ПАМЯТИ ЮРИЯ СТЕФАНОВА
28 июня в возрасте 62 лет ушел из жизни Юрий Николаевич Стефанов — поэт, прозаик, переводчик, искусствовед, видный представитель русской ветви традиционализма. Переводил "Тристана и Изольду", Рембо, Вийона, Гельдерода, Бодлера, Генона, Камю, Бланшо, Ионеско, Верхарна, Февра, Кундеру и др. Автор критико-исследовательских статей и эссе о Беме, Элиаде, Нервале, Сент-Экзюпери, Майринке, Блэквуде, Лавкрафте, Стивенсоне и др. Благодаря Стефанову русскому читателю были открыты имена Монфокона де Виллара, Рене Домаля, Клода Сеньоля.
Мы потеряли одного из крупнейших представителей альтернативного культурного движения, которое возникло на рубеже 50-60-х годов, — альтернативного не только официальной культуре, но и той, что именуют диссидентской. Речь о московском эзотерическом подполье, о самой его сердцевине — Ю.Стефанов был одним из безусловных его героев. Вместе с тем он и в советские времена обладал высоким статусом, плодотворно работая в академическом проекте перевода мировой литературной классики. И поэтические и прозаические переводы Стефанова позволяют наиболее адекватно воспринимать того или иного автора. Он был гностиком, когда к этому призывал перевод из Рембо, и становился панисламистом, если того требовал перевод из Генона или Шюона (примеры эти дают отдаленное представление о воистину необозримой эрудиции). Это было полное вживание в текст: трагедии и мифы французской культуры находили в работах Стефанова абсолютное воплощение; некоторые его переводы обладают достоинством авторских текстов. Мало того, стихи Стефанова — поэта, до сих пор не открытые широкому читателю, его художественная проза и эссе таят глубину и сложность уникального внутреннего опыта, который нам только еще предстоит понять и оценить в полной мере.
Что касается его исследовательских работ, упомянутых выше, то в совокупности их можно назвать настоящей школой мировидения, преломляющего смысл и значение того или иного явления сквозь призму традиционного сознания. Именно эти работы составят первый том двухтомника Юрия Стефанова, который выйдет в сентябре-октябре этого года в качестве специального выпуска литературно-философского альманаха "Контекст-9".
Евгения РЯКОВСКАЯ
Юрий СОЛОВЬЕВ
ФАЛЬШИВОМОНЕТЧИК И БЛУДНИЦА, ИЛИ "САМОРАСПАД" РУБЛЯ
Почти в самом конце первой части "Божественной комедии" Данте описывает своего рода "преисподнюю в преисподней", которая в его поэме называется "Злыми щелями". В десятой, самой последней из этих "щелей" томятся фальшивомонетчики и лжеалхимики: им уготовано возмездие, не сравнимое с тем, которое тяготеет, например, над убийцами, содомитами и лихоимцами, не говоря уже о нарушителях супружеской верности. Сходный удел назначен в "Злых щелях" только поддельщикам слов, то есть лжецам-клятвопреступникам; иначе говоря, поэт уравнивает объекты их посягательств: золотую монету и Того, о Котором сказано: "Бог бе Слово" (Ин., I, 1). Уравнение и в самом деле рискованное: ведь мы привыкли именовать деньги "презренным металлом", а то и — с нелегкой руки Максима Горького — "желтым дьяволом".
Но всегда ли это было так? Нумизматика и экзегетика подтверждают, что изначально к деньгам прилагался совсем другой эпитет: в книге Исход (30, 13) главная монетная единица Израиля называется "сиклем священным". На аверсе серебряного сикля эпохи Симона Маккавея (143 г. до Р.Х.) отчеканено изображение священной чаши, на реверсе выбиты слова "Святой Иерусалим". Кстати сказать, и на теперешних израильских монетах (шекель — тот же сикль, разве что не серебряный, а медный) изображаются священные предметы — храмовый седмисвещник и арфа царя — псалмопевца Давида.
