Писатель – личность, по определению стремящаяся к некоторому, пусть ощущению, пусть иллюзии, пусть видимости, но свободы. Любые внешние обязательства, как правило, его тяготят. Проще быть отшельником, человеком не от мира сего, заниматься бесконечной саморефлексией и творить.

Так, по крайней мере, спрос меньше. Отсюда и такие понятия как литературное направление, течение, группа для писателя терпимы, пока не прилагаются к нему самому. В этом видится прямое покушение на его творческую индивидуальность. Если огрубить, то хочется в определенной ситуации побыть, что называется, без рода и племени, творческой единицей без определенного литературного места жительства. Кода ты сам по себе, ты неповторим, оригинален, глубокомысленен, мистически непознаваем.

Так получилось и с понятием "новый реализм", не так давно введённым в литературный обиход. Сколько его склоняли, сколько куражились... Рассуждают достаточно здраво, камня на камне не оставляя от аргументации апологетов. Проблему для теоретиков этого направления составляет ещё и то, что сами авторы, записываемые под "новых реалистов", истово открещиваются от этого.

На мой же взгляд, появление этого понятия чуть ли единственное позитивное проявление критической мысли за последние годы. Может это и звучит чрезвычайно пафосно, но кроме толчеи воды в ступе, да перетягивания каната на предмет жива или мертва литкритика, погибла или возродилась из пепла сама литература, она мало что смогла предложить. Заявив об этом направлении, критика, по сути, начала возвращаться к реализации основной своей функции, продираясь сквозь лес рекламно-пиаровских задач.

Не так давно мне попалась на глаза небольшая интернетстатья Романа Сенчина "Не стать насекомым". Удивительным образом она отразила и моё видение ситуации, предупредила о возможной опасности литературного застоя в положении внешнего благополучия: "Ещё два-три года назад я был уверен: вот пришло в литературу новое поколение – поколение двадцатилетних, – и сейчас начнется. Эти ребята писали мощно, ярко, откровенно, в хорошем смысле нелитературно; казалось, их вещи способны вернуть слову вес и ценность, подарят нам новых героев, героев активных, живых, стремящихся изменить мир. Повеяло новыми шестидесятниками…"

"Но перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, стали писать традиционно".

Это явление Сенчин обозначил как "привыкание к жизни". То что мы еще недавно обозначали эпитетом "новый" уже плотно вошло в привычку, ещё немного и станет дряхлым, ветхим, каким-то заскорузлым недоразумением.

"Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих," – пишет Роман.

Действительно, сформировалось и оформилось молодое-новое поколение литераторов. Многие ярко, громко, смело заявили о себе. Произведения ещё недавно никому не известных авторов активно печатаются в авторитетнейшей журнальной периодике, издаются книги… Ситуация может показаться более чем благостной.

Не хотелось бы так думать, но порой создаётся впечатление, что подспудно куётся новая литературная номенклатура, взлелеянная похвалами и чрезмерным вниманием. За разговорами о прорыве, новизне и большими ожиданиями может следовать банальный исход: кристаллизация новой герметичной литературной элиты и не более того. На мой взгляд, против этой унылой и тривиальной перспективы направлена статья Сенчина.

Вместо прорыва, бунта, протеста – "привыкание к жизни". Вместо удивления и радости, страсти и тоски по жизни, начнётся унылое инерционно-конъюнктурное движение. Звёздочки загораются, движутся по направлению к небосклону и где-то на подступах теряются в однородной массе. Хотелось бы верить, что этот феномен – "новая литература", взращённый в новом тысячелетии, не превратится только лишь в раскрученный бренд. Новое поколение не должно потерять ощущение новизны, моложавости, энергии и напора, открытости жизни и интуиции предчувствия нового слова. Оно призвано формировать духовные ориентиры времени, взращивать фундаментальную национальную идеологию, образ культуры будущего. Задач слишком много, чтобы тешить себя игрой в бисер. А пока новое поколение, действительно, мало что сделало. Но мы всё еще ждём и надеемся, что наши большие надежды будут оправданы.

После этой небольшой заметки у того же Романа Сенчина появляется рассказ с недвусмысленным названием "Новый реализм". Если это не манифест, то что? Панегирик? Если не новое дыхание, то что? Заколоченные ставни полуразрушенной хижины?

Поставил ли Роман Сенчин точку на этом направлении, закрыл вопрос или это запятая с многоточием?

Рассказ ведётся от третьего лица, в главном герое – литераторе Романе Валерьевиче без труда угадывается сам автор. Сюжет прост: встреча и разговор с иностранками, проявляющими интерес к современной русской прозе. Всё что описывается – было десятки раз уже пережито Романом Валерьевичем, всё вошло в привычку, движется по накатанной за исключением приключившегося вдруг казуса: одна из участниц встречи – беременная румынка, упала в обморок, вызванный выкидышем.

