреставленному крестьянскому сыну о превечном Рождестве Христовом. Возможно ли подобному синтезу научиться от Александра Галича или Зиновия Герта?

Необыкновенные по своей творческой значимости метаморфозы постигли одно из самых известных ранних стихотворений Чичибабина "Еврейскому народу". Стихотворение это существует в трёх формально зaвершённых вариантах. Первый, исходный, относится ко второй половине 40-х годов (допустимо, что повторяющаяся из публикации в публикацию дата "1946", строго говоря, относящаяся исключительно к первому варианту стихотворения, доныне известному лишь в списках (!), обозначает самое начало работы над стихотворением: многие культурно-исторические реалии, которые можно выделить в этом варианте, указывают, скорее, на 1947-й, а то и 48-й годы, т.е. на период Первой Палестинской войны на Св. Земле (Война за Независимость в израильской историографической номенклатуре). Не забудем, что в тогдашней советской печати борьба вооружённых сил еврейского населения Палестины против так называемого "британского империализма и арабского национализма" освещалась весьма и весьма сочувственно, что полностью соответствовало политической линии СССР тех лет; поэтому стихотворение это ни в коем случае не могло рассматриваться как антисоветское в своей основе. Более того. Будущему комментатору собрания сочинений Б.А. Чичибабина следовало бы провести историко-стилистический анализ образной системы стихотворения, сопоставив его с соответствующими "ближневосточ- ными" публикациями в тогдашней советской печати, – и не только периодической.

Исходный текст (первый вариант) был впервые получен от автора в Вятлаге: другом юности Бориса Алексеевича – поэтом Марленой Давыдовной Рахлиной во время одной из её поездок на свидание с заключённым Полушиным. Не приводя этот вариант полностью, отметим, что в нём присутствовали, например, некие "первые партийцы", которых поэт "искренне любит", – "соль Коммуны Русской", ведшие "дружеские споры с Лениным и Крупской"; эти образы допустимо соотнести с биографией родителей самой М.Д. Рахлиной. О втором варианте мы особо поговорим ниже, а теперь обратимся к варианту третьему (позднейшему), – который постоянно воспроизводится во всех изданиях Чичибабина. Вот он:

Был бы я моложе – не такая б жалость:

не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,

слёзной и кровавой запивал водою.

"Славу запретите, отнимите кровлю", –

сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось семя от родного лона.

Помутилось племя ветхого Сиона.

Оборвались корни, облетели кроны, –

муки гетто, коль не казни да погромы.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

лихо заворочал золотой валютой?

Застелила вьюга пеленою хрусткой

комиссаров Духа – цвет Коммуны Русской.

Ничего, что нету надо лбами нимбов, –

всех родней поэту те, кто здесь гоним был.

И не в худший день нам под стекло попала

Чаплина с Эйнштейном солнечная пара...

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

не водись я с грустью золотой и горькой,

не ночуй в канавах, счастьем обуянный,

не войди я навек частью безымянной

в русские трясины, в пажити и в реки, –

я б хотел быть сыном матери-еврейки.

Мы видим, что весьма многозначительная "соль", восходящая к словам Спасителя, обращённым к Апостолам, уступила место почти нейтральному "цвету" – всё той же "Коммуны Русской". Споры с Лениным и Крупской исчезли, а их место заняли зловещие "комиссары Духа", корреспондирующие с широко известными "комиссарами в пыльных шлемах" Окуджавы. Среди прочих значимых изменений назовём отказ от строки исходного варианта, где упоминаются "Вещие пророки – и Давид, и Бялик". И Псалмопевец и крупнейший радикальный иудейский поэт нового времени Хаим-Нахман Бялик, знакомство с творчеством которого (конечно, в переводах) у Чичибабина, насколько нам известно, состоялось в первые же тюремно-лагерные времена, – были поэтом удалены, потому что для читателя-"шестидесятника", к которому он обращался, оба эти олицетворённых образа оказывались явлениями либо неуместными по своей соотнесённости с религиозной – ветхозаветной ли, новозаветной, тематикой (св. Царь Давид), – либо практически незнакомыми, ни о чём не говорящими (Х.-Н. Бялик). Пророка и поэта заместила секулярная, знаковая "Чаплина с Энштейном солнечная пара". Но если сравнительный анализ вариантов раннего и позднейшего интересен как свидетельство довольно безжалостной самоцензуры Чичибабина, – то почти забытый вариант второй, серединный (1955 года), который мы воспроизводим здесь с авторской рукописи, благодаря любезности Феликса Давыдовича Рахлина (поэта и мемуариста, брата М.Д. Рахлиной) – один из чичибабинских поэтических шедевров. Практически неизменными остаются первые три строфы, строфа шестая, приобретающая в ином контексте иной же смысл, строфа десятая – и строфа последняя. Судите сами, что произошло со всем прочим (выделено нами. – ЮМ):

ЕВРЕЙСКОМУ НАРОДУ

Был бы я моложе – не такая б жалость.

Не на брачном ложе наша кровь смешалась.

Завтракал ты славой, ужинал бедою,

Слёзной и кровавой запивал водою.