И так, разумеется, обстояло дело не в одном только Израиле. На афинских монетах чеканилась сова, символ богини Афины, покровительницы этого города, на элейско-олимпийских — голова Зевса, на сиракузских тетрадрахмах — лик Артемиды. Косвенным образом знаменитый евангельский "динарий кесаря" совмещает в себе имперское и божественное значение: "кесарю кесарево, а Божие Богу". Особенно красноречивы в этом смысле монеты старого Китая: круглые по форме, с квадратным отверстием посередине, рядом с которым можно прочесть имя того или иного владыки "Поднебесной империи". В целом такая монета служила не только мерилом чисто денежной ценности, но и символом "Великой Триады": круг — это Небо, квадрат — Земля, надпись же напоминает о Вселенском Человеке, то есть императоре, осуществляющем связь между этими двумя космическими понятиями. Словом, образ мироздания в миниатюре.
Святой Климент Александрийский пишет в своих "Строматах", что подлинная и фальшивая монеты сопоставимы со словами и действиями, сообразными со Святым Духом и верой или направленными против них. Из всего этого нетрудно заключить, что посягательство на пробу монеты в известном смысле равнозначно хуле на Духа Святого: "Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится" (Мф., 12, 31).
Возвращаясь к одному из эпизодов "Божественной комедии", можно теперь уразуметь, по какой причине поэт засунул лжецов и фальшивомонетчиков чуть ли не на самое дно адской воронки: ниже несут муку только мятежные гиганты — Немврод, Бриарей и прочие богоборцы, а еще глубже — в ледяной Джудекке, названной так по имени Иуды, — казнятся изменники и предатели во главе с Люцифером. Но вот что с первого взгляда непонятно: почему среди фальшивомонетчиков не упомянут король Филипп IV Красивый — ведь в других местах поэмы он назван "французским злодеем", "поддельщиком металла" и "новым Пилатом", который "в храм вторгает хищные ветрила". Речь здесь идет не о храме как таковом, а об ордене тамплиеров-храмовников, чья главная резиденция находилась на месте разрушенного Иерусалимского Храма. Дело в том, что, стремясь поправить свое финансовое положение, Филипп IV осуществлял порчу монеты последовательно и широко, то есть являлся фальшивомонетчиком в масштабе всей Франции, а может быть, и всей Европы. Ему и в подметки не годится какой-нибудь "Капоккьо, тот, что в мире суеты алхимией подделывал металлы"! Вот почему Данте приравнивает этого короля к только что упомянутым узникам "Колодца гигантов", изображая его в XXXII песне "Чистилища" в виде исполина, которому поручен присмотр за восседающей на апокалиптическом драконе "наглой блудницей", — в ней иные из комментаторов видят погрязшую в грехах папскую курию…
Рене Генон в нескольких своих работах касается этой триединой темы: тамплиерство — подделка монеты, ее "вырождение" — и неприглядная роль Филиппа IV в уничтожении этой таинственной организации и в выпуске "порченой" монеты, равнозначном, как мы видели, тягчайшему из грехов — хуле на Духа Святого. Тамплиеры, помимо прочего, присматривали за соблюдением положенной валютной пробы и были, можно сказать, "костью в горле" венценосного фальшивомонетчика (напомню, что заурядным мастакам по этой части, пойманным с поличным, заливали в глотку расплавленный свинец). Королю удалось расправиться с неугодной ему традиционной организацией, "цветом рыцарства", защищавшего Святую Землю и поддерживавшего во всей Западной Европе основы сакральной власти и сакральной роли денег. "Обмирщение" всего сущего, подчеркивает Генон, не могло не последовать за "обмирщением" монетарной системы.
То и другое происходит в сегодняшней России прямо у нас на глазах, даром что теперешний, донельзя обесцененный рубль как бы в насмешку украшен изображением двуглавого орла, символом нераздельной слиянности божественного и человеческого, напоминанием о былом сосуществовании мирской власти и духовного владычества. Генон пишет о грядущем "исчезновении денег", ставших ненужными в их "материальном" назначении. Для нас это пророчество — свершившийся факт: рубль приказал долго жить, священный двуглавый орел растерзан заокеанским белоголовым орланом, две вертикальных палочки с загогулиной сбили остатки спеси с некогда гордой птицы и придушили ее в самом прямом смысле слова.
