Рассказ

ФУНДАМЕНТ не первый год зарастал жилистым фиолетовым бурьяном и как бы оседал в неплодную почву бывшей свалки. Хапучий сельсоветский землемер Лазарь Моисеевич когда-то нарезал Катерине с Максимом земельный участок на самом неудобье – хуторской свалке. То была безродная окраина хутора. Безродная, потому что плодовитый хутор, вытянувшийся вдоль речки Невольки, разрастался в две стороны. Доморощенные князьки-бригадиры да счетоводское сословие выделяли себе и своим "высокородным" отпрыскам земельные участки прямо у колхозных садов и виноградников. Земля там, обихоженная крестьянскими руками да колхозной техникой, была съедобно чернозёмной.

А здесь, на самом неудобье, загадочно-грамотный землемер Лазарь Моисеевич в присутствии трескучей депутатши Нельки отмерял положенные сотки. Утирая необитаемую лысину безразмерным носовым платком, Лазарь Моисеевич как бы пристреливался на местности. Землемер припадал к такому же, как он сам, пучеглазому нивелиру. Отступал от него, становился монументально важным при своём критически малом расточке и приговаривал, почти не шевеля отягощёнными исторической скорбью губами:

- Побегут они оттуда, побегу. – И тут же Екатерине: – Будешь на всех свысока смотреть!

Катерина, бесхитростно улыбаясь, и не силилась понять, о чём говорит Лазарь Моисеевич. Она, дородная молодуха, развитая крестьянским трудом во все стороны, и так смотрела на многих свысока. На землемера – подавно. Катя была довольна и заговорщицки улыбалась одному из белесых колышков, обозначивших её территорию. Она просто ощущала, как мимо с шелестом пролетали взбалмошные мысли. Но самая значительная уютно угнездилась у нее в сознании: здесь будет их с Максимом дом.

Солнцебиение сквозь жестянистые листья тутовника, случайно укоренившегося на взгорке, буквально заряжало Катерину, и впитанная энергия не позволила и пяти минут посидеть, расслабиться. Молодуха сорвалась и побежала к мужу Максиму. Мужа, отдыхавшего после ночного сторожевания и в полудрёме смотревшего телевизор с всенародными депутатами, вывести из сомнамбулического состояния удалось не сразу. Вмешалась баба Фрося, у которой они снимали в поднаем времянку:

- Максим, ты чего, трутень, развалился. Вон, Катька-то бьётся как рыба об лёд…

- Лучше б она молчала, как рыба об лёд, – лениво огрызнулся добровольный узник растоптанного дивана. – Я сутки – на работе, что не имею права?..

Права Максим имел и умел их качать. На бетонорастворном узле, где он нёс посуточно трудовую вахту, об этом знали. Себя он там перепробовал во всех качествах. Чуть что не так – права качает, профкомы самодеятельные собирает. Времена-то какие – гласность, демократизация. Вороватое начальство побаивалось его. В итоге к всеобщему удовлетворению определился Максим в сторожа. Сутки отдежурил, на велосипед – и домой троекратно отсыпаться. И на профкоме воду не мутит.

Сладкая истома обволакивала и размягчала суставы и позвонки, пропитывала и разжижала дрябловатые мышцы, клубилась волокнистым туманом в подсознании. Хорошо в полудреме… Изредка мысли тугоплавкого свойства инородным телом внедрялись в его размягчённость, дремотность и дурманность. Тогда некто амбициозный, тщеславный заговаривал за мембраной обыденной полудрёмы: "Ты достоин большего, лучшего!" А чего именно – гадостный некто не подсказывал. Но подсказала жизнь.

На бетонорастворном узле грянули выборы начальника и мастера. А что, Максим в своё время окончил техникум, пусть и элеваторный. Но вполне…

... Жить хотелось в райцентре, с какими-никакими удобствами. Да всё как-то не налаживалось. Не первый год Максим примерялся начать новую жизнь. Уже и пацан, непрошено рано появившийся у них с Катериной, стал бессловесно напоминать о своём присутствии. Росший изначальным, непоправимым троечником, тишайший Николашка стал родителям в одной сырой комнатухе, что они снимали у бабы Фроси, мешать. Короче, впритык нужно было обзаводиться жильём.