– Славу запретите! отнимите кровлю! –

Сказано при Тите пламенем и кровью.

Отлучилось племя от родного лона,

Помутилось семя ветхого Сиона.

("Здесь он явно перепутал местами племя с семенем при переписке с черновика! Но я оставляю, как в оригинале", – пишет мне в частном письме Ф.Д. Рахлин. Нам же представляется, что поэт не ошибся: мы увидим сейчас, как это "помутившееся семя" – т.е. увядание родового древа, утрата "чистоты крови" – связано со всем последующим, – и находит свое разрешение в последней строке).

Не проникнуть в быт твой наглыми глазами.

Мир с чужой молитвой стал под образами.

Не с того ли Ротшильд, молодой и лютый,

Лихо заворочал золотой валютой?

(Как видим, причины "лютости" Ротшильда здесь никак не сводятся к "мукам гетто" и "погромам", которые, будто бы, вызвали несимметричный ротшильдовский ответ: он, этот ответ, был дан на "чужую молитву под образами". – ЮМ)

Не под холостыми пулями, ножами

Пали в Палестине юноши мужами.

(В известных мне списках первого варианта на месте "юношей" стояло "мальчики". – ЮМ)

Погоди, а ну как повторится снова.

Или в смертных муках позабылось Слово?

Потускнели страсти, опустились плечи?

Ни земли, ни власти, ни высокой речи?

Не родись я Русью, не зовись я Борькой,

Не водись я с грустью золотой и горькой,

Не ночуй в канавах, жизнью обуянный,

Не войди я навек каплей океана

В русские трясины, в пажити и в реки, –

Я б хотел быть сыном матери-еврейки.

Упрощенные "коммунистический сионизм" и демюдофилия первого и третьего вариантов стихотворения отходят в сторону. А все "пререкаемое", даже в каком-то смысле соблазнительное, чтобы не сказать – оскорбительное, для многих Православных русских читателей, – составляющее обнаруживает свою парадоксальную, и вместе с тем – строго последовательную направленность в глубину: отчаянную попытку проникновения в душу иного народного тела – проникновения поистине умопомрачительного, исступлённого, доходящего до готовности вместить эту душу в свою плоть, восстановить её в своей плоти.

Но всё это дерзновение не имеет никакого касательства к дежурным и обязательным для культурного обихода приношениям на алтарь "дружбы народов". Стихотворение Чибчибабина "Еврейскому народу", по нашему мнению, – это порождение безудержной, вселенской вместимости русского духа, и потому место его – не предшествовать "Бабьему Яру" Е.А. Евтушенко, а пребывать где-то поблизости с Достоевским и Розановым.

Чичибабина будут вспоминать всё чаще и чаще, но уже не в качестве "борца с режимом" или "жертвы этого режима", или автора "демократических стихотворений". Это все отплывает за горизонт эпохи, перемалывается в субкультурную муку. При том, что он был плоть от плоти, кость от кости своего времени, своего окружения, – его поэзия, – по крайней мере, в лучших своих образцах, – обращена к перегоревшему, испепелённому, познавшему тщету "перестроек", полному тайного раскаяния в своём легкомысленном "пролеёте" сознанию русского человека наших сегодняшних дней.

 

Владимир Личутин ПЕСНЬ ЗЕМЛЕ

Анатолий Байбородин писатель талантливый. Обладает стилем, образным языком, музыкою слова, верным глазом, душою чуткою к душевным переживаниям героев. Природа щедро наделила Байбородина всеми литературными качествами, из чего и вылепливается истинный народный художник. Читал книгу повестей и рассказов и нарадоваться не мог: вот в глубине Сибирской какой новый писатель возрос; своим восторгом поделился с Валентином Распутиным, и тот подтвердил...

Точность деталей, свежий, простонародный язык, глубокое дыхание фразы, богатая инструментовка мелодики (что редко случается ныне в литературе), метафора, писатель купается в языке, как в родной реке. Я мог бы привести массу примеров, много можно выписывать цитат, как выразительных образцов писательского красноречия, его дарования. Рассказы у Байбородина искренние, родниковой чистоты. Автор чувствует детскую душу, перепады взрослеющего сердца.

Я полагаю, истинно русский писатель, если он от народа, а не от лукавого, пишет, не думая о сиюминутной востребованности его слова, а так, как заповедано Богом, если слишком высоко сказать, а если сказать земнее, как заповедано судьбой. Я думаю, и Анатолий убеждается, что и на подобную литературу, как его книги прозы, приходят отклики из самых неведомых и нежданных читательских глубин, где может быть и восприятие исконно народно образного языка и невосприятие его.