"Новый реализм" – основной предмет беседы, может показаться чрезмерно заезженной пластинкой. Это уже определённое, выработанное до автоматизма умение отвечать на традиционные вопросы. Ритуал повторяется снова и снова и автору ничего не остаётся делать, как рядиться в одежды, которые на нём хотят видеть. В итоге "новый реализм" предстаёт аллегорической картиной выкидыша, произошедшего во время беседы. После чего уже ни он, ни автор стал уже совершенно не интересен. Перед уходом героя с потолка падает кусок старинной штукатурки, уже отжившей свой век…

Лично для Романа Валерьевича "новый реализм" начался с услышанной где-то случайно брошенной фразы: "Только какой-нибудь новый реализм способен спасти русскую литературу!" Чем же он является в заученной трактовке героя рассказа и в чём заключается этот сотериологический проект? Во-первых, это поколенческий признак свободных писателей, стоящих вне идеологических рамок, сформировавшихся в промежутке между распадом СССР и становлением новой российской государственности. Ну, а дальше некоторые стилистические черты, особенности художественного видения:

1. "в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И – нереализованность идей, мечтаний. Во-от... Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей";

2. "своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного... И я это не утаиваю";

3. "проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всём её многообразии";

4. "главное в новом реализме – достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда";

5. "основа у нового реализма документальная, но форма вполне художественная".

Комментарии здесь, я думаю, не нужны, формулировки и так достаточно прозрачны.

Рассказ завершается тем, что не раз и не два повторялось в произведениях Романа Сенчина: "Вспомнил: здесь, в двух шагах, напротив театра Маяковского, есть рюмочная. Недорогая и уютная. Посидеть, выпить, отойти от произошедшего. ... Передохнуть и – домой. Там тоже что-нибудь произойдёт".

В принципе это и есть квинтэссенция "нового реализма": "Там тоже что-нибудь произойдёт". В ней сосредоточена открытость жизни, вера ей. Но это не абсолютизация реальности, не слепое фатальное движение по порогам жизни, скорее поиск. Поиск возможности выхода из бесконечно повторяющегося круговорота, прорыв привычного причинно-следственного хода вещей, а значит преображение этой самой реальности.

"Новый реализм" – это не оформленное нечто, а формирующееся и берегов пока у него действительно нет.

"Хрупкость и неявность манеры письма молодых – отмечала Юлия Качалкина в своей заметке "Купание красного быка", посвящённой одному из липкинских Форумов молодых писателей ("Октябрь", № 5, 2004). – Зёрна есть, и они – тверды. Но до обретения Формы в её сакральном значении ещё далеко". Эта настороженность в оценках вообще типична. Однако, с другой стороны, становление новой литературной формации происходит, в отличие от предыдущих поколений, не самозамкнуто, не кланово, её токи охватывают весь литературный ландшафт. К слову, по мысли Романа Сенчина и некоторые представители старшего литературного поколения дрогнули перед решительной барабанной поступью колонн "новых реалистов": "многие писатели старшего поколения тоже стали писать более исповедально. Например, "Третье дыхание" Валерия Попова, несмотря на ряд недостатков, можно считать наглядным примером нового реализма".

Выходит "исповедальность" – также черта этого феномена. Действительно, особая исповедальность от "Чернильного ангела" до "Третьего дыхания" нарастает у Валерия Попова. Чувствуется, что она ему становится всё важней. Грустный, унылый, казалось бы беспросветный роман "Третье дыхание". Россыпи мучительных страниц, ждёшь того момента, когда всё это закончится, чтобы с чистой совестью закрыть книгу. На самом деле, что мешает мне забросить книжицу в дальний угол, а герою сбросить ярмо прежней жизни, начать жить жизнью новой, то есть для себя? Что мешает расчистить холодильник от гниений, твёрдо заявить о своих интересах девяностолетнему отцу и престарелой алкоголичке жене? Взять и выстроить хотя бы домашний мир под себя. Но этого он не делает, кажется, что из-за слабости, или как сказал врач, из-за неимения "морального веса". Создаётся ощущение, что на героя накинуты какие-то ветхие одежды, и стоит их скинуть, жизнь полностью изменится. Лично я, читая, опасался закрыть книгу в том же тягостном состоянии, тем более, что оно как бы предполагалось. Но в финале всё по-другому. Маленький просвет и значение предыдущего полностью меняется: "Хочешь знать, я с того только и начал тебя воспринимать, когда увидал, как ты к отцу и Нонке относишься!" – сказал главному герою его друг. Всё, открылось "третье дыхание", которое не просто даёт новые силы, но преображает. Одного этого достаточно, чтобы коренным образом поменять ощущение от всего текста.