Максим не любил перелистывать заслюнявленные странички своей трудовой книжки, как и трудовой биографии. Однако, взбодрив своё самолюбие перспективой иметь какую-никакую должность, заработок и, в конце концов, свой дом (пусть в селе – потом можно продать), он провёл бурную, агрессивную избирательную кампанию и стал-таки мастером бетонно-растворного узла. Среднетехническая образованность и таимая ущербность врождённого неудачника заставляли барахтаться его особенно отчаянно. В пене и брызгах тогдашней производственно-общественной показушной жизни судорожное барахтанье "начинающего пловца" воспринималось как активная гражданская позиция. Вот и выбрали.

ВЧЕРАШНИЕ "соратники" работяги начали называть Максима как бы полушутя-полу-уважительно Максимычем. Хотя отчество у вновь испечённого мастера было – Кузьмич. Незамысловатое, конечно. А "Максимыч" вроде благозвучнее. Ему нравилось быть мастером и так именоваться.

Максимыча завораживал нехитрый процесс изготовления цементного или известкового раствора. Он любил наблюдать, как иссиня-серая масса гравия и цемента, увлажняемая струистой водой, методично перелопачиваемая монстрообразным скудоумным механизмом, превращалась в нечто одушевлённое и вываливалась из чрева бункера в кузов самосвала. Максимыч не без матерка, в соответствие со сложившимися железобетонными традициями, посылал полупьяного шоферюгу на стройку, да поскорее, чтоб бетон не схватился! Порою ехал сам, чтоб подписать бесхитростно ложные накладные у прораба на стройке. (Максимыч быстро научился выкраивать куб-другой раствора для непроизводственных нужд.)

На стройке он, бывало, исподтишка любовался, как с доисторическим животным шипением и скрежетом бетонная масса выползала из временного логова кузова и тяжело растекалась по осмысленным лабиринтам опалубки фундамента. В это время, хотя Максимыч непосредственного отношения к фундаментам не имел, но себя в мыслях называл именно фундаменталистом. Разумеется, вкладывая в эту экзотику буквальный смысл.

Сей буквальный смысл вроде бы материализовался в самом Максимыче. Ему становилось тесно в 56-ом размере, а некогда свободолюбивые его речи безвозвратно обретали производственно-требовательный металл.

Жена осторожно радовалась переменам в муже, хотя ещё большую часть работы по дому взвалила на себя. Супруги окончательно решили строиться. Катерина, как бульдозер, собственноручно разровняла место под застройку. С колхозной фермы, где она работала телятницей, от своих мокроносых беспомощных телят она спешила прямо на участок. Вырывала баснословно жирный бурьян, ворошила наросты и наслоения мусора, выгребала окаменелости перегоревшего угля и сростки ржавой проволоки.

Сделали разметку под фундамент. Вновь приходил землемер Лазарь Моисеевич с отягощёнными земной печалью губами и членистоногим нивелиром. Дом строить решили внушительным, по колхозановским меркам – с излишествами в виде санузла и прочих городских прибамбасов.

Рытьё траншеи под фундамент оказалось делом нехитрым, но трудоёмким. Прогрызаясь через наносной и навозной "культурный слой", Катерина наткнулась на старый, из плоского векового кирпича, фундамент.

- Максим, а что там Лазарь Моисеевич говорил: затопит, мол, затопит...

- Туфту несёт этот недоносок, – с важностью сказал Максимыч. И, удовлетворенный, что есть внеурочная пауза перекурить, пристроил лопату на насыпь, будто винтовку на бруствер. Вроде как прицелился в сторону села. Серебристая плоскость лопаты, если прищуриться, присмотреться – сливалась с такой же серебристой плоскостью водохранилища.