Впрочем, американский орлан тоже доживает свои последние дни: по всему свету деньги сменяются электронными карточками, "новым поколением" фальшивых банкнот, вполне отвечающим липовой сути нового людского поколения. В прежнее время по поводу всех этих фантастических факторов можно было бы сказать: "Nec plus ultra", "дальше некуда", но теперь, в эпоху всеобщего "беспредела", даже это крылатое латинское выражение утратило всякий смысл. Вдумаемся в горькую реплику Генона из его статьи "О двух Иоаннах": "На старинных испанских монетах можно видеть изображение Геркулесовых столпов, соединенных между собой перевязью, на которой начертан девиз "Nec plus ultra". И вот любопытный факт, мало кому известный и приводимый нами в качестве курьеза: именно от этого изображения происходит знак доллара. Однако в последнем случае максимум значения был придан перевязи, которая первоначально была лишь малозначительной деталью, а впоследствии превратилась в букву, чью форму она имела только приблизительно, тогда как две колонны, составляющие основной элемент, оказались сведенными к двум маленьким вертикальным палочкам. … Подробность, не лишенная некоторой иронии, потому что именно "открытие" Америки в действительности упразднило географическое значение девиза "Nec plus ultra".
И в заключение — еще три строки из "Божественной комедии":
Там узрят, как над Сеной жизнь скудна
С тех пор, как стал поддельщиком металла
Тот, кто умрет от шкуры кабана.
Здесь содержится пророчество о кончине короля Филиппа, которого Жак де Моле, гроссмейстер тамплиерского ордена, восходя на костер, призвал в том же году предстать вместе с ним на Божий суд. Так оно и случилось: король-фальшивомонетчик в скором времени погиб, запоротый вепрем, а какая участь ждала его в посмертии — мы уже знаем, чего нельзя сказать о загробной доле теперешних "поддельщиков металла". Может, они загремят в адский морозильник, в ту самую ледяную Джудекку? Но то, что теперь "жизнь скудна" не только над Сеной, но и над Москвой-рекой, очевидно для всех, не исключая духовных слепцов.
НИД И ОТВЕРЖЕНИЕ "ЭМБРИОНАЛЬНОГО" ИСКУССТВА
Сейчас в моде особый, суперсовременный вид художества — самодовлеющая заготовка, выдаваемая за готовое произведение. Это как если бы из семечка проклюнулось двойное бледное жало ростка — и в таком виде экспонировалось на выставках или — что не хуже и не лучше — истлевало в художественном инкубаторе с отключенным электричеством, без творческого напряжения и накала: в таких кубышках разве что суккубов с инкубами высиживать.
Помню этакую проклевку на вернисаже в новом Доме художника: ряднина метра два на три, прочерченная посередине черной загогулиной. Левая половина заляпана розовой краской, правая — замазана зеленой. На каждой половине — что-то вроде терновой колючки или куцего обрезка колючей проволоки. И это — все: ни ствола, ни листьев, ни цветов, ни плодов — только бессильные, худосочные отростки, из которых ничто не вырастет: подлинный (подлый) реализм, отражающий духовную скудость и плотскую немощь "художника" и того псевдомира, который его вскормил.
Псевдомир: это как если бы вместо человека, да и любой прочей твари — земной, воздушной и водной, про саламандр уж и не говорю, — вселенная была населена экспонатами космической кунсткамеры: зародыши в банках, скользкие головастики, мумии еще почти не оперенных воробьишек, выпавших из гнезда на асфальт, и тому подобные недоделки, наброски, выкидыши, эскизы, ни в какой рост и созревание не годные.
Совсем иное дело — намеренная незавершенность китайских и японских работ: их довоплощают, доращивают глаз, сердце и воображение зрителя, давая им столько воздуха, крови и всяческих флюидов, сколько им обоим — созерцаемому и созерцателю — потребно. И каждый из смотрящих делает это на свой вкус и лад, продолжая труд каллиграфа и живописца, соучаствуя в нем: из одной вещи, из одного яйца вылупливается, по китайской формуле, "десять тысяч существ", целый курятник райских птиц.