А посему я нисколько не жалею Анатолия, как пожалели его некоторые писатели: дескать, вряд ли нужен теперь такой язык – архивный, исторический, и неведомо, проснётся ли время, когда он понадобится. Такой язык всегда надобен, потому что русский писатель должен писать красиво, как красиво и цветисто говорит настоящий русский мужик. Вот, скажем, читаешь "Слово о полку Игореве", написанное в 12 веке, и гадаешь: а зачем нужно было летописцу-монаху писать таким изящным стилом, с такой образной каруселью, такими широко развёрнутыми, протяжными образами, когда можно было и просто изложить: в таком-то году князь Игорь пошёл воевать землю Половецкую, попал в плен, бежал. Вот и весь сюжет, да и нет его, сюжета. Пророческая сила "Слова…" в отступлениях от сюжета, когда речь идёт о кровавой русской междоусобице, а красота "Слова…" в слове.

Прошло восемьсот лет, а красота слова неумираема. Сам сюжет повторялся в исторической литературе сотни раз, и попадали в плен миллионы русских, сотни миллионов умерли, сошли в нети, и уже давно напрочь позабыты половцы, с которыми воевали полки князя Игоря, а красота слова в "Слове о полку Игореве" вечна и всегда современна.

Поэтому не надо переживать, что у Анатолия Байбородина слишком кудряво написано, что это не понадобится читателю – трудно читать. В нашей русской народной стихии всегда найдётся миллион человек, кому такое слово надобно до глубины сердечной, и они без такого слова не могут жить.

Я считаю, что проза Анатолия Байбородина – прекрасная роза в букете сибирской и в целом русской литературы. Она шипова, и должна быть такой колючей, она, может, на первый погляд и не такая привлекательная внешне, как и сам Анатолий, да как и я. Не так мы ярки, морозом прибиты, не всякая девка на нас глянет, а чаще всего и плюнет, если мы близко к ней подойдём. И всё же читаешь прозу Анатолия и чуешь чудесный аромат розы, а когда взгляд напряжёшь, увидишь, как тонко написан венчик, как роса дрожит на лепестках, переливается на солнце. Вот такой русский язык в прозе Анатолия Байбородина, способный передать тончайшие переливы света, музыки. Да ведь кроме языка в прозе может больше ничего и не быть, потому что у художника главное – цвет, у писателя – слово. Нет слова – нет произведения. Язык – нация, народ, слово – душа народа.

И когда говорят о прозе Байбородина, что трудно читать, надо писать проще, без красот, что давайте искать новый язык, – всё это искус дьявола, норовящего, убив слово, убить и русскую душу.

Ну, давайте всё упростим, скукожим язык, сведём его к одной фиге, и так это будет легко воспринять, но душа-то сразу скукожится, провалится в нети. Мельчает слово, вместе с ним мельчает и сам народ, а с мелкой душой народ не совершит подвига, не спасет Отечества.

Анатолий Байбородин в Сибири и в России, может быть, один из немногих, а может, и из самых первых стилистов и знатоков русского слова. Даже это качество поднимает его прозу на добрую высоту, но не будем говорить про вершины и пики, – пусть об этом гадают наши потомки через десятки лет, и тем не менее, в нынешнем литературном плоскогорье произведения его заметно выделяются.

И в довершении скажу, что давно люблю прозу Анатолия Байбородина, и хотя в жизни мы и встречались лишь раза два-три мельком, как за писателем я за ним всё время слежу. Он обладает не только чувством пластики – это тоже сложно даётся, – но обладает и музыкой текста. Почему музыка его текстов плавна и переливчата?! Потому что такова и его душа – любовная, отчего он и пишет своих героев любовно – с большой любовью и большим тактом. Даже о людях вроде и негодных у него не поворачивается язык сказать о грубо. Это тоже свидетельство высокого литературного класса.

Для него нет мелких людей и маленьких людей; все его герои из самой житейской низины, и писатель их поднимает до уровня, когда самый заурядный человек интересен всем. Именно из такой душевной и духовной практики исходила литература шестидесятых, семидесятых годов, когда герои Шукшина, Абрамова, Астафьева, Носова, Распутина, Белова, Можаева, Акулова оказались близки не крестьянам – крестьяне не любят о себе читать, – они стали близки тем, кто выломился из народной жизни. Сорвались с орбиты, как электроны, оторвались от ядра матери-сырой земли, улетели в города, там застряли в каменных вавилонах, а душа-то страждет, болит по родной земле. Миллионы русских людей, вчера покинувших деревню, и коренных горожан, в ком проснулась родовая народная память, и стали поклонниками "деревенской" литературы, они её и возвеличили.

В том сила былой русской прозы, сила и произведений Анатолия Байбородина – сила не умирающая, – что подобная литература возвращает нас к матери-сырой земле. Пусть горожане и не побегут, сломя голову, наперегонки к земле, не будут укореняться в деревне, этого писатель и не требует, но его вдохновенная и красивая песнь родимой земле созидает душу в природной системе, а не в антиприродной, в какой живут города.

 

Михаил Тарковский О НУЖНОСТИ И НЕНУЖНОСТИ

Надоели разговоры о ненужности честного писателя. По-моему, наоборот гордо, что ты не расхожий, не в верховой струе ходишь, а где глубже. И хватит ныть.