Ещё до перестройки областные гидростроители под плеск поворачиваемых тогда вспять далеких сибирских рек решили и здесь переустроить течение речки Невольки. Насыпали дамбу, запрудили речушку. Получилось небольшое озерцо-водохранилище. Вырыли отводной на виноградники канал. Мелиорация, понимаешь…

Лоснящийся рукав отводного оросительного канала отделял в верховье клубившийся гибкой лозой массив виноградника.

Да, там бы отхватить участок, подумал в очередной раз Максим. Там бы, нам бы, у дамбы… Максимыч вновь бросил взгляд из-за своего "бруствера". А может, холстомер прав? (Это он землемера Лазаря Моисеевича так про себя называл.) А вообще-то, если дамбу прорвёт, может село и затопить. Но до нас не достанет, успокоил себя Маскимыч.

Сын ковырялся в траншее, извлекая подробными пальцами кирпич за кирпичом. Натужное сопение усиливало кладоискательский азарт. Николашка складывал кирпич в неверные стопки. Катерина, нарочито вытравливая (или выдавливая) свою женскую тайну, таскала кирпичи по десятку. Она вдруг осознала, что хочет побыстрее… состариться. Противоестественное желание Катерина сама себе объясняла так: скорее состарюсь – не буду хотеть мужа, да и дом к тому времени построим.

Максимыч давно уже не обращал на жену внимания. Мало ли на стройке пэтэушниц-мокрощёлок. Только кликни, а он все ж мужчина видный, да и начальник как-никак.

Катерина лишь только сейчас осознала, что состариться она хотела давно. Вон даже от экскаватора отказалась, когда траншеи под фундамент надо было рыть – вовсе не из-за того, чтоб копейку сэкономить. Она хотела нагрузить свои руки до боли, надорвать себя до бесплодия. Вот как!…

Короче, траншею под фундамент вырыла Катерина, считай, сама. Клад Николашка не нашёл, но зато полтысячи кирпича наковыряли. Якобы на этом месте были конюшни будённовские, кавалерийский полк здесь стоял, – припоминали старожилы со слов своих дедов. А Катерина хотела, чтоб – церковь. Глубокая молчунья и врожденная атеистка, Катерина вдруг сама распространила слух по хутору, что на месте их участка стояла церковь. Она представилась себе старенькой богомолкой в белом, низко повязанном платке… Её едко и непечатно высмеяли вислозадые бабки во главе с Нелькой-депутатшей: "Ишь, богомолка объявилась, твою мать! Святоша – кобылья рожа… Выдумала – церковь!.." А и то правда, сроду в отвязно-безбожном хуторе не было церкви.

... Надо было бы "субботник" организовать – фундамент залить. Да с колхозанами Максим не хотел связываться, и работяг своих с бетонно-растворного узла не резон звать. Тут объявился вездесущий Ефрат – то ли сын гор, то ли друг степей, то ль кум королю. Шапочное знакомство у Максимыча с ним было с колхозных времён.

- Ты, Максудыч, что, фундамент заливать собираешься?

- Не Максудыч я, а Максимыч, – напрягся мастер, – а тебе что?..

- Какая разница: Максимыч, Максудыч. Вон, жена Горбачёва не Раиса Максимовна, а Райса Максудовна.

- Мне фиолетово: Горбачёва, Пугачёва…

- Ну горячий ты стал, корефан, – примиренчески похлопал Ефрат мастера по плечу. – Когда работал на зерноскладе, был поспокойнее.

Да, Максимыч в те времена был не таким. И желтоглазый лукавец, когда со своими небритыми соплеменниками вывозил с тока якобы подгнившее зерно, тоже был другим – тщедушным и молчаливо приветливым. Сейчас оплыл жирком.

- Ну что тебе?