Евгений Замятин пишет об этом так: "…читатель и зритель сумеет договорить картину, дорисовать слова — и им самим договоренное, дорисованное — будет врезано в него неизмеримо прочнее, врастет в него органически. Здесь — путь к совместному творчеству художника и читателя или зрителя".
А самодовлеющая заготовка — просто-напросто плод художественного аборта (хотя он по сути антихудожествен). Те плаценты на помойке возле роддома в Матвеевском, где их — как я сам видел — расклевывает неопрятное воронье, хрипло при этом галдящее, обсуждающее вкусовые качества этой побочной послеродовой продукции. Такое же воронье — образованные ценительницы и толковательницы художественных прожектов, выставочных эмбрионов, недоскребанные молодые искусствоведы, когда-то щеголявшие в долгополых польтах и мохнатых шапках, а теперь летом и зимой простоволосые, с тайваньскими рюкзачками за спиной, такие же полоумные, бесплодные и полубесплодные, как и предметы их восторгов.
Еще одна противоположность самодовлеющей, самодовольной и пустопорожней заготовке — преисполненная плоти и смысла японская дендрологическая мистика — уэки, разведение карликовых деревьев. Ведь дело не в размере произведения (шитый подзор из какой-нибудь деревни Козикино равен подзору из Байе, всемирно известной историко-художественной святыне) и не в его формальной законченности или завершенности, а в том, насколько глубоким было дыхание художника, передавшееся художеству. Сосну — уэки растят всю жизнь, она все равно не должна вымахать выше, чем лопух-репейник за одно лето. Каллиграфическую надпись на свитке чертят полудюжиной ударов кисти, она все равно глубже, выше, живее и многозначительнее, чем, скажем, худосочное "Явление Христа народу". Значит, и не во времени дело. "Великое в малом" — известная и на Западе, и на Востоке мистическая формула, приоткрывающая тайну живоносного зародыша. Эмбрион в формалине — и чуть живой кустик мха в какой-нибудь щели между кирпичами.
Кстати, вот он, русско-советско-трагический аналог искусства уэки: березки и клены, чудом прижившиеся на обезглавленных туловах оскверненных церквей. Там вместо художника — природа, политика и, разумеется, Господь Бог, Его дыхание из руин храма. Такие деревца за десятилетия вырастают не выше только что помянутого лопуха: ни земли у них, ни ухода, и скудное небесное питье — а сколько силы в этих искореженных, змеевидных стволах, в редкой листве! Как раздвигают, растворяют они кирпич и камень, претворяют их в собственную древесную плоть и зеленую кровь! Нет, это почище любого уэки.
Начал нидом, закончил драпой: росток текста сам собой прянул из мертвенной трухи и щебенки в небо неподдельного искусства, равнозначного самой жизни.
НАВИЙ ЗАВЕТ
1
Сердце всех существ — смерть,
Бог, что гложет левый бок.
Буравом все верть да верть,
Брызжет кровь и ров глубок.
Хрип и колотье в боку,
Жвалы смерти крошат плоть.
Только смерть бессмертна:
кудесница, я твой ломоть.
2
Света не видать во рву,
Смерть — не свет, а Бог свят.
Отживу — и свод прорву,
Коим перекрыт ад.
Станет едоком снедь,
Прянет мотыльком ввысь.
Где твое сверло, смерть,
Где твое жерло, жизнь?
Я и есмь смерть — Бог,
Навий дан навек завет:
Кубок, кровяной клубок,
Сам себя пожравший свет.
июль-октябрь 97
ДРЕВНИЙ ГРИБ
Чего скрывать? С годами все сильнее
Завидую снесенным на погост,
Которые уже сразили Змея
И перешли через Калинов мост.
Они уже отмучились, отпели,
Им не страшна тюрьма или сума,
А я все медлю в очерствевшем теле
И даже не спешу сходить с ума.
А я средь молодых и бесноватых —
Таких мадьярский яростный лубок
Изображал ордой в турецких латах
Иль гадинами, свитыми в клубок, —
Досрочно упеченный в пресный ад их,
Еще брожу как дрожжевой грибок.