Есть Рахманинов, великий русский композитор, которого изредка слушают в консерватории, а есть Маня Разгуляева, мы всегда её включаем, когда едем по зимнику. А ты сам-то кем хочешь быть? Наверняка Рахманиновым. Дак вот слушай, "рахманинов" хренов... Моцарта похоронили нищего в общей могиле. 8 флоринов 56 крейцеров – на погребение, плюс 3 на похоронные дроги. Ты хочешь писать, как Рахманинов, а получать, как Разгуляева. Не выйдет. Не нравится время, не нравится телевизор, не нравится многое. Понимаю... Жизнь одна. Тоже понимаю... Сам себе не нравишься. Ещё как понимаю... Но как говорит мой сосед: мы мужики и не в такое ... попадали.

Ладно, ты не хочешь, как Разгуляева. Хочешь, как Пупкин. Давай разбираться, кто такой Пупкин. Пупкин – это эстрадное переложение Рахманинова. Подходит? Нет. Понятно. Вот есть ещё Пипкин. Полуписатель-полужурналист. Хлёсткий. Может и матюшок, и молодёжное словечко. Но он должен всё время говорить и никого не обижать, за это его и держат. Он на работе. "Россияне" звонят ему на передачу и народный гнев выпускают. Тоже не подходит.

Ты другой. Ты хочешь, как "кировец" с ножом. До земли, серьёзно, по-русски. Понимаю, сам такой. И вариант есть беспроигрышный. Эпопея класса "Войны и мира", "Тихого Дона" и "Ста лет одиночества". О нас. Все живые.

Раз прочитал – перед глазами стоят. Всё родное, русское, узнаваемое и одновременно трансвековое, дальнобойное. Про сибирскую деревню, например. Сквозная история семьи: колхозные годы, промхозные, девяностые и последние. О том, как каждые десять-двадцать лет не удавалось мужику пожить спокойно, только приспособится – по ногам. Только чуть под- нялся – на тебе! Только прискрипелся – на! То одно, то другое, то третье… То укрупнение, то перестройка.

Такую вещь по-хорошему надо было давно написать. Да чтоб ещё и перевели на десять языков. Но кишка тонка. И у тебя, и у меня. Это же лет пять сидеть надо сиднем! И голодом. И неизвестно, что выйдет. Так что нечего на время спирать, что лишь героические эпохи рождают великих писателей. Героизма полно: каждый день война где-то. И трагизма: всё время стыдно.

Ладно… Давай ближе к жизни. Ты прекрасно понимаешь, что результат твоей работы не статья критика, а письма – по ним можно точно сказать и кто ты, и кто твой читатель. Хотя каждый и так внутри знает, для кого пишет. Очень грубо: заведующая библиотекой, преподаватель литинститута, одинокая русская пенсионерка в Таджикистане. И другое: молодая продавщица косметики, директор турагенства, ведущий молодёжной программы на телевидении. Ясно, которая аудитория больше, которая в законе. Тебе какая дороже?

Всем нравится читать про известных людей – это как подсматривать. Ничего делать не надо: и так интересно. А когда погружаешься в чей-то мир, приходится работать. Не подглядывать за писателем, а в душу его влазить, в мир, в глаза его. Где-то скрючиться, где-то ногу отсидеть. И на месте писателя помочь бы, а мы ворчим.

Я, например, сам себе отсёк половину читателей тем, что не умею описывать город. Тайгу, Тихий океан, охотников и их жен – пожалуйста, потому что люблю. Город так не люблю, не понимаю, наверно. Хотя там понимать особо нечего – люди везде люди. Но в плане литературном здесь все освоено и надо разгребать место, а на это свой талант и героизм нужен.

Мне проще в свежей тайге отстроиться.

Хотя друзей в городе полно. Но в приезд туда так устаю за первые две недели, что дальше для общения не гожусь. Кто успел, тому повезло. Зовут знакомые, которых не видел два года, а сил нет. Обижаются. Ладно, говорят, что с тобой поделаешь, отдыхай. А я-то не отдыхать ложусь, а беру пивка и к однокласснику-соседу, с которым могу хоть каждый день видеться. Просто молчать или про машины говорить. Читатель такой же. На детектив есть силы. А на тайгу нет.

Сам я читаю точечно и только по наводке. Сопротивляюсь: а вдруг и вправду хорошо, сильно написано, и всё это пережить придётся. Понятно, что потом спасибо скажешь, а вначале решиться надо.

Стоял на охотничьей выставке со своими книгами. Подошёл мужик лет пятидесяти, рослый, крепкий, открытое лицо: Сколько стоит книга? С автографом столько-то. Как с автографом? Да так. Подождите, так… это… Вы? Ну да. Да нет... Побледнел, покраснел, заморгал. Встряхнул головой. "Так не бывает. Вы…Ты… Ты же там где-то…" Столик своротил, подошёл, заплакал, обнял. Стоит. Я вот Володя… Глаза красные.

Володька, давай-ка… пошли быстро по сто пятьдесят… Оказалось, сам с Калуги, у меня предки оттуда. Охота, природа, книги. Оптина… Недавно взял в библиотеке мою книгу, вживался, переживал: "С мужиками, твоими товарищами, с Толяном, с Геннадием и в избушке посидел, и в лодке проехал, и водки попил, и поговорил обо всем… Самому уже не попасть на Енисей, ну хоть так. Спасибо тебе. Пиши главное".