- Дело есть. Нужен раствор. Я ж у вашего Моисеевича дом купил, перестраивать буду, – сообщил любопытную новость вновь испечённый "земляк" Ефрат. – Рассчитаюсь сполна – реально. Даже так: сначала рассчитаюсь, а потом раствор заберу.

- Как это?

- Короче, я тебе бригаду бичей на время привезу. Они опалубку поставят, фундамент зальют. Не бойся, мои бичи в этом деле толк знают: кирка, лопата и та горбата, – весело и с нарочитым акцентом пропел Ефрат.

Бригаду бичей Ефрат привёз, как и обещал. Они работали ни шатко, ни валко – сказано же: бичи – "бывшие интеллигентные человеки". В перерыв пили керосинистую водку, выданную Ефратом "по бутылке на рыло", и закусывали самодеятельным харчем.

Катерина приготовила им наваристый краснознаменный борщ. Иные из бичей оживились, и Максимычу они уже не казались такими бесцветно затёртыми и шелудивыми. Однако мастер не рискнул выслушивать жалостливые, разжижающие его хозяйскую суровость истории их опускания, потому упреждающе матерился.

Подошёл Лазарь Моисеевич вместе с удручающей своей богоизбранностью, с наркомовским портфелем в руках и без членистоногого нивелира. Последний ему был не нужен. Землемер-прозорливец, знавший, что хутор рано или поздно затопит и продавший свой дом желтоглазому Ефрату, отбывал нынче на родину предков. Он омрачил складчатый лоб, где очевидно корчились мысли, вытер несоразмерным платком значимую часть лиц:

- Стройся, Максимка, стройся… – сдержанно сказал он и побрёл через сатанинские заросли чертополоха. Казалось, прямо в страну обетованную, но под взгорком его ждала высокомерная иномарка.

- Что сказал Лазарь Моисеевич-то наш?

- Наш, ваш… Х-х-холстомер хренов!… – Максимыч скользнул взглядом по архипелагу веснушек на лице Катерины, державшей очередную стопку кирпича на всё ещё плодотворном животе. Веснушек Катерининых на простецком её лице он всегда стеснялся – выбрал же конопатую! Максимыч отвёл взгляд, распылил его мимо удаляющейся фигурки холстомера.

Золотящееся поле, волнуемое благонравным ветерком, подступало прямо к подножью взгорка. Максимыч почти осязал, как утучняется пшеница. Он смущенно крякнул, запрезирав себя за доморощенную лирику. Ему, дипломированному технику по хранению и переработке зерна, пшеница всегда представлялась единородным буртом на току, подпревающим и горящим от избыточной влажности.

Максимыч вырвал лопату у особо бесцветного бича и начал ворочать стервенеющий бетон. Черенок лопаты неблагонадёжно затрещал. Наглядная простота опалубки показалась ему хитромысленным лабиринтом. Он вдруг неуместно сравнил очертания будущего геометрически правильного фундамента со своим невнятным жизненным путём.

Максимыч стыдился своей угловатой неудачливости, простоковатого отчества, недавней своей трескучести и правдоискательства, а теперь нарочитого тайного самоназвания – Фундаменталист. Всё оказалось так приземлено: стал мастером – подрезал свой непомерно бескостный язык, сам пресекает, хотя и побаивается иных языкатых работяг. Бетон вот для себя "экономит". С этим желтоглазым лукавцем связался. На хрена ему нужны были бичи! Знал же, нельзя иметь дело с этим народцем. Дёрнул леший.

Фундамент бичи всё же залили. Желтоглазый приехал за своими работниками, те побросали инструмент в кузов грузовика, забрались туда сами и ждали, пока хозяин поговорит с Максимычем. Плата за услуги Ефратовских бичей оказалась очень уж большая. Но делать было нечего – договор дороже денег. Расчёт, как и обговорили раньше, бетоном. "Сэкономить" такой объём сразу было невозможно – это подтвердилось несколькими рабочими днями, когда бетонно-растворный узел под надуманным предлогом работал в полторы смены.