Я бы на свой вкус добавил ещё одну важную краску в палитру "нового реализма". Документалист – да, исповедальность – ради Бога, фиксация мельчайших моментов современности – соглашусь. Но для чего это всё вместе взятое взаимодействует в художественном тексте? Читая того же Валерия Попова, я, кажется, уяснил одно упущение в этой формуле: в произведении должно быть показано преодоление, преображение всей этой действительности, выход через ветхие ризы прогорклой жизни к осознанию важнейших аксиологических констант, к торжеству позитива. В этом случае всё становится понятно и объяснимо, ведь тот же классический в формулировке "критический реализм" не только ниспровергал существующий порядок вещей, как Базаров резал лягушек, но и обозначал путь к ценностным категориям, перекинул мостик к традиционной христианской культуре.

Ощущение необходимости "нового реализма" возникло ещё и потому, что художник был дезориентирован, он перестал даже помышлять о преобразовании, изменении этот мира, который каждый день предстаёт перед ним в своей наличности, отказался быть его пастырем, врачевателем, учителем. Литература, видимо следуя какому-то своему инстинкту самосохранения, облюбовала в качестве сферы своих жизненных интересов посюстороннее, полностью погрузилась в эмпирию, где штампуют довольно добротные тексты-лайт, тексты поп-корны, трёхкорочные сухарики с различными вкусовыми добавками. На мир трансцендентный она и не претендует. Она, можно сказать, захлебнулась этим миром. Художник всецело разочаровался в своих творческих способностях по преображению, какому-то влиянию на мир и полностью сконцентрировался только на листе бумаги, экране монитора, на котором он выводит какие-то забавные ни к чему не обязывающие знаки. Он нашёл для себя единственно достойную функцию: всецело следовать за перипетиями, изменениями этого мира, фаталистически плыть по его течению, скрупулезно фиксировать все его деформации. Мир этот объявлен высшей объективной данностью, против которой смешно что-то возражать, надо лишь скрупулезно фиксировать его проявления и эманации в художественном произведении. Это обвинение и в адрес "нового реализма", если он застопорится на месте, если не взрыхлит, не взбудоражит почву, на которой взметнётся вверх литература.

Можно говорить о другом реализме, который уже на пороге. О реализме в средневековой трактовке этого понятия, как ориентации на высшую запредельную реальность. "Существующие ныне искусства, в величайших своих произведениях схватывая проблески вечной красоты в нашей текущей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают ощущать нездешнюю, грядущую для нас действительность", – отметил в своей программной работе "Общий смысл искусства" философ Владимир Соловьев. Смысл художественного творчества, по его мнению, состоит в том, чтобы "одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь". Это перспективы преображения того, что мы сейчас называем "новым реализмом", это то, к чему должен привести весь тот опыт, то знание о современности и проекции в ней вечности, которым напитываются сейчас наши писатели. Разве не к этому интуитивно стремится Саша Тишин – герой романа Захара Прилепина "Санькя"?

Как-то критик Валерия Пустовая в рецензии на книгу Дмитрия Новикова "Вожделение" ("Сёмга именем Его", Новый мир" 2006) отметила очень важное свойство его художественного мировосприятия: страсть, как средство познания жизни. Новиков не мыслитель, он не орудует рационалистическим скальпелем, он не отстранённый созерцатель, а напряжённая струна, нерв. Пространство его рассказа – без преувеличения трансляция внутреннего мира писателя, пусть зачастую движимого бессознательным, стихийным чувством, но искренним и правдивым. Именно эта изначальная искренность рассказов Новикова даёт основания считать, что они достигнут своей цели – выявления смыслов затёртых, потерянных, забытых.

В новой молодой литературе нет мыслителей. Текст рождается через надрыв, через, боль, через взрыв, сильную эмоцию. Хаотичный, дискретный мир собирается по крупицам, и он пока практически не подвергается анализу. Молодая проза реализует древнюю максиму "познай самого себя", и через свой внутренний мир автор восходит к миру внешнему. "Я" писателя это не реализация крайнего индивидуализма – это исключительное средство познания мира.

В ситуации потери ценностных ориентации, зыбкости этико-эстетических ориентиров практически единственным адекватным средством восприятия мира можно считать личные, пусть не всегда осмысленные, отрефлексированые ощущения и переживания автора. По отношению к ним всё прочее является переменной, акциденцией.

Несмотря на многочисленные голоса скептиков, ощущение поколения у молодой новой литературы есть, пусть оно и раздроблено, но в тоже время объединено общей задачей, общей исторической миссией. Помимо этого есть и тяга к совместному симфоническому высказыванию. И пусть пока оно не сложилось, но "надеюсь, что накапливается энергия, возникают новые имена, и новая литература состоится" – заявил Захар Прилепин в интервью Владимиру Бондаренко (Завтра, № 41 от 10.10.2007). Высказываний подобного рода, озвученных в последние годы, можно привести сколь угодно много. А значит, всё это не просто так, значит, они свидетельствуют о становлении новой реальности.

И критик, как и писатель, формирует новую реальность, пытается структурировать её...