Как древний гриб, как мухомор священный,
Которым окрыляется шаман,
Чтоб воспарить в простор иной вселенной,
Всосав его божественный дурман,
Еще торчу, о бесы, перед вами —
Такой, как есть, — смешон, придурковат,
Зато не тронут адскими червями,
Которым страшен мой священный яд.
ОТШЕЛЬНИКИ
Ох, нелегко жилось анахоретам!
В пустыне, у подножья их столпа,
И знойною зимой, и лютым летом
Всегда толклась просителей толпа.
То явится из Яффы вилик хворый,
То лев, то бес, то чванный архирей,
То баба из Багдада, у которой
Внезапно начался падеж курей.
Ух, сколько дел! Из вспухшей лапы львиной
Занозу вынуть, лишний гонор сбить
С епископа, унять падеж куриный,
Хворь извести, хвост бесу накрутить.
И лишь когда зальет пустыню мраком
И вопль шакалов вспорет небеса,
Когтистым пальцем пригрозив зевакам,
Стать на молитву хоть на полчаса.
А я уединился не в пустыне,
А в Теплом Стане, где ни кур, ни львов,
Ни архиреев нету и в помине,
Зато уж всяких бесов — будь здоров!
В их обществе пришлось бы мне так туго,
Что хоть вопи шакалом при луне,
Да выручают три-четыре друга,
Все чаще заходящие ко мне...
май-июнь 95
* * *
За сорок лет в четвертый раз
Прощаюсь с обветшавшей кожей.
Меня увидеть без прикрас
Теперь бы мог любой прохожий,
Когда б на ум ему пришло
Желанье праздное и злое
Узнать, как это тяжело -
Живьем сдирать с себя былое.
Но осторожная змея
В час линьки заползает в нору,
И счастлив я, что боль моя
Чужому недоступна взору.
1984
ИЗ ШИХАБА СУХРАВАРДИ
Совы сказали: "А ты не сошел с ума?
Можно ли что увидеть в кромешном мраке
Дня, когда вместе с солнцем восходит тьма,
И такие, как ты, распускают о свете враки?
Зряча сова, ясновидящ подземный крот,
Все остальные — безглазые пустомели.
Заклюем же слепца!" — Но слепым притворился удод,
И провидцы-совы его заклевать не посмели.
26 февраля 98 г.
ИЗ ЦИКЛА "ИГРА ВЕТАЛЫ С ЧЕЛОВЕКОМ"
Comme unе navet qu'on ret ou pelle.
Francois Villon
Репа черепа, троп Вийона,
Вырос труп большой-пребольшой.
Под его развесистой кроной
Карачун играет с душой.
Рада смерть любому объедку,
Карму кормом не подкузьмишь.
Бабка спьяну цапает дедку,
Кошку тянет в подпечье мышь.
Кто кого здесь переиграет,
Пот лакая, плоть потроша?
То ли душу смерть пожирает,
То ли смерть карает душа.
Ты, душа, в небесах витала,
Смерть питала тебя как хлеб.
А теперь с тобою ветала
Водит игры в зарослях реп.
Твердь варила, а смерть хлебала,
Кто был суслом, а кто слюной?
Жердь-ветала, череп-габала,
Парь в печи грааль репяной.
Что за гарь, что за дух нелепый -
На Дахау хватит с лихвой!
Чем тут пахнет — пареной репой,
Иль окалиной бредовой?
Машет бабка печной лопатой:
Не спеши в атанор Яги,
На карачки, душа, не падай,
На своих на двоих беги.
Не прельщайся ложем и лужей,
На луженый не зарься бок,
Не гонись за лажей досужей,
Туже в пясти сжимай клубок.
Кинь кому платок, кому гребень,
Утопи, удуши, спали.
Сунь им в гузно тот самый жребий,
Что они тебе припасли.
И с тобой из змеиной пасти,
Пусть на тот — не на этот свет
Выйду, вырвусь, хотя б отчасти
Недоеден и недопет.
24-25 декабря 97 г.