Максимыч стал саморазрушительно думать. Фундаменталистом он оказался рыхловатым. Его ещё больше раздражал животноводческий запах фермы, пропитавший всю Катеринину одежду с пожитками. В гневе обозвал Николашку, отпрыска своего полупрозрачного, недоноском и несоразмерно отвесил ему оплеуху. Катьке под горячую руку тоже досталось. За что? Да за то, что вместе с Ефратовскими бичами, на следующий день после фундамента, начала саман – глинобитный кирпич делать на новой застройке. Дура баба!

Желтоглазый лукавец предложил ей помощь, якобы договорившись с Максимом, та и согласилась. Выдали бичи самана "на гора" за день тысячи две – считай, на полдома. Всё это хорошо, но как с желтоглазым расплачиваться?!

- Ты, козёл узкоплёночный, кто тебя просил со своей помощью лезть? – еле сдерживая крутые кулаки, орал Максимыч, подъехав на самосвале к дому желтоглазого. Шофёр на всякий случай из кабины не вышел и мотор не глушил. Он впервые видел Максимыча таким взбешённым.

- Слушай, дорогой, зачем так неправильно разговаривать, – оскалил Ефрат неподлинные сверкающие зубы. – Ты с женой разберись. Муж и жена – одна сатана, так, да? Если не можешь сам, давай я разберусь. – На шум из глубины двора вышли трое с бесчеловечными носами.

- Шакальё!.. – Максимыч резко развернулся на каблуках, вскочил в машину и с лязгом захлопнул дверцу. Шофёр даванул на газ, обдавая клубами чада желтоглазого, и самосвал, содрогаясь всеми механическими суставами, рванулся прочь.

В мозгу мастера бушевала дьявольская плавильня – она испепеляла его самолюбие, мужское достоинство, вообще всего до неукушенных локтей. Ладно, надо успокоиться, на горячую голову ничего путного не придёт, уговаривал он себя. Вроде бы, уговорил.

Самосвал выскочил за хутор, шофёр вырулил на дамбу. По её гребню, по накатанной грунтовой дороге – ближе к бетонно-растворному узлу. Водитель был опытный, и полуденный дежурный хмелёк у него давно выветрился, но скорость он всё же сбавил. Не хватало ещё нырнуть в водохранилище. Тем более вода подступала чуть ли не к самой дороге.

Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды – экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть. Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моиссевич, что водохранилище может затопить хутор.

Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там.

Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нём. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у неё до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки – при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих.

Рос Николашка кроткий, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы трава, впитывающая столбовую пыль большака. Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растёт при дороге, а человечку, пусть и с затенённым сознанием, и подавно следует. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в "Б" классе (для "баранов" по школьной классификации). Слабёхонько, с ежеклассной угрозой остаться на второй год, усваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные "троечки" и дотянули-таки до девятого класса.

Свёз Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Плотником определили его там учиться – в той группе недобор. А куда же ещё такого? А Николашке всё равно, быстрей бы их этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится мамка его, он к боли притерпелся.

Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но Николашка стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан тоже. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по пришибленному – Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных.

Он напрягся и дёрнулся из-под жалостливой материнской ладони.

- Ты куда, Николаша? – встрепенулась мать. Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слёзы, однако, брызнули в сумрачный вечер.

- Ты чего, Николаша? – не унималась Катерина.

- Да в хату я, в хату… Телек смотреть, – и направился во времянку.

Катерина, ведомая невидимым поводырём, вышла со двора. Недоумённые, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатёнки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности впитывали летние сумерки и, казалось, растворялись в темноте безвозвратно. Женщина поднялась на взгорок, к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили опалубку с одной стороны. Катерина мало удивилась – воруют на хуторе все подряд. Фундамент был ещё слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, на сколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились.

Хуже было с саманом – глинобитными кирпичами, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошёлся по крайнему ряду.

- Сволочи, растоптали, – почти без злобы произнесла Катерина в вибрирующие сумерки.