Читатели бывают грубо двух типов: глубинные и просто читатели. Глубинный это так называемый подготовленный читатель, воспитан на традиции, ему всё равно где происходит действие, в Москве, Красноярске или Южно-Курильске, была бы глубина и связь с русской классикой. Это как мы, только ума хватает не писать. Могикане.

А для большинства вникать в быт промысловиков скучно и неохота, к тому же смутно чувствуют, что вроде что-то такое уже было у "деревенщиков" (дурацкое вынужденное слово, как рамочка). Мои енисейские рассказы читают либо могикане, либо люди, связанные с тайгой, природой, дикой Сибирью.

Я сам так зарядил, когда хотел именно земляков пронять до костей, и они, пронятые, мне дороже тысячи других были: с таким тылом я смело шёл в любой журнал. За что же ругать молодых москвичек, торгующих поездками в Хургаду или шампунем, если им неинтересно про охотоведа из Верхнеинзыревска, или что ничего не говорит им зимний дизельный запашок японского грузовичка.

Да и неудобно, если красивая накрашенная девушка из новой машинки вдруг восхитится промороженными мужиками и их переживаниями. И зачем смущать девчонку, когда она сама позавчера из Северодвинска приехала в Москву деньги зарабатывать. Это как влюбить в себя манекенщицу, а потом заставить её кулемки рубить.

С другой стороны в пылу написания рассказа никто не думает, для кого пишет. Пишет как выходит. И разговор этот нужен, чтобы уяснить, что виноват всегда писатель, и никогда читатель. И что больше никого и не существует.

И повторю, всё ворчанье о том, что в нынешней России нет места честному писателю – это из-за славы, что мало о тебе говорят, и из-за денег, что мало платят.

А по-моему, если тебе повезло настоящим писателем родиться, то ещё и приплачивать надо за это счастье. Вот пробираешься по повестухе и вдруг – неожиданная вершинка. Ты-то знаешь, откуда она, и что сам не при чём тут. Но зато какое счастье! Его уже никогда не забудешь и ни на что не променяешь. А если найдётся кто-то, кто все твои вершинки повторит, пересчитает, не жалея санок, и ещё спасибо скажет, то не зря жизнь прожита.

Поэтому береги читателя смолоду и не ропщи – мал золотник да дорог. А золотник у каждого свой, может быть для тебя это как раз те девчонки, что торгуют шампунем. Если конечно скажешь про них что-то такое, от чего они заплачут и тебе на плечо пушистую голову положат.

 

Владимир Бондаренко ЕВГЕНИЙ О НЕКИХ

У ведущего пародиста и сатирика России Евгения Нефёдова в издательстве "Алгоритм" вышла книга "Птенцы гнезда Бориса", где наш любимый автор и друг опубликовал все свои лучшие сатирические колонки из газеты "Завтра", печатающиеся как всегда на восьмой, последней полосе.

Это даже не газетная стихотворная публицистика, а смелая, раскованная, хлёсткая по отношению к врагам России рифмованная проза, кстати, один из самых старинных литературных жанров, которым были написаны и древнекитайский "Дао дэ цзин", и средневековые европейские готические повести и многие русские сказания-басни. Сергей Викулов в своё время правильно заметил: газету "Завтра" начинают читать с передовицы Проханова, а потом сразу переходят к хлёсткой сатире Евгения Нефёдова.

Когда книгу завезли в лавку при Союзе писателей России, она была распродана за один день. Явно, книга из тех, что на прилавке не залежится. Евгению Нефёдову и гонорар выплатили экземплярами книги, но здесь случилась беда. Как только на машине своей поэт довёз все экземпляры для друзей и поклонников его чудного дара до дома, стоило ему отлучиться, как его новую пятёрку нагло, среди бела дня, угнали.

Может быть, были задействованы те мошенники, которых из номера в номер бичевал в своей колонке "Евгений о неких" беспощадный Нефёдов? Может, это не простая кража, не просто угон новых, недавно купленных "Жигулей", а явная политическая акция? Месть за язвительные и жгучие, запоминающиеся на всю жизнь строчки о разрушителях России, о всевозможных Чубайсах и Гайдарах?

Ну что ж, если это так (а скорее всего так и есть), это при всей горечи от угона – высшая оценка качества самой книги.

Как правило, Евгений Нефёдов, используя уже известные ритмы и мелодии стихов, лишь слегка меняет их и, разнообразя, наполняет своим – жёстким, сатирическим содержанием. Это по сути сатирический обзор всей эпохи перестройки, с точной конкретной убийственной оценкой всех "птенцов гнезда Бориса" Ельцина.