Она попыталась формировать руками свежераздавленные саманы, но отказалась от этой затеи. Слишком усердно чья-то вовсе не детская нога потоптала саманы. Завтра с утра надо будет взять станок, да переделать заново. Хотя бы дождя не было, – с тревогой посмотрела на безрадостно низкое небо женщина.

В это время Николашка вынырнул из помрачённого сада бабы Фроси. Ненасильственно влекомый тайным желанием увидеть волоокую смуглянку – дочь Ефрата, пошёл в сторону бывшего Лазаревского дома.

Сегодня днем, когда Ефрат привозил бичей на Максимовскую застройку делать саман и сердито давал тем какие-то распоряжения, за ним прибежала его дочка. Она что-то говорила желтоглазому на своём узорчато-мелодичном наречии, тот стоял с непроницаемым лицом. Николаша, месивший глину вместе с бичами, даже приостановился, исподволь разглядывая юную Шехерезаду. Так он сразу назвал её для себя. Волоокая красавица лишь повела в его сторону взглядом и потупила чёрные глаза.

- Э-э-э, парниша, – толкнул Николашку бледнолицый бич, – не напрягайся и глаза не ломай. Не приведи Аллах, если Ефрат что-то заподозрит, яйца вырвет и глаза выколупает, – тихо, но отчётливо сказал он подростку.

- А я ничего, – застуканный врасплох, начал оправдываться Николашка.

- Ну-ну… – туберкулёзно прохрипел бледнолицый и тяжело побрел по месиву.

У Николашки сегодня выдался трудный день. Губительно уставший после самана, он был ещё и поколочен отцом. За что?!. А потом ещё душу, невместимую во впалой груди, разбередила мать. И предупреждение бича о выколупанных глазах и оторванном мужском достоинстве тревожно угнездилось в сознании подростка. Но Николашка всё равно сейчас шёл к волоокой Шехерезаде, не зная, однако, как он её увидит. И увидит ли вообще.

Максимыч ту ночь провёл в затхлой бытовке на работе. Ворочавшийся сигаретный дым вместе с сивушным духом самопальной водки колыхал на окнах – вместо шторок – прогорклые газеты и прятал выступы разбойных мыслей Максимыча. Фальшивомонетный звон первых капель дождя прокатился по жестяной крыше бытовки и вырвал Максимыча из угарного сна. Щелястая дверь уже пропускала упругие струйки внутрь бытовки, замысловато растекавшиеся по полу. Враз потух дежурный фонарь за окном, и все погрузилось в хлюпкий мрак. Воистину: разверзлись хляби небесные.

В НОЧЬ случилось то, о чём говорил пророк и землемер Лазарь Моисеевич. Неуместимые в водохранилище воды переплеснулись через край дамбы и, выбрав в теле насыпи промоину, устремились грязным потоком на луговину, затем – в сады и огороды хуторян.

Хутор погружался в пучину. Вода в иных местах поднялась выше фундаментов домов, внутриутробно булькая, захлебнулись почти все подвалы.

Николашку ливень застиг в Ефратовском саду, на высокой груше. Бестолковый, он залез, на дерево, чтобы увидеть волоокую Шехерезаду, когда та, возможно, ночью выйдет по нужде. Но ливень выгнал всех обитателей Ефратовского двора на улицу. Безрассудно соскользнув с высоченной груши, не ощущая болючих ссадин и озноба во всём своем мальчишеском теле, Николашка пробрался через соседский заброшенный двор прямо к Ефратовскому забору. Он прильнул к щели: в чересполосице дождевых струй и мечущихся лучей фонарей, он всё-таки увидел волоокую, её изящный силуэтик. В застуженной и бесчувственной груди Николашки бешено заколотилось сердце.

- Эй, что стоишь, быстрее пошли, Муслим хорошо заплатит! – возле Николашки выросла детина с бесчеловечным носом. – Давай, давай, мужики, – это он подгонял уже человек пять-шесть колхозанов.

Николашка с хуторскими мужиками и Ефратовскими бичами стал грузить из амбара в машину по шаткому настилу зерно. Мешки были неподъёмными, и парнишка таскал их в крытый "Камаз" на пару с бледнолицым бичём. Бесчеловечный нос, подгоняя работяг, на ходу давал им по стакану самопальной водки без закуса.

- Эй, пацан, на, вмажь! – Бесчеловечный нос сунул ему стакан водяры. Николашка, ощутив себя равным среди взрослых мужиков, залпом выглушил гранёный стакан самопалки. Подавил позыв к рвоте и, гонимый ритмом работы и окриками Бесчеловечного носа, вновь схватился за свинцовый мешок. Бледнолицый бич, дожидавшийся своего напарника, дал ему горсть пшеницы:

- На, загрызи, а то свалишься под машину.

...По затопленной дороге в предрассветной зябкости сквозь исходящий дождь навстречу "Камазу" фыркал самосвал. Машины, продвигаясь почти на ощупь, цепляясь за твердь дороги, едва разъехались. Николашка, примостившийся на мешках у заднего борта, узнал проезжавший мимо самосвал с бетонно-растворного узла. С затуманенным сознанием, он даже порадовался, что вот таким образом уехал из хутора. Пусть теперь пахан поищет его, пусть подумает, что сын утонул. Пусть! А то, как колотить ни за что ни про что, так горазд. Про мать он, пьяненький, запамятовал. К утру колхозный гидротехник сообразил открыть все шлюзы на отводном канале. Вода хлынула на виноградники и перестала прибывать в хуторе.

Николашку искали недолго. Нелька-депутатша вызнала у мужиков, которые грузили ночь зерно у желтоглазого, что парнишка с бледнолицым бичём уехали за Невольку, в дальнее селение, где другой Ефратовский дом.

Катерина с Максимычем чуть поуспокоились. Но на всякий случай участковому, чуть ли не впервые за последнее время появившемуся в хуторе, сообщили. Тот обещал принять меры.

К вечеру в хутор приехал один большой и гневливый начальник в сопровождении костюмированной челяди. Он костерил, употребляя народные выражения, бездарных гидростроителей и былую власть. Обещал прислать бульдозер, чтобы снова нагорнуть дамбу. Но для её укрепления железобетона нет, предупредил он. И вообще, не надо быть иждивенцами, а выходить из положения самим.

Хутор некоторое время смахивал на мокрую курицу, околевшие тушки коих валялись по кюветам и в ложбинках. Однако ж подсохнув на солнышке, "пернатый", встрепенулся и стал многоголосо завидовать Максимычу: недосягаемой для воды осталась лишь его застройка.

Приехал желтоглазый из-за Невольки – и прямо на застройку к Максимычу. Разговор Максимыча с желтоглазым был гнетуще содержательным. За работу Ефратовских бичей, заливавших фундамент и делавших саман, следовало расплачиваться. Ефрат уже и полушутя не называл мастера Максудычем, а официально: Максим Кузьмич. Но от этого было не легче. Бетонно-растворный узел остановился на неопределённо долгое время. Цементный склад был подтоплен, вода размыла даже часть заготовленной песчано-гравийной смеси.

Расплачиваться бетоном и цементом Максимыч таким образом не мог. Трудовых и нетрудовых сбережений у него не было. Коровёнку малоудойную отдать – недостаточно этому желтоглазому. Он, лукавец, приехал к Максимычу с калькулятором – подсчитал человеко-дни, даже затраты на снедь для бичей и транспортные расходы. Рыночные отношения, однако…

- Думай, Максим Кузьмич, – лукаво блистал глазками Ефрат. – Думай, а пока твой Николашка будет у меня работать.