Но поэт не ограничивается едким сатирическим выпадом в адрес разных Немцовых и Хакамад, Горбачёвых и Черномырдиных. Эта сатира имеет и сверхзадачу – направить Россию на путь развития и возрождения, от трагедии поражения прийти к маршу победы. И все пятнадцать лет существования газеты "День" и "Завтра" наш замечательный поэт и сатирик не только держит под прицелом врагов, но и поднимает дух народа, воспевает героизм русского сопротивления. "Раз в Крещенский вечерок девушки гадали: самый первый номер "Дня" – в год какой издали? Девяносто первый был – год его рожденья, середина января – Самое Крещенье! И уже пятнадцать лет длится эта вахта – значит, нынче юбилей наших "Дня" и "Завтра"! Но крестили не водой, а огнем газету! Кто прошёл тот крестный путь, не забудет это… Потому не грех поднять дружескую чашу – за Крещенье, юбилей и Россию нашу!"

Вот и все мы – друзья и почитатели нефёдовского таланта, поздравляем Женю и с Крещением, и с выходом новой книги, которую, уверен, быстро разберут во всех книжных магазинах. Спешите купить! А сотрудникам милиции, среди которых немало нефёдовских почитателей, желаем побыстрее найти Женину машину. Надо же развозить книжки и новые номера газет "Завтра" и "День литературы" с новыми произведениями неугомонного русского поэта!

 

Мастер Вэн ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛУННОГО ЗАЙЦА. Посвящается моей любимой Юэ Ту

Часть вторая

НА КРАЮ БЕЗДНЫ

С двойным ускорением от двойной тяжести промчались зайка с собакой по лунному лучику до Луны и грохнулись на её поверхность, подняв облако пыли. Впрочем, пыль их и спасла, попали бы они на чистые скалы, которых на Луне много, или даже на развесистое коричневое дерево, под которым жил зайка, все бы шкурки свои обцарапали, если не хуже. Хоть и много чудесных приёмов знает лунный зайка, но и он не всесилен, и ему приходится иной раз туговато, и если бы не помощь Небесного правителя, рано или поздно со всеми своими лунными лучиками оказался бы он где-нибудь на охотничьем вертеле, или в зубах всевозможных чудовищ. Тем более, что, помогая другим, лунный зайка никогда сам даже не отщипнул кусочек плода бессмертия от коричневого дерева, зная его излишнюю силу. Не желал он превращаться в драконьего зайца, тогда бы и миссия его другой была, и детям уже он не смог бы помогать.

Поохали, покряхтели зайка с собакой, отряхнули пыль, и пошли к зайке домой, думу думать, как с вероломной и уже могущественной драконьей лисой справиться.

Только чайку согрели, варево себе лечебное и питательное сварили, как и дерево, и зайкин домик под ним, и всю лунную поляну накрыла гигантская тень. Стало тихо-тихо. Это Небесный правитель, знающий всё и обо всех, решил пожурить своего лунного помощника за излишнюю доверчивость, и пса лохматого предупредить строго о поведении на Луне, и дать совет, что им делать дальше. Конечно, все могущество драконьей лисицы было ничтожной пылинкой на руке Небесного властителя, и мог он решить всё в пользу зайца мгновенно своей волей, но зачем тогда и жизнь развивается, зачем весь животный и людской мир радуется и страдает, чего-то добивается, и в чём-то ошибается, если всё было бы предопределено, и все твои желания и мечтания, страдания и деяния тщетны и бесполезны, ибо и они предопределены?

Нет уж, дан любому живому существу его путь, благословлены деяния на этом пути, а дальше уже любой заяц или пёс, любая лисица или какое другое существо сами должны делать свой выбор, идти на свой подвиг или же совершать свои злодеяния. Каждый отвечает за дела свои, и каждый способен на многое. Небесный правитель лишь милует или наказывает тех, кто или увеличивает добро на земле, или отяжеляет мировую скорбь.

Многое может сделать даже самый малый зайчишко, если душа у него полна добра, и каким бы сильным ни казался злодей, настаёт и его черед расплачиваться за всё.

– Кто это вздумал на Луне поселиться без спросу и позволения? Или уже места на земле мало живым существам? И куда это разлетелись бессмертные коричневые плоды с магического дерева, или не знает лунный заяц, какая излишняя мощь в них заложена? – Небесный правитель лишь подумал об этом, а для зайца с собакой как гром небесный стучал по вискам. Зайка дрожит, пёс понуро хвостом виляет, не хочет друга своего подвести, набрался мужества и сказал:

– Не вини своего лунного помощника, Небесный повелитель, делал он верно своё лечебное дело, варил порошок лечебный, да разносил его детишкам, а я, как мог, помогал своему другу, но обдурила нас хитрая лиса, превратилась в чудище огнепалое, так бы и погибнуть мне, но спас зайчишка, хоть и нарушил обещание, данное вам. Добра он хотел, а вышло в итоге сплошное зло. Вот и думаем, как сил набраться, и зло победить.

– Думайте сами, никто за вас со злом, вами выпущенным на свободу, не справится. Надумаете, дайте знать, может, я какой-нибудь совет и добавлю. Не надумаете, погибнет всё живое на земле, расплывётся зло и переполнит чашу терпения, сдвинется земля со своей орбиты и улетит в небытие. Значит, так тому и быть, такого и заслужили все земные существа за свои дела, я не буду вмешиваться, лишь благословляю вас на удачу. Только плодов больше коричневых не рвать до поры до времени, чтобы большой войны на земле не учинить.

Тревожно на душе у наших друзей, что там рыжее чудовище натворит, как лесная жизнь изменится? И как усмирить её: всё в лесу ей теперь подвластно, взглянет на рощу огненным взором, и сгорит дотла роща, высунет свой огненный язык, и подметет за один раз в свою пасть сотню мелких и крупных зверьков. Даже целого медведя проглотит, и не заметит, что с таким чудовищем делать?

Им с Луны наблюдать через лунные лучики удобно, всё видно, что на земле делается, как выходит драконья лисица на свою очередную охоту из убежища злодея лютого, которого и вовсе подчинила себе, своим помощником по злодейству сделала, как беспощадно истребляет всю природу, и живую, и неживую, иссушает реки, выжигает траву, видят они, подбирается лиса к дому охотника, хочет и его спалить вместе со всем охотничьим хозяйством.

Надо спасать, решили заяц с собакой, – все лунные лучики вместе собрать на короткое время и окружить ими дом охотника, сделать его невидимым, а лисицу драконью пустить по ложному следу, заманить чем-нибудь лакомым, уводя по лунной дорожке подальше от самой земли.

Пошли совет спрашивать у Небесного владыки, тот поворчал для виду, но разрешил запутать лисицу в лунном сиянии, завлечь в небесную бездну, и послать в далекую бесконечность, где летают сотни таких же самых причудливых и свирепых чудовищ, иногда издающих из небесной тьмы рычание, уносящееся на сотни лет вперед.

Спустились по самому надёжному лучику наши друзья на земную полянку, ещё не тронутую лисьим пожаром, а корзинку с собранными ранее коричневыми плодами, которые так и не успела съесть лисица, подвесили за край лучика, чтобы и видна была хорошо, и кажется, рукой достать можно, всего лишь надо проскользнуть по лунному льду до края лучика и ухватить такую лакомую корзинку.

Зайка закричал, пес залаял, непривычно уже для напуганного леса, где даже захожий уссурийский тигр и тот ступал осторожно, дабы не спугнуть огнепалую драконью лисицу. Не было у зверей силы против неё, и ловушки звериные ставили, и хитростью обуздать хотели, но какая уж тут хитрость, когда окинет пастью своей лисица любое поле, и остаётся выжженное мертвое пространство.

Если честно, то и сама старая лисица-драконища уже пореже стала открывать свою чудовищную пасть, сама побаивалась её, жить в мёртвом и пустом, выжженном пространстве она сама не хотела, скучно и тошно было посреди собственного злодейства, делала себе живые оазисы среди выжженной пустыни, куда заселяла угодливых и смиренных зверушек, готовых выполнить любую её волю.

Устраивала себе искусственную жизнь, своё угодливое лисье царство. Даже и укрывище её старого приятеля, лютого злодея-людоеда, исчезло незаметно, как-то проснулась голодная лисица, повернула огненную пасть к своему злодейскому людоедскому другу, и проглотила его на веки вечные, а уж детишки, похищенные им у родителей, кто увернулся и убежал, а кто и вдогонку в пасть лисе влетел на свою беду.

На этот раз, когда спустились с Луны заяц с собакой, лисица злобная решила полакомиться домом охотника со всем содержимым. Хоть и побаивалась она людей, стараясь владычествовать лишь над лесным миром, но хотелось давно уже собаке отомстить, помешавшей лисе съесть лунного зайку со всеми бессмертными плодами.

И вдруг слышит лисица живые голоса зайки и собаки, вспомнила все свои былые надежды на владычество над всей землей, решила поосторожничать, узнать, вдруг что-то и достанется ей взамен за бедного охотника, подкралась к ним, не открывая своей огненной чудовищной пасти. А пёс лохматый ей навстречу тут как тут.

– Эй, рыжая, не трогай дом моего охотника, мы тебе взамен целую корзину бессмертных плодов привезли, ешь, сколько хочешь. Видишь, висит на краю лунной дорожки.

– Соскучились беспомощные, без меня на своей Луне, прискакали, только я собралась вашего охотника слопать. Ох, неспроста вы вернулись на землю. Пойду, посмотрю на вашу корзинку, может, и пожалею вашего охотника.

Осмотрелась лисица внимательно, не так просто обмануть и провести старую плутовку, но и её глаза не разглядели лунные блики, показалась ей рядышком полная корзинка с желанными плодами, только руку протяни, лишь чуть-чуть, пару шагов по лунной дорожке сделать. Но и хитрость её привычная верх взяла.

– Эй, пёс паршивый, хочешь помочь своему охотнику, подведи меня к корзинке, а то уж слаба глазами стала, старая. Одна не найду ваших плодов.

Делать нечего, пес лохматый мужественно рванулся навстречу лисице, та вцепилась в него своими лапищами и они вместе поскользили по бесконечной лунной дорожке к краю великой бездны. Пытался пёс вывернуться из лап драконовой лисицы, домчались они до самого края дорожки, и только лиса схватилась одной лапой за корзинку с плодами, дающими ей вечное могущество над всем миром, как он всей мощью своей собачьей вытолкнул плутовку за край дорожки, в сияющую бездну.