- Слушай, Ефрат, что тебе с пацана? Да и в училище ему скоро…

- Не скажи, сын у тебя хваткий до работы. Только дохловатый, но за половину бича сойдёт. Не шибко, видать, отец кормил его. Но и у меня, не обессудь, тоже нечем особо баловать этих бичей. Знаешь, насколько я пролетел с пшеницей?! Вах-вах… Вся сгнила, вся…

- Так он что, с бичами? – Максимыч ощущал, как его начинало колотить.

- Ну, сам посуди, с кем же ему быть. Боюсь только, чтоб он туберкулёз у них не подхватил, – лицемерно опечалился Ефрат.

- Ты понимаешь, что ты пацана взял в заложники? Ты понимаешь?..

- О чём ты говоришь, Максим Кузьмич! – механически смеялся желтоглазый. – Ты вот даже участковому что-то наплёл. Ну, даёшь. Николашка твой сам ко мне приехал, сам. Это любой колхозан подтвердит любому суду, любой милиции. Слушай, Максим Кузьмич, деловое предложение. Отдал бы ты мне свой участок с фундаментом, тогда квиты мы с тобой. И пацана забрал бы. А то он ещё вздумал на мою дочь глаз положить… – это искренне рассмешило желтоглазого.

- Я его сам заберу, – чуть осипшим от волнения, но решительным голосом произнес Максимыч, безотносительно сравнивая желтизну Ефратовскую глаз и желтизну отполированной ручки топора. Топор картинно, одним носиком торчал в колышке опалубки.

- Нет, на мою дочку засматривается, ха-ха-ха, – не унимался Ефрат, вроде бы не обращая внимания на сказанное Максимычем. – Вот зятёк отыскался. Но ему сначала нужно кое-что обрезать. По самые помидоры…

Проникновенное лезвие топора ослепительно сияло на солнце. И обух тоже был вполне боевым железом. Максимыч потянулся к топору, топорище удобно легло в широкую его ладонь.

- Эх-х-х!… Будет тебе, твою шакалью мать, и мой сын, и участок с фундаментом, и – по самые помидоры!..

Ефрат, по-звериному учуяв неладное, метнулся в сторону. Топор с угрожающим фырчаньем пролетел мимо, звонко ударился о фундамент, высекая из ещё сырого бетона сноп искр.

- Ах ты, шакал! – Максимыч начал месить желтоглазого ногами. Бил он Ефрата до изнеможения, тот пытался, было, подняться, кричал: "Лежачего не бьют". Но Максимычу было не до джентльменских правил. Ефрат затих.

Кроме нечеловеческой усталости Максимыч, казалось, ничего не чувствовал и не соображал. Автоматически он вскочил в самосвал, неуклюжая машина с грохотом рванула с места. Куда? За Невольку! Нужно срочно вырвать оттуда Николашку, а не то пацану конец. Максимыч был уверен, что желтоглазого он убил.

Теперь только бы хватило бензина, только бы хватило! По размытой дамбе теперь не проехать. Максимыч, срезая крюк, понесся прямо по пшеничному полю. Перезревшая пшеница шрапнелью разлеталась, рассекаемая новоявленным "степным кораблем". Максимычу прямо за лобовым стеклом грезились бурты преющей на колхозном току пшеницы. Наконец самосвал выскочил на укатанную просёлочную дорогу. Теперь – вверх по Невольке до первого моста. Мост оказался малонадежным. Сухорукие перила безвольно зависли над водой.

– Господи, пронеси! Господи, пронеси… – неумело молился задубелый атеист Максимыч.

…Ефрата долго и дорого выхаживали в областной больнице: собирали косточки, вправляли сотрясённые мозги, шаманили над отбитыми потрохами.

Максимыча судили по новоявленной моде – судом присяжных заседателей. Присудили меньше меньшего.

К возвращению Максимыча, закалённого колючей проволокой зоны, на застройке появились пирамидки свежесделанного самана и стопки оранжево обожжённого кирпича. Фундамент расчистили от жирного фиолетового бурьяна и начали строить дом.

(газетный вариант)