Разлетелись по бездне и плоды бессмертные с корзинкой, улетела в зловещую бездну и сама лисица, успев распахнуть, себе же на беду, всю свою драконовую огнедышащую пасть, но что бездне её огонь. Бездна втягивалась в её пасть с присущей бесконечностью и беспредельностью, затягивая её всё дальше и дальше от Земли и Луны, от всего живого в чёрную молчаливую паутину пустоты.

И всё бы хорошо, и сказке нашей пришёл бы конец, но из последних сил злобная лисица удержала в лапе своей лохматого пса, и лишь в бездне бессильно расправила лапы, ибо перед бездной все её силы были – ничто. Бездна жадно втянула её в свою воронку, лишь радуясь её огненной мощи и чудовищной пасти, как лакомому кусочку, но на самом краю бездны уже вращался и наш ополоумевший от страха и потерявший всякие надежды на будущее лохматый пёс.

К лохматому псу прилипли кружившие рядом все бессмертные коричневые плоды, и даже корзинка налезла на его голову, как какая-то небесная шляпа, но надежд на спасение не оставалось никаких.

Одно его утешало, что и землю он спас от опустошения огненного, и охотника своего спас от неминуемой смерти, и зайка – его верный лунный дружок, вернётся теперь к своим лечебным обязанностям, будет лечить всех земных ребятишек лунными целебными снадобьями…

А верный пёс всегда и везде верно и до конца исполнял свой собачий долг.

Бездна крутила лохматого пса с нахлобученной на голову корзинкой и бессмертными плодами, как кольчуга, обрамлявшими его, как бы соображая, что же с ними делать, в какую свою чёрную пустоту зашвырнуть.

А лунный заяц уже мчался по лунному поворотному лучику к Небесному владыке. С мыслью о спасении...

В ночь на сочельник 6 января 2008

 

Герман Садулаев ТОРЖЕСТВО ТЕХНОЛОГИИ

Послушайте, дети, нано-сказочку нано-на ночь.

Про Вадика.

Вадик был нано-человеком. Он жил в нано-квартире. Квартира была такая нано, что если в прихожей открыть дверцу платяного шкафа, то дверь в туалет уже не открывалась, ей было некуда. А когда Вадик забывал посередине единственной комнаты свои домашние тапочки, то они занимали всю жилую площадь. Но нано-человека это не печалило. Ему и в голову не приходило открывать платяной шкаф и туалет одновременно, а тапки свои он старался всегда оставлять под диваном.

Вадик работал в фирме, нано-менеджером, и получал нано-зарплату. Зарплата была очень нано, особенно в сравнении с растущими ценами. Но Вадик жил нано-аккуратно и нано-экономно, поэтому даже откладывал нано-сбережения и раз в году позволял себе отдых на нано-курорте по нано-путёвке.

У Вадика были чувства и убеждения. Но не очень большие. А компактные и удобные. Например, у него было нано-чувство справедливости и праведный нано-гнев. Но на улицу протестовать он не выходил и революций не устраивал. Когда его переполняло нано-возмущение, он устраивал нано-митинг в своей нано-квартире, перед телевизором. И говорил всё, что думает, не стесняясь. Но не очень громко, чтобы не помешать соседям. Выступив, Вадик принимал гомеопатическую дозу водки и ложился спать.

А на нано-выборах голосовал вместе со всеми за единственного и спасительного нано-кандидата в нано-президенты.

Вадик и не заметил, как его родина стала нано-страной. А если и заме- тил, то не возражал: в нано-государстве нано-человеку было нано-уютней.

Ещё у Вадика была любовь. Настоящая, но маленькая. У него был нано-член и со своей любимой он занимался сексом тоже нано, редко и быстро. От любви у него родился нано-ребёнок. И теперь у него была уже полная нано-семья.

В нано-стране у всех были нано-семьи, это было удобно.

Было у Вадика и своё нано-счастье: он лежал на диване после работы и смотрел телевизор, жена готовила ему нано-еду, а ребёнок старательно получал нано-образование в реформированной школе.

Прошли годы, и Вадик состарился. Он больше не мог работать и вышел на пенсию. Пенсия оказалась такая нано, что прошлая нано-зарплата вспоминалась Вадику как гига-деньги.

От старости Вадик болел. А лекарства и врачи были очень дороги. Вадик поболел-поболел, да и умер.

Его нано-смерть почти никто и не заметил. Нано-священник прочёл над ним нано-молитву за упокой его нано-души. Вадика положили в нано-гробик и похоронили на маленьком клочке земли городского кладбища.

На следующий день в ту же ямку опустили ещё один гробик с другим почившим нано-человеком: умирало людей много, а земли на кладбище оставалось совсем нано.

Вот и сказочке конец.

А теперь, мои дорогие нано-малыши, закрывайте глазки и крепко спите!

Ведь говорят, что во сне люди растут.